Кроличья ферма попаданки

Глава 1.

— Есть кто? Эй, хозяева! Это не ваша ли барышня? Гляньте, а то нашёл на перекрёстке, совсем плоха, лежала как подкошенная былинка на обочине-то…

Грубый пинок в хлипкую дверь, заставил дом вздрогнуть и устало скрипнуть засовом. На пороге возникла тощая старушка, хотела было призвать к совести. Но когда испуганно взглянула на «гостя», и поняла в чём дело, запричитала, неустанно взмахивая руками, словно отпугивая дурные вести:

— Да, что ж так долбить-то, дитятку напужал, и так молчит горемычная, а ты её… Ох, мать честна! Наша Алёнушка, да как же! В город она шла, письмо-то отнести, ну усё, нам тяперьчя только в церкву на паперть…

Скрип дома, плач ребёнка и стенания старушки заставили меня вздрогнуть, открыть глаза и ужаснуться. Все ощущения вонзились в тело разом: и затхлый запах вперемешку с табаком от длинной косматой бороды незнакомца, и боль во всём теле, и пронзительный холод, и оглушающие звуки.

Что вообще происходит? Дёргаюсь, пытаясь осмотреться, но бородач расценил мой порыв, по-своему, ещё больнее прижал к себе и встряхнул, чтобы не рыпалась раньше времени.

— Нашёл вот, — осмотрелся, заметил топчан в углу и быстрее избавился от меня, как от прокажённой. — Пойду я, и без того задержался!

— Да идите, чего уж, так хоть дома помрёт, все вместе сгинем от голоду-то, — старушка присела рядом со мной, схватила на руки плачущего ребёнка, и такое жалостливое лицо сделала, что я невольно зажмурилась, будь у меня хоть что-то – всё бы ей отдала.

— Э-э-э-эх! Так и знал, что тут бед не разгребёшь. Сейчас!

Мужик, шумно топая, вышел и через минуту вернулся, на стол вывалил несколько варёных яиц, хлеб и калачи, подумал, сломал сдобу пополам и подал кусок малышке. Та вцепилась в еду и сразу замолчала.

— Это вы сколько не ели? — почесал затылок и замер в нерешительности, прикидывая, можно ли ещё сбежать, или уже поздно и он теперь в ответе за нас.

— Третий день, но малышка утром мучной кисель-то ела…

Проскулила старуха и не выдержав, схватила яйцо со стола, очистила и откусила, закрыв глаза от блаженства. Как, однако, мало надо человеку.

— Ну, так дело не пойдёт! Положи яйцо, старая, сейчас огонь разожгу, вскипятим воду. Растолку яйцо, сделаем похлёбкой, хлеба покрошим, и до завтра вам хватит. А к обеду мы с женой приедем, привезём вам, чем богаты, поделимся. Эк вас судьба, это что такое надо совершить, чтобы вот так… хоть бы кур…

Мужчина снова осмотрелся, и неприятно, горько вздохнул.

— Да были куры, были. Графские охотничьи псы всех разодрали, чтоб ему… Проклятый. А так ссыльные мы, Алёнушка-то из знатных, да муж паскуда, обокрал своих сотоварищей, да и сбёг в заграницу, а нас кредиторы по миру…

Старуха так и не смогла расстаться с яйцом, зажевала его, запивая холодной водой, и только потом встала помочь спасителю с кастрюлей. Через несколько минут запах дыма и потрескивание огня в небольшой печи заставили меня снова открыть глаза. Так и не поняла, что произошло, о ком рассказала старуха, и почему я Алёна, когда я Алла, и почему малышка подползла ко мне под бок, прижалась и молча наблюдает за суетой вокруг печи.

Мужчина принёс ещё хвороста и спросил старушку, поглядывая в мою сторону.

— А на работы? Прачкой там али горничной? Грамотная же, мож, учительствовать?

