Почетный пленник

Глава 1

Рыбалка не задалась с самого начала. Еще вчера прогноз погоды обещал восточный ветер, при котором в наших местах клевало всегда неважно. Утром прогноз подтвердился, но охота пуще неволи. Как известно, проведенное на рыбалке время в счет прожитого не идет.

Кастмастер, вертушки, джиг, быстрая проводка, медленная, с частыми остановками, простукивание дна результата не давали. Пусто, как в ванне. Ловля спиннингом с берега не так проста, как с лодки, — не везде можно закинуть, не всегда можно отцепить запутавшиеся снасти. Но зацепов не было, а настроение оставалось стабильно хорошим. Я настроился на отсутствие улова и тешил себя надеждой, что недавние августовские дожди пробудили грибницу. Тогда в паре укромных мест можно будет набрать лисичек. С такими мыслями и подошел к концу лова.

Красивое место — небольшой укромный песчаный пляж у подножия гладкой балтийской скалы. Старинный каменный пирс, на десяток метров уходящий в залив. Остров, берега которого поросли камышом, и протока между пирсом и островком. Когда-то пирс был опорой деревянного моста на остров, но дерево давно сгнило или было сожжено. По протоке изредка проносились моторки, поднимая волны, которые накатывали на пляж и затихали в камыше. Еще реже проходили яхты, на которых местные капитаны катали приезжих туристов. Места заповедные, красивые, те самые, где на камнях растут деревья. Карельский перешеек…

Туристы добирались и сюда, ставя палатки на пляже под скалой. Жители Северной столицы медитировали, купались голышом, напивались до изумления — в общем, кто как умел впитывали в себя красоту окружающей природы, оставляя на время городскую пыль и суету.

Сейчас пляж был пуст, и — что удивительно — чист, поэтому, «обстреляв» акваторию сначала с пирса, потом с пляжа, сделав последние забросы вдоль скалы, я сложил спиннинг и убрал его в рюкзак. Старенькая шимановская палка мне этим и нравилась: в сложенном состоянии она помещалась в рюкзак, оставляя свободными руки. А руки мне сейчас понадобятся.

По давней традиции я предпочитал не обходить скалу, углубляясь в лес, а лезть по скале вверх. Такое нарочитое мальчишество. То ли желание доказать себе, что порох в пороховницах есть, то ли жажда малой порции адреналина. Или потребность почувствовать себя эдаким покорителем — хозяином места, оглядывая с высоты пейзаж, достойный кисти художника.

Путь по скале был простым и хоженным не один десяток раз — щель, тянущаяся с земли до самого верха. С закрытыми глазами, конечно, я преодолеть этот путь не взялся бы, но все упоры для рук-ног известны, а движения привычны.

Трудное в подъеме место лишь одно — нужно подтянуться, встав на носочки, и зацепиться левой рукой за удобный выступ скалы. Потом поднять ногу повыше, упереться и продолжать восхождение. Все. Это единственное по-настоящему опасное место. И этот выступ был надежен, безопасен и удобно обхватывался четырьмя пальцами.

Позже я раз за разом возвращался к этому несчастному выступу. Вертел произошедшее со мной так и эдак, пытаясь понять, как монолитное тело скалы вдруг позволило отломить от себя кусочек именно в тот момент, когда он был моей единственной опорой.

Не было ни хруста, ни киношного размахивания руками, ни воплей. Продолжая удерживать отколовшийся камень в ладони, я беззвучно и бесконечно долго летел спиной вниз к земле.

Дурацкая мысль: «Конец спиннингу!» — крутилась, все ускоряясь и ускоряясь в голове. Удар. Выбитый из тела с дыханием воздух. Боль. Темнота…

Темнота отступает. Перед внутренним взором хороводят красные и оранжевые круги-всполохи. С трудом открываю глаза.

Бескрайнее голубое небо. Гладкое полотно скалы. Склонившиеся надо мной люди. Двое. Пожилой мужчина и какой-то малолетка.

— Диду… — шепчут мои губы. — Брат…

Мои губы?..

В поле зрения оказывается рука. Худая детская рука с полукружиями грязных ногтей и ссадинами на ладони.

Моя рука?..

— Кто я?

— Ултер, — сразу пришел ответ.

— Где я?

— Дома, — ответил тот же мальчишеский голос, робкий, готовый вот-вот сорваться в плач.

Склоненные люди что-то говорят, спрашивают, но понять это можно только по шевелению губ. Внутри головы лишь тонкий звон.

