Двуглавый. Книга вторая

Глава 15 О языке, медицине и не только

Эмма сидела смирно и старательно делала вид, что соседство с тёзкой её ни капельки не волнует, что и понятно — какие-то проявления чувств в служебном автомобиле всё с тем же ефрейтором Фроловым за рулём были бы неуместными, так что мы с дворянином Елисеевым погрузились в размышления, благо, с нашей двуглавостью оба могли думать каждый о своём. Тёзка, как человек ответственный и не по годам серьёзный, сосредоточился на мыслях о предстоящем осмотре, а если получится, то и исцелении Воронкова, я же продолжал переваривать то, что узнал вчера на допросах. Собственно, размышлял я о том ночью, пока тёзка спал и пока не уснул я сам, а в машине что-то в очередной раз передумывал, а чему-то подводил итоги.

Самым, конечно, большим открытием стало здесь внезапное пересечение дела Бакванского и расследования покушения на тёзку, в особенности же то, что пересечение это олицетворялось персонажем, имевшим полное право считаться заказчиком несостоявшегося убийства дворянина Елисеева. У персонажа даже имя появилось, пусть и наверняка ненастоящее, но уже лучше, чем одно лишь описание внешности, тоже, скорее всего, искусственно созданной и используемой лишь для создания ложного впечатления. Спасибо, конечно, Бакванскому с его жизненным опытом — кое-какие интересные подробности в образе «господина Яковлева» он заметил и довольно близко, как я полагаю, к истине истолковал. Да, полностью мозаика пока так и не складывалась, но к раскрытию личности врага мы, хоть и всего на несколько шагов, но приблизились.

Больше всего меня заинтересовала подмеченная Бакванским слишком правильная речь своего клиента. Да, такое вполне можно считать показателем нерусскости, но вот какой именно нерусскости, сразу и не скажешь.

Иностранец? Хм, возможно, но… Мне в прошлой жизни доводилось общаться с иностранцами, свободно говорившими по-русски, вот только избавиться от акцента никому из них так и не удалось. Слышал, будто есть такие, кому удавалось, но никогда ни сам не встречал, ни по телевизору не видел.

Мог этот «Яковлев» оказаться и инородцем, как здесь называют нерусских подданных Российской Империи. Вопрос тут, каким именно инородцем. Того же Денневитца взять — ведь кроме имени и фамилии ничего немецкого в нём не заметно. А уж по-русски он говорит именно как нормальный русский образованный человек — правильно, но правильность эта живая, а не рафинированная до потери естественности. Так что будь «Яковлев» немцем, без разницы, остзейским, поволжским или новоросским, никаких выдающих это особенностей речи Бакванский бы у него не заметил. Впрочем, остзейские вроде бы говорят хоть с лёгким, но акцентом.

Какой-нибудь прибалт? Тоже вряд ли. Те из них, что живут на своих землях, от акцента так обычно никогда и не избавляются, их артистов, помнится, даже в советском кино сплошь и рядом дублировали, а которые выросли или давно живут в русской среде, говорят как обычные русские, без этой высушенной правильности.

Еврей? Ну да, не все они отличаются характерной семитской внешностью, каковую у «Яковлева» никто из описывавших его не заметил. Но тут то же, что и с прибалтами — или акцент, да ещё с добавлением своих словечек, или нормальная русская речь. Мог «господин Яковлев» оказаться и молдаванином, однако и здесь никуда не девались те же самые оговорки.

А вот принадлежность таинственного персонажа к народам Кавказа, Закавказья и Туркестана я даже не рассматривал — уж очень у них у всех характерная внешность, и не заметить этого не могли бы даже уголовники, не говоря уже о Бакванском.

Что ж, определить этническую принадлежность «господина Яковлева» у меня не вышло, но сдаваться я не стал и вернулся к размышлениям об особенностях владения русским языком иностранцами. Вот где, спрашивается, можно иностранцу выучить русский язык, чтобы говорить без акцента, говорить правильно, но слишком правильно? Ответ лежит на поверхности — где угодно, только не в России. Но обучение это должно быть очень и очень серьёзным — с опытнейшими преподавателями, с созданием замкнутой учебной среды, где все говорят только по-русски, с постоянным контролем усвоения учебного материала и исключением использования любого языка, кроме русского. И да, ни одного человека, для которого русский язык родной, в этой самой учебной среде нет. Ничего не напоминает? Если вы подумали о секретной разведшколе, то поздравляю — наши мысли совпали.

