Искатель, 2003 №2

Андрасар Шестой Имахуэманх, Всемогущий Император Востока умирал.

Властитель, полное перечисление титулов которого заняло бы значительную часть светового дня, а простое поименование тронного имени вызывало преждевременные роды у беременных и иссушало груди кормящих, лежал теперь слабый, почти бездвижный, в окружении ближайших сановников и членов фамилии, посреди затененного спального покоя Хат-Силлинга, родовой твердыни Андрасаров.

Искуснейшие целители империи, подвластных ей земель и народов без устали сражались за драгоценную жизнь. Сонмы обаятелей, гадателей и тайноведов сменяли друг друга у его ложа. Однако яд слишком глубоко проник в царственное тело: пропитал плоть, расслабил некогда могучие мышцы, размягчил кости.

И раз от раза тяжелее вздымалась грудь Андрасара, дыхание становилось все прерывистее, а когда он заходился в кашле, вместе со сгустками темной крови изо рта его вылетали кусочки распадающихся легких.

Но он находился в полном сознании и держал глаза открытыми. Потому что стоило императору смежить веки, как внутреннему взору его являлась циклопическая фигура Хозяина.

И позолоченные бородатые змеи с бровями из лазурита в ожидании извивались у того под ногами.

Андрасар чуть повернул голову и требовательно взглянул на стоящего справа от изголовья чиновника с повязкой на левом глазу — мистика асикрита, личного секретаря и начальника тайной канцелярии.

— Позови моего сына, Уннефер. Пора, — произнес император, когда мистик склонился к нему.

Уннефер молча кивнул и, отойдя от ложа, прошептал что-то на ухо полному, одетому в расшитый бисером кафтан препозиту священной спальни. Плаксивая гримаса исказила лицо препозита, он охнул и исчез за бронзовой дверью.

Тревожные шепотки поплыли по зале, отражаясь от монолитной поверхности асимметричных колонн — квадратных, круглых, многоугольных, — деливших помещение на неравные части, смешиваясь с дымом множества курильниц, что поднимался вверх тонкими голубыми струйками и образовывал под шатровыми сводами сизое облако, совершенно скрывающее их высоту и очертания.

Очень скоро императорский герольд севастофор, ударив в церемониальный гонг, торжественно возгласил:

— Деспот Аквелларский, Великий дука Нахашена и Алумбрадоса, комит Барбелитский и прочая, Андрасар-сата! — и добавил традиционную в таких случаях формулу приветствия: — Дуамутеф кебехсенуф, анхуджа-сенеб!

Двери распахнулись, и в залу ступил высокий русоволосый юноша.

— Отец! Отец! — взволнованно воскликнул юноша и, в пренебрежение строгих норм дворцового этикета, почти подбежал к ложу родителя. Опустившись на колени, он обеими руками сжал ладонь императора, сухую и горячую. — Ты звал меня?

Андрасар смолчал, задумчиво разглядывая столь знакомое ему лицо; изящные, почти как у девушки, черты были сейчас печальны, но внимательный взгляд отца, помимо выражения неподдельной скорби, заметил также тяжесть полуопущенных век, мутноватую поволоку глаз, набрякшие под ними мешки, пресыщенный изгиб губ — все это являлось невольным свидетельством страстей и наклонностей характера наследника.

— Пришло время, сын, — произнес он наконец, — пришло мое время. Скоро — думаю, уже завтра — тебя увенчают короной Андрасаров, но прежде… — тут император закашлялся.

— Не говори так — ты поправишься, я уверен! — воскликнул наследник с чувством слегка, впрочем, преувеличенным и поцеловал ему руку.

Андрасар Шестой лишь отмахнулся в ответ, сплевывая кровь в поднесенную мистиком асикритом драгоценную чашу, и одновременно сделал знак одному из лекарей — закутанному в тогу жрецу-обаятелю. Тот немедленно подал императору густой отвар аквелларума сепульхриса, или, иначе, козлиного корня, обладающего сильными тонизирующими свойствами.

— Но прежде, — продолжил он, с трудом заставив себя выпить весь поданный ему отвар, — по традиции я обязан дать тебе несколько наставлений, оставить один завет и еще убедиться в подписании тобой Договора… сам знаешь какого.

При последних словах лицо юноши побледнело, чего, впрочем, никто не заметил из-за скудного и неравномерного освещения залы. Тем не менее ответил он голосом твердым и решительным:

— К этому я готов. С самого рождения. И я слушаю, отец.

— Так вот, — продолжил император, — первое наставление мое будет таким, внимай. — Он помолчал еще, собираясь с силами, и заговорил насколько мог торжественно: — Славен правитель, расширивший пределы вверенного ему судьбою или естественным правом государства… Если же он ко всему еще приумножил богатство подданных своих… или как иначе укрепил их благополучие, — периодически он замолкал, но, отдышавшись, продолжал вновь, — а значит, равно и благополучие государственное, славен такой вождь дважды и трижды… Правление государя, не отмеченное такими заслугами, вполне достойно забвения, хотя сама его персона может заслуживать уважения только в силу природных прав его рода или народного выбора…

Наследник сразу догадался, каково будет дальнейшее продолжение этого наставления, и, несмотря на весь трагизм момента, заскучал. Избалованный всеобщим вниманием, а потому капризный, он не любил, да и не мог слишком долго занимать свой ум чем-либо одним, тем более выслушивать длинное нравоучение, содержание и смысл которого были для него заведомо очевидны. Он прикрыл глаза и глубоко вздохнул, ощущая тонкий сыроватый дух, который распространяли экзотического вида и причудливой формы грибы, растущие в напольных вазонах, что стояли в изножье андрасарского ложа.

Андрасар, вероятно заметив сыновнюю рассеянность, требовательно пожал ему руку и возвысил голос:

— Но ежели какой правитель, собственным ли хотением или по мысли и сговору негодных людей использовал выпавший ему жребий владычества, чтобы ослабить государство свое и народы его населяющие… а тем паче обузить границы державы, кровью пращуров обильно политые, — такой государь подлежит смерти тяжкой и плачевнейшей! А когда сумеет он наказания избегнуть и естественную кончину принять, следует поступить так: тело этого злорадца из могилы вытянув, прокоптить изрядно да, пропитав разными сообразными смолами для пущей сохранности… кх! — кхе! — кхо! — Он снова зашелся в натужном кашле, но от предложенного питья отказался и, усилием воли подавив приступ, продолжил: —…повесить пакостные останки на главнейшем месте того государства — современникам в утешение и грядущим правителям в назидание…

В это самое время семью уровнями ниже спальной залы, озираясь в тревожном молчании, шли двое.

Первый — старик с бородою словно аистиный пух, за ним следовал укутанный в зеленый плащ горбун, лицо которого постоянно меняло свои очертания. Они шли по бесконечной галерее падших, уводящей их все ниже и ниже в глубины Хат-Силлинга — к самым корням горы Рюн.

Уже кладка красного песчаника сменилась скальными породами, а они продолжали спускаться по спиральному, вырубленному прямо в теле горы коридору. Галерея была пуста и, если не считать их двоих, совершенно безлюдна. Только старик в одеянии мале-фика, безликий горбун позади да бесчисленные изваяния аггелов по обеим сторонам прохода, протягивающие к ним когтистые конечности. Лица статуй устрашающе скалились, руки, лапы, изломанные крылья переплетались между собой, а вздыбленные фаллосы освещали идущим путь, служа одновременно факелами.

Звук шагов дробился и множился среди лишенных окон пространств подземной галереи и, рассыпавшись на бесчисленные отголоски, терялся где-то вдали.

Галерея сделала резкий поворот и стала уходить вправо, к сердцевине горы — близился конец пути. Наконец изваяния расступились в стороны, и перед ними открылся зал Апопа, средоточие погибельной мощи андрасарского рода. Овальная по форме подземная каверна, которая и являлась залом Апопа, лежала еще ниже, чем заключительный участок галереи, поэтому старику и его спутнику, чтобы достичь пола залы, пришлось спуститься по довольно крутой лестнице, ступени которой, расширяясь, охватывали всю пещеру наподобие амфитеатра. Лишенные колонн пространства казались пустыми; и хотя по стенам залы тоже стояли причудливые изваяния, они были почти неразличимы во мраке, скрадывавшем очертания громадной пещеры.

Однако вся центральная часть крипты была ярко освещена кострами, разожженными прямо на каменном полу; цепь этих огней начиналась от входа и, расходясь сначала в стороны двумя широкими дугами, повторяющими овальные границы пещеры, смыкалась затем у подножия высокого каменного трона с восседавшей на нем статуей.

Внезапно нервная дрожь сотрясла все тело старца, и он вынужден был опереться о руку спутника. Горбун с готовностью поддержал ослабевшего малефика, даже обнял его за плечи и помог пройти остаток пути с достоинством.

Фигура на троне казалась изваянной из отполированного до блеска фиолетово-черного оникса или отлитой из металла; она была лишь наполовину человеческой, вызывающе мужественной в этой части и напоминала сейчас минотавра. Но оба хорошо знали, что статуя не всегда бывает такой — она меняется, принимая различные обличья.

Массивную голову украшали шесть изогнутых как сабли и столь же острых рогов, глаза же были выполнены из молочного с голубоватым отливом лунного камня и оттого походили на глаза мертвеца. На коленях изваяния возлежала бронзовая рака с Договором.

Они подошли к находящемуся у основания трона колодцу — узкому бездонному провалу в ничто — и разошлись в стороны, обходя его с боков. Горбун бросил невольный взгляд вниз и поспешно отвернулся. О! Какой странный тягостный запах идет из этой дыры… поднимается, поднимается вместе с полосками желтоватого тумана… А это что за звук? Будто гигантская многоножка скользит по каменистой поверхности…

Старик, заметив опасения спутника, покачал головой:

— Пока ты со мной, оно не тронет тебя.

Затем он подошел к идолу, левой рукой начертал в воздухе замысловатый символ и, трижды пробормотав что-то вроде: «Шиккуц мешомем!» — решительно поднял крышку раки.

— Забирай, — сказал он, протягивая безликому горбуну свиток сморщенной человеческой кожи, — и уходи. Времени у тебя почти не осталось. Забирай и будь проклят!

Прислушавшись к хриплым и отрывистым звукам слабеющей императорской речи, Уннефер решил, что церемония близится к концу. Чтобы разобрать слова умирающего родителя, кесаревичу приходилось склоняться почти к самым его губам.

— И последнее… — Андрасар замолчал, собираясь с силами. — Не уподобляйся, сын, последователям Триединого. Договор, который ты сейчас подпишешь, предусматривает обязанности не только твои, но и… противной стороны. Для тебя Договор сей — оммаж, для господина твоего — кутюм, а потому ты не раб господину своему, но вассал… кх-кх! Он же тебе — сюзерен. Обязанности твои поименованы в тексте Договора. Все, что сверх этого, — в твоей воле и желании остается… Союз ваш взаимен и кровию твоей скреплен будет, значит, через кровь эту роднишься ты со своим… с нашим Сюзереном. А теперь ступай! Кх-кх-кх! Жизнь ускользает из пальцев моих, а мне нужно дождаться… и удостовериться. Иначе не будет мне покоя в Полях Пару. Кх! Кх! Да помни, сын, что от крепости духа твоего и руки зависит нынче судьба империи. Ступай же! — души пращуров глядят на тебя.

Император замолчал, совершенно обессиленный, и Уннефер мягко промокнул платком выступившую у него на губах розовую пену, а к кесаревичу, согнувшись в молчаливом поклоне, приблизились зловещие фигуры малефиков.

Малефиков было двое, оба высокие и худые, словно мумии древних властителей, оба в муаровых хламидах и остроконечных клобуках с вышитыми на них символами ковенов. Наследник поднялся с колен им навстречу. Медленно и с явной неохотой. Он вполне осознавал неизбежность предстоящего события, просто не думал, что это наступит так скоро. Совсем, кажется, недавно император был полон мощной силы, и кесаревич рассчитывал еще на долгие лета безмятежной жизни в качестве аквелларского деспота, вполне его устраивавшей. Кроме того, ему весьма хорошо было известно, что анафема, провозглашаемая альмарскими архипастырями при восшествии на престол каждого андрасарского императора, — не бессильная угроза, не пустое воздухотрясение. Ведь еще ни одному из царственных потомков Андрасара, прозванного в Альмаре «Проклятым», не довелось умереть своей смертью.

Перед уходом он в некотором замешательстве посмотрел на отца; у него возникла мысль, что живым он его видит в последний раз.

— Скажи, отец, кого мне винить в твоей… болезни?

— Ах, это, — вздохнул император, открывая глаза. — Не знаю наверное, но — кх! кх! — это могут быть либо потомки изменника Уаба Хемнечера… мы ведь так и не смогли полностью истребить хемнечерово семя, и, как говорят, последние из предательского рода до сих пор прячутся где-то в глухих ущельях гор Мехен-та… Впрочем, маловероятно, что хемнечеры могли подослать отравителя в Хат-Силлинг. Кх-х-х! Либо амальриканские сепаратисты — я здорово поприжал их за последний год, почитай дюжины полторы ипа-тов на голову окоротил… да трех комитов.

— Как же мне следует поступить?

— А-а… — Андрасар Шестой слабо махнул рукой и снова опустил веки. — Убей их всех.

Пристально взглянув на отца, кесаревич пожал плечами и, кивнув обоим малефикам, удалился.

Однако они не прошли и половины галереи падших, когда столкнулись с группой возбужденных неофитов, спешащих им навстречу. Впереди бежал Амок — большой адепт имперского малефикария. Завидев кесаревича, он снопом повалился ему под ноги и суматошно запричитал: «Беда! Ох! Ох, беда!» Наследник и сопровождавшие его малефики в недоумении остановились.

— Что стряслось, Амок?

— Рака пуста, Андрасар-сата!

— То есть как пуста? А где же свиток с Договором?

— Похищен!

Гамма противоречивых чувств отразилась на лице кесаревича. Наконец, взяв себя в руки, он велел всем хранить молчание, а пока собраться в его личном покое.

Беда не ходит одна — не успел, кесаревич приступить к дознанию, как разнеслась ожидаемая весть о кончине императора. Впервые за триста с лишним лет новый самодержец Андрасарской империи вступал в права наследования, не подписав Договора. Андрасар — теперь уже Седьмой — призвал мистика ассикрита и коротко сообщил о случившемся.

