Лекарь Империи 9

Глава 1

Не нашел в природе, не открыл случайно в ходе другого эксперимента — целенаправленно, методично создал. Синтезировал смерть в стерильной лабораторной пробирке.

Я перечитал абзац дважды.

Трижды. Тяжелые, каллиграфически выведенные буквы не менялись.

«В молодости я был полон надежд и амбиций. Закончил Императорскую медико-хирургическую академию с отличием. Защитил диссертацию по теме регенеративной медицины. Мне прочили блестящую карьеру. И она началась — но не так, как я ожидал.»

Старая, как мир, история.

Талантливый, амбициозный ученый, большие надежды, одна роковая ошибка. Сколько таких трагедий было в истории науки?

Нобель, который всю оставшуюся жизнь пытался искупить изобретение динамита. Оппенгеймер, цитирующий Бхагавадгиту после первого испытания атомной бомбы: «Я — Смерть, разрушитель миров».

Теперь в этом скорбном списке стоял и Снегирев со своей «стекляшкой». Но только уже в этом мире.

«Зимой тысяча девятьсот пятнадцатого года ко мне обратились представители Военно-медицинского управления. Империя вела войну, потери были чудовищными. Нужны были новые методы лечения раненых. Меня пригласили в секретную программу под кодовым названием „Проект Химера“».

Мировая война. Российская Империя теряла миллионы солдат на фронтах. Логично, что военные отчаянно искали любое, даже самое фантастическое чудо-лекарство.

Война — лучший катализатор медицинских исследований, как бы цинично это ни звучало. Пенициллин, переливание крови, пластическая хирургия — все это получило мощнейший толчок именно во время мировых войн.

«Нам обещали неограниченное финансирование. Лучшее оборудование из Германии и Франции. Доступ к древним магическим артефактам из императорской коллекции. И главное — карт-бланш на любые, даже самые смелые эксперименты. Цель была благородной — создать универсальный регенеративный агент, „панацею“, способную залечивать любые раны, излечивать любые болезни».

Неограниченные ресурсы и полное отсутствие этического контроля. Идеальный рецепт для катастрофы. Но он, молодой и амбициозный, тогда не мог этого знать. Или не хотел. Ослепление собственной гениальностью, вера в то, что цель оправдывает любые средства — самая опасная из всех болезней, поражающих великие умы.

Я перевернул страницу. Почерк стал мельче, строчки — плотнее, словно он торопился выговориться, боясь не успеть.

«Три года исследований. Три года восемнадцатичасовых рабочих дней. Мы — команда из двенадцати лучших умов империи — работали как одержимые. Биологи, химики, маги-теоретики, даже один некромант. Мы соединяли несоединимое — вирусные векторы с магическими матрицами, генную инженерию с алхимией».

Междисциплинарный подход за сто лет до того, как это стало мейнстримом.

Гениально. И запредельно опасно.

Когда смешиваешь строгую науку с непредсказуемой магией, результат может быть каким угодно.

«Прорыв случился седьмого марта тысяча девятьсот девятнадцатого года. Я никогда не забуду этот день. Четверг. Пасмурно. Температура минус двенадцать. Мы тестировали модификацию вектора номер семьсот тридцать один на образце легочной ткани».

Он помнил погоду. Спустя год после события он помнил точную температуру. Классическая травматическая память. Мозг, переживший шок, с фотографической точностью запечатлевает каждую, даже самую незначительную деталь момента катастрофы.

Следующий абзац был написан другими чернилами — синими вместо черных. Видимо, он добавил его позже, переосмыслив произошедшее.

«Я должен описать это подробно. Для науки. Для истории. Для предостережения».

И дальше шло детальное, почти протокольное описание эксперимента. Температура инкубации, концентрация реагентов, последовательность добавления магических компонентов.

Он воспроизводил протокол. Зачем?

Чтобы кто-то в будущем мог это повторить? Или наоборот — чтобы знали, какой именно комбинации нужно избегать, как смертельного яда?

«В 14:37 мы ввели вектор в культуру клеток. В 14:42 началась реакция. Но не та, которую мы ожидали. Клетки не регенерировали. Они… трансформировались. Цитоплазма начала кристаллизоваться. Синие кристаллы, похожие на сапфиры, прорастали сквозь клеточные мембраны».

