Бледный король

§ 19

– В гражданских правах и эгоизме есть что-то очень интересное, а мы, господа, стоим на самом их стыке. Здесь, в США, мы предполагаем, что нашей совестью будут правительство и закон. Наше супер-эго, можно сказать. Тут не обошлось и без либерального индивидуализма, и без капитализма, но я слабо понимаю теоретический аспект – просто что вижу, о том и пою. Американцы в каком-то смысле сумасшедшие. Мы сами себя инфантилизируем. Мы не считаем себя гражданами – то есть частью чего-то большего, перед чем мы несем серьезную ответственность. Мы считаем себя гражданами, только когда речь идет о наших правах и привилегиях, а не об ответственности. От гражданской ответственности мы отрекаемся в пользу правительства и ждем, что правительство будет, по сути, законодательно регулировать мораль. Это я в основном говорю об экономике и бизнесе, все-таки это моя сфера.

– И что нам делать, чтобы остановить упадок?

– Понятия не имею, что делать. Мы как граждане уступаем все больше и больше своей независимости, но если мы как правительство отнимем у граждан свободу уступать свою независимость, то уже отнимем их независимость. Парадокс. Граждане по конституции имеют право промолчать и предоставить все решать за них корпорациям и правительству, которые должны их контролировать. Корпорации все лучше и лучше учатся соблазнять нас думать так же, как они, – видеть прибыль как телос, а ответственность – как что-то такое, что нужно обожествлять как символ, но в реальности – избегать. Хитрость вместо мудрости. «Хотеть» и «иметь» вместо «думать» и «делать». Мы не можем этому помешать. Я лично подозреваю, что в конце концов наступит какая-нибудь катастрофа – депрессия, гиперинфляция, – и вот тогда будет момент истины: либо мы очнемся и вернем свою свободу, либо развалимся окончательно. Как Рим – завоеватель собственного народа.

– Я понимаю, почему налогоплательщики не хотят расставаться со своими деньгами. Совершенно естественное человеческое желание. Мне тоже не нравилось попадать под налоговую проверку. Но, блин, есть же элементарные факты: мы сами за этих людей голосовали, мы сами решили здесь жить, мы сами хотим хорошие дороги и чтобы нас защищала хорошая армия. Вот и вкладывайтесь.

– Это ты уже малость упрощаешь.

– Это как… вот, допустим, ты в шлюпке с другими людьми, и припасы не бесконечны, и приходится делиться. Припасы не бесконечны, надо распределять, а кушать всем хочется. Ты, конечно, хочешь все припасы себе – ты же помираешь с голоду. Но не ты один. Если сожрешь все в одно рыло, сам потом не сможешь с собой жить.

– Да и другие тебя убьют.

– Но я больше о психологии. Конечно, ты хочешь все и сразу, ты хочешь оставить себе все, что заработал, до последнего гроша. Но нет, ты вкладываешься, потому что куда ты денешься со шлюпки. У тебя как бы долг перед остальными в шлюпке. Долг перед собой – долг не быть тем, кто дожидается, пока все уснут, а потом жрет все в одно рыло.

– Прям урок граждановедения.

– Которого у тебя-то наверняка не было. Тебе сколько, двадцать восемь? У вас в школе было граждановедение? Ты хоть знаешь, что это такое?

– Это вводили в школах из-за холодной войны. Билль о правах, Конституция, Клятва преданности, важность голосования.

– Граждановедение – это раздел политологии, который, цитата, исследует гражданский статус, права и долг американских граждан.

– «Долг» – это как-то сильно сказано. Я не говорю, что платить налоги – это их долг. Просто говорю, что нет смысла не платить. И плюс мы тогда тебя посадим.

– Вряд ли вам правда хочется об этом говорить, но если правда интересно мое мнение, то я скажу.

– Валяй.

– По-моему, совсем неслучайно, что в школах больше не преподают граждановедение или что молодые люди вроде тебя спотыкаются о слово «долг».

– Хочешь сказать, размякли мы.

– Я хочу сказать, что шестидесятые – которые, благослови их Господи, раскрыли людям глаза на множество сфер, включая расу и феминизм…

– Не говоря уж о Вьетнаме.

