Я хочу жить

Я стою, опершись руками на раковину, и смотрю на своё лицо, выглядывающее из глубины затемнённого зеркала. Короткая стрижка, не требующая расчёски, глаза ярко-медового цвета, нос с небольшой горбинкой, слегка впалые щёки… Лицо, как лицо, не лучше и не хуже сотен таких же, отражающихся этим утром в зеркалах просыпающегося города.

Капля воды медленно скользит со лба, проползает по виску, по только что выбритой щеке, непонятным образом сворачивает на подбородок и уже с него слетает вниз, смешавшись на чёрной глянцевой поверхности со своими клонами. А потом они все вместе пропадают в бесконечной глубине канализационного стока.

– Всё заканчивает своё грёбаное существование в одном месте, – бормочу я.

Прикрываю глаза, закусываю губу и несколько раз глубоко вдыхаю, следуя совету неизвестного психолога, который вычитал в ленте. Этот балабол обещал, что всего три вдоха и взгляд внутрь себя смогут помочь в любой ситуации. Но, то ли советы были дерьмовые, то ли я неправильно в себя посмотрел – меня не отпускает. Желание со всей дури удариться грёбаным лбом о грёбаное зеркало и забыться грёбаным сном никуда не пропадает.

Я снова смотрю в свои глаза и привычно не вижу в них ничего, кроме цвета. Ни мысли, ни желания, ни боли.

Внезапно для меня самого губы расплываются в энергичной улыбке, одной из тех, что я когда-то надевал, переступая порог своей квартиры. В арсенале были ещё скупая, сдержанная, мимолётная и ещё несколько на самые разные случаи. Все они выходили просто замечательно, так что никто не мог уличить меня в фальши – для этого надо было заглянуть в глаза больше, чем на пару секунд и слегка напрячься, на что ни у кого не было ни времени, ни потребности.

Правда, в последнее время я перестал использовать улыбки. Понял, что на самом деле всем вокруг просто плевать улыбаюсь я или нет, о чём я думаю, чего хочу, чего боюсь… Я перестал замечать их, они перестали замечать меня, и все наконец вздохнули с облегчением.

Улыбка исчезает. Опять появляется. Снова исчезает. Будто кто-то нажимает на выключатель.

С-с-сука!!!

Я бью кулаком по зеркалу, и оно трескается. Не разлетается, потому что намертво приклеено к толстой подложке, и чтобы разбить его основательно, я должен быть кем-то вроде Брюса Ли, а покрывается крупными и мелкими трещинами. Я не отвожу взгляд и теперь вижу изломанное, изуродованное до неузнавания лицо.

Нельзя вроде смотреть в разбитое зеркало. Если я правильно помню, то впереди у меня семь лет несчастья. Смешно.

Маленькая капля крови падает с разбитой костяшки в раковину.

Я отворачиваюсь, беру полотенце с крючка и вытираю лицо. Кровь продолжает сочиться, и я засовываю кулак в рот, который тут же наполняется неприятно металлическим вкусом.

Надо уже собраться с духом и положить конец всей этой ерунде.

Я хочу закончиться.

Отъехать.

Почить.

Сдохнуть.

Но сначала надо сходить на работу.

Я прохожу на кухню и ставлю чайник. Достаю кружку, насыпаю растворимый кофе прямо из пакета, кидаю два кубика сахара и заливаю сливки из порционной упаковки. Остаётся только дождаться, пока вскипит вода.

Я усаживаюсь на стул и откидываюсь на спинку, бросив руки между ног. Есть не хочется. Точнее, не хочется ничего готовить, даже заливать гречневые хлопья тем же кипятком, или пожарить пару яиц, или отрезать кусок сыра и положить на уже порезанный хлеб. Куплю в пекарне на углу пару пирожков и съем на ходу.

Взгляд бездумно скользит по светлым обоям с незамысловатым узором, сливающимся с фоном. Упирается в еле видный шов и начинает подниматься вверх, безучастно фиксируя, что шов стал немного больше, буквально на полмиллиметра. До чёртиков увлекательное занятие прерывается появлением на пути взгляда чёрно-белого постера.