— А почему среди нас нет иерофанта Ариоха? — удивился мистик.

— Все дело в том, клариссим Уннефер, — объяснил Амок, — что Ариох — увы! — и есть главный подозреваемый.

— Что?! Глава всех ковенов Хат-Силлинга — изменник?! Задави меня Маммон!

— Мне горько говорить такое об иерофанте, но… один лишь он находился в момент нашего появления в зале Апопа, именно по его приказанию сегодня были удалены охранявшие раку эскувиты и, наконец, только он в силах распечатать раку, изъять Договор и остаться при этом живым.

— Тем более следует немедленно привести его сюда.

— Ты прав, — согласился Андрасар, — доставь его, но под надежной охраной: старик искушен в колдовстве и, если изменник он, может быть весьма опасен.

Когда в плотном кольце эскувитов и малефиков появился иерофант Ариох, молодой император не церемонясь сразу приступил к допросу:

— Нам достоверно известно, что это с твоей помощью похищен свиток Договора. Так вот, Ариох, я дам тебе выбор: ты все равно умрешь, но только от тебя зависит, будет ли твоя кончина скорой и легкой или очень — о-очень! — очень, очень, очень долгой! И очень болезненной! Хочешь знать насколько болезненной? Слушай же: стопы ног твоих и кисти рук сунут в горшки с водой и станут варить — заметь, только стопы и кисти — на ме-едленном огне, пока мясо не отстанет от костей. — Видение предстоящих иеро-фанту пыток захватило и самого Андрасара: черты его лица неприятно исказились, зрачки расширились, а дыхание сделалось тяжелым и свистящим. — Ну?! Ты понял меня, старик?

Удивительно, но иерофант и не думал отпираться:

— Меня принудили, мой император.

— Кто? Кто мог принудить тебя — главу имперского малефикария?!

— Хозяева Девяти Башен…

В зале повисло тягостное молчание.

— Как такое может быть? — нарушив паузу, спросил император. Обращался он почему-то к мистику ассикриту. Но тот лишь пожал плечами и кивнул в сторону иерофанта Ариоха, обреченно теребящего белоснежную бороду.

— Да, принудили, — продолжил Ариох с печальным вздохом. — Триста тридцать лет малефики Хат-Силлиига сохраняли этот Договор, скрепленный подписью самого Кромешного Серафа Саббатеона, подписями Андрасара Открывателя и одиннадцати его потомков. И вот — какая насмешка судьбы! — я, старейший среди них, который едва ли не помнит… и-эх! — старик махнул рукой и понурил голову. — Своими руками…

— Но почему? — воскликнул, подступаясь к нему и хватая за тощие плечи, Андрасар Седьмой. По мере того как ему становилось очевиднее, что утрата Договора означает для него потерю чего-то весьма важного — вероятно, даже части могущества, — негодование его росло. — Почему?!

— Они… они… единственного внука, ученика… в заложники взяли… — Он не мог более говорить, только тряс своей по-птичьи хрупкой головой. А борода его промокла от слез.

— Удивительное чадолюбие, — скривился император.

— Из-за такой ерундовины?! — поразился Амок.

— Гм… — выступил вперед мистик ассикрит. — Полагаю, в настоящий момент все это не имеет первостепенного значения. Надо бы опрежь выяснить, чем грозит особе императора и государству в целом потеря Договора.

— Да, — согласился с ним Андрасар, — зачем он потребовался нагидам Башен… или их хозяевам? Мы же вроде как одному сюзерену слуги.

— Как вы не понимаете! — оживился Ариох. — Договор ведь предусматривает обязательства для обеих сторон. И наделяет императора немалыми правами. С его утратой Саббатеон может считать себя свободным от своих обязательств, права же его при нем остаются. Власть его станет ничем не ограниченной, да что там — абсолютной!

Императору вспомнилось последнее отцовское наставление. Он вдруг подумал, что из партнера — пускай и не вполне равноправного — превращается теперь в раба.

— И это еще не все, — продолжил старик. — Триединый, конечно, не потерпит такого положения и вмешается. А тогда мир может погибнуть. На сей счет и пророчество есть, «Слово о Последних Временах» называется.

— Уннефер! Договор надо вернуть во что бы то ни стало. Немедленно. Любой ценой!

— Я все понял, мой император.

— Постойте! — вновь встрепенулся иерофант. — Имейте в виду, что свиток ни в коем случае нельзя повредить или уничтожить. Иначе связь Темного Серафа с тварным миром прервется и мы окажемся беззащитны перед Альмарской Теократией. И вот еще что. Тот безликий — он могучий чародей, я это на себе испытал; в нашем малефикарии таких и в заводе нет. Я к тому веду, что колдовством с ним не сладить — только хитростью и силой оружия.

— О ком ты говоришь и почему называешь его безликим?

— О том, кому передал Договор, — о посланце Башен, — пояснил Ариох, — на нем заклятие неузнаваемости.

— Час от часу не легче! — всплеснул руками мистик. — Кого же мне тогда ловить?

— Он изрядно сутул и одет в плащ цвета июльской листвы, но, главное, я догадываюсь, кто… — Иерофант внезапно захрипел и повалился на пол; глаза его вылезли из орбит, рот обмяк, а из ноздрей просочилась кровь. Все кинулись к нему, но. старый малефик был уже мертв.

— А… чтоб ты зачервивел! — Андрасар с досадой ткнул носком сапога скрюченное тело. И добавил, повернувшись к мистику ассикриту: — Делать нечего — работай с тем, что есть.

«Кого же послать в догон?» — думал Уннефер, вернувшись в спальный покой, сейчас ярко освещенный и заполненный людьми. Кому он может поручить столь деликатное дело? Мистик прекрасно понимал, что половина здесь присутствующих — прежде всего представители древних аристократических фамилий — только обрадуется возможной утрате могущества анд-расарского рода. Вторая половина недостойна доверия из-за ненависти к нему лично. Понимал он и то, что молодой император станет раздавать придворные синекуры своим людям и успех данного предприятия является единственным для него шансом сохранить нынешнюю должность за собой.

Он еще раз внимательно оглядел жужжащий вокруг трупа рой придворных: вон, выделяясь великанским ростом, облаченный в доспехи с затейливым позументом, застыл куропалат эскувитов Итифалл — командир дворцовой стражи и телохранителей. Ишь, какие стати — настоящий богатырь! Такой и с колдуном сладит. К тому же, служба Итифалла в его, мистика ассикрита, прямом подчинении находится. Одна беда — глуповат изрядно… и должностью своею, кажется, обязан ни кому иному, как иерофанту Ариоху… Нет, пожалуй, не годится. Тем паче что очень уж головой слаб, недаром эскувиты прозвали его меж собой «надолбом»… Та-ак, а там у нас кто? Мистик сощурил единственный глаз. Ага, квезитор Мифлисет. Не доверить ли щекотливое поручение ему? Однако ж служба квезитора обязана следить за прибывающими в Хат-Силлинг людьми, а не наоборот. Опять же, Мифлисет молод и честолюбив — слишком честолюбив — и давнишний соперник Уннефера: всегда на его место метил. Не ровен час, для себя какие выгоды усмотрит, тогда пиши пропало. Нет, нет — этот тоже не подходит.

Вдруг взгляд мистика прояснился: невдалеке от себя он заметил дряхлого хранителя тишины силенциария, которого с двух сторон поддерживали услужливые мандаторы. Старик в свое время, когда Уннефер только появился при дворе, протежировал ему. И он умеет хранить молчание. Да, но силенциарий ответствен за порядок лишь по пути следования императора, и нигде более, продолжал размышлять мистик. Потом, отыщет ли тот в своей логофисии подходящего человека? У него ж там одни евнухи да вышедшие в отставку эскувиты… Уф, которого же тогда выбрать?! Вон, из какого-то темного угла вылез и кивает ему магистр официй. Ну, этот-то точно не подходит, потому как питает к дому Уннефера старинное нерасположение.

Выйдя из спальной залы в приемную, мистик замер, нерешительно теребя нижнюю губу. Что же делать? Вот божья напасть! Он даже топнул в отчаянии об пол. И как раз угодил по ноге проходившему мимо знакомому мандатору из ведомства могущественного сакеллария — контролера всех логофисий и главы фискалов империи.

— А-ай-о! — взвыл чиновник, запрыгав на одной ноге. — Чтоб вас… вечно грело пламя Апопа, кларис-сим Уннефер!

— И тебе того же, — буркнул мистик. И, к радости своей, узнал в говорившем Фобетора — человека происхождением незнатного, но расторопного и весьма знакомого с разными военными хитростями, поскольку в молодые годы тот подвизался у самого Великого коноставла и даже, по слухам, дорос чуть ли не до командира банда, однако из-за каких-то там интриг или другого чего принужден был оставить армию наемников-федератов и перейти на гражданскую службу. — Постой, постой! Ты вот мне и нужен.

Крепко ухватив мандатора под локоть, Уннефер увлек его в сторону, подальше от любопытствующих ушей и глаз. Зайдя за нефритовое дерево, он, как мог, объяснил Фобетору, что от того требовалось.

— Бери себе в помощь любого из людей куропала-та или моих: хочешь — эскувита, хочешь — телохранителя. А надо, так двух… или трех. В общем, на-ка вот, — мистик сдернул с мизинца перстенек, — в казармах покажешь. Дескать, я велел, от меня понимай. И еще. Справишься — сделаю тебя протолохагом! Про свиток все уяснил? Мне лично, в полной целости и совершенной сохранности. Ну, поспеши давай — время уходит! — Неожиданно он обхватил Фобетора за плечи и приблизил его голову к самому своему лицу. — Выручи, стратор Фобетор! А уж я тебе… я для тебя!..

— Хорошо, выручу, — серьезно кивнул Фобетор. — Но позвольте и мне поймать вас на слове, клариссим Уннефер. — добавил он, оправляя сбившиеся складки одежды.

— Э-э… почему меня? — не понял мистик ассик-рит. — Я тебе про того… этого толкую.

— Даете ли вы свое слово в том, что когда я изловлю описанного вами — смею отметить, весьма туманно — соглядатая, заберу у него свиток, а после доставлю его и означенный документ сюда, обещаете ли вы назначить меня протолохагом эскувитов?

— Клянусь тебе в том именами Абраксаса, Агареса и Адрамелеха!

— Тогда и я обещаю исполнить вашу просьбу, — заявил чиновник и скрылся в толпе придворных. Уннефер же, удовлетворенно крякнув, проводил его взглядом.

Главное святилище Альмара — храм Триединого гудел от голосов десятка тысяч заполнивших его прихожан. Крепко пахло потом и росным ладаном. Солнечный свет, проникая в собор через многоцветные витражи, заливал все помещение радужным сиянием. Стрельчатые архитравы на диво громадных, разнообразно расчлененных мраморных колонн и покрытые растительным орнаментом остродужные арки, казалось, уходили прямо в небо, контрастируя с тяжелыми пилонами и контрфорсами, на которых покоился гигантский купол базилики. Чиновники, дворяне, рыцари, светские князья и церковные иерархи — вся элита Теократии — в волнении ожидали выхода верховного главы Святой Апостольской Альмарской Церкви.

Вот центральные ведущие в храм врата отворились и, поддерживаемый митрополитами, в сопровождении двенадцати архиепископов, появился Серагорг II Порфирородный — ветхий старец, седой как лунь, похожий на иссохшие мощи давно усопшего святого, вынесенные для поклонения толпы.

Чуть заметно развевалась его длинная борода, трепетали, ниспадая на плечи, жидкие пряди волос.

Опущенная долу трясущаяся голова архипастыря была увенчана тяжелой куполообразной митрой, густо украшенной драгоценными камнями и жемчугом; скрытые парчовыми поручами пальцы рук сжимали символ отеческого и законного управления — двурогий жезл диканикий.

Медленно двигавшаяся процессия под торжественные звуки положенных случаю песнопений достигла клироса, миновала главный престол в форме бронзового саркофага с мощами Святого Серагорга и, наконец, подошла к амвону, располагавшемуся у средних колонн главного нефа. Все также поддерживаемый с двух сторон митрополитами, архипастырь осторожно поднялся по довольно крутой лесенке, тяжело оперся о покрытые причудливой резьбой перила и, отослав митрополитов, приготовился возгласить формулу традиционного проклятия новому, тринадцатому по счету, императору Кромешной Империи, только вчера взошедшему на отцовский престол в связи с неожиданной кончиной родителя. Известие о том получено было от верных людей с голубиной почтой и не ограничивалось только этой новостью, а содержало еще одно — архиважное — сообщение. Отставив в сторону диканикий, он взял в каждую руку по толстой зажженной свече.

Гнусавое пение хора тут же прекратилось, всякое движение замерло, в соборе воцарилось напряженное ожидание. Прокашлявшись, Серагорг II начал читать дребезжащим, слышимым лишь благодаря хорошей акустике голосом:

— Во имя Триединого — трижды мужского, трижды сильного, трижды именного, предаем анафеме и отлучаем от святого причастия, восставшего против Нас мерзостного отпрыска гнусного семени Андрасарова, Седьмым нарекшегося…

Зловеще падали в гулкой тишине базилики слова древнего проклятия, мрачно волнуя души притихших слушателей.

— Да постигнет его проклятие наше в доме, житнице, постели, поле, в дороге, городе, замке. Да будет он проклят в сражении, в молитве, в разговоре, в молчании, в еде, питье, во сне. Да будут прокляты все его чувства: зрение, слух, обоняние, вкус и все тело его от темени головы до подошвы ног.

Голос старца окреп, будто налившись силою роковых заклинаний, отдаваясь эхом от каменных сводов, проникая во все закоулки храма.

— Взываю к Сатане со всеми его аггелами, да не примут они покоя, пока не доведут этого грешника до великого стыда, пока не погубит его вода или веревка, не разорвут дикие звери или не истребит огонь. Да осиротеют его дети, да овдовеет его жена. Предписываю тебе, Сатана, со всеми твоими аггелами, чтобы, как я гашу теперь эти светильники, так ты погасил свет его очей. Да будет так, да будет! Аминь! Аминь!

— А-а-ами-и-инь! — вдохновенно подхватил хор монахов, и Серагорг II Порфирородный задул обе свечи, которые держал в руках.

