Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2

Глава 1 Привет Джапанским оленеводам

Самый самый конец марта 1938 года. Небо над Восточно-Китайским морем.

Начало полёта проходило мирно, даже как-то скучно — что само по себе было подозрительно. Лёха, понаблюдав, как меланхолично Караулов отруливает самолёт, зевая и лениво постукивая пальцами по штурвалу, понял, что зрелище это малодинамичное. Он даже задумался, что вряд ли сумел бы быть пилотом дальней авиации. Слишком уж скучно.

— Инокентий! — подключённый к внутренней связи Лёха не мог промолчать и, ухмыляясь, задал вопрос, пока тот возился с триммером. — Знаешь, какая самая важная часть организма у пилота дальней авиации?

— Не-а, — лениво протянул Караулов, — наверное, мозг?

— А вот и нет! — ехидно произнёс Лёха. — Мозг — это у штурманов! А нам, воздушным извозчикам, он только лишнее сопротивление при взлёте создаёт. Вот англичане своих лучших лётчиков называют «асами» — а по-английски это ведь «ass»! Задница!

— Так что наш главный рабочий орган — Задница! — торжественно объявил Лёха. — Именно она, родимая! Всё выдержит — и курс, и характер, и честь советского лётчика. Без неё ты не ас, а просто пионер с У-двас!

Кузьмич в переднем отсеке прыснул от смеха и влез в разговор, перекрикивая шипение в шлемофоне:

— А если задница откажет — будете держать штурвал зубами!

Эх, Кузьмич! Если бы он только знал, насколько близок к правде!

Устав сидеть на приставной табуретке, Лёха перелез в грузовой отсек и, разложив на полу кипу китайских газет, соорудил себе шикарную лежанку — почти как в люксе, только без кровати, светильников и прочих буржуазных излишеств.

Заняв эшелон в три километра, чтобы не лезть на высоту над морем, самолёт полз в сторону восходящего солнца. Моторы гудели ровно, с тем убаюкивающим напором, когда вокруг спит целый мир, а над ним крадётся авиация, о которой мир не должен знать. Самолёт — по сути, обычный дальний бомбардировщик, с героической надписью «Аэрофлот» на борту, — медленно тянул себя и свои внутренности в сторону Японии.

Ещё вечером, за миской рисовой бурды и куском чего-то, подозрительно напоминавшего селёдку, они с Кузьмичом и Карауловым обсудили маршрут. Посчитав, они совместными усилиями решили идти не прямо через острова, а с крюком километров на сто — через море, подальше от береговых постов. Пусть в Токио подумают, что привет им прилетел из Америки. Вчера также обсудили, что часов через пять посмотрят, устал ли пилот, и, может быть, попробуют поменяться. Совершив тренировочную смену на земле, они поржали над некоторыми пируэтами, но решили, что вариант рабочий. Хорошо, что на заводе на транспортную версию ДБ-шки не стали тратить дефицитные детали и воткнули старое и узкое кресло с какого-то пассажирского борта. Хотя теперь оно сверкало в аскетической кабине бывшего бомбера дермантиновой роскошью.

Теперь же впереди было шесть часов полёта над водной поверхностью.

Так что Лёхе оставалось только считать минуты, смотреть, как через иллюминатор расплёскивается вечер над морем, и слушать, как под потолком тихо звенит дрожащий металл обшивки. Он вспомнил перелёт из Москвы во Владивосток на транспортном СБ, улыбнулся и, зарывшись в меховой воротник, закрыл глаза.

Самый конец марта 1938 года. Апартаменты одного советского добровольца, пригороды Ханькоу .

Он вернулся к ней утром, совершенно довольный собой, широко улыбался, и ревность неприятно кольнула её в сердце.

— Княжна! Выпускай пар, дыши ровно, в Париж звонил, — он словно почувствовал её настроение, — теперь ты официальная головная боль французской республики. На ближайшие сорок восемь часов.

Она кивнула, прижимая к груди серую книжечку с гербом Лиги Наций, и поймала себя на странной мысли, что он всё-таки удивительный. — Кто же он такой? — мучилась Маша, разглядывая Лёху, хозяйственно орудующего над керогазом.

— В Париж! Лёша! А ты совсем не злишься, что я шпионка? Ну, в смысле, не по своей воле, конечно, но всё-таки японцы… — тут Маша совсем стушевалась. — И устраиваешь мне Париж!

— Ну а куда вас, потомственных белогвардейцев, ссылать-то! Только туда, на ихнюю каторгу! Будешь мучиться без сметаны и пельменей, про утку по-пекински я даже не заикаюсь! Проклятыми устрицами придётся тошниться, — не отрываясь от ответственного действия по поджариванию четырёх яиц, отозвался лётчик.

