Записки бывшего женоненавистника

Расплетите все, что вы знаете и думаете, на отдельные нити — и сотките из них новую ткань! Она будет странной, но она будет…

Я открыл глаза, тщетно пытаясь сохранить воспоминания об отлетающем прочь сне. Что-то в нем было: очень важное, чрезвычайно реалистичное и одновременно фантастическое, исполненное глубокого смысла, насыщенное яркими чувствами… Но, увы, в памяти осталась только одна нелепая сцена, значение которой постичь никак не удавалось.

Я снова попробовал заглянуть в начало сна, как всматриваются сквозь клубящийся туман, — однако это оказалось бесполезным. А вот финал его опять предстал перед моим внутренним взором, даже четче, чем несколько секунд назад.

Маленькая девушка, тонким голосом поющая песню — тоже малых музыкальных достоинств. Я знал, что это фрагмент водевиля, с успехом исполнявшегося в столичных театрах. Очень странные слова, запоминающиеся почти против воли.

«Вскоре, вскоре, вскоре, вскоре, — пела она, — женщины исчезнут в облаках за морем».

Маленькая певица повторяла эти бессмысленные строки раз за разом, с новыми интонациями, словно бы любуясь и заставляя меня любоваться вокальным рисунком, изменяющимися оттенками мелодии. При этом поглядывала на меня — плутовато и соблазняюще одновременно. Странные предчувствия прокрались в мою душу, но миг спустя их затмила вспышка гнева.

— Прочь! — воскликнул я. — Убирайся в свои облака, улетай за море, делай что хочешь, только оставь меня в покое!

Девушка поняла, что я отвергаю ее, и печально опустила взгляд. Лицо ее окутала тень страдания, руки взметнулись в умоляющем жесте — и тут же она исчезла из моего сна. Несколько мгновений там, где только что стояла водевильная певичка, клубился туман; затем из него выступила… О боже! Царица моей мечты, моя несбыточная греза, единственная женщина в истории человечества, которая когда-либо интересовала меня! Великая, могущественная, повелительница королей, покровительница философии и искусства — она стояла прямо передо мной, в точности такая, как я всегда ее представлял… во плоти, это было не видение… совсем рядом… И я мог к ней прикоснуться!

Я не успел этого сделать. Она улыбнулась мне своей знаменитой улыбкой, одновременно небрежной и энергичной, затем во взгляде моей повелительницы появилась скорбь, и она с глубокой горечью проговорила чуть слышно: «После нас — потоп». И тоже исчезла, прежде чем мне удалось осознать какую-то неправильность в этой ее фразе.

Я лежал в постели, уже полностью проснувшись, и пытался собраться с мыслями. Не погрешив против истины, скажу, что в нашем Психологическом обществе я считаюсь одним из наиболее активных членов, веду каталог сновидений, на моем счету несколько скромных, но высоко оцененных коллегами исследований в этой области — словом, мне всегда удавалось распутать клубок причинной обусловленности тех или иных образов. Но на сей раз даже такой опытный специалист, как я, был сбит с толку. Правда, несколько лет назад мне довелось присутствовать на выступлении очень похожей маленькой певички, исполнявшей партию из водевиля про отважную квакершу[1]. Кроме того, в студенческие годы я действительно предавался мечтаниям о встрече с неким собирательным, романтизированным образом выдающейся женщины, чья яркая индивидуальность оставила глубокий след в истории. Однако с той поры миновало уже немало времени — и, уверен, ни о той, ни о другой я вчера не думал перед сном. Спать лег в положенное время, своим обычным привычкам тоже не изменял, на ночь не ел ничего тяжелого, не пил крепких или возбуждающих напитков… Словом, загадка оставалась.

Однако вскоре мне предстояло столкнуться с другими загадками — и это выяснилось сразу же, едва я, признав дальнейшие рассуждения бесплодными, отбросил одеяло и встал. Собственно говоря, нечто странное в окружающей действительности мерещилось и прежде, однако эту странность, интуитивно бесспорную, никак не удавалось сформулировать на уровне рассудка. Яркие лучи солнечного света пронизывали комнату; через полураскрытое окно из палисадника проникал аромат цветов; в ушах звучал шум пробуждающегося города…

— Вот оно! — не удержавшись, воскликнул я вслух. — Куда подевались воробьи?

