Арбалетчик с Тверской – 4

Глава 27

Дом в Нюрнберге, давший кров молодоженам, находился в муниципальной собственности и до сих пор известен как «Дом Палача» (Henkerhaus). Большинство немецких городов принципиально не позволяли палачу жить в пределах городских стен, поэтому, даже если бы их дом стоял в неблагополучном районе — по соседству с бойней, свиным рынком или муниципальной тюрьмой, — Франц и его невеста все равно сочли бы себя счастливчиками. Первоначально дом, построенный в XIV веке, представлял собой невысокую трехэтажную башню (названную «Башней Палача»), расположенную с южной стороны маленького острова посреди Пегница. В 1457 году через реку был построен большой деревянный пешеходный мост (конечно, получивший название «Мост Палача»), и башня стала с ним одним целым. Затем к ней пристроили длинный фахверковый дом с фундаментом, расположенным прямо на мосту. Такая обширная резиденция, включавшая шесть комнат и расположенную в доме уборную, предоставляла одинокому молодому мужчине исключительный простор; в общей сложности площадь дома составляла 150 квадратных метров — и это в те времена, когда типичная семья из трех человек сочла бы большой даже третью часть этой площади. Надо отметить, что дом одновременно находился в центре и был изолирован от него, располагаясь на островке посреди Пегница, с малоприятным тюремным районом по одну сторону от себя и благообразным буржуазным — по другую. Каждый день Францу приходилось ходить мимо вонючих ларьков свиного рынка, чтобы добраться до ратуши, но при этом он мог беспрепятственно любоваться через стеклянные окна своего дома пышными сооружениями центра города.

В отличие от детей большинства палачей, Вит был немедленно крещен в церкви Святого Зебальда, как и все последующее потомство Шмидта. Было ли существенным, что Франц решил не называть своего старшего сына, а в дальнейшем и никого из его братьев в честь их деда Генриха, выражая так распространенным в то время способом почтение? Возможно, он рассчитывал на будущее покровительство со стороны нанимателя своего отца, бамбергского епископа Файта, чье имя было немецкой формой имени «Вит»? Или Шмидт, несмотря на свою протестантскую веру, тайно почитал святого Вита — покровителя врачевания, которое было смежной профессией палачей? Эти соображения Франца остаются нам недоступны. Причина, по которой он дал имена двум следующим детям, не представляет такой загадки, поскольку Маргарита (крещена 25 августа 1582 г.) и Йорг (крещен 2 июня 1584 г.) входили в число самых популярных имен тех лет.

Став отцом семейства (Hausvater) и обеспеченным мастером, Франц Шмидт наконец обрел социальную базу для своего стремления к респектабельности. Однако это достоинство, которое его начальство пыталось придать публичному образу палача, было бы невозможно без постепенных изменений, происходивших в городе на протяжении предшествующего Францу поколения. Некоторые особо неприятные и бесчестящие обязанности палача, такие как надзор за муниципальным борделем (который был закрыт по настоянию протестантских реформаторов в 1543 г.), давно устарели. Другие задачи были перепоручены еще более сомнительным личностям, в частности работы по уборке улиц и вывозу мусора отошли под контроль двух высокооплачиваемых «навозных начальников», работавших по ночам.

Главный помощник палача, называемый в Нюрнберге Львом (Löwe, от искаженного lêvjan — средневекового слова для обозначения судебного пристава), будет играть особенно важную роль, помогая Францу достичь респектабельной жизни. За отдельную плату Лев охотно брал на себя бóльшую часть социальной стигмы, которую ранее палачи были вынуждены нести сами. Первоначально занимавшийся только транспортировкой осужденных, при Шмидте Лев взял на себя заботы по сжиганию тел самоубийц, избавлению от мертвых животных и утилизации испорченной пищи, масла и вина (которые он обычно сбрасывал в Пегниц). Он также вручал повестки в суд и помогал палачу во всех пытках, порках и казнях, иногда выступая как его заместитель. Но главное, что Лев служил буфером между Майстером Францем и многими порочащими людьми, связанными с его профессией: живодерами, кожевниками, могильщиками, тюремщиками и особенно городскими стрелками, прославившимися своей жестокостью и коррупцией в качестве городского полицейского патруля.

