Невеста тирана

Глава 1

Бедная Марена. Ей не повезло быть старшей.

Джулия не могла представить, как расстанется с сестрой, но эти чувства никого не интересовали. Ни брата, ни, тем более, Фацио Соврано, которого злые языки называли молодым тираном Альфи.

Тиран Альфи, наделенный Темным даром. Как и его проклятый покойный отец.

Не такого мужа Джулия хотела своей нежной сестре. Но женщины — всего лишь разменная монета в играх мужчин. А женщины высокого рода порой бесправнее крестьян. Их продают и покупают, как безделицу, как моток ткани, как стадо скота или земельные наделы. Ими скрепляют договоренности, как печатью. И заставляют прятать слезы. Марене это плохо удавалось, точнее, не удавалось вовсе — она ревела с самого утра. Белое личико опухло, пошло пятнами. Служанки таскали из дворцового ледника обжигающее холодом крошево, чтобы успокоить воспаленные глаза, но, едва затихнув, Марена вновь падала с рыданиями. Оплакивала свою жизнь. Своего дорогого Теора, который никогда не будет ждать ее у алтаря. Приказ тирана Альфи разорвал желанную помолвку в единый миг. Брат был не в силах возразить, даже если бы захотел. Но он и не хотел. Марене предстояло заплатить за грехи всей семьи Ромазо — реальные и вымышленные. Этот союз был нужен, чтобы заткнуть рты и задавить слухи. Вражды нет — отныне будет союз, скрепленный священным браком. И всем было плевать, что в жертву принесут Марену. Нежную, добрую, трепетную горлинку.

Дверь надсадно скрипнула, разрезая высоким звуком тихий плач, и показалась Паола — жена старшего брата Амато. Красноречиво скривилась, глядя на рыдающую Марену, поджала губы, задрала острый подбородок:

— Никак не уймешься? Прекрати немедленно! Лицо подурнеет. Слышишь? Не то по щекам отхлестаю!

Эти слова не возымели должного действия. Марена как лежала ничком на разобранной с ночи кровати, так и не шевельнулась. Что такое угрозы Паолы в сравнении с тираном Альфи? Не больше, чем писк комара.

С досады Паола топнула ногой:

— К закату прибудут. Слышишь, ты, малохольная? Опозоришь этот дом, брата опозоришь — прокляну, так и знай! — Она подошла в пару скорых шагов и дернула Марену за сорочку: — Вставай, говорю! Красоту навести надо.

Джулия, сидевшая на кровати подле сестры, поднялась и встала между ними, разделяя:

— Не трогай ее. Или у тебя сердца нет?

Паола сцепила руки на груди, задрала подбородок еще выше:

— А ты не встревай — не твоя забота. Много ты понимаешь! Нашлась заступница! Уедет — там и наревется, если не поумнеет. — Она будто смягчилась, или… совсем отчаялась. Шумно вздохнула, покачала головой, погладила Марену по ноге: — Таков твой долг. А против долга и идти грех. Довольно, слышишь, глупая? Вот дуреха! Соврано несметно богат. В золоте, в бархате ходить будешь. Такой щеголихой станешь, что разом слезы высохнут.

Вместо ответа Марена содрогнулась в каком-то рычащем, особо отчаянном рыдании и вцепилась в подушку. Ни угрозы, ни уговоры не помогали. Паола всплеснула руками, она уже и сама едва не рыдала:

— Да что же мне ее на аркане тащить? Господь всемогущий!

Джулия опустила голову. Брат не станет церемониться. Договорено, так договорено — и никто из них не был волен это изменить. Тирану Альфи нужен этот брак, значит, он состоится, Марену приволокут даже босую в кандалах, если понадобится. Джулия не любила Паолу, но должна была признать, что у той в последние дни и так было слишком много забот, чтобы еще и уговаривать капризную девицу. То обязанность матери, но мать давно покоилась в семейном склепе Ромазо, рядом с отцом.

Джулия заглянула в бледное растерянное лицо невестки:

— Нянька Теофила с ней говорила — уж так увещевала, но все без толку. Сидит, будто не слышит. А теперь все больше плачет, да все ничком. Уж если и я не уговорю — так никто не уговорит. Тогда уж и не знаю… Только ты погоди брату сообщать. Пожалей ты ее. Может, вразумлю. Она ведь не дура.

Паола тронула Джулию за руку:

— Вразуми, миленькая. Вразуми. Время идет. Ведь не дите малое. Век не забуду. Если беду не отвратить — то остается лишь примириться. Нам, женщинам, другого-то и не остается.

Наверное, Паола знала, о чем говорила — сама шла за брата не от большой любви, но женой стала хорошей, преданной. На людях держалась с достоинством. А уж что там было за закрытыми дверями супружеской спальни — дело мужа и жены. Промеж ними одними и должно оставаться. Но Амато хоть и имел скверный нрав, не был тираном Альфи…

Когда за Паолой закрылась дверь, Джулия вновь опустилась на кровать возле сестры. Провела рукой по разметавшимся пшеничным волосам, наклонилась и коснулась губами через сорочку выступающей острой лопатки:

— Сестрица, дорогая, не рви мое сердце.

Марена замерла, будто перестала дышать. Слушала тихий шепот. Джулия прижалась щекой, обняла:

— Может, Паола права? Ведь он богат. Так богат, что нам и не снилось. Пошьют тебе дюжину платьев из шелкового бархата с золотой нитью. Так никакая другая сеньора рядом с тобой вровень не встанет. К тому же люди сказывают, что он красив. Так разве худо?

Марена не шевелилась. Даже на мгновение показалось, что впрямь не дышит. Но тут же вскочила рывком, ухватила Джулию за руку до боли. Крикнула служанкам:

— Все вон! Оставьте нас одних!

Сердце радостно заколотилось — Марена будто, наконец, ожила. Одумается, опомнится. В конце концов, Паола права — Соврано несметно богат, а кто же от богатства откажется? От нарядов, от драгоценностей? Говорят, в Альфи у домов золоченые крыши.

Глава 2

— Сестрица, миленькая, как же?

Джулия отстранилась, прижала кончики пальцев к губам. Смотрела на Марену и ясно видела, что той впрямь стало легче. Сестра, наконец, разделила свою тайну. И какую тайну…

Марена опустила светлую голову:

— Уж ты хотя бы не осуждай. Если и ты отвернешься… — она в жесте отчаяния закрыла заплаканное лицо руками.

Золотые волосы рассыпались водопадом, сорочка сползла, демонстрируя белое округлое плечо. Сестрой невозможно было не любоваться. С нее писать бы портреты самым искусным живописцам, воплощая в образах прекрасных целомудренных дев. Хотя сейчас Марена всем своим видом олицетворяла скорее раскаявшуюся грешницу. И была невообразимо хороша в этом чувстве. Впрочем, сестра всегда была прекрасна, будто светилась, в любое время дня и ночи обласканная теплым солнечным лучом. Лучшего выбора тиран Альфи просто не мог сделать, хоть и никогда не видел ее. Марена Ромазо — истинное сокровище Лимоза.

Джулия, наконец, взяла себя в руки — сейчас не было времени для вздохов. Сестру надо было как-то приободрить, поддержать. Но любопытство распирало. Что-то будто щекотало внутри и приятно потягивало. Так хотелось расспросить о том, каково это — отдать себя любимому. Далеко не каждой знатной девушке уготовано такое счастье. Джулия была всего на год младше сестры, но даже ни разу не целовалась. Все это было лишь в самых тайных девичьих фантазиях. Она так радовалась за Марену три месяца назад, когда состоялась помолвка сестры с Теоро Марки… Марена была так счастлива, просто порхала. А теперь…

Джулия от томной неловкости комкала в пальцах юбку:

— Как же ты решилась, сестрица?

Марена опустила руки, подняла голову:

— Так, а что за трудность решиться, когда любишь всем сердцем? Уже и люди соединили, осталось дело только за богом. Ведь все-все было сговорено, дата назначена.

Сестра была права — никто не ждал такого поворота. Будто не мог старый тиран Альфи умереть позже, чтобы Марена успела выйти замуж! Вдруг Джулия поймала себя на ужасной мысли, что где-то глубоко-глубоко внутри была рада такому повороту. Иначе сейчас она сама оказалась бы на месте сестры. И наверняка тоже рыдала. От этих расчетов стало жгуче стыдно, она почувствовала себя предателем.

Как бы то ни было, положение Марены было ужасающим. Та вновь схватила Джулию за руку, цепко, будто тисками:

— Что мне делать, сестра?

Джулия пожала плечами:

— Не знаю… Разве можно такое брату открыть?

Марена с ужасом отшатнулась:

— Это позор. Он меня убьет. Клянусь, убьет, ты его знаешь. И Теора убьет!

Джулия кивнула — убьет, Марена права. Амато ни за что не стерпит такого позора — и рука не дрогнет.

— Но ведь это лишь помолвка, — Джулия заглянула в небесные глаза сестры. — А до свадьбы еще жить и жить. Мало того, что положенные полгода со дня помолвки, так Соврано в трауре — и целый год будет в трауре, как должно. Ни о какой свадьбе и речи быть не может. Ну, назовут тебя невестой тирана Альфи, так что с того — до законного брака он на тебя никаких прав не имеет. И из дома не забирает. А за этот год уж мы что-нибудь придумаем. — Джулия улыбнулась, замечая, как проясняется лицо Марены: — Я улучу нужный момент — и у няньки Теофилы совета попрошу. Нянька ни за что не выдаст. Уж она поможет. Главное — обдумать, как ей сказать, чтобы с сердцем плохо не сделалось. Что-нибудь измыслим! Непременно! А ну как слух пустим, что у нас падучая! Так разве это чудовище захочет жениться?!