Оставались, конечно, вопросы и здесь, и вопросы довольно каверзные. Например, почему неведомые учителя не озаботились дополнением учебной программы общением учеников с носителями языка? Почему такого недоучившегося выпускника направили в Россию? Почему чрезмерную правильность речи «Яковлева» заметил Бакванский и не заметили те же уголовники? Хотя последний вопрос можно было и отбросить — вот уж кому бы разбираться в тонкостях литературного русского языка, но уж точно не им.

С тёзкой я своими мыслями поделился ещё рано утром, по мере возможностей отвлекая его от умывания, гимнастики и завтрака, и дворянин Елисеев в общем и целом со мной согласился. Не стал оспаривать итоги этих размышлений и Денневитц, напомнив, однако, и о необходимости скорейшего возвращения Воронкова к участию в расследовании, так что день у тёзки начался с поездки в Михайловский институт, где надо было забрать Эмму и ехать оттуда в госпиталь. Вот мы и ехали, да не просто так — помимо всё той же «Волги» с уже почти что родным Фроловым за рулём нас сопровождала ещё одна «Волга» с охраной.

Опознать в здешнем Московском Генеральном Императора Петра Первого военном госпитале памятный мне по прошлой жизни Главный военный клинический госпиталь имени академика Бурденко труда не составило. То же самое здание на том же самом месте — есть, знаете ли, вечные ценности… Предупреждение о нашем визите в госпитале получили, надо полагать, не от Денневитца, а от кого-то повыше, если судить по тому, что встретили нас с почтением, пусть и суховато-официальным, против перемещения по госпиталю в сопровождении охраны не возражали и отдельное помещение для работы с раненым предоставили, заодно того самого раненого туда и переместили. Наши охранники остались в коридоре, хотя старший из них предварительно зашёл в палату — так, для порядка, бегло осмотрелся и вернулся к своим людям.

Выглядел Дмитрий Антонович, как при его ранении и положено — бледным, с посиневшими губами. Дышал он тяжело, нелепо поднимая плечи, неестественная перекошенность грудной клетки была заметна даже через многослойную повязку, да и разместили его на специальной койке, позволяющей больному полулежать-полусидеть, в каковом положении он и находился. Воронков пребывал в сознании, тёзке явно обрадовался и даже попытался изобразить улыбку. Говорить ему, видимо, было сложно.

Вместе с Воронковым нас ожидал высокий, худощавый и длиннолицый мужчина лет сорока, представившийся доктором Филиппом Андреевичем Гольцем.

— Мне поставили в известность о вашем желании осмотреть больного и совершить над ним некие манипуляции, — без особого дружелюбия начал он после того, как представились мы с Эммой. — Сразу должен сказать, что вам такое дозволили, не спрашивая моего мнения. Поскольку доверия к вашим методам у меня не имеется, я считаю необходимым присутствовать при ваших действиях, наблюдая, чтобы больному не был нанесён вред.

— Хорошо, Филипп Андреевич, — миролюбиво отозвалась Эмма. — В таком случае попрошу вас распорядиться, чтобы сюда принесли три стула.

Затребованная мебель появилась уже через минуту, два стула тёзка по указанию Эммы поставил по обеим сторонам от кровати, доктор Гольц сообразил, что третий предназначен ему и поставил его у изголовья больного. Мы уселись, Эмма взяла Воронкова за правую руку, тёзка за левую…

Ох, ты ж, ни фига себе! Вслух, конечно, хотелось высказаться уже совсем непечатно, но присутствие доктора Гольца заставило удержаться. При одной Эмме я б уж точно выразился, благо, она успела привыкнуть к хлёстким словечкам, что позволял себе я, а по моему примеру и тёзка, в наших постельных упражнениях. Чего я так впечатлился? А впечатлишься тут, когда тёзкины способности ни с того, ни с сего открылись с новой для меня стороны! С какой именно стороны? Ох, да тут сразу и не поймёшь…

