Черная поземка

История одиннадцатая Три шага вниз

Гроб стоял на двух табуретах.

В моем детстве так выставляли гробы у подъезда для прощания. Позже эта традиция ушла, а может, я просто перестал ее замечать. Выносили табуреты, ставили гроб — открытый, чтобы все желающие могли подойти, посмотреть на холодные, заострившиеся, уже чужие, нездешние черты покойного, заплакать или попрощаться без слёз.

Помню, одни клали в гроб цветы, пышные розы или скромные ромашки. Тогда я и узнал, что четное число цветов — для мертвых. Другие держали букеты в руках, собираясь поехать на кладбище и положить букет на свежую могилу.

Этот гроб стоял закрытым. Крышку прихватили гвоздями, чтобы не соскользнула. Наверное, тот, кто лежал в гробу, не слишком годился для обозрения. Рядом поставили третий табурет с фотографией в рамке: молодой, не старше тридцати, улыбчивый лейтенант. Лицо, что называется, простецкое, на щеках ямочки.

Край фотографии перечеркивала траурная лента.

Возле табурета с фото стояла женщина в черном платье — вдова. Глаза ее блестели сухо и неестественно. Она не плакала, словно окаменела, кажется, даже не моргала, сделавшись похожей на статую. К ногам вдовы жалась девочка лет трех, боязливо оглядываясь по сторонам. Она явно не понимала, что происходит. Время от времени девочка дергала маму за руку — пойдем, а? — и, не дождавшись реакции, замирала в ожидании.

Завыла сирена воздушной тревоги.

Девочка оживилась:

— Си’ена! Си’ена девает так: у-у-у! У-у-у!

И засмеялась.

Дальше по улице ждал катафалк — старенькая «Газель» с открытыми настежь задними дверями. Для погрузки гроба в салоне были укреплены направляющие рейки. Возле катафалка курил усталый шофер, сбив на затылок панаму цвета хаки.

Еще одна машина стояла напротив кабинета нотариуса, под тополем, который в свое время гладили мы с Наташей. Рядом курили сигарету за сигаретой четверо побратимов в военном однострое, готовые в любой момент по сигналу вдовы или шофера катафалка занести гроб в «Газель».

Народа у подъезда собралось немного. Большинство местных обитателей, кто знавал покойного, уехали из города еще в прошлом году, при первых обстрелах, и, похоже, до сих пор не вернулись. Вынужденные переселенцы из области — эвакуируясь из опасных, ежедневно накрываемых ракетами и артиллерией районов, они брали в аренду опустевшие городские квартиры — стеснялись подойти, попрощаться с чужим для них человеком. Проводить лейтенанта пришли три-четыре старушки, пожилой инвалид на костылях и пара соседок средних лет, подруг Валеркиной мамы. Вечно забываю, как их зовут.

Ага, и Валеркина мама тут — на балконе. Всхлипывает, отсюда слышно. Поэтому, наверное, не спускается. Не хочет, чтобы видели ее слезы.

А Валерка спустился. Глядит, вздыхает.

— Знакомый? — спросил я.

— Витёк, — парень шмыгнул носом. — Сосед с пятого этажа. Под Купянском погиб. Сеньковка какая-то, что ли? Бои там, пишут, лютые…

У ног Валерки сидела сонная Жулька. Зевала, время от времени чесала лапой за ухом. Ее спустили с поводка, но Жулька старалась не отходить далеко от хозяина.

— Какой он тебе Витёк? В два раза тебя старше, небось?

Прозвучало резко, словно упрек.

— Он сам просил, — к счастью, Валерка не обиделся. — Просил, чтобы его так звали: Витёк. На дядю Витю обижался, щелбана давал. Не больно, для вида. В футбол с нами гонял, на воротах стоял. Сабли выносил, разрешал брать.

— Сабли? — не поверил я. — Настоящие?

— Спортивные. У него две сабли было.

— Эспадроны, — вспомнил я.

— Ага. И маски. Учил нас, как надо…

Я завидовал. Черт возьми, как же я завидовал! У меня в детстве не было такого Витька с саблями. И в футбол мы играли сами, без старших. А когда играли старшие, они нас, мелкоту, не брали.

— Ты чего не в школе? — сменил я тему. — Прогуливаешь?

— У меня онлайн. Занятия, в смысле.

— Врешь, я в новостях читал. Школьников с сентября в метро учат, оборудовали для них безопасные помещения. На шестьдесят классов, что ли…

Про уроки в технических помещениях метро писали много. Выкладывали снимки импровизированных классов: столики из пластика, желтые и зеленые, такие же яркие стулья, на стенах — забавные картинки. Напротив входа — стол посолиднее, для учителя. Говорили: убежище, звукоизоляция, поездов практически не слышно. И в случае обстрела — нормально, никто не пострадает, можно не волноваться. Родителям по три раза на день выставляли в интернете памятки: детям с собой давать питательные батончики, бутылку с водой, влажные салфетки. Желательно — одеяло, легкое и теплое. Обязательно — телефон с зарядкой; если есть, положить в рюкзак пауэрбанк.