Марена искренне рассмеялась, аж от сердца отлегло. Порывисто обняла:

— С падучей тебя потом никто замуж не возьмет. Это уж слишком. — Сестра разжала объятия, отстранилась: — Знаешь, мне давно надо было тебе открыться. А стыдилась. Вон ты какая у меня умница, враз все обдумала. И легче стало.

Джулия смолчала, лишь натянуто улыбнулась. Где уж тут, обдумала… но Марене не надо знать о ее сомнениях. На словах — все красиво. А как быть на деле… Одному Безликому богу известно. Разве что, Фацио отправится вслед за отцом. Мрут и старые, и молодые — никогда ведь не знаешь… Но сегодня другие заботы — надо выдержать проклятый вечер, не уронить лица. Церемония пышной не будет — лишь дворянство Лимоза и свита ненавистного жениха. Могли бы и семейством обойтись: траур — есть траур, но и Соврано, и брату нужны свидетели, для того все и затеяно. Без огласки этот союз бесполезен. Страшным слухам надо положить конец.

Джулия оставила приободрившуюся Марену на попечение служанок, обещая скоро вернуться, а сама отправилась к себе, одеваться. Не дело девице Ромазо выставляться перед гостями неопрятной дурнушкой. Матушка бы такого точно не одобрила. Нужно всегда сохранять достоинство.

Просторный холл внизу, под внутренним балконом, опоясывающим стену, гудел от звуков, словно растревоженный улей. Шарканье ног, голоса слуг, возня, стук и перебранки. Время от времени раздавался ровный голос дворцового управителя, раздающего указания. Решение о проклятой помолвке было принято так поспешно, что Паола едва успевала все подготовить. Большую дворцовую залу с утра украшали гирляндами нарциссов и натирали паркет. Будто для праздника. Но сейчас вся эта суета вызывала лишь тревогу.

Джулия обогнула холл и вошла в свои покои — прямо напротив покоев сестры. Служанки уже разложили на кровати желтое платье из шитого золотом аксамита, поклонились, когда Джулия вошла.

— Все готово, сеньора, — Альба, старшая над ее комнатной прислугой, почтительно поклонилась.

Джулия бегло окинула взглядом комнату:

— А где Лапа?

Альба опустила голову:

— Не знаю, сеньора. Все покои обсмотрели.

— Нужно сыскать. Должно быть, снова в подвале. И запри его в своей комнате. Не хватало, чтобы к гостям выбежал.

Альба приложила руку к груди:

— Госпожа, миленькая, ведь не идет ни к кому, кроме вас. Начнем по дому искать — еще пуще забьется. Или укусит, как в прошлый раз. Уж не знаю, что у него за зубы такие, так ведь две недели заживало!

Глава 3

Джулия стояла посреди комнаты на низеньком жестком табурете и даже не следила за тем, что делают служанки. Замерла, как большая послушная кукла, позволяя наряжать себя. Платье цвета солнца, цвета радости, тепла и счастья, платье которое она собиралась надеть на желанную свадьбу сестры, заканчивали спешно. Портнихи и вышивальщицы неделю не спали. Теперь шитый золотом и жемчугом туалет казался неуместным, кричащим. Глупым. Было бы разумнее рядиться в траур, под стать проклятому жениху. Джулия даже хотела выбрать что-то из старого, поскромнее, но Паола не позволила, упорно именуя предстоящий кошмар праздником. Праздником, на котором счастливы все, кроме невесты. Но ведь это никого не волновало…

Сердце разрывалось за Марену, тем более, теперь, но Джулия все равно не могла в полной мере вообразить, что чувствует сестра. При всей безграничной любви, она не была на ее месте. Хвала Безликому богу — не была!

Служанки закончили перевивать сложную прическу жемчугом и нитями крошечных золотых цветов, завитые локоны падали на спину до самой талии. Альба поднесла маленькое зеркало в толстой мореной оправе и подставила так, чтобы Джулия могла на себя посмотреть. Но выпуклое глянцевое стеклышко отражало лишь белое лицо в неверных бликах зажженных свечей.

Альба, улыбнулась:

— Ах, сеньора, во всем свете никому так не идет желтый, как вам! Вы просто светитесь, будто вся позолоченная! А глаза как горят! Так и зал желтыми нарциссами украсили! Будто нарочно! Какая будет красота!

Джулия лишь кивнула с натянутой улыбкой. Альба всегда нахваливала. Джулия прекрасно понимала, что это ее работа, а Альба свою работу выполняла хорошо. Не то, что эта мерзавка Наталина там, в подвале! Редкость — сыскать хорошую служанку. Расторопную, понятливую, ответственную, честную, преданную господам. Ее мать, Лючея, когда-то служила матушке Джулии, а после похорон попросила отставки. Сказала, не сможет при другой госпоже. Потому как для нее госпожа была и останется только одна. Паола приняла это решение без злобы и обид, в дань памяти. Даже сказала, что это было честно и достойно. Лючея поселилась в деревушке неподалеку и по воскресеньям теперь навещала дочь.

Джулия поблагодарила девушек за работу и подошла к Лапушке, свернувшемуся на своей бархатной подушке на сундуке у потемневшего окна. Зверек поднял голову, чутко повел огромными ушами, с готовностью юркнул на руки и привычно устроился, уткнувшись острым носом в согнутый локоть. Джулия знала все его повадки, все звуки, все взгляды, каждое движение ушами. Сейчас его жест обозначал, что Лапа основательно устроился на руках и никуда не намерен уходить. Она почесала его за ушами:

— Не теперь, мой хороший, мне нужно уйти. А ты тихонько поспишь в комнате Альбы. Ладно? И не будешь хулиганить. А потом я вернусь.

Лапа едва слышно зарычал в знак протеста и уткнулся носом еще плотнее.

Джулия вздохнула:

— Не бунтуй, так нужно. Но если бы был хорошим послушным мальчиком, тебя бы не запирали.

Лапушка поднял голову и заглядывал в лицо, поводя ушами. Золотистые глаза ловили отблески свечей и искрились, как два кабошона. Джулия погладила его по шелковистой спине:

— Не уговаривай. А если будешь умницей, тебе принесут свежей курятины с кухни.

Она развернулась и пошла в сторону комнаты прислуги, чувствуя, как Лапушка напрягся на руках. Он всегда терпеливо выносил заключение и никогда не сопротивлялся, если Джулия относила его сама, но сейчас явно решил показать характер. Зверек протестующее тявкнул и прикусил рукав. А когда Джулия толкнула дверь, дернулся всем телом так, что она его едва удержала. Джулия встала в проеме, опустила Лапу на пол, но тот и не думал сдаваться, пытаясь найти прореху между стеной и широкой юбкой. Прижал уши, вытянул шею.

Джулия присела, вновь коснулась теплой шерстки:

— Да что с тобой, миленький? Ну?

Зверек расслабился от ласки, но когда Джулия встала и собралась закрыть дверь, вцепился в подол с яростью дворового пса. Дернул с задавленным рычанием, и послышался тонкий треск ткани. Джулия похолодела, отдернула подол и захлопнула дверь перед самым носом Лапы.

Девушки тоже слышали треск. Альба кинулась к ней:

— Что, сеньора? Неужто укусил?

Джулия покачала головой и приподняла подол:

— Кажется, порвал.

Альба опустилась на пол, попросила поднести свечей и внимательно осматривала шитый золотом аксамит, который стоил целое состояние. За всю жизнь у Джулии не было платья дороже.

Альба подняла голову:

— Нашла, сеньора. Небольшой клок подцепил. Но не волнуйтесь, сейчас быстро зашью. Да так, что никто и не заметит.

Джулия прижала ладонь к груди, стараясь унять сердце:

— Не понимаю, что на него нашло. Может, не по себе от суеты во дворце? Слух у Лапы не чета нашему. Забеспокоился, перепугался. — Она посмотрела на Альбу, которая уже раскладывала прямо на паркете швейную шкатулку: — Ведь, говорят, примета дурная — вот так, перед выходом зашивать. Ведь, правда?

Альба улыбнулась:

— А вы в голову не берите. Да еще в такой день. Уж, куда дурнее, сеньора? Все знают, что сеньора Марена страх, как несчастна. Но ничего не попишешь. Ну, что тут уже может быть хуже? Тут уж все приметы бессильны. Разве что, помрет кто…

Джулия поспешно махнула перед собой рукой, отгоняя беду:

— Пусть Господь будет глух к твоим словам! Только бы никто не умер!

Альба кивнула:

— Пусть будет глух, сеньора! — она повторила жест. — Я-то тоже хороша! Ляпнула, не подумав. Пусть будет глух!

Альба споро вдела нитку в иголку и принялась за платье. Через несколько минут пригладила ткань ладонью и улыбнулась:

— Ну вот, как новенькое. Никто и не узнает. А мы смолчим. — Она повернулась к остальным служанкам: — Ведь так, девушки?

Те с готовностью согласились, но Лапа за дверью скребся и тявкал, будто он один был не согласен с общим сговором и собирался разболтать. Он никогда так себя не вел, и, тем более, не кидался, не хватался за подол. Хорошо, что Паола всего этого не видела, иначе непременно бы снова заговорила про клетку.

Глава 4

Трубные отголоски отлетели в ночное небо, и повисла глухая тишина, перемежаемая лишь треском горящих факелов и цокотом подкованных копыт черного иноходца.

Джулия услышала, как глухо охнула за спиной нянька Теофила:

— Несправедливо, когда бог наделяет чудовище таким обличьем!