Маша в удивлении распахнула свои, и без того немаленькие, серые глаза.

Устраивать ей Париж! С ума сойти! Лётчик из Совдепии — ей стало стыдно за свои подколки, из Советского Союза — устраивает ей билет и, что казалось почти невозможным, визу в Париж! Может, он и правда любит меня?

— Эй! Шпион! Планируй сюда шустро! Налетай трескать, пока не испарилось! А то тебе много сил сейчас потребуется… — лётчик многозначительно ухмыльнулся, заставив покраснеть прекрасного представителя дворянства. Он всегда умел самые её восторженные порывы обернуть в какую-то смесь нахальства и ерунды.

Самый конец марта 1938 года. Французское консульство в Ханькоу .

Утро в консульстве началось с очереди.

Сидевший в вестибюле клерк, задрав нос, проверял бумаги. Увидев Машин паспорт, он замер, посмотрел на Машу, на паспорт, снова на Машу и, наконец, на сопровождающего её молодого человека.

— Прошу за мной, мадемуазель, — сказал он и провёл их в отдельную комнату.

— Фото у вас с собой? — спросил он, не глядя.

— Есть, — ответила она, вытаскивая из паспорта пару карточек. Ужасных карточек. Она хотела накраситься и быть непременно в новом платье и шляпке, но он опять заставил её зачесать волосы в хвост, сказал — чем хуже, тем лучше — и вот она на фото с глазами, как у лемура, в которых ещё плещется бессонная ночь.

— Не волнуйтесь, мадемуазель, сегодня же получите визу. И laissez-passer на транзит через Гонконг тоже оформим. Господин генеральный секретарь из Парижа, — клерк произнёс это с придыханием, — просил поторопиться.

Он забрал паспорт и растворился, оставив молодую пару сидеть в небольшом помещении.

— Лё-ё-ёша! — прошептала молодая женщина. — Я бою-юсь!

Минут через сорок появился сам господин консул и рассыпался в цветистых выражениях. На французском. Нет, мать заставляла её учить, и с пятого на десятое она поняла, о чём речь, но тут Лёша… ответил на прекрасном французском. По крайней мере, на Машин взгляд — прекрасном. Консул схватил его за руку и с чувством потряс. Наш товарищ не остался в долгу и тоже потряс.

Так они и стояли, пожимая друг другу руки и уверяя в совершеннейшем почтении.

Он ещё и по-французски говорит! Маша не могла отделаться от нереальности происходящего.

— На наш, на французский лайнер, я уже отбил телеграмму, и вам зарезервирована каюта до Марселя. Наконец-то вы вкусите нормальной еды и нормального общества: там подают прекрасный луковый суп и фуа-гра. Как я вам завидую!

И ей почти бережно подали паспорт.

Самый конец марта 1938 года. Отделение HSBC в центре Ханькоу .

Их буквально вынесло из консульства на тёплой волне почтительности. Маша, ещё не успев осознать, почему колени вдруг стали ватными, пошла за ним по набережной к серому зданию с табличкой Hongkong and Shanghai Banking Corporation.

В большом зале, за решётчатыми стойками, сидели кассиры в накрахмаленных манжетах. Их проводили мимо очереди, занесли фамилию в бланк, сверили паспорт, спросили образцы подписи. Маша послушно вывела две одинаковые, как близнецы, подписи, и каждая легла под мягкий удар штемпеля.

— Клиентка желает часть в фунтовых чеках и, надеюсь, часть наличными фунтами, мелкими, — улыбаясь, произнёс Лёха.

Кассир кивнул, протянул книжицу с обложкой цвета морской воды. — Распишитесь здесь. Ещё раз здесь. Прекрасно. — Он ушёл в глубину, где стояли железные шкафы, вернулся с плотным коричневым конвертом, замотанным шнуром с пломбой, и стопкой бланков.

На стойку легли дорожные чеки в фунтах с тиснёной рамкой и сухим блеском водяных знаков. Маша взяла один, почувствовала, как под пальцем шуршит аккуратная бумага, поставила подпись в правом углу и ещё раз — в контрольной графе.

— Это ваши фунтовые чеки. Постарайтесь не хранить всё в одном месте, — сказал он, сдвигая их к ней.

— А наличные фунты, — осторожно напомнил Лёха.

Кассир взглянул на старшего, тот слегка пожал плечами, и на стол выползла сотня фунтов мелкими, шуршащими купюрами. — Вам везёт, что сегодня в кассе есть.

— Деньги на мелкие расходы у вас будут или поменять часть на местные фаби? — вежливо спросил кассир. — В дороге все любят чаевые. Даже те, кто их категорически отвергает.

— Будут, — уверенно ответил за неё Лёха.