Да, еще записку в карман: ФИО ребенка и контакты родственников — имена, телефоны, адреса.

— Это для маленьких, — отмахнулся Валерка. — Их надо учить этой… Как ее? А, коммуникации.

Я вздрогнул.

«Надо коммуницировать», — как в ухо прошептали.

— А ты большой?

— Я большой. У меня сейчас украинский язык: конфа по зуму. Чередование предлогов «у» и «в». Я с училкой договорился, я и так все это знаю.

— Точно знаешь?

— Точно.

— А если проверю?

— Да сколько угодно! Мария Петровна в курсе. Отпустила попрощаться…

Мне было без разницы, прогуливает он уроки или нет. Мне было все равно, правильно он чередует предлоги или ошибается. Проверить я его тоже не мог: забыл все, чему учили, забыл начисто, пишу, как придется. Я всего лишь хотел отвлечь парня, перевести разговор на будничную рутину.

Не получилось.

Сейчас все психотерапевты. Все, кроме меня.

Я обнял парня за плечи, понимая, что это тоже плохая идея, и не имея ничего другого про запас. Это было единственное, что я мог сделать; это был единственный живой человек, которого я мог обнять в сложившихся обстоятельствах. Я сделал это — и, наверное, выбрал неудачный момент, потому что чуть не свалился в обморок от потрясения.

Я увидел лестницы. Много лестниц.

Что-то произошло со мной, когда я прикоснулся к Валерке, а может, не со мной, а с людьми вокруг. Все они — вдова, девочка, побратимы, соседки, шофер катафалка, инвалид, случайные прохожие, водитель пикапа, свернувшего во двор, Валеркина мама — все до единого стояли не на земле, асфальте, тротуаре, балконе. Они стояли на лестницах, каждый на своей. Лестницы уходили вниз, теряясь в хорошо знакомой мне пыльной, мутной, хищно подрагивающей мгле; лестницы убегали вверх, исчезая в жемчужном, опаловом, перламутровом, слабо трепещущем сиянии.

Осыпаясь с людей, перхоть уплотняла мглу, делала ее непроницаемой для стороннего взгляда. Страх, боль, горе, ненависть — как я ни всматривался, не мог ничего разглядеть ниже пяти-шести ступенек. Горение «газовых конфорок» голубоватыми облаками поднималось выше, уплотняло сияние, скрывая от любопытных глаз то, что происходило там. Любовь, дружба, терпение — не знаю, что еще; не понимаю, как это назвать — как ни назови, три-пять ступенек, и зрение отказывало, тонуло в густом блеске.

Если будешь упорствовать, дурачина, сказал мне кто-то, подозрительно похожий на меня самого, ты ослепнешь. Вверх или вниз — если не прекратишь вглядываться, добром это не кончится.

Лестниц становилось все больше. Одна за другой, словно складные, они росли, разворачивались, выбирались из окон и балконов домов, выходили из дверей подъездов, ступенчатыми рощами вырастали на соседних улицах. Они двигались вместе с проезжающими автомобилями, сумасшедшей арматурой тянулись из витрин и крыш магазинов — всюду, где были люди, которых я видел или не видел, были и лестницы.

Сцеплялись. Пересекались. Сходились.

Разбегались.

Вверх и вниз, вверх и вниз. Выше неба, ниже земли.

Безумная ажурная конструкция, где хаос претворялся в порядок, а порядок — в хаос; гигантский карточный домик, где свет соседствовал с темнотой, имея больше сходства, чем различия, — видеть ее было мучением и наслаждением, где разница между первым и вторым стерлась более чем полностью.

Я уже не столько обнимал Валерку за плечи, сколько держался за него, чтобы не упасть.

— Что это? — хрипло выдохнул я.

Он пожал плечами. Я ощутил это движение всем телом.

— Стройка, — ответил он.

— Стройка? Какая стройка?

Он молчал.

— Какая стройка?! Чья, чего?!

— Я не смогу объяснить.

И он добавил с просительной интонацией:

— Дядя Рома, вы только не обижайтесь, ладно?

— Почему? Почему не можешь?!

— Вы не поймете.

— Почему это я не пойму? Ты меня что, за дурака держишь?

— Не обижайтесь, пожалуйста. Ни за кого я вас не держу, я просто объяснить не могу. Мне слов не хватает.

И он повторил со странной, ужаснувшей меня интонацией:

— Мне здесь слов не хватает.

— Здесь? А там? Там хватает?!

Я не знал, что имею в виду. Там — это где?

— Там хватает, — он вздохнул, сгорбился, стал маленьким и несчастным. — Там другие слова. Вы их не поймете. Я и сам-то не все понимаю.