Нянька была права, во всем права. Джулия смотрела, словно завороженная, чувствуя, как пересыхает в горле, и всю ее пробирает странная неуместная неловкость. Хотелось отвести глаза, хотя бы так выказать свое презрение этому ненавистному нежеланному гостю, но взгляд словно пристыл. Перед владетелем Альфи меркли все прочие, мельчали. А перед его трауром блекли дорогие одежды, и тускнела позолота. И пусть в Дастрелле уже триста лет не было королей — во двор дворца Ромазо въехал король. И это увидели все.

Фацио Соврано направил иноходца к лестнице медленным шагом, будто желал насладиться впечатлением, которое производил на окружающих. Лоснились в отблесках огня черные конские бока, словно атласные; сухие тонкие ноги отбивали по каменным плитам тревожную мерную дробь. И каждый этот звук стеклянным осколком врезался в сердце, заставляя Джулию вздрагивать. Она посмотрела на Марену. Та стояла истуканом, а ее белое лицо ничего не выражало. Ничего. Она смотрела в пустоту, погрузившись в спасительное состояние отрешенности. Может, это было к лучшему… На балконе тоже воцарилась тишина, лишь было слышно, как воинственно сопела за спиной нянька Теофила, будто намеревалась вот-вот взять в руки алебарду.

Соврано подъехал к лестнице, один из стремянных поспешил принять поводья, а другие направились к четырем свитным, которых за господином попросту едва замечали, будто они были не больше, чем бледные тени его высокой черной фигуры. Стройный, широкоплечий, с непокрытой головой. Длинные черные волосы, блестящие, как озерная гладь, спадали на бархатный плащ. Он был смугл, как все южане, под скулами залегали резко очерченные тени, подчеркивая рельеф лица. Большего с балкона было не разглядеть, но нянька Теофила права… Как же права!

Амато спустился к гостю, они обменялись сдержанными поклонами. И было невозможно не заметить, каким суетливым и неуверенным теперь казался брат. Амато, который держал весь дом в ежовых рукавицах. Владетельный герцог Лимоза, который, по сути, был с Соврано почти на равных. Почти… Но герцогство Амато было не таким большим и богатым, он мог выставить вчетверо меньше мечей и… магия брата была лишь жалким отголоском мощной магии, которой владели предки. Но брат был одним из немногих, в ком магия вообще еще осталась. По всей Дастрелле магия вырождалась с каждым поколением. В отличие от Темного дара Фацио Соврано, который имел другую природу. Смерть старого тирана Альфи наделила наследника силой, которую никто не осмелился бы испытывать.

Соврано на мгновение поднял голову, и Джулия невольно подалась назад, отшатнулась — казалось, тиран Альфи смотрел прямо на нее, и этот взгляд цеплял, как крючья. Она тяжело дышала, прижав ладонь к груди, ее словно окатили кипятком: все глупости… Наверняка он не утерпел и решил взглянуть на свою нареченную, убедиться, так ли уж она хороша. Он смотрел на Марену. На Марену невозможно не смотреть.

Наконец, брат и Соврано вошли в дом. Сначала они уединятся, чтобы лично обсудить некоторые вопросы, потому что переговоры о помолвке велись третьими лицами. А потом свершится то, чего Марена так боялась.

Вслед за Амато и Соврано в дом потянулись гости, собравшиеся во дворе. Паола тронула Марену за плечо, поджала губы:

— Ну, дуреха? И стоило так убиваться? Отменный мужчина, каких поискать. Не то, что этот заморыш Теоро Марки. Теперь-то видишь, как тебе, неблагодарной, повезло?

Марена не отвечала, так и стояла прекрасной статуей и смотрела в одну точку.

Джулия отвела руку Паолы:

— Не трогай ее, не то бед наделаешь.

Паола лишь задрала подбородок, фыркнула:

— Да больно мне нужда. И без нее забот!

Нянька Теофила покачала головой. Ее лицо было пунцовым, влажным.

— Так-то оно так, сеньора. Хороша личина, нечего сказать. Но один только бог ведает, что под ней.

Паола кольнула няньку злыми глазами:

— А у каждого своя ноша, милая моя. Стерпится — слюбится. А не слюбится — так и то не беда. Не на любви браки держатся.

Джулия лишь опустила голову. Нет, между Амато и Паолой нет любви. И, уж, наверное, и не будет. Если бы была — она бы такого не говорила. Она и не знала ее, любви этой. Ей было легче. Зачем сожалеть, когда не знаешь, о чем именно… И отчаяние Марены теперь окрасилось самыми черными красками, как одежды проклятого Фацио Соврано. Марена точно знала, что теряла — ее жестоко вырвали из рук любимого. Но и это горе меркло перед ужасом того, что случится, если свадьбу не удастся расстроить.

Джулия взяла Марену за руку:

— Нужно идти, сестрица. Чем быстрее все закончится, тем быстрее мы уйдем. А завтра он уедет.

Марена рассеянно кивнула, развернулась, сделала пару шагов и пошатнулась. Нянька Теофила подлетела, как наседка:

— Что, девонька, что?

Марена прикрыла глаза:

— Дурно мне, нянюшка, воздуха не хватает.

— От волнения. От волнения, козочка моя. — Нянька вытирала ее лицо краем своего белоснежного покрывала. Потом опомнилась, достала платок и выудила из-за корсажа маленькую склянку с уксусом. Смочила и принялась промокать Марене виски: — Как знала… Ничего, потерпи, милая. Вот, — Теофила вложила платок ей в руку: — Как дурно станет, ты к носу поднеси. И полегчает.

По дороге в большой зал Марена еще несколько раз останавливалась. То хваталась за перила лестницы, то за колонну, то вцеплялась в руку Джулии. Но все это не могло отвратить предстоящей беды.

К гостям не вышли раньше времени, Паола справлялась сама. Это было разумно: от взглядов и перешептываний Марене станет только хуже. Но вечно оттягивать было нельзя. И, наконец, Паола вошла с приговором:

— Спускаются. Нужно идти.

Сестры вошли в большой зал. Несмотря на открытые окна, было нестерпимо душно. Сотни горящих свечей раскаляли воздух, в котором плыл тягучий парфюмерный дух и аромат нарциссов, исходящий от великолепных цветочных гирлянд, украшенных лентами. У торцевой стены, у которой обычно стояло на возвышении церемониальное кресло Амато, было украшено особо роскошно, сверкали начищенные напольные канделябры. Но кресло сегодня убрали.

Глава 5

Все подернулось дремотным маревом, будто в дурном сне. Джулия все еще не верила в происходящее, лишь растерянно смотрела по сторонам. О Марене будто все разом забыли и теперь хлопотали лишь вокруг нее самой. Это на нее теперь нянька Теофила смотрела покрасневшими от затаенных слез глазами, ей упорно всучивала платок, смоченный в уксусе. К чему платок? Джулия совсем не намеревалась лишаться чувств. Рыдать тоже не собиралась — в отличие от сестры, она редко плакала. Лишь хотелось закрыть глаза, потрясти головой, чтобы обнаружить, что все исчезло. Гости, праздничный стол. Фацио Соврано… Но он сидел по правую руку и не обращал на новоиспеченную невесту ни малейшего внимания. Он все время говорил с Амато. О чем? Да какая разница, о чем говорят мужчины — дело сделано. Все голоса в большом зале сливались в неумолчное гудение пчелиного роя. А Джулия не отрывала взгляда от серебряной тарелки и думала только об одном: год… Почти год. У нее есть девять месяцев, чтобы что-то придумать… или смириться. Все обещания, которые она совсем недавно воодушевленно давала сестре, для нее самой рассыпались в прах. Они были слишком опрометчивыми, слишком наивными. Они годились лишь на то, чтобы немного приободрить. Но она их сдержала. Хоть и по немыслимому стечению обстоятельств. Марену теперь вернут Теоро Марки, сестре опасаться больше нечего. А она сама… И нянька, и Паола теперь все это время будут твердить лишь о том, что нужно смириться. Смириться… Для всеобщего блага.

Джулия украдкой взглянула на ненавистного жениха. В дрожащем свете свечей выделялся его чеканный профиль, будто позолоченный. Высокий лоб, прямой нос, жесткие губы, волевой подбородок. В ухе покачивалась жемчужина, оправленная в золото. Золото… Правду ли говорят, что в Альфи у домов золотые крыши? Врут люди, наверняка врут. Кто станет покрывать крыши золотом?

Джулия резко отвернулась: какие глупости лезут в голову! Золото… Много ли радости от золота, когда ее выдают за чудовище? Права нянька Теофила: хороша личина, но лишь бог ведает, что под ней. Красивое лицо может скрывать самую черную душу. Не даром говорят, что Фацио Соврано — копия своего отца. Копия во всем. И дипломатический жест — лишь очередная фикция, которая непременно обернется подлостью. И все это понимают… Джулию отдают, как заклад, как заложника. Как откуп. В уплату недоказанного прегрешения. В довесок к земле. И всем плевать, что она будет несчастна.

Все началось с земель Тарбана, пролегающих между герцогством Альфи на юге и Лимозом на востоке. Узкой холмистой полоски. Вечная спорная территория, не закрепленная магией ни за одним из правителей. Ромазо претендовали на нее точно так же, как и Соврано, но требований никто не выдвигал. Много лет это всех устраивало и помогало сохранять мир. Почти двадцать лет мира… Но старый Тиран Альфи, отец Фацио, намерился присоединить Тарбан к своему герцогству. Амато Ромазо и его вассалам не оставалось ничего, кроме как готовиться к войне, в которой они окажутся заведомо проигравшими. Темный дар Альдо Соврано был слишком силен, а сам тиран не терзался сомнениями. Он готов был испепелить все, что ему не покорится. Но отдать спорный клок земли без боя — для Амато это было равносильно потери чести.