— Так, у неё все деньги тут же отберут, у этих гадов кредиторов на одну котлету меньше, а у нас погибель. Это нас так в назидание другим, что бывает с семьями-то отступников. Ещё говорили, что могло быть хуже, долговая яма или каторга. Муж-то преступник! От неё все отвернулись и родня, и друзья. Никто нас за своих-то более не считает. Я старая, никому не нужная, вот и пошла за госпожой в ссылку-то…

— Изгои, значит, — задумчиво произнёс мужик и снова посмотрел в мою сторону, а я даже пошевелиться не могу. Просто в ахе от всего, что слышу и чувствую, жду, когда проснусь в своей мягкой, тёплой постели от аромата свежесваренного заботливой кофемашиной кофе, ведь это сон, просто дурной сон и он обязан закончиться.

— Ма-ма… ням… ма…

В этот момент малышка прилегла рядом и «воткнула» в мой рот кусочек калача.

Это не сон…

Глава 2.

«Я сильная! Я справлюсь!» — вспыхнуло в сознании и снова потухло, в этом тщедушном теле всё как-то затухает и не позволяет стряхнуть с себя дурноту. Пыльное платье сдавливает шею, руки и ноги онемели, пошевелиться не могу. Мне противно лежать в такой грязи, противно видеть затхлый дом, и безумно жалко малышку, что лежит рядом со мной в ожидании похлёбки.

Самое ужасное – это всё реально. Не сон, не бред и не розыгрыш. Сколько бы я ни убеждала себя, что это мне чудится, реальность кричит об ином. Что-то произошло, и я вдруг оказалась здесь. Пока даже не успела осознать слов старухи про мужа, про псов, и какого-то графа…

Графа?

Это совершенный бред.

Значит, всё-таки сон. Снова закрываю глаза и пытаюсь вернуться в своё безопасное вчера.

— Эй! Алёна, приподнимись-ка, похлебай, всё лучше будет-то, — старушка подсела с глубокой тарелкой и теперь по очереди небольшой ложкой кормит голодную девочку и мне пытается в рот впихнуть еду.

Мужчина посадил меня как тряпичную куклу, облокотив на холодную стену, окончательно прогнав надежду, что если уснуть, то...

Тёплая жидкость оживила и мгновенно пробудила лютый голод. С жадностью глотаю всё, что мне вливают в рот, но терпеливо жду своей очереди, потому что малышка такая же голодная, она как котёнок-подкидыш жадно набрасывается, и почти не жуя заглатывает.

Спаситель рукавом вытер слезу, словно в глаз что-то попало и негромко объявил о скором возвращении.

— Ну вот уже лучше! До завтра проживёте, запритесь. Поеду! Вернёмся с женой, поможем вам, и как у людей рука не дрогнула обобрать женщину с малышкой.

— То нелюди, ты, мил человек, по себе-то не суди! Это ты – людь, а они хуже нечисти, — проворчала старуха и снова всунула полную ложку с раскисшим, тёплым хлебом мне в рот.

— Бывайте! Это вы для нелюдей изгои, а для людей – свои, не пропадёте, поможем! — на этой оптимистичной ноте мужчина вышел из избушки и уехал.

— Выживем, как же, письмо-то не отвезла? — старушка отставила пустую тарелку на стол, отряхнула руки и уставилась на меня, с явным раздражением и недовольством.

— К-какое письмо?

— Так, дальней родственнице, чтобы приехала и нашу Полину-то забрать, да удочерить. Вы ж вчерась решились.

— Ничего не помню, что вообще произошло?

Старуха ругнулась, хлопнула себя по коленке и осторожно в складках моей пыльной юбки нашла маленький конверт и платок, завязанный в узел. Развязала и подала огромный рубиновый перстень.

— Всё, что осталось от вашего наследства. Без памяти-то вы совсем пропащая, делать-то что? Подыхать? На милости людской век не прожить! Это мне уже всё равно, своё отжила, а Полю-то пошто на муку обрекать?

Она действительно рассердилась, а мне пока и ответить нечего.

