Барин-Шабарин 8

Глава 15

В дверном проеме появилась высокая, сухопарая фигура в темном мундире.

— Ваше сиятельство, — произнес визитер низким, чуть хрипловатым голосом. — Простите за поздний визит.

Я узнал его сразу — полковник Третьего отделения Владимир Ильич Лопухин. Когда-то он преследовал меня, исполняя не столько служебный долг, сколько чужую, небескорыстную волю. А потом… Потом он куда-то сгинул и я уже думал, что больше не увижу его

— Полковник, — я кивнул, не вставая. — Каким нечистым духом занесло вас ко мне в столь поздний час?

Лопухин, не дожидаясь приглашения, и опустился в кресло напротив. Его пальцы, длинные и костлявые, нервно перебирали золотой перстень с темным камнем. На какие шиши он купил такой?.. В глазах — холодный расчет, но в уголках губ пряталась тень чего-то, что я не мог сразу определить. Страха? Предостережения?

— Дух, Алексей Петрович, и впрямь нечистый, — ответил он, осторожно подбирая слова. — Его рогатая тень торчит у вас за спиной.

Я кивнул. Начало мне понравилось. Налил ему вина. Лопухин не стал отказываться, но бокал так и остался нетронутым на столе.

— Говорите прямо, полковник. Я не люблю загадки.

— И я тоже, — Лопухин наклонился вперед, и свет лампы выхватил из полумрака резкие черты его лица. — Против вас плетут интригу. И если вы не примете мер, она может вам изрядно повредить.

Я усмехнулся.

— Интрига? В Петербурге? Какая неожиданность.

— В этой замешаны граф Чернышёв и еще некто Левашов, — продолжал он, не обращая внимания на мою иронию.

Вторая фамилия мне тоже была знакома. Хотя видел я его только мельком. Антон Иванович Левашов — секретарь министра внутренних дел, человек с безупречными манерами и слишком уж томным для мужика взглядом. Однако Лопухин произнес еще одно имя, от которое несколько меняло дело.

— Антуан Жан Лавасьер.

— Французский шпион?

— Да. И это один и тот же человек, граф.

Я откинулся в кресле, сохраняя спокойствие.

— И какое отношение это имеет ко мне?

Полковник медленно вынул из кармана сложенный листок бумаги и положил его передо мной. Я развернул. На нем было написано всего несколько слов:

«Анна Владимировна Шварц. Мальчик. Два года.»

Я поджал губы.

— Вы знали? — спросил Лопухин.

Я не ответил. Да и что я мог сказать? Да, была связь. Мимолетная, страстная, глупая, но о ребенке слыхать не приходилось.

— Они хотят использовать его против вас, — словно прочитав мои мысли, сказал полковник. — Компромат, шантаж, давление… И, наверняка, что-то еще, о чем мне не ведомо… В общем, вам нужен человек, которому можно будет доверять.

Я поднял на него взгляд.

— И вы полагаете, что этим человеком можете быть вы?

Лопухин улыбнулся, впервые за весь вечер. Улыбка была холодной, как петербургский туман. Улыбка жандарма, уверенного в своей незаменимости.

— Я бы не стал предлагать вам свои услуги, но в вашем лице, граф, эти люди покушаются на будущность России. И потом, если вы хотите выйти из этой игры живым, у вас нет выбора.

За окном снова заухал филин. Или это был уже не филин? Говорят, что крик совы — предвестие беды…

— Почему у меня нет выбора, господин жандарм?

— Потому, что именно я назначен Чернышёвым в качестве исполнителя этого щекотливого поручения. Более того — меня же нанял и Лавасьер, из чего следует вывод, что шпион и граф действуют порознь. Более того — есть еще третья сила, которая пока что проявляет себя лишь тем, что подбрасывает мне предостерегающие записочки.

Вино в бокале казалось слишком темным, почти черным, как воды Невы в безлунную ночь. Я поднес его к свету лампы — в густой жидкости плавали мельчайшие частицы осадка, напоминающие мне тот вечер два года назад, когда я в последний раз видел Анну.

Тогда тоже шел дождь, и капли стекали по ее лицу, словно слезы, хотя она не плакала.

Лопухин сидел неподвижно, но его глаза — холодные, серые, как петербургское небо перед грозой — внимательно изучали мою реакцию.