И действительно: воробьи молчали. Прежде каждое утро проходило под аккомпанемент их задорной перебранки во дворе, бешеных сражений прямо на карнизе моего окна, непрерывного чириканья и шума крыльев. Все же весна не без оснований считается зарей жизни, природа в эту пору бурна и нетерпелива. Все последние недели я просыпался от звуков их военных игрищ или, вернее сказать, состязаний, когда серенькие кавалеры красовались друг перед другом и перед своими еще более невзрачными дамами сердца, претендуя на их внимание. Порой я тратил добрых четверть часа своего драгоценного времени на то, чтобы украдкой наблюдать за воробьями из-за занавески, изучая их поведение в самый важный для них период жизни. И вот — воробьев под окном больше нет. Это, безусловно, тоже объяснялось какой-то комбинацией требований естественного и полового отбора, вывешенной на доске объявлений природы. Но все же странно…

Так и не сумев избавиться от ощущения какой-то неправильности, я умылся, оделся — и тут вдруг обнаружил очередное нарушение естественного порядка вещей. Вчера вечером моей квартирной хозяйке были переданы четкие инструкции: разбудить меня ровно в шесть утра. Между тем сейчас было уже полвосьмого! Немыслимо! Я опоздал на свой утренний поезд!

Это обстоятельство все же не было по-настоящему драматичным, однако вряд ли кто-то обвинит меня, узнав, что к свистку, венчающему мой конец голосовой трубки[2], я склонился с подлинным раздражением — и сердито подул в него, требуя немедленной доставки в комнату утренней чашки чая.

Ответа не было.

Я прислушался. В доме было тихо, как в склепе. Судя по всему, на нижнем этаже оказалось просто некому услышать мой сигнал.

Страшные мысли закружились в моей голове. Дом подвергся нападению грабителей — или, может быть, кровожадных разбойников, головорезов, тугов-душителей, наемных убийц? Внизу все мертвы? Поразмыслив, я счел, что это все-таки маловероятно. Но молчание на первом этаже действительно было явлением совершенно беспрецедентным — стало быть, требовавшим расследования.

Теперь скажу несколько слов о себе. По упоминанию студенческих годов как чего-то давно миновавшего вы, возможно, сделали неверный вывод о моем возрасте. На самом деле я все еще молодой человек, как принято говорить, «от двадцати восьми до тридцати лет» от роду. Степень моего обладания земными благами позволяет жить с некоторым комфортом, но и не более того. А еще, должен признать, я одинок в этом мире, за исключением не просто далеких, но очень далеких родственников. Чтобы удовлетворить свои скромные, но все же требующие ощутимых расходов потребности, я посвящаю свободные часы литературной поденщине — труду поистине каторжному, зато позволяющему оставаться самому себе хозяином, так что меня не беспокоит столь важное для многих мнение босса, директора или сослуживцев. В своей нынешней квартире я проживаю уже более двух лет — и она меня полностью устраивает. Дом, где я снимаю второй этаж, расположен в пригороде, что очень удобно; хозяйка — добропорядочная вдова с двумя дочерями, свыкшимися со своим статусом «старых дев» (который не напрямую связан с возрастом); кроме вносимой мной платы, у обитательниц дома есть небольшая постоянная рента. Я — единственный квартирант, фактически уже почти член семьи, хотя обычно обедаю не за общим столом, а в клубе или в городском ресторане. Те из моих знакомых, которые относятся к женскому полу, обычно называют меня «перспективным молодым бакалавром», а мои знакомые мужского пола (богемная компания веселых холостяков) прозвали меня «женоненавистником». Вполне понимаю причины, по которым я заработал оба этих наименования, но отказываюсь признать справедливость второго из них. Если вы при чтении этих строк все-таки сочли меня женоненавистником — то вы глубоко ошибаетесь. Я не женоненавистник: я всего-навсего не женолюб. Совершенно не вижу, отчего, выражаясь языком математики, отсутствие подтверждения должно считаться подтверждением отрицания. Я ни разу в жизни не был влюблен, но зато я и не страдал от несчастной любви и вообще никогда не испытывал никаких чувств, которые заставили бы меня ступить на тот путь, которым следует большинство людей. По всей видимости, я рожден для иного.

Короче говоря, я не люблю женщин и не ненавижу их. Но это мое описание нейтралитета по отношению к «женскому вопросу», будучи предельно точным, к сожалению, никак не могло помочь с решением задачи, стоящей передо мной сейчас: выяснить, что случилось на первом этаже.

«Вскоре, вскоре, вскоре, вскоре женщины исчезнут в облаках за морем».

Черт возьми! Почему же все-таки слова и мотив этой песни столь назойливо звучат в ушах?!

Мысленно проклиная их автора, я осторожно спустился по лестнице. Никаких признаков жизни — но, с другой стороны, и никаких признаков нападения: кухня пребывала совершенно в таком же виде, как прошлым вечером. Было очевидно, что обитательницы дома все еще остаются в своих постелях.