Однако, старый тиран Альфи умер, так и не выступив на Тарбан. Очень вовремя… И скоропостижно. Дастрелла наполнилась слухами, и из уст в уста повторяли лишь одно имя — Амато Ромазо. Была учреждена независимая коллегия, но она не сумела доказать причастность брата к смерти Альдо Соврано. Невиновен — так гласил официальный вердикт. Но слухи… Слухи не давали покоя, и исход теперь зависел лишь от одного человека — наследника тирана. Но Фацио Соврано сумел удивить всех. Там, где отец предпочитал действовать силой, сын неожиданно признал решение коллеги и выбрал дипломатический путь. Брак. И спорная территория отойдет к Альфи, как приданное невесты. Вместе с невестой…

Амато не слишком успокоили такие намерения — он не верил Соврано. Но пожертвовать всего лишь одной из сестер во имя возможного мира казалось разумным. И не волновало, кто именно это будет. Фацио Соврано были отправлены два портрета. И он выбрал Марену. Тогда почему теперь вдруг переменил решение? Это было неожиданно даже для Амато — лицо так не солжет.

Джулия посмотрела на сестру, сидящую по левую руку, и не верила глазам. Марена переменилась, ожила, расцвела. Щеки раскраснелись, с губ не сходила улыбка, а ясные глаза отбрасывали хмельные искры. Она была совершенно счастлива и весела.

Марена поймала на себе взгляд, повернулась, сверкая ровным рядом жемчужных зубов:

— Ну! Как ты и говорила, сестра! Все уладилось, как нельзя лучше! Какая же ты у меня умница!

Джулия лишь растерянно посмотрела на нее, кивнула и уставилась в тарелку. Ее будто обдало холодом. В Марене не нашлось ни крупицы сочувствия. Или она так обезумела от счастья, что была не в себе?

Джулия украдкой оглядела гостей из-под опущенных ресниц, и в ушах усиливался звон, будто нервно метались сотни крошечных колокольчиков. Все были счастливы, пьяны. Старый граф Марки раскраснелся от возлияний и что-то голосил, задрав голову. Дамы непрестанно поднимали бокалы и все так же бросали взгляды на Соврано, только теперь уже смелее. Жених по-прежнему не обращал на нее ни малейшего внимания. Как и Амато. Как и Паола. Даже Марена… Никто не обращал внимания, будто она стала невидимкой. Остался лишь странный праздник, не имеющий к самой Джулии никакого отношения. А она словно стояла на высоком утесе, обдуваемом ветрами, а вокруг не было ни единой живой души. И больше всего сейчас хотелось взять на руки Лапу. Прижать, зарыться пальцами в густую мягкую шерстку и слушать, как он сопит. Лапушка… сердце замерло: что же он натворил? Зря Альба отговаривала, зря не верила. Но, к счастью, впрямь, никто не умер…

Джулия повернулась, отыскивая взглядом няньку Теофилу. Увидела теплые влажные глаза на красном от духоты лице. Лишь она одна смотрела. Лишь ей одной было не все равно. Но Теофила ничего не могла. Ничего…

Глава 6

Джулия пыталась спорить, умоляла брата вмешаться, но все было бесполезно — он не желал даже словом выступать против Соврано. Амато было все равно. И она готова была поспорить, что брат думал лишь о том, чтобы Фацио и его люди поскорее убрались. С ней, или без нее — не имело никакого значения. Лишь бы скорее и как можно дальше. Джулию уже списали, вышвырнули, как швыряют с палубы судна балласт. Семья ее отвергла. Единственное, что еще все же волновало Амато — предстоящий брак. Чтобы он был заключен, как полагается. И консумирован. И брата уже не расстроит, если на следующий же день Джулия попросту умрет — формальности будут уже улажены. Теперь казалось, что это никого не расстроит. Даже Марену.

Соврано полностью оправдывал свое прозвание. Он расхаживал по дворцу, как хозяин, а Амато едва поспевал следом. Фацио зачем-то потребовал, чтобы ему показали покои невесты. Просмотрел все комнаты, пересчитал прислугу, будто приценивался, выглянул в окно. Сухо пожелал Джулии доброй ночи и выставил снаружи у дверей охрану из своих людей. Он самым бесстыдным образом стерег свою собственность. И все это время от Амато не слышали ни слова возражения.

Когда дверь за мужчинами, наконец, закрылась, Альба округлила глаза:

— Да что же это, сеньора?

Джулия обессилено опустилась на мягкий табурет, обхватила себя руками, чувствуя, что буквально трясется от холода:

— Они велят мне ехать завтра на рассвете.

Альба присела в ногах:

— Куда, сеньора?

— В Альфи. С ним…

Альба невольно прикрыла рот ладонью:

— Так ведь положено полгода…

Джулия покачала головой:

— От поступает так, как хочет. Обычаи ему не указ. Мне велено быть готовой к утру.

Служанка молчала, лишь смотрела во все глаза. Джулия опустила голову:

— Собери мне сундук с самым необходимым и приготовь серое дорожное платье. Ты знаешь, какое.

Альба с готовностью кивнула, а Джулия даже задержала дыхание, боясь задать самый главный вопрос:

— Альба… Мне позволено взять с собой одну служанку. Я была бы рада, если бы ты поехала со мной.

Та тоже опустила голову. Комкала в пальцах передник:

— Как прикажете, сеньора.

— Нет, — Джулия покачала головой, — я не приказываю — я спрашиваю. И пойму, если ты захочешь остаться здесь. Здесь твой дом, здесь твоя матушка. Я не хочу тебя неволить.

Альба грустно улыбнулась:

— Матушка первая осудила бы меня, если бы я бросила свою госпожу. Да и как вы без меня? Приставит ваш муж к вам криворуких дур, так кто же кроме меня за ними уследит?

Джулия кивнула:

— Спасибо тебе, Альба. Я этого не забуду. Значит, и ты соберись. — Джулия провела ледяными руками по шее: — Раствори окно, дышать нечем.

Служанка поднялась:

— Ночи свежие, сеньора. Зябко.

— Все равно раствори. Хоть родным воздухом напоследок надышаться.

Альба не спорила. Лишь принесла из гардероба меховую накидку и укутала Джулии плечи. Открыла окно, поежилась на ночном ветру. Оперлась на подоконник и глянула вниз. Испуганно повернулась:

— Сеньора, и там тоже!

— Что?

Джулия подошла к окну, тоже выглянула. В свете факелов внизу просматривались еще двое из охраны Соврано. Альба нахмурилась:

— Неужто ваш муж думает, что через окно побежите?

— Не муж, Альба. Еще не муж.

Та опустила голову:

— Да уж какая теперь разница… Все дело лишь в названии.

Джулия пожала плечами:

— Я даже не хочу задаваться вопросом, что он думает. Я не собираюсь бежать, поэтому мне все равно.

Джулия вернулась на табурет, подозвала Лапушку, зарылась пальцами в густую мягкую шерстку. Она даже сама себе казалась странной, будто застывшей. Ни истерики, ни бурных эмоций. Будто ее заморозили или заколдовали. Но так оно и к лучшему.

Ночь выдалась дрянной, беспокойной. Джулия вертелась под теплым пуховым одеялом, коченела, но одновременно обливалась потом, словно в лихорадке. В голове будто настырно стучал крошечный молоточек, который не позволял ни на мгновение забыться. Она все время думала о том, что бедняжке Альбе и вовсе не удастся сомкнуть глаз.

Утро приближалось неумолимо, как приговор. Вот уже посерели щели в ставнях, занимался бледный рассвет. Они уже были полностью готовы — обе: и госпожа, и служанка. Слова Соврано все время преследовали Джулию, и она ни за что не хотела позволить ему осуществить свою угрозу — везти в том, в чем вытащил из постели. Такого не будет. Она не доставит ему этой радости. Джулия надела серое шерстяное платье с бархатной распашной накидкой. Альба убрала ее волосы в аккуратную сетку, приколола мягкую круглую шляпку. На затянутых в замшевые перчатки руках уже устроился Лапушка.

Но все еще совершенно не верилось, что через какой-нибудь час Джулия покинет этот дом, чтобы, возможно, никогда не вернуться. Никогда… Это слово казалось сейчас таким странным… Ни-ког-да. Что значит никогда?

За ними пришли люди Соврано. В их же собственном доме хозяйничал чужак. Джулия только сейчас вдруг поняла, почему утром не прибежала сестра, почему ураганом не ворвалась нянька Теофила — их попросту не пускали эти цепные псы. И она, холодея, вдруг осознала, что принадлежит отныне другому человеку более, чем ранее брату. Власть мужа сильнее даже власти отца. И пусть брак еще не заключен, Фацио Соврано просто не позволит забыться. И имеет ли значение, какое лицо у тирана? Нянька Теофила любила повторять, что красота, хоть и приятна, но не она главная. Если красота сдобрена дурным нравом или глупостью, уже через месяц ее попросту перестанешь замечать. Красота утрачивает всякий смысл. Марена обычно лишь кривилась. Говорила, что и в молодости нянька Теофила никогда не отличалась красотой, а такими россказнями лишь пытается оправдать свое дурное лицо. Дескать, красота — не главное. Джулии так не казалось. Теофила была неграмотной, темной, полной крестьянских суеверий, но она была мудрой и наблюдательной. Такую мудрость не заменишь никакой ученостью.

