Теория бессмертия

ПРОЛОГ

       Возможно, когда-нибудь в будущем

       Люди научатся оживлять умерших

        По оставленным ими в космосе следам

                                                                          Н.Фёдоров                                                                                                                                                                                              

      Вот сорвался снег с верхушки ели, на случайный выстрел.

      Запрокинуто прозвучал мой голос, как плач лисицы.

      Как  магический гимн имени твоему.

      Скоро наступит полночь.

      Одна половина меня живёт в аду - другая осталась в раю.

      Ты – доказательство, что это так!

      Ты причиняешь мне боль, но держишь меня на плаву.

      Благодаря тебе, я способен чувствовать жизнь,

                                                  писать роман, ненавидеть смерть.

      В твоём и моём воображении восстают одни и те же образы.

      Ночью я мечтаю о тебе.

      Мы одинаково безумны.

      Мы играем одну и ту же пьесу.

      Ты всегда разоблачаешь меня.

      И приходится начинать всё с начала.

      В жизни бывает много начал.

      Моё начало сначала сиренево, даже зеленовато,

                                                                       как синяк под глазом.

    Твоё начало ослепительно, как зимнее утро в Западной Сибири.

    Вчера мне не было сказано, что я не могу больше растворяться в твоей жизни, медленно, ночь за ночью, глубинами плыть, зажмуриваясь… нет ни сна, ни яви, и пробуждений в огне диких воспоминаний; нет даже милосердия леденящей бессмысленности - есть продолжающийся карнавал всех умерших, души всех вещей, живых и мёртвых: «планетное мясо».

    Вчера, в серых в марлевых сумерках, твоя душа, преследуемая ликантропией, треском разрываемой плоти, визгом пилы и урчанием…израненная заклятьями и молитвами колдунов, святых - рванула в моё будущее по встречной полосе, с гандикапом в пятьдесят лет.

     А, ты обижено пролетала все встречные дилижансы, автомобили и автобусы, и сквозь чемоданы, сундуки и мои недопережитые ожидания. И твоё отчаянье стало растворяться во мне… бесконечной вереницей твоих рекламных агентов и послушников твоей любви, как щёлочь, как нестерпимая боль, обрекающая меня на рабство и унижение: наслаждение и алчность – адская комбинация – адская суть этой пытки…

     У тебя есть что-то общее с железом, с верёвкой, с только что срубленным деревом, с шумом крови в голове, с обратным ходом событий.

    Ты как Седна, богиня богов, иннуитов и шаманов - зришь в меня закрытыми глазами.

    Накануне, вечером, даже звёзды мне показывали, что я откровенно умираю, что я растратил в жизни всё. Потом, ночью, стали загадочно исчезать все люди и города, и всё на свете завалил новогодний снег, а утром – ясно.

      Медленно и осторожно, как росомаха, а потом беззаботно и светло, как копошащийся в пелёнках ребёнок… из белого плена ночи восходит солнце и уже сверкает иней на деревьях, седых и кудрявых от мороза.

     Скрипит снег, скрипят половицы, потом слышен шепот за дверью – всё  это утро. Оно уже блестит бесконечной лентой новых открытий и мне кажется, что спросонья слышу почти крик, даже вздох и ловлю тайный взгляд, сторожу лёгкий шаг…  и, мечтаю о космической женщине. О тебе.

      Мне мучительно хочется целовать твою фантастическую красоту.

      Совершенство - это удушье, и я, как ныряльщик, погружаюсь в себя, чтобы познавать и увеличивать свои желания.     

      Ты как Седна, десятая планета Солнечной системы – непостижима для моих замыслов и моих желаний, летишь в фантастической тьме и ни для кого не доступна.

      Ты так адски желанна, что меня тянет к тебе, как в ад.

      Ты уносишь на дно мою душу.

      Ты всегда будешь частью моей жизни.

