Сказка о гонце и леснике

На одной горе – поплакал,

На другой – погоревал.

Одну девочку сосватал,

А другой – письмо послал.

Когда нарочному Арсению пришлось второпях и не по своей воле спешиться, солнце было уже в зените. Гонец не понял, почему неприятности весь день наводнили, словно прогневал кого-то и пожинал теперь плоды глупости.

Всю дорогу от деревни, где переждал он ночь, до города, куда путь держал, следовало ехать по большаку, не съезжая ни на тропинку, ни на поляну. Так сказал хозяин постоялого двора, у которого ночевал Арсений. Они долго говорили о дочке мужика, которой жениха подыскивали, о хозяйстве, что в засуху задыхалось, о жизни, часто сложной и реже – счастливой. Понравился хозяину Арсений, пожалел даже, что уезжал гость на утро. Воодушевленный симпатией, и накормил гостя знатно, и совет дал важный.

«Не съезжай, – говорил он, – гонец с большака. Всякое в лесу бывает, и доброе, и худое. И разбойники рыщут, и грабители, от простой жизни скрывающиеся, и нечисть всякая по ночам выползает, а бывает, что и днем никого не страшится. И никогда точно не узнаешь, что встретилось тебе, пока поздно уже не станется. Держись дороги, гонец, и будет тебе счастье!»

Всю ночь думал гонец о словах хозяина. Прикидывал, гадал, потом обливался, как представлялось ему опоздание к барскому сыну, кому послание важное доставить следовало. Страшно барина подвести, думал Арсений, надо бы побыстрее добраться, работу выполнить, а потом уже и о спокойствии помышлять. До города далеко, день пути, а дождь и без того подвел: лил так, что ни ехать, ни идти нельзя. Еще и солнце не зашло, как затянули небо дремучие тучи и гром разразился. И хорошо, думал Арсений, что аккурат он тогда к постоялому двору подъезжал. И грустно, что так много времени в тепле чужого дома потерял. Хотелось вернуться, но нельзя. Сначала дело, потом – гулять дома смело.

В родном селении все Сеньку любили и считали любезным и развитым не по годам. Он был не глуп и очень пригож, ладно слажен и наделен приятным голосом. С детства послушен и тих, а как верхом начал ездить, так сразу понял, что есть страсть его настоящая. Свобода и всеобщее восхищение – вот его страсть. И Сенька стал звонок, громок и счастлив, чтобы каждый видел, слышал и понимал, как молодец хорош. Он крепко держался в седле, обуздать мог даже самого дикого коня. А как носился верхом по полям! Загляденье! Сразу его заприметили и в гонцы прочить стали. Тут-то и понял Сенька, как попал на службу, что главное – выслужиться. Всегда нужно быть прилежным, улыбаться покрасивей да говорить повежливей. И выслужился так, что очень скоро стал самые важные послания доставлять. Хорошо получалось, все его любили, а гонцу от всеобщей ласки да уважения совсем сладко стало. И жил Сенька словно в сказке, где он героем был.

Ходил гонец взад-вперед по комнатенке, от угла красного к окну, и думал, как вернется домой, барской благодарностью обласканный, в кафтане новом, пойдет к Ольге свататься, соседской дочке. Многие девушки на Арсения заглядывались, постоянно взгляды он их восхищенные ловил, да только не нужны другие. Сердце Ольге отдано, рукодельнице умелой с голосом тихим и взглядом робким. Красавица она, под стать ему.

В этот раз настроен гонец был решительно. И все, думал Арсений, переменится в ней, как только увидит в свете славы. От такого жениха не откажется и полюбит. А пока и не любила вовсе. Только испуганно поглядывала в его сторону, ни слова не сказала.

На утро, как собрался Арсений уезжать и уже подходил к кобыле, окликнул его вдруг кто-то. Молодец обернулся, волосами цвета меда густого тряхнул, шапку надел и пошел на зов. Несказанно удивился, когда увидел дочку хозяина двора. Она, смущенная, но преисполненная решимости, без слов протянула ему что-то, зажатое в ладошке.

– Что же ты? Зачем же? – удивился Арсений, когда разжал ладонь. Девушка платочек, расшитый цветами, передала.

Смущенная и испуганная смелостью, убежала она и, прежде чем в доме спрятаться, взглянула с надеждой и опаской на гонца. И скрылась.

Что же это такое, подумал Арсений, понравился я ей что ли? Подумал, почесал голову. И почувствовал гордость за красоту свою.

