Машина времени. Человек-невидимка. Война миров. Пища богов

Великий фантаст

Уэллс успел удивительно много. Он умер за пять недель до своего восьмидесятилетия и жизнь прожил на редкость активную и насыщенную. Он написал сто десять книг, объехал весь белый свет, вмешивался — и с каким темпераментом! — во все главные споры своего времени, дружил или ссорился с ведущими политиками Англии, такими, как Ллойд Джордж и Черчилль, повидался и побеседовал или, во всяком случае, вступил в переписку почти со всеми, кто в те годы стоял во главе господствующих социальных и духовных течений. Он всегда был близок к самому центру событий и выразил себя, как мало кто. И все-таки до сих пор не умолкает спор о том, кем был этот человек. Его называли провидцем — и сразу вспоминали, сколько он ошибался. Его называли художником — и начинали подсчитывать, сколько невыношенных, поспешных, обязанных своим появлением злобе дня или просто нетерпеливому желанию лишний раз высказать свои мысли книг и статей он написал. Его называли журналистом, но тут же выяснялось, как много в нем от художника. Истинной причиной этих споров служило то, что у него было в исключительной степени выражено одно из главных качеств большого таланта — своеобразие. Он охватывал необычайно широкий круг явлений, казавшихся многим его современникам несовместимыми. Мы найдем у него и политические трактаты, и работы по биологии, учебники и популяризации, статьи по философии и социологии, большой цикл исторических и педагогических сочинений и целый спектр произведений художественных — от романтической новеллы до бытописательского романа и от научной фантастики до романов-трактатов, которые местами неотличимы от прямой публицистики. Подобный диапазон творчества составлял неотъемлемое свойство Уэллса. Уэллс не был бы Уэллсом без этого стремления охватить, выразить, переделать мир. Ибо такова именно его главная задача, отсюда черпается его творческая энергия, на это направлены силы этой многообразной и вместе с тем удивительно цельной личности.

В 1934 году Уэллс опубликовал «Опыт автобиографии». Ему исполнилось тогда шестьдесят восемь. Вторая половина жизни оказалась даже богаче первой: после тридцати, когда к Уэллсу пришла слава, возможность наблюдать жизнь и вмешиваться в нее была у него несоизмерима с прежней. И все же большую часть книги Уэллс отвел своему детству, юности, первым шагам на литературном и научном поприще. События тех лет, даже самые на первый взгляд незначительные, представлялись ему очень важными, и он, безусловно, был прав: ведь речь шла о формировании его личности и становлении его как писателя, а он был крупной личностью и великим писателем.

Уэллс родился в 1866 году в небольшом, расположенном неподалеку от Лондона и с тех пор слившемся с ним городе Бромли. Этот город славился несколькими именами: здесь родился один из крупнейших политических деятелей XVIII столетия, Уильям Питт, долго жил знаменитый русский революционер и географ Кропоткин, неподалеку находилось имение Дарвина. Но если дом Кропоткина по-прежнему в целости и сохранности, то жалкая лавчонка, в которой вырос Уэллс, да и соседние лавки давно снесены. Удивительное совпадение: и дом Уэллсов, и вся эта улица разрушены в тот самый год, когда Уэллс завершил свою двухтомную автобиографию. Они словно перешли на бумагу, сделались достоянием литературы, и им незачем было существовать в действительности.

Уэллсы торговали посудой. Когда камеристка из старинного поместья Ап-парк, двадцативосьмилетняя Сара Нил, и тамошний садовник Джозеф Уэллс, поженившись, приобрели эту лавку, она была для них символом независимости, нового общественного положения, надеждой на будущее преуспеяние. К сожалению, надеждам этим не суждено было сбыться. Лавка, конечно, свидетельствовала, что владельцы ее не служат больше по найму и принадлежат к «среднему классу» (а Сара Уэллс умела это ценить больше всех остальных), но доход приносила мизерный. Семья чуть ли не голодала.