      Вчера, весь растерзанный спором, я слушал: ты мне очень страстно выговаривала, и монолог твой был реестром моих несовершенств. Ты упрекала, что я пьяница и надоел тебе до смерти, что ты никогда вообще меня не хотела, и никогда не любила меня, а я вцепился в тебя, как энцефалитный клещ…

       Ты говорила и говорила, а я всё смотрел тебе в рот.

       Рот – это не только отверстие в человеке. С одной стороны: губы, зубы, язык, глотка – всегда впечатляли влюблённых, философов и писателей своей страстью и глубиной, но, с другой, – содержание всего этого было так закодировано, что оно выпало из всех научных и литературных исследований. 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

                                            Распустила поутру яблоня свой веер,

                                            Никогда я не умру – в этом я уверен.

                                                                            Владимир Ширяев

                    … и не понять никак по-настоящему,

                   Что яблоня его, который год,

                   Поющая и вся плодоносящая

                   Лишь в нашей горькой памяти растёт.

                                                   Владимир Соколов. 

                   В моих стихах не отголосок страха,

                   В них – отраженье боли и тоски:

                   Уж слишком рано музыкою Баха

                   Поэтов провожают земляки.

                                                                         Иван Полунин

        - Как пойдут дела дальше? Ведь церковь всегда лгала людям, что души у всех одинаковы.  

        - Поэтому случилось так, что Виталий Соколов почувствовал боль в своём сердце именно в тот момент, когда он смотрел в пустую могильную яму.

       Боль была приятная, лёгкая и недолгая.

       Конечно, нельзя прожить целых пятьдесят лет, чтобы ни разу и нигде тебе не кольнуло. Однако это неожиданно-подлое и ласковое, наказание болью подарило Соколову ощущение невыносимой печали, печали о том, что он ничтожество, а его жизнь значится, даже итожится, как чисто первоапрельское доказательство простой человеческой глупости: добровольного его гадства и рабства.

      - Что за обескураживающая мысль, досадная и незамаскированная!

      - Может, от неуютности кладбищенского пафоса, от поэтической страсти несоответствующих жизни чувств… всё в нём повторяется в спиритуальном своём значении. Всё из-за несоответствия плоти затерроризированной, и его примитивной думе о свободной воле, даже о моральной ответственности за Бога…

     - Может помолиться Иисусу Христу?

     - Это тоже что раствориться как сахар в чае.  

     Ничего неизведанного он теперь не хочет, ни о чём не мечтает. И ничего, преднамеренно, уже не сделает. Он, как бездомный кот, будет тайно сидеть под порогом собственного дома и жалостно смотреть в щель, в дневной проём неба, где под кривым горизонтом простирается тайга… Без погрешностей и людей, даже без всего грязного или негативного, которое очень могло бы добавить природе человечьей, чего-то нового, свежего… Какого-то соприкосновенного начала, того самого, ещё не признанного Богом, потом демонстративно не отмеченного идеей небесной.

     - В идеи неба нет негативного.

     - Это всеми не предполагается.

       А для идеи небесной, даже умышленная гадость сладка и горестна, как на земле как благодать; как некое каббалистическое число, где вся квинтэссенция из безотлагательного - откровенная телесность и слизь.

     Ведь его личное прошлое - это забытые горькие сны, от которых он давно бы отрёкся, не будь в его снах игры, шутки, хохмы, наверно, довольно страшной. Прожитая жизнь – это же не иллюзия: все явления жизни прошли в самой трогательной простоте и до того понятны, что и знать, причины нет, зачем на прошлое нужно оглядываться дважды.

     Своей жизнью он лишь шантажировал.

Он не из тех, кому можно проветривать и перетряхивать собственное прошлое, оттуда ни чего эфемерного ему уже не выудить никаким пылесосом.

      И стихи свои он давно бы отодвинул в сторону, если бы не память крови, не первобытный ужас, который по вездесущим капиллярам, как адреналин, как наказание, каждую ночь проникает в голову и травит мозг, заставляя чувства кипеть, а все отражения меркнуть в зеркальной траурной мути.