Процессия во главе с архипастырем, под пение гимнов, осененная радугой хоругвей, направилась обратно к главным воротам. Выйдя на площадь — в серый, насыщенный нездоровыми миазмами день, — двинулась к дворцу. Серагорг II в носилках под голубым балдахином, усеянным золотыми крестами, в окружении митрополитов и архиепископов, за ними следовала вереница князей-епископов и отмеченных сановными должностями аббатов, — все в плотном кольце конной архипастырской гвардии.

Построенный триста пятьдесят лет назад на обширном болоте, Альмар не отличался благоприятным климатом. Многие князья до сих пор осуждали решение Святого Серагорга заложить столицу Теократии в таком месте, из-за чего они вынуждены были вот уже сколько поколений терпеть обилие комаров и сырость. Но только втайне — ибо по преданию сам Рафаил Целитель, явившись в образе странника с посохом пилигрима, указал первому архипастырю это место: «Заложи град здесь и нареки Альмар, и возвысится он над прочими градами и царствами, и уподобится Царству Божьему на земле, и грозен пребудет для беззаконной Империи, поелику — внемли! — отвернется вскоре Андрасар от Триединого и обратит взоры и помыслы во мрак и тьму гехиномскую — к стопам Сатанаэля Жизнекрушителя…»

Громада собора осталась позади, и, миновав ряд кварталов построенных из белого и желтого кирпича домов, процессия вышла к дворцу архипастырей — массивному зданию, тыкавшемуся в пасмурное аль-марское небо бесчисленными башенками, словно множеством шарящих вслепую щупалец. За прошедшие века дворец весь оброс пристройками, разнящимися стилем и размерами, отчего со стороны выглядел приземистым сооружением.

Пройдя рядом гулких галерей и узких, казавшихся заброшенными коридоров, Серагорг отослал провожатых и вошел в жилую залу.

Усевшись в кресло спиною к тускло мерцающей жаровне, Серагорг дернул шнурок колокольчика и приказал выглянувшему из-за двери служке пригласить заранее оговоренного посетителя.

Вошедший — очень высокий сухопарый мужчина, в сером походном плаще и надвинутом на голову капюшоне, имевшем специальные прорези для глаз, — опустился на колени и склонился в земном поклоне.

— Встань. — Серагорг II слегка стукнул диканикием по мелким поливным плиткам пола. — Вижу, ты из ордена Псов Иеговы. Уважая права вашей конгрегации, не спрашиваю имени твоего.

— Все верно, ваше архипастырское святейшество. — Посетитель поднялся и, так же не снимая капюшона, склонился в поясном поклоне. — Состою в чине приор-стратига Альготландского.

— Хорошо. Магистр Хродеганг отрекомендовал тебя как лучшего из лучших рыцарей Ордена и всей Церкви нашей. Надеюсь, это так и есть, ибо поручение тебе будет нелегкое — весьма опасное и приватное. Теперь слушай внимательно. — Серагорг задумчиво пожевал губами. — Нам доподлинно стало известно, что вчера из Хат-Силлинга был выкраден Договор. Понимаешь какой?

Приор-стратиг молча кивнул.

— Зачем, для чего — наверное мы не знаем, хотя кое-какие догадки имеются. Ну, это их дела. Главное, что у нас появилась теперь возможность самим завладеть сим беззаконным манускриптом — в Хат-Сил-линге он был нам совершенно недоступен. Вот, собственно говоря, это и есть твое задание. Повторяю — кем похищен Договор, нам не ведомо, зато известно, кому поручено его вернуть. Это некий… — Серагорг достал из складок одежды листок тончайшей бумаги, — гм… Фо-бе-тор, состоит в чине мандатора… ага! — здесь и приметы его имеются.

— Они не потребуются — я знаю Фобетора.

— О! — Архипастырь с интересом взглянул на монаха и покачал головой. — Поистине знак Божий. Что ж, тогда за дело. Дополнительные подробности и всю необходимую помощь ты получишь у архистратига Иббы — он один посвящен в наши планы. Но более никому ни слова — дело, повторяем, носит исключительно приватный характер! Касаемо же того, где сейчас находится и куда направляется Фобетор…

— У Ордена Псов имеется обширная сеть прознатцев во всех землях Кромешной империи.

— Замечательно, однако помощью Иббы все одно не пренебрегай.

Посланец некоторое время молча наблюдал за старческим подергиванием головы архипастыря, потом тихо спросил:

— Ваше святейшество, а как мне следует поступить с Договором?

— …О! Ах! — Серагорг размашисто осенил себя крестным знамением и, кажется, даже побледнел. — Совсем было забыл. Договор ты должен доставить нам в целости и сохранности. И условие это является совершенно обязательным.

— Но почему? Не проще ли будет…

— Не проще, — отрезал архипастырь. — Повторяю: в целости и сохранности! А почему — тебя не касается.

— Слушаюсь, ваше святейшество.

— Вот и славно. Ну, подойди сюда — да ближе, ближе! — Мы тебя благословим.

Отъехав на десять схен от Хат-Силлинга и миновав уже западные предместья Джесертепа, Фобетор оглянулся: высившаяся на горе Рюн андрасарская твердыня отчетливо вырисовывалась на лазоревом небесном фоне; к востоку от одинокой горы неохватно взгляду раскинулся Джесертеп — величайший город империи, омываемый медленными зелеными водами Уджата, а если смотреть еще дальше, то позади города и замка, на южном горизонте, можно было различить заснеженные вершины Мехента.

Гнездом зверского мятежа, царством скотства и похоти называли Джесертеп в Альмарской Теократии. Воспитанный в суровых — по сравнению с местными — традициях горских каинитов, Фобетор полагал, что основания к тому имелись: количество лупанариев, вертепов и питейных заведений в городе едва ли не превышало число жилых домов и храмов. А сами храмы? Одни названия чего стоят: храм Фаллоса Плодородного, храм Священного Чревоугодия, храм Немыслимых Желаний… Хозяева Девяти Башен поощряли все виды порока. И находили для этого — особенно в центральных дукатах империи — почву весьма благодатную и подготовленную. Мандатор покачал головой. Но уж лучше пусть так, нежели жить в постоянном страхе перед доносом соседей, а то и своих домашних, жить, цепенея от поступи блюсти-тельных отрядов Песьего Ордена, боясь даже глянуть, в чей дом постучали на этот раз. Он знал об этом не понаслышке, потому как не однажды бывал в землях Теократии. И не только во время военных рейдов.

Фобетор осмотрел своих спутников. Воспользовавшись перстнем куропалата, он взял с собой десятерых хорошо вооруженных эскувитов — целую декархию. Он не хотел рисковать попусту и сразу решил действовать наверняка, поскольку не мог позволить себе неуспеха. Помимо прочего, мандатор был поначалу уверен, что неизвестный, которого ему поручили арестовать, направится из Хат-Силлинга в Джесертеп, где затеряться человеку легче легкого. Особенно теперь, когда весть о скорой кончине императора привлекла в столицу толпы любопытствующих, жаждущих воочию увидеть церемонии похорон и коронации. К счастью, загадочный горбун и не подумал так поступать. Как мандатору удалось выяснить, в восточном предместье тот встретился с поджидавшим его слугой или сообщником, они вскочили на приготовленных заранее лошадей и на рысях ушли куда-то в глубь аквелларской долины. Хорошо и то, что пресловутая неузнаваемость злоумышленника сама по себе оказалась неплохой приметой — трудно не заметить человека, чье лицо постоянно меняется.

Приподнявшись на стременах, Фобетор вгляделся вослед убегающей к северному горизонту, прямой как арбалетный выстрел, дороге, глубоко вздохнул полной грудью и тряхнул головой — он снова при деле, снова дышит вольным воздухом, и неизведанный, сулящий перемены путь расстилается перед ним! За последние семь лет гражданская служба в ведомстве сакеллария успела ему порядком опротиветь: когда жизнь твоя зависит не от остроты меча, личного мужества и силы рук, а от остроты языка, родственных связей и мерзкорожего начальника, мнящего себя хозяином твоей судьбы; когда хитро пущенная клевета опасней метко пущенной стрелы — Фобетор чувствовал себя беспомощным и слабым, будто новобранец. И он почти уверился, что ему суждено быть перемолотым в архивную пыль между медлительными жерновами и бесчисленными шестернями гигантской государственной машины империи. Но вот, наконец, ему вновь выпадает шанс изменить теченье жизни, шанс вернуться к военной службе! Ведь эскувит — какой-никакой, а все же воин. А протолохаг эскувитов, да еще на глазах у молодого императора, да еще в такое неспокойное время, полное ожиданий то ли войны гражданской, то ли крупной внешней компании — о-о-о! — сколько возможностей откроет перед ним эта должность! Именно поэтому он взялся за исполнение поручения Уннефера с таким отчаянным энтузиазмом. Нет уж, он ни за что не упустит своего шанса, пускай сама жизнь его ляжет при этом на кон!

— Куда мы все ж таки направляемся, позволю спросить тебя, стратор? — задал вопрос, поравнявшийся с ним бородатый эскувит.

— Всему свое время, эскувит, — ответил он, искоса поглядев на немолодого стражника. — Как, кстати, тебя звать?

— Монту, стратор. Бухие Монту.

— Всему свое время, Монту. — И, помолчав, добавил: — Разведать надо кой-чего под рукой. А ты, вижу, из коренных будешь? Аквелларец?

— Точно так, стратор. Однако же…

— Зови меня Фобетором, — бросил он и пришпорил коня, намекая, что разговор окончен.

Монту недовольно пробурчал что-то в раздвоенную, заплетенную в толстые косы бороду, но больше допытываться не стал и присоединился к остальным эскувитам.

К исходу третьего дня пути Фобетор окончательно взял верный след и, по всему, даже сократил разделявшее их расстояние. Теперь он уже наверное знал, куда держит путь безликий всадник. Вместе со своим спутником тот миновал все многочисленные в этих местах селения и города, нигде не задерживаясь, а переночевал только один раз — в придорожном дворе на мосту через Уджат — там, где центральный имперский тракт уходил на запад аквелларской долины, к Офиту и далее — к тучным землям Нахашена и Алумбрадоса. Следуя за ними по пятам, декархия Фобетора пересекла реку и повернула на северо-восток. Сейчас они ехали по сравнительно дикой местности, направляясь при этом в область совершенно безлюдную. Но туда тоже шла проторенная дорога. И на это были свои причины.

В северо-восточной оконечности Аквеллара между собой сходились две горные гряды, окольцовывавшие долину с трех сторон света — скалы Иминти, с запада и севера, и горы Индифа, с востока. Смыкаясь почти вплотную, они образовывали узкую горловину, миновав которую можно было попасть в другую долину, поменьше, носящую имя Полей Иару. На протяжении многих веков Поля Иару использовались окрестным населением как традиционное место захоронения. С течением времени местный обычай перерос во всеобщий, так что мертвецов свозили сюда со всей аквелларской долины и даже из Офита. За тысячу лет — а может, и более — такой эксплуатации, почти все Поля Иару превратились в одно огромное кладбище, причем центральная его часть давно уже была заброшена, заболотилась и заросла камышом, а покойников все хоронили и хоронили. Старые могилы не тревожили, но и не ухаживали за ними, позабыв, кто в них лежит, поэтому могильный круг продолжал шириться, грозя когда-нибудь охватить всю долину Полей.

— А ведь это они к ущелью Аммат навострились, — догадался двухбородый Бухие. И не очень уверенно пошутил: — Что ж, нам сподручнее — далеко везти не придется.

Фобетор к этому времени вынужден был рассказать своим эскувитам о цели путешествия, потому как теперь они могли настичь преследуемых в любой момент. Опасаясь засады, он распорядился высылать вперед одного-двух дозорных, периодически сменяемых.

— Они нужны нам живыми, — напомнил Фобетор. — Не забывай об этом. Во всяком случае, безликий плащеносец.

— Почему ты, стратор, называешь его безликим?

— Повстречаешься лицом к лицу — узнаешь.

Утром следующего дня, еще солнце не вызолотило вершины Иминти, к ним галопом вернулся один из дозорных эскувитов.

— Мы видели их! — выкрикнул он, едва спешившись. — Они вошли в ущелье!

— А где Хат? — спросил его Бухие.

— Я оставил его там, у горловины караулить. Не ровен час, надумают вернуться, — пояснил дозорный и спросил Фобетора: — Послушай, стратор, для чего бы им туда ехать, а? С ними и тела никакого нету.

— По коням! — скомандовал Фобетор, не удостаивая эскувита ответом. Впрочем, для него, как и для остальных, ответ казался очевидным: в Полях Пару было лишь одно обитаемое место. И энтузиазма мандатору Фобетору это, надо сказать, не прибавило…

Башня Вельзебуба, или Костяная Башня. Она выросла в самом центре этого тысячелетнего могильника, в те же времена, что и прочие восемь, поднявшиеся во всех крупнейших фьефах империи, когда Анд-расар II Открыватель, присягнув на Священном Пламени Апопа Темному Серафу, своими руками казнил последнего имперского архипастыря.

Фобетор оглядел своих спутников: лица посуровели и нахмурились, но страха он не заметил. И то ладно.

Приблизившись к входу в ущелье на арбалетный выстрел, они нашли Хата. Он висел на суку тамариска, торчащем между его ребер; глаза и сердце у него были вырваны и аккуратно сложены к ногам. Лошади нигде видно не было.

— Хат, Хат! — запричитал оставивший его караулить эскувит. — Они все ж таки вернулись на беду твою да по твою душу… Эх, Хат, Хат!

Среди оставшихся воинов поднялся ворчливый гомон:

— Это знак! Они обнаружили нас — вишь, глаза-то…

— Малефики они, братцы, Азазель мне порукой, а малефика мечом не взять!

— Только души зряшно погубим…

Бухие Монту вздыбил коня и гаркнул, тряся бородищей:

— А ну цыть, копрофаги гехиномские! Или вы в лупанар собирались мудями махать?! Рты позакрывали — и вперед, а за Хата с кой-кого ответ стребуем. Малефики там они или кто, все под императором ходят!

— Верно, верно… прав двухбородый, — загудели эскувиты, трогаясь с места. — И стребуем! Хат на имперской службе был, такое и малефику заказано…

Завернув тело Хата в пару плащей, они взяли его с собой. Когда их отряд уже въезжал в ущелье, Фобетор, сравняв коней, шепнул Монту на ухо:

— Ты, это… спасибо, конечно, однако командир здесь я. Узелок на бороде завяжи на будущее, понятно?