Всю дорогу думал он о хозяйской дочке. А чем, размышлял Арсений, не жена? Красивая, молодая, с хозяйством. И так приятно стало думать о том, что вскружило голову, и все мысли его заняла девушка незнакомая.

Он ехал спокойно, по нетронутой дождем дороге, чуть покачиваясь в седле. Спешил, но не переживал. Небо такое ясное и синее, что ничего не должно приключиться. Поля в лучах ярких нежились, перешептывались. Но когда развилка показалась, свернул с большака. Подумалось Арсению, что ежели быстрее обернется в хозяйский двор, может не забыть еще о нем девушка. Увидит при параде, полюбит. Тогда-то Арсений и решит судьбу их.

Въехал он в рощицу светлую, только принарядившуюся в нежную зелень. Щебетали птицы, подгоняли весельем гонца. И он, потерявший всякую задумчивость, ударил кобылу в бока и понесся, радостью окрыленный. Ветер теплый, ароматами весны наполненный. Так покойно гонцу стало, что всякое раздумье пропало. Хотелось только нестись вперед, ни о чем не размышляя, и предвкушать уже счастье великое, которое должно встречать на пути назад.

И тогда беззаботный Арсений не понял, что случилось. Не услышал, как просвистело что-то в кустах, как вонзилось в ногу. Как не по своему желанию сполз на землю, не свалившись лишь потому, что за поводья крепко держался. По голени разлился жар, к колену подобравшись и вновь опустившись к ступне. Уселся Арсений на траву, а ни взглянуть на ногу, ни дотронуться до нее никак не получается. Боль глаза застилала.

«Вот ведь напасть, – думал Арсений, защипавшие от непрошенных слез глаза поднимая к небу. – Зло взялось откуда-то. Правильно говорил мужик, не следовало мне с большака съезжать, а я, дурак, съехал! И неоткуда помощи ждать в роще. Если только какой путник забредет. Но когда ж забредет он, ведь далеко до селений. Вот если бы благословили меня, послали спасение за все хорошее, что сделал я. Тогда бы спасся!»

Думал гонец, гадал, надеялся.

И вдруг из леса, светлого и весело шумящего майской листвой, вышел старик. Гонец не сразу разглядел незнакомца. Больно, страшно. Казалось, что жар из ноги уже к поясу подбирался, и душно становилось, и дышать невмоготу.

Вида незнакомец был приличного, одетый в белую, словно никогда не касавшуюся грязи, рубаху, подпоясанную ярким поясом, и портки, и шел босой по траве, медленно, чуть прихрамывая по-старчески. Приближался к развалившемуся у ног кобылы Арсению, будто бы специально, только к нему и направляясь.

– Здравствуй, добрый человек! Давненько в лесу этом гостей не было! Что же, путник, потерялся иль отдохнуть прилег? – воскликнул старик добродушным голосом, когда приблизился уже, но стоило ему разглядеть гонца получше, забеспокоился: – Случилось что?

Арсений не мог ничего сказать, только закивал головой.

Незнакомец подошел к Арсению, положил на землю палку, на которую опирался и, сощурившись, посмотрел на гонца сверху вниз.

– Что стряслось с тобой, добрый человек?

Арсений не мог ответить. Пробурчав что-то невнятное, застонал от боли, что поползла снова вверх и обхватила жаром колено.

– А ну-ка, погляжу. – Старик опустился на траву перед гонцом, взял аккуратно его за ногу и воскликнул: – Вот же напасть! Стрелой кто-то в ногу запустил!

Арсений распахнул глаза, в непонимании уставился на незнакомца. Не видел он никогда, чтобы в людей стрелами попадали! Чтоб человека как дичь какую-то подстреливали!

– Бывают тут всякие разбойники. Зачастили они, житья не дают… – Словно поняв замешательство гонца, проговорил старик. – Али охотники какие стрелу пустили, а промахнулись. Увидали, что в человека попали, и деру дали. Сейчас-то народ такой, руку помощи не протянет. Не видел ли ты случайно кого? Может, слышал?

Арсений и не видел, и не слышал, и не гадал даже, что такая напасть приключиться может.

Незнакомец оглядел Арсения, посмотрел на лошадь его, на сумки седельные пустые и заключил:

– Уж не гонец ли ты какой? Налегке совсем едешь.

Арсений кивнул еле заметно. Потянулся рукой к кафтану своему, погладил место, что прямо на груди было, и одними губами прошептал:

– Письмо. Отвезти.

– Вытащить стрелу надобно, гонец. Не доедешь ведь, совсем худо будет. – Покачал головой старик.