Франц, очевидно, имел хорошие рабочие отношения со своими Львами, сменив, на удивление, лишь двух за 40 лет службы в Нюрнберге. Ветеран Августин Амман уже имел 13 лет стажа, когда начал помогать новому молодому палачу, и оставался в этой роли вплоть до своей отставки (или смерти) в 1590 году. Его преемник, Клаус Колер, служил всю оставшуюся часть карьеры Шмидта и даже успел три года поработать со следующим палачом до самой своей смерти в 1621 году. Без сомнения, все это говорит о прочной профессиональной связи между Шмидтом и Львами. В конце концов, он каждый день проводил многие часы рядом со своим помощником, больше, чем с кем бы то ни было, за исключением, возможно, членов его семьи. Более того, их работа — тяжелая физически, требующая социальной чуткости и носившая публичный характер — означала, что палач и Лев должны были работать совместно и скоординировано, чтобы успешно выполнять свои обязанности. В какой-то момент в своем дневнике Франц даже ссылается на палачей Нюрнберга во множественном числе, показывая, что считает своего Льва партнером, а не подчиненным. Новый палач знал, что без надежного и заслуживающего доверия Льва его стремление к респектабельности будет обречено с самого начала.

Однако тесные рабочие связи необязательно ведут к связям социальным. В Бамберге помощник Майстера Генриха фактически жил с его семьей, но в Нюрнберге Лев имел отдельное помещение в близлежащем муниципальном здании. Как бы ни складывалось неформальное общение Львов с семейством Шмидтов, оно было осмотрительным и проходило преимущественно за закрытыми дверями. Спустя два года после того, как помощник впервые присягнул Францу в городской ратуше, несколько новых граждан выказали недовольство тем, что им приходится приносить свои собственные клятвы вместе с позорящим их Львом. Палач не смог (или не пожелал) защитить своего добросовестного помощника и того изгнали приносить ежегодную присягу вместе с ненавистными городскими стрелками.

Нюрнберг также избавил своего палача от обязанности надзирать за тюремной системой — еще одной отнимающей время одиозной работы, обязательной для многих коллег Франца по всей империи. Большинство городских тюрем, в том числе и Яма, предназначались для содержания подозреваемых до судебного разбирательства, причем половину из них, как правило, освобождали в течение недели, а девять из десяти — в течение месяца. В самой ратуше и в замковой башне Лугинсланд располагались камеры для знатных заключенных. Шесть отдельно стоящих бараков, обозначенных от A до F, были построены во время пребывания Франца в Нюрнберге для размещения в них несдержанных юношей и различных мелких правонарушителей. Должники, ожидающие финансовой помощи от своих друзей и родственников, содержались в специальной тюрьме для мужчин или женщин. В остальных городских башнях размещали военнопленных и тех, кто не уместился в Яме, а в некоторых, например, в Лягушачьей и Водной, были устроены приюты для умалишенных[193]. (См. карту в начале книги.)

В каждой тюрьме или башне был свой надзиратель, который, как и Франц, отчитывался непосредственно перед уголовным советом, а также собственные стражники, известные как «железные начальники». Хотя сотрудники тюрьмы формально не относились к позорному сословию, но, как правило, они были простолюдинами, плохо оплачивались и повсеместно презирались. Их репутация как коррумпированных и некомпетентных работников поддерживалась сохранившейся средневековой структурой финансирования, в соответствии с которой заключенные должны были сами платить за свое содержание, определяя тем самым уровень «комфорта». Непомерная минимальная плата в 36 пфеннигов в день (более 2 флоринов в неделю) обеспечивала заключенного только утренним супом, «добрым куском» белого хлеба и литром вина. Увеличение нормы провизии и других привилегий — дополнительное одеяло или подушка, доступ к питьевой воде, частая смена ведра для отходов — требовало дополнительной платы. Конечно, нищие заключенные не могли позволить себе даже базовый тариф, и в конце их пребывания в тюрьме — независимо от виновности — все расходы брали на себя городской благотворительный совет или другая подобная организация.

В течение первых 20 лет работы в Нюрнберге Франц Шмидт из всех тюремных начальников чаще всего общался с давнишним надзирателем Ямы Гансом Олером. По закону тому полагалось иметь жену и проживать в тюрьме. В крошечной тюремной квартирке вместе с ним ютились первая, а затем сменившая ее вторая жена, дочь, сын и две служанки. Помимо обязательного семейного статуса, все остальные требования к человеку, желающему занять столь непривлекательную должность, были по понятным причинам невысокими. Все усилия уголовного совета по улучшению правоприменения в тюрьме, по-видимому, сводились к ежегодным наставлениям надзирателю и его жене, чтобы они тщательно разъясняли обязанности новым сотрудникам. Совет неоднократно порицал, но так и не уволил Олера за многочисленные провинности его персонала, который происходил из той же сомнительной среды, что и сами заключенные.

