Кровь первая. Арии. Они

К этой троице пристроилась и Хохотушка, которая наконец-то стала оправдывать свою кличку. Когда увлекалась и забывала о своей грёбанной жизни, то действительно хохотала по любому поводу, даже заливалась просто показанному пальцу. Говорила она быстро и постоянно очень эмоционально. Она изъявила желание тоже научиться стрелковому делу. Неважна не возражала и тут же начала готовить вторую ученицу. Только Голубава почему-то отказалась от этого дела на отрез, заявив, что это не её.

В первые Елейка пошла охотиться самостоятельно и поэтому позволила себе не идти пешком, а поехать на Злыдне. Особой надобности ни в мясе, ни в шкурах не было, поэтому, так сказать, она выехала просто для собственного удовольствия. Ну и за одно коня прогулять и ещё одно дело сделать в придачу. Для начала направилась она в сторону баймака, вернее к змеиному источнику, который к этому времени уже замёрз и был заметён снегом, но регулярный поход в бывший баймак, стал что-то вроде традиции у сестёр. Только если по началу обязанность проверять старый баймак лежала на Данухе, то позже она перешла Елейке со Злыднем, им то сподручней было туда-сюда сбегать. Воровайка хоть на посту дежурила постоянно и Дануха была уверена, что если что она знак подаст, но раз уж завелась такая традиция, то пусть будет. Тем более какая разница где девке коня гулять, а так хоть с пользой.

Снег был ещё не глубокий, поэтому особой сложности для коня не представлял. По лесу петляли по уже изученной наизусть тропе шагом, а как вышли из леса к источнику, Елейка пустила коня рысью до площади, где по ровной площадке и галопом поскакать можно было. Подъезжая к бывшему баймаку вдоль реки, Елейка вдруг замерла, остановив коня одним прикосновение руки. На льду реки, за камышами, стояли большие сани с ввязанной в них лошадью, а на санях стоял с копьём в руке в полный рост ар и что-то по верх камыша рассматривал на площадке. Елейка шустро, но бесшумно стекла с коня, прошипев ему, чтоб тот стоял и прятался. Сама же, выудив из тулы стрелку, наложила её на тетиву и крадучись, пошла к зарослям камыша. В ней моментально всё внутри закипело. В голове заныл один и тот же вопрос: «Какого х… этот урод тут делает?». Она, согнувшись, прижав к себе лук со стрелкой, прошла бывший сад-огород большухи и уже пройдя высаженный на краю вишняк, собиралась осторожно спуститься к реке, как жгучая боль резанула по внутренней стороне ляжки, в аккурат посредине между коленом и задницей. Елейка даже понять ничего не успела, как рухнула на колени, взвыв от боли, роняя лук и стрелку, инстинктивно стараясь схватиться руками за взорвавшееся болью место. И тут же боковым зрением заметила, что со стороны бабских развалин, через площадь к ней со всех ног бежит здоровенный мужик. Паника, страх, всё как в тумане вязком и тягучем. Она потом не могла объяснить, что с ней произошло, но даже не задумываясь, как будто это делал кто-то за неё, схватила со снега лук, притом уверяла, что не искала и не нащупывала, он сам под руку попал. Вскочила на ноги, совсем забыв про боль. Она и про стрелку забыла, что выронила в снег, просто отработанным движением вынула из тулы новую стрелу и с какой-то неописуемой яростью, на одном движении выстрелила, в подбегающего, почти в упор. Стрела прошила шею на вылет. Мужик резко перестал бежать, переходя в полёт, раскидывая при этом руки в стороны и безжизненным мешком нырнул мордой в снег, не до бороздив до неё всего два, три шага. Зато струя алой крови, вырвавшаяся из его шеи ещё в полёте, как плетью хлестнула Елейку по всему телу, даже лицо забрызгало. Елейка стояла молча, опустив лук и тупо смотрела на распластавшегося перед ней ара. В ушах стоял такой гул с перезвоном, что напрочь заглушал всякие попытки мыслить. Но тут же со стороны реки послышались крики, выводящие её из оцепенения. Погоняя лошадь по накатанной речной дороге, убегал на санях второй ар. Это почему-то Елейку так взбесило и обидело, что у неё аж слёзы из глаз брызнули и жутко захотелось кого-нибудь укусить, ну или на худой конец впиться во что-нибудь зубами. Осмотрела снег. Нашла стрелку. Повернулась, чтоб шикнуть Злыдня, но тот уже, как статуя стоял за её спиной. И только когда кинулась к нему, боль вновь дала о себе знать, но заодно и отрезвила от пьяной ярости. Наконец-то она осмотрела то, что причиняло столько боли. Сзади, пробив кожаный подол, торчало древко стрелы с чужим, незнакомым оперением. Задрав подол и заглянув себе между ног, они матерно выругалась. Стрела была с белым костяным наконечником, половинка которого торчала из обливающейся кровью раны. Елейка шикнула-взвизгнула на Злыдня, тот послушно лёг на снег. Она, цепляясь за шкуру-накидку на его спине, скрежеща зубами от боли, вскарабкалась на него и вновь закипая от злости, дала коню короткую команду: «Догнать». Злыдень резко поднялся на ноги и с места рванул по спуску к реке. Елейка взвыла от боли, да ещё при этом прикусила язык, как назло. Но прижав с силой ноги к его бокам и схватив торчавшую сзади стрелу за древко, чтоб не мотылялась при скачке, она, стиснув зубы и зажмурив глаза, терпела.

Догнали они убегающего быстро. Когда впереди отчётливо услышала погоняющие окрики ара, она открыла глаза и схватилась за лук. Как только Елейка увидела испуганно озирающегося врага, трусливо улепётывающего и голосящего, как баба с перепуга, её вновь охватил азарт и боль притупилась. Такая злость откуда-то взялась, такая ненависть к этим природным уродам, считавшим себя пупами земли и позволяющим себе всё, что они желали, что захотелось поймать эту тварь и порвать её голыми руками, но она этого делать не стала. До саней оставалось менее пятидесяти шагов. Она вставила стрелку и что было силы выстрелила в спину мужику. На этот раз полёт в стрелке сильно отличался от всех предыдущих, что в небо, что в мишень. Он был… горячим. Она чётко почувствовала это. Её взгляд приближался стремительно, но вместе с тем в заторможено-тягучем, вязком полёте. Всё, что было вокруг расплывалось, словно в слезе искривлялось, но мужик по центру виден был чётко. Он махал рукой тоже медленно и плавно, будто в толще воды. Тут он вдруг стал так же медленно поворачивать голову, стараясь оглянуться и Елейка перевела свой взгляд со спины на его лицо, стараясь заглянуть ему в глаза и тут же влетела ему в левый глаз. Всё вокруг взорвалось ярко красным, как будто в лужу крови мордой плюхнулась и это, поначалу яркая пелена, моментально потемнела до черноты. Она пришла в себя и уже обгоняя сани увидела раскинувшегося на них врага. Стрелка торчала у него из левого глаза. Буря эмоций пронеслась у неё в голове. Не было сожаления о сделанном, не было жалости и раскаяния, было ликования победы, восторг от собственной силы, азарт охоты и просто счастья. Она наконец не только поняла, что такое стрелка, но и поняла, как ей нужно управлять. Елейка обогнала лошадь и смотря загнанной скотине в глаза, несущейся уже без управления, громко на конском выкрикнула: «Стой!». Та дёрнулась, будто её по морде плетью хлестнули, перешла на шаг, отворачивая в сторону с дороги и наконец, остановилась. Елейка тоже перешла на шаг и направилась к саням, чтоб забрать стрелку, но тут же встала, как вкопанная, ошарашенно уставившись на содержимое саней. Там, связанные по рукам и ногам, с заткнутыми ртами, лежали три молодухи, примерно Елейкиного возраста, только были они страшно худые и почему-то белые. Кожа да кости, впалые щёки. Когда шок от увиденного прошёл, Елейка со стоном сползла со Злыдня и хромая подошла к саням, осматривая ара. Тот был молодой и даже может быть красивым при жизни. По крайней мере был богато одет и ухожен. Елейка выдернула из его глаза стрелку, обтёрла о его одеяние и не спеша убрала в тулу, переводя взгляд на пленниц. У всех троих глаза была настолько бешеными, что, подумав, она решила их пока не развязывать, а то, кто его знает, что от них ожидать. Развернулась и до хромав обратно до Злюки, положила ему на спину руку, только лишь подумав о том, чтобы он лёг, и он тут же сложился на снег, давая возможность хозяйке вскарабкаться на себя и как только она примостилась, тут же обратно поднялся на ноги. Она медленно подъехала к морде привязанной к саням кобылке, а сомневаться в том, что это была кобыла Елейка не могла, она ещё на скаку по морде определила. Та стояла смирно, но с крыльями пены у рта. Наездница наклонилась к ней, утёрла пену рукой, что-то нашёптывая с присвистом и наконец, погладив между глаз, сказала на всё том же конском языке, чтобы она шла за ней. После чего спокойным шагом отправилась обратно к баймаку. Лошадь развернула сани и безропотно зашагала следом.

Добредя до бывшего баймака, ещё издали, Елейка увидела всех своих сестёр в полном сборе и при оружии. У Неважны в руках лук со вставленной стрелой. Дануха с клюкой на перевес. У Голубавы дрын какой-то в руках, а у Хохотушки собственный ребёнок. Не успела Елейка удивиться этому отряду, как всё поняла, увидев летящую к ней, как угорелую, Воровайку. Это она и тревогу подняла и их за собой привела. Отряд тем временем уже спустился на лёд и в разнобой, кто быстрей, кто, запаздывая, но все со всех ног бежали на встречу.

Дануха ещё издали начала выпускать пар, оря на всю реку:

— Ты кака хуя творишь, мать твою? С какой пизды на рожон полезла?

Но видать на этом пар весь вышел, и она орать перестала, а может просто запыхалась, пока бежала и чтоб продолжить, ей следовала немножко отдышаться.

Наконец они встретились и остановились. Дануха тяжело дыша и наклонившись, всё же между вздохами не упускала возможности высказаться, но уже более спокойно:

— Сколь раз тябе, сучка малолетня, орать в ухо, чёб ты свою жопу не святила. Узнат про нас, пиздец всем придёт. Вы ж ящё щенки слепы. Не кусить не пёрнуть по-настоящему.

Но она тут же подавилась резким ответом Елейки и от того что язык припух и еле ворочался, получилось огрызнуться как-то по-звериному:

— Да не ори ты, Матерь. Глаза то разуй. Это я их как щенков порвала. Жаль мало было. Был бы десяток и десяток бы порвала.

— Ох, ё, рвалка — пиздорвалка. А эт чё? — тут же отреагировала Дануха, тыкая клюкой в раненную ногу, — а ежели б точней попал? Пизда ты с ушами.

— Да хуйня это, — буркнула Елейка, — вот язык прикусила это да.

На что Дануха тут же надулась и рявкнула на неё, замахиваясь клюкой:

— Я те по матькаюсь, по мордасам то.

Елейка инстинктивно сжалась, хотя и знала, что не ударит.

— Да точнее некуда, — встряла в их разборку, подошедшая Голубава, задирая Елейкин подол и осматривая рану, — попал точно, куда целил. Он её не убить хотел, а лишь подранить. И рана плёвая и не убежишь.

Дануха тут же зашипела на Голубаву, как гусыня над гусятами:

— Не тронь. До места доберёмся, там вынем, а то по дороге на кровищу изойдёт.

— Да там и исходить то нечему. Крови совсем маленько вытекло. Больше вымазалась. Ну как свинья.

Елейка утёрла лицо, посмотрела на измазанную кровью руку, оглядела забрызганную шкурную накидку.

— Да это ж не моя, Данух. Это того урода, что там валяется, — и она мотнула головой в направлении бабняка.

— А это ещё кто?

Удивлённый вопль Неважны, моментально переключил всеобщее внимание с Елейки на сани, где лежали три брёвнышка, белых, как снег и похожих на трёх замороженных и оголодавших мелких нежити. Голубава оставив раненную наездницу в покое, быстро подошла к саням и недолго думая, освободила рты пленницам. Те неспешно пошамкали затёкшими челюстями, но не произнесли ни звука. Они просто тихо заплакали. Голубава накинулась на узлы верёвок крайней к ней молодухи, Неважна, забежав с другой стороны, принялась освобождать другую. Дануха тоже подойдя, с какой-то тревогой, просто их рассматривала. Только Хохотушка стояла поодаль, не подходя к саням и боязливо озиралась.

— Бабаньки, — вдруг жалобным голосом затараторила молодая мама, — может скроемся отсюда? А вдруг тут ещё кто есть? А то стоим тут все, как невесты на смотринах.

Дануха тут же встрепенулась и быстро огляделась вокруг, пронюхивая окружение. Голубава продолжая развязывать узлы тихо спросила пленницу:

— Сколько их было?

— Двое, — прошептала одними губами девка.

— Хохотушка права, — твёрдо скомандовала Дануха, — уходим в лес. Неважна, конём правлять сможешь?

— Не надо, — тут же остановила её Елейка, — это не конь, а кобыла и она сама за мной пойдёт, без правил.

Елейка пустила Злыдня вперёд и лошадь действительно тут же пошла за ней следом. Голубава с Неважной запрыгнули в сани, а Дануха с Хохотушкой, от греха по дальше, сразу пустились к берегу, через камыш.

Сани в лес далеко завести не смогли, лес больно густой был, но спрятать за раскидистым кустом, что рос на краю, спрятали. Тут же сбросили с саней и прикопали снегом труп. Первого, как узнала Елейка, ещё раньше в баймаке в яму оттащили. Неважна вывязала из саней кобылку, и та послушно потопала за Злыднем и Елейкой. А вот развязанные девки, самостоятельно идти не смогли. Толи так ноги затекли, толи обессилили совсем оголодав. Каждая из сестёр, ну кроме Данухи, которая решила лучше пацана мелкого понести, а полудохлую девку на Хохотушку сбагрить, схватили под руки по молодухе и двинулись в селение.