— Добро, — буркнул тот, криво усмехаясь, и пришпорил кобылу.

Теперь все ехали в сосредоточенном молчании. Никто ни о чем не спрашивал, никто не указывал путь — заблудиться в узком, как бутылочное горло, ущелье было трудно. Да и многие из них бывали здесь раньше, сопровождая умерших родственников или друзей к последнему приюту. Но одно дело въезжать в Поля шумной траурной процессией, а чаще целой вереницей разноплеменных караванов, а другое… Сейчас никаких похоронных процессий им, конечно, не встретилось. И не могло такого случиться, потому как аквелларцы хоронили своих мертвецов четыре раза в году, в первый день каждого сезона. Отошедшие в межсезонье, вылеживались до времени в специальных коптильнях, которые имелись в каждом селении и, тем паче, городе.

Наконец скалы расступились, и их взорам открылись Поля Нару. Первые полтора десятка схен занимали всхолмия свежих могил, лишь кое-где затеняемые молодыми сикоморами, но за ними шли участки прежних захоронений, поросшие более густой зеленью, а чуть далее кусты тамариска, древовидный папоротник, увитые диким виноградом колонны сикомор, лиственниц и величавые донжоны дубов стеной отгораживали старое кладбище от любопытных взглядов, явно противореча названию Полей. Ну, а еще дальше уже целый лес, наливаясь отбродившими жизненными соками, поднимался над тучными землями долины.

Прежде чем трогаться вперед, надо было упокоить Хата. Споро выкопали неглубокую могилку и положили в нее завернутое в плащи тело.

— Откуда он был родом? — первым нарушил молчание Фобетор.

— Хат-то? Из Барбелита… Барбелит, значит; там Семьязе и Аваддону поклоняются. Он сам рассказывал.

— Что ж… да охранят тебя, эскувит Хат, Аваддон с Семьязою… Поехали!

На рысях миновав безлесные пространства долины, декархия эскувитов въехала под тенистый полог деревьев и остановилась перед началом широкой лесной тропы, уводящей в зловещие глубины Полей Иару. На влажной от недавнего ливня почве ясно выделялись следы трех лошадей — значит, они и кобылу Хата прихватили. Сделав короткий привал, перекусив и накормив лошадей, эскувиты устремились дальше.

Когда стало вечереть, местность вокруг них заметно изменилась: растительность поредела и сделалась низкорослою, а вскоре лес по обеим сторонам тропы уже утопал в сплошных непроходимых болотах. На многие схены вокруг деревья поднимались прямо из мшистых, залитых водой трясин.

Выбрав сухой холм, Фобетор скомандовал ночлег. Эскувиты с кряхтением слезли с усталых лошадей, сбились в кучу и разожгли костер. Мириады насекомых жужжали в душном влажном воздухе, а вот птиц слышно не было.

— Обереги от нави поставлены, караул бдит, — доложил Бухие Монту. — Ложись, стратор. Завтра их нагоним — следы совсем свежие.

Но мандатору не спалось. Он вспоминал свою службу у Великого коноставла, бои, стычки, набеги… и, конечно, брата Икела. «Где-то он теперь?», — подумалось Фобетору. Без всякой злобы подумалось, хотя именно из-за Икела он, добившийся звания командира банда, вынужден был оставить армию наемников чуть ли не с позором. Фобетор до сих пор не мог понять, как Икел, которого он знал с рождения, а потом делил с ним все тяготы и прелести военной службы, мог стать предателем. Ладно, уверовал он в этого Триединого — озарение, вишь, на него снизошло! — но зачем было переходить на сторону неприятеля, да еще со всем своим бандом? Эх, брат… После до него доходили разные слухи, в том числе, будто Икел сделал в Альмарской Теократии карьеру на церковном поприще и немалый чин занимает. Однако впрямую имени его никто не упоминал…

Нельзя сказать, чтобы Фобетор так уж любил Хозяев Девяти Башен. Но в империи поклонялись им, а не Триединому. Причем его с Икелом народ исключением не являлся — каиниты тоже приносили жертвы одной из Башен — Башне Аримана. Значит, Икел, ко всему, отверг веру предков. И, наконец, он же присягал императору! М-да… Как ни крути — измена выходит… Правда, Фобетор знал, что когда-то, в незапамятные теперь времена, гордые кланы каинитов молились своим собственным, не заемным, богам. Давно это было — быльем поросло и небылью стало — вот как давно! Старики, зачиная сказ о тех временах, приговаривали обычно: «когда солнце было еще жарким…» Потом из-за гор Иминти пришли миссионеры неведомого дотоле культа. Они стали проповедовать, что есть только один бог — единый в трех ипостасях, а все прочие суть обман жрецов и народное суеверие. Они говорили, что смерти больше нет, сулили вечную жизнь и спасение, но — только уверовавшим и смиренно признавшим себя рабами Триединого. Многие люди, а после и целые народы поверили пришельцам и восприняли их учение. Многие, но не каиниты. Не раз и не два приходили к ним адепты нового божества, но неизменно получали один ответ: мы своим богам дети, зачем же нам идти в рабы к вашему? И это было правдой: конунги всех тринадцати каинитских колен с богов родовой считали — каждый со своего, — благо тех хватало, еще и с избытком. Так продолжалось, пока вся империя не объединилась в лоне единой веры и однажды с удивлением не обнаружила, что целая, далеко не последняя ее провинция по-прежнему коснеет в мерзости идолопоклонства. Поскольку увещевательные меры не принесли никаких результатов, пришлось удалять язву язычества хирургически: через пятнадцать лет непрерывных религиозных войн десять колен каинитов были истреблены подчистую, а уцелевшие бежали в горы. Там, в недоступных ущельях мехентских скал, каиниты еще без малого полтораста лет продолжали молиться родовым пенатам. Но — странное дело! — то ли земли, где укрылись изгнанники, оказались слишком скудны, а может, виной тому стала возросшая мощь молодого бога, только старые боги перестали помогать своим детям, а потом и вовсе умолкли. Постепенно их капища и требища пришли в запустение, и, когда Андра-сар Открыватель неожиданно изгнал всех пастырей Триединого в Альмар, присягнув Кромешному Сера-фу, каиниты легко и почти с радостью вручили свои души Хозяевам Башен…

В путь двинулись еще затемно. Лес окончательно иссяк, и перед ними раскинулось бескрайнее камышовое поле. А вот и Башня показалась. Упирающаяся в блеклые безоблачные небеса в самом центре камышовых болот и забытых погостов, сложенная из желто-белого камня, она сама походила на обглоданную кость неведомого исполина, торчащую из тлеющих костяных слоев и перепревшей плоти поколений.

— Вон, вон они! — вскрикнул один из передовых эскувитов, указывая рукою вдаль.

Фобетор присмотрелся и тоже заметил головы двух всадников над чуть колеблющимися по ветру стеблями растений. Всего схены на четыре впереди.

— В колонну по двое и — рысью! за мной! — скомандовал он. — С тропы не съезжать, след в след за мно-о-ой! — И рванул с места в карьер, высвобождая из-под луки седла толстую, обмотанную двумя слоями вываренной кожи — чтоб не убить, а оглушить только — палицу.

— Живыми брать охальников! — напомнил Монту товарищам, догоняя командира.

Они уже почти выскочили на полосу примятого камыша, когда их лошади с диким ржанием встали на дыбы: преграждая им путь, из болотных зарослей молча поднималась шеренга уродливых тварей. Только нижняя половина их тел имела сходство с человеческой, от пояса и выше это были змиуланы. Недвижные глазки рептилий алчно горели, верхние конечности тянулись к Жертвам. Уносящие Сердца!

— Стоять! — крикнул Фобетор и метнул в ближайшее чудище палицу. Та с глухим звуком врезалась в чешуйчатую грудь и бессильно отскочила, а монстр даже не шатнулся. Скакавший следом за Монту эскувит не справился с лошадью и вылетел из седла прямо им под ноги. Один из змиуланов шагнул вперед, длинным, как кинжал, когтем левой лапы подцепил упавшего за ребра, вздернул над землей и неуловимым взмахом второй лапы рассек несчастному грудь. Эскувит еще продолжал вопить, когда Уносящий жадно сунул в пасть его трепещущее сердце. Остальные Уносящие встретили это глухим хрюканьем, но с места не стронулись.

Собрав вокруг себя восемь оставшихся эскувитов, Фобетор велел им спешиться и приготовить луки. Как всегда, слово взял Бухие Монту.

— Что делать будем? — спросил он, указывая на шеренгу Уносящих Сердца, продолжавших стоять на границе камышового поля и не предпринимавших попыток к нападению. — Им стрелы, что твои комары!

— Прав я был — малефиков мы ловим, — встрял молодой эскувит. — Только им под силу эдакую жуть из болота поднять!

— Тихо все! Я думаю, — поднял руку Фобетор. И, помолчав с минуту, решился: — Сделаем вот как… Вы все остаетесь здесь и будете тревожить Уносящих непрестанно. Стрелы, камни, копья — мечите в нежить эту чем ни попадя… а я тем временем попробую обойти их стороной и выйду на тропу за их спинами. Да, так и поступим! С двоими я как-нибудь сам…

— Э, нет! Не годится, стратор, — перебил его двухбородый Монту.

— Ты опять за свое! — шикнул на него мандатор.

— Я только к тому, что вдвоем тебе след идти — со мною, значит…

— Вас тут и так мало остается…

— Ничего. Они вроде как воины. Костры разведут, а если что — вот кони, а лес рядом. Сладят как-нибудь!

— Что ж, добро, — согласился Фобетор. Ему и самому не хотелось отправляться к Костяной Башне в одиночку. — А вы держите оборону до нашего возвращения, — добавил он, обращаясь к остающимся. — Старшего сами выберете, а в Хат-Силлинге я отмечу смелость каждого перед спектабилем Итифаллом, думаю награда вас не обойдет. Теперь слушайте…

Разработав план и распределив роли, они приступили к делу: эскувиты привязали лошадей к одинокому тамариску, а потом все разом, с воплями и гиканьем, кинулись на цепочку жутких тварей и, не добежав шагов десяти, стали осыпать их стрелами. Монту с Фобетором в этот момент упали в траву за спинами товарищей и быстро поползли вдоль камышовых зарослей, обходя Уносящих Сердца с левого фланга.

Удивительно, что такой примитивный трюк сработал. Но вот они уже нырнули в камыш за четверть схены от крайнего монстра. Им оставалось надеяться, что в глубине болота не поджидают другие нелюди и что удастся достигнуть тропы, не провалившись в какой-нибудь омут.

Вымазавшись с головы до ног в иле, покрытые ряской и вымокшие, Фобетор и Монту отыскали-таки дорожку примятого камыша, которая отмечала путь загадочной парочки к Башне. Прислушались: звуки битвы позади стихли.

— Надо думать, они там целы, если… — отплевываясь, зашептал Бухие Монту.

— Тсс! — оборвал его мандатор и приподнялся, согнувшись. — А теперь — бегом!

— Больно мы близко. Заметят, — засомневался бородач.

— Да не догонят, — отмахнулся Фобетор. — Ты видел их ноги? Короткие и кривые.

— Велиар их знает… — покачал головой Монту, но тоже поднялся и, стараясь не высовывать головы над камышами, припустил за командиром.

Солнце достигло зенита и пекло немилосердно, когда они выбрались из болот и поднялись на лысый холм в основании Башни. Почва под ногами выглядела безжизненной и пылила, как старый гриб-дожде-вик.

— Будто прах топчем, — удивился Бухие. — Дождь ведь только вчера был.

Обнажив мечи, они медленно и сторожко обошли башню вокруг. Коней нашли привязанными к большому бронзовому кольцу, вделанному прямо в камень, а больше ни единой живой души. Сооружение не имело ни ворот, ни дверей и представлялось вблизи монолитом.

— Колдовство! — выдохнул Бухие Монту и тяжко осел, привалившись спиной к башенной стене.

Мандатор еще раз обошел башню кругом, тщательно обследовал стены и холм на предмет тайных входов и, вернувшись обратно, задрал голову вверх. На высоте двух человеческих ростов виднелся редкий ряд бойниц, скорее даже слуховых оконцев.

— Не в нетопырей же они перекинулись, право слово, — заметил Бухие, проследив взгляд командира. — Мне туда и головы не просунуть.

— Нет, голова влезет, — задумчиво отметил Фобетор и присел рядом с эскувитом.

— Разве что… — пожал тот плечами и удивленно округлил глаза, увидев, как мандатор стал быстро снимать с себя одежды. — Чего это ты удумал?

— У меня на родине, в горах Мехента, — пояснил Фобетор, не переставая раздеваться, — существовало когда-то особое мастерство… Искусство менять свое тело — совсем чуть-чуть — так, чтобы человек мог проникать в узкие пещерные ответвления и лазы в поисках адамантовых жил. Сейчас я его тебе продемонстрирую, тем более я, наверное, последний, кто владеет этим знанием…

— Колдовство?! — восхитился Монту.

— Н-не совсем… — Он уже весь разделся и смазывал теперь голое тело каким-то жиром из своей фляжки. — Сам увидишь. Дай-ка я заберусь тебе на плечи.

Стоя на могучих плечах бородатого эскувита и ухватившись пальцами за края бойницы, он вытянулся в струну и, бормоча что-то под нос, стал смещать кости своего скелета; сухожилья и вывихиваемые чудовищным усилием мышц и воли кости трещали и стонали, но он, сжав от боли зубы, продолжал, пока все тело его не выровнялось почти по диаметру головы.

— А мне ничего не видно, — пожаловался снизу Бухие, — кроме твоего…

— Замолчи и замри! — прошипел Фобетор и стал втискиваться в отверстие. Это оказалось не окно, а что-то вроде воздуховода — узкий лаз, практически не расширяясь, уводил чуть ли не вертикально вверх. Извиваясь, как дождевой червь, мандатор полез вперед. Локтей через шестьдесят ход сделался более пологим, но оставался таким же тесным. Фобетор продолжал упрямо двигаться в глубь башни. Прошло, наверное, не менее получаса, когда он заметил впереди просвет. Удвоив усилия, вращаясь словно веретено, он подполз к отверстию и заглянул внутрь.