– Да вот нет, еще как говоря, потому что мы имеем целое поколение, когда большинство впервые усомнилось во власти и сказало, что их личные моральные убеждения насчет войны перевешивают их долг воевать, когда так велят законно избранные представители.

– Другими словами, их высший истинный долг был перед самими собой.

– Ну, перед собой как кем?

– Слушайте, вы что-то сильно упрощаете. Не то чтобы все, кто протестовал, протестовали из чувства долга. Протестовать против войны стало модно.

– А тут свою роль играют и элемент высшего долга перед собой, и элемент моды.

– Хочешь сказать, протесты против Вьетнама в конце концов привели к уклонению от налогов?

– Нет, он говорит, они привели к эгоизму, из-за которого мы все хотим сожрать припасы на шлюпке.

– Нет, но я думаю, то, что привело к протестам против войны из-за моды, раскрыло двери и для того, что губит нашу страну. Для конца демократического эксперимента.

– Я тебе уже говорил, что он консерватор?

– Но это просто ярлык. Консерваторы бывают разные, смотря что они хотят сохранить.

– В шестидесятых начался упадок Америки к декадансу и эгоистичному индивидуализму – поколению «Я» [65].

– Вот только в двадцатых декаданса было как-то больше, чем в шестидесятых.

– А знаете, что я думаю? Я думаю, что Конституция и «Записки федералиста» нашей страны – невероятное моральное и творческое достижение. Потому что впервые власти современной страны создали систему, где власть граждан над собственным правительством реальная, а не просто символическая. Это совершенно бесценно и войдет в историю наравне с Афинами и Великой хартией вольностей. Из-за того, что в итоге получилась утопия и еще двести лет реально работала, это уже не просто бесценно – это буквально чудо. И – и теперь я говорю о Джефферсоне, Мэдисоне, Адамсе, Франклине, настоящих отцах церкви, – этот американский эксперимент вышел за пределы воображения и почти что сработал не благодаря интеллекту этих людей, а благодаря их глубокому моральному просвещению – их гражданскому чувству. Тому, что они больше переживали за страну и граждан, чем за себя. А могли бы просто сделать из Америки олигархию, где всю власть держат могущественные восточные промышленники с южными землевладельцами и правят железной рукой в перчатке либеральной риторики. Надо ли тут говорить о Робеспьере, или большевиках, или аятолле? Эти Отцы-Основатели – гении гражданской добродетели. Герои. Их основные усилия пошли на ограничение власти правительства.

– Сдержки и противовесы.

– Власть Народу.

– Они знали о том, что власть может развращать…

– Джефферсон вроде бы дрючил своих рабынь и народил целую толпу мулатов.

– Они считали, что централизация власти в виде ее распределения среди сознательного образованного электората с активной гражданской позицией не даст Америке скатиться и стать очередной страной знати и черни, правителей и прислуги.

– Образованного электората белых мужчин-землевладельцев, не будем забывать.

– И это один из парадоксов двадцатого века с пиком в шестидесятых. Хорошо ли привнести справедливость и разрешить голосовать всем гражданам? Да, хорошо, это очевидно. В теории. И все же очень легко судить предков через линзы современности, а не смотреть на мир так, как его видели они. Отцы-Основатели предоставили права только зажиточным образованным мужчинам с землями, чтобы дать власть тем, кто больше похож на них…

– Что-то мне это не кажется чем-то особо новым или экспериментальным, мистер Гленденнинг.

– Они верили в рацио – они верили, что люди с привилегиями, начитанностью, образованием и высокой моралью смогут подражать им, принимать взвешенные и дисциплинированные решения во благо страны, а не просто ради собственных интересов.

– Как минимум это очень творческое и изобретательное оправдание расизма и мужского шовинизма, да уж.

– Они были героями и, как все истинные герои, были скромны и не считали себя столь уж исключительными. Они полагали, их потомки будут похожи на них – станут рациональными, благородными, гражданственными. По меньшей мере, стремящимися к личной выгоде настолько же, насколько и к общему благу.