— Ваше сиятельство, — начал он, и его голос звучал странно мягко для человека с такой репутацией, — вы должны понять всю серьезность положения. Чернышёв не просто хочет вас уничтожить политически. Он намерен растоптать вашу честь, ваше имя… А уж чего хочет Лавасьер — догадаться нетрудно.

Я резко поставил бокал на стол. Хрусталь звонко звякнул, и капля вина упала на полированную поверхность, как капля крови.

— Моя честь, полковник, — прошипел я, — не так хрупка, как вам кажется.

Полковник достал из внутреннего кармана сюртука еще один сложенный листок бумаги. Когда он развернул его, я увидел строчки, написанные мне незнакомым почерком — твердым, угловатым, с характерным наклоном вправо.

— Что это?

— Письмо госпожи Шварц. Вам.

— Не уверен, ибо никогда не состоял с этой особой в переписке.

— Возможно, — кивнул Лопухин. — Однако она вам писала и… Они нашли ее письма… Вот, обратите внимание на сей пассаж… — сказал он, проводя пальцем по строчкам. — «Каждое слово, каждое упоминание…»… Особенно вот это место.

Я наклонился и прочел выделенную строку: «Наш маленький лучик растет таким крепким, совсем как его…»

Я хмыкнул.

— И что это доказывает?

Боцман Кривоногов, истекая кровью, тащил к воде французского офицера, которого только что спас от разъяренной толпы.

— Воюй с солдатами, а не с бабами, гад!

Его голос перекрыл орудийный грохот. Пароходофрегат «Владимир», развернувшись бортом, дал залп по наступающим колоннам французских войск.

Выстрелы орудий превратили марсельскую набережную в кромешный ад. Каменные плиты вздымались под ударами ядер, обломки черепицы и щепки летели в воздух, как стрелы. Французские цепи, еще минуту назад уверенно наступавшие, дрогнули.

— В штыки! Вперед! — проревел Руднев, выхватив саблю.

Моряки и добровольцы из марсельцев ринулись в контратаку. Уильям Говард бежал вместе с ними, чувствуя, как кровь стучит в висках. Он видел, как старый матрос, которого все называли просто Семеныч, врезался в группу зуавов, сбивая одного ударом кулака. Видел, как Мари с диким воплем вонзила кухонный нож в плечо французского сержанта, который занес приклад над головой раненого русского матроса.

В этот момент, французский броненосец «Ла Глуар» развернул орудийные башни и залп накрыл баррикаду у таможни. Взрыв отшвырнул Говарда на землю. Оглушенный, он попытался встать, но мир вокруг плыл. Кто-то мощным рывком поднял его за воротник, ставя на ноги.

— Жив⁈ — крикнул Федот Кривоногов, его лицо было залито кровью, но глаза горели.

— Еле-еле…

— Тогда беги к докам! Там наши!

На палубе «Громобоя» адмирал Зорин стоял неподвижно, словно изваяние. Его седые брови были сдвинуты, руки за спиной.

— Ваше превосходительство, французы перебрасывают подкрепления с востока! — доложил сигнальщик.

— Вижу. — Зорин не отрывал глаз от бинокля. — Где «Олег»?

— Прорывается к молу, но «Ла Глуар» уж больно жмет!

Адмирал резко развернулся.

— Передать «Ретвизану»: бить по броненосцу. Картечью, по палубе. Пусть попробуют починить машины под огнем.

Он перевел бинокль на берег и увидел, что из города, со стороны старого арсенала, движется отряд, судя по одежде — марсельских рабочих — два десятка человек с самодельными гранатами и факелами. Они бежали прямо к французским шлюпкам.

— Черт возьми… — прошептал Зорин. — Это же самоубийство.

Но он понял их замысел.

В этот момент, лейтенант Волков прижался к стене сгоревшего склада, перезаряжая револьвер. Его группа — пять моряков и трое марсельцев — держала перекресток, не давая французам прорваться к порту.

— Патронов на три выстрела у каждого! — крикнул кто-то.

— Значит, три француза на штык! — усмехнулся Волков.

Вдруг земля дрогнула. Со стороны мола взметнулся столб огня — один из рабочих подорвал баркас с боеприпасами прямо под носом у зуавов. Вторая взрывная волна прокатилась через минуту — это «Ретвизан» накрыл «Ла Глуар» залпом в упор.

Французы замешкались.