Осторожно вскрыла письмо и прочитала, не сразу получилось, от слабости строчки плывут перед глазами.

«Дорогая Мария Ильинична, пишет вам скорбящая и терпящая страдания Алёна Павловна, ваша племянница. Дела мои настолько плачевны, что до следующего года не доживу, но более всего боюсь за судьбу моей дочери – Полины Назаровны Стрельцовой. Она ещё совсем малышка, но сегодня мне уже нечем её кормить, а способов заработать нет вовсе, ни единого. Проклятые кредиторы мужа издеваются, доводят до исступления абсурдными поборами, думают, что Назар Еремеевич знает о моём положении и решится вернуться, но он бросил нас. Умоляю, заберите мою дочь, если судьба сжалится надо мной, то я вернусь за ней, если нет, то я даже боюсь подумать о будущем. Уповаю только на то, что о нашем с вами родстве никто не знает и мою дочь у вас не найдут».

Ниже адрес этой самой лачуги, где мы сейчас лежим с дочкой, среди серых грязных тряпок.

Это форменный абсурд. Ни в каком здравом обществе вот так обращаться с невинными матерью и ребёнком нельзя, мало ли что сотворил подлец муж, тут либо всё сделано тайно, либо Алёна глупая, либо «друзья-кредиторы» мужа – преступники, каким законы не писаны.

С одной стороны, надо бы уже паниковать, но с другой стороны, в душе вскипает то самое обострённое чувство справедливости, какое мне всегда очень мешает жить.

Что это такое открывается?

А я знаю, гештальт – какой я пока не закрою – не успокоюсь.

— Рановато мне думать о возвращении, рановато. Надо бы тут порядки навести, уж у меня не забалуют! — внезапно я услышала свой «родной» голос, низкий, грудной – голос Аллы Васильевны Савиной, дамы солидной, серьёзной и страстно любящей порядок во всём…

Этот голос, что вырвался на волю внезапно заставил старушку вздрогнуть и посмотреть на меня, как на говорящую скульптуру. До-о-о-олго посмотрела и внезапно перекрестилась: «Свят, свят, свят, итишь тебя, напугала, басом-то, точно умом с голодухи тронулась!»

Показалось, что я уже отдохнула. В такой ситуации – дольше лежать, быстрее голодать, мужчина, конечно, умничка, уважаю таких ответственных, но старушка права, всю жизнь на подаяниях не прожить!

Бодренько так вскакиваю на неокрепших ногах и плавно заваливаюсь.

— Ладно, завтра начнём с подвигов, а сегодня, хоть бы платье сменить, есть у меня хоть что-то чистое? — и снова неуместные командные нотки, сама вздрогнула, неужели я так раньше разговаривала.

— Это и было чистое, но вон в сундуке рубаха и юбка, сейчас подам, — всё ещё сторонясь и пугаясь моего нового голосины, старушка подала свежую одежду. Вполне сносную, деревенскую пару: юбку из плотной ткани и широкую рубаху с вышивкой на рукавах. Правда, сопроводительный комментарий меня вдруг озадачил. — Это моё похоронное, другого нет.

Похоронное?

Слово какое-то неприятно знакомое, застрявшее в горле удушающим комом. Что-то мне снова нехорошо. Боевой настрой крошится, как старый бетон…

Кажется, я впервые подошла к тому самому острому вопросу и осеклась, страх заставил отступить и не копать глубже, потому что в душе, я уже догадалась…

Стаскиваю с себя пыльное платье, осторожно, чтобы не задеть рукой закопчённый потолок, надеваю длинную рубаху, и в этот момент на дворе послышался лай нескольких псов.

— Принесла нечистая, — проворчала старуха, схватила девочку и забилась в угол, а я так и стою с юбкой в руке, не понимая, что делать-то, это кто-то плохой? Граф? Кредиторы?

Кажется, в нашей ситуации хороших «гостей» ждать особой надежды и нет.