Я с трудом огляделся вокруг, тяжело ворочая головой, и дополнил картину с гладкой скалой и небом. Горы, горы, горы. Горные пики с заснеженными шапками вдали и поросшие густым ельником склоны вблизи.

И еле слышимый запах сероводорода, столь неуместный здесь и сейчас. Едва я почувствовал этот запах, как мальчишка внутри меня (или мальчишка вокруг меня, если я внутри него?) успокоился. От него пришла теплая волна спокойствия и умиротворения. Теперь уже сам мальчишка, хозяин тела, целенаправленно скосил глаза и уставился на темный провал в скале. Бог ты мой! Это же вход в пещеру! И насколько можно судить, в огромную пещеру!

— Мать Предков, — прошептал он. — Утренний Свет, Тропа Надежды… Лоно Матери… — Силы у нас обоих кончились, и рука, указывающая на пещеру, упала на землю.

Наши с мальчишкой спутники переглянулись. Глаза у них были круглыми. После приступа с хороводом ярких искр перед глазами стариков стало уже двое. Они подняли меня. От резкой боли, ослепившей все тело и взорвавшейся в пояснице, я начал ругаться. Словно сквозь вату, я слышал писклявый детский голос, произносящий родные для меня и чужие для него матерные трех-, четырех-, восьмиэтажные словесные конструкции.

Но вот солнечный свет перестал быть таким ярким, над нами оказался свод пещеры. Как только меня-нас опустили на землю, я-мы вновь отключился.

Как все-таки здорово, что отец нас отпустил вместе с диду на подготовку Дня середины лета! Уху нам дядька Остах сварит вкуснющую! Ее никто, кроме него, в наших горах не сделает! Подумав об ухе, душистой, обжигающе-горячей, мальчик невольно сглотнул слюну. Хорошо с дядькой Остахом. На занятиях семь шкур спустит и врезать может, но это для дела… Для дела и потерпеть можно, так ведь?

А уху у нас в горах не знают. Мы — горцы, а горцы, всем известно, рыбу не едят. Дядька Остах же не горец. Он рыбак, мастер половить рыбку в мутной воде. Ага, это он сам про себя так говорит.

Мы с братом раньше тоже рыбу не ели. Носы воротили, когда дядька при нас ее ел. Вонючая, говорили ему, невкусная. Вот тогда нам Остах по секрету и рассказал, что дедушка, дан Эндир, «трескал рыбу, аж за ушами трещало». А наш дедушка был горец — о-го-го! Про него все знают. Кого ни спроси в горах, все про дана Эндира Законника слышали. Только про то, что он рыбу ел, знаем только мы и дядька. Так что это секрет.

Уху мы тоже втайне будем кушать, чтоб пастухи не увидали. А то слухи пойдут, что наследники рекса — рыбоеды и что честь даипову роняют. И диду, если увидит, опять ругать будет дядьку Остаха. Они всегда, как друг с другом встретятся, переругиваются. Не зло, а так, по привычке. Но постоянно. Только при нашем отце хорошо себя ведут. Отец, дан Рокон, молодой для них, в сыновья годится. Но они все равно при нем помалкивают, пока не спросят. У нашего отца не забалуешь. Дан — хозяин всех гор вокруг, сами должны понимать…

О чем я? Да, сколько раз мы уже с Ултером на Дне середины лета были… Ултер — это мой брат, Младший. А я — Олтер. Я — Старший. Это нас так дед назвал, Эндир Законник. Олтер и Ултер, Правый и Левый. Мы близнецы, похожи друг на друга как две капли воды. Нас только дядька Остах и различает. И Байни, кормилица наша. Даже отец путает. Остаха спрашивают: «Как ты узнаешь, кто есть кто?» А он плечами пожмет и говорит: «Чего уж проще. Один — задира, другой — тихоня». «Задира» — это он про меня…

Так вот, на празднике Дня середины лета, когда Мать Предков благодарят, мы с Ули всегда были, ни разу не пропустили. Но сегодня — особый случай. Чтобы заранее приехать, отдельно от всех, да еще и переночевать на Коленях у Матери Предков — такое в первый раз… Мать Предков — это наша родовая гора, из ее лона наш даип вышел. Только это очень давно было. А Колени Матери — это большой луг перед горой. Еще там горячие источники есть с тухлой водой и река протекает. Красота!