— А ты попробуй. Вдруг я пойму?

— Дядя Рома, не надо обижаться…

— Нет, ты попробуй! Ты попробуй, а потом увидим, пойму я или нет!

Он снова вздохнул:

— Ну хорошо…

И меня не стало.

То, что еще недавно было мной, жалким огрызком былого существования, растворилось в звуках, которые я назвал бы музыкой, только они не были музыкой, как не были и тишиной, в огне, который я назвал бы светом и ошибся, потому что он не был ни светом, ни тьмой, в движении, какое любой принял бы за неподвижность и ошибся бы, поскольку бурление и покой — крайности слишком простые, чтобы им нашлось тут место; ничего знакомого, привычного, позволяющего схватиться за него, как за спасательный круг, и вынырнуть к обычным понятиям, глотнуть привычного воздуха, снова осознать себя как нечто отдельное, обозначенное телом и душой, именем и фамилией, адресом и пропиской, идентификационным кодом и паспортом, привычками и воспоминаниями — всем тем, что я называл собой и что утратил, желая узнать природу лестниц — несущих балок, опор колоссальной стройки, не знаю, как сказать, не понимаю, и боюсь, меня сейчас тоже мало кто понимает…

Еще немного, и я бы не вернулся.

Впрочем, я и не вернулся.

Меня вернули, силой выдернув из плавильного котла, словно черпак жидкой стали, и на свежем воздухе я мало-помалу начал отвердевать, остывать, обретать конкретную форму. Болезненная процедура, если честно. Сказал бы: «Меня родили обратно», но это слишком уж напоминает глупый анекдот.

Где я? Кто я? Что делаю?!

Ага, сижу на асфальте. Почему не падаю? Так, ясно, я привалился спиной к дверям подъезда, закрытым на магнитный замок. А если кто-то захочет выйти на улицу? А мне плевать, пусть выходит. Меня это не касается, в смысле, не коснется. Кто это напротив? Это Валерка. Сидит на корточках: лицо напряжено, в глазах тревога. Увидел, что я смотрю на него и, по всей видимости, узнаю̀. Выдохнул с нескрываемым облегчением:

— Я ж говорил, не надо!

«Я просто объяснить не могу, — услышал я. Что-то произошло с моим слухом. Я слышал то, что говорят сейчас, но услышанное звучало как то, что было произнесено раньше. — Мне слов не хватает. Мне здесь слов не хватает».

Он чуть не плакал:

— Я лузер! Лузер! Купился на слабо̀…

«Там другие слова, — услышал я. — Вы их не поймете. Я и сам-то не все понимаю…»

Я замотал головой, пытаясь избавиться от двойного слуха. Так вытряхивают воду, попавшую в ухо. Попытался вспомнить, что со мной сейчас было — как это было! — и не смог. Воспоминание не оформлялось: нечто прекрасное, страшное, только эти слова — прекрасное и страшное — были ущербными, недостаточными. Звучали плоско, блестели тускло. Это хорошо, подумал я. Это очень хорошо. Во второй раз я бы это не пережил, честно, не пережил бы, даже учитывая, что я уже и так мертвый.

Лестниц я не видел. Безумное переплетение стройки исчезло, перестав сводить меня с ума. Точнее, я не видел лестниц, пока не вспоминал про них. Рассудок как бы вычеркивал их существование — защитная реакция, что ли? Но стоило вспомнить, и вокруг начинали слабо, почти незаметно мерцать контуры множества ступенек, убегающих вверх и вниз. Напоминали: где есть люди, там есть и мы, лестницы.

Мерцание? Контуры? Ничего, терпеть можно.

— Кончай страдать, — прохрипел я. — Ты не виноват.

— Ага, не виноват! А кто виноват?

— Я. Сам, дурак, напросился.

— Вы ж не знали! Хотели узнать…

— Все, узнал. Когда в следующий раз попрошу, сразу бей меня лопатой.

— Какой лопатой?

— Розовой. Анекдот такой, про девочку.

— А-а, знаю. По-моему, он не смешной.

— По-моему, тоже. Короче, бей лопатой, и все.

Хорошо, что похороны, отметил я. Нет, я понимаю, как это звучит. И все-таки хорошо, что похороны — на нас никто не обращает внимания. А если и обращают, то старательно делают вид, что ничего не видят, не слышат. Слышат они одного Валерку, и все равно… Ну, торкнуло парня: соседа, приятеля по футболу, на войне убили. Вдова держится, дочка не понимает, а парнишка сорвался, бормочет невесть что, вскрикивает. На корточки присел, к дверям отвернулся — лицо прячет, стесняется.

Два раза хорошо. Нет, уже три раза. Валеркиной маме с балкона сына не видно. Иначе выбежала бы на улицу: спасать, выяснять, что случилось.