С этим домом — грязным, голодным, жалким — связаны первые воспоминания одного из трех выживших детей Уэллсов, Герберта. Сидя на кухне в полуподвале, мальчик подолгу разглядывал сквозь решетку в тротуаре подметки прохожих и отмечал про себя, что они большей частью дырявые: другим, очевидно, жилось не лучше. Хотя какое тут утешение — ведь, наверно, поэтому они так редко заглядывают в их лавку...

Впрочем, дети начинали подрастать, зарабатывать на себя. Мать вернулась на службу — стала домоправительницей усадьбы Ап-парк. В тот же год вслед за старшими братьями начал трудовую жизнь и Герберт. Его пристроили уборщиком и кассиром в мануфактурный магазин. Правда, вскоре хозяева предпочли с ним расстаться: молодой служащий не показал ни способностей, ни радения. Дальний родственник, открывший в деревне небольшую частную школу, взял его к себе помощником. Но и на этом месте молодой человек (он, на беду, был моложе некоторых своих учеников) не преуспел. К тому же школу пришлось закрыть. Уэллс уехал к матери и какое-то время прожил в Ап-парке. Затем его отдали учеником в аптеку — и снова пришлось уйти: семья не могла осилить плату за обучение. Потом он целый год проработал в мануфактурном магазине, но вдруг бросил все и вернулся к матери, заявив, что ни мануфактурой, ни чем-либо иным торговать больше не собирается.

Интересы его и правда лежали в другой области. Он давно уже много читал, упорно учился, сдал экзамены за курс средней школы и сумел устроиться помощником учителя, притом в настоящей городской школе. Год спустя он получил стипендию на педагогическом факультете Лондонского университета. Это определило его дальнейшую жизнь.

Приход Уэллса в Лондонский университет означал для него приобщение к миру науки и к миру литературы. Его любимым учителем стал Томас Генри Хаксли (Гекели) — ученик и друг Дарвина, сумевший перенять не только научную, но и гуманитарную традицию основателя новой биологии. Дарвиновское «Происхождение видов» не раз называли потом большим явлением литературы, Томас Хаксли завоевал огромный литературный авторитет уже при жизни, хотя говорил только о науке. Но этот разговор вел человек, уверенный, что наука проникает собой весь мир и что не должно быть резко очерченных границ между нею и литературой. «Я всю жизнь испытывал острое наслаждение, встречаясь с красотой, которую предлагают нам природа и искусство, — писал он.— Физика, надо думать, сумеет когда-нибудь сообщить... точные физические условия... при которых возникает это удивительное и восторженное ощущение красоты. Но если такой день и придет, наслаждение и восторг при созерцании красоты останутся, как прежде, за пределами мира, истолкованного физикой». Искусство не было для Хаксли способом передачи истины, найденной наукой. Он справедливо считал его самостоятельным путем исследования мира и нахождения истины. Но Хаксли при этом твердо верил, что художник, чей разум развился в общении с наукой, всегда имеет преимущества перед художником, к ней безразличным. Отвернуться от науки, говорил он, значит отвернуться от современности, от ее задач, отказаться мыслить в ее масштабах. Ведь наука и литература восходят к чему-то более высокому — культуре, являются частями ее, и у них общая цель: решить вопрос о месте человека в природе и его отношении ко вселенной, о пределах власти человека над природой и власти природы над ним, о смысле жизни.

Хаксли и сам пытался в пределах научной публицистики ответить на эти вопросы. Он говорил о науке, людях, общественных условиях и установлениях честно, прямо, бескомпромиссно. Пропагандируя революционную теорию Дарвина, он доказывал, что перемены — общий закон жизни. Его слова звучали вызовом по отношению к викторианской Англии с ее догмами и предрассудками. Ревнители старины поносили Хаксли, у молодых людей, подобных Уэллсу, он вызывал поклонение и восторг.