Глава 7

Джулия все время смотрела в окно, приподняв суконную шторку. Редко доводилось видеть, как просыпается город. Ее город. Именно сейчас она как никогда остро ощущала, что являлась его частью. Нет, не так — это город являлся частью ее самой. Важной и очень дорогой. Джулия уедет, а город останется, даже не ощутив потери. Она сама, сестра владетельного герцога, сейчас была не значимее молочницы, которая проталкивалась в утренней толпе со своей скрипучей тележкой, стучала в запертые двери и громогласно возвещала:

— Молоко! Свежее молоко!

Так хотелось остановить карету, послать Альбу к молочнице, чтобы та продала кружку еще теплого молока. Джулия только сейчас осознала, что сегодня не проглотила ни крошки. Даже не задумывалась об этом. Впрочем, не была голодна и теперь, будто желудок уменьшился до размеров наперстка. Как же все это было не важно…

Лимоз еще никогда не казался настолько красивым. Даже нищие кварталы, по которым проезжал экипаж, будто умылись розоватым утренним светом, преобразились, задышали. Нянька Теофила иногда говорила, что Безликий бог порой так наказывает: позволяет что-то, наконец, узреть или понять, чтобы тут же отобрать. Наказывает тех, кто слеп и неблагодарен.

Джулия снова и снова видела перед глазами Теофилу с зажатым в руке узелком. Ее решительно сжатые губы, зареванное красное лицо. Джулия многое бы отдала, чтобы нянька могла поехать вместе с ней. Какая бы это была радость, какое облегчение. Но это было невозможно. Теперь главное, чтобы Амато не обозлился на Теофилу, оставил в покое.

Джулия оторвалась от окна, погладила Лапушку. Зверек успокоился, пригрелся и безмятежно посапывал на коленях, прикрыв глаза. Но огромные уши стояли торчком, порой подрагивали. Даже во сне Лапа никогда не терял бдительность. И внутри сжалось. Тот краткий миг, когда брат выхватил Лапу из ее рук, едва не оборвал сердце. Джулия не смогла бы это пережить. Лапушка оказался бы последней каплей. Значение этой утраты сложно было бы описать.

Когда-то она прочла одного философа, который рассказывал о правившем в стародавние времена короле. Тот потерял любимую жену, но в скорби не пролил ни слезы, сохраняя королевское достоинство. Потом потерял сына, но тоже стойко перенес свое горе. Потом лишился дочери. Но когда умерла собака, единственное любимое существо, которое у него осталось, король ослеп от рыданий, оплакивая все свои утраты.

Если бы брат лишил Джулию Лапушки, этот отъезд оказался бы невыносим. И поступок Соврано отозвался в груди странным непрошеным теплом. Почему он это сделал? Ведь не мог же он разглядеть, сколько этот зверек значил для нее. Впрочем, это было не важно.

Экипаж с трудом протолкался через Винные ворота в череде других экипажей, телег и пеших, выкатил на Большой тракт и стал набирать скорость. Лошадей пустили в галоп, карета жестко тряслась на ухабах, скрипели кожаные ремни. Джулия вдруг переложила Лапу на сиденье рядом и в каком-то отчаянном порыве высунулась в окно, обернулась на город, глядя на облизанные утренним солнцем круглые розоватые башни. Дорога спускалась с зеленого холма, и стены Лимоза уже исчезали за частоколом кипарисов. Увидит ли она их еще раз? И тут сердце так невыносимо защемило, что полились слезы.

Она отпрянула от окна, закрыла лицо ладонями и долго сидела, ощущая, как все тело пробирает дорожная тряска. Соврано торопился так, будто за ним гнались бесы, и ему, конному, было все равно, что Джулия и Альба тряслись на кочках, словно мешки с орехами. Конечно, все равно. Но сейчас хотелось, чтобы дорога уморила до изнеможения, чтобы усталость забрала страхи, которые терзали сердце.

Марена так и не вышла проститься.

Эта мысль нависала зловещей грозовой тучей, поражая, словно молнией, одним-единственным вопросом: почему? Почему? Сестра так переменилась со вчерашнего вечера, будто стала совсем чужой. Но разве может такое быть? Милая прекрасная Марена. Джулия будто в очередной раз осиротела. Но ведь должна быть причина. Непременно должна быть.

Альба все же не выдержала:

— Сеньора, миленькая, что с вами?

Альба знала свою госпожу. Знала, что в моменты ее самых сильных переживаний лучше смолчать, не тревожить, не бередить. С самого отъезда, сидя напротив, она не проронила ни слова, ожидая, что Джулия сделает это первой, когда сочтет нужным. Но не утерпела.

Джулия отняла руки от лица, посмотрела на Альбу:

— Почему она не вышла?

Та лишь опустила глаза, сразу поняла, о чем речь.

Джулия покачала головой сама себе:

— Ведь не могла не выйти. Почему, Альба?

Джулия вновь взяла Лапушку на колени, нервно зарывалась пальцами в шелковистую шерстку. Лапе не понравилось, и он в знак протеста аккуратно прикусил рукав. Она заглянула в блестящие глаза:

— Прости, маленький.

Тот назидательно рыкнул и привычно уткнулся носом в согнутый локоть, давая понять, что обосновался на коленях окончательно и не потерпит самоуправства.

Джулия вновь посмотрела на Альбу:

— Скажи мне, может, я чем обидела сестру? Но чем обидела? Вчера вечером она была так весела, так счастлива. Чем я могла обидеть, сама того не зная? Ведь мы никогда, никогда не ссорились! Даже в детстве.

Альба пожала плечами:

— Да чем же вы могли обидеть, сеньора? Вот уж глупости. Может, попросту проспала ваша сестрица. Не охотница она в такую рань подниматься. Всем известно.

Джулия покачала головой:

— Быть такого не может! Разве что не знала… — Джулия вновь покачала головой в ответ на собственное предположение: — Да где уж там. Весь дом был на ногах. — Она снова закрыла лицо ладонями, шумно выдохнула: — Альба, как мне ехать теперь с таким расставанием? С каким сердцем? И без того дышать тяжело, а так и вовсе невыносимо.

Альба шумно вздохнула, зыркнула из-под опущенных ресниц:

— Сеньора Паола наказала запереть ее со вчерашнего. Чтобы беды какой не вышло. Только вам не говорить. Уж слишком она на обморок разозлилась. И на решение сеньора Соврано. А в доме велела сказать, что сеньора Марена занемогла желудком. Якобы ее, бедненькую, все утро выворачивало.

Глава 8

Умиротворения, вызванного дорожной усталостью, теперь как не бывало. Внутри сжалось пружиной, тревожно загудело. Джулия лишь опустила голову, крепче прижала к себе Лапушку и последовала в дом за чужим слугой. За спиной семенила Альба. Поднялись по серой каменной лестнице, скрипнула дверь. Слуга запалил от своей свечи пятирожковый канделябр на столе, поклонился и вышел. Дрожащий свет позолотил небольшую комнату с приготовленной кроватью под зеленым балдахином. Их, разумеется, ждали…

Джулия опустилась на перину, выпустила из рук Лапу. Тот спрыгнул на пол и тут же начал присматриваться и принюхиваться, поводя огромными ушами. Чужие запахи, чужие звуки — все чужое. Потому интересное и опасное.

Джулия взглянула на молчаливую Альбу:

— Умыться бы с дороги…

Та лишь кивнула и принялась осматриваться в поисках чана с водой или кувшина.

Хозяева оказались предусмотрительными. За резной ореховой ширмой в углу обнаружилась деревянная лохань и ведро с нагретой водой. Джулия скинула дорожную одежду, наскоро обмылась. Альба обернула ее полотном. Тем временем слуги молча внесли багаж, оставили у двери и тут же вышли. Джулия вновь опустилась на кровать, поджала озябшие ноги. Кивнула на сундук:

— Достань синее, суконное.

Альба присела, с трудом откинула тяжелую деревянную крышку, обитую кожей, но повернула голову:

— Значит, пойдете?

Джулия обхватила колени:

— А как не идти? Все сказано.

Альба подскочила, уперла кулаки в бока:

— А не ходите, сеньора! Весь день в дороге. Скажитесь уставшей. Может, вас мигрень от тряски разбила!

Джулия покачала головой:

— Это не разумно.

Альба пожала плечами:

— Еще как разумно. Вон вы какая: нежная, хрупкая. Я-то ни рук, ни ног не чую, до сих пор зубы стучат, и вон, — она пошлепала себя по щекам, — колючки по всему лицу от этой тряски проклятой! А что об вас говорить? Может, и не голодны вы вовсе! Могли бы и вашу волю спросить, а не приказывать.

Джулия вновь покачала головой:

— Нет, Альба. Не дело с такого начинать. Велит — значит, приду. Хоть посмотрю на него, как следует. К тому же… не думаю, что мы будем одни. А это уже станет неуважением к хозяевам этого дома. — Она решительно кивнула: — Готовь платье.

Альба заглянула в недра сундука, достала наряд, встряхнула. С беспокойством посмотрела на Джулию:

— Тогда уж больно простое, сеньора. Будто и не по чину вовсе. Пусть уж видят, что вы не замарашка какая.

Джулия поежилась от холода, нервно растерла ладонями предплечья:

— А я, моя хорошая, теперь и не знаю, что мне по чину. Что дозволено, а что нет. Но мой жених в трауре. И будет совсем не к месту, если я явлюсь разряженная, как на праздник.

Альба всплеснула руками:

— Тогда уж и вы в траур оденьтесь по незнамо кому!

Джулия лишь улыбнулась. Нет, конечно, она не злилась на Альбу, но не уставала удивляться занятной перемене. Как старшая горничная, она держала служанок в кулаке. Рассудительная, практичная, строгая. Ничего не упустит и за всем проследит. За глаза ее даже называли злюкой. Но наедине с хозяйкой Альба становилась обычной девушкой с сомнениями, предрассудками, глупостями. Может, от того, что не было чужих глаз… Или потому, что та безоговорочно признавала превосходство своей госпожи и уже ни в кого не рядилась.