Придя в лагерь, все занялись делами, притом разделились даже не сговариваясь. Дануха, уложив дитя на свою лежанку и поручив мальчонку Домашней Деве, тут же занялась при хромавшей Елейкой. Голубава затащив пленниц в баню, начала суетиться с её растопкой. Неважна отвела коня и новую лошадь к Злыдню в дом, где принялась снимать испачканную кровью накидку и за одно обоих почистила, охапкой травы. С Елейкой, Дануха справилась быстро. Протолкнула стрелу дальше по ране, чтоб наконечник вылез из ноги полностью, применяя при этом успокоитель боли типа «заткнись срань безмозглая, а то клюкой по ебальнику заебеню». Сломала и выдернула стрелу. Наложила трав заваренных и до каши столчённых и туго перевязала, выдав в заключении, чтоб та «уёбывала к себе в нору», неча, мол, тут у неё пол меховой пачкать. Это, до сладостной боли, знакомое ворчание вековухи, было лучшим лекарством для раненной и она, повеселев, похромала к себе в шатёр, услышав вдогонку:

— Залезь на ляжанку под шкуры. Ногой не дрыгай. Я мигом сварю кой чё, принесу, похлебашь.

Елейка ничего не ответила, лишь улыбнулась, как будто ей что-то очень весёлое сказали. Откуда-то навалилась усталость и действительно захотелось зарыться в шкуры и уснуть. Придя в шатёр, она скинула уделанную в крови одежду прямо на пол. Сил на неё у Елейки никаких не было и залезла под одеяло, замерев и нагревая место. Вскоре пришла Дануха и принесла горячий отвар, сунув миску раненной и усевшись на край лежанки, начала допрос:

— Ну, давай, сказывай.

И Елейка рассказала. Как вышла из леса, как увидела ара с копьём за камышами, как чуть ли не ползком по Данухиному огороду ползла, чтоб камыш обогнуть да хоть одним глазком взглянуть, что он там делает. Потом как её подстрелили и как она начала их убивать. Особенно долго и в подробностях она, захлёбываясь от восторга, рассказывала Данухе полёт стрелки в глаз. Этот красочный рассказ во всех деталях, занял у неё столько же времени, как всё остальное вместе взятое. Наконец она выдохлась и обмякла с выражением счастья на лице. Дануха погладила её по голове, сказала «спать» и ушла. Елейка уснула ещё до того, как вековуха успела покинуть её шатёр.

С освобождёнными пленницами всё оказалось намного хуже. Пока Голубава растапливала банный камень и освобождала их от жалких остатков одежды, Хохотушка носилась из бани на общую кухню, что была в шатре Данухи и обратно. Варила травяные с ягодами отвары, и чуть остудив, отпаивала каждую. Кроме того, что девки были до нельзя истощены, а ещё оказались обмороженными. Тут забегала и Голубава. Принесла из кладовой жир звериный и принялась их всех мазать. Обмороженными были лица и руки, особенно носы и уши, а остальные части тела лишь слегка прихватило. Пришлось баню тушить, а то от жара они бы совсем загнулись. Пришла Дануха, подключилась к оживлению полудохликов. Отвары, мази, примочки, отвар из птицы, для подкрепления. А как оттаивать начали, так и вовсе в горячку бредовую пали. Их по одной в шкуры закатали, шапки на головы нахлобучили, а они в бреду мечутся, стонут, воют, а в себя не приходят. Вот когда Дануха пожалела, что Данавы под рукой нет. Он хоть и «колдунок» недоделанный, а в лекарских делах, да в отраве всякой, по более их всех вместе взятых понимал, но Данавы не было и приходилось крутиться самим.

Только к вечеру Дануха вспомнила о ребёнке, что оставила у себя, но бегающая туда-сюда мамаша, успокоила её, сказав, что с ним давно уже сидит Неважна. Они мило играют во что-то. Дануха по началу даже оторопела. Неважна и маленький ребёнок, почему-то в её голове вместе не складывались, но сделав заключение, что, какая бы девка не девчачья была, а природа своё возьмёт, успокоилась, но вместе с тем поймала себя на какой-то вредной мыслишке, что как жучок кору дерева грызущий, куснула её сознание, испоганила настроение и исчезла. Не успела Дануха её за хвост поймать, но для себя решила потом ещё раз подумать над Неважной и ребёнком в спокойной обстановке. Глядишь мыслишка ещё раз скользнёт. Не ассоциировалась у неё эта особь с женским полом. Не было в ней абсолютно ничего женственного. Пацан пацаном. Даже голая перед ней в бане сидела, сухая и без намёка на груди, воспринималась Данухой именно как пацан. Вековуха и забыла, что она девка. И тут такое проявление материнства. «Стоп», — тут же сказала себе Дануха. Она всё же поймала эту гадкую мыслишку за хвост, — «Природа. Девки молоды, а мужиков уж пробовавши. Ведь природа потянет их на сторону, как пить дать потянет. Вот так из ничего появилась беда. Это беда в будущем, но думать над ней нужно сегодня, сейчас. Коль любовью головы забьют, то всё пропало. Об этом надо думать и эту проблему как-то надо решать».

Три дня они по очереди сидели с этими тремя доходягами. Были моменты, когда думали всё, не выкарабкаются, но Дануха пресекла панику простым выводом:

— Тута место особо. Сюды запросто так не попадают. Коль суждено, то переборют и оклемаются, коль не наши… ну, чё ж судьба у них видно така была.

На утро третьего дня они проснулись мокрые, но живые. Все три. Голубава осмотрела их и потрогав лбы, растопила баню. Теперь было можно, даже нужно. Вскоре стало тепло, даже жарко и их вытащили из шкур, обмыли и усадили сохнуть, сунув в руки каждой по миске с мясным отваром. Собрались все, даже Елейка приковыляла. Разделись до гола, а что было делать, раз в баню пришли, как не греться. Дануха сыпанула на камень семян конопли и в благоухающем аромате, все принялись слушать их рассказ.

Начали они скромно, даже не охотно. Вернее, говорила только одна. Оказывается, беда их постигла ещё весной. Их баймак разорили как раз перед Данухиным и который располагался, как раз от них в низ по течению через Масаковские земли, разорённые ещё зимой.

— Так вы Лесановски? — догадалась Дануха.

— Да, да, — наперебой оживились сразу все три девки, как будто родственников нашли, — нас в тот день большуха обеда лишила, — заговорила одна из них, видать заводила в этой троице, — ну мы вообще из баймака сбежали в одно укромное местечко. Был у нас на реке свой секрет заветный.

— За чё лишила? — поинтересовалась Дануха, как будто просто из любопытства.

Девки глазки потупили, друг на дружку поглядывают, мол признаваться или нет. Молчали. Эту заминку к их облегчению сняла Неважна, своим любимым «Ладно, не важно. Что дальше?». Дануха злобно зыркнула на Неважну, но та на неё не смотрела и недовольства не заметила. Девки же встрепенулись, поняв, что секрет можно не открывать и заводила продолжила:

— Ну, сидим мы там, дуемся, а потом видим по реке дым понесло, да чёрный такой. Сразу поняли, что пожар. Кинулись в баймак, а там…

Она замолчала, видно вспомнила весь ужас той картины, что вновь встал перед глазами.

— Все куты пылают. Дым валит. И никого, — дальше заговорила девка, — мы побежали, кричали, пока на большуху мёртвую не наткнулись. Сначала с перепугу просто обратно сбежали и спрятались. К вечеру опять к баймаку вышли, но заходить не стали. Только из дали посмотрели. Никого. Куты сгорели, только тлели ещё долго. Несколько дней ещё дымились. Мы решили атамана найти. Ничего ж понять не могли. Пошли в летний лагерь к мужикам, а там…

Она тихо заплакала. Даже не заплакала, а как-то так. Дальше говорила, как и говорила, только слёзы потекли по намазанным жиром щекам.

— Все перебиты. Никого живого. Только тут мы поняли, что остались одни и сильно напугались. Куда идти не знаем, что делать не знаем. Вернулись в свой секрет и ревели всю ночь. Первые дни так и ходили, как поленом по башке прибитые, а потом, есть-то охота. Стали думать. Припасы-то все сгорели в кутах. Охотиться не умеем, рыбу ловить тоже. Выпросить еду не у кого. Хотели было к соседям податься, но побоялись, а вдруг нас по пути тоже кто сожрёт, да и волки, почуяв, что охраны нет, прямо в наглую, парами по баймаку разгуливали. Потом на пожарище нашли котёл. Стали траву варить. Крапива молодая вкусная, но не сытная. Белянка, — она кивнула на одну из подруг, — потом суслика камнем прибила. У нас пир был. Так и перебивались, пока грибы не пошли, ягоды. В общем прижились мы. А потом кончилось лето, слякоть началась, холодно стало. Что по огородам нашли, съели, а как морозы первые стукнули, вообще мрачно стало. Мы ещё летом в баймак перебрались. Одну яму кутову от головёшек очистили, перекрыли ветками, да там стали жить. Грибов натаскали с леса, орехов, ягод. На зиму бы хватило. Соль нашли, ещё кое-что по секретам в кутах. В общем решили жить втроём.

— Эт ты так решила? — вновь поинтересовалась Дануха, с нескрываемой озлобленностью и так зная ответ.

— Все решили, — тут же ответила рассказчица, не давая слова подругам и не обращая внимание на изменение в настроении вековухи, — мы просто прикинули каково нам в чужом бабняке будет, а тут сами себе хозяйки. С голода бы не померли, никто нас не искал, не трогал. Спокойная жизнь была. Решили жить так, а потом видно будет.

— Ладноть, — подытожила Дануха, — поэтому и не искали никого, а наобороть пряталися?

— Да, — сдавленно выдавила из себя девка.

Наступила пауза, которую опять прервала Неважна:

— А что дальше? Эти то, как вас поймали?

— Да очень просто, — продолжила другая, которую назвали Белянкой, — наше жилище с реки не видно было, а как морозы ударили, мы ж топить стали. По началу то аккуратно топили, с опаской. Со временем осмелели. Лень было за рекой следить. А тут по льду дорогу топтали. Мы их как увидели, огонь затушили, сами спрятались. Они заходили в баймак. Но так осмотрелись, да дальше пошли. Мы тогда ещё решили уйти от реки подальше, но думали потом, чуть позже и не успели. Эти двое прямо на санях с реки на нас налетели и давай хватать. Мы отбивались, но разве от таких кабанов отобьёшься. Избили они нас, связали, рты заткнули, чтоб не орали, да в сани закинули. По их разговору, они просто мимо ехали в другой бабняк, гостить, да поторговаться, а тут дым увидели ну и…

— Они и в этом-то баймаке, сгоревшем, искали, вдруг кто спрятался, — продолжила опять первая девка.

Дануха осмотрела сестёр и спросила, как будто и впрямь от них совета хотела:

— Ну. Чё мы с ними делать то бум?

После долгой паузы, первой откликнулась раненая:

— Источник замёрз, — сказала она тихо и задумчиво.

Все посмотрели на неё как на дуру, мол что за хрень несёт, только Дануха покачав головой в знак согласия, тоже тихо и задумчиво проговорила:

— Вот и я о том же.

Неважна, Голубава и Хохотушка решили промолчать, абсолютно не понимая о чём это они.

— Можно нам хоть до тепла у вас перезимовать? — жалобно поклянчила какая-то из выживших.

— Да вас пока никто не гонит, — не выходя из задумчивости ответила Дануха даже не оборачиваясь к девкам, — к тому ж нынче сядмица Гостева, грех нарушать законы гостеприимства.

Она потыкала клюкой чурку, что лежала у огня и приняв наконец решение, громко проговорила:

— Значит так. Пока Данава празднует, поселим их в его шатёр. Неважна, Елейка вы у нас самы худы. У вас чё-нибудь в запасе из одёжи есть? Не голышом же им ходить, а то мяня от одного их вида, тощего, уж мутит.

— Да, найдём, наверное, — ответила Неважна, вопросительно поглядывая на Елейку.

— Найдём, — подтвердила та.

Дануха повернулась к троице и жёстко, показывая кто тут главный, спросила:

— Кличут-то вас как?

— Это Белянка, — опять за всех ответила заводила, — это Звонкий Ручей, ну или просто Звонкая, а я Снежная Буря.

— Ох, ё, — пропела свою любимую присказку Дануха, смеясь, — значит так. Пока вы живёте у мяня, я буду звать вас так как порешу, — и она начала указывать клюкой, обзывая каждую, — ты, останешься Белянкой, похожа. Ты, — указала она на постоянно молчащую молодуху, — будешь Молчанкой, а ты, — указала она наконец на говорливую, — будешь у меня Заводилкой, — на что последняя было открыла ров в возмущении и Дануха тут же рявкнула, выпуская из себя спрятанную большуху и пресекая всякие возражения, — и ебальники прикрыли.

Молодухи разом глазки опустили, губки прижали и в свои пустые миски уставились.

— Да ладно тебе Дануха, — неожиданно за девок вступилась Неважна, они и так перепуганы, считай с того света выкарабкались, а ты…

— А я, — заорала на неё большуха, задетая за живое глупой и неуместной репликой, — будет воля отправлю их туды обратно. Ты куды свой нос суёшь, мокрощелка?

Неважна, не ожидавшая такого поворота, от испуга на четвереньках спряталась за спину Елейки. Она же не знала старых обычаев речного бабняка и хоть считала, что знает Дануху, но никогда не сталкивалась с ней как с большухой. А Данухе «репей под жопу попал» и она разошлась уже не на шутку:

— Ты наших обычав не знашь, дрянь, так я тябе подскажу. Их большуха обеда ляшила. Ты хоть представляшь, чё эт значит? — орала она на Неважну, которой уже не видела, но это не имело теперь никакого значения, поскольку касалось всех, — «не важно», — передразнила она девчонку ехидным голосом, — важно. И очень. Чёб сама большуха бабняка каких-то сраных кутырок еды ляшила, надо было натворить очень серьёзно и творили не эти три, а вот та, — и она указала клюкой на Заводилку, — а эть две просто за ней хвостиком бегают да в жопу заглядывают. Вот Елейка, Пизда хрома. Ещё по весне не грознее вот этой Молчанки была при Зорьке. Тиши воды ниже травы. И ещё там две губошлёпки с ыми. Ты знашь сколь они мяне крови попортили и говна наделали, — и Дануха уставилась на Елейку, которая тоже, как и новенькие потупила глазки, но при этом не сдерживая растянувшейся улыбки, — сколь раз я их наказывала, но никода дело не доходило до отбора еды. Ибо баловство было безобидно. Хотя за одних дохлых кротов на грядке, поубивать надо было всех четверых. А заводилой у них была Зорька, сучка мерзкая, така же дрянь, как и эта, — она опять ткнула клюкой на Заводилку, — и знашь во чё та тварь выросла? — спросила она уже обращаясь к Елейке.