Диду должен все приготовить, чтобы праздник хорошо прошел и Мать Предков довольной осталась. Тогда урожай хороший будет, овцы хорошо котиться будут. Поэтому мы и едем заранее: пастухов проверить, на жертвенных ягнят посмотреть, костровища пересчитать, дрова прикинуть… Много дел у танаса перед праздником. А мы пока с братом искупаться успеем. Вспомнить бы, где купаться лучше — выше от Коленей или ниже? Эх, Ули бы спросить, да никак. Вроде и рядом, вон на коне покачивается, по сторонам головой мотает. Спросишь — диду с дядькой услышат и мигом обломают. Туда не ходи, это не трогай…

Я посмотрел на лицо диду. Строгий. И Ули на одной лошади с ним, спереди. Сам-то я еду с дядькой Остахом. Вот тоже несправедливость. Кони у нас с братом есть. Свои, личные — отец подарил. И в седле держимся хорошо, и охлюпкой… А наверх не пускают. Тем более к Матери Предков. Отец так и сказал: «Там тропа — одно название». Но тут отец прав. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Везде тропа как тропа, а в одном месте висит вдоль скалы над обрывом, как нитка. Слева скала впритирку, лишь бы колено не ободрать. А справа пусто: туманы и облачка. А вниз, за туман, я не смотрел. Нет, не боялся. Просто чтобы голова не закружилась. Дядька вел в поводу лошадь, а я обнял ее за шею и уткнулся в гриву. Слышу, диду сзади говорит:

— Хорошо ветра нет, летели бы сейчас до самого моря.

Я, потихоньку ведя взглядом по скале, обернулся и посмотрел назад. И от злости аж замер. И губу прикусил. Вот почему так? Ултер ведь и младший, Левый, и на ножах слабее, и на мечах… На мечах, правда, чуть-чуть совсем. Но на кулаках точно слабее. И трус! Вот отдадут меня, старшего, совсем скоро туда, и как он один — такой трус — останется?..

При нечаянной мысли об отъезде я загрустил. И разозлился еще больше. Трус и есть! Как в темный сарай собрались ночью лезть, так разревелся. И на чердак не полез летучих мышей гонять… Но вот стоит ему, как диду говорит, любопытный свой нос навострить — так все. Не удержишь. Вот и сейчас где тот трус? Сидит, головой крутит, рот раззявил. Все ему интересно. И за лошадь не держится. Вот и от диду ему по макушке прилетело, чтобы в чувство пришел.

Так же и с тем орлом было: подкараулили его охотники, сбили стрелой. Чтоб ягнят больше не таскал. Орел громадный, страшный, по земле катается, бьется. А Ултер уже к нему бежит. Орла только добили, а брат уже и разрешения спросил, и крыло орлу ножом отпиливает. Носился он с этим крылом, перья все расправлял… Пока оно не завонялось и вшей мы не подцепили. Ох и влетело нам тогда от отца… А когда нас наголо обрили — еще и я от себя добавил…

Как над обрывом пробрались, так и тропа вниз пошла и дышать и ехать сразу веселей стало. Потряслись мы еще чуток, и все. На месте!

Вот он — заповедный луг. Как на нем очутился, можно говорить — на Коленях. Или на Коленях Матери Предков. Вот и сама Мать Предков. А вон вход в нее, это Лоно Матери. Что такое лоно, отец нам тогда не объяснил и диду отмахнулся. Только дядька Остах развеселился: как корешки свои отрастите, так и узнаете, что за лоно, теплое да мокрое. Странные они люди, эти взрослые…

— К источникам ни шагу! — уходя навстречу пастухам, бросил диду.

— Ага. И к реке не вздумайте. И с Коленей ни шагу, — доставая свой заплечный мешок, добавил дядька Остах. Поглядев на нас, он рассмеялся. — Вечером искупаемся. Сейчас никак, вы же мне всю рыбу разгоните, неугомонные. Так что вечером, все вечером. Держите вот. — Всучив нам большую краюху хлеба, два вареных яйца и кусок сыра, он пошел вниз по течению речки.

Сейчас лето, дожди еще не пошли. Поэтому мелко, и вода весело булькает меж влажных камней. Внизу речка разливается среди них, как на блюдце. Есть такие места между камнями, где вода с весны стоит и так нагревается! В них купаться — самое то. Дома внизу такого нет. Джура от дома близко, но течение сильное, вода глубокая и такая холодная, что в любую жару пьешь — и зубы ломит.

Вот и верь после этого взрослым. Они слово отцу дали, что будут слушаться? Дали. А слово сыновей дана Дорчариан надо держать!