Можно без преувеличения сказать, что, воспитывая из Уэллса ученого, Хаксли воспитывал из него писателя и просветителя. Сочетание скрупулезной верности фактам с очень широким их осмыслением и смелостью предположений — вот что приобрел у него будущий писатель. Впоследствии это скажется на всем: и на теории романа, предложенной Уэллсом (он называл его «роман, вобравший в себя всю жизнь»), и на его научной фантастике, и на его подходе к самым разным областям жизни.

Но до момента, когда Уэллс осуществит свое предназначение, пройдет немалый срок. Университет ему удалось окончить не сразу. После выхода из университета он еще некоторое время преподавал биологию в школе и в заочном колледже. Только в 1893 году Уэллс начал жить литературным трудом.

Писал Уэллс давно, по сути дела, с детства, и печататься тоже начал достаточно рано. В 1887 году он опубликовал в небольшом университетском журнале «Сайенс скулз джорнал» «Рассказ о XX веке», представлявший собой нечто среднее между сатирой, научной фантастикой и пародией на нее. Год спустя начал печатать в том же журнале повесть «Аргонавты хроноса», но не сумел закончить. Потом потянулись годы, почти целиком отданные журналистике. Уэллс, можно было подумать, отказался от мечты писать повести и романы...

В действительности дело обстояло иначе. Неоконченная повесть не давала забыть о себе. Он пробовал все новые ее варианты и не мог остановиться ни на одном. Он чувствовал: найдено что-то интересное, важное, значительное, и тем более не решался привести в исполнение какой-либо из зарождавшихся замыслов. Каждый из них казался чем-то очень частным по отношению к общей идее. В конце концов он все-таки отдал предпочтение одному варианту. Из него возникла шесть лет спустя после «Аргонавтов хроноса» «Машина времени». Неиспользованные же варианты послужили основой для других произведений.

Так из одной юношеской повести возник чуть ли не весь ранний цикл романов Уэллса.

Конечно, это было бы невозможно, если бы в основе не лежала общая мысль, общий взгляд на мир.

В январе 1902 года, когда цикл романов, начатый «Машиной времени», был завершен, Уэллс выступил с лекцией «Открытие будущего», в которой задним числом сформулировал многие положения, послужившие теоретической предпосылкой его фантастики.

Можно, пишет Уэллс, по преимуществу интересоваться прошлым человечества, можно будущим. Но в начале XX века человечеству особенно необходимо видеть свое будущее, исследовать все возможные его варианты, добиваться, чтобы осуществились наиболее благоприятные из них. Людям, смотрящим в будущее (Уэллс относит себя к их числу), «мир представляется одной огромной мастерской, настоящее же — не более чем материалом для будущего».

Уэллс поставил себе целью писать не об отдельных человеческих судьбах, но о судьбе всего человечества, о движении истории, о грандиозных мировых потрясениях, о взлетах и падениях человеческого разума — обо всем, что может случиться впереди. Сегодняшний день он тоже оценивал с точки зрения будущего. В настоящем, считал он, важнее всего то, какое будущее оно готовит. Уэллс не был писателем-фантастом в узком понимании слова. Сделанное им очень много значило для литературы в целом. Своим творчеством он помог расширить ее горизонты, ведь он первый уловил, насколько увеличились масштабы действительности, убыстрилось движение времени, какие предстоят перемены. И современники быстро его оценили. «Машина времени» сразу принесла ему известность, и успех его упрочился, когда ранний цикл романов был завершен. Но нам все же легче, чем современникам Уэллса, судить о достоинствах этих книг. Мы знаем, как плодотворно отозвалось сделанное Уэллсом на мировой литературе. Знаем и то, что он — сколько интересных и умных произведений в дальнейшем ни написал — никогда больше не поднялся до вершин, достигнутых в первые годы. Молодой писатель был уже классиком.

Идея прогресса — это главное, чему посвящено все творчество Уэллса. Из множества проблем, притязавших на первенство, он выбрал ту, которая действительно значила больше других.