Джулия покачала головой:

— Траур — это слишком. Так можно и оскорбить. Наверняка оскорблю. А умеренная скромность — в самый раз.

Альба больше не возражала. Разложила на кровати свежую рубашку, платье тонкого узорного сукна. Старательно прошлась по нему щеткой. Но весь ее вид говорил о том, что она не одобряла. Джулия не заостряла на этом внимания, не высказывала. Альба — такой же человек, она имела право на свое мнение. Но такой поступок впрямь был бы необдуманным, неосторожным. Глупым. Матушка иногда говорила, что упорство не всегда во благо, но Джулия сумела понять эти слова только спустя много лет. Бывают ситуации, в которых надо стоять насмерть, но бывают и те, в которых можно и нужно поступиться мелочами. Деловые люди именуют это кредитами. Меньше всего хотелось бесповоротно все испортить по собственной вине в самом начале, даже не разобравшись в ситуации. Даже не пробуя. Впрочем, велика вероятность, что никаких шансов и не было… но в этом тоже стоило хотя бы увериться.

Джулия совсем не знала Фацио Соврано. Не знала о нем ничего, кроме слухов. А он о ней — и подавно. Они и виделись лишь один раз, да и то не смотрели друг на друга. Два незнакомых человека, связанные по воле обстоятельств… Придется ли смотреть теперь? Едва ли. Обычный ужин, чтобы отблагодарить хозяев этого дома за ночлег. Не больше. И вновь накатила странная уверенность, что все будет так, как Джулия вообразила еще днем. Почти так… с той лишь разницей, что ее будущий супруг, судя по всему, охотно возьмет на себя роль тюремщика, выставив охрану перед дверью.

Дверь… Проверить было даже интересно. Джулия окликнула Альбу:

— Выгляни за дверь. Посмотри, есть ли охрана?

Та сначала удивилась, но, наконец, кивнула. Прокралась к двери, прислушалась, приложив ухо к резной створе. Наконец, тронула массивную ручку и дернула. Но дверь не поддалась. Альба дернула еще раз с тем же результатом, наконец, повернулась, пожимая плечами:

— Заперто, сеньора. Нас заперли. Наверное, тогда, когда принесли сундук.

Джулия лишь кивнула, но это открытие ничем не отдалось в душе. Ни страхом, ни разочарованием. Она встала с кровати и, босая, на цыпочках, побежала к окну. Выглянула, заметив внизу начищенный до блеска шлем одного из стражников. Один… Похоже, Соврано решил, что в этой глуши довольно и одного…

Альба тоже выглянула. Шумно выдохнула, демонстрируя свое возмущение:

— Сеньора, так это же сущая тюрьма… Даже сеньор Амато так не лютовал. Хотите, я на этого молодца ночной горшок вылью?

Джулия покачала головой:

— Даже не вздумай!

— Что же, так и позволить ему здесь расхаживать?

Глава 9

Фацио Соврано стоял у приоткрытого окна, смотрел в подсвеченную факелами ночь. Обернулся, когда Джулия вошла. Неизменно в черном, прямой, надменный, с перехваченными шнурком волосами, в которых дрожала жемчужная серьга. Ничего не изменилось, лишь прошитая кожаными полосами распахнутая куртка теперь была другой. И в этой небольшой комнате он казался еще выше, еще резче.

— Мое почтение, сеньора.

Джулия едва заметно поклонилась:

— Доброго вечера, сеньор. — Она растеряно посмотрела на стол, сервированный на двоих: — Разве никого не будет?

— А кого вам еще нужно, сеньора Джулия?

Она смутилась:

— Я подумала, что хозяева этого дома… — она не договорила, опустила голову.

Камердинер Соврано уже придерживал стул, приглашая ее присесть. Странный человек, Джулия заметила это еще в пути. Здесь, в комнатах, он выглядел совершенно неуместно и больше походил на разбойника с большой дороги, чем на слугу богатого дома. Коренастый, широкоплечий, белобрысый, с неказистым лицом и маленькими льдистыми цепкими глазками. Поразительная противоположность своего хозяина. Впрочем, в них двоих была какая-то неуловимая странная гармония, в слуге и господине. И теперь рядом с Соврано уже сложно было представить кого-то другого. Кажется, слугу звали Дженарро.

Фацио занял место за столом, жестом приказал подавать и разлить вина.

— Это охотничий замок барона Тарени, сеньора. Мы любезно воспользовались этим гостеприимным кровом в отсутствие хозяина. Мы здесь одни, потому не следует ждать никого другого.

Эта новость совсем не обрадовала. Одни… Как находиться наедине с этим человеком? О чем говорить? Джулия надеялась увидеть за столом каких-нибудь дам и всецело отдаться незамысловатой беседе. А теперь просто кусок в горло не полезет.

Дженарро с каким-то особым тщанием нарезал оленину, разложил по тарелкам, с легкостью разделал пару жареных цыплят и подал вареные яйца, свежее масло и белый хлеб.

Фацио махнул рукой:

— Выйди вон.

Слуга лишь с готовностью поклонился, вышел и прикрыл за собой дверь.

Джулия боялась даже шевельнуться, видя, что Соврано неприкрыто рассматривает ее. Не понимала: опустить ли голову, отвести ли глаза, что-то сказать? Она не знала, что делать и сгорала от смущения.

Фацио потянулся к бокалу, слегка приподнял, давая понять, что желает, чтобы она сделала то же самое. Джулия была рада чем-то занять руки. Она поднесла бокал к губам и делала вид, что долго пила. Но бокал, все же, пришлось отставить.

Соврано подцепил кончиком ножа кусок оленины:

— Полагаю, вы устали с дороги, сеньора.

Она едва заметно кивнула:

— Долгая дорога непривычна для меня. Но я не жалуюсь, сеньор. Я… — она тут же осеклась, не понимая, уместным ли будет сказать то, что она хотела.

— Что? Говорите.

Джулия сцепила руки на коленях:

— Я хотела… поблагодарить вас.

Он удивленно вскинул бровь:

— За что же?

— За Лапушку.

Соврано нахмурился:

— Лапушку?

— Мою лисицу.

Он рассмеялся:

— Сложно выдумать кличку нелепее. Впрочем, вы, женщины, в этом преуспели. Не стоит благодарности, но… мне это приятно.

Джулия опустила голову:

— Стоит, сеньор. Этот зверь очень дорог мне.

Фацио повел бровью:

— Не вижу в этом ничего дурного. Мы все можем иметь маленькие слабости. Ваша Лапушка останется с вами.

Джулия невольно улыбнулась:

— Благодарю, сеньор Соврано.

Он лишь кивнул:

— Ешьте. Или вы не голодны?

Фацио сосредоточился на своей тарелке, с аппетитом поглощая оленину, а Джулия ковыряла вареное яйцо и не могла отделаться от мысли, что это был не ужин ради ужина. У Соврано была какая-то определенная цель. Наконец, она не выдержала, отложила ложку и подняла голову:

— Зачем вы пригласили меня, сеньор?

Он отставил тарелку, откинулся на спинку стула:

— Что ж, ваша воля. Мне нужно говорить с вами, потому что больше до самого Альфи возможности не представится. Мы больше не будем делать остановок.

Джулия нервно сглотнула:

— Я вас слушаю.

Он кивнул:

— Вы будете жить под моей крышей на правах невесты. И я хочу, чтобы это соседство не доставляло неприятностей и не нарушало заведенный в доме уклад.

Она кивнула в ответ:

— Я понимаю, сеньор. И сама того не желаю.

— Всем, что касается хозяйственной части в моем доме, распоряжается мать. Стол, покои, бытовые расходы и прочее. Вам будут выделены покои и прислуга.

Джулия вновь сдержанно кивнула. Это было знакомо — в доме брата всем распоряжалась Паола. Через управителя, разумеется, но тот держал отчет перед ней.

— Ваша первейшая задача, сеньора, понравиться моей матери. Как вы это сделаете, меня не интересует. Но я не желаю слышать ни единого слова о том, что вы чем-то не угодили. И накрепко запомните: я не потерплю в собственном доме женских склок.

Джулия с достоинством подняла голову:

— Я не скандальна, сеньор.

Уголки его губ дрогнули:

— Уповаю на это… Джулия. Будет прискорбно, если вы заставите меня пожалеть о моем выборе. Но тогда жалеть придется и вам.

Она коснулась бокала, поднесла к губам и сделала большой глоток, чтобы промочить горло. Не спросить было просто невозможно.

— Сеньор Соврано, могу я задать вам вопрос?

Казалось, он насторожился. Может, предугадывал?

— Можете, сеньора.

Джулия все же отвела взгляд:

— Мой вопрос все тот же: почему вы выбрали меня? Полагаю, я все же имею право это знать.

Фацио молчал, и в гнетущей тишине лишь угрожающе трещали свечные фитили. Джулия, наконец, не выдержала, подняла глаза. Соврано смотрел исподлобья.

— Так вы все еще осмеливаетесь об этом спрашивать? Вы?

— Для этого нужна особая смелость? Мне искренне непонятен этот выбор. Это правда. Марена гораздо красивее.

Смуглое лицо Соврано на мгновение преобразила усмешка:

— Вы так думаете?