Самый конец марта 1938 года. Вокзал в центре Ханькоу .

Вокзал Ханькоу с утра гудел, как большой улей, перед самым медосбором. Маша стояла нервная и красивая, в чёрном пальто с платком на голове. Лёха пёр пару здоровенных чемоданов. Оказалось, уехать из Китая без посещения магазинов ну никак было невозможно.

— До Кантона — это который тут Гуанчжоу — у тебя прямая, — сказал он, проверяя время на вокзальных часах. — На пересадке найди поезд KCR до порта Коулуна. Это у Гонконга. А там уже спроси про пароход. Обещали, что ты чуть ли не с корабля на бал, то есть с поезда на пароход. Даже отель искать не придётся. Паспорт ближе к сердцу, деньги по труселям…

— Я постараюсь, — ответила она, кивая серьёзно. — Алёшенька, не волнуйся, я уже большая девочка, я справлюсь! И ты… ты береги себя…

И они сказали сотню бесполезных слов, которые говорят люди, расставаясь.

— Машка! Я знаю, ты спёрла фотографию, ту, где я с Кузьмичем у самолёта. — Маша сделала несчастные глаза, как у котёнка. — Я тебе её дарю. Вот ещё. — Он достал плоскую коробочку, завернутую в промокательную бумагу. Развязал шнурок, показал, что внутри. Небольшая серебряная пудреница.

Поезд вздохнул паром, как человек, которому пора сказать главное. Они постояли ещё полсекунды ближе, чем положено приличием, и он, ухватив её за попу так, что Маша взвизгнула, подсадил в вагон.

Самое начало апреля 1938 года. Борт французского лайнера Félix Roussel .

Палуба вибрировала от работы машин, ветер тянул за подол, сопки Гонконга медленно сползали в серую дымку. Французский лайнер Félix Roussel шёл на Марсель, впереди было три с половиной недели плавания.

Она смотрела, как берег сжимается до почтовой марки, и думала, что всю жизнь прожила в Китае, а теперь она едет в другой мир. В сказках двери в иной мир открывают золотыми ключиками. В её сказке дверь открыли госпиталь, взрыв и… — тут Маша почему-то мечтательно облизала свои красиво очерченные губы — и наглый советский лётчик, который зачем-то поверил ей.

Маша снова вспоминала, как на вокзале Ханькоу она прижалась к нему и разрыдалась — коротко, судорожно, как бывает перед длинной дорогой.

— Лёша, мы увидимся? Ты же найдёшь меня? — она подняла на него свои серые глаза.

— Пути Господни неисповедимы, — сказал он, улыбнулся и подмигнул.

Первое апреля 1938 года. Небо над Восточно-Китайским морем.

Пятый час полёта подходил к концу. Моторы гудели ровно, как натянутые провода под ветром. Внизу, под редкими просветами облаков, темнело море, и, если верить расчётам, где-то там, в темноте слева, начиналась Япония.

— Ну как ты, Инокентий? — спросил Лёха по внутренней связи.

— Пока живой… Нога, правда, болит. На триммерах вроде горизонт выставил, но по курсу его тащит слегка влево, вот педалями приходится отруливать постоянно, — буркнул тот; голос уже был напряжённый, с какой-то дрожью.

— Ну чего, поменяемся? — поинтересовался наш герой.

— Давай уже после Токио, — ответил Караулов.

Свалить с должности грузчика, выкидывающего багаж за борт, нашему герою не удалось.

— Курс ноль десять. Набор до шести тысяч. Намордники цепляем! — в переговорах проявился Кузьмич. — Откуда начинаем мамак китайским порошком против тараканов обрабатывать? Через полчаса — Токио, а через пятнадцать какие-то Яка-ссука, Яка-хама, Кава-ссаки, прости Господи, дал же Бог имечко, и затем ихний Токио.

— Да как и планировали, над Токио. Во все эти ссуки, ссаки и хамы они потом сами передадут свежую китайскую почту, — торчать в ледяном потоке лишние пятнадцать минут нашему прохиндею совсем не улыбалось. — Ты минут за десять до центра дай команду, я пока все эти пачки до люка дотащу — как раз и дотелепаемся.

Минут через пятнадцать Кузьмич, приникнув к прицелу, хмыкнул:

— Если бы я что-то видел! Облака! Ну, если промахнёмся — ничего страшного. Недостаток точности бомбометания компенсируется мощностью агитации! Нам и любая деревня подойдёт. Лёха! Кидай дерьмо за борт! — и радостно заржал.

Лёха подтянул меховые штаны, поправил куртку с воротником, проверил, затянуты ли унты; рукавицы, привязанные шнурком, продетым сквозь рукава, как у детей; поправил шлемофон с очками и крикнул в СПУ:

— Кузьмич, открывай створки.