      Хоть он и умудрился сохранить в земных боях свою драгоценную шкуру, и остатки мяса кое-где ещё болтаются на его костях, он уже уныло знал, что владеть этим добром осталось совсем недолго.

     Но, стиснув зубы, он всё-таки будет до конца играть свою роль в пьесе, в которой для других актёров, живых людей, высвобожден лишь один смысл Творца – достижение Рая. Но, для земного, для яростного мира любви, и для наслаждений он, в сущности, ни что иное, как загнанная, ощетинившаяся кошка, с безумной гордостью ещё пытающаяся отбиться от стаи бешеных псов.

    - И, в самом деле! Ему уже не от кого ждать помощи, тепла или веры: он никогда не был более так бесполезен себе и так одинок, как сейчас.

     - Так попасться!

       Выбрать настоящее по собственному невежеству, недогляду, добровольно выбрать сегодняшнее настоящее, которое сродни безумию, предпочесть это настоящее – ушедшему лету или будущей зиме.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

                                      Своя печаль у инобытия:

                                      о разуме, зачисленном в пророки,

                                      с инертной жизнью, вынужденной в сроки

                                      засеивать пределы и края…

                                                                               Валерий Ковшов   

       Зимним вечерком, в задумчиво-дымной фотолаборатории редакции областной газеты «Сибирский Край» тихо, но совсем не мирно, сидели трое её сотрудников: фотограф Вася Сиверин, машинистка Валентина Бинникова и Светлана Адамовна - заведующая отделом культуры в газете, она же, талантливая журналистка и самая патентованная красавица в городе.

       В тот вечер вряд ли из них кто предчувствовал, а Светлана Адамовна в особенности – ей-то вообще, с какой мороки, смогло бы представиться то, что их неизбежная сегодняшняя встреча и нелюбезный разговор будут иметь роковые последствия для Виталия Соколова.

      Они, курили и молчали. Собственный фотокорреспондент газеты Сиверин и секретарь-машинистка Валя Бинникова были несколько смущены, а Светлана Адамовна зла, потому что сегодня и сразу из двух независимых источников информации узнала, что именно Сиверин на днях ночевал у её лучшей подруги Валентины Бинниковой.

      Со стороны идеализма низшего, неприглядного и потаённого - всё бы выглядело даже несколько романтически, в особенности из-за того обстоятельства, что муж у Вали давно и окончательно спился, а потом она развелась с ним, и с тех пор как года полтора прошло.… Это с одной стороны, но на самом деле Сиверин был не свободен, и если честно - он был корпоративным любовником Светланы Адамовны, жены самого Пашки Попряхи, главы администрации Советского района, человека очень влиятельного, тупого, да ещё помешанного на юморе.

     Естественно, что при одном нескромном слове, при одном нетвёрдом шаге любого из них - мерзкий скандал мог разразиться с необычайной беспощадностью.… Поэтому им нужно было срочно договариваться.

     Однако циничность и вероломство, с каким надругались над лучшими чувствами прелестной женщины её близкая подруга и любовник - эти два похотливых идиота - не объяснялись никакой логикой.

     Но сейчас существенно было то, что Светлана Адамовна сидела на высоком крутящемся кресле возле фотоувеличителя, Вася Сиверин на обычном стуле, за письменным столом, а Валя съёжилась в старом продавленном кресле, втиснутым между тем же письменным столом и сушильным шкафом для негативов…

    И получалось, что каждый обозначал собою вершину равнобедренного треугольника, а уравновешивала персоны только грязная пепельница на самом крае стола - она находилась на одинаковом расстоянии от всех.

    Когда у Светланы на сигарете нагорал пепел, Светлана Адамовна тянулась к столу, на краю которого стояла эта дерьмовая пепельница, до пепельницы не доставала, но стряхивала, и пепел летел, сыпался на пол…

   Вася Сиверин никогда не реагировал на такую ерунду.