– А как мы вообще дошли до этой темы от шестидесятых?

– И взамен мы получили бесхребетных или продажных лидеров, каких имеем сегодня.

– Мы избираем тех, кого заслужили.

– Но это что-то очень странное. Что они были такими проницательными и дальновидными, создавая систему сдержек против накопления власти любой ветвью правительства, в здоровом страхе перед централизованным правительством, и все же наивно верили в гражданскую ответственность обычных людей.

– Наши лидеры, наше правительство – это мы, все мы, и они корыстны и слабы только потому, что мы корыстны и слабы.

– Вот ненавижу, когда ты резюмируешь то, что я пытаюсь объяснить, и все перевираешь, но я и сам не знаю, что сказать. Потому что дело в чем-то сильнее. Я не думаю, что проблема в лидерах. Я голосовал за Форда и, скорее всего, проголосую за Буша или, может, Рейгана, и буду уверен в своем выборе. Но мы наблюдаем ситуацию здесь, с нашими НП. Мы – правительство, его худшая ипостась – хищный кредитор, строгий родитель.

– Они нас ненавидят.

– Они ненавидят правительство – а мы просто самое удобное воплощение того, что они ненавидят. Но есть в этой ненависти что-то очень любопытное. Правительство – это, если отбросить всякие усложнения, и есть народ, но мы его все же от себя отделяем и делаем вид, будто это не мы; делаем вид, будто это какой-то зловещий Другой, только и мечтающий отобрать наши свободы, отнять наши деньги и перераспределить, зарегулировать нашу мораль в связи с наркотиками, абортами, экологией – Большой брат, Истеблишмент…

– Деспоты.

– И любопытно здесь то, что мы ненавидим правительство за узурпацию тех самых гражданских функций, которые сами ему и уступили.

– Перевернув изобретение Отцов-Основателей, передавших политическую власть народу, а не правительству.

– Согласие управляемых.[66]

– Но и это зашло дальше, и тут не обошлось без шестидесятнической идеи о личной свободе, аппетите и моральных правах, но, хоть убей, тут я ничего не понимаю. Только то, что в этой стране творится что-то странное с гражданскими правами и эгоизмом, а мы в Службе видим одно из самых ярких проявлений этого. Теперь мы – как граждане, предприниматели, потребители и все такое, – мы ожидаем, что правительство и закон будут нашей совестью.

– Разве не для этого нужны законы?

– То есть нашим супер-эго? In loco parentis? [67]

– Тут не обошлось и без либерального индивидуализма, и без завышенной оценки человеческого характера в Конституции, и без потребительского капитализма…

– Как-то очень расплывчато.

– Ну, расплывчато и есть. Я же не политолог. Зато последствия нисколько не расплывчатые; конкретная реальность последствий – и есть наша работа.

– Но Служба существовала и задолго до декадентских шестидесятых.

– Дай ему договорить.

– По-моему, американцы восьмидесятых – сумасшедшие. Сошли с ума. Каким-то образом регрессировали.

– То есть, цитата, отсутствие дисциплины и уважение к власти из декадентских семидесятых.

– Если не заткнешься, посажу тебя на крышу этого лифта и там и оставлю.

– Наверное, звучит реакционно, знаю. Но мы же все это чувствуем. Мы изменили свое отношение к себе как к гражданам. Мы перестали считать себя гражданами в старом смысле слова, то есть винтиками в чем-то большем и бесконечно более важном, перед чем мы все несем серьезную ответственность. Зато по-прежнему считаем себя гражданами в смысле благополучателей – мы как американские граждане отлично знаем о своих правах и об ответственности страны перед нами, и о своей гарантированной доле американского пирога. Теперь мы считаем себя едоками пирога, а не пекарями. Так кто печет пирог?

– Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя…[68]

– Теперь пирог пекут корпорации. Они пекут, а мы – едим.

– Наверное, отчасти из-за своей наивности я не хочу говорить об этом в политических категориях, хотя это, наверное, неизбежно политическая тема. Просто произошло что-то важное, когда мы, каждый для себя, решили, что можно спокойно отречься от индивидуальной ответственности перед общим благом, чтобы об общем благе болела голова у правительства, пока мы занимаемся своими индивидуальными своекорыстными делами и удовлетворяем свои разные аппетиты.