Под ним находился зал, высокий и узкий, озаряемый всполохами странного голубого пламени. Восемь неразличимых в пляске теней фигур сидело за треугольным столом в центре этого зала. Напротив них, у основания треугольника, хищно ссутулился человек в капюшоне — по всему, тот самый, который был так нужен Фобетору, — а дальше, в темном углу (мандатор притиснулся ближе к отверстию), скорчилась еще одна человеческая фигурка, казавшаяся совсем крохотной.

Сидящий во главе стола, слегка отдельно от прочих, человек поднялся. Фобетор разглядел, что это высокий тучный старец, лысый и бородатый.

— Итак, благодаря Морнегонде, — произнес он трубным басом, — Договор у нас. Каковы будут мнения? Но прежде, Морна, прошу тебя, сними это дурацкое заклятье неузнаваемости, в конце концов, ты среди своих.

Сутулый малефик подался вперед и откинул капюшон. В сей же миг горб его исчез, а по плечам рассыпались длинные пряди волос, правда, изрядно седых и довольно жидких. «Вот те на! — изумился мандатор. — Так это баба!»

— Какие могут быть мнения? — неожиданно звонким голосом произнесла та, которую назвали Мор-ной. — «Слово о Последних Временах» сбывается! Грядет Рог Десятый! На битву грядет с престолами Его и силами!

— Всем нам известно, что написано в Слове Аманда, — примирительным тоном ответил жилистый безбородый старик по левую руку от председательствующего собранием (как определил его Фобетор), — речь о другом: что нам делать в такой ситуации?

— Как что?! — вновь подалась вперед женщина. — Следует совершить обряд. И немедленно! Когда Безначальный Сераф явит себя во плоти, силы наши удесятерятся и мы сможем, наконец, сокрушить треклятую Теократию.

— Ах, Морна, — возразил прежний оппонент, тряхнув заплетенной в узенькие косицы шевелюрой. — Это ведь не игрушки. Мы еще не знаем мнения наших Хозяев…

— Будет упущено время! — перебила его женщина. — Мы ставим под угрозу исполнение «Слова»!

— И пускай! Так ли нам нужно Его немедленное пришествие? Андрасар теперь в нашей власти, влияние Башен в империи станет безусловным… Потом, пророчество весьма двояко в части последствий Его пришествия… «Слово на скончание мира и пришествие Рога Десятого» — вот подлинное, авторское, так сказать, название амандовых видений…

— Скончание мира Триединого и начало нашего — мира Саббатеона Крушителя!

— Кто знает это наверное? Последняя битва может повлечь гибель всех и вся.

— Знаешь на что это похоже, нагид Шестой Башни? На трусость! Если не хуже…

Председательствующий старец поднял обе руки, прерывая их спор.

— Довольно. Нагиды Девяти Башен! Мы поняли позицию Башни Аваддона и Башни Мерезина. Давайте голосовать. Чтобы не повлиять на исход, я воздержусь. Башня Бальберита? — Он повернул голову направо.

— Ждать, — ответил голос из темноты.

— Башня Велиала?

— Исполнять!

— Башня Аримана?

— Исполнять.

— Башня Агареса?

— Обождать!

— Башня Мастера Леонарда?

— Ждать.

— И, наконец, Башня Маммона?

— Исполнить немедля!

— Итак, мнения нагидов разделились поровну, — подвел итог старший из малефиков, поглаживая курчавую окладистую бороду.

— И что же это означает, о Великий нагид Вельзе-буба? — с ледяным напором спросила Морна.

— Это значит, что решение откладывается.

— Вот как? — зловеще понизила голос ведьма. — А я понимаю, что никакого решения не принято. И значит, каждый волен поступать по своему разумению, на свой страх и риск.

— Ты вынуждаешь меня, ламия, — сурово пробасил тучный старец. — Что же, тогда, дабы исключить междоусобия, решение приму я, ведь мой голос решающий. И оно будет следующим: до тех пор пока мы не достигнем единогласия, Договор останется здесь. А храниться он будет, — нагид огляделся вокруг, — храниться он будет… да хоть бы в теле этого гомункула. — Палец его нацелился в скрюченную фигурку в углу зала. Человечек вздрогнул, но покорно поднялся и подошел к столу.

— Этот Договор добыла для вас я, — попыталась еще спорить нагидша, — он по праву мой, и мне…

— Не забывайся! — отрезал председатель. — Или ты готова тягаться силами со всеми нами?

Когда принятое нагидами решение было исполнено и зал опустел, Фобетор буквально выдавил себя из отверстия и, цепляясь за неровности в стене, стал спускаться вниз. Несколько раз он был близок к падению, которое грозило ему неминуемой гибелью, однако приобретенная в родных горах сноровка выручила его и на этот раз. Наконец он достиг пола и на цыпочках подбежал к столу. Гомункул неподвижно лежал поперек стола — то ли спал, то ли пребывал в бесчувствии. Он был раздет, а потому не оставалось никаких сомнений в его нечеловеческой природе: голова круглая как шар, без ушей и волос; бровей и ресниц он также не имел, так что лицо его походило на гипсовый слепок, сработанный неумелым мастером. От ключиц до паха — кстати, без малейших намеков на половые органы — тело рассекал свежий шрам, который срастался и розовел прямо на глазах.

Мандатор, пытаясь не застонать, вправил вывихнутые суставы и осмотрелся: из зала вели только две двери, в одну из них, как он видел, удалились наги-ды. Он так же, на цыпочках, прокрался к этой двери и осторожно — чуть-чуть — приотворил ее. За ней находился короткий коридор, заканчивающийся еще одной дверью, из-за которой раздавались оживленные голоса — значит, нагиды еще не покинули Башню. Он вернулся к столу, взвалил тело гомункула на плечо и решительно направился ко второй двери.

Фобетор не мог видеть, как на пороге зала неслышно возникла серая фигура и проводила его внимательным взглядом.

Коридор, а точнее, подземный ход, вывел его наружу, шагах в двадцати от подножия холма, на котором стояла Башня. Выход был искусно замаскирован среди камышовых зарослей.

Выбравшись из камышей, Фобетор свалил пленника к ногам Бухиса Монту.

— Наконец-то! — искренне обрадовался Монту. — Я совсем уже отчаялся, а ты — вот он! — будто из-под земли выскочил.

Рассмотрев гомункула, эскувит с удивлением покачал головой:

— Эге! А это что за чудо-юдо? Не мужик и, вроде, не баба. Ровно кукла, а не человек.

— Гомункул это, — уточнил мандатор и скомандовал: — Давай вяжи его, заткни на всякий случай глотку — не ровен час, очнется, — и по коням. Надо отсюда драпать! Скорее!

— Погодь, а со свитком как? — обеспокоился эскувит. — Ну, тем, который в Хат-Силлинг доставить велено?

— Свиток у нас.

— Да где? Ты, вон, голый — без одежды и с пустыми руками. Не в задницу же ты его затолкал.

— Свиток внутри гомункула, — терпеливо пояснил Фобетор. — Ты связал его? Тогда по коням!

Никто из них не заметил, как с узкого каменного карниза над их головами вспорхнул белый голубок и полетел в сторону ущелья Аммат.

— Что? Что ты там видел? — допытывался Бухие Монту, исполняя приказания.

— После все расскажу, — пообещал мандатор, не очень-то веря в свои слова.

Они скакали по камышовому полю, почти не разбирая дороги, ломая сочные стебли и разбрызгивая черную затхлую жижу. Фобетор чуть позади, держа в поводу лошадь Хата, а Бухие впереди; его борода расплелась и развевалась над плечами косматой хоpyгвью. Пленного гомункула он перекинул через седло, связав тому руки и ноги и забив рот куском конской попоны. Неожиданно гомункул открыл глаза, замычал и попытался выплюнуть кляп….

— Тьфу! До чего пакостная рожа, — сплюнул Монту и успокоил его ударом кулака по затылку.

— Неладно что-то… — заметил бородач, когда они подъезжали к границе камышовых зарослей, — больно тихо.

Опасения его оправдались. Вылетев из болота, они увидели остававшихся семерых эскувитов, недвижно распластанных в кругу вытоптанной, залитой кровью земли. Груди их были вскрыты, а ребра торчали наружу.

— Все! Все полегли! — причитал Монту, перебегая от одного мертвеца к другому. — Положили буйны головы братушки мои… — А потом, вдруг подскочив к пленному гомункулу, сдернул его с лошади и пнул ногой. — Из-за тебя все, пиявица болотная! На! На!

— Их сердца унесли… — ни к кому не обращаясь, пробормотал Фобетор. И бросил в сторону Бухиса: — Не убей его только, ради Абраксаса.

— Ну, нет! Не дождется он. На! На!

В процессе избиения пленнику удалось выплюнуть кляп, и теперь он кричал что-то тарабарское. Фобетор прислушался.

— Агарат!.. Махалат!.. Наама! — вместе с кровью выхаркивал связанный гомункул. — Агарат-Махал ат…

— Заткни ему пасть! — спохватился мандатор. Эс-кувит всадил сапог тому в рот аж по самый каблук, но было поздно: неслышно раздвигая камыш, к ним шли Уносящие Сердца.

Фобетор метнулся к пленному, быстро затолкал ему кляп обратно и, перебросив гомункула через седло, махнул рукой в сторону деревьев:

— К лесу уходим! — и замер как вкопанный. Со стороны опушки, неуклюже переваливаясь на мощных кривых ногах, шла еще одна шеренга змиуланов. — Кругом обложили…

Не прошло и трех минут, как они были в плотном кольце Уносящих. Мандатор с эскувитом встали спина к спине и обнажили мечи; пленного бросили под ноги между собой. Чудища переминались, похрюкивая, тянули когтистые лапы, но нападать не спешили. Вдруг один из Уносящих, выше прочих на голову, шагнул вперед, приоткрыл жуткую пасть и рыкнул, указывая длинным саблевидным когтем на гомункула. Пленник сдавленно хихикнул.

— Забрать его хочет, — догадался Монту. — Отдадим?

— Нет! — скрежетнул зубами Фобетор.

— Хрен те в зубы, гадючий выползок, — заявил эскувит вожаку Уносящих и пнул пленника пяткой, — а не гомункул!

Уносящие Сердца разом шагнули вперед. Монту чиркнул мечом по нацелившемуся ему в грудину черному когтю и высек искру.

— Сучий потрох! Железные они, что ли… — пробормотал он, яростно отмахиваясь мечом от наседающих монстров. Фобетор не отставал от товарища, но кольцо продолжало сужаться. Вот эскувит крякнул, не успев отразить удар когтистой лапы; мандатор тоже получил когтем по лбу, и кровь заливала теперь ему глаза. Связанный гомункул снова явственно хихикнул. Зарычав, Монту подпрыгнул и вскочил на пленника, топча его ногами.

— Мы пропадем, но и ты сдохнешь!

Вот и конец, обреченно подумал Фобетор. Возжаждал славы, а что обрел? Нет, недаром любил повторять братец его Икел: «Слава дым, а тело тлен». Видно, от таких мрачных мыслей — а может, просто от усталости, — только очередной удар мандатора вышел недостаточно сильным, и ближайший нелюдь поймал его меч, перехватив чешуйчатой ладонью прямо за лезвие. Пытаясь высвободить оружие, Фобетор дернул рукоять на себя и одновременно что есть силы пнул Уносящего ногою в грудь. С тем же успехом он мог пнуть гранитную скалу — нога тут же занемела до самого колена. Правда, меч таки удалось выдернуть, но в результате, не удержав равновесия, он со всего маху хлопнулся на спину.

— Вставай! Ну же, мандатор! — орал ему Бухие, отчаянно пытаясь прикрыть их обоих. Однако целый град посыпавшихся ударов оттеснил его в сторону, а на грудь Фобетора тяжело опустилась кряжистая нога чудовища; ребра его затрещали, дыхание перехватило. Он хотел рубануть мечом, но вторая зелено-чешуйчатая лапа намертво припечатала правую руку к земле. Уносящий наклонил рептильное рыло и приоткрыл пасть — в лицо мандатору пахнуло гнилым мясом. Теперь точно конец.

Неожиданно склонившаяся над Фобетором тварь возмущенно хрюкнула и обернулась, а Фобетор увидел, что из ее черепа — пониже затылка, торчит железный арбалетный болт, вонзившийся в тело по самое оперение! Уносящий зарычал, повалился в густо замешанную на крови грязь и принялся кататься, пытаясь дотянуться короткими лапами до железки. Еще несколько змиуланов взревели, уязвленные тем же оружием. Фобетор воспользовался сумятицей и, подобрав свой меч, вскочил на ноги. Тяжело отдуваясь, к нему подбежал Бухие Монту.

— Глянь-ка туда, стратор, — прохрипел он, указывая в сторону леса. — И кто ж это такие будут, а?

Из-за деревьев показалась группа всадников — десятка три, не менее; лучи предвечернего солнца упали на них и рассыпались золотистыми просверками — значит, они в доспехах.

— Сам не знаю, — покачал головою Фобетор и, оглядевшись, выдохнул: — А где гомункул?!

— А ну стой, гавиал недоделанный! — крикнул Монту, устремляясь в сторону болота.

Тут мандатор тоже увидел, что один из Уносящих — тот, который требовал отдать гомункула, — взвалил их пленника на плечо и уходит с ним к камышовым зарослям. Остальные змиуланы поспешно ковыляли следом. Фобетор бросился за эскувитом.

— В болото, в болото не дай им уйти!

Скакавшие от леса всадники, словно угадав положение дел, вихрем пронеслись мимо них, обогнали кривоногих монстров и резко взяли влево, отсекая Уносящих от болота. Оказавшись между стеной камыша и отрядом отступающих монстров, они разом спешились, изготавливаясь к бою. Монту с Фобетором остановились в некоторой растерянности. Всадники между тем умело строили боевой порядок — щетинились короткими копьями, отгораживались щитами. А змиуланы перли на них, утробно взрыкивая и не обращая никакого внимания на эти приготовления. Теперь противоборствующие стороны разделяло расстояние не более нескольких шагов. Вот-вот должно было произойти столкновение. Внезапно, словно повинуясь команде, загадочные воители скинули серые походные плащи. Фобетор ахнул: под плащами оказались сверкающие стальные нагрудники. Но поразили его не сами доспехи, а выгравированные на них символы — оскаленные собачьи морды.

— Чтоб я сдох! Да ведь это песьи рыцари!