Бывало, что я мог целый вечер напролёт просидеть разглядывая эту картинку совсем не кухонной тематики: узкая парижская улица, выходящая на затянутую дымкой Эйфелеву башню, и крупное и возмутительно яркое пятно жёлтого зонта, брошенного на влажную мостовую. Меня притягивала простота и гармоничность картинки в целом, мне нравилось, что глаза могли отдыхать на её невзрачности и непритязательности, когда я игнорировал зонт, или наоборот питаться взрывом цвета такой обыденной вещи, непонятно почему оказавшейся посередине пустынной улицы. В общем, нравился мне этот постер. Точнее, когда-то он мне нравился, а теперь я смотрел на него как на отражение моего существования. Отличие было только в наличии и отсутствии ярких пятен.

Как и следовало ожидать, на картине ничего не изменилось. Зонтик лежит на своём месте, Эйфелева башня прикрывается, словно полупрозрачным пеньюаром, невесомым туманом, у её широко расставленных опор копошатся малюсенькие человеческие фигурки.

Я ощупываю взглядом скелет башни, и мне первый раз за всё это время приходит в голову, что она похожа на старую проститутку, какую-нибудь Жанетт или Флоретту. И не просто старую, а древнюю, лично участвовавшую в гулянках на Монмартре в компании с Пикассо и Модильяни, с представителями белой русской эмиграции и чёрт знает с кем ещё. Она стоит, бесстыдно раздвинув ноги, выставив на всеобщее обозрение выпирающие рёбра, жаждая любви и веселья, забыв, по причине глубокого и безнадёжного маразма, что она уже никому не нужна, и даже более того, до крайности отвратительна. Меня аж передёргивает, так ясно я себе представляю это непотребство, что, к счастью, сбивает ассоциативный ряд, и возвращает на место железную башню, пусть банальную и заезженную открытками с сердечками, но зато настоящую.

Я перевожу взгляд на стены домов, зажавшие узкую улочку в своих тисках, нависающие над черными, словно покрытыми сажей, и ещё поблёскивающими от недавно прошедшего дождя тротуарами.

Сегодня я определённо воспринимаю картину немного иначе, чем раньше – проститутка, тиски, сажа… Мрачновато.

Мысль вспыхивает и растворяется, а я, увлёкшись новым видением виденного тысячу раз, продолжаю осмотр.

Тени, лежащие в оконных и дверных проёмах, глубоки и почти непроницаемы, и в них могло бы быть скрыто всё, что угодно, если бы они не были такими куцыми. На всю улицу есть только одно место, размеры которого позволяют моему воображению населить его чем-то соответствующим общему настрою. Оно раньше не особо привлекало моё внимание, но зато теперь захватывает его целиком – в узкой щели между домами вполне могут спрятаться пара-тройка страхов.

Я долго вглядываюсь в черноту и, наконец, добиваюсь своего. В какой-то момент мне начинает казаться, что она неоднородна, что есть в ней более плотное пятно, порождённое не тканью мрака. Чуть ли не до боли напрягшиеся глаза различают человеческий силуэт, небольшой – подростка или хрупкой девушки. К тому же он, или она, ещё и сгорбился, сжался, пытаясь вдавить себя в неподатливую кирпичную стену, я как будто различаю руки обхватившие плечи, вжатую в них голову… Это её зонт. Всё-таки, именно её, не его – среди мужчин, а тем более подростков, желающих пройтись с жёлтым зонтом найдётся немного. Она вышла на прогулку по вечернему Парижу, наверняка в прекрасном настроении, возможно, договорившись о встрече с подругой или даже с парнем, свернула на эту затерявшуюся среди домов улочку, спешила, порхая над мостовой. Но тут произошло что-то, от чего она метнулась в одну сторону, в другую, выронила зонт, спряталась, застыла, боясь вдохнуть… Спряталась в том самом месте, где до неё притаился воплощённый ужас: он уже навис над её фигуркой, уже протянул многосуставчатые лапы… И так будет вечно. Теперь она будет дрожать от страха и ждать худшего, потому что ничего изменить невозможно – это картина, это статика, это замороженный кошмар. Единственный путь прекратить её муки – сорвать картину со стены, разбить стекло и сжечь полотно. Стереть реальность, убить девчонку. Уничтожить ужас, развеять надежду. Это я знаю, что следующая секунда не настанет, а для неё в застывшем миге слились все чувства, среди которых и желание жить, и вера в то, что впереди у неё встреча с…

С площади на улочку врывается сильный порыв ветра, подхватывает зонт и отбрасывает его прямо к щели, в которой прячется девушка. Что это, насмешка или спасательный круг?..

