Гражданская война

27

Я едва успел застать Скотта дома -- он собирался в клинику. Мне еще не доводилось бывать у него, и я поразился, с каким изощренным вкусом (именно изощренным) был выписан интерьер гостиной. Сначала я оказался в вызывающе голом овальном зале, где иссиня-черная материя на стенах, справа и слева, открывала некое женское лицо, может быть, мулатки, загорелое, с характерным широким носом, чувственными губами, но в обрамлении пепельных волнистых волос и такими же серыми глазами... То женское лицо и было гостиной, волосы -- ниспадающие фалдами портьеры при входе; губы -- мягкий кожаный диван цвета пурпура, нос -- необычной формы замысловатый камин, глаза,-- две картины с сумрачными осенними пейзажами, а кожа -- красноватые стены и паркет красного дерева, в отличие от черного паркета в овальном зале.

"Я где-то уже видел это..." -- подумалось мне, и тут же вспомнил -- у Карла, когда он показывал мне рисунки -- это был интерьер комнаты в Музее Сальвадора Дали.

-- Чем обязан? -- приглашая пройти в гостиную, спросил Скотт.

-- Вильям, нам необходимо поговорить.

-- Все о том же? -- Скотт опустился на диван красной кожи, знаком предложил последовать его примеру.

-- Да.

Вероятно, мой решительный тон заставил его отступить от своего правила -- "не касаться прошлого".

-- Хорошо, но у тебя только полчаса, меня ждут больные.

-- Я постараюсь, -- спокойно ответил я, -- к тому же у меня к тебе всего три вопроса: Что связывало тебя с Рейном? Почему вы поссорились? И, наконец, где кейс с черновиками?

Скотт насмешливо сощурился, посмотрел на меня в упор долгим взглядом, затем запрокинул голову назад, на спинку дивана и произнес с расстановкой:

-- За-бав-но... Ты не ошибся с профессией? Может быть, тебе в твои 36 еще не поздно переквалифицироваться?

-- Если ты считаешь все это вздором, попробуй доказать обратное? -настаивал я.

-- Ты решил меня исповедовать? Сегодня какой-то религиозный праздник? Но где твоя сутана? Ты не детектив, не монах, так какого же черта...

-- Томашевский застрелился ... два часа назад.

Скотт медленно поднял голову, выпрямился, но остался сидеть, на его скулах заиграли желваки.

-- Откуда тебе это известно?

-- Я видел это собственными глазами... Как и его предсмертное письмо, в котором он фактически объявляет тебя своим наследником...

-- И все?

Я не мог не заметить, что печальное известие причинило Скотту душевную боль, но с этим последним его возгласом в глазах Вильяма блеснул и радостный луч надежды, и я понял, что мысль о шифре заслонила эту смерть.

-- Где письмо? Оно с тобой?

-- Я уничтожил его,-- солгал я. -- Вскоре после самоубийства Томашевского, в его квартире стало тремя трупами больше. Слишком большой риск хранить такое письмо.

Для Скотта это было ударом. Он вдруг сник и как-то сразу постарел.

-- Боже мой... Боже мой... -- шептал он.

-- Впрочем, иные вещи хранить еще более опасно? Не так ли?

-- Боже мой...

-- Ты сокрушаешься о смерти друга?... Или утратив последнюю хрупкую надежду заполучить шифр?

Скотт, словно восстав из пепла, сверкнул очами, но быстро овладел собой и вполне хладнокровно произнес:

-- Предлагаешь торг?

-- Нет, откровенный разговор.

-- Желаешь откровенного разговора? Хорошо, но помни: не я -- ты его захотел, однако правду -- в обмен на код.

-- Слово...

-- Одно условие: ты выслушаешь меня до конца, никаких вопросов, никаких комментариев, пока я не закончу. Я сам расскажу обо всем, что посчитаю возможным...

Я кивнул в знак согласия.

-- Что связывало меня и Рейна? -- Нормальные деловые отношения. Как врач, я располагал информацией о женщинах, чья первая беременность разрешилась не совсем удачно, я говорю о тех, у кого появились на свет дети-мутанты. Обычно это наносило сильнейшую психологическую травму. Рейна же интересовали только очень богатые семьи. Это все, что ему от меня требовалось. Для чего? -- я знал о его "изобретении" лишь в общих чертах: Рейн умел ждать. Это естественно, что семьи, где первенец родился с патологией, старались вскоре обрести второго ребенка, однако по ставшей уже печальной статистике, если в подобных случаях второй ребенок не рождается мутантом, то это скорее исключение, чем правило... На это и рассчитывал Рейн, когда втайне от жен вел переговоры с их мужьями, и, если все повторялось, он осуществлял подмену-- ребенка-мутанта на ребенка нормального. Рейн получал от мужей деньги, я от него свою долю, а ничего не подозревавшие матери были на вершине блаженства.

"Но только не те, у кого обманом отняли детей", -- подумал я.

Скотт говорил это и смотрел на меня, словно гипнотизируя. И я смотрел на него, время от времени отводя взгляд, делая вид, что рассматриваю камин...Признаюсь, мне нелегко было противостоять ему.