— Я ж говорил, не надо!

— Ну хватит, заладил…

Я осекся. Если еще секунду назад парень выглядел виноватым, то сейчас — я и не предполагал, что такое возможно! — его вину возвели в степень. И глаза на мокром месте. И смотрят эти глаза не на меня, а совсем в другую сторону, туда, где гроб на двух табуретах.

И лейтенант.

Погибший под Купянском лейтенант стоял возле собственного, наглухо закрытого гроба и смотрел на свою фотографию. Складывалось ощущение, что он себя не узнает, что его привели для опознания кого-то другого, знакомого в прошлом, но сейчас уже крепко подзабытого. Больше всего лейтенант походил на человека, заснувшего в непривычном месте и внезапно разбуженного среди ночи. «Где я, кто я, что происходит со мной и вокруг меня?» — все это большими буквами было написано на его лице.

Он смотрел на фото, а мы с Валеркой на него.

Кроме нас, больше никто не интересовался покойным. Если на Валерку люди, собравшиеся на проводы, не смотрели нарочно, чтобы не смущать расстроенного мальчишку, то на лейтенанта они не смотрели точно так же, как и на меня.

Они не видели нас обоих.

— Я же говорил…

Парень подавился рыданием, закашлялся. Лейтенант повернулся к нам: как су̀дно, дрейфующее по воле волн, он зацепился якорем за звук Валеркиного голоса. Сделал шаг, другой, третий. Механическим жестом сбил армейскую кепку на затылок.

— Лейтенант Ковальчук, — представился он. — Позывной Сабля.

— Сержант Голосий, — я встал.

— А-а, Валерка, — узнал парня лейтенант. Мое приветствие он оставил без внимания. — Ты чего ревешь? Кто-то обидел?

Валерка отчаянно замотал головой: не-а, никто.

— Привет, Витёк, — сипло выдавил он.

— Привет. Ты что тут делаешь?

— Тебя провожаю.

— Меня? — лейтенант обернулся на гроб. — А, ну да. Конечно.

Кажется, он воспринимал происходящее частями. Увидел, отметил, назвал по имени. Увидел, вспомнил, зафиксировал. Его словно вернули откуда-то, где все было иначе, невозможно, необъяснимо иначе — настолько, что теперь лейтенанту Ковальчуку приходилось все узнавать заново.

Не могу объяснить. Не получается. Слов не хватает.

«Там другие слова. Вы их не поймете. Я и сам-то не все понимаю…»

Я тоже не понимал, но помнил, каково это. Пару минут назад я и сам был уверен, что еще чуть-чуть, шажок-другой — и я бы не вернулся. «Впрочем, — недавние мысли, больше похожие на судороги, всплыли с подозрительной легкостью, возродились в памяти, словно только и ждали, когда их призовут вновь, — я и не вернулся. Меня вернули, силой выдернув из плавильного котла, словно черпак жидкой стали, и я начал отвердевать, остывать, обретать форму. Болезненная процедура…»

Да, болезненная. Сочувствую, лейтенант.

Похоже, вернули не только меня. Ошиблись, промахнулись, случайно зацепили, превратили в сопутствующие обстоятельства — какая разница? Хорошо, хоть не «встань и иди», как было с Жулькой. Да, понимаю: неприятное сравнение. А что у меня сейчас приятное? Могу представить, что бы тут началось в случае «встань и иди»…

Нет, не могу. Не хочу. Страшно. Вот и съезжаю в дурацкие шуточки.

— Вера, — сказал лейтенант. — Сонечка.

Он смотрел на вдову с девочкой: пристально, не отрываясь.

И снова:

— Вера. Сонечка. Вера.

Валерка напрягся. Парень звенел, как натянутая струна. Я и сам был весь на нервах. Ничего такого я не видел, но чутье подсказывало ясней ясного, что вокруг лейтенанта формируется раковина, слой за слоем. С каждым взглядом, воспоминанием, с каждой секундой его присутствия здесь, рядом с домом, где жил, на улице, где гонял с пацанами в футбол и учил их фехтовать настоящими спортивными саблями, катал коляску с младенцем, ходил в булочную за хлебом, а в продуктовый за колбасой…

Завиток к завитку: броня, убежище, тюрьма.

Если Витёк на наших глазах превратится в жильца, мы не уговорим его уйти. Хоть всю бригаду сюда приволоки — не уговорим, не вытащим, надорвемся. А если не превратится? Просто останется здесь, как, к примеру, я?! Возьмем его в бригаду, что ли? На полставки?! Вот такого, возвращенного невпопад, озирающегося по сторонам? Безумное Чаепитие — это для тех, кто пришел в бригаду сам, кто почувствовал, что ему позарез надо сюда, что тут он нужен.

К нам не приводят. К нам приходят.

— Витёк, ты… — начал было Валерка.