Елейка удивлённо уставилась на Дануху, перестав улыбаться, думая мельком, с чего это она старое вспомнила да на Зорьку кидается. Взяла и тут же ответила, как будто кто-то ждал от неё ответа:

— Её с нами не было. Краснушку видела, Малхушку видела, а Зорьку не видела.

— Ещё б, — вообще взбесилась Дануха вскакивая на ноги, — твоя ёбана подружка, котору ты не видела, нынче в жёнах у самого атамана нелюдей ходить. Первой женой и ядинственной. В логове яво живёт. Она спит и любится со зверем, который весь наш род под корень пустил. И насрать ей на вас всех.

От этой новости у Елейки челюсть отпала и глаза вывалились. После этого она похоже уже ничего не слышала и тем более не соображала.

— И ты хошь у мяня на груди ящё одну таку сучку пригреть, — вновь тыкая клюкой в направлении выбранной жертвы, орала Дануха.

Елейка выпала из реальности, она потерялась, она не верила в то, что услышала. Не хотела в это верить.

— А ты, девка, — навалилась вековуха уже на Заводилку, которая похоже уже намочила со страху шкуру под собой, — запомни. Иля я тябя сломаю душевно, и ты станешь одной из нас и равной каждой, или я тябя сломаю по-настоящему. Просто хрябет свярну и выкину. Мне твои заводны закидоны ни в Хуй не упёрлися. Я Зорьку в родах принямала, всю жизнь на моих глазах росла и то, как доберуся, зубами глотку вырву, а тябя дрянь просто прихлопну, как муху говённу.

Она остановила разнос, отдышалась и продолжила, чуть спокойнее, но видно было, что всё ещё кипя внутри:

— Поживётя несколько дней одни, пока братец мой колдун не явится. Мяшать не бу. Меж собой судите, но коль эт будет вас подбивать бяжать, — она уже обращалась к двум подругам Заводилки, — шлите яё на Хуй мелкими шагами, пусть бяжит, — и перехватывая клюку другим концом и показывая волчий хвост, покачивая им у них перед носом, — моим волкам ужин будет.

Наконец Дануха резко выдохнула и спокойно, как будто даже не орала ни разу, проговорила:

— Всё. Злы вы, ако звери. Поду я от вас, обед готовить.

Но никуда не пошла, оставшись на месте и впав в глубокую задумчивость. Стало тихо. Потом заговорила незнакомым голосом одна из молодух. Дануха не видела кто. Она стояла к ним спиной, но почему-то сразу подумала, что это Молчалка, так как до этого времени голоса её не слышала.

— Кусок говна сушёного мы большухе в котёл закинули, за это и без обеда остались. И вовсе не Буря идею подала, а я. Правда закидывала она. И не просто так из баловства, а за дело.

И тут Дануха почему-то пожалела девок. Подумала, что зря, наверное, наорала. Сорвалась. И Елейки не надо было рассказывать про Зорьку. Ох, не надо было. Потом заговорила Неважна, притом почти шёпотом:

— Елей, а Зорька твоя подруга была?

— Лучшая, Неважна, — ответила грустно Елейка, — лучше не бывает.

— А как же она… может силой?

— Не знаю сестра. Пока сама не увижу, не поверю.

— Проститя мяня сястрёнки, — проговорила неожиданно устало и как-то по-старчески Дануха, — чё т накопилося. Сорвалася. И вы не бабняк, и я уж не большуха. Ты прости мяня Неважночка. Не знашь ты рячных нравов и не нать тябе знать. И ты Елейка прости. Не нать было тябе говорить про Зорьку. Сама верить не хочу. Не така наша Зорька. Не могла она. И вы девки простите, — обратилась она уже к новеньким оборачиваясь. — будьте как дома. Да почему как? Дома мы вам выстроим, да сястрёнки?

— Конечно, — еле слышно поддержала её чуть не плачущая, растроганная Неважна, выглядывая из-за плечика Елейки.

— К нам просто так никто не попадат. Значит и вас к нам Троица послала. Не будет у нас больше бабняцкой жизни. Надо новую строить без баб и большух. Надо.

Она помолчала, продолжая одна стоять из всех. Потом так же молча оделась и ушла.

Молодух поселили в Данавенском шатре. Одели, хоть и не по размеру, а чуть просторней, но за то тепло и добротно. Кормили сытно, даже закармливали. Дануха, всех троих пристроила к себе на кухню в помощницы. Принеси, отнеси, помой, почисти и так далее. Все постепенно начали к ним привыкать, как не с того ни с сего, где-то за два дня до появления в лагере Данавы, они сбежали. Все трое. Притом, прихватив с собой изрядное количество продуктов из кладовой. Голубава с Елейкой хотели было по следам догнать, на что Дануха только облегчённо улыбнулась и сказала:

— Да, Хуй сыми, дурами, сами под Чярту подлезли. Как припёрлись, так упёрлись. С них всё равно ни хуя б толку не было. В башках ветер любы здравы мыслишки напрочь выдуват.

— А если поймают их, и они на нас наведут? — не успокаивалась Голубава.

— Ну и чё? — тут же возразила Дануха, — поймашь ты их, чё дале? Убьёшь? Вона к тому дереву привяжешь? Или уговорами уговаривать будешь остаться?

На что Голубава призадумалась и отказалась от своей идеи. Действительно. Сёстрами ихними они так и не стали, пленницами не были. Они просто жили у них на правах гостей. Ну, погостили и дальше подались. Да, и действительно, маньяк с ними, пусть бегут.

Через пару дней заявился Данава, да опять не один, а со своим «братом», таким же «колдунком», как и он, по кличке Батра. Откуда «колдунки» себе такие заковыристые клички брали и что они значили, Троица их знает. Он оказался тем самым Масаковским родовым колдуном, о котором Данава рассказывал ещё прошлой зимой. Делать ему одному в лесу стало нечего. Лесановский его сосед, с кем он последнее время жил, помер, а сами леса Лесановские арья вырубать стали под корень. Только не понятно, что задумали. Толи просто лес заготавливают, толи решили что-то строить, на заброшенных землях. Дануха всё это выслушала и вдруг смачно сплюнула:

— Тфу, дуры.

Колдуны непонимающе переглянулись, но Дануха ничего им объяснять не стала. Объяснила Елейка:

— Мы тут давеча трёх девок Лесановских нашли. С того света выковыряли. Вылечили, одели, обогрели, жить с нами разрешили, а они сбежали. И похоже опять в свои Лесановские леса, откуда их уже вылавливали.

В рассказах — пересказах наступила тишина, которую как всегда прервала Неважна:

— Спасать их надо опять, — проговорила она, сидя с напряжённым лицом, с закрытыми глазами.

— Да пропади они пропадом, эт три дуры малолетни, — как-то обеспокоенно и тихо затараторила Дануха, чувствуя в интонации Неважны определённую уверенность к решительным действиям.

— Какие бы не были, но мне за них больно, — проговорила Неважна, открывая глаза, полные слёз.

Тут Неважна резко соскочила, утёрла слёзы и настойчиво заявила Данухе, не спрашивая разрешения, а ставя её перед фактом:

— Я пойду выручать. Я знаю где они.

Дануха хотела было что-то возразить и уже рот раскрыла, но её опередила Голубава:

— Я пойду с ней, — сказала она так же твёрдо, поднимаясь со скамьи.

— И я с вами, — тут же соскочила Елейка.

Вот тут Дануху прорвало:

— А ты куды? Пизда хрома. Сядь. Жопу прижми. Ты уже наскакалася и набегалася. Пока ногу не залечишь, носу с поселения не сунешь.

После недолгой, но яростной склоки, тем не менее не переросшей в драку, Неважна, вооружённая луком и походным шатром и Голубава, вооружённая мешком с продуктами, ушли в лес в том направлении, которое указала Неважна. Елейка, рыдая от обиды у себя в шатре, осталась смачивать меховой валик подушки слезами и соплями. Два колдуна с перепугу, тихо-тихо, незаметно сбежали к Данаве в шатёр и там спрятались, чтоб не попасть под горячую руку разбушевавшейся Данухи.

Она бесилась не оттого, что баба с девкой полезли, не зная куда и не зная зачем, не предполагая, чем всё это кончится, а потому что не могла удержать. Не было у неё на это ни сил, ни прав. Порядок в баймаке, в своё время, держался ею за счёт собственного авторитета и силы ближнего круга, которую она могла применить по своему усмотрению. Хотя в её ближнем круге была одна Сладкая, но ей этого было достаточно. Ведь кроме этого за ней стоял её сын, родовой атаман со всеми мужиками, а против этой силы даже весь бабняк, если б взбунтовался, ничего сделать бы не смог. А сейчас поддерживать порядок среди девок было не чем. Бабняка нет. Устоев нет. Почему они должны были её слушаться? Здесь за ней силы не было. Она была лишь старшая из равных. И вот эта беда больше всего её задевала. Как же она будет держать их в подчинении и повиновении, если нечем? Это-то беспомощность и бесила больше всего. Она вбила себе в голову, что должна собрать вокруг себя особенных молодух, в противовес стае нелюдей и этим отрядом девок, вывести всех кровожадных гоев с земель речников под корень. И девок, в конечном итоге, вокруг неё должно было собраться много, должно быть что-то, что сплотит их и заставит делать каждую то, что требуется для дела, а не то, что каждая для себя решит. Отрядом нелюдей безоговорочно командует непререкаемый атаман. А у них? Нет у них ни атамана, ни атаманши. Сама же Дануха себя в этой роли не видела. Собрать — да, а вести в поход на выкорчёвывание этих тварей — нет. Идеи, которая бы объединила и сплотила, тоже нет. И если лидера надо искать, то вот подумать над идеей, надлежит именно Данухе. Ведь именно ей Водная Дева поручила составить законы, простые и понятные, которые будут скреплять всех в одну семью. А из трёх, она родила только один и то, девок под него не загнала, а уж давным-давно нужно было это сделать. Глядишь сейчас бы смогла остановить самоуправство.

Неважна с Голубавой шли скоро, но не быстро. Снег в лесу хоть ещё и не был глубокий, но тем не менее скорость продвижение значительно уменьшал. К концу дня поднялся ветер, что ещё больше замедлило их продвижение. Первую ночь ночевали в лесу. Шатёр разбирать не стали. Так залезли в мешок, не раздеваясь, что-то там перекусили холодное и вырубились.

Неважна вела по прямой, искривляя свой путь лишь когда приходилось огибать буреломы и завалы. Весь второй день дул порывистый холодный ветер, а идти пришлось большую часть пути по открытой местности. Порывы ветра были такими, что порой валили с ног. Несколько раз останавливались, залезая в мешок, чтоб передохнуть и обогреться за одно. Ночевали тоже в степи, в какой-то ложбине. На третий день ветер стих и к полудню они вошли в очередной лес.

— Уже не далеко, — сказала, запыхавшись Неважна, которая в этот лес чуть ли не бегом забежала, потому что только в лесу она чувствовала себя защищённой, как дома.

Но углубившись не так далеко, её догнала и схватив за локоть, остановила Голубава.

— Что? — озираясь по сторонам и снимая лук со спины настороженно спросила Неважна.

— Слышишь? — шёпотом спросила баба, смотря куда-то вперёд.

Неважна придержала дыхание, прислушалась. Где-то впереди действительно брякали отдалённые удары топоров. Там впереди рубили лес. Неважна остановилась, поводила головой из стороны в сторону с закрытыми глазами.

— Они разделились, — тихо проговорила она, — одна прямо перед нами в доме каком-то, а вторая вон там, — и она указала в сторону, — она похоже в яме прячется, — и немного помолчав, с каким-то ужасом, прошептала, — а третьей нет. Я её не чувствую.

Охотница, тут же пригибаясь, пошла в сторону спрятавшейся, то и дело останавливаясь и вглядываясь в пустоту зимнего леса. Вскоре они вышли на край вырубки. Вырубленная от леса огромная поляна была пуста. Людей видно не было. Стуки топоров и мужские окрики раздавались где-то в стороне и видно их не было.

— Где она? — спросила Голубава, всматриваясь в пни и остатки кустарника на вырубке.

Неважна помедлила, после чего протянула руку в сторону виднеющейся вдалеке края поляны, за которым видно был спуск или просто понижение, сказала:

— Там.

И они, низко пригибаясь, перебежками среди пней, пустились в направлении, указанном Неважной.

Когда они добрались до ямы, в которой по предположению молодой охотницы пряталась девка, то обе остолбенели в шоке, выпрямившись в полный рост, забыв про осторожность.

— Это же помойка, — обескураженно произнесла Голубава, оглядывая большой овраг, заваленный мусором жизнедеятельности человека. Там были свалены содранные шкуры животных, их скелеты, с не до конца обрезанным мясом, валялись тут и там целые головы различных животных, замёрзшие и свежие кучи говна и жёлтые дыры проталин от мочи. Было такое ощущение, что сюда ходил гадить целый табун мужиков в несколько десятков человек. Голубава недоумённо посмотрела на Неважну. Та, поморщившись, неуверенно спросила:

— Она что, лучшего места спрятаться не нашла?

— Ну, а чем не схрон? — ответила ей баба с какой-то брезгливостью.

— Она там, — со вздохом проговорила Неважна, указывая на отдалённую кучу и стала спускаться в овраг.

Внимательно смотря под ноги и пробираясь по краю, всё равно то и дело натыкаясь ногами на кости, припорошённые снегом, они добрались до нужной кучи. Девку нашли сразу и тут же поняли, хотя сначала не поверили, что она не пряталась, а её просто выбросили на помойку. Куча, в которой она лежала, была сооружена из кабаньих костей, а внизу их вмёрзла турова шкура, плохо ободранная с жиром и кусками замёрзшего мяса, которая подвернувшись образовала под двумя примороженными головами хряков, что-то вроде небольшой норы, в которой свернувшись калачиком лежала Белянка, а это была именно она. Девка была ещё живой, но ни на что не реагировала. Голубава вытащила её и взяв на руки, понесла из оврага наверх. Девка была подобна травяной кукле, безвольной и абсолютно расслабленной. Баба намеревалась отнести её куда-нибудь подальше от этой мерзости, где запихать в походный мешок, осмотреть и расспросить, если получится, но не успела.

— Эй, а ну стоять! — проревел мужской бас и в овраг с другой стороны спрыгнул здоровенный мужик с копьём в руке.