— Теперь! — Волков вскочил. — В атаку!

Но в этот момент пуля ударила ему в грудь. Угодив в офицерский горжет Он отшатнулся, но не упал.

— Вперед! — прохрипел он.

Марселец Пьер, бывший докер, подхватил его.

— Только за вами, месье лейтенант. Мы своих не бросаем.

Говард добежал до доков. Там кипел последний акт драмы. Русские моряки грузили на шлюпки раненых, женщин, детей, чтобы вывезти их из-под обстрелов на другой берег бухты. Капитан Руднев стоял у сходен, отдавая приказы.

— Всех, кто может держать оружие — на баррикады! Остальных — на тот берег!

— Что происходит? — крикнул Говард, старавшийся держаться в курсе событий. — Мы сдаем Марсель⁈

Руднев обернулся. Покачал головой.

— Нет.

И тут Говард понял. Русские не отступали. Они подготовили ловушку. И французы, ободренные кажущимся отходом противника, ринулись в порт. И попали под перекрестный огонь с трех фрегатов. «Громобой» бил по пехоте. «Олег» расстреливал шлюпки десанта. А «Владимир», развернувшись бортом, ударил картечью по штабной колонне.

На мгновение все замерло. Потом марсельцы, распевая «Марсельезу» и выкрикивая: «A bas le tyran!» и «Vive la République!» — «Долой тирана! Да здравствует республика!», поднялись в последнюю атаку. И наполеоновские вояки дрогнули.

К вечеру над Марселем повисла зловещая тишина. Французские корабли отошли. Пехота откатывалась к холмам. Говард сидел на разбитой пушке, глядя, как адмирал Зорин и капитан Руднев обходят позиции.

— Мы удержим город? — спросил журналист.

— Посмотрим, — ответил Зорин. — В любом случае, мы не можем бросить людей, что доверились нам.

И он указал на марсельцев, которые хоронили своих рядом с погибшими русскими моряками. Осмысливая все увиденное, Уильям Говард, для простых русских солдат и матросов, просто Ванья, пришел к выводу, что готовность русских моряков защищать чужой город напомнила марсельцам, что они не рабы самоназначенного императора Наполеона III.

Первые лучи солнца пробивались сквозь дымовую завесу, окутавшую Марсель, когда Уильям Говард брел по разбитой набережной, увязая в смеси крови и морской воды, хлюпающей между брусчаткой. Каждый шаг отдавался болью в ребрах — он и не помнил, когда получил эти ушибы. Воздух был пропитан едкой смесью пороха, гари и странной сладостью разлагающихся тел, которые еще не успели собрать.

Возле полуразрушенного рыбного рынка он увидел капитана Руднева. Офицер стоял, опершись на винтовку, и смотрел на море. Его мундир превратился в лохмотья, лицо покрывали сажа и запекшаяся кровь из глубокой царапины на лбу.

— Доброе утро, капитан, — хрипло произнес Говард, с трудом разжимая склеенные усталостью веки.

Руднев медленно повернулся. Его глаза — обычно такие живые и насмешливые — сейчас казались двумя угольками, в которых еще тлели отголоски вчерашнего ада.

— Доброе? — Он хрипло рассмеялся. — Мистер Говард, вы либо оптимист, либо совсем отчаялись. Сегодня утро не доброе. Сегодня утро… кровавое.

Где-то рядом раздался стон. Говард обернулся и увидел молодого зуава, сидевшего прислонившегося к разбитой бочке. Французский солдат, не старше двадцати, смотрел на них мутными глазами, сжимая окровавленный живот и которого вываливались кишки.

— Он умирает, — прошептал Говард.

Руднев молча достал флягу и сделал глоток, затем подошел к раненому. Он что-то сказал по-французски, и солдат слабо кивнул. Капитан поднес флягу к его губам, затем вынул пистолет. Выстрел прозвучал неожиданно громко в утренней тишине.

— Служанка, — коротко бросил Лопухин. — Девушка по имени Дарья. Ее подкупили еще полгода назад. Она собрала все, что могло иметь отношение к вашей связи с мадам Шварц. Она же нашла вашего сына, которого собственная мать считала умершим. Мальчуган живет сейчас в Воспитательном доме. Я видел его собственными глазами, ваше сиятельство. Он похож на вас, как две капли воды.