   Он, бывало, не морщился и в осторожные минуты любви, потому что встречи не всегда происходили в условиях исключительных, даже случалось, что Светлана Адамовна иногда стряхивала пепел со своих сигарет ему на трусы, или в проявители, в фиксаж…

    Но теперь, пепел… фокус заключался в том, что каждый раз, когда Светлана Адамовна наклонялась или тянулась к пепельнице, её узкая и короткая юбка, как назло, задиралась всё сильней и сильней, демонстрируя всем собеседникам убийственной красоты ноги в очень дорогих чулках четвёртого размера.

     Со злобой и с наслаждением Светлана Адамовна наблюдала, как Вася Сиверин всё-таки невольными взорами уже ласкал её ножки, а Валя страдала от страха и ревности, бросала то возмущённые, то умоляющие взгляды на неё и на Василия.          

    Решив категорически избавиться от чар этих прелестных ножек, Сиверин взял со стола лампочку и стал крутить её в руках, стараясь, что-то в ней разглядывать.

   -  Ненавижу лампочку! - выдохнула с дымом Светлана Адамовна.

    Сиверин с удивлением посмотрел на неё и спрятал лампочку в ящик стола.

   - Ты же знаешь, Василий, что я живу на улице Весенней.… Именно в том доме, где весь первый этаж занят универсамом. Поэтому на площадках первых этажей у нас нет квартир. Так вот… Представь себе: я вхожу в свой подъезд, а на этой первой глухой площадке перегорела лампочка. Это отвратительно и ужасно… Я каждый раз боюсь быть изнасилованной.

    Светлана Адамовна затянулась сигаретой, откинулась на спинку крутящегося кресла, немножко раздвинула ноги и с силой упёрлась каблучками итальянских туфелек в линолеум, так чтобы мышцы на её бёдрах обнаружились… Она томно посмотрела в потолок, провожая взглядом струйку дыма: «Любуйся, сволочь, на мои новые французские трусики!»

    Сиверин тоже поперхнулся дымом от своей сигареты и закашлялся. Светлана Адамовна с сочувствием подождала, когда он придёт в себя, потом продолжила:      

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА  ТРЕТЬЯ

                                                           В городской твоей квартире

                                                           Неожиданность жила.

                                                           Приоткрыла дверь пошире,

                                                           Неприкаянность вползла.

                                                                         Валерий Козлов.

    Утром арестовали Сиверина, а к вечеру того же дня Светлана Адамовна пришла и  постучала в дверь квартиры Бинниковой.

   Валя открыла и обомлела: уж кого-кого не ожидала она увидеть на своём пороге, так это Светлану Адамовну.

-   Что смотришь на меня, как на приведение? Закрой рот… подруга.

    Валентина даже, от изумления, чуть было не закрыла саму дверь перед носом Светланы. Она испуганной рукой поправила волосы, невольно коснулась своих губ пальцами, ладонью… Потом опомнилась, быстро отступила в сторону и, наоборот, пошире приоткрыла дверь, чтобы пропустить гостью в квартиру.

   Светлана Адамовна прошла в коридор и остановилась после вешалки, уже перед зеркалом, поставила на тумбочку свою сумку, открыла её – и двумя длинными, красивыми, сильными пальцами изящно, за горлышко, извлекла из сумки бутылку водки.

   И заявила:

   - Знаешь… Я тебя простила уже совсем. Простила потому, что делить нам теперь нечего. И ничегошеньки нам с тобой больше не остаётся, как только мириться и лечить твою простуду. Держи лекарство!

 Валя взяла двумя руками у Светланы бутылку:

  -   Я ничего не понимаю!

  -  Не спеши понимать. Лучше сообрази что-нибудь закусить. Чаем и вафлями я водку не закусываю. Картошки пожарь, что ли… 

    Валя проницательно и неожиданно принципиально сразу поняла, что случилось что-то невероятно безобразное и отвратительное: глазки у неё заблестели, задышала она глубоко, непримиримо, и запахи инкоммуникабельности её возбуждения сразу заполнил тесноту коридора. 

  -  Неужели с ним случилось несчастье… с Василием? Это, поэтому мне теперь с тобой делить больше нечего!