— Успеешь еще, стратор, — забормотал было Бухие и осекся. А приглядевшись, спросил озадаченно: — Откуда взяться рыцарям Альмара в самом сердце Андрасарской империи? Полно, не обознался ли ты…

— Псов Иеговы разок повстречаешь — и уж ни с кем не спутаешь. А мне не раз переведаться с ними доводилось. В прежние годы. Так что, они это, поверь.

— Ну, не знаю, — протянул эскувит. — Тогда чего же им здесь надо?

— Думаю, того же, чего и нам. Впрочем, сейчас все само собой прояснится.

Ревущая толпа Уносящих нахлынула на жидкую цепь рыцарей сокрушительным зелено-чешуйчатым валом… И откатила прочь, оставив не менее дюжины чудищ корчиться на земле. Удивительное дело, но обычные на вид копья и мечи орденских рыцарей с легкостью пробивали несокрушимые шкуры змиуланов.

— А ты говоришь — альмарцы! — крякнул Бухие Монту. — У них, вроде как, колдовство под запретом.

— Оружие наверняка освященное, вот и пластует эту нечисть…

Договорить он не успел, потому что в этот момент песьи рыцари перешли в контрнаступление. Мгновенно перестроившись клином, они врезались в нестройную толпу монстров, словно нож в масло. На острие их атаки рубился закованный в посеребренные латы великан, без щита, но с огромным двуручным мечом в руках. Несмотря на тяжелый доспех, сражался он с удивительной легкостью; все его движения были четко рассчитаны и экономны — он словно танцевал хорошо разученный танец, ловко парируя неуклюжие попытки Уносящих Сердца атаковать его и нанося в ответ смертоносные колющие и рубящие удары, ни один из которых не попадал мимо цели: удар — разворот — еще удар, прыжок — удар — снова изящный разворот, и очередной противник валится к его ногам. Мандатор Фобетор следил за ним с внимательным изумлением. К моменту, когда рыцарь достиг Уносящего с гомункулом на плече, его кираса была вся залита кровью, но не своей, а черной змиуланской. Завидев перед собой размахивающего мечом воина, монстр взревел, сбросил все еще связанного гомункула на землю и ринулся на противника.

Да, предводитель песьих рыцарей был высок, однако вожак змиуланов все равно возвышался над ним аж на две головы, а каждый коготь на его чешуйчатой пятерне вполне мог сойти за искривленный меч-дюзаж. Уносящий махнул сплеча левой лапой, норовя снести рыцарю шлем вместе с головою, но тот проворно уклонился и в свою очередь провел колющий удар в брюхо чудовищу. Змиулан снова взревел и, ухватив рыцаря обеими лапами поперек туловища, оторвал от земли. Потеряв опору, тот, однако, не выпустил оружие, а, напротив, лишь сильнее налег на рукоять меча, проталкивая его в плоть твари все глубже. Уносящий взревел в третий раз и, прижав рыцаря к себе вплотную, попытался разгрызть защищавший того доспех зубами. Может, в конце концов ему бы это и удалось, только тут шкура у него на спине лопнула и наружу вылезло черное острие меча. Уносящий задрал к небесам морду и, непрестанно ревя на одной низкой ноте, отшвырнул противника далеко прочь; потом он попытался выдернуть пронзивший его клинок, но, пройдя два шага вперед, пошатнулся и тяжело рухнул, будто вырванное ураганом дерево.

Узрев гибель сильнейшего, остальные Уносящие моментально потеряли всякий интерес к битве и потрусили в камыши; некоторые из них упали при этом на брюхо и теперь шустро разбегались, по-ящеричьи виляя задом.

— Лови лошадей, — шепнул мандатор Бухису, — а я беру гомункула — и уходим отсель, к ядрену Аваддону.

Подскочив к извивающемуся в грязи пленнику, Фобетор взвалил его на спину, но, распрямившись, увидел не менее десятка обнаженных клинков, направленных ему в грудь.

— Все демоны Шеола! — вскричал он с досадой.

— Тебе не помогут, — насмешливо закончил за него рыцарь, победивший вожака Уносящих; сейчас его с двух сторон поддерживали соратники, но вот он повел плечами, отстраняя товарищей, и медленно снял горшковый шлем-салад. Опешивший мандатор недоверчиво ахнул.

— Икел!

— Здравствуй, брат. — Рыцарь, широко улыбнулся и шагнул навстречу Фобетору, раскрывая объятия.

— Зачем ты здесь, Икел? — спросил мандатор, игнорируя его жест.

Икел со вздохом опустил руки.

— Ты знаешь зачем, брат. Мне нужен Договор.

— Какой договор? У меня нет никакого договора.

— Ну-ну, — Икел укоризненно покачал головой, — тогда просто отдай мне вот этого богомерзкого выблядка.

— Откуда ты знаешь?! — взъярился мандатор. — Ты не можешь знать этого!

— Птичка начирикала, — снова усмехнулся рыцарь. И добавил, уже с полной серьезностью: — Послушай меня, брат. У тебя есть еще возможность встать на правую сторону — Триединый милостив к прозревшим и раскаявшимся…

— Предлагаешь мне стать предателем? — прищурился Фобетор. — Тебе подобным?

— Вот, значит, как ты меня оцениваешь, — посуровел орденский рыцарь.

— А как назвать человека, предавшего брата? Предавшего соратников, императора, наконец, которому служить присягал? И все ради чужого ему бога…

— Один Господь на небе, и он не чужд никому. Даже последнему кромешнику.

— Поповское словоблудие!

— Ты можешь отвергать Триединого и Слово Его, — распевным речитативом ответил Икел, — но ты не сможешь изменить основной смысл Святого Писания, где сказано, как Бог заботится о заблудших душах Своих детей, как Он любит нас, что ради нашего спасения отдал Свою Вторую Сущность…

— Довольно, братец, а то меня сейчас стошнит.

— Вижу, ты окончательно потерян для Спасения.

— Согласен.

— Что ж… это твой выбор. Но я не собираюсь обагрять руки в крови брата, пускай и заблудшего. Братья, — распорядился приор-стратиг, — забираем гомункула и уходим.

— Опять махалово намечается? — спросил подоспевший Бухие Монту. — Ничего, стратор, бивали мы этих теократов и раньше.

По рядам орденских рыцарей прокатился нехороший смешок. Эскувит нахмурился и потянул меч из ножен.

— Погоди-ка, — остановил его мандатор. — А что, Икел, не решить ли нам возникшие разногласия в честном поединке?

— Я сказал, что не пролью твоей крови.

— Трусливый святоша! — сплюнул Фобетор. — Хотя чего с тебя взять? Ты же посвятил свою мужественность Триединому, а потому не вполне мужчина. Говорят, вас оскопляют перед посвящением, это правда?

Приор-стратиг побагровел и окинул взглядом своих товарищей. Те уже не смеялись, а молча смотрели на своего предводителя.

— Что ж, Фобетор, видит Бог, я не хотел этого, но будь по-твоему. — Он встал в позицию и велел расчистить место для поединка.

— Разойдитесь все, — приказал он и взмахнул мечом крест-накрест. — Я быстро.

Тридцать рыцарей ордена Псов Иеговы расступились, образовав широкий круг. Бухису Монту тоже пришлось отойти в сторону.

Выставив меч далеко перед собой, мандатор, приплясывая на цыпочках, закружил вокруг Икела. Тот остался неподвижен, только переложил клинок своего оружия на левое плечо, обхватив длинную рукоять меча обеими руками.

— Пришло время рассчитаться, — приговаривал Фобетор, выискивая слабые места в доспехах рыцаря. Кольца его рубахи тихо позвякивали в такт движениям. — Заодно и проверим, чей бог сильнее. — С этими словами он рванулся вперед, стремясь вонзить острие под кирасу приор-стратига — ни набедренников, ни кольчужной юбки у того не было. Икел парировал сильным отмахом и, шагнув вперед, нанес рубящий удар в шею. Фобетор отступил назад и, пригнувшись, принял удар на середину клинка. Брызнули искры. Отразив еще один рубящий удар, мандатор вновь пошел на атаку уколом — не вышло; тогда он прыгнул, упал на одно колено и попытался подрубить противнику ноги. Икел парировал тем же дуговым отмахом и, воспользовавшись близостью Фобетора, пнул его сапогом в лицо. Фобетор хлопнулся на спину, но тут же, кувырком через голову, вскочил и, яростно завертев мечом, обрушил на приор-стратига каскад молниеносных ударов.

— Понял уже, чей сильнее? — усмехнулся Икел, легко отбив натиск. — Или более весомые аргументы потребны?

Фобетор промолчал, понимая, что Икел хочет вывести его из равновесия и разозлить. Что за чертовщина? Он же всегда был лучшим, в сравнении с братом, фехтовальщиком! Но сейчас вдруг засомневался в своей победе: Икел отбивал и наносил удары с такой силой, что руки мандатора занемели — он боялся, что очередной двуручный удар противника просто вышибет меч из его вспотевших ладоней. Казалось, тому и впрямь помогает кто-то неведомый.

Мандатор снова ринулся в атаку, надеясь измотать рыцаря серией сложных финтов и стремительных наскоков. Безрезультатно. Икел с легкостью разбивал его хитроумные выверты, почти не сходя с места. А затем сам перешел в нападение. Несколько слепых рубящих ударов, каждый из которых мог снести средней толщины дерево, заставили Фобетора уйти в глухую оборону — все силы уходили на их отражение. Тогда он стал, используя обманные вольты и отскоки, избегать сокрушительных ударов рыцаря, а не принимать всю их тяжесть на меч и мышцы; это дало ему возможность собраться с силами для новой контратаки.

Фобетор рассвирепел уже не на шутку, страх смерти и всякие братские чувства покинули его: розовая дымка ярости застила ему сознание. Из-за этого самодовольного святоши ему пришлось с позором оставить армию, впустую потратить семь лет жизни! Неужели одна мать родила их? Но контроля над собой он все же не потерял. Поэтому следующий его прием был тщательно рассчитан и блестяще исполнен: проведя несколько мелких выпадов, он ввинтился к противнику с левого боку, а затем замахнулся в ложном ударе, угрожая плечу и шее рыцаря. А когда Икел поднял свой меч в парирующем отмахе, он сам увел клинок от столкновения и, упав на оба колена, нанес колющий удар, метя в тому в пах.

Он вложил в этот удар всю быстроту и силу, поэтому, когда его меч встретил пустоту' — Икел просто завел правую ногу полукругом назад, очутившись к противнику боком, — мандатор устремился вслед за своим оружием и непременно растянулся бы на земле, если бы не получил встречного удара в лицо. Удар пришелся по наноснику, и, хотя клинок был повернут плашмя, железная полоса глубоко вмялась в лицо Фобетора, давя хрящи и ломая кости.

Рукоять меча выпала из ослабевших рук мандатора. Икел легонько толкнул его в грудь, и Фобетор бесчувственно повалился на спину. Приор-стратиг Аль-готландский еще раз занес свое оружие. Потом опустил. Поднял снова и опять замедлил клинок — никак не решаясь нанести последний удар.

Бухие Монту, оказавшись по ходу поединка рядом со связанным гомункулом, воспользовался тем, что все внимание было приковано к братьям, наклонился к пленнику и двумя взмахами ножа перерезал веревки.

— Давай, парень, — подтолкнул он таращившего глаза урода, — беги в камыши!

Гомункул не заставил просить себя дважды и вспугнутой сортирной крысой метнулся прочь.

— Держи ублюдка! — заорал Икел и, с заметным облегчением оставив мандатора, бросился за пленником. Кто-то из рыцарей с лязгом и гиканьем кинулся следом, другие растерянно топтались на месте, и лишь немногие вспомнили о лошадях. Эскувит тем временем подскочил к Фобетору, помог подняться и потащил в сторону леса.

Несмотря на то что орденские рыцари были в тяжелых доспехах, расстояние между ними и беглецом быстро сокращалось — ноги того от долгой неподвижности затекли и онемели. Может, ему таки удалось бы первым достичь камышей, но тут вперед вырвались конники и вмиг отрезали его от спасительного болота. Несчастный гомункул заметался внутри смыкающегося железного кольца.

Фобетор с Монту уже сидели в седлах, когда ман-датор поднял руку и натянул поводья.

— Постой-ка, друг Бухие, — гнусаво, из-за сломанного носа, произнес он, сплевывая сгустки крови, — ты ничего не чуешь?

— Тихо как-то, — озадаченно пожал плечами эскувит, — а что?

Между тем природа вокруг действительно замерла в полной неподвижности: стих ветер, умолк стрекот цикад, даже камыш прекратил свое извечное бормотание. Только азартное улюлюканье загоняющих гомункула песьих рыцарей гулко разносилось окрест, будто в огромной пустой пещере. Фобетор дернул поводья, разворачивая коня назад.

— Похоже, дело еще не кончено.

— Оставь, стратор, — произнес Монту устало, — не сладить нам с эдакой си… Ого! — Теперь и он заметил появление нового действующего лица: фигура высокой старухи в безразмерном сером балахоне возникла на границе камышового поля, словно сгустившийся из предвечерних сумерек призрак. Влажные клочья болотного тумана шлейфом влеклись за ней следом, выползая из камышовых зарослей; странный это был туман: он казался сотканным из искаженных лиц, текучих силуэтов и непрестанного, зловещего бормотания.

Фобетор сразу догадался, кто перед ними, хотя лица ее до этого не видел ни разу, — Морна, старшая ламия Седьмой Башни. Да, это она — самая жуткая из нагидов и единственная женщина среди них. Вот только существо, что скрывалось под обличием старухи, давно перестало быть не только женщиной, но и человеком. Не ведьма даже — ночная стрига, скрытая человечьей личиной. А может, сама Хагазусса — хозяйка Кромешной Охоты; не ей ли приносят кровавые жертвы на ночных перекрестках?

Наконец и рыцари Ордена ощутили присутствие третьей силы.

— Кто ты и что тебе нужно? — раздраженно обратился к нагидше Икел. — Впрочем, вижу — ты ведьма, а до имени твоего мне дела нету.

— Морнегонда Аваддонская имя мне, — ответила ламия, — а пришла я за Договором.

— Ну так ступай прочь — ты опоздала. Договор мой.

— А, соглядатай! — не обращая внимания на слова Икела, обратилась она к мандатору. — Спасибо, что вынес свиток. В Башне мне было до него не добраться. — Она огляделась вокруг. — М-м, и место подходящее… пожалуй, проведу обряд прямо здесь. — Она поманила пальцем гомункула. — Иди же ко мне!