За окном внезапно завыл ветер, заставив дребезжать стекла. Где-то вдалеке глухо прогремел гром — предвестник надвигающейся бури.

Я встал и подошел к окну. Над городом нависли тяжелые, свинцовые тучи, предвещая скорый ливень. Где-то там, за этой пеленой, в Воспитательном доме Петербурга, жил мальчик… Мой сын. Еще один.

— Они планируют устроить сцену на балу у Чернышёва, — продолжал полковник. — Пригласят вас с супругой. Анну Шварц — тоже. Потом Дарья принесет ребенка и в определенный момент…

Я резко обернулся:

— Анна должна будет обвинить меня в том, что я отец ее ребенка⁈

В глазах Лопухина мелькнуло нечто похожее на сочувствие.

— Хуже. Они хотят, чтобы вы сами… — он сделал паузу, подбирая слова, — публично признали его. А затем…

Цокот подков на мостовой и грохот колес заставил нас обоих обратить взгляд к окну. Я отдернул занавеску — внизу, у парадного, остановилась карета с гербом Третьего отделения.

Полковник выглянул и вдруг побледнел.

— Это не мои люди…

Раздался резкий стук в дверь. Тройной, будто условный сигнал. Полковник мгновенно преобразился — его рука исчезла за бортом сюртука, наверняка сжимая рукоять пистолета в кобуре скрытого ношения.

— Черт! — прошептал он. — Это наверняка проделки Лавасьера… Его люди проследили за мною…

В коридоре послышались торопливые шаги Фомки, но прежде чем старый слуга успел дойти до двери, раздался оглушительный удар — кто-то ломился внутрь. Я шагнул к секретеру, выдвинул потайной ящик. Холодная сталь револьвера приятно обожгла ладонь.

— Ваше сиятельство! — донесся из передней испуганный голос Фомки. — Здесь жандармы… Вас спрашивают…

Лопухин вдруг схватил меня за руку. Его пальцы были ледяными и твердыми, как сталь.

— Сейчас вам незачем с ними встречаться, — прошептал он. — Выходите через черную лестницу и через сад к набережной. Мои люди ждут у Эрмитажного моста.

В кабинет донесся топот сапог.

— А вы?

— А я встречу их здесь вместо вас. У меня есть… кое-какие бумаги, которые их заинтересуют. — Он вынул из-за пазухи толстый конверт с двуглавым орлом надписью: «Секретно. Только для внутреннего пользования».

Шаги на лестнице становились все ближе.

— Бегите, граф! — прошипел Лопухин, подталкивая меня к черному ходу. — Ради будущности России!

Последнее, что я увидел, прежде чем нырнуть в темный коридор, — как полковник Третьего отделения Владимир Ильич Лопухин, с невозмутимым лицом, поправляет мундир перед тем, как встретить незваных гостей…

Темнота черного хода поглотила меня, как могила. Воздух здесь пах сыростью, крысиным пометом и чем-то еще — сладковато-приторным, словно разложившимся мясом. Я спотыкался о пустые ящики, чувствуя, как рассыпается трухлявая древесина. Где-то впереди едва виднелся бледный прямоугольник выхода во двор.

За спиной раздался грохот, словно выбили дверь в кабинет. Голоса, грубые и слегка разухабистые:

— По приказу его превосходительства графа Орлова!.. Где Шабарин?

Я прижался к стене, чувствуя, как холодная штукатурка впивается в ладони, не от страха — от удивления. Похоже, меня пришли арестовать. Не знаю, причем здесь интрига вокруг моего внебрачного сына?

Или против меня и впрямь действует несколько противников, которые попросту не согласовывают свои действия между собой. В любом случае — полковник прав. Надо пока скрыться. Из Алексеевского равелина доказывать, что ты не верблюд, будет затруднительно.

— Ваше превосходительство, — раздался спокойный голос моего гостя, — какая неожиданная встреча…

— Лопухин? Что вы тут делаете?

Дослушивать я не стал. Жандармы, наверняка, увидят дверь, ведущую на черную лестницу. Рывок — и я уже во дворе. Ночной воздух ударил в лицо, смешав в себе запахи конского навоза, мокрой листвы и дыма из труб. Над головой, между узкой полоской домов, висели редкие звезды — холодные, равнодушные.