  -  Как ты легко возбуждаешься. Я и не догадывалась раньше, что ты так сексуальна.

  -  Нет, ты все мне объясни!

  -  Тут всего и не объяснишь… у меня самой, в моей бедной головушке, ничегошеньки ещё не разъяснилось, – Светлана Адамовна приклонилась лбом к бутылке, которую как ребёнка двумя руками прижимала к груди Валентина, и загнусавила, - и вижу я всё как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же, если лицом к лицу: теперь знаю я, отчасти, а как выпью стакан, тогда познаю подробно, как и я познана другими однажды была.

      Валентина отпрянула, отвернулась и ушла на кухню, а Светлана Адамовна сняла шубу и стала устраивать свою красавицу на вешалку, но нечаянно коснулась рукой висевшего там с краю демисезонного пальто. Случайное прикосновение к драпу так её возмутило, что даже лицо и грудь обдало внезапным жаром, как будто на виду у всех, в автобусе, её за ляжку ущипнул хулиган: у неё внутри всё заплясало.

     Чтобы избавиться от этого наваждения, Светлана Адамовна отступила на полшага и с вызовом посмотрелась на себя в зеркало. Но по зеркалу пробежала рябь, потом, однако, из глубины  показалось нечто такое, что она даже ужаснулась своему домыслу.

      Тогда Светлана Адамовна перекрестилась и, часто-часто моргая, снова протянула руку и осторожно погладила своими нежными пальчиками грубый драп старомодного мужского пальто...

      Драп, шелка и крепдешины: «нечто» – всё, чем сами дышим… Гладим и целуем. Света уже совсем не смотрелась в зеркало, она только болезненно чувствовала, как это возмутительное нечто вывалилось из рамы, ласковое и бесстыдное, оставило её одну в тесном коридорчике, а само уже через секунду умудрилось проникнуть во все углы этой однокомнатной, безнадёжно пропахшей женскими мечтами квартиры.

     Запахи «оно» учует, пощекочет и задушит… Оно. Уже просквозило между её дрожащими пальцами, успело пробраться под одеяла и под кровать… задохнуться от страсти и нежности в каждой коробочке, даже во флакончике для духов, чуть не захлебнуться, и совсем было утонуть в ароматах цветочных слёз – выпить все до дна, эти слёзы, из поющих и звенящих бокалов ревности. Застесняться и спрятаться, даже под бюстгальтером, между трусиками и животом, тонким чулком и кожей, спасаясь от холода и одиночества, потом всё-таки высвободиться, вырваться из всех ниток, из этой квартиры с двумя обречёнными на любовь женщинами и с восторгом кинуться в квадратную дыру лестничного пролёта - в долгий и последний поцелуй с собственною болью, в последнее препровождение уже расчлененного кем-то времени.     

  -  Всё не так плохо, как мне представляется, - прошептала себе Светлана Адамовна.

     Она в смущении присела на табуретку, медленно расстегнула замки на сапогах, сопя, стянула сапоги с ног, затем пошарила справа над головой, нашла и щёлкнула нужным выключателем и, наконец, покосилась на зеркало: в зеркале отразилась кухня, там закипел чайник и затуманил паром стекло. Она оглянулась. Оконное стекло в кухне было прозрачно. Робкие, нежные цвета, которыми весь день зимнее солнце подкрашивало небо, давно пропали – стекло было прозрачно-сизым, даже серым.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

   ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ

                                                     … прозреем мы наполовину,

                                                     Но смерти жёсткая рука

                                                     Нас вытолкнет за край могилы,

                                                      Как пьяницу из кабака.

                                                                        Виталий Крёков

     Позвонили в дверь.

     Звук, звон – знак.

     В каком-то смысле явился Агееву приправой к его размышлениям к тому, что в самом человеке всё звенящее и расцвеченное должно занимать очень неопределённое положение, как значение.

     Даже среди каждодневных событий – знак совершенно неуловимо определяет человека и представляет его для совсем иной реальности, нежели вещь и вещественная реальность.