Охваченный мрачными предчувствиями, я сперва постучал, весьма настойчиво, в каждую из дверей их спален — и, не получив ответа, поочередно заглянул во все три комнаты. Нигде никого. В кроватях явно спали этой ночью, и они были не застелены; но я с удивлением заметил в каждой из комнат одежду и обувь, причем, судя по всему, именно в том же положении, в каком обитательницы комнат оставили их минувшим вечером, готовясь отойти ко сну. Гардероб у вдовы и ее дочерей был не так уж обширен, все их платья я хорошо знал — и теперь, осмотрев вдобавок платяные шкафы и комоды (в столь необычных обстоятельствах, по-видимому, у меня имелось на это право), понял, что все пребывает на своих местах. Я невольно улыбнулся, вообразив, как они летят над морем, облаченные только в ночные рубашки, — но вскоре был по-настоящему ошеломлен, когда, продолжив обыск, обнаружил эти рубашки под одеялами в каждой из кроватей. Бесстыдницы! Они что, отправились в этот полет совсем без ничего?!

Я мысленно представил, как это должно выглядеть: две перезрелые девицы и их почтенная мать, обнаженные и при этом словно бы бесплотные, несутся в облаках, подобно эльфам, и истаивают в неведомой дали…

В следующие минуты я обдумал и отверг добрый миллион гипотез. Нет, все-таки решительно невозможно было представить, что хозяйка, уважаемая и уже немолодая женщина, способна выйти из дома в обнаженном виде — даже если речь шла о том, чтобы просто отправиться на прогулку, а не совершить эльфийский полет. Еще менее реальной казалась мысль, что она проделала это в сопровождении дочерей, одетых — то есть не одетых — точно так же. Это взвешенное рассуждение вернуло меня на те же рубежи, где я находился, впервые обнаружив, что дом, по-видимому, опустел. Надо полагать, и вправду случилось что-то серьезное! Раз так, то самый разумный путь — выйти из дома, запереть входную дверь своим ключом и сообщить о происшествии в ближайший полицейский участок.

Но едва лишь выйдя на крыльцо, я увидел утреннюю газету, видимо, только что оставленную мальчишкой-разносчиком. И сразу же обратил внимание на кричащий заголовок передовой статьи: «Боже, что это?!»

Остальные заголовки были ему под стать:

Статей подобного рода было намного больше, но я решил пока ограничиться теми, что опубликованы на первой полосе: если уж они не позволят разобраться в том, что произошло, то на остальные надежды еще меньше.

Больше всего это походило на колоссальную мистификацию. Если верить газете, вчера ночью, ровно в 24.00 — с учетом часовых поясов в каждом отдельном случае, — на планете исчезли все женщины! На всей планете — все женщины. Совершенно неожиданно, ничто не предвещало катастрофу: просто миг назад они были, и вот уже нет. Особенно ужасающе исчезновение выглядело во время большого бала, завершавшего вчерашний государственный праздник в Берлине: сотни пар, собравшихся под сводом огромного зала, кружились в легкомысленном вальсе — и вот, когда часы пробили двенадцать, одновременно с их последним ударом прозвучал словно бы хлопок огромного паруса… и сотни мужчин замерли, будто пригвожденные к полу, сжимая в руках опустевшие платья своих партнерш по танцу.

Менее эффектно, но столь же неуклонно волна исчезновений прокатилась по всему земному шару: пропали даже девочки-младенцы, лежавшие в колыбельках. Катастрофа постигла не только представителей рода человеческого — животный мир тоже уменьшился наполовину. Все самцы продолжили свое существование, все самки исчезли бесследно.

(«Ага, — заметил я, пытаясь сохранять хладнокровие, — это объясняет молчание воробьев».)

Я торопливо просмотрел еще несколько статей. Весь цивилизованный мир ошеломленно обсуждал чудовищные события. Ученые разводили руками, философы молчали. От религиозных деятелей, столь же ошарашенных, как и их паства, толку было не больше. Главы отдельных сект нерешительно бубнили о сбывшемся пророчестве, но даже они предпочитали делать это шепотом.

Неизменность законов природы и юридическое право, высокие материи философских обобщений, отважное атеистическое отрицание всего сверхъестественного, осторожно проводящий грань между постижимым и непостижимым агностицизм — все эти системы, порознь и вместе, были сметены, низвергнуты, пали под ударом очевидности. Удар этот был нанесен во сне и в большинстве случаев обнаружен лишь много часов спустя, но от этого он не сделался менее сокрушительным.

Прочитав все это, я остановился, не зная, могу ли доверять своим глазам. Может быть, я все еще сплю? Или редактор утренней газеты сошел с ума? Или, возможно, с ума сошли работники типографии? Либо все мы сделались жертвами гигантского розыгрыша всеамериканского масштаба? Желая спасти остатки своего рассудка, я уже начал склоняться к последней версии — как вдруг снова вспомнил молчание воробьев за окном и загадки опустевшего дома. По-видимому, все же нельзя и дальше прятать голову в песок: что-то действительно произошло, совершенно необычное.