Тот покорно направился к ламии, но взъяренный Икел ударом кулака сбил его и припечатал ногой к земле, как диковинное насекомое.

— Сказал, мой! Ну-ка, братья, на мечи суккубово отродье!

Песьи рыцари с двух сторон ринулись к колдунье. Морна взмахнула рукавами — обвисшими складками серой кожи. Блескучие облачка тумана сорвались с ее ладоней и устремились к нападавшим. Только это был не туман, а мельчайший — и потому невесомый и летучий — порошок, приготовленный по тайным рецептам стриг: кровь убитых детей, мясо жаб, вскормленных освященными гостиями, кости трупов из оскверненных могил, злой пепел сожженного инквизицией стригона и менструальные выделения — вот каковы были его компоненты, тщательно смешанные, высушенные, измельченные и истолченные в тончайшую пыльцу, потом многократно просеянную через паутинные сита. Облачка окутали рыцарей, проникая в зазоры между доспехами, в щели забрал, под одежду… И нападавшие вдруг возопили истошно, срывая освященные — а потому неуязвимые для малефициума — брони. Никто и глазом не успел моргнуть, как двадцать отборных воинов Ордена корчились на земле окровавленными — дьявольский порошок разъедал человечью плоть не хуже кислоты. Уцелевший десяток в ужасе попятился. Но их командир и здесь не дрогнул: перехватив перчаткой из прочной вываренной кожи свой длинный меч за середину лезвия, он выставил его перед собой и шагнул к ведьме.

— Шиккуц мешомем, — торжественно роняя слова, произнес рыцарь, — отгонись, изыди… в места пустыя, в леса густые… и в пропасти земныя…

Ветер, до того лениво шелестевший в камышах, стал набирать силу, крепнуть — и вдруг загудел, засвистел подобно взмахам бича, рассеивая блескучий туман.

— Шиккуц мешомем… — продолжал Икел, удовлетворенно кивнув головой, — идеже не пресещает свет лица Божия… в места темныя, в моря бездонныя, идеже не пресещает свет лица Господня! Звере окаянно, изыди в ад кромешный… в пекло триисподнее… в тартарары! И к тому уже не вниде! Шиккуц мешомем! Аминь, аминь, аминь! — Голос его возвысился и налился яростным гневом.

Мощный порыв ветра ударил прямо в лицо нагидше, подхватил обрывки тумана за ее спиной и унес куда-то в камыши.

— Глаголю тебе, разсыпся! — вскричал приор-стратиг, потрясая крестообразной рукоятью меча. — Растрекляте, растрепогане, растреокаянне! Дую на тебя и плюю!

— Ну, довольно, — произнесла ведьма, и ветер тут же стих. — Это, значит, и есть ваша хваленая теургическая магия? — насмешливо продолжила она, приглаживая растрепавшиеся седые космы.

— Дую и плюю! Аминь, аминь, ами…

Морнегонда выпростала из серых складок левую руку, приложила безымянный палец к большому и послала в воздух щелчок. Раздался гулкий удар; приор-стратиг отлетел на несколько шагов и грянулся оземь. Гомункул, повизгивая ровно собачонка, подбежал к ламии. Она ухватила его одной рукой за шею, притянула к себе и резко ткнула в грудь ладонью; пальцы с длинными желтыми ногтями вошли в тело гомункула, как в мягкую глину.

— Так, — произнесла Морнегонда, задумчиво разглядывая сморщенный пергамент, — теперь мне потребна теплая кровь… альмарская… — Она перевела взгляд на бесчувственного приор-стратига. — Ага! — Нагидша стала перебирать руками, словно тянула на себя невидимый канат, и тело рыцаря туг же заскользило к ней ногами вперед по истоптанной грязи.

— Нет! — неожиданно для себя выкрикнул Фобетор.

— Жалко его? — удивилась ламия. — Могу другого использовать — мне без разницы, а перед тобой я в долгу. — С этими словами она тем же способом сбила с ног одного из оставшихся в живых рыцарей и потащила к себе; остальные в полной панике, с криками ужаса бросились врассыпную. А ведьма остановила тяжелый взгляд на эскувите.

— Жить хочешь? — спросила она вмиг обомлевшего Монту.

— А то!

— Тогда иди помогай. Выкопай вот тут ямку, этак полторы пяди в глубину — мне она для слива крови потребна, потом скажу чего еще делать.

Фобетор спешился и сел, устало привалившись спиной к туше дохлого змиулана. Странная апатия овладела его сознанием; он безучастно наблюдал, как бородатый эскувит, покорно следуя указаниям нагидши, вычерчивает пентаграмму; наклонно, клинками наружу, вкапывает мечи в ее навершия так, чтобы острия их точно указывали на центр фигуры, где рядом с вырытым им углублением недвижно стоит Морнегонда; потом рубит и раскладывает между лучами колдовской звезды головы орденских рыцарей…

Тени сползались к ногам мандатора — длинные тени подступающей ночи; стих стрекот цикад, все дневные звуки умерли; им на смену пришли зловещие шорохи сумерек. Взорвавшие было тишину болотные квакши внезапно смолкли, словно подавились; едкая, зевотная тишь опустилась на долину… Наконец, ночь полностью вступила в свои права.

Живого рыцаря ведьма велела связать и положить в середину, лицом в яму. К тому времени он уже пришел в сознание, выкрикивал невнятные угрозы и отчаянно брыкался. Бухие навалился ему на ноги, а старуха достала из складок одежды кривой нож черного обсидиана, схватила его за волосы и с силой оттянула голову вверх. Рыцарь завизжал пронзительно и тонко, будто роженица. Морна полоснула ножом — крик тут же сменился булькающим хрипением, а в земляное углубление ударил темный кровяной фонтан.

Очнувшись, Фобетор поднял голову и медленно осмотрелся вокруг: на тусклом небе бледными спирохетами копошились звезды; подобный сгустку мертвого семени безжизненно растекался Млечный путь, луну окружала болезненная голубая аура, и ее плоский лик посылал на землю слабые всплески болотного свечения.

Ведьма, подобрав подол хламиды, прыгнула на бьющееся в конвульсиях тело и с неожиданным остервенением принялась топтать его; яма наполнялась.

В этом мире не осталось ярких цветов, четких контрастов, даже близкие предметы утратили прежние ясные очертания и, казалось, приобретя текучесть, колебались нефтяными пятнами на стоялой водной поверхности.

Кровь иссякла, яма наполнилась, и колдунья отпихнула прочь обмякшее тело. Вытолкав Бухиса за пределы пентаграммы, она достала свиток с Договором и плавно погрузила его в теплую живую кровь. Пергамент зашипел раскаленным оковалком и стал быстро впитывать в себя жидкость. Морна простерла над разбухающим свитком руки.

— Неб Нехех, Неб Шу… хеди хепер Сах! — хрипло взвыла колдунья.

— …хепер сах… — согласилось далекое лесное эхо.

И тотчас окружающая природа — камыши, дальние деревья, болото — откликнулась на эту бессмысленную для человечьего слуха фразу. Сама тьма перестала быть безучастной и словно наэлектризовалась в ожидании. А пять вкопанных клинков замерцали высокими бледными свечами.

— Неб шуит… упаут тауи… тефни нун! — торжествующе выплевывала она во тьму шипящие звуки заклятия.

— …тефни нун… — шептал за ней густеющий мрак.

Где-то на грани слышимости, за стеной невидимых в ночи камышей, народился странный прерывистый звук: почти музыкальный, но лишенный лада — совсем не мелодичный. Поначалу это были лишь чуждые призвуки, потом раздались глухие постукивания — все более и более ритмичные: словно медленно оживало потаенное сердце самого болота; а вот уже им стали вторить иные звуки, походившие на стоны — то резкие и короткие, то тоскливые и протяжные. Поднялся ветер и добавил к стукам и стонам легкое посвистывание и шелест. Было почти невозможно уловить ускользающий ритм этой стихийной мелодии. Казалось — вот уже, вот — и тотчас все снова распадалось на отдельные шумы и звуки. Но все же это была музыка — тонкая и нестройная мелодия оживающей тьмы. Как если бы ветер играл на эоловой арфе лунных теней.

— Шепсес-анх-Аммат, ишешни нут, — уверенно пела ведьма, пытаясь подстроиться к диссонирующему музыкальному ритму.

— …ишешни нут… — прожевала и выплюнула в ответ ночь. И Хор Незримых поддержал ее…

Венчающие пентаграмму клинки полыхнули и засияли в ровном зеленоватом свечении. Тонкие лучи сорвались с их заостренных концов и скрестились точно на свитке Договора. А тот, впитав уже всю кровь, превратился в бесформенный грибовидный ком, но тем не менее продолжал набухать, пузырясь и выпирая из земляной лунки, будто дрожжевое тесто из кадки.

Смысл произносимых колдуньей слов оставался Фобетору темен. Однако исходящие от них эманации инфернальной мощи рассеивали сомнения и рождали в душе сладостно-томительную дрожь предчувствия — предчувствия надвигающегося ужаса. Он сильно вспотел, одежда липла к телу, пот заливал ему глаза; раны его открылись и кровоточили. Но все это не тревожило его сейчас совершенно: словно в трансе продолжал он слушать и повторять за ведьмой невнятные заклятия, мысленно торопя грядущее Событие.

Странная ускользающая мелодия аккомпанировала им.

Тьма сгущалась, тьма смотрела на них сотнями внимательных мглистых глаз.

Но нет — то не тьма, это сами Хозяева Девяти Башен собирались вокруг! В лицо Фобетору дохнуло могильным хладом, звенья его кольчужной рубахи, стальные поножи и лезвие лежащего на коленях меча — все разом запотело, а в следующее мгновение выступившая на металлических поверхностях испарина растаяла, улетучиваясь легкой голубоватой дымкой.

Мандатор привстал и глянул окрест: так и есть — все девять адских архонтов сошлись сюда, а за их спинами колебались штандарты и строились походные колонны соратников, застывая в ожидании решающей битвы. Уже пространство от леса до камышового поля заполнили их темные причудливые силуэты, а новые отряды подходили и подходили. Еще немного — и они целиком покроют долину.

Тем временем небо на востоке заметно посерело — ночь заканчивалась, и адово воинство медленно проступало из предрассветных сумерек во всем своем ужасающем великолепии: над щетинившимися оружием рядами первой колонны возвышались циклопические фигуры ближайших и вернейших сподвижников Безначального Серафа по предыдущим битвам с Протоархонтом. В центре шествовал первый, после Сатанаэля, монарх Ада князь Вельзебуб. Мощное ту-лово князя-серафима состояло, казалось, из переливчатой массы драгоценных сине-зеленых камней и, непрестанно перетекая из одной формы в другую, издавало низкий жужжащий звук, как от множества растревоженных ульев.

По правую руку от него клубился чешуйчатыми кольцами главарь еретиков и покровитель святотатцев Левиафан, а слева исполинским колоссом нависал демон Асмодей — мудрый царь злых духов, князь инкубата и суккобата.

Во главе второй колонны, на колеснице из раскаленного, брызжущего искрами металла воздвигся Велиал Безъяремный — старейший князь обмана, аггел беззакония и разврата. Плечом к плечу с ним стоял любимец ламий Бельфегор — голый и волосатый, одной бугрящейся мышцами рукой, он удерживал тяжкий молот, другой оглаживал свой бесстыдно вздыбленный лингам, вполне сравнимый с первым по величине.

А вон и князь Ариман, сильнейший среди тех, кого раньше, до Сотворения, именовали господствами. Обширный, непомерно длинный плащ цвета спекшейся крови бьется за его плечами, словно боевой палатикий. Развевающиеся складки этого плаща то скрывают, то вновь являют взорам зловещую троицу Матерей демонов, трех жен князя: Агарат, Махалат, Нааму. Сами имена их представляют могущественное заклинание. Это их потугами изверглись в мир бесчисленные сонмы стихийных духов: подлунные аэрии, населяющие землю хтонии, аналии, гипохтонии и мизофаэсы.

Первый знаменосец Аваддона Губителя князь Азазель восседает верхом на одноглазом Кетебе, чешуйчатом и волосатом демоне полуденного жара. Кетев-Яшуд Зогораим его подлинное имя, и второй свой глаз он прячет в середине ядовитого сердца. Облаченный в диковинные шипастые и ребристые доспехи, Азазель предводительствует теми из аггелов бездны, что не участвовали в Первом Восстании серафа Саббатеона, а были повержены волей Триединого гораздо позже: это они сходили на гору Гермон и брали в жены дочерей человеческих, породив гигантов, за что и поплатились — Ревнитель не прощает любви к кому-либо, кроме как к самому себе. И теперь они все — бывшие когда-то прекрасноликими началами и архангелами, а ныне деформированные в уродливые личины дьяволов — пришли за своим полководцем в решительном стремлении оспорить самовластье Отца Всего.

С ними были их вожди: герцог Пруслас — столб темного пламени с головой ночного ворона, и повелитель водяных аналий маркиз Гамигин; страж Каакринолас, крылатый вождь человекоубийц, и сам Мастер Леонард, Великий Магистр шабашей, шеф ведовства и черной магии, как всегда погруженный в меланхолию, сопровождаемый иссохшими каргами и стригонами.

Небо над адским воинством темнело от туч львинозубой саранчи с человечьими лицами, однако их хозяина, Великого князя Аваддона нигде видно не было.

Князь Маммон тоже привел в последний бой преданных ему гипохтоний — убивающих дыханием рудничных тварей. Огромные стада их оставляли за собой безжизненные поля вытоптанной в пыль земли. Но и истерзанная гипохтониями почва не оставалась в покое: она вспучивалась безобразными волдырями, шевелилась, словно кишащий личинками труп, и, казалось, двигалась сама вослед войску — то, прячась под слоем почвы, ползли за Маммоном ужасные ми-зофаэсы, бегущие света странные демоны, слепые и почти бесчувственные. Они поднялись по зову хозяина из самых отдаленных глубин нижней преисподней и влеклись вперед, гонимые тысячелетним гладом — неизбывной жаждой к пожиранию живой плоти.

Маммона окружали его ближайшие соратники, первые в своем, некогда ангельском, чине. И толпа безликих диббуков следовала за ними.