– Близко ли до города? – прошептал Арсений, старика не слыша.

– День пути, не меньше, – вглядевшись вдаль, прорисовавшуюся среди деревьев, ответил старик. – Ночлега ты не найдешь в округе. В лесу много всякой нечисти водится, разбойников. Некому постоялых дворов держать. Все боятся.

«Да как же так, – подумал Арсений, – нет постоялых дворов. А как же добраться до города?»

И, с трудом разлепив засохшие губы, спросил, нельзя ли до деревни доехать ближайшей.

Старик вздохнул.

– Да с радостью бы отвез тебя, только вот лошаденка у тебя больно квелая. Вряд ли двоих довезет. А рядом не дойду, старый больно, самому тяжко.

Что же делать, спросил Арсений без слов, лишь грустным взглядом.

– Твое счастье, гонец, что я лесник и живу тут, неподалеку. Чуть в лесок пройтись и будет избушка моя. Отдохнешь. Там у меня такие отвары есть, выпьешь – сразу на ноги встанешь. Я и не таких лечил. А потом отправишься в путь.

Гонец воспрял духом. Какая же удача, что встретился добрый человек. Никак благословение живое.

Старик подал руку Арсению. Гонец ухватился, с трудом поднялся, вскрик боли еле сдержав. Ладонь у старика теплая, касаться ее приятно было. Успокоился немного гонец.

Лицо старика показалось Арсению приятным. Маленькие умные голубые глаза смотрели с сочувствием, и даже морщины, казалось, выражали участие горькой судьбе непутевого нарочного. Голова старика как снегом припорошенная, белая. И борода чистая, ухоженная.

– Как звать-то тебя, бедолага? – спросил лесник.

– Арсением.

– Ну хорошо, Сенька. Будем знакомы.

– А твое имя как, добрый человек?

– Ты зови меня лесником. Не помню я уже имени своего, стар стал. Так сподручнее.

И взвалил на плечо Сеньку, и потащил в лес, ведя лошадь гонца под уздцы свободной рукой.

Лес был светлый, залитый золотом, отражавшейся от каждого листа дерева словно от зеркала. Трава, высокая и сочная, покрывала землю, перешептывалась. Птицы запевали, приветствуя гостя.

– А ты откуда сам, Сенька? Из города? – спросил лесничий.

Не мог словами отвечать уже Арсений. Только вздохами усталости говорил.

– Вижу, Сенька, что ты судьбою обласканный. Кафтанчик у тебя новенький, барином пожалованный. Не от него ли нес весточку какую?

Арсений кивнул.

Лесничий улыбнулся в усы.

– Довезешь, Сенька, довезешь. Ты главное подсоби, иди. Как доберемся до избушки моей, так и хорошо будет.

Шли долго. Гонцу начало казаться уже, что лес вокруг и вовсе не меняется, а они все шли и шли вперед, то перешагивая через ручьи, то через поваленные деревья. Птицы умолкали, тишиной окутывалась округа, покуда двигались путники, а солнце словно ярче разгоралось, и смотреть по сторонам гонцу становилось все сложнее. И бросил он разглядывать лес, все равно не менявшийся.

Лесник поддерживал выбивающегося из сил Арсения, аккуратно делал шаг за шагом, постоянно поворачиваясь, проверяя, не случилось ли чего.

– Хорош ли лес, а, Сенька? Нравится тебе?

Арсений не ответил. Тогда лесник остановился, вгляделся в лицо гонца и встряхнул его.

– Не засыпай, Сенька! До дома дойти надо, там хорошо будет.

Голос лесника, полный сочувствия и понимания, успокоил немного Арсения. Он пошел снова, стискивая зубы и морщась от боли в ноге, все усиливавшейся.

– Хорош лес, хорош. Только бы меньше был… – сказал-таки Арсений.

Старик ничего не ответил, только улыбнулся.

Сторожка стояла на искрящейся от солнечного света поляне. Ушедшая в землю по окна, с ровной крышей, поросшая мхом и грибами, она казалась Арсению огромным пнем, ставшим человеческим жилищем. Маленькие окошки чудились глазами, ступеньки, утопленные в мох, улыбкой.

«Странный домик, – подумалось Арсению, – но ежели мне тут помогут, так он приятней самого терема красивого станет!»

– Передохни пока, – сказал старик, аккуратно усадил Сеньку на пень у колодца, а сам направился к дому, привязывать кобылу к полуразвалившемуся столбу у стойла.