Громкой свист выдёргивает меня из чёрно-белого Парижа в мою родную квартиру. Я поворачиваюсь к плите и кручу ручку, выключая газ. Хорошо же меня затянуло, если я не сразу чайник услышал: он начинает свистеть тихонечко, а до этого уровня доходит только секунд через пять или даже больше.

Я наливаю воды в кружку, размешиваю, поднимаю её, подношу к губам и осторожно, чтобы не обжечься, делаю глоток.

Затем, поставив кружку обратно на стол, я достаю смартфон и заглядываю в спутниковую карту, нахожу французскую столицу и Эйфелеву башню. Внимательно и методично осмотрев все окрестности, я прихожу к выводу, что нет такой улицы в Париже, с которой открывался бы такой вид на башню. Ну а чего я ожидал, с другой стороны? Это же картина, а не фото. Может, художник так заложил скрытые смыслы – соединил старую улочку со значительно менее старой башней, а как кусочек современности бросил на тротуар жёлтый зонт. Да я прям художественный критик…

Вот только зачем он загнал в темноту бедную испуганную девчонку?

Я резко поворачиваюсь и вглядываюсь в закуток, где она должна была прятаться. Конечно, никого там нет. Тень, как тень. Все девчонки либо по домам, либо обнимаются с мальчишками на газоне перед чёртовой трехсотметровой железякой. Жёлтый зонт лежит, где ему и положено. А я просто завис и придумал всю эту ерунду. Мне же её в жизни, блин, не хватает.

Сделав ещё несколько глотков, я поставил кружку в раковину и пошёл одеваться: через полчаса надо быть на работе: идти двадцать минут, пять на одевание, пять – про запас.

Если хоть к чему-то в моей жизни можно применить слово «повезло», так это к моему рабочему месту. Я слежу за софтом и железом в одной довольно крупной организации, причём являюсь единственным спецом, так что меня стараются не обижать и лишний раз не дёргать. В моём полном распоряжении имеется личный кабинет, соседствующий с серверной, куда запрещено заходить всем, кроме СБ и пары-тройки начальников. И у тех, и у других есть свои проблемы, а потому я могу наслаждаться одиночеством весь рабочий день… Хотя, фраза «наслаждаться одиночеством» тут использована для красного словца – ничем я, конечно же, не наслаждаюсь, я проваливаюсь в мир цифры и контролирую, корректирую, пресекаю, ограничиваю, отслеживаю и тому подобное. В общем, делаю всё то, на что обычный айтишник забивает, потому что у него всегда есть недоигранная игра, недочитанная книга или непросмотренный фильм. У меня нет ничего, у меня есть только работа.

Я подхожу ко входу без трёх минут, захожу внутрь, провожу пропуском и под внимательным взглядом эсбэшника, во всю изображающего крайнюю степень сосредоточенности на этом процессе, миную турникет.

Заворачиваю на кухню, чтобы сделать кофе – дома-то я не допил, потом не спеша добираюсь до своего кабинета, отвечая кивком на кивки встречающихся на пути коллег. Там я усаживаюсь в своё безобразно удобное кресло и сразу же окунаюсь в работу с головой, на автомате периодически хватая кружку и делая глоток.

Наверное, пролетело несколько часов, когда я прерываюсь и заваливаюсь на спинку кресла. Как будто бы уже хочется есть. Придётся идти в столовую…

Я откидываюсь сильнее, и спинка послушно и мягко опускается ещё градусов на двадцать, так что мой взгляд, устремлённый строго вперёд, отталкивается от верхней рамки монитора и перепрыгивает на стену, где упирается в чёрно-белый постер.

Не такой, что висит дома на кухне, но очень похожий по стилистике. Там Париж, здесь Нью-Йорк, там жёлтый зонт, здесь жёлтое такси. Ну и размер раза в два больше.