Тени старых лип сливались в сплошную черную массу. Где-то в кустах шуршало какое-то животное, испуганное моим появлением. Я бежал, не разбирая дороги, чувствуя, как мокрые ветки хлещут по лицу, оставляя соленые полосы — то ли от дождя, то ли от пота.

Вдруг — резкая боль в ноге. Я рухнул в грязь, успев лишь в последний момент выставить руки. Холодная жижа просочилась сквозь тонкую ткань домашних брюк. Черт! Капкан. Старый, ржавый, но все еще хваткий.

Его железные зубы впились в икру, словно голодный зверь. Кровь теплой струйкой стекала в и без того размокший туфель. Выходит, на меня ведется настоящая охота… Ладно — Чернышёв — старый недруг. Ладно — Лавасьер — он шпион, но причем здесь — арест?

Из дома донесся крик:

— Обыскать сад! Он не мог далеко уйти!

Свет фонарей качался между деревьев, бросая длинные, дрожащие тени. Я стиснул зубы, схватил капкан обеими руками. Металл впился в пальцы, но я не чувствовал боли — только дикую, животную ярость. Щелчок. Кровь хлынула сильнее. Но я был свободен.

Задняя калитка скрипнула, будто жалуясь на непрошеного гостя. Переулок. Пустой, мокрый, освещенный лишь редкими фонарями. Где-то вдали слышался плеск воды — набережная.

Я побежал, прихрамывая, чувствуя, как кровь заполняет туфель, делая каждый шаг мучительным. Эрмитажный мост… Лопухин сказал… Эрмитажный… Где-то позади раздался выстрел, затем второй. Крики.

— Стой! Стрелять буду!

Я свернул в узкий проход между домами. Здесь пахло помоями и гнилой капустой. Крысы шуршали под ногами, не желая уступать дорогу. Внезапно из темноты вынырнула фигура.

— Ваше сиятельство?

Я едва не выстрелил, но вовремя разглядел молодое лицо с пухлыми, как у девушки, губами.

— Полковник Лопухин приказали…

Он не договорил. Из переулка вывалились трое жандармов.

— Вон он! Хватайте!

Парень, ему не было и двадцати, пробормотал:

— Бегите, ваше сиятельство! К мосту!

Его пистолет грохнул, осветив на мгновение узкий переулок. Один из жандармов рухнул, хватаясь за живот. Я побежал. За спиной раздалась перестрелка. Крик. Затем — предсмертный стон…

Набережная. Нева дышала холодом, раскачивая на волнах отражение редких фонарей. Где-то в темноте ждала лодка. Мне осталось сделать всего несколько десятков шагов. От боли в ноге и крови начало мутиться в голове. Я едва разобрал тень человека в плаще, протягивающего руку…

— Садитесь, граф. Мы вас ждали.

Голос был знакомым, но… откуда? Лодка качнулась, принимая меня, и едва я опустился на кормовую банку, как она заскользила по черным, как сама ночь, водам Невы.

Адмиральская каюта на «Громобое» была тесной и душной. Зорин сидел за столом, покрытым картами, его седые волосы слипались от пота. Руднев, только что поднявшийся на борт, стоял по стойке смирно, хотя его ноги дрожали от усталости.

— Отчет, капитан, — коротко бросил адмирал.

— Потери — треть личного состава. Боеприпасов осталось на два серьезных боя, не больше. Французы отошли, но ненадолго. Они ждут подкреплений.

Зорин ударил кулаком по столу.

— Черт возьми! Мы не можем удерживать город без поддержки. Где обещанные итальянские повстанцы? Где греческие добровольцы?

Дверь каюты открылась, и внутрь вошел невысокий человек в потертом сюртуке. Присутствующий на военном совете Говард узнал в нем марсельского мэра — Этьена Фабри.

— Messieurs, — начал он, нервно теребя шляпу, — народ Марселя благодарен вам. Но… город не может больше выдержать таких боев. И потом — на нашей стороне не то что не вся Франция, но даже — не весь Марсель. По сути, нас поддерживают лишь рабочие и население кварталов бедноты, где большинство итальянцы и греки… А все остальные — против нас.

— Мы все понимаем, месье, — кивнул Зорин, — но и просто так сдать город не можем. Это означало бы смерть для всех, кто нам помогает.

Фабри, сам выходец из рабочей семьи, потомок санкюлотов, вдруг улыбнулся странной улыбкой:

— Кто говорит о сдаче? У меня есть… предложение.