     Знак не принадлежность, не внешность человека – это след Судьбы, даже Бога.

     Иуда поцеловал Иисуса Христа.

     Поцелуй – знак.

     Для опознания человека, который ежедневно проповедовал в синагоге и совершал чудеса при тысячном стечении народа, не требовалось предательства кого-либо из апостолов.

     Однако оно свершилось для Бога.

     Поцелуй, как награда за совершенство, явился из вездесущности на конкретный лик, из вечности – в историю, из безграничного блаженства в состояние конкретности и смерти.   

     Знак организует ту первоначальную форму, которая часто лежит в основе настойчивого однообразия в судьбе человека, в качестве действенной и ассимилирующей окружающую среду силы. И если знак проявился, значит, была необходимость, чтобы в ответ на подобную жертву некий человек, Иуда Искариот, представляющий перед Богом всех людей, совершил равноценную жертву.

     Даже для колдуна ужас и неумолимость знака - это почти равновесие между двумя мистификациями, будь то оторванная голова, или говяжья котлета - знак позволяет ему противостоять себе: тридцать сребреников и поцелуй, потом самодельная смерть, чтобы ещё верней заслужить проклятье.

    Знак противостоит будущему, так же как и человеку, - он подобен замкнутой каменной стене, горизонтальности свирепого сверхъестественного разлада, бессмысленности окрика вертикального, откровенности убийственного комментария.

    Эта произвольность метода и тривиальность вывода нами чувствуется, даже признаётся именно потому, что сами мы иногда оказываемся в ситуациях, в которых знак как раз и выступает в качестве причины антисобытия.                                    

    Валерий Агеев никого не ждал, а когда в дверь позвонили: «О, бумажное человечество, жалкая его никчёмность!», - он сидел и смаковал события в старых газетах, он занимался легкомысленным и праздным занятием: потому что любое множество событий, извлечённых из прошлого, является членом самого себя, то есть несобственным множеством.

    Он наблюдал вне времени, как что-то ещё теплится и существует на бумаге: различные репортажи, перепечатки, публикации, комментарии...

    Нечаянно пришедшее соображение.

    Связующее звено.

    Приближение каких-то конечных причин или сроков, старые газеты дают довольно точные предсказания для нас уже в течение последних десятков лет.

    В Евангелии тоже сказано, что близость конца можно различить по видимым признакам, примерно, как по разным приметам заключают о перемене погоды: «Если истина есть соответствие какому-либо трансцендентному факту, упомянутому именно в старой газете, - рассуждал Агеев, - то всякая рефлексия относительно истины, даже заблуждение, приводят к сущему, как к таковому, каковым оно является в себе, независимо от познания».

    Услышав звук или звон, он решительно встал из-за стола и пошёл открывать дверь, увы, не спросив себя: «Кто там? Тот, кого Бог послал? Кто сам припёрся? Кого черти принесли?».

    Он открыл дверь и увидел на лестничной площадке двух молодых, модно одетых женщин. Одна была румяна, другая бледнолица, и у обоих блестели глаза, может от возбуждения, или от снега с ветром, от резвой погоды на улице.

        -   Вы не ошиблись, милые дамы, подъездом или номером квартиры?

        -   Нам нужен Валерий Агеев.

        -   Ну что ж… вы пришли к тому, к кому вы шли.

  - Очень приятно! Меня зовут Валентина, а вот мою подругу - Светлана Адамовна, - защебетала та, которая была худенькая, бледненькая, и с красным носиком.

     Агеев с детства не любил женщин и собак: «Видишь, трещина пошла гулять по чашке – это трещина от завистливого взгляда женщины, - говорила ему покойная бабушка, - Глянь! Борозда появилась в огороде. Не мотыгой сделана борозда – та борозда от лая собак». И действительно, женщины и собаки всегда приносили Агееву неприятные новости. «Остерегайся! – завещала ему покойная бабушка, - Смерть твоя будет стоять за женщиной и впереди собаки».