– В этом явно можно отчасти винить корпорации и рекламу.

– Вот только я не считаю корпорации гражданами. Корпорации – это машины по производству прибыли, для того они и создаются. Глупо приписывать корпорациям гражданские обязанности и моральную ответственность.

– Но весь темный гений корпораций в том, что они разрешают индивидуальное вознаграждение без индивидуальных обязанностей. У рабочих есть обязанности перед начальством, у начальства – перед гендиректором, у гендиректора – перед советом директоров, у совета директоров – перед акционерами, то есть теми же покупателями, кого корпорация кинет при первой же возможности ради прибыли, а прибыль распределяется в виде дивидендов между теми самыми акционерами/покупателями, которых они нагибают ради себя. Какой-то прямо ураган перекладывания ответственности.

– Ты забываешь профсоюзы, отстаивающие труд и взаимофонды, и влияние Комиссии по ценным бумагам на надбавку биржевого курса акций к базисному.

– Ты истинный гений нерелевантности, Икс. Мы тут не на семинаре. Девитт пытается подойти к какой-то сути.

– Корпорации – это не граждане, не соседи и не родители. Они не могут голосовать или служить в армии. Они не заучивают Клятву верности. У них нет души. Это машины прибыли. Меня это не смущает. Но, по-моему, абсурдно возлагать на них моральные или гражданские обязанности. Их единственная обязанность – стратегическая, и, хоть они бывают очень сложными, по своей сути это не гражданские лица. Меня не смущает, когда правительство исполняет функцию совести для корпораций, обеспечивает соблюдение законов и норм. Смущает меня, что теперь будто бы и мы как отдельные граждане переняли этот подход корпораций. Что наше главное обязательство – перед самим собой. Что если что-то законно и не имеет непосредственных практических последствий для нас, то пожалуйста, делай что угодно.

– Я жалею об этом разговоре все больше и больше. Это просто… вы любите кино?

– А то.

– Шутишь, что ли?

– Ничто не скрашивает дождливый вечер так, как «Бетамакс» и хороший фильмец.

– Допустим, выявлено, что рост насилия в американском кино коррелирует с повышением уровня насильственных преступлений. Я имею в виду, допустим, статистика не просто намекает, а убедительно демонстрирует, что растущее число жестоких фильмов вроде «Заводного апельсина», «Крестного отца» или «Экзорциста» имеет причинно-следственную связь с ростом беспредела в реальном мире.

– Не будем забывать «Дикую банду». К тому же «Заводной апельсин» – британский.

– Заткнись.

– Но только дай определение «жестоких». Ведь каждый понимает это совсем по-своему?

– Сейчас выкину тебя из этого лифта, Икс, я тебе богом клянусь.

– Чего бы мы тогда ожидали от голливудских корпораций, которые снимают фильмы? Мы бы правда ожидали, что их будет волновать влияние фильмов на насилие в культуре? Может, мы бы вставали в красивые позы и слали ругательные письма. Но корпорации, несмотря на всю пиар-брехню, ответят, что у них бизнес, они зарабатывают деньги для акционеров, им плевать с высокой колокольни на то, что какие-то там статистики говорят об их продукте, если только правительство не вынудит их снизить уровень насилия.

– А это упрется в Первую поправку, и нешуточно.

– Не думаю, что голливудские студии принадлежат акционерам; думаю, большая часть принадлежит родительским компаниям.

– Или если только – что? Если обычные кинозрители перестанут ходить толпами на ультражестокие фильмы. Киношники скажут, что делают то, для чего и придуманы корпорации: отвечают на спрос и зарабатывают, сколько разрешает закон.

– Прям очень скучный разговор.

– А иногда самое важное скучно. Иногда это работа. Иногда самое важное – не произведения искусства для твоего развлечения, Икс.