Гонец осмотрелся, поднял голову и увидел, как бесконечные деревья упирались кронами в небеса. А в лесу было тихо, даже ветер умолк.

Лесник вернулся быстро, двумя руками рывком поднял гонца и взвалил его на плечо.

– Немного осталось. Подсоби-ка.

В несколько шагов дотащил лесник Арсения до крыльца. Они взобрались по ступенькам, зашли в дом. Половицы под ними печально вздохнули.

– Будь как дома, Сенька, – сказал лесник, когда аккуратно посадил гонца на лавку, прислонив к стене спиной, чтобы молодец не съехал на пол от бессилия.

Арсений осмотрелся.

Дом лесничего внутри был весьма уютный, светлый и просторный. В красном углу горела свеча, на большом столе, прикрытом скатеркой, стоял кувшин, рядом сохли цветы, по стенам развешаны пучки трав и кореньев, а от печи шло тепло.

Лесник отошел за печку в угол, покопался, погремел посудой и спешно вернулся.

– Выпей, полегчает, – сказал старик и поставил перед Сенькой чарку с отваром.

Гонец выпил. Отвар был горький, неприятный, но теплый. Успокоил боль Арсения. Глаза видеть ясно стали.

Лесник вытащил пучки трав и корешки, на тряпочке разложил.

Глазки его с интересом Арсения разглядывали.

– Давненько не было у меня ушей, Сенька. Все мимо проезжают, никто останавливаться у старика не хочет. Не хочешь ли послушать сказки лесника? Я всякое знаю, в городе такого и не расскажут.

Арсений кивнул, не желая говорить. Только полегчало, как боль вновь навалилась, и на глазах слезы выступили.

– Вытащи стрелу, лесник. Мочи нет терпеть! – прошептал Сенька, дрожащими руками кафтан расстегивая. Душно в избушке, не продохнуть от стойкого запаха трав и смолы.

Лесник потупил глаза, вздохнул и с сочувствием проговорил:

– Отвар лечебный нужен. Как сделаю, так стрелу вытащу. Ошалеешь ж от боли, Сенька. Лечить сразу рану надо, а лечить нечем. Ты пока пей, пей. Боль снимет. А я побыстрее постараюсь. Ты меня слушай, слушай. За разговором и легче станет терпеть.

Лесник подошел спешно, поставил целый кувшин отвара перед Сенькой, чарку его наполнил и отдал. Гонец с такой жадностью к питью присосался, с таким наслаждением глаза прикрыл, что не заметил даже, как посмотрел на него лесник.

Сеньке лучше стало. И поблагодарив старика, потянулся гонец снова чарку наполнить.

Лесник кивнул и к печке пошел.

– Давно ко мне ездить перестали, Сенька, – начал он, доставая горшок, – привык-то я уже, конечно, с детства к одиночеству. Отец мой тоже лесником был, в этой самой избушке жил с матерью моей, когда та жива еще была…

Задумался вдруг Сенька.

Свою мать он плохо помнил. Умерла при родах, больно слабая была и тощая. Воспитала его сестра матери, как и остальных детей, и своих, и сестриных. И матушкой ее все называли и любили как родную. Но что-то горькое появлялось внутри, когда думал Сенька о настоящей матери. Сожаление по лицу, которого не помнил, тоска по прикосновениям теплым, которых не знал, желание вновь услышать голос родной, которого никогда рядом не раздавалось.

А лесник, истосковавшийся по разговорам, все продолжал.

– Хворь какая-то из города сгубила ее. Матушка моя охотница была до нарядов красивых и даже здесь наряжаться любила. Как только ярмарку объявляли, так она собирается, самый красивый, россыпью каменьев обшитый, сарафан надевает, платок яркий достает, румянится и с батюшкой на ярмарку. И так однажды они и поехали вдвоем, а вернулся один только батюшка мой. Заболела, сказал он, матушка и померла.

Старик отошел к углу, долго всматривался в резаный из красного дерева киот, в лицо святого вглядывался, шептал молитву одними губами, а потом, еле слышно вздохнув, перекрестился.

– Больно мне, Сенька, матушку вспоминать. Вся любовь моя с ней в землю мерзлую угодила. Не мог я любить, Сенька. Не знал, что это такое.

Арсению жаль старика было. Такое сердце доброе, а судьба такая несчастливая.

Но боль все сожаления пересилила. И приложился Сенька к чарке снова.