Он дал себе ещё пару добрых глотков кислорода, прикрыл кран и, скрючившись, полез в бомбоотсек.

Ледяной воздух ударил в лицо миллиардами злых льдинок. Парашют болтался под задницей, как несвоевременная добродетель, бил по ногам и мешал двигаться в тесном закутке.

Лёха ругнулся себе под нос, пристегнул страховочный фал к петле на шпангоуте, ухватился за кромку мостка и начал работать.

— Передавайте привет жапанским оленеводам! — оскалился наш герой, сдёрнул бечёвку, спихнул в темноту первую пачку.

Бумага рванулась в ночь, за самолётом потянулся белёсый след, будто кто-то неслышно чертил мелом по чёрной доске. Вторая пачка ушла легче, третья упёрлась в кромку и захотела жить своей жизнью — пришлось подтолкнуть её коленом. Четвёртая, пятая… скоро он сбился со счёта.

Воздух драл горло, парашют тянул ремнями, пальцы в рукавицах тупели.

Лёха снова дополз до кислородной маски, открыл кран и присосался к резине. Сделал несколько судорожных вдохов и выдохнул нехорошее ругательство. Оставалась ещё примерно половина газет и та самая бомба — культурно-просветительная, расписная, с хвостом из верёвок, которую прямо-таки очень ждали внизу.

Он тяжело сглотнул, отстегнул парашют, сунул его в угол — стало значительно свободней. Лёха вернулся к люку и снова принялся за адскую работу: китайское печатное дерьмо улетало за борт одно за другим, ветер тут же делал из него стаю светлых рыб, и косяк исчезал внизу. Дыхание сбивалось, сердце стучало, в ушах шумели моторы. Пришлось снова ползти и ещё раз приложиться к кислороду. Он кое-как отдышался.

— Значит, Токио у нас по курсу, — выдохнул Лёха, вытягивая шею и вглядываясь в зияющий темнотой люк. — Шесть часов пути ради одного деревянного шедевра. Эй, зелёные человечки, ваш выход. Главное — попасть точно в сортир японского императора! Слышите, придурки? А то никакого вам коллайдера!

Оставалась бомба. Лёха снова пополз к деревянному цилиндру. Эх, сука, укатилась. Не достать. Мысли слегка путались.

— Фигня, перецеплюсь ближе.

Он отстегнул карабин и перещёлкнул его на соседний шпангоут, проверил рывком, сделал шаг на четвереньках над бездной, ещё шаг; мостки гудели под локтями и коленями. Раз, два, три.

Опля. Лёха усмехнулся: он достал деревянную «бомбу», обмотанную газетами и разукрашенную иероглифами, с аккуратно приклеенным японским флажком и длинным хвостом из верёвок.

— Вот она, правда в последней инстанции, — прохрипел он сам себе. — Никакой взрывчатки, только сила слова и творчества народов Азии.

Он подтолкнул её раз, подтолкнул другой — тряска покатила её ближе к силовому набору. Бомба нехотя попятилась, перевалилась через кромку и ушла в темноту. Хвост в последней вежливости метнулся за хозяйкой, на миг обвился вокруг стопы пилота и дёрнул с такой яростью, будто хотел оторвать ему средство передвижения вместе со средствами размножения.

Лёху подбросило, швырнуло в бок, и он сорвался прямо в чёрный прямоугольник бомболюка. Ноги ушли в пустоту, воздух вырвал из груди звук, рукавицы судорожно схватились за железо. Пальцы вцепились в продольный лонжерон и за кромку шпангоута, он повис, болтая ногами над бездной.

— Бл**ть! Парашю-ю-ют! — в мозгу билась истошная мысль. — Выдержит ли трос? А если и выдержит, мне три часа лететь на верёвке за самолётом? Пи***ц!

Лёха, будучи парашютистом в будущем своей прошлой жизни, много раз проходил инструктажи и сдавал зачёты по особым случаям в воздухе, в том числе по зависанию парашютиста за самолётом. Экипаж должен попробовать втянуть его обратно, либо обрезать стропы, и уже отцепившись, парашютист может раскрыть запасной. Он даже читал, как зимой Ан-2 сел с парашютистом «на прицепе», но тут, сука, у него не было ни основного, ни запасного, ни экипажа, который мог бы втянуть его обратно.

Ноги болтались в сантиметрах от кромки, пытаясь нащупать хоть какую-то опору, руки намертво вцепились в край самолёта, стараясь втянуть нашего героя обратно, а ветер изо всех сил пытался оторвать его и отправить в свободный полёт.

— Бл***ть! Кузьмич! Закрывай люк! — молил наш герой, из последних сил вцепившись в железяку.