– Я хочу сказать вот что. И прости, Икс: если бы я знал, о чем говорю, сказал бы быстрее, но я не привык об этом говорить и никогда не умел даже переложить смысл в слова хотя бы в мало-мальском порядке – это все обычно скорее как торнадо у меня в голове, пока я еду утром и думаю о рабочих задачах на день. Примером с кино я хотел сказать только одно: снизит ли статистика желание людей ходить толпами на ультражестокие фильмы? Не снизит. И вот в чем безумие; вот что я имею в виду. Что бы мы делали? Мы бы ныли из-за проклятых бездушных корпораций, которым плевать на состояние нации, лишь бы подзаработать. Кто-нибудь написал бы редакторскую колонку в «Джорнал Стар» или даже письмо своему конгрессмену. Мол, придумайте закон. Регулируйте такие вещи, сказали бы мы. Но вот вечер субботы – и люди все равно пойдут на любой чертов жестокий фильм, который им хочется посмотреть со своей миссис.

– Они как будто ждут, что правительство будет родителем и отнимет опасную игрушку, а до тех пор будут с ней спокойно играться. Причем с игрушкой, опасной для других.

– Они не считают ответственными себя.

– По-моему, изменилось то, что люди не видят личную ответственность. Не считают, что это их личная, индивидуальная покупка билета на «Экзорциста» и повышает тот спрос, из-за которого корпоративные машины снимают все более и более жестокие фильмы, чтобы этот спрос удовлетворить.

– Они ожидают, что правительство что-нибудь сделает.

– Или что корпорации вдруг отрастят душу.

– Это очень хороший и понятный пример, мистер Гленденнинг, – сказал я.

– Не уверен, что «Экзорцист» тут правда подходит. «Экзорцист» не такой уж жестокий, скорее противный. Вот «Крестный отец» – жестокий.

– Так и не посмотрел «Экзорциста» – миссис Джи сказала, пусть ей лучше отрежут пальцы на руках и ногах тупыми ножницами, чем она станет терпеть этот мусор. Но судя по тому, что я читал и слышал, он чертовски жестокий.

– По-моему, это скорее неголосовательный синдром – «я-такой-маленький-а-масса-людей-такая-большая-что-я-могу-изменить», вот и остаются сидеть дома и смотрят «Ангелов Чарли» вместо того, чтобы голосовать.

– А потом ноют из-за избранных лидеров.

– Тогда, может, это ощущение не столько того, что отдельный гражданин не несет ответственность, сколько того, что они маленькие, а правительство и вся страна – большие, у них нет и шанса на что-то реально повлиять, вот и остается просто заботиться о себе, как получится.

– Не говоря уже о том, насколько корпорации действительно большие; как непокупка билета на «Крестного отца» одним человеком повлияет на «Парамаунт Пикчерз»? Хотя это все равно бред; оправдания за свою безответственность и отказ от крошечных усилий в решении о том, куда движется страна.

– По-моему, все это играет свою роль. И трудно определить, в чем конкретно разница. И я не хочу показаться старпером и заявлять, будто люди уже не такие ответственные, как в былые времена, страна скатилась. Но у меня и вправду такое ощущение, будто граждане – возьми хоть налоги, хоть мусор на улицах, что угодно, – раньше чувствовали себя частью Всего, что огромное «Все Остальные», определяющее политику, вкусы и общее благо, на самом деле состоит из целой толпы индивидов вроде них самих, что они часть Всего, что они должны исполнять свою роль, вносить вклад и верить, что так же, как Все Остальные, влияют, останется ли страна и дальше хорошим местом для жизни или нет.

– Сейчас граждане чувствуют себя отчужденными. Как бы «я против всех».

– «Отчуждение» – тоже словечко из шестидесятых.

– Но почему эту отчужденную мелкую эгоистичную невлиятельную тему породили именно шестидесятые, ведь если они и показали что-то хорошее, так это то, что граждане-единомышленники могут думать самостоятельно, а не просто хавать все, что говорит Истеблишмент, и могут сплотиться, выйти на улицы, требовать перемен – и реальные перемены будут; мы уходим из Вьетнама, мы получаем социальную защиту, Закон о гражданских правах и движение за равноправие женщин.