В общем, тёзка сейчас видел, и не глазами, не только поражённое правое лёгкое Воронкова, но и состояние Эммы — женщина была спокойна и сосредоточена, и всё же где-то на заднем плане в ней читались и какая-то озабоченность, и предвкушение, скажем так, более тесного общения с учеником и любовником, и что-то ещё, чего тёзка не разобрал. Тут же Эмму накрыла волна удивления, и тёзка, переглянувшись со своей женщиной, прочитал в её глазах, что и она его тоже видит внутренним зрением. Как говорила одна не по годам сообразительная девочка: «Всё чудесатее и чудесатее»…

Чудесатость, однако, тут же и усугубилась — каким-то непонятным образом тёзка понял, что Эмма настойчиво требует от него сосредоточиться на пациенте. Что ж, она безусловно права, а как именно сумела довести свою мысль до тёзки, разбираться будем потом.

Но вообще, это было что-то! Тёзка видел и состояние Воронкова, и одновременную работу Эммы, и то, как под нашим с ней двойным воздействием заживает рана, пусть и происходило заживление не сказать, чтобы так уж быстро.

— Немедленно прекратите! — вскочил со стула доктор Гольц. — Вы что не видите, что больному хуже⁈

Чёрт, вот же некстати… Тёзка изо всех сил постарался послать Эмме сигнал взять Воронкова на себя и почти сразу ощутил понимание и согласие женщины.

— Не мешайте! — тёзка добавил к резкому окрику движение рукой, будто хотел телепортировать доктора подальше отсюда. Доктор, однако, никуда не телепортировался, зато как-то сразу осёкся и бессильно опустился на стул.

— Филипп Андреевич, посмотрите на пациента, — дворянин Елисеев несколько успокоился. — Это разве похоже на ухудшение?

И правда, Воронков дышал пусть и тихо и неглубоко, но уже вполне ровно. Лицо его оставалось по-прежнему бледным, но синюшность на губах пропала, он даже уснул. Видимо, потому доктору и показалось, что пациенту стало хуже — когда мы начинали, Воронков был в сознании.

— Кхм, прошу прощения, Виктор Михайлович, — доктор Гольц сумел-таки признать свою неправоту. Вот и хорошо, нам предстоит иметь с ним дело ещё не раз, так что ссориться смысла нет.

Но вообще обалдеть как интересно получается… Отпустив руку Воронкова, тёзка сейчас и Эмму не чувствовал. То есть Дмитрий Антонович, получается, играл роль проводника. Занятно… Да и с Гольцем что-то непонятное вышло, точнее, с тем, как утихомирил его дворянин Елисеев. Ладно, разберёмся попозже.

— Думаю, Виктор Михайлович, торопиться нам не следует, — на людях тёзка с Эммой общались исключительно по имени-отчеству, и сейчас женщина тоже держалась в рамках приличий. — Ускоренное заживление раны стало бы сейчас избыточной нагрузкой на ослабленный организм. С вашего позволения, Филипп Андреевич, — это она уже доктору Гольцу, — мы посетим пациента послезавтра.

— Да-да, Эмма Витольдовна, непременно, — с лёгкой растерянностью отозвался доктор.

Спасибо начальственной милости, явленной Карлом Фёдоровичем, у тёзки оставался некоторый запас времени, каковое он решил провести с пользой — в комнате отдыха Эммы, тем более, что с её стороны никаких возражений против такого продолжения не возникло. В машине договорились с тёзкой, что он пока отдаст тело мне, потому что немного устал, занимаясь Воронковым, и хочет отдохнуть хотя бы душой и разумом. Ясное дело, я был более чем не против…

— Виктор, — Эмма отдышалась после наших безумств, — это что сегодня с тобой случилось?

Ого, прям как серьёзно, Виктором назвала… Первый раз за всё то время, что мы с ней роман крутим.

— Да я сам, честно говоря, не очень понимаю, — тёзка всё ещё отдыхал, так что пришлось отдуваться мне. — А у тебя такого раньше не было? Чтобы через пациента чувствовать напарника?

