Девять жизней октября

Глава 2 Настя. Еду, еду, еду к ней, еду к миленькой своей

«Только у меня не миленькая, а миленький».

«Чух-чух», – вторил поезд. «Шкряб-шкряб», – Настя обдирала старую косметичку кирпичного цвета, которая облупилась с одного бока. Шелуха поддавалась, и бок становился кипенно-белым. Настя залюбовалась. Получалась стильная двухцветная вещица. До модницы Насте было как до Москвы пешком. А чего выряжаться, если каждый божий день в белом халате сидишь в кабинете с Магомедовной? Аллергия, анамнез, анаболики… Александр. Настя невольно прикрыла глаза, сама же заметила романтическую ужимку и прищурилась еще сильнее, как в старом советском кино про любовь, новую жизнь в ситцевых платьицах и высотках, которые неслись в небо, а солнце перепрыгивало из одного еще не застекленного окна в другое. «Вот узнаю, что Саше нравится, тогда и закуплюсь».

Настя вспомнила, как целых шесть лет назад она начала переписываться с Гиги. Слово за слово. Аватарка, понятно, ни о чем – кувшинчик греческий. Как-то тепло, легко, приятно было, как будто в кувшинчике было домашнее вино, и оно тонкой струйкой текло в переписку, отвлекая от бесконечного потока пациентов, изможденных зудом, отеками и крапивницей. Не Гиги, а Саша. Ну Саша так Саша. Было приятно, что Саше захотелось снять шелуху соцсети и открыться. Настя почему-то думала, что и Гиги, и Саша были женского пола. Девчонки-то всегда найдут о чем поболтать. А тут вдруг эти «лэшечки»: «пришел», «сказал», «написал» вместо «ла»-«ла»-«ла». Вот тебе и девчонки. Настя была замужем, но уже как бы наполовину.

Когда Настя написала заявление, в больнице ахнули. «Давай мы тебя на месяц отпустим, ты погуляешь, отдохнешь, а потом вернешься – и стаж не прервется». Но Настя в душе хихикала, думая о том, как они будут бегать чинить принтер, драить изолятор, относить почту. А вот Магомедовну было жалко. Останется одна, без медсестры. Пока найдут… Но тоже поделом – каждый день опаздывает на час-полтора. Народ в коридоре топчется, все норовят дернуть ручку двери кабинета, а то и заводят какого-нибудь старичка под руки. А что Настя сделает – посадила под кондиционер, читайте вон на плакате рекомендации ВОЗ. Но Магомедовна хорошая. Принимает каждого по часу – пока все расспросит. Заходит в больничный коридор неспешно, – маленькая, тучная, – как-то сразу все успокаиваются, затихают. Никогда не повысит голос – ей кто-то начнет с эмоциями рассказывать, как комарики кусь-кусь, а она кремом намазала, и как пошло по всей шее до живота… А Магомедовна или слушает, нацепив очки на переносицу, или пишет-пишет. Человек пар выпустил – ему полегче. Грамотный врач лечит своим присутствием. Настя за годы работы все дозировки наизусть знала, все подруги чуть что – к ней консультироваться. Да что там подруги! Откуда-то брались какие-то знакомые знакомых, просили денег на то, другое – Настя не отказывала. Муж не знал, у них бюджет был раздельный. «Ты девочка большая». Правда, девочкой называл редко, чаще Бабой-ягой. Нет, не за горбатый нос или кривые зубы – по этим пунктам у Насти все было идеально, все-таки художник-портретист в жены абы кого не взял бы. Волосы длинные, темно-русые, в сумерках загадочно отливали каштановым оттенком. А сказочный псевдоним муж прицепил ей за то, что увидел дома в углу паутину и говорит: «У тебя дома, как в избе у Бабы-яги, все паутиной заросло». А то, что у него в мастерской бардак, это ничего – творческий беспорядок, понятно, для вдохновения.

«Ладно уже, кто старое помянет…»

Саша был одинокой душой, как и она. Про возраст Настя не спрашивала, одну фотографию он прислал – в темных очках с бородкой, моложе ее точно. А голос был странный – низкий, хриплый, как будто не по возрасту. Нет, Насте все нравилось, просто голос и правда был какой-то «неоправданный». Саша, похоже, ужасно любил кино, особенно советское. То тут цитатка, то там. Настя была болтушкой. Хотя нет, это с Сашей она была болтушкой. А как ей нравилось, что он запоминал ее фразы и потом иногда писал ими же! Их совместный мир расширялся, крепчал, заполнялся разговорами, замешанными на предвкушении встречи, которой все не было и не было. Всего раз Саша спросил у Насти, а что ей нужно. Настя, словно застегнутая до последней пуговички, ответила, что только общение – думала, что Саша играется.