В голове у Неважны с момента обнаружения ямы, вид которой вверг её в недоумение и до этого момента, выведшего её из этого недоумения, пролетел целый рой эмоций. От непонимания и неверия в увиденное, до осознания того, что живого человека, девушку, можно прямо так взять и выбросить на помойку как… Она долго подбирала слово, но так и не смогла. Когда Голубава вынимала Белянку из норы, то осознание переросло в обиду до слёз, и она тихо заплакала, обзывая по-своему этих нелюдей, как умела. А когда этот воин рявкнул и прыгнул вниз, она уже негодовала в ненависти, злобе и ярости. Именно за мгновение до этого, ей вдруг захотелось поубивать всех этих сволочей, а тут как по заказу, на те. Она, даже не раздумывая, хладнокровно, но быстро, в одном монолитном движении сняла лук, вынула и вставила стрелу, натянула тетиву и выстрелила. Чем-то до безобразия довольный мужик, в тот момент шустро перелезавший через гору костей, словил стрелу прямо в глаз, ничего не успев понять. Даже самодовольное выражение на лице так и осталось без изменения. Он резко выпрямился, выгнулся назад и рухнул куда-то за кучу спиной вперёд, выронив при этом копьё. Неважна замерла со звериным оскалом на лице, как заворожённая смотря на пустое место, где только что был воин. Голубава, застигнутая врасплох его появлением, тут же заметалась, с девкой на руках, наконец набегавшись, положила её на снег и кинулась к воину.

— Иди сюда, — проорала она сдавленным голосом, обращаясь к замершей на месте Неважне, — быстрей.

Неважна никак не отреагировала на её сдавленные вопли, оставаясь стоять на месте, а вместо этого, сухо, но громко спросила, даже не стараясь скрываться:

— Зачем?

— Как зачем? — в панике, суетливо перелезая через кучу хлама, переспросила Голубава, — увидят труп, кинутся искать.

— Голубава, — неожиданно спокойно проговорила охотница, — не суетись. Ты бы лучше посмотрела за Белянкой. Это не они нас будут искать, а я их. Я их всех поубиваю.

Голубава хотела было накинуться на несмышлёную девку даже рот распахнула и воздуха в грудь набрала, но увидев её лицо, тут же осеклась, чуть не брякнувшись задницей на кучу. У неё вдруг что-то лопнуло внутри и растеклось обжигающим теплом. Она даже почувствовала, как лицо запылало от прилива крови. Голубава опустила руки, глаза. С лица сползла суетливая растерянность, которая плавно перетекла в выражение злобы и ненависти. Она медленно поднялась на кучу, подхватила копьё, прикинула его в руке на вес.

— Я тоже, — неожиданно громко твёрдым и уверенным голосом проговорила Голубава, — хватит бегать, пора платить по долгам. Я за этим сюда и пошла.

— Ты бы всё же посмотрела для начала Белянку, сестра, вдруг ещё можно чем помочь.

Спокойствие и рассудительность девчонки, как пощёчина привело Голубаву в чувство. Стало почему-то стыдно и вместе с тем отрезвляюще спокойно. Эта девчонка оказалась куда прочнее, чем казалась и, тем более крепче чем она, паникёрша. Баба пошла с Неважной, думая, что сможет поддержать её своим жизненным опытом и здравым рассудком, а оказалось всё наоборот. Это осознание собственной мало значимости и неспособности в критический момент собраться и принять правильное решение, задело бабу, но и только. Она тут же «проглотила» свои эмоции и включила рассудок.

— Хорошо, — так же чётко ответила она и забрав у охотницы скатку с шатром, пошла смотреть девку.

Через некоторое время Голубава вернулась к Неважне, продолжающей стоять на одном месте.

— Плохо дело, — проговорила она зло и грустно, — она вся избита до полусмерти. Сложно сказать сломано что или нет, но волосатую щель ей порвали вдрызг. Такое ощущение, что целая артель мужиков насиловала и не по разу. Крови много потеряла. Но теперь уже не кровит. Запеклось всё. Я отнесу её за овраг на спуск. Попытаюсь в чувство привести отварами, если получится.

Неважна ничего не сказала, лишь кивнув головой в знак одобрения, продолжая своими, ничего не выражающими глазами, внимательно следила за краем оврага. Голубава вернулась к молодухе и схватив мешок шатра с полумёртвой — полуживой Белянкой, понесла её наверх из оврага и дальше по пологому склону вниз, устроившись там в кустах и разведя небольшой костерок. В походном котелке Неважны она натопила снег, засыпала толчёной сухой смеси из трав и кореньев. Когда сунула отвар в снег остужаться, сверху услышала окрик мужика, но не на спуске, а где-то там на помойке. Она вздрогнула, вскочила, вновь охваченная беспокойством, но никого видно не было, а там на горе было всё тихо. Белянка лежала в мешке, накрытая шкурой. Глаза её были открыты, но на все обращения к ней, тряску за плечо, за вымазанное лицо, никаких ответных реакций не производила. Голубава с силой посадила её и стала вливать в рот зелье, но та не глотала и всё, что вливалось в рот, выливалось из расслабленных губ обратно. Это Голубаву взбесило. «Ах ты дрянь!» — выругалась она злобно и с силой запрокинув голову, влила порцию отвара. Та захлебнулась, закашляла и глубоко задышала с присвистом. Постаралась опять улечься на бочок и тихонько захныкала, как маленький ребёнок, но Голубава не дала ей это сделать.

— Белянка, сучка мелкая, ну ка пей, — она ухватила её за волосы и поднесла котелок ко рту.

Та продолжая хныкать, всё же сделала несколько глотков и отстранилась. Закрыла глаза и подняла руку к груди, как бы прослеживая путь тёплой волны по пищеводу в желудок. Потом открыла глаза, и сама потянулась к котелку. Голубава споив ей почти половину посудины, повернула её голову к себе, чтоб глаза видели бабу и тихо спросила:

— Белянка, ты узнаёшь меня?

— Да, — прошептала одними губами девка.

Глаза её посоловели и начали закрываться. Она засыпала.

— Много их? — спросила Голубава.

Но Белянка уже ничего не отвечала. Она уснула.

— Ладно, — подытожила столь короткий допрос Голубава, укладывая молодуху и накрывая шкурой, — поспи. Это для тебя теперь лучший лекарь.

Баба выпрямилась с чувством выполненного долга и решила, что теперь её очередь долги взымать. Ей вдруг стало всё равно, что с ней произойдёт в следующий момент. Даже если её окружит сейчас куча мужиков, она со спокойной совестью сдохнет, но до последнего будет их убивать, ну или хотя бы постарается, хоть одного, хоть покалечить. Зубами кусать будет. В этом была её теперешняя цель в жизни. Именно этого ей хотелось всё время своего плена. Именно за этим она бежала. Найти тех ублюдков и так же обыденно, мимоходом поубивать. Всех, и в первую очередь того, морду которого она запомнила на всю жизнь. Голубава подняла копьё, валяющееся тут же и пошла обратно в помойную яму. Не раздумывая зачем. Она почему-то была уверенна, что её бой будет именно там.

Неважну она нашла всё на том же месте, только стрела была наложена на тетиву, и стояла она на изготовке. Голубава подошла к ней сзади, но охотница даже не обернулась.

— Уснула, — сказала она тихо, — будем надеяться не помрёт. Тут был ещё кто?

— Был, — сухо ответила девчонка, — двое. Там валяются.

Голубава замялась, поборолась сама с собой с каким-то внутренним противоречивым чувством, а затем неожиданно попросила:

— Дай мне кого-нибудь убить.

— Ты же не умеешь стрелять, — всё так же монотонно без эмоций ответила Неважна.

— А я вот этим, — буркнула Голубава, выставляя перед собой увесистое древко копья с широким лепестковым медным наконечником.

Не успела Неважна, что-либо сказать, как с края ямы, на скорости сиганула фигура мужика. Он, быстро, не обращая внимания по сторонам, второпях развязывал штаны и повернувшись к ним спиной, резко присел, скрывшись за кучей мусора. Голубава перехватила копьё и кинулась к обосравшемуся мужику, а тот за шумом естественного процесса и из-за собственного голосового сопровождения, не услышал набегающей сзади собственной смерти. Голубава обогнув кучу со всей силы и с каким-то утробным рычанием, вогнала копьё ему в спину. Полная ярости и праведного негодования, рыча и матерясь, она какое-то время пыталась выдернуть оружие из тела обосранца, валяя его по снегу и в собственных экскрементах. Тело дёргалось от каждого рывка, но наконечник не отдавало. Только когда она вообще озверела и начала дёргать копьё туда-сюда, ей удалось вырвать из трупа своё оружие, разворотив ему пол спины и перемолов, наверное, все внутренности. После чего запыхавшись со взъерошенными волосами, выбившимися из-под шапки и прилипшими к вспотевшему лицу, вернулась к Неважне, на лице которой, наконец-то, появилось хоть какое-то выражение. Охотница была удивлена.

— Всё, — бросила запыхавшаяся и радостная Голубава, подойдя вплотную, — кажись полегчало. Пойду обратно. Посмотрю, что ещё можно сделать с Белянкой.

И ушла к пострадавшей. То, что только что произошло, не только принесло «облегчение» Голубаве, но и вывело из какого-то странного ступора Неважну. Она встрепенулась, оглянулась, поморщилась и также стала вылезать из этой вонючей ямы. Охотница поднялась наверх. Огляделась. Вокруг одни пни и редкий кустарник. Она закрыла глаза. «Это не зверь», — сказала она сама себе тихо, — «это хуже зверя. Они твой лес вырубили. Они моих подруг убивают. Они моего отца убили. Я дитя леса. Я твоё дитя Лесная Дева. Ты единственная, кто у меня осталась, и я хочу начать охоту на этих нелюдей. Дозволь». И так же как раньше лося или белку, зайца, или какого-нибудь другого зверя, она отчётливо почувствовала людей. Самцов. Даже на расстоянии она почуяла их вонь, мерзкую, резкую и отвратительно противную. Их было много, и они были повсюду. Она повернула голову по направлению к тем, кто был ближе всех и как любого другого зверя, на которого охотилась раньше, повела их на себя, под выстрел. Их было двое. Она явно представила себе, как они идут вон к тем кустам. И они пошли. Два хлёстких хлопка, один за другим с протяжным шелестом оперившегося ветерка, и оба рухнули со стрелой в глазу. Неважна спокойно, бесшумно, как ходила всегда, подошла к добыче, вынула стрелы, вытерла их и принялась за следующих.

С начала ей казалось их было так много, а не успела она оглянуться, как они кончились. Неважна, даже сразу не поняла, куда это они делись, но оглядев последнее место расстрела, где валялись убитые мужики, устало присела на пень, поняв вдруг, что не так их много, оказывается и было. На неё напало унынье. Ни жалость, ни угрызение совести, ни усталость, которая обычно наваливается после перенапряжения, а самая обыкновенная унылость. Она пошла обратно, искать Голубаву и почти уже дойдя до ямы, неожиданно вспомнила, что пришла выручать знакомых девочек и вторая была где-то там, откуда она только что ушла. Пришлось вернуться обратно. Бурю она нашла в странном деревянном доме. Она раньше не видела таких. Большой, сложенный из брёвен, с острой крышей из ёлочных веток, уложенных охапками в несколько слоёв. На входе висела шкура тура. Она хотела сорвать её, но на это у неё ни сил, ни веса не хватило. Отодвинув её в сторону, увидела внутри другую. Заглянула за вторую. Внутри дома было темно и со света вообще ничего разглядеть было невозможно. Тогда недолго думая охотница достала из-за голенища сапожка свой охотничий нож и срезала обе шкуры, впуская себя и дневной свет вовнутрь этого мрачного дома.

Снежная Буря лежала в самом углу, свернувшись калачиком и отвернувшись к стенке. Неважна подошла к ней и долго стояла, чего-то ожидая, но та не подавала никаких признаков жизни.

— Буря, ты жива? — спросила она негромко.

Сначала ничего не произошло, но некоторое время спустя, лежавшая дёрнулась, как будто до неё только что дошёл вопрос и опасливо обернулась на Неважну, бегая по её контурам испуганными глазками.

— Жива, — уже громко проговорила охотница, — сама идти сможешь?

Та опять дёрнулась всем телом, как будто её хлестнули плетью и поднявшись на локтях, в панике за озиралась, но тут же убедившись, что больше никого нет, быстро перевернувшись и вскочив на колени, ухватила Неважну за ноги и жалобно заскулила:

— Вытащи меня отсюда, пожалуйста. Я тебя умоляю. Всё что хочешь для тебя сделаю, только вытащи.

— Хватит, — пытаясь освободиться от её захвата, недовольно проговорила Неважна, — вставай и пошли. Я и так за тобой пришла, что тебе ещё надо.

Но та упорно не желала от неё отцепляться. Попытавшись какое-то время отцепить девочку по-хорошему, Неважна, наконец, рявкнула на неё по весь голос и та в испуге, закрывая голову обоими руками, само собой была вынуждена от неё отцепилась. Неважна быстро развернулась и пошла на выход, скомандовав не оборачиваясь:

— Пошли.

Выйдя наружу она остановилась и опять осмотрелась. Новой добычи не объявилось. Тишь и благодать. Обернулась. Буря из дома так и не показалась.

— Снежная Буря, ты идёшь или решила тут остаться? — громко выкрикнула Неважна, теряя терпение.

И только тут в проёме показалась перепуганное, чумазое лицо, вымазанное непонятно чем.

— Да выходи. Нет тут больше никого.

— А они что ушли? — шёпотом, недоверчиво прошипела Буря, бешеными глазами осматривая то, что могла разглядеть, высовываясь из проёма.

— Ушли… На тот свет, — проговорила охотница, разворачиваясь и лёгкой скользящей походкой, не спеша, пошла искать Голубаву. Пройдя уже пол пути до мусорной ямы, она услышала жалобный писк за спиной.

— Подожди меня.

Неважна оглянулась. Девочка почти на корячках, из-за того, что слишком низко пригибалась к земле, мелко семенила за ней меж пнями.

— Да что ты ползёшь? Я же сказала, что никого здесь больше нет. Вставай и иди нормально. Я не собираюсь тебя тащить на себе, коль у тебя ноги ходят. Нам ещё Белянку тащить. Вот та вряд ли сама пойдёт.

— Белянку? — переспросила Буря, подползая к Неважне, — Белянку и Звонкую они забили до смерти. Вернее, поначалу Звонкую, а вчера и Белянку.