И замолчал. Даже рот зажал ладонями, для верности. Нельзя приказывать, понял я. Нельзя подталкивать. Даже намекать нельзя.

— Сонечка. Вера, — повторил лейтенант. — Сонечка.

И вдруг:

— Я пойду. Я пойду, да?

— Как хочешь, — с деланым безразличием откликнулся Валерка.

— Не хочу, — лейтенант улыбнулся. — Надо.

От его улыбки меня тряхнул озноб.

— Всё, парни, я пошел. Иначе останусь.

Он отступил на шаг:

— Бывай, сержант. Пока, Валерка.

— Пока, Витёк. Увидимся!

— Думаешь?

— Уверен.

— Ну тогда ладушки. Если хочешь, забери мои сабли. Скажешь Вере, я тебе обещал. Она отдаст, не сомневайся.

Он говорил. Цеплял слово за слово. Находил пустячные дела, лишь бы не уходить.

— И маски тоже забери. Чего им зря лежать?

Я боялся, что он все-таки не уйдет. Я не заметил, как он ушел. У жильцов замечал, а у Витька̀ — нет. По-моему, он просто оборвал себя на полуслове — и вернулся туда, где был до возвращения, на три ступеньки вверх. Вернулся и пошел дальше, не оглядываясь.

— Время, — напомнил шофер катафалка.

И махнул побратимам:

— Пора ехать. Несите, что ли?

Серые громады «Гиганта» — так в городе звали студенческую общагу — остались позади. Слева потянулся Молодежный парк, справа — грязно-белая стена, закрывающая Второе кладбище. На месте Молодежки когда-то тоже было кладбище. Давно, я не застал. Отец застал, говорил: они школьниками во время реконструкции оттуда могильные оградки таскали на металлолом. И всегда добавлял:

«Жуткая, если вдуматься, история!»

Я теперь тоже вроде могильного металлолома. Жуткая, если вдуматься, история.

Солнце простреливало зелень листвы острыми слепящими лучами. Казалось, деревья вот-вот вспыхнут, как от ракетного прилета. Я свернул на спуск, выводящий с Веснина на Шевченко, прибавил скорости. Куда я несусь? Так и жильца проморгать недолго…

Проморгать запах? Прошляпить луну в небе, сирену просрать! Выдай я такое — дядя Миша ржал бы конем, а Эсфирь Лазаревна глянула бы, как она умеет, с особым психиатрическим интересом.

Стекла в машине я опустил. Нет, город пах не жильцами. Пыль, гарь, горечь первых палых листьев — город пах осенью, самым ее началом. До сих пор не знаю, это мое воображение запахи дорисовывает — или я и вправду что-то чую? Кроме жильцов, в смысле. Ну хоть немного, а?!

Сто раз об этом думал. Ничего не надумал.

Пошла многоэтажная застройка. Целые дома. Почти целые — на стенах щербины от осколков, окна заколочены ДСП. Дальше, дальше! Обгорелые руины — их число увеличивалось, дорога превратилась в сплошные колдобины. В итоге я резко затормозил перед знакомым шлагбаумом. Здесь я не был с того дня, как помог Валерке спуститься по разрушенной лестнице.

Нет, вру. Назавтра я привез сюда нашу бригаду.

У шлагбаума на земле что-то шевельнулось. Я аж дернулся! В феврале там лежала умирающая Жулька, и ее жадно облизывала черная поземка. Порыв ветра взметнул в воздух облако пыли и жухлые листья. В пяти шагах рос каштан, чью крону по краям еще летом тронула ржавчина. Смерчик крутнулся, опал, рассы̀пался. Ветер, резко сменив направление, погнал по земле облезлый лисий хвост.

Просто пыль. Просто листья.

Просто осень.

Не знаю зачем, но я выбрался из машины и направился к дому. Обоняние подсказывало: там никого нет. У дальнего, уцелевшего подъезда курил блондин, мой ровесник. Натуральный красавчик, он смахивал на фитнес-тренера. Синяя футболка Adidas — фирменная, настоящая! — сидела на нем в обтяжку, демонстрируя рельефный торс. Короткие рукава подчеркивали мощь бицепсов.

Лишней выглядела только сигарета. Впрочем, кто без греха? Буха̀л я как-то с футболистами — не всякий мент столько выпьет!

Задержавшись на пару секунд, я вдохнул дым чужого Marlboro — или вообразил, что вдохнул, черт его знает?! — и нырнул в подъезд. На ступеньках — пыль, мелкий сор, окурки. Не похоже, чтобы тут жили. Либо Фитнес только-только вернулся из эвакуации, либо ему глубоко наплевать, что творится за пределами его квартиры.

Военкомат по нему плачет, богатырю!

Наверху послышались шаги: дробные, быстрые. Кто-то спускался вприпрыжку. Два пролета, третий — и я нос к носу столкнулся с Валеркой.