— Да мне оно и ни к чему, — Эмма смешно поморщилась, — я и так всегда чувствовала и пациента, и ученика. Но чтобы так ещё и говорить… Или не говорить? В общем, чтобы ещё и мыслями обмениваться, такое первый раз. Но я на самом деле не об этом.

Я насторожился. О чём тогда, если не об этом?

— Что у тебя с этим доктором произошло? — ах, вот что её интересует… — Я же чуть ли не глазами видела, как ты ему мысленно приказал! Раньше у тебя было такое?

— Не было, — ответил я. — Кривулин говорил, что можно научить меня технике ускоренного внушения, но до этого так пока и не дошло.

— Не говори Сергею Юрьевичу, что уже можешь так, — тихонько прошептала она мне на ушко. — Будет учить, учись, но ни в коем случае не показывай, что уже умеешь.

— Почему? — я тоже перешёл на шёпот. Хм, а Эмма, похоже, боится, что нас могут подслушать…

— Я потом объясню, не здесь, — ну точно, боится. — А пока просто послушай меня. Не говори ему ничего. Ничего, понятно? И про то, что мы с тобой мысленно разговаривали, тоже. Это очень важно!

И в чём, спрашивается, тут смысл? Чего она так боится? А ведь боится, даже не пытаясь воспользоваться тёзкиными (или теперь уже нашими общими?) способностями, страх её я ощущал совершенно отчётливо.

Самым первым пришло на ум предположение, что боится Эмма за любовника. Конечно, такой вид заботы приятен, вот только бы понять ещё, чего именно она так испугалась… Вроде пока никаких проблем у дворянина Елисеева в Михайловском институте не возникало, да и, насколько мы с тёзкой понимали, и возникнуть-то не могло. Или это то самое, о чём я говорил тёзке? Насчёт его проверки силами институтских специалистов? Хм-хм-хм… Вот уж чего очень хотелось бы каким-то образом избежать, так это такой проверки, особенно, если она будет слишком углублённой. Ни к чему тут никому знать о нашей двуглавости, ох и ни к чему… С таким же, однако, успехом Эмма могла бояться и за себя. Непонятно, правда, чем стремительное развитие тёзкиных способностей может грозить ей, но кто их тут разберёт? В общем, оставалось лишь надеяться на то, что Эмма сумеет внятно объяснить смысл её страхов, а мы с дворянином Елисеевым её объяснениями удовлетворимся. Хм, а ведь она ещё перед началом этой истории с Бакванским и его собранием компромата чем-то была загружена и обещала тёзке рассказать всё потом. Что-то эти самые «потом» у неё начинают копиться, пора бы начать их разгребать, пока не образовались непроходимые завалы… Но тут вернулся в себя дворянин Елисеев и потребовал свою долю приятностей.

Тёзке я изложил ситуацию уже в машине на обратном пути. Подробно изложил, со всеми своими по этому поводу соображениями. Товарищ призадумался, впрочем, ненадолго.

— Чего она боится, даже предполагать не возьмусь, — озабоченно начал тёзка, но тут его понесло в оптимизм. — А что она знает… Ну что она вообще может знать, кроме целительства?

Ох, хорошо всё-таки, что пороть тёзку некому, а то ведь и мне бы с ним на пару досталось! Но я не я буду, если не подберу для него какой-нибудь ну о-о-очень непедагогичный метод воспитательной работы! Доведёт он меня до такого, ох и доведёт! Ведь не дурак, более чем, замечу, не дурак, но иной раз такое выдаст — хоть стой, хоть падай. Молодость, она конечно, штука хорошая, но вот в плане ума — уже не всегда.

— А тебе, дорогой мой, не кажется, что она знает больше, чем говорит? — начал я всё же с попытки обратиться к тёзкиному разуму. — А уж как она видеть умеет! Ты-то сам, небось, не понял, что у тебя с доктором получилось, а она увидела! Не отнекивайся, — робкую попытку возразить я пресёк на корню, — даже я сразу не сообразил, а ты вообще не понял! И давай так: ты послушаешься Эмму и Кривулину ничего не скажешь, а я возьму на себя задачу её разговорить?

— Давай, — тёзка подумал и принял единственно верное в данном случае решение — согласился со мной.