— Жива твоя Белянка, пока, если конечно до своих до тащим.

Неважна продолжила путь уже не останавливаясь больше и не оборачиваясь назад. Она дальше шла молча, слыша за спиной торопливые шаги и запыхавшееся испуганное дыхание.

Нашла она Голубаву сразу, как только перешла овраг на другую сторону и взглянула вниз по спуску. Дымок костра вился внизу из-за кустов. Когда же встретились две жертвы мужицкого беспредела, у обоих началась истерика. Притом Буря, которая вроде бы казалась не так пострадала, как её подруга Белянка, вдруг размякла, упала на шкуры шатра и ревя как белуга, потеряла всякую способность самостоятельно передвигаться. Зато умирающая Белянка, тоже включившаяся в парную истерику, наоборот ожила и задвигалась. Поэтому сразу они в обратный путь не пошли. Неважна даже предложила пожить какое-то время в том деревянном большом доме, где нашла Бурю, но та, как только услышала об этом, завизжала, как сумасшедшая истеричка на всю округу и вцепилась в шатёр с такой силой, что и Неважна, и Голубава поняли, что оторвать её даже обессиленную от шкур не удастся. Тогда решили остаться здесь. Костёр развели побольше и Неважна занялась готовкой. Еда, правда, у неё получалась не важной, но Голубава ушла потрошить убитых и была занята исключительно тем, что постоянно таскала к их костру какие-то вещи, а потом совсем пропала. Неважна раза три пускала в небо стрелку, выглядывая её с высоты птичьего полёта и всякий раз заставала Голубаву за процессом волочения куда-то трупов. Как выяснилось позже, она не поленилась и стаскала их всех до одного в помойную яму. Не лень же было. Наконец, когда мелко нарезанное мясо уже сварилось, охотница, не выдержав, что было силы покричала бабу. Та пришла и притащила ещё кучу барахла. И того у костра скопилось: семь копий, двенадцать медных топоров, ценность которых даже у неё в голове не укладывалась, потому что это было очень много, три мешка продуктов разных, четыре лука со стрелами, которые Неважна осмотрев, тут же бросила в костёр, как будто Голубава только для этого их и припёрла, для растопки.

— Там ещё посуда глиняная и огромный медный котёл. Нам бы очень пригодился, — заискивающе проинформировала Голубава.

— А тащить всё это добро кто будет. Нам бы этих дотащить.

— А чё их тащить, — встрепенулась баба, — день, два попоим, покормим, подлечим и сами пойдут. Примочки я им сделаю. Потихоньку дойдут. Нам куда торопиться?

Для подъёма на ноги обеих, Голубаве потребовалось три дня, хотя они уже и на второй готовы были идти, но Белянка ещё ходила с трудом. Больно было. А вот на третий день обезболивающие примочки с травами своё дело сделали и отряд, погрузивший всё собранное Голубавой добро, отправился в обратный путь, который занял у них целых шесть дней. Тащили шатёр они все вчетвером. Шли, естественно, медленно, то и дело останавливаясь, но шли. Что стоило это двум хлебнувшим излишнего мужского внимания девкам, никто кроме них не знает. Обе шли молча, стиснув зубы, стараясь не говорить, а все силы собирали только для того, чтоб тупо и уже ничего не соображая двигаться вперёд, подальше от проклятых мест.

Их встречали ещё при подходе к поселению, далеко в лесу. Отряд по встрече, как и положено возглавляла Воровайка. Данава с Батрой подхватили уже ничего не соображавших болезных молодух под руки. Дануха, Хохотушка и Елейка тут же впряглись к Голубаве с Неважной, думая, что там в шатре полуживая Звонкая. И как же материлась Дануха и хохотали Хохотушка с Елейкой, когда в лагере узнали, что пёрли барахло арово.

И вот, вся компания уже нагишом развалилась в бане, кроме «колдунков», конечно, которых тут же выгнали, так как своим мужским видом, они нервировали замученных девок, да и Неважну с Голубавой тоже. Началось настоящее восстановление жизненных сил и зализывание ран, в переносном смысле конечно. Старожилы внимательно слушали, а девки в очередной раз плакались им в груди. Только на этот раз говорила только Белянка, а Буря вообще молчала, не произнеся ни слова.

В отличие от первого рассказа, на этот раз Белянка скрывать уже ничего не стала и рассказывала всё как есть со всеми подноготными. Бежать их уговорила, естественно, Звонкая. Она весь мозг проела, рассуждая как им хорошо жилось одним и как хреново теперь, никакой свободы, и что теперь они будут умнее. Надо просто подальше от реки в лес спрятаться. Вырыть там себе большие землянки и заживут они себе свободно и весело, как и раньше. С себя вины за побег Белянка не снимала. Она с самого начала поддержала Звонкую, а так долго собирались потому, что Буря отказывалась бежать. Именно её пришлось долго уговаривать, но потом всё же согласилась, когда её подружки уже собрались бежать вдвоём.

До своих лесов добрались без приключений, а там сначала услышали топорные работы. Нет, чтоб «ноги делать оттуда», как Буря настаивала, Звонкая решила всё же посмотреть, что там. А когда вернулась в захлёб начала рассказывать, что там арья. Все молодые и все без баб. Одни мужики. Воины с копьями в красивых одеяниях, лесорубы вольные, красавец к красавцу. Одно загляденье. И вот размечтавшись девки, как замуж за аров пойдут, как в роскоши да в достатке в городе жить будут, на диких баб поплёвывая с высока. Все загорелись, побежали хоть одним глазком взглянуть. Один из лесорубов, красивый такой, молодой, здоровый, увидел да позвал. «Эй, девчонки. Идите сюда, что там прячетесь. Познакомимся». Ну они дуры и пошли знакомиться.

Данухе не были интересны похождения этих мокрощёлок. Она заранее догадывалось, как и что там было, но вдруг баба поймала себя на том, что в голове скользнула какая-то очень важная мысль, как тогда с Неважной. Она ведь хотела потом ещё раз обдумать, попытаться поймать эту скользкую мыслишку за хвост, да забыла. А сейчас вновь промелькнуло что-то подобное. Дануха не была уверена в том, что это одна и та же мысль, но по ощущениям они были очень похожи. Баба уже не слышала рассказчицу, она полностью ушла в себя и тут вдруг… она её поймала: «слаба девка передком!». Эта вечно сальная мужицкая шуточка, выдаваемая ими за истину, слышанная ею сотни раз и столько же раз со смехом отвергаемая, как некая мужицкая дурость, неожиданно раскрылась перед ней с непредвиденной стороны. Она поняла смысл этой присказки и ужаснулась. И тут у неё перехватило дыхание по-особенному, как тогда при разделывании волка. Дануха почувствовала, как волосы на её голове встали дыбом, а в самой голове гулко застучала кровь, от чего лицу стало жарко, и она покрылась капельками пота. Девка слаба на передок образно. Она поняла, что любая девка, да что там девка, любая баба, падка на мужиков, но не на прямую, а в своей ебанутой башке безмозглой. Если мужик хоть каким-то боком начинает вести себя как мужик, то есть смотрит на неё, как на противоположный пол, но не напролом, не нахрапом, а лишь проявляя некую заинтересованность. Это для любой бабы самое страшное. Получив намёк на внимание к ней любимой, она, не смотря в его суть, а лишь мельком охватывая образ целиком, всё остальное себе додумывает, придумывает, безоговорочно в этом себя убеждает и становится заложницей собственных фантазий, самостоятельно. Вот она главная слабость, вон он её «слабый передок». Любая девка, баба, вековуха желает быть женщиной. Она, до обоссанных ляжек хочет нравиться, вызывать к себе интерес, быть желанной. Большую часть своей жизни баба в этом отношении сидит на голодном пайке, поэтому она просто вынуждена жить собственными придумками. Откуда ей взять внимание к себе со стороны мужчин, если его нет, да из себя самой, а коль забрезжит хоть самая слабая искорка интереса со стороны мужика, пусть он будет хоть самая последняя сволочь, эту искорку голодная баба в себе разожжёт до величины Ярова костра, если ей в этом не помешать. Вот она «бабья слабость на передок». Вновь и вновь повторяла себе Дануха. А слабыми им быть никак нельзя, не имеют они на это право. А как поступить? Как заставить их не жить этими лишающими их силы придумками? Просто запретить? Ничего не получится. К ним в мозги не залезть, прядок там не навести. И вспомнила тут Дануха слова Девины. Законы должны быть простые и понятные, но нарушившие их, жить не будут. И тут в её голове родился второй закон: «не еть» под страхом смерти. Запретить девке думать над этим она не сможет, но сдерживать в раздувании «передкового пожара» страхом смерти, вполне возможно и даже нужно.

Довольная своим открытием, Дануха в состоянии внутренней эйфории вышла из состояния раздумий и вернулась в круг слушающих. А там как раз Белянка рассказывала, чем их «знакомство» закончилось, прибывая уже вся в слезах и соплях. Буря тоже, хоть ни слова не проронила, но ревела на пару с ней, не останавливаясь, а потом вообще упала на шкуры и уткнувшись лицом и вцепившись руками в ворс, рыдала, выставив кверху синюшную жопу, на которой, казалось, живого места не было, в прочем, как и на всём теле.

Как выяснялось, Звонкую прибили у них на глазах на второй день мучений. Здоровенный воин, что был у них главный, напившись какой-то дряни, врезал ей со всей дури и убил с одного удара. Он её мёртвую, как он, еле ворочая языком прохрюкал, веселясь: «пока тёплую», отымел во всё куда смог засунуть свой вонючий отросток. Потом труп за волосы куда-то уволок. Сколько прошло дней и ночей, сколько через них прошло мужиков по кругу, Белянка не знала и знать не хотела. По началу было больно, очень больно, а когда у неё низом кровь изошла и даже двигаться уже больше не могла, её также за волосы оттащили и выбросили на помойку. Она там недолго валялась. Как только поняла, что её больше не трогают, ползти стала, ища какого-нибудь укрытия. Белянка уже тогда мало что соображала. Помнила только, нашла нору, шкурой отделанную, забилась туда и уж собралась помирать, а тут её Голубава вытащила. На этом она рассказ закончила и замолчала, а Буря всё так и валялась, ревя, вернее уже только всхлипывая.

Дануха, хоть и делала вид, что слушает, не перебивая, но почему-то совсем не испытывали ни капли жалости к этим дурам малолетним, но вот что её действительно заинтересовало, она спросила у них сразу, как только Белянка закончила.

— А чё тама делали ары?

— Они говорили, что строят новый большой город.

— Вота как, — пробурчала Дануха задумавшись и оборачиваясь к Голубаве и Неважне поинтересовалась уже у них, — и как же вы их вытащили?

— Неважна их всех поубивала, — тут же ответила хмурая Голубава, — правда и я на одном душу отвела, за своего младшенького, — при этих словах она тяжело, но облегчённо вздохнула, — даже полегчало.

Дануха вопросительно посмотрела на Неважну. Та сидела у самого банного камня и тупо, ничего не выражая на своём лице, смотрела на огонь.

— Расскажи, как ты их, — опередила Дануху Елейка.

— Да нечего рассказывать, — недовольно пробурчала молодая охотница, — на людей, оказывается, можно охотится так же, как на любого другого зверя. Как только я поняла это и приняла этих самцов за добычу, так и понеслась… Поверь, сестра, белок куда сложнее бить чем этих…

Все замолчали. Но Дануха не успокаивалась:

— И они не пытались тебя убить? Там же воины были. Целых семь, Голубава сказывала, да и лесорубы мужики крепкие.

— Да мне какая разница, — отмахнулась Неважна, — как только я почувствовала их как добычу, то смогла делать с ними всё что хочу. Приказала кому и куда идти ко мне под выстрел, и они, как бараны пошли, как любой другой зверь, не осознано, как будто сами хотели туда идти. Мне про это ещё Лесная Хозяйка объясняла. Не знаю, как это получается, не спрашивайте. Я их по одному выводила и парами, а на последнюю пятёрку сама вышла без всякой наводки и по глазу у них по выклевала. Они даже «ой» пискнуть не успели.

Говорила она с таким равнодушием и так обыденно, что Дануха испугалась, как бы у девочки чего не случилось с головой, но тут на них напали с расспросами Елейка с Хохотушкой, в бешеном припадке бабьего любопытства, и Дануха, пользуясь случаем, тихонько прибрав рубаху, незаметно выскользнула из бани. Когда вернулась обратно с большим кожаным мешком и вновь раздевшись уселась на своё место, никто даже не отреагировал на это. Все были так заняты расспросами, что похоже даже не заметили, что она уходила.

А бегала она к Данаве и отобрала у «колдунков» «пьяную воду», настойку мухоморную и сейчас разливая её из кожаного мешка в миску, давала выпить каждой, как бы между прочим, со словами, мол, «пей, бабе пьянство не помеха, а приволье и утеха». Молодые девки, сообразив, что сама большуха спаивает их, как больших и настоящих баб, отказываться не стали. Никто. И уже через короткий промежуток времени в бане начало твориться не вообразимое. Дануха, которая единственная, кто не хлебнул из миски с пойлом, лишь делая вид, поднося чашу к губам, внимательно следила за всеми и диву давалась всему этому безобразию. Баба прекрасно знала, что понять кто из себя что представляет довольно легко, надо просто опоить их в обыденной, непринуждённой обстановке, чтоб они даже не задумывались над контролем за собой. Тут порой и змеиный источник не нужен. Девки снимают с себя все личины, всё налепленное и показное, становясь такими, какие они и есть на самом деле внутри. Каждая стала, как на ладони. Неважна, отойдя от внутреннего оцепенения, вцепилась в тяжёлую, пухлую Данухину грудь и поначалу рыдала, как дитя малое. Потом проревелась, хлебнула ещё, повеселела и начала прыскать себе в ладошки, похохатывая над Хохотушкой, которая так заразно заливалась, катаясь по полу, что даже Дануха не удержалась и тоже растянулась в широкой улыбке, обозвав её «вот-дурой». После чего Неважна упала на спину, раскинула в стороны руки и ноги и начала голосить странные, незнакомые песни. Исходя из того, что у неё, как оказалось не было ни слуха, ни голоса, это действо явилось для Хохотушки роковым. Она от приступа истеричного смеха чуть не подавилась и не померла. Хорошо Дануха вовремя подскочила, по спине похлопала, да ещё налила, после чего та вскоре уже смеяться была не в состоянии и просто упав на пол, сладко уснула. Две пострадавшие молодухи, как не странно перестали реветь и ползали возле Неважны, упрашивая научить их так же стрелять из лука, как и она, и после того, как последняя согласилась заняться их образованием в мужеубийстве, начали исходить желчью на всех мужиков, на всём белом свете, обсасывая на перебой подробности, как они с ними будут расправляться и рассчитываться за всю боль и унижения, что он них поимели. Дануха по белому позавидовала буйной и молодой фантазии этих маленьких извращенок, даже под старость лет узнала для себя много нового и любопытного. До некоторых казней у неё бы точно ума не хватило. Голубава, по виду которой вообще ничего нельзя было сказать. Вроде пила, а не пьяная. Она о чём-то с задумчивым выражением общалась с Елейкой, которой оказалось вообще пить нельзя. С первой же миски наездницу развезло так, что она уже просто не одного органа своего не контролировала. Руки махались сами по себе, голова моталась сама по себе, ноги, похоже вообще не дрыгались. Язык её заплетался до такой степени, что понять Елейку порой было невозможно. Она толи о чём-то спорила с молчаливо кивающей ей Голубавой, толи что-то доказывала, то и дело пытаясь неуклюже разорвать на своём голом теле, воображаемую рубаху. В общем смотреть на всё это было необычайно весело, но вскоре Данухе всё это надоело. Она получила, что хотела и поэтому под конец взяла и сама напилась до поросячьего визга. Притом, то что она ползала по шкурам и хрюкала, это она помнила точно.