Францу не пришлось долго ждать, чтобы столкнуться с некомпетентностью и коррумпированностью своих новых тюремных коллег. В ночь на 20 июня 1578 года вор, который должен был стать первой жертвой нового палача, совершил дерзкий побег из Ямы. По свидетельству современника, Ганс Райнтайн сбежал от пожилого пьяного надзирателя и скрылся через секретный подземный ход, ведущий к имперскому замку, который он, в свою бытность каменщиком, помогал строить. Вор использовал железный прут, чтобы вскрывать двери на своем пути и пробить дыру в потолке коридора под церковью Св. Зебальда, через которую он в конце концов и выполз на свободу. Как обычно, охранник получил нагоняй, но работу свою сохранил. Два года спустя был совершен еще один дерзкий побег, во время которого преступник точно так же обдурил охранника и посредством такого же прута пробрался в подземный ход — и снова этот случай повлек за собой лишь «суровое предостережение». Такие отчаянные побеги происходили на протяжении всей карьеры Майстера Франца, так же, как и самоубийства или приводившие к смерти драки среди заключенных. Городской совет неизменно реагировал на них, не привлекая внимания общественности, а просто инструктируя надзирателя и его охранников более тщательно обыскивать новых заключенных, чтобы определить, «есть ли у них нож, гвоздь или что-либо еще, что они могли использовать, чтобы навредить себе или сбежать».

По понятным причинам Франц Шмидт не хотел ассоциироваться с таким сомнительными личностями и местами, однако его ответственность за физическое состояние заключенных требовала частых посещений Ямы, а иногда и некоторых башен. Кроме того, все допросы, которые он проводил, будь то с применением пыток или без них, тоже проходили в Яме под ратушей — тесном, грязном, темном и по-настоящему пугающем месте, которое в целом соответствовало нашим худшим стереотипам о средневековом подземелье. Тринадцать камер — каждая около 3 квадратных метров, с одной узкой деревянной скамьей, соломенным тюфяком и ведром — едва могли вместить по два человека, которым было положено делить заключение, не говоря уже о группе дознавателей из двух–пяти человек, стоявших обыкновенно снаружи в коридоре, чтобы задать свои уточняющие вопросы в тусклом мерцании маленькой масляной лампы. Примитивное угольное отопление не спасало от зимней стужи, а несколько узких вентиляционных шахт, ведущих наружу, не делали гнилостный и сырой воздух внизу свежее. Лишь приговоренные к смертной казни бедные грешники наслаждались отдельными камерами, которые были немногим больше, или в течение трех своих последних дней купались в «роскоши» так называемого зала палача — единственной комнате во всей тюрьме с окнами на улицу. Когда Франц почти ежедневно пробирался лабиринтами коридоров — пытать упорствующего подозреваемого или лечить его после пыток, — единственным утешением для него было то, что визиты в эту выгребную яму греха и страдания, по крайней мере, оставались скрыты от посторонних глаз.

Одной малоприятной задачей, которую Майстер Франц никак не мог избежать, было обслуживание самого места казни, включавшего виселицу и Воронов Камень — приподнятую платформу для обезглавливания и колесования. С 1441 года виселица и камень находились сразу за городскими воротами Фрауэнтор, где они оставались до тех пор, пока город не стал частью Королевства Бавария почти четыре столетия спустя. Ко времени Шмидта некогда скромные виселицы-треножники и смежная с ними небольшая насыпь были превращены в два внушительных кирпичных сооружения, одно из которых — виселица — представляло собой основательно сложенный куб, а другое — каменный помост, покрытый дерном. Закон и обычаи диктовали, чтобы место казни навевало ужас, чтобы оно было украшено гниющими трупами одного или нескольких воров, и чтобы они неделями болтались на ветру, покуда сами не рухнут в яму с костями. Тут же высилась череда заостренных кольев, увенчанных отрубленными головами и другими частями тела, а иногда этот частокол венчал труп бедного грешника с перебитыми колесом костями и высоко поднятый на орудии собственной казни. Народные суеверия окружали плотным кольцом это проклятое место, и жуткое молчание, царившее там, нарушалось только карканьем голодных ворон да свистом ветра сквозь крепостные валы.