Понятие прогресса — не из очень давних. Оно сформировалось по-настоящему только в XVIII веке и тут же выявило сложную свою диалектику. Является ли материальный прогресс гарантией прогресса в социальной и нравственной области? Этот вопрос поставил в 1750 году Жан-Жак Руссо в своем «Рассуждении по вопросу: способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов» — и ответил на него отрицательно. Более того, Руссо обрисовал ситуацию, при которой материальный прогресс ведет к нравственному регрессу. Этот кажущийся парадокс становится законом в обществе, где на одном полюсе сосредоточено богатство, на другом — бедность; на одном — могущество, на другом — беззащитность; на одном — власть, на другом — рабство. Учение Руссо сделало его главным философом Великой французской революции. Прах его был перенесен в Пантеон, вожди революции пользовались его терминологией. Но общество, созданное этой революцией, заставило снова поставить тот же вопрос и дать на него тот же ответ.

Молодой Уэллс был из тех, чей ответ прозвучал достаточно определенно.

Годы, проведенные в Лондонском университете, были отданы не одной только науке. Уэллс не придумал еще термина «роман, вобравший в себя всю жизнь», но сам с юношеской страстностью стремился словно бы вобрать ее всю в себя и жадно впитывал все, что могло помочь ему в ней разобраться. А жизнь, с которой он столкнулся, требовала новых ответов. Королеве Виктории предстояло царствовать еще немало лет, но век ее высшей славы уходил в прошлое. Восьмидесятые годы поколебали устойчивое, респектабельное, с пышным фасадом здание викторианства. Оно стояло еще прочно, но в нем все чаще начинали звенеть стекла, шли трещины, отваливались куски штукатурки. Отлаженный десятилетиями механизм отношений между классами начинал давать перебои. Возникли новые профсоюзы, более широкие по составу, чем старые, и менее склонные к компромиссам. Оживилось стачечное движение. Во всей общественной жизни страны обнаружился сдвиг влево. И молодой студент с восторгом приветствовал новые веяния. Он бегал на митинги, читал труды историков, философов, социологов, строил наедине с собой планы нового общества.

Интерес к социалистическим теориям исключительно много дал Уэллсу как художнику. Он помог ему увидеть противоречия буржуазного общества и взглянуть на него со стороны, из будущего. Как говорил потом Уэллс, Маркс заставил его поверить, что буржуазное общество, однажды, в силу исторических закономерностей, возникнув, таким же путем — ведь историю не остановишь — уйдет в прошлое. Это убеждение придавало силу и масштабность критике Уэллса, углубляло его анализ.

Уэллс пошел дальше Хаксли. Если тот считал, что классовая борьба ослабляет человеческое общество перед лицом природы, и стоял за «союз труда и капитала», то Уэллс в первом своем романе показал, к чему может привести подобный «союз».

Мир, в который попадает Путешественник по Времени, не похож на наш. Человечество исчезло. Вместо него появились две породы полулюдей: прекрасные, но нежизнеспособные и невежественные элои и звероподобные, обросшие шерстью морлоки. Почему человечество постиг такой печальный удел? Путешественник (а он надеялся попасть в настоящую Утопию) так объясняет причины своего разочарования: «Это не был тот триумф духовного прогресса и коллективного труда, который я представлял себе. Вместо него я увидел настоящую аристократию, вооруженную новейшими знаниями и деятельно потрудившуюся для логического завершения современной нам индустриальной системы. Ее победа была не только победой над природой, но также и победой над своими собратьями — людьми».