Почти всю зиму никаких из рук вон выходящих событий в лагере не происходило. Поселение зажило обычным бытовым затишьем. Елейка на своём Злыдне стала основным добытчиком, приспособив кобылку, которую обозвали Скромницей, под перевозку охотничьих трофеев, так как Неважна была занята обучением девок и на охоту ходила редко. Так иногда, когда была хорошая погода уходила в лес, что называется «просто для души погулять». Белянка с Бурей, надо признать, учились прилежно и упорно и у них уже хорошо получалось, по мнению Данухи, но Неважна постоянно почему-то была не довольна и придиралась к ним, то и дело обзывая их рукожопыми. Хохотушка же порядком всех удивила. Она уже заканчивала своё обучение и как не странно успехи её были впечатляющими. У неё даже получилось родить себе вторую стрелку, что приятно изумило абсолютно всех. От кого, от кого, но от неё такого никто не ожидал, да и вообще она сильно изменилась. Именно тогда Дануха обратила на неё пристальное внимание, неожиданно поняв для себя, что эта молодуха не так проста, как старалась казаться окружающим. Жизнерадостная, вечно весёлая и не унывающая, она иногда могла растормошить всю частную компанию, а на банных посиделках в один из обычных, скучных вечеров, закатила целый частушечный концерт с плясками и озорным шутовством. Это произошло довольно спонтанно. В баню к девкам как-то Данава заглянул, что-то Дануху хотел срочно спросить, а так как баба уже чуть-чуть приняла на обе груди, то по старой привычке взяла, да затащила его внутрь. Девки, конечно, знали, что он как мужик вообще никакой, но подначенная Данухой, Хохотушка вдруг в такой оборот его взяла, что Кузькина Мать[26] просто бы отдыхала, узрев такое. И так у неё всё просто и естественно, увлекательно и интересно получалось, что даже сам Данава увлёкся, войдя в роль и через какое-то время веселился голышом среди скачущих вокруг него девок, как пацан малолетний, напрочь забыв зачем пришёл изначально. Банные посиделки по вечерам были единственным развлечением у девок и Дануха просто диву давалась, как Хохотушка умудрялась каждый раз придумывать всё новые и новые развлечения. Она казалось была просто не иссекаемой. Уже в скором времени, поначалу ничем не привлекательная молодуха стала настоящей душой компании, способная поднять настроение даже в самом запущенном унылом состоянии. А вот как мать она была не очень. Дануху это сначала бесило. Не по бабье это как-то и ей постоянно приходилось себя одёргивать и бить себе по рукам, заставляя забыть своих большухинские замашки и каждый раз убеждать свою матёрую сущность в том, что это не бабняк и нравы бабняковские надо из себя выживать и выкорчёвывать. К тому же поскрёбышем её в плотную занялась Голубава. Сама. Никто её об этом не просил, никто не заставлял. Просто взяла и занялась, как своим собственным, как будто, так и должно было быть. Может и это ещё сыграло свою роль в том, что Хохотушка стала меньше уделять внимание своему ребёнку. Хотя в той или иной степени внимание ребёнку уделяли практически все, и Дануха в том числе. Один он был у них на всех. К концу зимы не только со стороны могло показаться, что мать малыша Голубава, но и внутри поселения к этому все привыкли и принимали, как должное. Колдунам на месте не сиделось. Они постоянно куда-то шастали, возвращаясь то вместе, то по раздельности, причём Батра освоился как дома, но на личный шатёр не соглашался, продолжая жить у Данавы. Слухов приносили мало, пополнение вообще никакого. Они практически совсем не принимали участия в жизни логова, отстраняясь и от быта девичьего и от их развлечений. Лезть к девкам со своими нравоучениями им Дануха категорическим запретила, но всё же несколько раз бывшая большуха устраивала посиделки девок у колдунов, позволив им порассказать «сказки седых времён». Правда сказочники из них были никудышные. С языком, а тем более с балабольством «колдунки» не дружили, но тем не менее для разнообразия послушать, надутых от важности «текущего момента» маразматиков, было иногда интересно.

Сама же Дануха всю зиму промучилась над идеей сестричества. Она никак не могла придумать, как им всё это преподнести. Как заставить их покуманиться и принять законы, за нарушение которых любую из этих молодух, к которым она привязалась как к родным, идти на смерь. Ну, примут они её законы. Они ж дуры пока малолетние, что им стоит их принять. Кровь бурлит, мозги сварились. Кто-то пообещает что-нибудь и не сделает. Ну и что она будет делать? Сама убивать? Кого-то заставит это сделать? Подобное у неё в башке не укладывалось. Она и Данаву с Батрой замучила с этим делом, выложив колдункам все свои секреты по поводу рока Водной Девы. Те вообще, как узнали про это в ступор впали. Ни то что совета, вообще кроме «не знаю» все слова забыли. Всё это настолько вымотало морально бабу, что она пошла на беспрецедентный поступок. В один из вечеров, собрала всех у себя, после ужина и выложила абсолютно всё им на головы, рассуждая, что почему только у неё голова должна болеть, пусть все подумают, может кто что и предложит дельное. Для всех это оказалось довольно неприятной неожиданностью. С одной стороны, Данухины законы казалось были просты, понятны и вполне исполнимы, но согласиться самолично на собственную смерть за какую-то хрень, как-то «не в какую дырку не лезло». И во-вторых, они не прочь были покуманиться, хотя знала, что это такое только, пожалуй, Елейка, и то в общем-то знала не по-настоящему. Но порождать Ку, которая бы кормилась не радостью рождения новых детей, а смертью, пусть даже заклятых врагов, от этого категорически отказались все, тем более, когда Дануха разжевала им всю подноготную с этой полужитью. Все резонно опасались, что это полужить не закормленная, их всех самих положит и не поморщится. На что Дануха с ними согласилась. В общем этим общим собранием Дануха крепко озадачила всех. Девки были настолько обескуражены всем этим, что надолго замолчали, и каждая ушла в себя, оценивая и взвешивая услышанное и так, как наступила тишина, то по старой традиции, самым естественным образом её нарушила Неважна.

— А можно как-нибудь без этого?

На что Дануха печально покачала головой и жёстко пресекла подобные попытки упадничества.

— Нельзя. Водна Дева сказывала, чё без этова у нас победы не будет. Без этова не одолеть нас супостата, а с этим у них не будет возможности выжить. К тому же тольк едины и под законами мы не понесём потерь, я так думаю.

— И это нам всем надо будет сделать обязательно? — испуганно продолжала Неважна.

— Да нет, — спохватилась Дануха, спеша успокоить девку, — никто никого заставлять не будет и выгонять тябя никто не будеть, коль в сёстры не пойдёшь. Живи как живёшь. Тольк те, кто войдёт в сястринство пойдёт в поход, те ж кто не примет, останутся здеся. Живи, охоться. Тябя никто не заставлят, — она подумала немного, осмотрела всех вокруг и добавила, — я вообще никого не буду заставлять. Мало того, всех подряд брать тоже не буду, а тольк тех, кто заслужит и докажет свою внутренню силу. Мяне вас хоронить ящё тяжельше будет, чем вам помирать.

Вновь наступило молчание.

— Я не знаю, что значит покуманиться, — вновь разорвала тишину Неважна, — можно это просто как-нибудь попробовать, ну как бы не по-настоящему, в качестве обучения? Ну, вон как Елейка, например.

Дануха сначала хотела было сказать ей «нет», но тут же расцвела в улыбке. Ей пришла в голову идея.

— А почему бы и нет? — воспрянула она радостно, — обязательно попробум. Девки, — обратилась она к остальным, — у нас же на носу Скотий Дух, а в стойбище из скотины целых две головы живут. Для этого нам Матёру Ку рожать без надобности, а просто, почему бы не покуманиться, да не погонять Скотий Дух по округе?

Молодухи все оживились, кроме Неважны, которая всё ещё ничего не понимала. Но больше всего засуетились «колдунки». Они заохали, заахали и из их диалога было понятно лишь одно, надо сваливать отсюда срочно и подальше.

Дануха понимая, что из девок, в общем-то, никто понятия не имеет о чём речь, стала обстоятельно рассказывать Неважне, а в её лице всем остальным про древний обряд очертания селений. Неважна, как сама непосредственность, задавала кучу вопросов, по любому поводу, не очень веря в то, что она сможет, но в конце концов убедившись, что это не так страшно и совсем не больно, на что, получив утвердительное заверение, согласилась.

Данаву с Батрой Дануха всё же уговорила остаться, так как требовались мужики для ритуального избиения. Хоть мужики они в общем-то «недоделанные» были, а других просто не было. Они всё же, скрепя сердцем, роли свои сыграть, согласились. А куда деваться, коль надо было ради образовательного процесса. Но пошли на уступку Данухе всё же не просто так. Шельмы. Что уж они у неё выпросили, неизвестно, но «колдунки» остались очень довольные, в отличие от Данухи.

В общем-то на Сретенье[27] бабы никогда не куманились, не принято было, а опаивались, как на Святки, но Дануха в большухах не год хаживала и не два. Знала много хитростей и секретов своего ремесла. Она решила лишь легонько закуманить девок, породив полужить на обжорство, а на обход ещё и опоить их до кучи. Пусть молодняк прочувствует всю «прелесть» бабьей сущности, пусть вкусят силу единения, а накормить полужить чувством насыщения, это проще всего. Стол сделает таким, что все не только обожрутся и перепьются, а и лопнут. Места, к тому же, у них глухие были, поэтому жертв при обходе не предвиделось, откуда им здесь взяться. Конечно, такая Ку — полужить слабая, силу единения по-настоящему не прочувствуешь, но этого и не требовалось. На первый раз, как раз, то что нужно. Поэтому на все вопросы Неважны к чему и как готовиться отвечала шутками да прибаутками, но делая при этом очень серьёзный вид. Девки речные, в отличии от Неважны, с улыбочками переглядывались меж собой, чуя Данухин развод, но никто не встревал и делал вид, что так и надо было.

В назначенный Данухой день все с самого утра ходили, сами не свои. Елейка даже на охоту не поехала и вообще лошадей из стойла не выпустила, решив, что на сегодня пусть постоят, хотя уже во второй половине дня, мучаясь от безделья, сильно об этом пожалела. У девок на стрельбище тоже всё из рук валилось. Чувствовалась какая-то нервозность и даже потаённый страх. До вечера еле дотянули. Одна Дануха спозаранку целый день носилась как угорелая. Готовила, таскала с ледника припасы, при этом отказывалась от помощи на отрез, отгоняя от своего шатра всех подальше. Девки от безделья этот день еле пережили.

Наконец, Данава собрал всех на полянке у Данухиного шатра и забрав у Голубавы посикуху, одетую в смешную заячью шубку с шапкой с настоящими заячьими ушами, скрылся в своём шатре, оставив девок стоять и волноваться дальше. Голубава, хоть и не поддавалась кумлению, по её словам, но всё же решила попробовать, к тому же опаиванию она поддавалась с лёгкостью, а это тоже предусматривалось. Вышла Дануха. Осмотрела стоящих перед ней девок. И позвала только Голубаву. Та вошла и долгое время ничего не происходило. Дануха выглянула вновь и позвала Хохотушку. Только тут девки поняли, что будут вызывать по одной и по старшинству. Так оно и произошло. Последняя была вызвана Неважна, как самая молодая. Стола и скамей в шатре не было. Их ещё утром «колдунки» к себе перетаскали. Еда была накрыта прямо на полу, образуя круг различных разносолов и выпивки вокруг очага. Но за импровизированным столом никто не сидел. Даже лежака Данухиного не было, его тоже вынесли к Данаве в шатёр, поэтому все стены были пустые и вдоль них мерно пританцовывали, двигаясь друг за другом все Неважнены подруги.

У накрытого на полу стола стояла Дануха с небольшой куклой в руках. За основу куклы баба взяла пучок крапивного волокна, заготовленного ещё с лета, а в качестве привязки, просто повыдергала волосы с девичьих голов, предварительно заставив их опростоволоситься. Пока они распускали косы, она, набрав в рот какого-то пойла, из спрятанного в рукаве кожаного мешочка, целовала в засос каждую девку, вливая ей отвар, та глотала. Дануха, как бы помогая распускать косу, расчёсывая волосы, пропуская их через свои пальцы, нет-нет, да выдернет волосёнки, если сами не вылезали. Ловко и шустро вплетая их в заготовку, она, что-то при этом постоянно завывала фальцетом, таким противным и не вменяемым, что разобрать слов её песни никому не удавалось, да этого и не требовалось. К тому моменту, когда последний волос вплетался в своё место, девка уже «уплывала» в непонятные ей дали. Глаза её стекленели, тело становилось безвольно обмякшим, руки повисали плетьми, только ноги начинали сначала мелко подёргиваться, а затем девка начинала сучить ими изображая, что-то похожее на бег на месте. Когда Дануха заканчивала с ней, то отводила к стене, где по кругу мелкими шашками бегали друг за дружкой те, кто уже прошёл ритуал. После того, как последняя из девок, Неважна, встала в общий круг, Дануха вплела в куклу собственные волосы и хлебнула пойло.