Глава 10

Джулия отчетливо услышала, как за ее спиной Дженарро запер дверь на ключ. Но теперь это не удивляло. Фацио Соврано боялся не побега — любой мелочи, которая может скомпрометировать будущую жену. Даже в глазах его людей. Теперь все встало на места, но Джулия не могла не признать, что он был прав. Во всем прав. То, что совсем недавно представлялось тиранством, теперь представало вынужденной мерой. Как и эта спешка. Один необдуманный порыв, и Марена подставила под удар и семейную честь, и надежды, которые возлагали на этот союз. И саму Джулию…

Альба не проронила ни слова, понимала, что ни к месту, лишь бросала настороженные взгляды. Джулия опустилась на кровать, подозвала Лапушку, и тот охотно устроился на коленях. Она зарывалась пальцами в мягкую теплую шерстку, старалась глубоко спокойно дышать. Но сердце не слушалось, отбивало неровную дробь, порой заходилось до боли. От горькой обиды.

Теперь по вине сестры Джулия была под позорным подозрением. В распутстве и бесконечной лжи. И если первое она могла решительно опровергнуть, то второе будет висеть над нею неотвратимо, несмотря на все оправдания. Каждый поступок, каждое слово — все будет подвергаться сомнению. И что должно сделать, чтобы переменить это мнение в глазах будущего мужа? Нужно было переменить, важно было переменить. И не только потому, что этого требовала честь… Это супружество и без того лишало радужных надежд, а теперь представлялось и вовсе невыносимым. Но будет еще хуже, если Фацио Соврано откажется от этого брака. Хуже для всех. Этот отказ будет значить войну, а проигравший здесь заведомо известен. Соврано проявил неслыханное великодушие, решив окончить дело браком. Удивительное и неожиданное великодушие. Неслыханное в его превосходстве, учитывая, что его покойный отец не желал идти ни на какие компромиссы.

Теперь все казалось совсем другим. Лишь какие-то сутки смогли все перевернуть. Какими бесконечно глупыми и наивными были обещания, данные рыдающей Марене. Джулия лишь поддалась горю сестры, сочувствие застило разум. Казалось, за эти сутки она повзрослела.

Альба все же не выдержала:

— Давайте, я вас раздену, сеньора. Уж и ложиться пора. Наверняка завтра поднимут ни свет, ни заря.

Джулия лишь кивнула, отпустила Лапу, и тот принялся копошиться в постели, поддевая носом край одеяла и подсовывая голову. Только бы не вынюхивал мышей. Не сказать, что Джулия боялась их, как Марена, но точно не хотела бы увидеть в собственной постели.

Она будто ожила:

— Альба, ты мышей тут не видела?

Та покачала головой:

— Нет, сеньора, к счастью, нет. А вы и не бойтесь — этим тварям Безликий бог тоже ума отвесил. — Она кивнула в сторону Лапушки: — Они пока нашего сеньора чуют — ни по чем не вылезут. Сами же знаете. Тут вернее, чем на какую-то кошку полагаться.

Альба была права. С тех пор, как появился Лапушка, мыши в покоях Джулии перевелись. И у сестры водились, и у прочих, но туда, где обитался Лапа, и носа не совали. И приходилось бедняге прилагать усилия и всеми правдами и неправдами пробираться за мышами в подвал. Но в этом тоже были свои плюсы — если Лапушка исчезал из виду, Джулия всегда знала, где его искать.

Альба что-то болтала, ловко распускала многочисленные завязки на одежде госпожи. Наконец, подала ночную рубашку. А Джулия лишь прислушивалась к рези в желудке, которая стала почти нестерпимой — за столом она толком ничего и не съела. Она юркнула под одеяло, поежилась:

— Альба, там, в корзинке, у нас ничего не осталось?

Круглое лицо горничной вытянулось от удивления:

— Так вы разве не поели, сеньора?

Джулия лишь покачала головой:

— Где уж там.

Альба, наконец, дала волю любопытству, которое тщательно скрывала. Теперь оно просто распирало ее. Альба была гораздо проще без глаз своих подчиненных.

— Так что же вы там делали, сеньора?

Джулия крепче закуталась в одеяло:

— Говорили. Вернее, он говорил, а я… слушала.

Альба отстранилась, прижала маленькую руку к груди:

— Да на вас же лица нет.

— Так есть что в корзинке?

Горничная залилась краской, вздрогнула всем телом, даже Лапа подскочил, но тут же вернулась с корзиной, села на край кровати:

— Сыр остался и пирожки с голубями со вчерашнего стола.

Джулия взяла пирожок, поднесла к губам, но будто опомнилась:

— А ты сама ела?

Альба кивнула:

— Этот приносил. Самолично. Ячменную кашу и сало с ломтем хлеба. Если бы я знала, что вы ничего не ели — не притронулась бы! — она покраснела еще сильнее.

Джулия покачала головой:

— Не переживай, мне пирожка хватит. Тут и он поперек горла встанет.

Альба потупилась, но тут же вскинула голову:

— Спрашиваю: «Почто запираешь»? А он заладил одно свое: «Велено». Велено — и все тут! Ну, я ему еще покажу!

Джулия покачала головой:

— Нет! Не задевай Дженарро. И ссор не ищи. Слышишь?

Альба помрачнела:

— Слышу, сеньора. Но, как увижу эту рожу, аж не удержаться. И откуда только взялся такой — чучело огородное. Моя бы воля — дворовыми собаками такого погнала. А он — нате-ка! При таком сеньоре во дворцах! Тьфу! — она картинно сплюнула. — Смотреть тошно. А то шастает: «Не нужно ли чего?». Нужно! Рожу твою не видеть! И лапищ твоих поганых!

Джулия бросила пирожок обратно в корзинку и шлепнула ладонями по постели:

— А ну, говори! Что стряслось?

Та поникла, отвела глаза, а щеки предательски вспыхнули:

— Ничего, сеньора. Ничего.

— Альба!

Та сдалась:

— Улыбаются они тут! Глазками своими муравьиными зыркают! А чуть отвернулась, — Альба выразительно шлепнула себя обеими ладонями по заду, — так уже ручищи пристроил! Будто право какое имеет!

Впору бы рассмеяться, но сейчас все это было совсем не смешно. Джулия еще не могла наверняка сказать, насколько доверительные отношения связывали слугу и господина, но раздражать Дженарро было глупо. И, может, даже опасно. Она ухватила Альбу за руки, будто обожглась — настолько они были горячи:

Глава 11

На одной из остановок Дженарро сообщил, что это последняя. Теперь будут гнать коней, чтобы прибыть в Альфи к ночи. Оставалось лишь кивать, и принимать. Не отсрочить и не отвратить…

Альба долго смотрела в широкую спину удаляющемуся камердинеру, и ее личико скривилось, будто она засунула в рот лимон.

— Ну, ведь сущее чучело, сеньора! И еще смеет вам приказы раздавать!

Джулия опустила голову:

— Он — лишь голос своего господина.

— Господин мог и попородистее пса завести. Или уж вас бы пожалел и слал кого поприятнее. Хоть лицо человеческое видеть, а не эту, прости господи, рожу!

— Альба! Ты обещала!

Та осеклась, поджала губы и ухватилась за юбку, чтобы занять руки:

— Простите, сеньора. Не удержаться…

Джулия отвернулась и отыскала взглядом в нагретых солнцем камнях Лапу, который охотился на ящериц. Он был счастлив, и сердце наполнилось теплом — хотя бы Лапушку радовало это вынужденное путешествие. Впрочем, казалось, и Альбу захватили новые ощущения, хоть та и старалась сохранять лицо и «поддерживать» госпожу. Джулия не осуждала. В конце концов, поездка Альбы такая же вынужденная, и было хорошо, если та находила в ней что-то приятное. Но это приятное заканчивалось ровно тогда, когда появлялся Дженарро. И в Альбу будто вселялись демоны. Джулия никогда не видела ее такой. Разумная и сдержанная Альба становилась сварливой, как самая последняя торговка. И откуда только все это вылазило! Но, по большому счету, Альба была права…

Казалось, Дженарро позволялось больше, намного больше, чем всем прочим. И люди Соврано держались с ним как-то по-особенному. То ли с почтением, то ли со страхом… Во время остановок Джулия по возможности наблюдала за ним. Он всегда неизменно терся возле господина и отходил от него лишь тогда, когда являлся с вопросами к ней самой. Каждый день господин и слуга перед ночевкой дрались на мечах; коренастый и нескладный камердинер двигался с настоящей грацией хищника и ни в чем не уступал самому Соврано, которого просто не в чем было упрекнуть.

Маленькими девочками Джулия и Марена с галереи под потолком любили тайком наблюдать за тренировками Амато, когда в пару ему вставал сам отец. Часто эти уроки заканчивались истерикой брата и банальными тумаками от отца. В фехтовании Амато был ленив, неусидчив, нерасторопен, в круге перемещался вяло, будто делал отцу одолжение. И на все замечания отвечал, что он наследник магии Ромазо, искусство фехтования ему пригодится разве что для забавы, а подобные забавы его не слишком развлекали. Амато не чаял души в лошадях и псовой охоте. Отец же настаивал, что благородный человек должен виртуозно владеть клинком и уметь даже с одной его помощью защитить собственную жизнь.

Соврано, похоже, находил в фехтовании неоспоримое удовольствие. И это удовольствие лишь умножалось, когда в пару ему вставал достойный противник. Более чем достойный. Альба была права: не лакей — настоящий головорез. Но мысли по поводу Дженарро были скорее надуманными, чтобы не терзаться о другом…

Слова Фацио Соврано уже третий день не выходили из головы. Мысленно Джулия снова и снова возвращалась домой. Мечтала обернуться маленькой юркой птичкой, прилететь, подсмотреть, что там происходит. Сердце сжималось за Марену. Если Фацио прав, — она ни на мгновение не сомневалась, что он прав, — Марена сейчас находилась в самом настоящем кошмаре. Паола изведет ее. А Амато… она даже не могла вообразить, на что способен брат. Надежду давало лишь одно: Теоро Марки все еще оставался женихом сестры, остальное можно объявить сплетнями. Все еще можно уладить без подозрений и скандалов, если действовать с умом. К счастью, нянька Теофила оставалась возле Марены, она поддержит, несмотря ни на что. И сейчас больше всего волновал вопрос: позволит ли Соврано писать сестре? Позволит ли получать ответы? Соврано… или его мать.