– Потому что в игру вступили корпорации и превратили все искренние принципы, устремления и идеологию в моду и позы – сделали из Бунта моду, а не порыв души.

– Демонизировать корпорации слишком уж легко, Икс.

– Разве слово «корпорация» не происходит от слова «тело», как бы «объединение в тело»? Так и создали искусственных людей. Какая там, Четырнадцатая поправка наделила корпорации всеми правами и обязанностями граждан?

– Нет, Четырнадцатую поправку ввели в рамках Реконструкции, чтобы дать полные гражданские права освобожденным рабам, а уже потом пронырливый юрист какой-то корпорации убедил Верховный суд, будто под ее критерии подходят и корпорации.

– Это мы сейчас про S-корпорации, да?

– Потому что и впрямь непонятно, ты, когда ты говоришь «корпорации», имеешь в виду отдельное или совместное налогообложение, ООО, ассоциации с правами юридического лица, плюс еще есть закрытые и открытые АО, плюс ширмы, которые на самом деле ограниченные партнерства, нагруженные безоборотными кредитами, чтобы генерировать убытки на бумаге, то есть просто паразиты налоговой системы.

– Плюс корпорации с отдельным налогообложением вносят свой вклад в виде двойного налога, поэтому трудно сказать, будто от них нет пользы в налоговой сфере.

– Икс, ты не видишь, но я сейчас смотрю на тебя с насмешкой и презрением; мы тут чем, по-твоему, занимаемся?

– Не говоря уже о фидуциарных инструментах, функционирующих практически идентично корпорациям. Плюс франшизы, прозрачные трасты, некоммерческие фонды, учрежденные как корпоративные инструменты.

– Это все не важно. И я даже не совсем о том, чем мы тут занимаемся – если только в том смысле, что из-за этого мы видим гражданские настроения вплотную, ведь нет ничего конкретнее, чем налоговый платеж: все-таки это – твои деньги, а обязательства и прогнозируемая прибыль на вклад – абстракция, такая же абстракция, как и вся страна с ее правительством и всеобщим процветанием, поэтому отношение к налогам и кажется тем местом, где гражданская ответственность человека обнажается в самом ярком виде.

– А разве черные и корпорации воспользовались не Тринадцатой поправкой [69]?

– Разрешите его выкинуть, мистер Джи, я вас умоляю.

– Вот что стоит выкинуть. В 1830-х и 40-х штаты впервые стали наделять статусом корпораций большие и регулируемые компании. И в 1840-м или 41-м де Токвиль выпустил свою книжку об американцах и где-то в ней написал, что среди прочего демократии и присущий им индивидуализм по самой своей природе разъедают у гражданина чувство истинной общности – чувство, что есть настоящие живые сограждане, что их интересы и тревоги похожи на твои. Довольно кладбищенская ирония, если задуматься: форма правления, созданная ради равенства, делает граждан такими самозацикленными индивидуалистами, что они в итоге становятся солипсистами, нарциссами.

– А еще де Токвиль говорит о капитализме и рынках, которые, по сути, идут под ручку с демократией.

– Я просто не думаю, что сейчас говорю именно об этом. Винить корпорации легко. Девитт же говорит, если ты считаешь корпорации злом, а работой правительства – учить их морали, то ты уже перекладываешь свою гражданскую ответственность. Считаешь правительство своим большим братом, а корпорацию – большим хулиганом, от которого большой брат должен защищать на переменке.

– Тезис де Токвиля в том, что гражданин демократии по своей натуре – листок, который не верит в дерево, на котором растет.

– Что интересно в печальном смысле, так это негласное лицемерие: я, гражданин, буду и дальше покупать жрущие бензин машины, которые губят деревья, и билеты на «Экзорциста», пока правительство не примет закон, но, когда правительство этот закон все-таки принимает, я ною из-за Большого Брата и о том, как правительство нас замучило.

– Смотрите, к примеру, уровень налогового мошенничества и процент апелляций после аудита.

– Скорее я как бы хочу закон, чтобы ты не мог покупать жрущие бензин машины и билеты на «Дикую банду», а я-то еще как мог.