Жизнь в «Большом яблоке» течёт поактивнее: улицы заполнены машинами, тротуары – людьми, стены небоскрёбов увешаны билбордами, которые, будь картинка цветной, наверняка бы перегружали глаза яркими красками, воздух разрывают автомобильные сигналы и урчание движков, музыка и рекламные джинглы, гул голосов. Звуки я, конечно, додумываю, но сложно смотреть на Манхэттен в разгар рабочего дня и не слышать биения его каменно-долларового сердца…

И всё бы ничего, но, когда я покидал кабинет вчера, постера здесь не было. Сюрприз от начальства? Да нет, не может быть. Чья-то тупая шутка? Тоже очень маловероятно – шутка должна быть направлена на соответствующую целевую аудиторию, к которой я не отношусь и, более того, я без малейших угрызений совести сдам нарушителя периметра тому самому начальству. Новый тренд в оформлении кабинетов? Ну да, настолько жизненно важный, что воплотить его в жизнь решили ночью, в нерабочее время…

Всё время, что я размышляю таким образом, глаза не отрываются от картинки, но я всё равно не замечаю, как так получилось, что десяток жёлтых такси поблёкли и превратились в таких же серых статистов, как их гражданские собратья, и только бандура на крыше указывает на их трудовую деятельность. Лишь видавший виды «Форд Краун Виктория», выворачивающий на перекрёсток с боковой улицы, не потерял свой цвет, и теперь злорадно доминирует в окончательно обесцвеченном городе.

Это что, какие-то новые технологии? Кто-то задумал поразить этим чудом полиграфии мой зацифрованный разум?

Взгляд, вцепившийся в «форд», замечает невнятную рябь на периферии картинки, смещается и фокусируется на плотной толпе прохожих. Подробностей, само собой, было не разобрать: слишком мелко и темно, можно разглядеть только отдельные головы, шляпы, вскинутые руки.

Происходящее захватывает меня, очень хочется узнать, что же такого происходит на улицах огромного города…

Нью-Йорк меня слышит и выбирается за пределы постера. Небоскрёбы переползают на выкрашенную белой краской стену, а асфальтовая лента вытягивается в мою сторону, словно язык хамелеона, готового слопать очередную муху. Город вываливается из двухмерного пространства, будто на мне 3D-очки, кажется, что можно подойти к любой машине, открыть дверь, забраться на заднее сиденье и под плохо различимое ворчание седого чернокожего таксиста отправиться к Центральному парку или на Кони-Айленд. Звук, который я себе до этого только представлял, становится реальным и почти не отличается от моих фантазий: музыка, клаксоны, шины, моторы, хлопки, мешанина людских голосов… Хотя нет, голоса потерялись: вместо них от стен отражается шуршание, наверное, именно так могла бы звучать ползущая по своим делам мохнатая гусеница.

Вдруг людской поток вздрагивает, потом ещё раз, ещё, будто через него пропускают электрический ток. Конвульсии не прекращаются, напротив, промежутки между ними становятся всё меньше и меньше, а границы между людьми стираются, и скоро людская масса окончательно превращается в нечто неописуемое, в новую сущность. А через мгновение вся улица присоединяется к бьющейся в бешеном рваном ритме живой массе. Город всхлипывает, закашливается, давится жизнерадостной рекламой энергетика и затыкается.

Я стою в самом центре и смотрю по сторонам. Трансформация не прекращается.

Небоскрёбы оплывают, верхушки их склоняются и сливаются, образуя непроницаемый свод, жители становятся то ли ворсинками, то ли ещё чем, машины пухнут папилломами… Это уже не Нью-Йорк. Это глотка огромного монстра, я стою на её дне и жду, когда он сглотнёт, и я исчезну в его кишках, окончательно и бесследно.

В голове всплывают мои утренние мысли. Как-то по-другому я представлял себе свой конец, менее эпичным.

Я к такому не готов.

Откуда-то справа выныривает жёлтый «форд» и, отчаянно сигналя, устремляется в мою сторону. Я не двигаюсь, тупо наблюдая, как проглатывает метры последнее нью-йоркское такси, как увеличивается до неимоверных размеров решётка радиатора. И я не хочу умирать. Не знаю почему, но не хочу.

Я закрываю глаза.

Бампер бьёт меня в грудь, не знаю, как так получается: то ли «форд» подпрыгнул, то ли вырос, то ли я превратился в карлика. Удар сильный, но мягкий, будто мне прилетает подушкой. Не слышно хруста рёбер, не ломаются хрупкие кости, не разрываются внутренние органы. Меня отбрасывает назад, я падаю навзничь, бьюсь затылком о что-то явно более мягкое, чем асфальт…

Я открываю глаза и вижу белый потолок с горящими в нём панелями дневного света.

Поворачиваю голову направо, налево, вижу знакомый интерьер с незнакомого ракурса.