Наконец осознав это, я решительно устремился по улице прочь от дома. И почти сразу, за ближайшим углом, увидел группу мужчин, возбужденно обсуждавших… да, по-видимому, те самые новости из утренней газеты, что же еще.

Это были местные жители, со всеми я неоднократно раскланивался на улице, поэтому без колебаний присоединился к толпе — хотя сейчас эти люди выглядели как-то необычно. Создавалось впечатление, что сегодня поутру они одевались не только торопливо, но и очень небрежно. Да и в целом большинство изменений в их внешности заслуживало многократного использования частицы «не»: ботинки были не чищены, пиджаки не выглажены, галстуки сидели на шеях косо или вовсе отсутствовали… Короче говоря, над этим сборищем мужчин витал дух какой-то глобальной неухоженности.

Больше всего меня изумил старина Доултон, всегда такой аккуратный: он, судя по всему, сегодня даже не умывался.

— О боже! Это ужасно! Что мне делать? Что нам всем сейчас делать? — причитал другой пожилой джентльмен: имени его я не помнил, но знал, что он живет через дорогу, прямо напротив меня. — Кухарка ушла, а я еще не завтракал… Почему? Куда она делась?! Боже! Черт! Кто-нибудь! Так нельзя обращаться с человеком моего возраста!

Слова его были невнятны, будто он говорил сквозь горячую кашу, наполнявшую рот. Судя по всему, старик забыл вставить зубы.

— Господа! — торжественно произнес я, обращаясь сразу ко всем. — Это правда? В мире больше не осталось женщин?

— Это правда… — скорбно ответил хор мужских голосов.

— Ура! Ура! — воскликнул я. И, не замечая признаков всеобщего ликования, в недоумении оглядел притихшее сборище. — Вы что, не рады? Давайте-ка вместе со мной, ну же, раз, два, три — и вместе: гип-гип — ура!

В этот миг мой восторженный возглас был безжалостно прерван вероломным пинком под копчик. Я резко обернулся, вознамерившись провести хук правой (мой коронный удар!) в наиболее уязвимую часть организма того из соседей, который дерзнул поднять на меня ногу, как вдруг — бац! — трость старины Доултона обрушилась на теменную часть моего черепа или, как говорят менее культурные представители человечества, «врезала по кумполу». Причем очень больно.

О дальнейшем у меня остались крайне смутные воспоминания. Волна оплеух, зуботычин, тычков, пинков и оскорблений накатилась, перевернула, понесла меня куда-то — а когда она наконец схлынула, я обнаружил себя лежащим пластом в канаве на обочине.

«Невероятно, но факт, — констатировал я, с трудом поднимаясь. — Вместо того чтобы радоваться освобождению, они очень болезненно переносят свою потерю. На что это похоже больше всего? На порывистую реакцию неофита, еще не освоившегося с новым положением дел? На толкотню, которую устраивают покупатели в отделе сниженных цен? Ох, да не все ли равно — если я сам теперь больше всего похож на отбивную, которую, к счастью, забыли поджарить…»

Что мне оставалось делать? Правильно: вернуться домой, сменить потрепанную одежду и вообще привести себя в порядок.

Прежде чем решиться на следующую вылазку, я провел немало времени в размышлениях о порочности человеческой натуры. Люди, столь злобно и неспровоцированно напавшие на меня, были моими постоянными спутниками во время поездок в город и возвращения оттуда. День за днем, час за часом я вынужден был слушать их дорожные жалобы на женщин. И вот она, мужская непоследовательность, которую мне пришлось прочувствовать душой, а также, ох, телом…

Однако с фактами приходится считаться. Поэтому, вновь отправляясь из пригорода в центр, я предпочел не выдавать своей радости, скрыв ее под маской самой черной меланхолии.

Привычка сильнее разума, поэтому каждый раз, когда омнибус останавливался, чтобы взять очередных пассажиров, я, сидящий у прохода, невольно привставал, готовясь пропустить даму. Но каждый раз с облегченным вздохом опускался на прежнее место: никаких дам действительно не было.

Клянусь, эта поездка оказалась первой, когда я смог наслаждаться поистине каждой минутой: не задумываясь о подобающих манерах, не снимая поминутно шляпу, не улыбаясь — а главное, никому не уступая сиденье, как того требовали безликие и бездушные правила учтивости. Прежде обязательно находилось хрупкое очаровательное существо, которое пристраивалось напротив меня, после чего тут же беспомощно повисало на ременных ручках, за которые надлежит держаться стоящим пассажирам, и всей своей позой, а также укоризненно-умоляющим взглядом демонстрировало, до чего же ему трудно и насколько каменным сердцем должен обладать мужчина, который немедленно не уступит этому существу сидячее место.

Разумеется, эти усилия каждый раз оказывались вознаграждены…

Улицы были по…