-- С Рейном Павла познакомил я, -- продолжал Скотт, -- Томашевскому он был необходим для работы. Но однажды, каким-то образом Томашевский снял на пленку гораздо больше, чем следовало бы. Что там! Он вообще не должен был находиться в тот день, в тот час над операционной. Рейн узнал обо всем уже позже... Рассердился... Или нет, с его стороны это была какая-то трусливая ярость. Тогда-то мы и поссорились с Павлом. Он потребовал объяснений, назвал меня негодяем, подлецом... С тех пор между нами пролегла трещина -пропасть. Павел не пошел в полицию -- знал, мне тогда не сдобровать. А может быть, он подумал о тех матерях -- каким ударом оказался бы для них этот процесс. Рейн затаился, наши с ним отношения прервались. Но прошел год, и Рейн пришел ко мне все с тем же. Я отказался. Тогда же, во время этого его визита, совершенно случайно, в клинике он увидел Элизабет. Он сразу ухватился за эту идею -- вытянуть деньги из тебя, вытянуть много... Дело в том...

Скотт поднялся с дивана, подошел к стене, открыл невидимый со стороны бар в стене, налил себе, то ли нарочно, то ли так уж пересохло в горле... Он не спешил.

-- Дело в том, что Элизабет была его пациенткой, и Томашевский снимал на видеопленку ее роды... И самое главное, Рейн утверждал, что у нее родился нормальный здоровый ребенок, которого он, Рейн, заменил после на мертвого... Но, во-первых, я не верил Рейну, не представляя себе, как он собирается на законных основаниях вернуть тебе ребенка, а во-вторых, опасался, что на поверхность всплывет много лишнего, мне наплевать было на Рейна и его сообщников, но я хотел остаться в тени... Я даже пытался помешать ему... Рейну необходимы были доказательства для тебя, с этой целью он, очевидно, и проник в дом Томашевского. Что там произошло, не знаю. Не думаю, что его убил Павел. Да и разобрался я во всем тогда не сразу. Они бесследно исчезли оба -- и одновременно. Уже потом, через свои контакты в полиции, я выяснил, что труп принадлежал не Томашевскому. Скорее всего, здесь замешаны мутанты, также охотившиеся за Павлом и его архивом...

Скотт говорил монотонно, смотрел уже устало, однако с легкой усмешкой на устах.

-- Тем неизвестным в доме Томашевского был я. Мое честолюбие, этот вечно пожирающий меня монстр, наконец мог утолить свой голод. Я был уверен, что Павел, будь он даже жив, в чем, кстати, я сильно сомневался, в дом никогда не вернется. Я слишком хорошо его знал... Не мог я отказаться от такого шанса. Я думал, что мир будет у моих ног... Простак Павел оказался куда хитрее, чем я полагал. Кейс никак нельзя было вскрыть иначе, как набрав правильный шифр, в противном случае сработало бы взрывное устройство, так мне объяснил один знаток этого дела... Но в тот момент, когда кейс оказался в моих руках, я еще ничего не знал. Мне хотелось петь, плясать, вопить во все горло от счастья. Наверное поэтому я был так неосторожен: проглядел тебя и едва не расстался с жизнью, когда в лесу Сен-Жермен меня обстреляли в упор из встречного "мерседеса". Я уже бросился из машины и вдруг услышал голос Элизабет, оглянулся -- она, на заднем сиденье... В ту ночь Элизабет ночевала у меня. Ты хотел откровенного разговора? -- пожалуйста. Элизабет часто ночевала у меня и в ту ночь тоже. Я любил ее. А разве ты любил? Что-то не помню. Кем она тебе была? Всего лишь красавица-жена, ублажавшая твое самолюбие, а затем сумасшедшая, психически больная, которой ты не дал бы ничего, кроме жалости. Я любил ее, и Элизабет любила меня. И наша любовь длилась не год, а пять лет, пока болезнь не поборола ее окончательно. Элиз умерла только в прошлом месяце... А Элен -- наша дочь...

Что ты еще хочешь услышать? Ах да, где черновики... Архив... Он в надежном месте, очень надежном. Трижды у меня переворачивали всю квартиру и в клинике, в моем кабинете, и уже здесь, мне угрожали по телефону. Я все время чувствовал их дыхание, совсем близко. Но скоро от меня отстали; ни у кого не было твердой уверенности, что кейс у меня, тем более, что почти год до случившегося я не поддерживал с Томашевским никаких отношений. Итак, шифр...

-- "Анна и Вильям", -- сказал кто-то, но то был я.

-- "Анна и Вильям"... Бог мой -- должен был догадаться... Поверишь ли, никакой радости... Но почему? Я ждал этого дня тридцать лет... Но, может быть, слишком долго... Мне пора...

Он давно пережил все это и теперь, вынужденный по чужой прихоти копаться в своей памяти, словно со старого заброшенного чердака вытащил ненужный хлам, бросил мне под ноги и сказал: "Это твое". Жестко? Но даже, когда он говорил о любви, его голос ни на секунду не дрогнул... Не ожил... Нет, не жестко.

Скотт поднялся, всем своим видом давая понять, что разговор окончен.

-- Я хочу видеть ту пленку, роды Элизабет..., -- наверное, сфинкс не говорил с таким каменным лицом...

-- Будь по-твоему, если только она действительно в кейсе, как, вероятно, полагал Рейн. Жду тебя около девяти вечера, здесь же.

Я выехал на своей машине за ворота, проехал метров сто, свернул в лес и заглушил мотор.

О чем я думал? Что терзало душу? -- Я не в силах вспомнить, но было до сумасшествия грустно. Горько. Так горько...

Меня отвлек телефон. Говорил Карл.

-- Морис, немедленно приезжай в Ретуни. Пат исчезла...