Фобетор почувствовал, как кто-то трогает его за плечо, и с трудом отвел взгляд от развертывавшегося перед ним величественного зрелища.

— Что же это, стратор? — спросил подошедший Бухие Монту, бледный и потерянный — и следа не осталось от его обычной бравады. — Что-то будет теперь?

— Живой! — обрадовался Фобетор, хватая того за плечи. За время их совместных странствий он успел искренне привязаться к ветерану-эскувиту.

— Ты туда глянь, — прервал его Монту, указывая в сторону Морнегонды.

Мандатор посмотрел в том направлении, и его аж передернуло: сама ведьма куда-то запропастилась, не видно было, впрочем, и ее пентаграммы — зато всё это место покрывало сейчас белесое грибоподобное образование в полтора человеческих роста. И оно продолжало разбухать, расти, подыматься. Но главное — этот омерзительный вырост словно бы оживал, приобретая все большее сходство с человеческой фигурой. Да, так и есть! — морщинистое тулово зиждилось на паре кряжистых ног, кривых и коротких, из покатых плеч торчали бугрящиеся узлами мышц руки, толщиной сравнимые с древесными стволами, а вот головы у нарождающейся чудовищной твари не было вовсе. Зато было лицо, вернее, его уродливое подобие медленно проступало на богатырской, ритмично пульсирующей груди вызванного ведьмовскими заклинаниями существа. Вся эта антропогрибная масса непрестанно содрогалась и — росла, росла!

Грузное чрево, нависая над землею, соединялось с нею странным выростом, схожим с пуповиной новорожденного; отросток этот тоже размеренно пульсировал — то расширяясь, то вновь сужаясь — будто перекачивал жизненные соки земли. И в такт с пульсацией пуповины сотрясалась вся туша безголового монстра, с каждым толчком раздаваясь вширь и вверх. «Неужели вот это и есть он — Безначальный Сераф, Кромешный Владыка, Саббатеон Жизнекрушитель?!» — растерянно подумал Фобетор.

Как бы в ответ на его невысказанный вопрос, в груди чудовища что-то лопнуло, образовав пещеристую дыру пасти, и, подъяв кверху руки, едва не превышающие уже длиной брюхатое тулово, оно издало низкий утробный рык. Протяжный приветственный вой адского воинства был ему ответом.

Фигура Крушителя росла, наливалась мощью, становясь поистине циклопической; связующая его с землей пуповина яростно пульсировала — черные и алые прожилки так и змеились по ней, рождая причудливые узоры; да нет — Фобетор прищурился, всматриваясь — не узоры, а, скорее, какие-то письмена.

— Конечно, письмена, — осипло прошептал ему на ухо Бухие — мандатор и не заметил, что, оказывается, рассуждает вслух, — это же тот самый свиток, чтоб ему сгореть, который проклятая стрига вытащила из нашего гомункула!

Фобетор пригляделся еще внимательнее: пожалуй, старый эскувит прав — это действительно свиток. Мандатор давно уже догадывался, что на самом деле представляет собой загадочный пергамент и почему он столь ценен для всех — разумеется, Договор — роковое соглашение, скрепив которое своею кровью на лоскуте собственной кожи, Первый Андрасар продал душу Падшему Серафу, а вместе с ней и души миллионов подданных, подчинив все пространства обширной империи, простершейся от Гехиномской пустыни на западе до океана Нун на востоке, Кромешному Властителю. И вот теперь этот Договор выдавливает в тварный мир самого своего Хозяина — владыку Десятой Башни, Башни Сатаны.

Нарождающийся Темный Сераф вновь оглушительно рыкнул и потряс древоподобными ручищами. Над его головой — точнее, над тем местом, где должна была быть голова, — сформировался жгут черного ветра и взвихрился ввысь, образуя расширяющуюся воронку. Достигнув серых предутренних небес, она моментально втянула в себя все облака, тучи, кажется, даже сам воздух, и закружилась гигантским самумом — иссиня-черным снаружи и тяжко-багровым внутри.

Где-то за невидимым горизонтом народился низкий басовитый гул. Потом из-за горных вершин прикатились первые раскаты грома. И вдруг грянуло — многоголосо и яро! Сотни ветвистых ослепительно-серебряных зигзагов одновременно расчертили небосвод от края до края, и свирепый очистительный ливень — настоящий водопад — низвергся на мятежную землю.

А инфернальный смерч поднимался все выше, бил в небесный барабан черным тараном, точно намереваясь взломать скорлупы дольнего мира и вторгнуться в мир горний, бросая вызов самому Триединому.

И Триединый принял вызов: неестественно ранний восход осветил край неба — только не на востоке, а на западе — а затем, из-за горизонта медленно выкатился на стремительно просиявшие небеса лучезарно-радужный кокон. Три равновеликие огнистые сферы, непостижимо заключенные одна в другую — триада в монаде, — излучали свет такой мощи и резкости, что Фобетор, боясь ослепнуть, поспешил зажмуриться. Ему лишь показалось, что он успел разглядеть в них очертания лица — вполне человеческого.

Знамена адских архонтов взметнулись в мстительном предвкушении; все саббатеоново воинство, целиком заполнившее долину Полей, а возможно, и пространство за хребтами гор, теперь четко видимое в плеромном сиянии пузыря Триединого, — разом пришло в движение, изготавливаясь к решающей атаке. Земные недра загудели, почва под ногами ощутимо дрогнула, и эскувит с мандатором в поисках опоры ухватились друг за друга.

— Эх, сейчас начнется! — пообещал Бухие. — Не жилося тихо — накликали лихо…

Послышался стон — это очнулся Икел; он тяжело привстал и огляделся вокруг.

— Что вы натворили! — воскликнул он в ужасе.

— Это вроде как не мы — ответил Фобетор брату.

— Мы не мы — какая разница! — прокричал эскувит. — Драпать надо отсель, покуда нас тут не задавило.

— Да куда драпать, — обреченно пожал плечами мандатор, — похоже, везде то же творится…

Его прервал рокот подземного грома; почва содрогнулась пуще прежнего и пошла волнами, образуя новый ландшафт, а потом вдруг взорвалась фонтанами темного фосфорного огня. Особенно сильный толчок сбил Фобетора с ног, падая, он увлек за собой Монту, и они оба повалились на Икела.

Лежа на бьющейся в конвульсиях земле, не в силах подняться, все трое увидели, как от выпузырившегося в полнеба кокона одна за другой неведомо из чего возникают и опускаются к восставшей земле гигантские ступени, будто отлитые из отверделого солнечного света, — небесное воинство строило знаменитую Лествицу Иакова.

Когда последняя ступень коснулась бурлящей земли, вниз по ней, вращаясь, оставляя за собой длинные шлейфы пламени, запрыгало множество причудливых колес с двойными ободьями, усеянными сапфирами очей — безвеких и зрачкастых.

— Офанимы! — выдохнул Икел. — Офани… — и потрясенно осекся — следом за офанимами, грозной неспешной поступью спускались уже бесчисленные рати ангелов, архангелов, начал, властей, сил, господств, престолов, херувимов и серафимов.

С отчаянным, но отнюдь не обреченным воем армия Саббатеона устремилась к подножию Лествицы. И без того невыносимый, гул тысячекратно усилился — это, подрытые ужасными мизофаэсами — нерассуждающими слугами Темного Серафа, — зашатались и стали рушиться опоясывающие Поля Пару горные гряды; целые пласты почвы и скальных пород отслаивались и съезжали в долину, сметая все на пути сокрушительными селевыми потоками.

К Фобетору с неожиданной ясностью пришло осознание, что битва эта станет поистине последней. Не для Триединого и не для его извечного врага — еще неизвестно, кто из них выйдет победителем, — а для мира людей. Столь массированного, фронтального столкновения хрупкому тварному миру не выдержать.

Решение пришло неожиданно и само собой. Скорее, неосознанный порыв, наитие, чем результат последовательных умозаключений.

— Скажи, — стараясь перекрыть гул разгулявшихся стихий, крикнул он брату, — твой меч действительно освящен?!

— Что?! А… да, самим архипастырем! Только зачем он тебе? Свой шанс мы упустили — и ты, и я!

Мандатор неопределенно покачал головой и, закинув двуручный бракемар Икела за спину, упал в траву и пополз. Земля тряслась, земля змеилась трещинами и расползалась у него под руками, как гнилой кафтан, но цель была слишком близка — и он дополз.

Остановившись, Фобетор приподнял голову: прямо перед ним возвышалась целая гора плоти — Саббатеон Крушитель — их разделял какой-то десяток шагов. Телесное воплощение Безначального Серафа почти завершилось — он был безобразно, чудовищно материален; тем не менее его тело — нелепое безголовое туловище, сплошь покрытое блестящей слизью, в которой копошились жуки и белесые черви — продолжало расти, напитываясь земными живительными соками. Упершись в дрожащую твердь колоннами рук, выгнув бугристую спину, он ревел в разверзнувшиеся небеса что-то раскатисто-надрывное. Фобетор прислушался: удивительно низкие перекаты его рева складывались в замедленные, донельзя растянутые во времени фразы:

— ПОО-ЖЖИИРРА-АТЕЛЬ! Я-АА И-ИДУУ!

Мандатор несколько раз глубоко вздохнул, решительно вскочил на ноги и, в три прыжка преодолев разделявшее их расстояние, с короткого замаха, что было силы рубанул по все еще пульсирующей пуповине свитка.

Густая зеленая струя ударила из обрубка; Безначальный Сераф как-то странно крякнул, оборвал свой непрестанный рык, его монструозное тулово враз обмякло, пошло морщинами и стало быстро опадать, расползаясь по краям пузырящимся чернильным болотом. И тут. же подземный гул стих, окольцовывающие долину горы перестали сотрясаться и рушиться, а уже в следующее мгновение почти достигшие подножия Лествицы колонны адских архонтов замерли, штандарты их зашатались, и мириады демонических фигур стали блекнуть, делаясь на глазах мутными, потом полупрозрачными, пока не истаяли вовсе, словно их и не было никогда.

Хор торжествующих Бене-ха-Элохимов грянул с небес; огнистая сфера Триединого выкатилась на самую их середину, и яростное сияние Плеромы залило всю истерзанную землю от края до края, от горизонта до горизонта. Тени исчезли, предметы вокруг словно утратили объем и стали двумерно-плоскими.

Победа! Полная, сокрушительная победа Света над Тьмою, Добра над Злом! Порядка над Хаосом!

— Славься, о трижды сильный! — пели шестикрылые серафы. — Славься, полностью совершенный!

«Неужели конец? — подумалось Фобетору. — Выходит, он сам… своими руками отдал победу враждебному божеству? Нет, что-то не так… как-то неправильно все это…»

— Осанна тебе, Пронойя! — ликовали четырехликие херувимы. — Отец и Материнское Чрево Всего!

Однако, не чересчур ли радостно — даже истерично — звучит победный хор элохимов? А кокон Триединого? Почему он продолжает увеличиваться — набухает, пузырится, растет? Хотя, что теперь может ограничить его? Все препоны рухнули, всякие барьеры исчезли. Враг, вместе с присными ему силами, повержен… Некому и нечему замедлить неудержимое вздутие. Вот уже он разросся так, что целиком закрыл небо, и если сейчас не остановится, то поглотит и землю…

— Аллилуйя, о непостижимый, никто не дерзнет постичь Тебя! — трубят хоры господств и престолов. — Возрадуйся, неизмеримый — кто сможет измерить Тебя?

— Славься! Славься! Славься! — подхватывает слитный горний хор.

Болезненный, терзающий уши, проникающий до самого спинного мозга звук рвущейся материи заполнил пространство; небесная капелла дала петуха и сорвалась в фальшивом дисканте. А в следующий миг вселенную — все семь небесных сфер и девять адских кругов, от Первобежной Тверди до бездонных пропастей Шеола — потряс чудовищной силы разрыв — густой, сочный — и радужный пузырь лопнул!

С истошным визгом оборвались осанны Бене-ха-Элохимов, сияние Лествицы Иакова побледнело, а казавшиеся незыблемыми ступени всколебнулись, потекли, теряя монолитность и — вдруг! — расплылись в стороны, оборачиваясь золотистыми кучевыми облаками…

Фобетор недоверчиво наблюдал за делом своих рук: образовавшаяся в эпицентре разрыва черная пустота — зияющая прореха в Ничто — со свистом втянула в себя потерявшие опору полки небесного воинства — и, чмокнув, сомкнулась.

Он перевел взгляд на землю и огляделся. Итак, легионы Безначального развоплотились следом за своим Хозяином; Триединый, вкупе с хорами блистательных элохимов, тоже исчез — похоже, люди разом утратили всех своих Пастырей. «Надолго ли?» — подумал Фобетор. Как бы то ни было, а Последние Времена не наступили — человечество выжило. Тишина и покой объяли дольний мир.

К мандатору подбежал Икел. Следом, кряхтя и шатаясь, как пьяный, подтянулся Бухие Монту.

— Что ты натворил?! — всплескивая руками, запричитал приор-стратиг. — Несчастный! Что сделал ты с Договором?

— Я его уничтожил.

— О боги!

— Вот именно. Ладно, пойдем-ка, братец.

— Чего? Куда еще идти?!

— Ну… продолжим нашу службу — мы с тобой люди служивые.

— И кому ты предлагаешь служить? Кромешной империи?

— Навряд ли справедливо называть ее так теперь, когда Темный Сераф пал… впрочем, твоя Теократия тоже, кажется мне, лишилась своего небесного покровителя. Ну да не беда! Свято место не бывает пусто. Придут иные Хозяева, которые, глядишь, уже не будут столь враждебны друг другу… И вот что я еще обо всем этом думаю: коль скоро нет сейчас в дольнем мире ни правоверных, ни неверных, ни грешников, ни праведников, выходит, ты, Икел, не враг мне более? Как думаешь? А служить… служить всегда найдется кому — да хотя бы себе самим! И вообще, давненько мы не бывали с тобой на родине, в горах Ме-хента. Что скажешь, брат?

— Меня возьмешь с собою, мандатор? — подал голос Бухие Монту.

— Возьму, возьму! Куда ж я без тебя? Ты один целой тагмы стоишь.

Старый эскувит польщенно хохотнул.

Они шли пошатываясь, обняв и поддерживая друг друга за плечи, а вокруг шелестела о чем-то трава, деревья бормотали невнятное, оживали воды болот и рек — это просыпались Старые Боги.