Через час, британец спустился в кабачок «Золотой якорь», где еще вчера веселились моряки, а теперь царила зловещая тишина. У Говарда здесь была назначена встреча с лейтенантом Арсением Волковым.

— Вы должны опубликовать мои записки, — сказал Волков, протягивая журналисту тетрадь. — Если я… Если мы здесь погибнем… Россия должна знать правду.

В кабак ввалился боцман Кривоногов, его перевязанная голова напоминала страшноватый тюрбан.

— Господин лейтенант, — прошептал он, — видел я этих. В старом порту. Французы… и наши.

— Наши⁈ — удивился Волков.

— Да. Тот рыжий с «Олега» и еще двое. Они передавали какие-то бумаги лягушатникам.

— Задержали?

— Наших — да. Я сказал, чтобы к коменданту свели покуда.

Говард не слишком удивился. Предательство?.. Сейчас, когда они и так на краю гибели?.. Вот потому и предают слабые души. Фабри прав — в Марселе далеко не все рады присутствию русских…

Вдруг снаружи раздались крики. Все трое бросились к выходу. На улице царил хаос — люди бежали к порту, крича что-то по-французски.

— Что случилось? — схватил Говард за руку пробегавшего мимо мальчишку.

— Корабли! — закричал тот. — Новые корабли!

Когда британец и русский офицер добрались до набережной, перед ними открылось невероятное зрелище. На рейде, рядом с израненными русскими фрегатами, стояли три незнакомых корабля под странными флагами — красными с золотым полумесяцем.

— Алжирские корсары… — сказал Волков, — но почему…

«Это и есть его предложение Фабри», — внезапно понял Говард.

И он был прав, потому что в этот момент в кабинете мэра, где пахло дорогим табаком и восточными благовониями, Фабри нервно ходил из угла в угол, пока высокий человек в алжирском одеянии сидел в кресле, равнодушно попивая кофе. Это был свирепый берберский пират реис Хамдуш.

— Вы понимаете, что предлагаете? — сквозь зубы спросил Зорин.

— Дело, адмирал, — ответил алжирец на безупречном французском. — Мы можем дать вам людей и корабли. Взамен… Марсель станет свободным портом.

— Под вашим контролем, — уточнил Руднев.

Алжирец улыбнулся:

— Под нашим… покровительством.

Фабри увидел, как Зорин сжимает кулаки. Адмирал понимал — это единственный шанс. Но какой ценой? Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вбежал запыхавшийся матрос-вестовой:

— Ваше высокопревосходительство! Французы! Целая эскадра!

Зорин закрыл глаза на мгновение, затем резко встал:

— Господа, кажется, решение приняли за нас.

Когда они вышли на улицу, стало ясно — битва неизбежна. На горизонте, озаренные кровавым закатом, выстраивались в линию французские корабли. Десятки кораблей. На кораблях русской эскадры заиграли боевую тревогу.

Русским трубам вторили странные, заунывные голоса алжирских рожков. Они доносились с трех фрегатов, на флагштоках которых развивались красные знамена с золотыми скорпионами. Две такие разные силы готовились встретить общего врага.

Уильям Говард, которому по роду занятий полагалось все примечать, увидел трех человек, которые властно протискивались через собравшуюся на пристани толпу. Двоих он знал. Это были — Фабри — мэр Марселя, избранный местными повстанцами и русский адмирал Зорин. А вот третьего он видел впервые. Судя по облику — алжирец.

— А вот и наш друг! — сказал Фабри, тоже заметивший британца. — Познакомьтесь, досточтимый Хамшуд, это мистер Говард, англичанин и весьма правдивый репортер.

Пиратский реис, приложив руку к груди, поклонился Уильяму.

— Я рад, месье Говард, — сказал Хамшуд, — приветствовать человека, чьи пламенные и честные статьи в газетах и привели меня в эту гавань.

— Так вот, значит, кому мы обязаны тем, что видим ваши флаги в порту Марселя, господин Хамшуд, — усмехнулся адмирал. — Воистину, печатное слово всесильно!

— Всесильно лишь слово Пророка, вложенное в его уста Аллахом, — строго произнес пират и тут же добавил: — но и господам журналистам тоже кое-что дано.

— В таком случае, господин Хамшуд, вы не откажетесь принять меня на борту своего корабля?