В этом мире был достигнут своеобразный хакслианский идеал — труд и капитал выступали как союзники. Противоречия между ними исчезли. «Человечество дошло до того, что жизнь и собственность каждого оказались в полной безопасности. Богатый знал, что его благосостояние и комфорт неприкосновенны, а бедный довольствовался тем, что ему обеспечены жизнь и труд. Без сомнения, в таком мире не было ни безработицы, ни нерешенных социальных проблем». Но «за этим последовал великий покой». Человеческий разум «совершил самоубийство». В конце «Машины времени» показан мир, гибнущий от энтропии. Но еще до этого люди погибли от некоей «социальной энтропии».

Конечно, Уэллс не верил, что капитализм проживет столько тысячелетий. В этом романе он в полемических целях выстроил искусственную логическую схему. Уэллс использовал метод экстраполяции, при котором каждая ситуация доводится до логического предела, и тем самым выясняются ее скрытые от современников тенденции. Предложенный Уэллсом вариант будущего должен был служить критике настоящего.

Однако роман Уэллса представлял не только социологический интерес. Это было большое художественное открытие, предвещавшее целый пласт литературы XX века. Именно после выхода этого романа писатели начинают изучать художественные возможности, которые представляют совмещение временных отрезков, подчеркнутое замедление или ускорение хода времени и т. п. Не случайно и то, что в научной фантастике после Уэллса появилось обилие всевозможных «машин времени». Перенося героя по желанию в любую эпоху, эти «машины времени» придают художественную достоверность очень порою сложным построениям автора. «Машина времени» способствовала интеллектуализации литературы, насыщению ее социальными, политическими и мировоззренческими концепциями, а заодно и преобразованиям в художественной сфере.

«Машина времени» поразила современников своей необычностью, но была ими принята. «Остров доктора Моро» был встречен взрывом негодования. Книгу осуждали за жестокость, грубость, пессимистичность. Этот роман действительно не был «заглажен» соответственно викторианским вкусам и в известном смысле «выпадал из времени». Его могли бы по достоинству оценить либо читатели начала XIX века, современники романтической писательницы Мэри Шелли, роману которой «Франкенштейн» Уэллс многим обязан, либо современники Фриша, Дюрренматта, Воннегута и других писателей нашего времени, широко использующих в своем творчестве «Эстетику безобразного». Но существовала и еще одна причина — главная. Пессимизм нового романа Уэллса, за который его так осуждали, не был, конечно, глубже пессимизма «Машины времени». Зато он был злободневней.

Общественный подъем восьмидесятых годов сменился контрнаступлением реакции в девяностые годы, и Уэллс, как и многие другие люди левых убеждений, воспринял этот поворот очень остро. Он не сложил оружия, напротив, его борьба за социальный прогресс стала особенно ожесточенной, но теперь в нем зрело негодование против человеческой глупости и какое-то сложное чувство по отношению к людям, принявшим существующие социальные условия,— смесь жалости и презрения. История зверей, почти уже сумевших подняться до человеческого уровня, но снова вернувшихся к животному состоянию, рассказанная в «Острове доктора Моро», выражала это чувство достаточно определенно.

Потом, много лет спустя, основатель современной американской драматургии Юджин О’Нил скажет про свою пьесу «Косматая обезьяна», что она «показывала человека, утратившего ту гармонию с природой, которая существовала, когда он пребывал в животном состоянии, и не достигшего новой духовной гармонии». Не в состоянии обрести гармонию ни на земле, ни на небесах, он оказался где-то посредине и пытается примирить их, но получает лишь «с обеих сторон удары кулаком». Зверолюди Уэллса тоже «от одного ушли, к другому не пришли». Их внешняя незавершенность, их гротескное обличье, где соседствуют черты людские и звериные, служат выражением их внутренней дисгармоничности. Звериные инстинкты ведут в них непрерывную борьбу с разумом. Они одновременно опасны и жалки. Да и могут ли они претендовать на право считаться хотя бы наполовину разумными существами? Увы, то, что кажется им собственными суждениями, на самом деле лишь подкрепленное страхом наказания внушение общества. Это хорошо понял Бернард Шоу, который вспоминал роман Уэллса в начале двадцатых годов в связи со своей полемик…