– После матушкиной смерти отец мой совсем перестал в город ездить. А как помер, так и вовсе забылся клич городских торговцев и шум ярмарок. Нечего там делать, Сенька, здесь лучше. Городские не ценят свободы истинной. А я? Живу себе на приволье. Лучше, чем вы, городские, – сказал лесник, печально вздохнув. Он вернулся к столу с ножом и начал его точить.

Сенька и сам в городе не жил, но знал, что в там ярмарки, знать всякая, невесты богатые. И в глубине души хотел когда-то там оказаться, одним из горожан стать.

– А что ж ты, разве один живешь? – проговорил Сенька, оживленный отваром.

– Один, Сенька, один. Всю жизнь один.

Лесник положил нож на скатерку, взял пучок трав каких-то и перебирать начал, одну травинку от другой отсоединяя.

– Люди злые, Сенька. Чего только о моем отце ни напридумывали. Говорили, что он после смерти жены в чудище превратился, что с волками якшаться стал, что в волчьей стае своим прослыл, дружбу с ними завязал. Ну что за чушь, Сенька! Ну какие же друзья из волков? Они животные вольные и свободные. Коли подкармливаешь их, так можешь не бояться. Но чтобы друзьями? Разве ж такое бывает? Я всю жизнь в лесу прожил, но никогда не видел, чтобы волки с людьми дружбы водили.

Поежился Сенька от одной только мысли о волках. Знал он, как звери эти скотину на куски рвали, как по ночам протяжно завывали. Но то-то у них. А у лесника ни подмоги никакой, ни защиты. Страшно, наверное, жить.

– А как с волками-то?

– А что с волками? Волки себе и волки. – Дед пожал плечами.

– Опасные ведь, разорвать могут. Помогают тебе люди окрестные от волков спасаться?

– Не помогают, Сенька. Люди-то только костить охотники. Ни помощи никакой, ни сочувствия. Как увидят, так сразу пятиться, уходить прочь из леса. А обо мне и не вспоминают.

В задумчивость погрузился лесничий. Перебирал травинки, в стол глядел.

А в лесу смеркалось. Ветер завывать начал. Выглянул Арсений в окно и увидел, как небо тучи затянули снова.

– Гневается природа. Обозленная она, – проговорил старик.

– На кого обозлилась? – шепотом спросил Арсений.

– На людей, Сенька. Больше ж не на кого.

Горечь в словах лесника была, обида скрытая. Но не мог думать Арсений. Спутались мысли. Только боль его занимала.

Пытался Арсений вспоминать Ольгу, но облик ее, ореолом святости окутанный, плохо виделся. И только дочка хозяина постоялого двора представлялась. Ее конопатые щеки, глаза, большие и серые, волосы, в косу толстую заплетенные. И так приятно было думать о ней, представлять, что только мыслями и спасался.

«Не нужна мне Ольга, коли здесь такая красавица. Хорошо заживем при хозяйстве ее», – подумал Сенька. На том и порешил пока.

Достал тут лесник котел из-за печки, травы ненужные отложил, а потом остановился в задумчивости, бороду почесал и сказал Сеньке:

– За водой сходить бы. Посиди, Сенька, попей. Вернусь скоро.

И вышел, ведро захватив с собой, не услышав даже оклика.

Остался Сенька один в избушке, и стало ему отчего-то страшно. Гром за окном гремел, деревья качались от ветра, а старик ушел куда-то со двора, гонца оставил наедине со свободой лесной.

Арсений пил чарку за чаркой. Пот струился холодный, искры перед глазами плясали. А думал гонец только о том, как жаль ему, что падет смертью храбрых, а никто не узнает об этом. Не поплачут по нему соседские девушки, не вспомнит о нем дочка хозяина двора постоялого, не будет ему в любви клясться. И Ольга не поймет уже, кого так и полюбить не смогла. Ни слезинки по нему, истинному, которого так и не узнала, не прольет.

Вернулся лесник, когда на улице уже дождь лил. Пришел, будто ни одной каплей не тронутый, сухой, с ведром в руке. Подошел к котлу, воду вылил.

И вдруг Сенька, переживаниями и тоской изъеденный, съехал на пол. Боль в ноге стала невыносимой, а отвар в кувшине кончился.

– Ну посиди, посиди, коль хочется тебе. А я дальше расскажу пока, отвар настояться должен, – сказал ему старик спокойно.

– Дай мне чарочку, прошу!

– Нельзя, Сенька. И так уж много выпил. Потерпи.

– Да сил нет! Дай выпить, старик! – воскликнул Сенька.

Молчал лесничий. Неспешно пламя разводил, котел осматривал, травы перебирал, словно и торопиться некуда.

Ненависть к нему у С…