Через неделю после своего дебюта в роли нюрнбергского палача — тройного повешения — Майстер Франц инициировал полную реконструкцию служебных сооружений. В течение двух недель в конце июня и начале июля 1578 года Лев и его помощники выполняли грязную работу по сносу и уничтожению старых виселиц и Воронова Камня. Поскольку любой, кто касался предназначенных для казни сооружений — даже новых и незапятнанных кровью, — рисковал навлечь на себя пожизненное осквернение и несчастья, все каменщики и плотники города приняли участие в строительстве, тем самым рассеивая опасность. Утром 10 июля 336 мастеров и подмастерьев собрались, чтобы начать однодневный «виселичный фестиваль». Он начался с красочной и шумной процессии дудочников, барабанщиков и представителей всех знатных семей и гильдий города, а также священнослужителей и прочего люда. После троекратного торжественного обхода места, где недавно стояли виселицы, ремесленники подогнали несколько телег с камнем и деревом и принялись за работу. Благодаря объединению усилий и трудолюбию, которые сегодня мы можем увидеть, наблюдая как амиши строят амбары, ремесленники завершили к вечеру и виселицу, и Воронов Камень. Работы закончились всеобщим застольем, устроенным тут же, с огромным количеством еды и питья, причем все мероприятия этого дня, а также жалованье каждому ремесленнику, оплачивались из городской казны. Двадцать семь лет спустя, в 1605 году, весь ритуал был повторен, как это происходило впоследствии в течение каждого поколения или около того еще на протяжении двух веков.

Поддерживать виселицу в порядке между такими массовыми гуляньями было делом явно менее праздничным. Несмотря на обитающих в этом месте злых духов и бесчестие, злоумышленники регулярно грабили трупы, оставленные на виселице, или иным образом совершали над ними надругательства. Одни ночные вандалы отрубали руки, большие пальцы или даже «мужские признаки» казненных — ведь все это, как считалось, обладает магическими свойствами. Другие зачем-то снимали с кольев головы, возможно, чтобы отвезти домой ужасный сувенир. Третьи же нарушали древнее табу по причинам куда более приземленным. Осенью 1588 года кто-то порубил тело Георга Золена через восемь дней после повешения, а затем Ганса Шнабеля — через 14 дней, оба раза лишь для того, чтобы снять и утащить жилет и штаны трупа. Лайнхард Бардтман (он же Кавалерист) провисел всего три дня, пока «кто-то не перерезал ему шею, так что голова осталась в петле, а тело упало на землю». Кража и здесь была очевидным мотивом, но в данном случае надругательство было вызвано слухами, которые приговоренный сам ловко распустил, чтобы избавить свое тело от длительного унижения. «Какие-то беспутные ребята проведали и поверили, что, мол, было у него много золота, зашитого в одежде, и думали хорошенько на этом нажиться. Впрочем, ничего они не нашли». Кавалерист же впоследствии был надлежащим образом похоронен, на что он и рассчитывал.

Даже Майстера Франца и его начальство ужасало чрезмерное поругание тел висельников. В случае Золена, например, была отделена нижняя половина его трупа, «а остальная часть осталась висеть», так что «на следующий день тело, наконец, было сброшено в яму под виселицей, поскольку выглядело слишком страшно». А после того, как стало известно, что тело повешенного вора Маттеса Ленгера «раздели догола в первую же ночь, оставив лишь чулки», к нему стало стекаться столько любопытных зевак, — особенно «распутных женщин», по словам тюремного священника, — что члены городского совета приказали Майстеру Францу «надеть на него рубище и панталоны».

Двадцатичетырехлетний Франц Шмидт вступил в нюрнбергское общество как неженатый чужеземец, занятый позорной профессией. Сказать, что ему пришлось пережить нечто большее, нежели простое недоверие старожилов к чужаку, — это не сказать ничего. Даже обзаведясь молодой женой и став узнаваемым, Франц понимал, что для того, чтобы быть принятым гражданами и правителями Нюрнберга, он должен не только соответствовать их стандартам приличия, но и найти дополнительные способы формализовать и тем самым закрепить свой статус почтенного человека.