Хотелось думать, что Альба была права. В конце концов, сеньора Соврано — почтенная пожилая дама. Что ценят почтенные дамы? Скромность, кротость, благонравие, набожность… Даже если всего этого и нет, это не сложно изобразить. Дворец в Альфи наверняка огромен, едва ли составит труда тихо жить в предоставленных покоях и не попадаться «старухе Соврано» на глаза. А если в покоях будет отдельный выход в сад, или хотя бы балкон или терраса, то старуху не придется видеть даже целыми неделями. Главное — произвести благостное первое впечатление…

Нянька Теофила говорила, что первое впечатление никогда нельзя произвести дважды — на то оно и первое. Не забыть, не вымарать. К счастью, в Альфи прибудут к ночи, и во всем можно сослаться на дорожную усталость. Учтивый поклон и минимум слов. Этого должно хватить, чтобы немного присмотреться и решить, как вести себя при новой встрече.

После полудня за сочной зеленой равниной показались зубцы горной гряды. Полупрозрачные, будто выставленные осколки стекла, подернутые дымкой облаков. Джулия и Альба припали к окну — обе никогда не видели гор, от открывающейся красоты что-то замирало в груди. Невообразимые громады, поросшие изумрудно-зеленым лесом. Выше всего, что когда-либо доводилось видеть.

Очень скоро дорога зазмеилась между отвесных скал с пластами оголенной породы, и сделалось страшно. Казалось, горы способны сдвинуться и раздавить карету, как высохший орех, с характерным треском. Особый ужас вызывали камни, срывавшиеся с высоты и падающие на крышу экипажа. Один из верховых тогда подъехал к окну, посоветовал не высовываться и сидеть в глубине салона. И путешествие превратилось в самый настоящий кошмар…

Карету заносило и кренило на поворотах. Кавалькада сбавила скорость, и путь теперь представал бесконечной петляющей тряской под аккомпанемент падающих камней. Особо сильные удары заставляли Альбу вскрикивать. Лапа на коленях Джулии ежеминутно поднимал голову, оценивая опасность, но к ночи утомился и он. Безмятежно сопел, наплевав на тряску и стук.

Сумерки в горах сгустились устрашающе быстро, будто кто-то просто смахнул солнце с небосвода. И опустилась непроглядная тьма. Альба дважды разжигала дорожный фонарь, но фитиль от тряски быстро заливало воском. Джулия велела больше не разжигать, а то, чего доброго, займется пожар. Чернота снаружи, чернота внутри. Не хотелось ни есть, ни пить, ни говорить. Лишь хотелось, чтобы весь этот дорожный кошмар поскорее закончился. Уже не важно, чем. Даже «старуха Соврано» уже не волновала.

Глава 12

Ну… вот и все.

Джулия взглянула на уставшую Альбу, будто та могла придать ей смелости, машинально пригладила волосы, убранные в сетку, прижала к себе Лапушку, как самое великое сокровище, и оперлась на руку Дженарро. Сердце бешено колотилось, будто с подножки экипажа она должна была шагнуть в бездонную пропасть. Все было залито светом, аж слезы навернулись на глаза. Слуги не жалели огня.

Фацио Соврано уже спешился и стоял под массивной аркой огромных ворот из красного песчаника. Джулия ступила на мощеную дорогу и замерла, прислушиваясь к колкой боли в затекших ногах. Казалось, неосторожный шаг — и они просто не удержат. Дженарро не торопил и не отнял руки. Лишь бросил быстрый взгляд на своего господина, будто проверял, не разозлила ли его такая заминка. Но Соврано казался уставшим, медленно стаскивал тесную черную перчатку и даже не смотрел на них. Это было объяснимо — столько времени в седле, но сердце отвратительно кольнуло от шальной мысли, что ему было неприятно смотреть на Джулию. Он вынужденно привез совсем не ту, которую намеревался… И эта непрошенная мысль отнимала последние силы. Именно в эту минуту Джулия как никогда остро ощутила себя навязанной, инородной. Она тут же вспомнила горящие глаза Фацио там, в замке, когда он стоял совсем близко. Пыталась зацепиться хоть за что-то, но сейчас казалось, что все это почудилось. Им двигала лишь злость. Злость и раздражение.

Ноги, наконец, отпустило. Джулия выпрямилась, глубоко вздохнула, вдруг различив, как странно пахнет здесь воздух. Да и сам воздух… Он казался непривычно густым и ароматным, влажным. В экипаже, полном дорожной пыли, это было почти незаметно, лишь становилось тяжелее и тяжелее дышать. А сейчас в нос били незнакомые острые нотки, смешанные с медовым ароматом цветов и смолистой гарью факелов. Даже на миг закружилась голова. Лапушка тоже изо всех сил принюхивался. Вытянул сизую мордочку, поводил носом и навострил огромные уши, вслушиваясь в неумолчное пение цикад.

Когда Дженарро подвел Джулию к Соврано, тот лишь поприветствовал сухим усталым кивком:

— Добро пожаловать в Альфи, сеньора. Надеюсь, совсем скоро вы сможете, наконец, отдохнуть. Прошу за мной.

Джулия обернулась, удостоверяясь, что Альба идет вместе с ней, и последовала за своим женихом в полыхающие от света факелов недра запертых ворот. Тяжелые створы для экипажа еще не успели растворить, и сбоку зияла лишь открытая дверца, у которой, задрав голову, вытянулся караульный копейщик. За воротами Соврано свернул на небольшую широкую лестницу, миновал темную колоннаду и вышел в залитый светом внутренний двор, в котором находились люди. Фацио ступил на мозаичные плиты, и Джулия намеревалась последовать за ним, как он и велел, но ее тут же придержали под локти услужливые руки Дженарро:

— Не сейчас, сеньора.

Она была вынуждена остановиться и снова ощутила себя лишней здесь.

Двор был квадратным, обнесенным изящной колоннадой, поддерживающей изрытый резьбой, точно кружевной, портик из белого камня. По периметру стояли расписные кадки с миртовыми деревьями, а в центре выпускал тонкие звенящие струи фонтан, круглая чаша которого покоилась на спинах каменных грифонов. Этот фонтан загораживал обзор, но Джулия не осмелилась отойти, чтобы рассмотреть, к кому направился ее жених. Наверняка к матери. И от этого понимания стыло сердце. И почему только старухе не спится в такой час…

Джулия смотрела под ноги, на искусную мозаику, выложенную глянцевым камнем. Широкой полосой змеился изысканный узор сдержанных цветов, на котором плясали нервные тени. И эта пляска света и тьмы лишь усиливала тревогу. Слышались приглушенные голоса, неожиданный женский смех.

Наконец, Фацио вернулся, взял Джулию под локоть и повел вокруг фонтана, но от волнения она почти ничего не видела перед собой. В ушах шумело, сердце трепыхалось, ноги едва слушались. И этот жест… Нет, жест Соврано не был грубым, но само касание не допускало недовольства или возражения. Джулия почувствовала себя фигурой на шахматной доске, которую передвигают на другую клетку по чужой воле.

В окружении слуг она, наконец, заметила женщину в черном. Мать — никаких сомнений. Джулия старалась скромно опустить глаза, чтобы сеньора Соврано не сочла взгляд дерзким, но все равно рассматривала эту женщину из-под опущенных ресниц. Не могла не рассматривать. Лишь изо всех сил прижимала к себе Лапу, будто тот отчаянно вырывался.

Альба ошиблась. Сеньора Соврано не была старухой, только безумец посмел бы ее так назвать. Статная, с гордой осанкой, величественная в своем трауре. Джулия ожидала найти ее смуглой, черноволосой, черноглазой, резкой, как сын. Но мать оказалась совершенной противоположностью, и чем-то неуловимо напоминала Марену. Бледная, с ясными светлыми глазами и пшеничными волосами, убранными в черную сетку. Ее красивое лицо возраст тронул предельно деликатно, сохранив упругий овал лица и гладкий лоб. Лишь от крыльев носа к уголкам полных маленьких губ опускались две заметные скорбные морщины. Должно быть, ее шея тоже все еще была красивой, но это невозможно было разглядеть из-за насборенной черной шемизетки, щетинившейся зубцами кружев у самого подбородка. Тем белее на фоне черных складок казалось бледное лицо.

Фацио остановился перед матерью, наконец, убрал руку:

— Матушка, позвольте представить вам Джулию Ромазо.

Джулия с почтением склонила голову и присела в поклоне. Задержалась на какое-то время, наконец, осмелилась подняться.

Сеньора Соврано не пыталась сохранить даже видимость приличий. Она буквально буравила Джулию холодными ясными глазами, наконец, с ужасом посмотрела на Фацио:

— Кого ты привез, сын мой?

Он молчал.

Сеньора Соврано вновь посмотрела на Джулию так, будто увидела что-то мерзкое, непозволительное. Перевела взгляд на сына и задрала голову, чтобы ясно видеть его лицо:

— Это не та Ромазо! Фацио, ты привез не ту Ромазо! Я выбрала не эту! Зачем ты вообще ее привез?

Сеньора Соврано никого не стеснялась. Красивый высокий голос разносился по двору и отлетал в ночное небо. Казалось, сейчас ее слышал весь город. И весь город знал о ее недовольстве.