Я просто упал с кресла, и теперь валяюсь на покрытом ковролином полу. Заснул незаметно для себя и упал.

А что там с Нью-Йорком?

Приподнимаю голову, смотрю перед собой, но стол и монитор закрывают обзор. Надо вставать.

Я переворачиваюсь на бок, встаю на четвереньки, цепляюсь пальцами за краешек стола и поднимаюсь на ноги.

Большой чёрно-белый постер из моего сна висит на стене.

Или это был не сон?

Я пячусь в сторону двери.

Конечно, сон. Вот только оставаться наедине с приснившимся мне монстром не хочется совершенно.

Нащупав дверную ручку, я поворачиваю её, толкаю от себя и вываливаюсь в коридор спиной вперёд. Отступаю назад, захлопываю дверь и, закрыв глаза, прислоняюсь лбом к прохладной глянцевой поверхности. По лбу скатывается холодная капля пота.

Сон это или нет, но по-любому чертовщина. С утра Париж, в обед Нью-Йорк… Всё очень реально, всё слишком реально. И конец ли это?

И, самое главное, для человека, который решил покинуть этот бренный мир, и загвоздка была лишь в том, что нужно отработать ещё один день – закрыть важные дела, я слишком испугался всего происходящего. Я чётко помню, что мне не хотелось, чтобы жёлтый бампер был последним, что я увижу.

Я не хотел заканчиваться.

Я передумал.

Хочу жить.

Слышите, там?

Я поворачиваюсь, не отлипая от двери, и открываю глаза.

Проклятие.

Я смотрю на очередной чёрно-белый город, занимающий почти всю стену.

Лондон.

Мрачные здания, чьи очертания скрадывает густой туман, на высокую башню с круглыми часами на самом верху давят почти чёрные клубящиеся тучи. Фонари, стоящие вдоль дороги, горят, но кажется, что их усилий еле-еле хватает только чтобы немного рассеять темноту вокруг них самих. К одному из них жмётся человеческая фигурка, судя по силуэту и тонким бледным ножкам, виднеющимся из-под плаща, девушка. Сверху она пытается прикрыться зонтиком, таким же чёрным, как тучи в небе, никакой жизнерадостной желтизны. Скорее всего, она ждёт автобус, который как раз появился в начале улицы – классический лондонский даблдекер красного цвета. И, казалось бы, он должен нести с собой надежду и веру в лучшее – своей яркостью, противоположной окружающей серости и темноте, горящими фарами и проникающим сквозь стёкла светом, уютом и теплом салона, в котором можно спрятаться от мороси и ветра… Но он здесь чтобы стать символом обманутых надежд и бессмысленности веры: цвет его не красный, а кровавый, будто он проехал сквозь толпу людей и напитался их смертью, свет фар мертвенно бледный, а сквозь мутные стёкла салона, словно измазанные, заляпанные чем-то изнутри, можно разглядеть гротескные изломанные фигуры, не слишком похожие на людские. Но всего этого не видит, да и не может увидеть бедная девушка, которая через минуту зайдёт в открывшиеся двери автобуса.

Хочется окликнуть её, сказать, чтобы она убегала прочь, пусть в обволакивающую темноту, в тени домов, лишь бы подальше от двухэтажного катафалка…

Вот только у меня не получается не то, что выдавить из себя хоть пару слов, а даже сделать вдох.

Нечто, бывшее только что автобусом, выстреливает багровыми нитями, которые ударяют мне в глаза и залепляют их непроницаемой массой, обволакивают их, а потом рывком вырывают из тела. По крайней мере, именно так я это ощущаю, хотя что-то мне подсказывает, что сами глаза остаются на месте, а вот сознание…

Моя оболочка остаётся стоять в коридоре, возможно, медленно сползает на пол поломанной куклой, а сам я оказываюсь в залитом красным светом помещении, настолько ярким, что больно смотреть… Хотя нет, не ярким. Скорее тяжёлым, густым, будто Великий Смог снова накрыл город и проник в пропитанный затхлостью салон, так что с трудом можно разглядеть хоть что-то дальше своего носа. Свет давит на глаза (которые пусть и остались где-то за пределами чёрно-бело-красной нереальности, но вполне себе болят), на грудь, на плечи (которых тоже как бы нет), медленно, но неумолимо сжимает горло, ядовитыми миазмами протискивается сквозь крепко сжатые губы. Хотя, их ведь тоже нет…

Я рас…