Выйдя в состояние закумлённости, Дануха в первую очередь внимательнейшим образом рассмотрела каждую девку. Начала с Голубавы, но, как и предположила, она её не почувствовала. Не было её в их круге. «Жаль», проговорила она сама себе и переключилась дальше на Хохотушку. Та ликовала, чуть ли не в беспамятстве. Радости в ней от ощущений были полные подолы. Дануха внимательно присмотрелась к её сущности. Яркая, радужная, вся в цветочках. Баба разглядела в ней неспособность воспринимать жизнь, как нечто сложное и тяжёлое. Даже когда жизнь ей подбрасывала пакости и невзгоды, боль и разочарования, она просто отказывалась их принимать, умудряясь найти в них что-то светлое и лёгкое, а когда у неё это не получалось, то просто впадала в самообман, который и позволял ей выкручиваться из любой убойной для психики ситуации, не впадая в черноту реальной жизни. «Светлая девка», — подумала Дануха. Но самое привлекательное в ней было то, что светлость и жизнерадостность была у неё крайне заразна.

Следующую она принялась рассматривать Елейку и тут без удивления не обошлось. Эту девку ведь она знала с детства, что говориться на глазах выросла и, казалось бы, ничем она её удивить не могла, но как только взглянула, так и охнула. Елейка оказалась совсем не та, что она себе представляла и о которой у неё уже давно сложилось устойчивое мнение. Спокойная, сильная, уверенная в себе, как повидавшая жизнь баба, но самое ценное оказалось в ней упорство, граничащая с упёртостью барана. Эта девка по любому добивалась того, что задумала и при этом готова была проламывать своим дубовым лбом любые преграды. Как это хрупкое и не погодам мелкое создание была в состоянии взрастить в себе такие силы? Не понятно. Как же Дануха просмотрела в ней это? Несмотря на то, что она была среди всех чуть ли не самой хрупкой и мелкой, девка была настоящим волевым тараном по жизни, тем пробивным тараном, за тощей спиной которой мог удержаться весь её отряд.

Затем она перевела свой взгляд на Белянку. Девка находилась в состоянии эйфории от впервые испробованного эффекта кумления. Она мысленно кидалась то к одной, то к другой сущности, радуясь, как дитя малое. Дануха пригляделась. Ничего сверх естественного. Обычная девка. С обычными недостатками, не больше, чем у других, но вот что зацепило Дануху, так это её надёжность, как человека верного и порядочного. Она тяжело сходилась с чужими, но для своих была верна и надёжна как камень. Дануха с удовлетворением отметила, что Белянка не только приняла их всех за своих, но и безоговорочно выбросила всё прошлое из своей головы. Дануха отчётливо прочувствовала её желание всё забыть и начать заново. «Молодец, девка, мне бы так», — похвалила она Белянку про себя и закончив копаться в ней, обратила внимание на Снежную Бурю. Вот тут было интересно. В отличие от Белянки у Бури она не заметила восторга, всё захватывающей радости от единения. Буря была… удивлена. Её охватывало любопытство познания чего-то нового, до этого запретного. Дануха даже почувствовала её мурашки на своей спине. Девка она оказалась яркая, самобытная, но что самое интересное — очень умная. Не по годам умная и рассудительная. Даже сейчас она не просто металась от одной сестры к другой, а внимательно их рассматривала, изучала, стараясь осознать, понять и усвоить увиденное. Когда их внутренние взгляды встретились, Буря аж дышать перестала, осматривая сущность Данухи взглядом голодного до знаний человека. Буря была поражена увиденным и не могла скрыть этого. Её любопытство и интерес превалировали над всем остальным. Дануха ласково улыбнулась, давая ей возможность рассмотреть себя, всю её накопленную годами мудрость, знания и умения, неординарную бабью силу, позволившую ей забраться на непререкаемые высоты в этой жизни. У Бури открылся рот от удивления. Она и подумать не могла, что сущность человека можно увидеть вот так, всю сразу, а увидеть перед собой то, что увидела в Данухе её просто повергло в шок. Дануха отчётливо прочитала её мысль: «И я хочу быть такой». Баба улыбнулась ещё шире и перевела свой взгляд на последнюю из участников ритуала, на Неважну. Она предполагала, что эта девка будет, пожалуй, самая интересная из всех. Дануха, почему-то была заранее уверена в этом и она не ошиблась. Только то, что она увидела повергло её в ступор непонимания. Она некоторое время смотрела на «это» и не как не могла сообразить, что это? Только потом, чуть успокоившись, она с трудом осознала, что перед ней эмоциональный взрыв, но не тот, что «бух» и всё, а «бух» длящийся и длящийся по времени до бесконечности. Радуга её души была огромна и чиста как слеза. Она взорвалась всеми эмоциями одновременно и по очереди, даже сразу не объяснить, как это. Поначалу Дануха даже испугалась за неё, но тут же увидела нечто непостижимое. Она узрела её огромную внутреннюю силу, которая не только держала эти эмоции в узде, но именно с помощью её девка и устраивала этот фейерверк сознательно. Специально! Она ни на кого не смотрела, никого не видела. Неважна впервые увидела свою собственную сущность и просто играла с ней в полном восторге, наслаждаясь собственной красотой. Только когда поймала себя на мысли, что её кто-то разглядывает по мимо её, резко захлопнулась, как будто стыдливо придержала подол, распахнутый ветром и сделав при этом милую, виноватую мордочку. «Вот это сила!» — мысленно проговорила удивлённая Дануха и Неважна, похоже услышав её, застеснялась, потупив глазки. Тут Дануха хлопнула в ладоши и представление закончилось. Бег по кругу остановился.

Дануха закинула себе на шею длинную, узкую тряпицу, взяла приготовленную посудину с водой и начала подходить к каждой, предлагая омыть руки и утереть их о тряпку. Когда она обошла всех и выплеснула остатки воды на камень очага, произведя этим паровой взрыв, все зомбированные девки из спокойного, затормòженного состояния, стали постепенно переходить в звериное.

Разобрав по команде Данухи оружие, сложенное у входа и взяв по приготовленному факелу, они зажгли их от очага и возбуждённо стали расхаживать по шатру туда-сюда, приобретая какое-то внутреннее неистовство. В руках, в качестве оружия, у каждой появился у кого кол, у кого дубина. Голубава, как самая здоровая, схватила огромный дрын, такой тяжёлый, что ей пришлось таскать его на плече. Дануха прихватила метлу с длинной ручкой и что-то проорав матерное, кинулась на двор. Вся девичья орава, заголосив кто во что горазд, но всё из репертуара ругательств, ринулась за ней. Так не прекращая орать, визжать и материться, обзывая на разные лады ненавистного Скотьего Духа, они быстрым шагом углубились в лес. Там, ведущая их Дануха, воткнула метлу ручкой в снег и торопливыми, резкими движениями, начала раздеваться. Все бессознательно стали делать тоже самое. Наконец, когда все оголились, они пустились в ритуальный путь очерчивания. Впереди процессии голая Дануха, верхом на перевёрнутой метле чертила древком по снегу глубокую черту. За ней вся остальная орава с факелами и дубинами. Их лица удивительно были похожи на испуганных, но не перестающих лаять собак. Девки непрестанно орали куда-то в темноту, пугали, оскорбляли, унижали. Кто-то из них просто визжал, кто-то орал «а-а-а», уже осипшим голосом.

Был лёгкий морозец, но группе голых девок это казалось было нипочём. От них так и валил пар и по всему виду, им было жарко. Дануха, пыхтя и обливаясь потом, ехала верхом на метле, вглядываясь в темноту зимнего леса и занята была лишь тем, что выбирала дорогу для себя между деревьями, где снег был не так глубок, но тем не менее местами умудрялась проваливаться по пояс, чуть ли не на корячках выползая из ям. Она не следила за девками, зная, что и так не потеряются, а наведённый морок остервенения ими поддерживался взаимно и не было необходимости следить за его воздействием. Девки ею были проверены, сильные. Слабых, не способных это пережить, среди них не было. И тут, как гром среди ясного неба, она отчётливо услышала восторженный возглас Неважны.

— Щенок! Посмотрите какой миленький!

Дануху как по башке бревном огрело. Она некоторое время была деморализована и её мозг отказывался что-либо делать. Баба судорожно крутила головой по сторонам, абсолютно не понимая зачем и только когда взгляд упёрся в маленький чёрный комочек в шагах десяти от неё, в голове яростно и панически заревело: «Тревога!».

— Скоти Дух! — проревела она во всю глотку, указывая на бедного щенка, — бей его, — чуть не плача от обиды и бессилия, охватившего бабу, продолжила она орать.

Обида и бессилие навалились на неё оттого, что почувствовала замешательство девок. Их ярость и остервенение при виде щенка резко угасли и по закуманенному кругу поплыла волна жалости, но тут выручила Голубава, не закуманенная, но опоенная Голубава. Рыча и матерясь, она ринулась на беззащитного щенка и тот почуяв опасность мигом преобразился. В одно мгновение он вырос до размеров огромного волка и встал на задние лапы, как человек. Передние лапы превратились в мужицкие мускулистые руки. Он открыл пасть и по лесу разнёсся низкий, до усрачки страшный рык. Данухе, от этого рыка, показалось что волосы на голове встали дыбом в полный рост. Она испугалась, по-настоящему испугалась. Не за себя, а за этих, не видевших ещё жизни молодух, которых она так безответственно толкнула на столь опасное дело. Глаза Скотьей Смерти сверкнули красными огоньками, и он двинулся на пробирающуюся к нему по сугробам Голубаву. Дануха закрыла от отчаянья глаза и что было силы завопила, вливая в круг неистовство, стараясь во что бы то не стало вывести девок из замешательства и это помогло. Тут же ей ответил стройный девичий хор ощетинившегося зверства и как одна, они кинулись вслед за Голубавой. Боя, которого так боялась Дануха, не получилось. Как потом выяснилось их спасла простая случайность. Голубава, подходя и замахиваясь своим бревном для удара, в самый последний момент провалилась ногой в яму и вместо морды, куда метилась, врезала Скотьему Духу по лапе в районе колена. Это её и спасло. Впрочем, спасло всех. Так как Дух в этот же самый момент, целясь ей в голову, от её резкого проваливания вниз, промахнулся и его огромный смертоносный кулак, просвистел в воздухе над самой головой Голубавы. Махнувший кулачищем по пустоте и получив увесистый удар бревном по колену, Скотий Дух как мешок с навозом рухнул на бок в сугроб, зарывшись мордой в снег и звонко лязгнув зубами, видать обо что-то там приложившись. А тут подоспели остальные и в буквальном смысле забили его, не дав даже возможности, что-либо сделать. Уже через несколько мгновений яростной атаки, Скотий Дух исчез. Резко и бесследно. Все побегали ещё какое-то время вокруг, по озирались, но того и след простыл. Только когда Дануха, не веря в то что произошло и понямая, что беда их миновала, скомандовала им идти за ней, объясняя тем, что необходимо быстро закончить круг, иначе дело будет плохо.

Они закончили полный круг. Скотий Дух больше не появился. Не выходя из состояния озверелости, но уже все без голосов, сорванных на морозе, они дошли до того места, где разделись. Дануха воткнула метлу в снег и стала одеваться, сиплым шёпотом объявив:

— Всё, бабаньки, закруглилися.

Она достала откуда-то из-под одежды кожаный мешочек и развязав горловину, дала хлебнуть каждой какую-то до ужаса горькую отраву, от которой каждая передёрнулась и пришла в себя из наведённого морока. Холод провалявшейся всё это время на снегу одежды, моментально дал о себе знать их разгорячённым и потным телам. Кое у кого застучали зубы.

— За мной. В баню, — просипела Дануха и кинулась по протоптанной в сугробе дорожке бежать первой.

Никто не удивился тому, что баня была протоплена. Собравшись там все вместе раздеваться не стали, а лишь распахнули меховые накидки и скинули шапки. Стояли вокруг банного камня молча. Грелись, сушились. Дануха мысленно осмотрела девок и удовлетворённо хмыкнула. Главным, а у не которых единственным чувством, был восторг, неописуемое чувство азарта победы. Дануха медленно обвела взглядом ликующие мордашки молодух.

— Девки, — просипела она, хитро улыбаясь, — айда колдунков пугнём.

Те заговорщицки переглянулись, расплываясь в хищных улыбках и предвкушая продолжение праздника души, как одна кинулись раздеваться до гола.

Дануха разнагишалась, но вместо того, чтобы куда-то идти, достала из туеска у стены горсть конопляного семени и высыпала его на банный камень.

— По париться надоть для начала, — прошептала она, — надо прогреться как следует, чтоб зубами не стучать по дороге.

Все пристроились вокруг камня и начали греться. Через какое-то время, уже обливаясь потом, Дануха кратко проинструктировала:

— Колдунков не бить, в голос не орать, а то дитя разбудите.

Послышались сиплые смешки. Голоса не было ни у кого. Дануха подняла метлу, взяв её как посох прутьями вверх. Сгорбилась вся, скукожилась, состроив на лице уродливую гримасу и медленно зашагала на выход, передвигаясь как нежить полудохлая, тем самым показывая пример, в каком виде им надлежит заявиться в гости. Все подхватили свои дубины и изображая из себя кто во что горазд, двинулись за Данухой. Зрелище было не для слабонервных: ужасающим и смехотворным. Кто-то ковылял, еле передвигая ноги, кто-то хромал, то и дело забывая на какую ногу, Неважна почему-то вообще скакала как коза, наверное, решив, что это очень страшно и должно насмерть напугать любого, только идущая за ей Хохотушка, то и дело валилась в беззвучном хохоте в снег, корчась в мучительных судорогах, охватывающих её бедный живот. К шатру Данавы она уже подползала на карачках лишь тихонько всхрюкивая и утираясь снегом.

Данава прожил со своей сеструхой всю свою сознательную жизнь. Казалось бы, знал её как облупленную, но почему-то ей каждый раз удавалось его застать врасплох. Этот раз исключением не был. Ещё когда они пошли Скотьего Духа гонять, а затем в лесу слышалась какая-то заварушка, колдуны знатно перепугались. Им то не знать, коль кто под этих опоенных баб попадёт, то исход один — смерть. А потом всё затихло и на долго. Эта тишина и спокойствие вокруг ещё больше нагнетало нервозности. И он сам и Батра, который вовсе мало что знал о Данухиных выходках, были на пределе нервного срыва, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Для взрыва не хватало искры, и она прилетела вместе с распахнувшейся входной шкурой и кучей голых девичьих тел, шипящих как змеи, с бешенными глазами и с колами в руках, неудержимо прущих в узкий проход шатра.