— К реке не ходи — вода холодная, утопнешь. К источникам не ходи — вода горячая, сваришься. И где справедливость? — возмутился я.

— Айда к Лону.

— К Лону Матери? С ума сошел? Туда ж нельзя…

— Внутрь — нельзя, — серьезно кивнул Ули. — А снаружи, рядом, — можно.

— Ну, если рядом… — неуверенно протянул я, — тогда пошли.

И мы пошли. Тогда-то это все и случилось…

Мы шли вдоль гладкой скалы, к пещере, и вдруг брат крикнул мне: «Смотри!» — и показал наверх. Я поднял голову и увидел сороку, которая, смешно взмахивая хвостом и хлопая крыльями, пролетела над нами. А потом опустилась прямо на скалу, в одну из расселин. Вся скала была в таких расселинах и неглубоких трещинах. В одну из них она и села. Наверное, там у нее гнездо. Снизу же не видно. Вот и Ули так подумал.

— Знаешь, почему сороку воровкой называют? — спросил меня брат.

Я пожал плечами. Что тут отвечать — раз воровка, значит, ворует.

— Сороки как увидят блестящее, сразу хватают и к себе в гнездо тащат. Даже, говорят, сокровища у них находили. — У брата аж глаза загорелись.

Вот тут гадский подземный клибб и дернул меня за язык.

— Ага, — говорю, — скажи еще, что у нее там имперский золотой спрятан.

Я как про Империю сказал, так и расстроился. Опять об отъезде вспомнил. Словно больной зуб языком потрогал. А Ули-то слабее меня, привык, что мы везде вдвоем. А теперь один будет. Вот я и решил: чтобы он сильнее стал, надо его на скалу загнать. От этого руки сильнее становятся, я знаю. И стал его подначивать.

— Тебе же до гнезда все равно не добраться, — говорю, — руки слабые. А имперский золотой — это же куча денег!

У брата и так глаза горели, а как он брови по-особому нахмурил и подбородок выпятил, я сразу понял: все. Его теперь лавиной не сдвинешь.

Он сандалии скинул и полез босиком. Сначала по одной трещине, она вбок немного уходила. Потом по другой. Гляжу, он все ближе и ближе. И сорока тоже увидела, застрекотала громко, завозмущалась и улетела. А расщелина закончилась. И Ули надо было ногу поглубже засунуть, упереться и рукой до верха дотянуться. И вот он вытянулся, схватился за уступ. Держится за него, ногу стал вытаскивать, и тут у него из-под руки что-то темное вылетело, как мокрая тряпка, и медленно падает. А я на эту тряпку гляжу. А она чавкнула и об землю… Смотрю, а это мох. Поднимаю глаза — а Ули уже падает. Спиной вперед и руками размахивает. Мне сначала страшно стало и ноги отнялись. А потом я рванулся — брат медленно-медленно падал, только воздух вдруг такой плотный стал, как вода. Я и не успел его поймать.

Я даже не помню, как закричал. Потом рассказывали, что очень громко. Сказали, эхо гулять начало. Так что все, кто был рядом, услышали.

Я на Ули смотрю — он лежит, глаза закрыты. Не шевелится, кровь не течет. А я боюсь до него дотронуться. И тут меня сзади за волосы ка-а-ак схватят. У меня слезы брызнули. Это диду подбежал. То есть танас Гимтар. Он тоже испугался — лицо у него белое стало, а губы синие. И кричит: «Что? Что с ним?» Как будто не видно. Я и говорю: «Сорвался» — и рукой на скалу показываю, чтобы понятно стало.

Тут меня диду отпустил, и из него как будто воздух выпустили, только и сказал: «Я же говорил…» А чего говорил? Ничего не говорил. Про то, что по скале нельзя залезать, уговора не было! Но я ему про это не сказал, конечно.

И тут смотрю — у брата глаза зашевелились. Глаза закрыты, но шевелятся, как во сне. Я и вскрикнул. Тут Ули глаза и открыл. Я даже испугался — он смотрит и не видит никого. А потом на меня посмотрел, на диду — и не узнает никого. Плохой такой взгляд, как чужак из-за угла выглянул. Никогда такого взгляда у брата не было. А он вдруг и говорит: «Диду, — и руку поднимает. Правую. — Брат». А потом спрашивает: «Кто я?» Я говорю: «Ултер». А он: «Где я?» Я опять: «Дома». И заплакал.