— Дядь Ром?! Драсти!

— Привет!

— Не парьтесь, тут никого нет. Я проверил.

Возражая парню, громко лязгнул замок.

Дверь открывалась странно: короткими дергаными рывками. В проеме возникла тощая задница, затянутая в линялые джинсы. К заднице добавились спина в цветастой гавайке и две тяжелые, до отказа набитые сумки в загорелых, а может, от природы смуглых руках.

Гаваец по шажочку выбирался из квартиры.

Следом в дверях объявился стриженный под «ёжик» бугай в несвежей футболке: пляж, пальмы, небоскребы и надпись City of Angels. Под мышками у здоровяка расплылись темные пятна пота. Он тоже тащил пару сумок и еще рюкзак за плечами. Из одной сумки торчал край плазменной панели, из другой — системный блок компьютера с логотипом Lenovo.

— Здравствуйте! — произнес Валерка ломким голосом. — Вы чего это?

Бугай выкатил на парня налитые кровью глаза. Гаваец вывернул шею, косясь через плечо. В шее хрустнуло.

— Переезжаем! — с натугой выдавил Бугай. — Вали отсюда, пацан, не мешай.

— Беги, Валерка! — заорал я. — Беги, дурачина!

Валерка отступил на шаг. Жестом ковбоя, выхватывающего револьвер из кобуры, достал из кармана айфон.

— Вы, наверно, воры! Воры, да?

— Оборзел? — глаза Бугая сузились. — А ну быстро свалил отсюда!

Валерка поднял айфон:

— Я-то свалю. А ваша фотка сейчас в сеть улетит.

— Ах ты сопляк…

— Вот прямо сейчас. Тогда и узнаем…

Бугай опустил сумки на пол.

— Беги! — заорал я что есть силы, проклиная детский героизм, так не вовремя проснувшийся в парне. — Быстро!

И шагнул к Валерке — схватить за руку, утащить прочь.

Не успел. Дважды щелкнула камера айфона, и парень, сорвавшись с места, чесанул вниз по лестнице. Он стремглав проскочил два пролета — я за ним едва поспевал! — и с размаху врезался лбом в могучую грудь Фитнеса.

Я и не услышал, когда красавчик зашел в подъезд.

— Куда летим? — ласково спросил Фитнес, придержав беглеца за плечи. — Кто обижает?

— Воры! — Валерка задохнулся. — Задержите их!

— Легко, — согласился Фитнес.

— А я полицию вызову!

— Молодец! — похвалил Фитнес.

И ладонью ударил парня в лицо.

Бил Фитнес вполсилы, но Валерке хватило и этого. Тряпичной куклой мальчишка отлетел к стене, ударился затылком и сполз на пол лестничной площадки, выронив айфон. Он сидел на замызганной казенной плитке, обмякнув, привалившись к стене спиной, свесив голову на грудь, цыплячью детскую грудь, совсем не такую, как у Фитнеса. Казалось, он устал, лишился последних сил и решил отдохнуть прямо здесь, в подъезде чужого дома. Из разбитого носа текла кровь, пачкала рот, к ней добавилась кровь из лопнувшей губы, превращая Валерку в дремлющего, только что насытившегося вампира. Красная каша сползла ниже, на подбородок, на светлую рубашку, забралась под расстегнутый ворот…

Ненависть. Я и не знал, что способен на такую ненависть.

Как в кипяток окунулся.

Едва ощутимое дуновение. На краткий миг у меня помутилось в глазах. Сперва я не понял, что сделал, а когда понял, то уже завершил свой бешеный, звериный, абсолютно бессмысленный бросок вперед — и пролетел сквозь Фитнеса, не причинив тому ни малейшего вреда. Я даже по инерции сделал еще пару шагов, въехал до половины в пошарпанную стену — и выдернул себя назад так быстро, как если бы от этого что-то зависело.

Фитнес наклонился к Валерке.

— Не тронь его!

Бессильная ярость клокотала, пенилась, требовала выхода и не находила его. Я до боли сжал кулаки, так что ногти впились в ладони. Нет, какие ногти, это память, моя сволочная память воскресила боль из прошлой, настоящей жизни — нарочно восстановила ее, напомнила, чтобы я помучился сверх уже доставшегося.

Я ничего не могу сделать. Я не могу просто стоять и смотреть.

Два взаимоисключающих «не могу» рвали меня на части. Зачем я снова бросился на Фитнеса? Не знаю, не сумею объяснить. Наверное, что-то делать без смысла, без надежды было для меня сейчас легче, чем не делать ничего. На долю секунды воздух уплотнился, мелькнули какие-то зыбкие контуры, пахну̀ло затхлостью, знакомой по общению с жильцами.

Это было все, что я испытал от соприкосновения с Фитнесом, проскочив сквозь него еще раз — и взбежав по лестнице на три ступеньки вверх.