— Скоти Дух, — прошипела изуродованное гримасой лицо Данухи.

И толпа мокрых девок, ворвавшихся в шатёр, стала кривляясь, расползаться вдоль стен.

На этом и закончился предел Данавиного терпения. Он вскочил, как будто ему в задницу стрелу воткнули, взвизгнул не своим голосом и кинулся на стену шатра. Он во что бы то не стало старался запрыгнуть на неё, цепляясь ногтями за потолочные шкуры и всякий раз не удачно. Падая на пол, он вновь вскакивал и вновь прыгал, колотясь в натуральной истерике. Батра, в отличии от Данавы воспринял приход отряда «голая смерть» очень спокойно, даже через чур. Он просто закатил глазки и повалился на спину, раскидывая руки в разные стороны. В одно мгновение шатёр наполнился зловоньем. Дануха выпрямилась, зажимая нос пальцами и обидчиво просипела:

— Фу, обосралися, засранцы. Вот и шуткуй с вами опосля этого.

Отовсюду послышался шелест безголосого смеха и девки демонстративно зажимая носы, побежали за предводительницей обратно в баню.

На пир «колдунки» не пришли и обещанное ритуальное избиение мужиков не состоялось, а на следующее утро они, обидевшись «на всегда», а Данава «как всегда», не с кем не прощаясь, покинули лагерь этих «дур невменяемых» и отбыли в неизвестном направлении.

Поминальную Масленицу[28] Дануха решила не игнорировать, ибо прямая помощь Дедов в её делах не помешала бы. Готовилась она к этому действу как следует. Перебрала в памяти всех, кого вспомнила, определилась кому печь блины, кого звать в непосредственные помощники. Долго думала, как быть со Сладкой, ведь Деды ещё на Дедовой седмице признали их родство в третьем колене, но взвесив все за и против, решила её пока не приглашать, коль та тем более обещалась ужиться в Матёрой Ку, то есть её можно будет призвать на землю в любое время, вернее в то время, как понадобиться. Свой очаг разбирать и перетаскивать на поляну она не стала, а общими усилиями вынесли на поляну очаг Данавы, шатёр которого пустовал до сих пор, вернее с тех пор, как он с Батрой пустился в бега. Девкам тоже всем было предложено поучаствовать, но кроме Хохотушки и Голубавы, никто не изъявил желания. Неважна не знала и не умела, к тому же мотивируя отказ тем, что находится под покровительством Хозяйки Леса и ей более никого не надо, Елейка сослалась в том же ключе на Степную Деву, а Буря с Белянкой просто промолчали, не вмешиваясь в дискуссию по поводу предстоящих действий, но тем не менее от поедания блинов не отказались, обещая на Разбитной Масленице[29] наверстать упущенное, но главным действующим лицом в поедании всё же являлась Воровайка. Блины эта крылатая бестия обожала до умопомрачения. Как только выставили очаг на поляне и раскалили камень, смазав его кабаньим жиром, Воровайка забыла про все свои обязанности и как приклеенная уселась на плече Данухи, постоянно нагло оря, чтоб ей давали в первую очередь, да и тормошила она их с завидной скоростью, порой выдёргивая их прямо из рук хозяйки, что-то высматривающей в узорах пропалены на его сторонах[30]. Казалось эта ненасытная прорва не заполнится никогда, но вдруг Воровайка выронила из клюва кусок блина на снег и замерла, уставившись на лес. Тяжело оттолкнувшись от плеча Данухи, отлетела на ветку, попрыгав немного на ней толи прислушиваясь к чему-то, толи принюхиваясь, а толи приглядываясь. Дануха ощутив увесистый толчок в плечо, при её старте, внимательно следила за своей питомицей. Чувство «что-то случилось», уже держало её в напряжении и предвкушении. Она не обманулась. Сорока не долго находилась в раздумье и резко встрепенувшись, как будто в неё кто из пращи попал, застрекотала тревогу, однозначно указывая в сторону бывшего баймака. Девки кинулись по своим шатрам срочно вооружаясь.

Выскочив с клюкой из своего шатра и уже прижав волчий колдовской хвост к древку, Дануха обратила внимание, что поведение Воровайки изменилось. Теперь с поведения «Тревога!», она просто указывала, что кто-то пришёл и отчаянно звала за собой. Дануха остановилась и задумалась. Все так же замерли, ожидая команды и не совсем понимая, чего это она впала в стояк.

— Голубава, останься с мальцом, — распорядилась она, — Елейка, Злыдня оставь, айда ножками, хотя нет. Ты скочи к на Злыдне через источник, а мы с Красной Горки, но в баймак не суйся, пока с горы знака не подам. Поняла?

— Поняла, — утвердительно ответила Елейка и завернула коня.

— Да, не спяши, — тут же выкрикнула ей Данава, — иди шагом и медлянно. Мы то доберёмся не скоро. Да гляди по сторонам.

— Поняла, — вновь проговорила наездница и придержала Злыдня.

Всё поселение уже давно переоделось во всё белое, заячье, притом белыми были все с ног до головы, даже на луки заячьи помпоны навешали для украшения. Хорошая маскировка, но хороша она была на свежем снеге, а на том, что уже был, не очень, но всё равно не так бросалось в глаза. Дануха забравшись наверх Красной Горки, с которой весь бывший баймак просматривался как на ладони, никого там не приметила, вернее даже не обратила внимания, так как её интерес сразу захватила река, на льду которой стояли двое саней, с явно просматривающимися человеческими фигурами в них, но без каких-либо движений. Лошади, привязанные к саням, двигали головами, то и дело, тряся ими вверх, вниз, а вот люди в санях, замерли в сидячих положениях, как статуи. Зрелище было странное и не понятное, поэтому настораживало. Дануха долго стояла, пригнувшись и смотрела на сани, чего-то выжидая, но ничего не происходило. Она прикрыла глаза и принюхалась, как обычно резкими вдохами. Впереди было что-то до боли знакомое и до ужаса непонятное. Она поднялась в полный рост и посмотрела в сторону Елейки, которая зачем-то тихонько двинулась в направлении баймака вдоль высокой травы в низине у самого источника и тут же со злостью замахав ей клюкой, чтоб не дёргалась, но та дура поняла это махание как знак и пустила своего Злыдня во весь апорт, на что Дануха крепко выругалась про себя, мол совсем с головой не дружит и шея похоже лишняя, но до зубоскалить ей не получилось, так как прямо на её глазах, Елейка, выскочившая на площадь совершила что-то не вообразимое. Она резко остановила коня, а сама стрелой полетела вперёд, на лету выпуская лук из рук.

Елейка сама ничего не поняла. Она вдруг резко потеряла под собой Злыдня и полетела, инстинктивно расщеперивая[31] пальцы рук, вытягивая их перед собой и тем самым выпуская из рук свой лук. Летела долго. Ей захотелось заорать от внезапности происходящего, но она не смогла. Она даже дышать не могла, не вздохнуть, не выдохнуть. Всё её тело, каждую мышцу, схватила мёртвой хваткой судорога и поэтому она как бревно брякнулась об плотный, слежавшийся снег, больно ободрав выставленные руки и пробороздив приличную колею. И в таком скукоженном, напряжённом состоянии замерла, не в силах что-либо сделать. Тут вдруг кто-то ткнул её в бок, и она из положения стоя на руках, как деревянная, плюхнулась на спину, продолжая удерживать руки всё в том же положении перед собой. Боль в мышцах была нестерпимая. Перед глазами что-то быстро мелькнуло, и судорога разом исчезла, заставив всё тело заныть, а грудь судорожно рывками задышать. Елейка дышала тяжело и быстро, закрыв глаза от дикой слабости, но тут она почувствовала Злыдня. Ему было ещё больней, и он задыхался, держась уже из последних сил.

— Он задыхается, — жалобно простонала Елейка и слёзы бессилия брызнули из уголков глаз.

Но через мгновение почувствовала, как колдовские оковы с него спали и конь, бешено заржав, начал лягаться и по брыкавшись немного, кинулся подальше от этого ужаса обратно к источнику, ломая кусты Данухинского сада и даже шаркнув боком об старую берёзу, что кстати, несколько привело его в чувство реальности. Елейка всё ещё не открывая глаз мысленно заорала «Не бросай меня!» и тут же почувствовала, как Злыдень остановился, приходя в себя и заплакал. Это было выше её сил. Она сцепила зубы и медленно открыла глаза полные слёз. Над ней стояла белая нежить. Стояла и чему-то веселилась. Её улыбка растягивалась от уха до уха, отрывая обычные человеческие зубы.

— Сука, — процедила сквозь сомкнутые зубы Елейка, давясь комком обиды в горле.

— Елейка, — радостно проговорила нежить, — как я тебя рада видеть, подруга.

Елейка дёрнулась всем телом, как будто её плетью протянули вдоль хребта и вскочила на ноги, уставившись на белую нежить. Голос её оказался до ужаса знакомым.

— Воровайка! — ещё радостней прокричала незнакомка, обращаясь в сторону скачущей по ледяному насту сороки, которая что-то ворчала себе под клюв, но тем не менее близко не подходила, предпочитая держаться на безопасном расстоянии.

Елейка, вытаращив глаза и распахнув рот, лихорадочно оглядывала улыбающуюся незнакомку. Лицо было чужое, но глаза…голос…

— Малхушка? — в недоумении спросила Елейка.

— Была Малхушка, а теперь Малха!

С этими словами бывшая подруга, всем своим видом похожая на не понятную белую нежить, кинулась на шею Елейки обниматься. Елейка же стояла как бревном по голове ударенная, никак не реагируя.

Узнать в гостье жирную Малхушку-пердушку, было невозможно. Бледное, худое лицо с седыми, бесцветными бровями и ресницами. По всему лицу морозным узором белели всполохи не то тонюсеньких шрамов, не то татуировки. От прежней Малхушки остались только глаза. Елейка с трудом вывернулась из объятий и ещё раз внимательно осмотрела подругу.

— Малхушка. Это действительно ты? — спросила она всё ещё не веря.

— Я же тебе сказала, — ответила та, перестав улыбаться, — Малхушки больше нет. Меня зовут Малха. Привыкай.

— Понятно, — пробормотала Елейка, тем не менее ничего не понимая.

Тут со стороны послышался шум, лезущих через сугробы, основной группы встречающих. Обе девки обернулись.

— Это Дануха и мои сёстры, — поторопилась донести до Малхи упреждающую информацию Елейка, почему-то уверенная, что её бывшая подруга стала не совсем подругой, вернее, не совсем человеком и обладала чудовищной силой, которую она на себе уже испробовала.

Дануха не добежав нескольких шагов до них остановилась, тяжело дыша и внимательно и с каким-то зверским выражением на лице, осматривала новую гостью.

— Данух, — прервала дуэль взглядами Елейка, — это наша Малхушка, только теперь она Малха.

Дануха отпустила волчий хвост. Зверство на лице сменилось непониманием вперемешку с неверием. Она закрыла глаза и шумно принюхалась через сбивчивое дыхание.

— Ох, ё, — выдавила она из себя и бухнулась на колени, — как же тябя угораздило то?

Малха собралась уже было что-то рассказывать, но Дануха тут же поднявшись с колен, прервала её:

— Подожди.

Она подошла к белой разрисованной девке, обхватила её лицо ладонями, внимательно всматриваясь в девку. Затем нежно её обняла и ласково сказала:

— Успешь. Подём к нам в селенье, там и скажешься, — но тут же выпустив её из своих объятий, спросила, кивая головой на реку, — А тама чё?

— Жмуры замёрзшие, — ответила Малха, — но это не я, а он, — тут же как бы оправдываясь добавила, уверенная в том, что Дануха точно понимает о ком она говорит.

— Елей, — обратилась Дануха к Елейке, — веди этих коней сюды.

— Это не кони, а лошади, — обидчиво проворчала Елейка, раздражённо, в искреннем негодовании не понимая, как можно лошадь с конём спутать, попутно при этом разглядывая свои содранные руки.

— Я отсюд пиздень их не вижу, не така глазаста. Веди к источнику, там и разглядим, чё у них под хвостами.

Её выходка как всегда сразу разрядила обстановку, вернув всех к бытовой обыденности. Елейка обернулась. Злыдень прятался за кустами бывшего Данухинского сада, выглядывая из-за них ошарашенными и перепуганными глазищами. Хозяйка прошипела на него, дав команду привести сюда обоих кобылок. Тот фыркнул, дёрнулся и бочком, бочком, в обход, то и дело озираясь, двинулся в сторону реки.

Сёстры подошли поближе и Дануха стала каждую представлять. Все знакомились в весёлой непринуждённой обстановке, разговаривая ни о чём в ожидании саней, но тут от реки раздалось жалобное или обиженное ржание Злыдня, не понятно на что оно было больше похоже. Все как одна обернулись на реку. Злыдень стоял перед первыми санями, повернув в сторону хозяйки голову и роя копытом снег, заржал.

— Ох, ё, — передразнивая Дануху, пропела Елейка, — они обосрались и никуда идти не хотят.

Она сложила ободранные ладони рупором и что есть мочи зашипела, с повизгиванием в сторону саней. Лошади дёрнулись назад, попятились чуть-чуть, видно приходя в себя и медленно повернувшись, потопали к берегу одна за другой. Злыдень, фыркая, сделал круг почёта с высоко задранным хвостом и пристроился в голове колонны.

Елейка, показав раскрытые ладони подошедшему к ней коню, что-то шикнула и тот покорно лёг на снег, позволяя хозяйке оседлать его не используя рук, и тут же поднявшись обратно на ноги, мерно двинулся в сторону змеиного источника.

— А как это она? — услышала Елейка за своей спиной обалдевший почти до визга голос Малхи.

— Тьфу, рисовка, — сплюнула тут же Дануха, — не расстраивайся Малхуш, всё скажем, всё покажем, и ты всё скажешь, толь айда до кута.

Елейка обернулась, расплываясь в ехидной улыбочке.

— А я и не поняла сразу, — продолжала Малха суетно и сбивчиво, как и всегда бывало раньше и только теперь стала совсем похожая на саму себя, — эта зверина, когда выскочила на меня… я ж со страху… Только сейчас сообразила, что она на его спине ехала.