Конфликта личностей не случилось. Какие личности — такие и конфликты, так сказать. Куда же десятилетнему парнишке против моих почти сорока! Его мир — яркий, цельный, насыщенный, полный детских переживаний и открытий — я принял разом, целиком, одним тяжелым файлом. В моей жизни появилось еще одно детство, параллельное тому, земному. О том, что моя прошлая жизнь тоже станет еще одним файлом, я старался не думать.

Ултера выручило религиозное сознание. И детская пластичность психики, конечно. В мое сознание парень булькнул как в омут с головой. Но ничего, выплыл. Как увидел священную гору предков — так и успокоился. Воля Матери Предков. Бояться нечего.

Так что последующее горение, сменяющие друг друга периоды памяти и беспамятства, осознанности и бреда — это уже был продукт моей личности. Кроме того, психосоматика почти полностью отключила тело. Навредить себе или окружающим я был не в состоянии.

Даже многие годы спустя, обладая самой разнообразной информацией об этом новом мире, я мог только догадываться, как легко история страны — и даже нескольких стран — могла пойти иначе, если бы близкие Ултеру люди поступили бы чуть по-другому.

Наше близнецовое будущее было рассчитано, вымерено и вплетено в определенную канву событий. Десятилетиями планы просчитывались и корректировались. И мое падение — наше падение — все это разрушило. Во всяком случае, так тогда показалось всем, кто в эти планы был посвящен.

Не люблю я тот день вспоминать. Седых волос тогда у меня вдвое против прежнего прибавилось, не меньше. Мне тот крик полгода уснуть не давал, в ушах стоял. Подбегаю, смотрю: лежит. Крови нет, без движения. Кто из них — Правый или Левый — понять не могу. Кто их, клиббов мелких, разберет…

Как Ули в себя пришел — плохо помню. Только мысли хороводом по кругу скачут, одна за другой. «Плохо, плохо. Как не вовремя. Как не вовремя», — как будто такое вовремя случиться может. И тяжелые мысли, плохие, неправильные. «Калекой будет? Или дураком станет? Плохо, плохо… Как не вовремя. И Хранители все прибудут. Лучше бы Оли…» От этой мысли паскудной мне совсем плохо стало. А тут Остах прибежал. Задыхается, в правой руке прут с двумя рыбинами нанизанными сжимает. Я как этих рыб проклятых увидел, так меня волной накрыло. Бросился на этого рыбоеда и кинжал вытащил.

Если бы Оли в ноги не бросился — порезали бы мы друг друга. Только плач и всхлипы нас и остановили. Разом опомнились. А Правый все остановиться не может, только всхлипывает и повторяет: «Ули, Ули…»

Мы с Остахом смотрим: Левый лежит, глаза открыл, в лице ни кровиночки, смотрит на Мать Предков и повторяет:

— Воля Матери. Лоно Предков. Лоно Матери.

И так по кругу. Мы с Остахом переглянулись, руки под Ули подсунули, подняли. Он вскрикнул. Глаза распахнул — а взгляд не его. И на чужом, незнакомом языке замолотил. Голосок прежний, писклявый, а как будто руганью лается. Потом лицо опять поменялось, и снова:

— Лоно Матери. Лоно Матери.

Мы и понесли. Что уж тут. Сколько смерти в лицо ни смотри — больше одного раза не умрешь. О том, проклянут ли нас Хранители за то, что покой Матери нарушили, не думал. И о том, казнит ли нас за сына Рокон, тоже нет мыслей. Словно заговоренные идем с Остахом и несем парня. А только в пещеру зашли — замолчал Ули. Лицо разгладилось, дыхание глубокое, спокойное. Положили мы его, а Остах и говорит:

— Ты иди, я здесь побуду. Посижу с ним. Я же рыбоед.

Я на него посмотрел — а у него кукан с рыбами в руке так и зажат. Получается, он с рыбой в Лоно зашел и все заветы Матери похерил. Ну дела… Мало нам трудностей с Левым — теперь еще и с Остахом… Хродвиг на него, чужака, давно зуб точит. Пришла беда — отворяй ворота.

Тот долгий день я хорошо помню. Вчера вечером, после того как Ули упал, я только плакал. Как маленький плакал, пока не уснул. С утра просыпаюсь — лежу на кошме у горячего источника, шкурой укрытый. Рядом один из пастухов. Увидел, что я проснулся, кивнул мне, поднялся и ушел.

Не успел я встать — п…