— Что у нас здесь?

Фитнес поднял Валеркин айфон. Он переводил взгляд с телефона на мальчишку, словно прикидывал, что делать с тем и другим.

У меня мутилось в глазах. Мужчина и мальчик расплывались; казалось, я вижу их сквозь слезы. С Фитнеса сыпалась перхоть — это ее запах я ощутил при контакте. В районе солнечного сплетения мерцал едва различимый огонек — дунь, и погаснет. А это что? Лестница? Нет, не та, что в подъезде, другая.

Фитнес, это твоя лестница?!

С лестницы, на которой стоял, я кинулся на Фитнесову — кинулся так, словно опять был живой и жизнь, подаренная мне заново, зависела от этого броска. Ступеньки сами легли под ноги; нет, не ступеньки — одна-единственная, та ступенька, на которой Фитнес стоял одновременно там и здесь.

Я влетел туда, куда хотел, рыча по-волчьи. Врезался в Фитнеса всем телом — бедром, плечом, головой. Не знаю, каким чудом мы оба удержались на ногах, когда я снес его с места, где он стоял, дышал, бил, держал айфон — и рванул вниз, по его же собственной лестнице, туда, где он еще никогда не был, в ждущую, шевелящуюся мглу: одна ступенька, вторая, третья…

Мы застыли в шатком равновесии.

— Ы-х-х-х, — сипло выдохнул Фитнес.

У него не нашлось слов. У него вообще не было слов; все слова, которые он знал, остались позади. Глаза Фитнеса вылезли из орбит, он попытался оторвать мои руки от своего горла, но я перехватил его шею в «ножницы», зажав между предплечьями. Будь мы живыми, я бы с ним не справился. Но здесь, на лестнице, чья бы она ни была…

Все иначе. Совсем иначе.

Он бестолково замолотил меня кулаками. Ударов я не ощутил, просто отметил, как некий второстепенный факт. Я чувствовал другое, то, что не возьмусь описать, как не смог это сделать на похоронах лейтенанта, когда поймал Валерку на слабо̀ и вскоре пожалел об этом.

Копоть. Жирная. Оседает.

Впитываю, всасываю.

Пламя: чадное, шершавое. Сотни языков, тысячи. Касания. Ласки. Проникновения. Черные нити змеятся под кожей, прорастают из рук. Тянутся к Фитнесу: оплести! впиться! пить, пить…

Смола. Сладость.

Мало смолы, хочу еще.

Какая еще смола? При чем тут смола? Слова ускользают, теряют прежний смысл. Нет нужных, чтобы встали в разъемы, сложились в пазлы, выразили невыразимое.

Еще! Хочу еще!

Пепел. Дождь. Дождь из пепла. Сыплется, стекает, клубится. Вишнево-багряный вкус. Запретный плод сладок. Почему запретный? Запреты мне претят, я не терплю запретов. Терпкое терпение осталось позади. Пеплопад сладок: поглощаю, перевариваю, отрыгиваю, извергаю. Еще, еще! Сдавить, как тюбик с пастой, выдавить побольше страха. На дне страха прячется ужас. Доберусь, добьюсь, добью…

Хрип.

Натужный, багрово-синий.

Это я? Это он. Хрип ползет издыхающей змеей. Блекнет, слабеет. Вот-вот выползет полностью. Закончится. Пепел тоже закончится? Жирный, вкусный?

Не хочу! Не могу удержаться. Хочу еще.

Нельзя! Неправильно.

Нельзя? Можно. Я хочу.

Нет!

Горящий воздух гаснет с неохотой. Во рту мерзкая кислятина. До чего же трудно ослабить захват! Трудно и противно — как железом по стеклу. Уши рвет пронзительный визг, достает до печенок…

Душить Фитнеса легко. Душить Фитнеса приятно. Совсем другое дело — отпускать.

— Слышишь меня?! Эй, ты!

Фитнес с трудом фокусирует взгляд. Сложный фокус, понимаю.

— С-с-с… Слышу.

Он сипит, натужно кашляет. Изо рта летят бурые комки.

— Если. Ты. Еще раз…

Слова выходят с усилием, лязгают тугими стальными затворами. Тут, на лестнице, есть другие слова, но здешние мне не даются. Приходится пользоваться теми, что есть в запасе. Вспоминаю их с трудом.

Поймет ли?

— Еще раз. Хоть пальцем.

— Д-да. Да!

— Тронешь. Этого.

— Да! Понял!

— Я. Вернусь. За. Тобой.

— Господи! — рыдает Фитнес. — Господи боже мой!

И безнадежный вопль:

— Ну почему и тут менты?! Почему?!

— Потому, — отвечаю я. — Потому что.

Я не смеюсь. Даже не тянет.

— А это чтоб запомнил. Навсегда.