За шесть лет Саша сменил три десятка аккаунтов. Первые несколько раз Настя теряла самообладание, мучилась, обещала себе больше не искать, не ждать. Но, так или иначе, среди очереди незнакомцев на добавление в друзья в соцсети снова появлялся Он. Приходилось добавлять в друзья. «Это ты?»

Насте казалось, что всякий раз все начиналось сначала, но все-таки кое-что оставалось неизменным – умение Саши слушать и повторять ее фразы в новой, точно написанной с нуля, истории их общения. Саша знал о ней больше подруг. Про двоих взрослых детей – сына и дочь, которые пошли по стопам отца. Правда, живопись не уберегла дочь от парня-приживалы, у которого, кроме красоты, ничего не было, а сына – от игровых автоматов в компании с наркотиками. Как-то раз Настя с друзьями-санитарами, одетыми в белые халаты, ворвалась в подвал киберкафе, крича, что вызовут полицию, и с тех пор сына туда ни под каким предлогом не пускали – бескомпромиссная победа. Про то, как умер отец, а она заболела и не смогла приехать на похороны. Про то, как год назад Настя пришла к разводу, и никто не стал ее удерживать. Про косметику в том самом углу, где муж усмотрел на потолке паутину, а после развода не дал забрать ни одного тюбика. Про поклонника-старичка, который заглядывал в кабинет и оставлял ей яблочки, про то, как пироги пекла с этими яблочками.

Муж Настю ревновал и ей же объяснял, что ревновать ее смешно. Саша вообще, кажется, не знал, что такое ревность. На мужа реагировал спокойно, правда, и на развод тоже.

Однажды на Настю что-то нашло, и она по примеру Саши решила удалить страницу в соцсети, создала новую. Саша с завидной легкостью отыскал ее и добавился в друзья. На аватарке Насти была сирень – любимый цветок, любимый аромат. «Сиреневый цвет привлекает психически нездоровых людей», – сказал бы муж-художник. А Саша просто нашел и ничего такого не сказал. Вообще, конечно, что скажешь человеку, который за месяц увольняется, разводится, объявляет детям и пожилой маме, что уезжает, когда вернется – не знает. Муж надавал тумаков с присказкой: «Потом не сиди под окном, не люблю собачий вой». Мама охала-ахала, не отпускала, но Настя понимала, что дальше только в петлю. Дети пожали плечами. Настя купила билет на поезд.

Саша писал, что уезжает из города на месяц. Настя молча села в вагон, присела на кушетку, та была ровной-ровной, напомнила больничную, что стояла в кабинете для процедур. Взгрустнулось, когда вспомнила работу. Какую благодарность ей один раз написали… А она ведь не врач, а просто сестричка.

Саше. Сюрприз. Адреса не было, только город. Она приедет, найдет жилье, работу, чтобы не обрушиваться с чемоданами на любимого человека. «Медсестер везде не хватает, не пропаду. В крайнем случае пойду в кулинарию салаты резать. Да хоть голубику, яблоки собирать – я работы не боюсь». Мама продолжала писать, уговаривать, словно Настя еще не смотрела на русские леса за окном, а стояла у мамы в квартире, где жила, выйдя из трешки мужа. Свою маленькую квартиру она сдавала. Тоже какая-то копейка, пока будет работу искать.

Насте все время казалось, что у нее мокрые волосы – всю поездку. Она допила очередную чашку чая, вышла помыть, вернулась. Подумала, что опять не посмотрела на себя в зеркало – с самого начала поездки в голове было слишком много мыслей.

Нужно было написать Саше. Он до сих пор не знал, когда она приезжает. Сеть не ловила. Перечеркнутый кружочек. Они с Сашей обменивались картинками. Один год были руки, которые тянулись друг к другу, но все еще не касались. Потом сердца на снегу. Потом мосты. Настя верила в знаки. И в Бога верила. И в Сашу. Ей казалось, что Саша уже все знает, что он в городе, просто тоже хочет сделать ей сюрприз. Настя заулыбалась, гигикнула в честь первого имени Саши.