От души — а что у меня еще есть? — засаживаю Фитнесу кулаком под дых. От удара Фитнес сгибается в три погибели. Его ведет вбок на нетвердых ногах; он идет, идет, удаляется прочь, теряет равновесие.

Проклятье! Лестница! У нее нет перил!

Он уже валился в безвидную шевелящуюся мглу, когда я успел его схватить. Мгновение мы балансировали на краю. Я по плечи окунулся в ничто, царящее между лестницами, там, где не было ступенек, ведущих вверх или вниз, а значит, не было спусков и подъемов, путей и дорог. Можно ли убить человека, спросил я у этой хищной паузы. Можно ли убить насовсем? Стереть ластиком вместе с его лестницей? Растворить без остатка, как труп в кислоте, чью-то жизнь, судьбу, душу? Так, чтобы не осталось вообще ничего, ни следа, ни памяти?

Можно, ответило ничто. Не держи его, толкни. Отдай мне.

И будет так.

Я заломил Фитнесу руку за спину, как делал с задержанными, когда не было возможности надеть наручники, и погнал по ступенькам обратно. Чистые рефлексы. Они у меня еще оставались. Простые, знакомые действия. Наверное, они меня и спасли.

Спасли нас обоих.

Лестница. Обычная, бетонная. Пыль на ступеньках.

Перила. Окурок под дверью.

Пластиковая крышечка от кока-колы.

Фитнес.

Он сидел на полу рядом с Валеркой: не человек, а оплывший огарок свечи. Лицо Фитнеса блестело от пота. Тело била мелкая дрожь. На штанах расплылось мокрое пятно.

Резко пахло мочой.

— Гля! Толян обоссался!

Гаваец заржал молодым жеребцом. Подельники Фитнеса были без сумок; Бугай только рюкзак скинуть не успел.

— Ты чё, замочил его?

— Живой, — буркнул Бугай. — Нам только жмура не хватало.

— Телефон!

Гаваец наклонился за Валеркиным айфоном.

— Не тронь!!!

От крика Фитнеса у меня заложило уши. Гаваец дернулся и едва не сверзился этажом ниже.

— Сдурел?!

— Он нас сфоткал, — пояснил Бугай.

— Похрен! Валим!

— Телефон, — упрямо повторил Гаваец.

Фитнес вскочил с небывалой прытью и врезал Гавайцу по роже. Того отбросило на ступеньки, и он с размаху сел на задницу.

— Ах ты падла…

— Валим отсюда! Быстро!!!

Задребезжали уцелевшие стекла.

Бугай внял. Ухватившись за перила, он перемахнул через злого, как сто чертей, Гавайца и ломанулся вниз, громко топоча. Гаваец плюнул с досады, рывком поднялся и без возражений последовал за приятелем. Фитнес искоса глянул на Валерку, содрогнулся и сгинул вместе с подельниками.

Я склонился над парнем. Тронул за плечо:

— Валер, ты как?

Валерка застонал. Шевельнулся — как-то сразу весь: руки, ноги, губы. Выглядело это жутко: части тела двигались вразнобой, сами по себе.

— Валер, ну ты как?

Он открыл глаза. Зажмурился, словно от яркого света. Снова застонал.

— Голова…

— Болит?

— Ага. И кружится.

— Тошнит?

— Немного.

Сотрясение, к доктору не ходи.

— Дядь Ром, а где эти…

— Сбежали.

С улицы донесся звук отъезжающего автомобиля.

— Встать можешь? — спросил я.

— Попробую…

— Айфон только подбери.

Он зашарил взглядом, нашел айфон, поднял.

— Надо же, — удивился парень, — целый!

— Да уж целей тебя будет! Все, подъем.

Я помог ему встать на ноги. Валерку шатало, как пьяного. Он оперся на меня, и мы начали спускаться к выходу из подъезда. К сентябрьскому солнцу, блеклому небу, палым листьям и горькому аромату осени.

— Красиво, — сказал Валерка, когда мы вышли наружу.

Ему было трудно говорить, трудно и больно. Речь звучала невнятно, гундосо, как из глубокого колодца. Разбитый нос заложило, саднила губа. Я знал, как оно бывает. В своей жизни — в своей настоящей жизни — я достаточно получал по морде, и не только в детстве.

— Красиво, — согласился я. — Слов нет.

— Слов всегда не хватает, — он вздохнул. — Ни здесь, ни там.

— Где — там?

— Ну, выше или ниже. Вы знаете где. И здесь тоже. Слов не хватает, иначе стройка давно бы закончилась. А так…

Я не понял, о чем он, но уточнять не стал.

— Тебе надо умыться, — сказал я. — Придешь таким домой, мама в обморок упадет.

— Надо, — согласился Валерка.

И мы пошли искать, где бы ему умыться. К счастью, на углу соседнего дома прямо из стены торчал кран. И вентиль не слишком заржавел, крутнулся как миленький.

Сентябрь 2023