В моем сознании вдруг возникла картина — яркая, четкая, как будто я сам там был.

Стерильная лаборатория, залитая холодным светом магических ламп.

Белые халаты. Резкий запах формалина и озона. Молодой Снегирев — высокий, худой, с горящими глазами фанатика науки — склонился над окулярами микроскопа.

Рядом с ним — его руководитель. Невысокий, плотный мужчина с холодными серыми глазами и аккуратно подстриженной бородкой. И Фырк порхающий рядом.

— Эй, я не при делах! — возмутился у меня в голове Фырк. — Это твоя буйная фантазия!

«Мой руководитель, полковник медицинской службы Арнольд Карлович Вессель, посмотрел в микроскоп. Я ожидал увидеть разочарование или гнев — мы провалили очередной эксперимент. Но он улыбнулся. Это была самая страшная улыбка, которую я видел в своей жизни.»

Вессель. Немецкая фамилия.

В императорской армии и при дворе служило много этнических немцев, это было в порядке вещей. Но почему эта деталь кажется мне такой важной?

«Это не провал, Василий, — сказал он. — Это прорыв. Просто в другой области. Мы искали способ лечить раны. А нашли способ их наносить. Идеальное биологическое оружие — избирательное, контролируемое, неостановимое».

Чудовищная, но безупречная военная логика.

Зачем лечить своих солдат, если можно быстро и эффективно убивать чужих? И ведь с их точки зрения это было абсолютно правильно. Война.

«Я попытался возразить. Сказал, что это противоречит нашей цели, клятве Гильдии, элементарной человечности. Вессель посмотрел на меня как на наивного ребенка. „Война изменилась, Василий. Враг использует отравляющие газы. Нам нужно оружие нового поколения. И вы его создали“».

Хлор, фосген, иприт. Химическое оружие стало нормой ведения боевых действий. На этом фоне разработка биологического оружия была логичным следующим шагом.

Чудовищная логика, но логика.

Я перевернул страницу. Почерк стал совсем неровным, буквы прыгали и плясали.

«Следующую неделю я провел в аду. Днем — участвовал в совещаниях по „оптимизации патогена“. Ночью — искал способ его уничтожить. Они планировали полевые испытания. На военнопленных. „Гуманно“, как сказал Вессель. „Быстрая смерть вместо медленной в лагере“».

Эксперименты на людях. Тогда, в разгар мировой войны, это не считалось преступлением. Военнопленные не были людьми в полном смысле этого слова. Расходный материал.

«Я понял — нужно действовать. В ночь на пятнадцатое марта, когда лаборатория была пуста, я уничтожил все. Все образцы патогена. Все записи. Всю документацию. Использовал термитную смесь — от лаборатории осталось лишь пепелище».

Термит. Горит при температуре в две с половиной тысячи градусов. Плавит сталь. От биологических образцов не остается даже следов ДНК. Он знал, что делает. Он уничтожал свое творение наверняка.

«Подстроил так, чтобы выглядело как несчастный случай. Утечка эфира, случайная искра. Троих ночных лаборантов обвинили в халатности. Их расстреляли на следующий день. Без суда»

Тут была пауза. Несколько строк были зачеркнуты так тщательно, что разобрать их было невозможно. Черные, жирные штрихи, почти прорвавшие бумагу.

«Их кровь на моих руках. Михаил Петров, двадцать три года, женат, дочь двух лет. Сергей Ильин, девятнадцать лет, единственный сын у матери-вдовы. Константин Зуев, тридцать один год, трое детей. Я убил их. Не прямо, но убил. Ради спасения тысяч. Миллионов. Было ли это оправдано? Не знаю. Но другого выхода не видел».

«Проблема вагонетки». Убить троих невиновных, чтобы спасти миллионы.

Этическая дилемма, не имеющая правильного решения. И выбор человека, оказавшегося в такой ситуации. Выбор, который потом не дает спать до конца жизни.

«С собой из горящей лаборатории я смог вынести только эту тетрадь. В ней — мои личные записи по созданию ингибитора. Антидота. „Ключа“, способного выключить патоген. Я начал работу над ним, как только понял, что создал. Предчувствие, интуиция — называйте как хотите. Но я знал — это оружие рано или поздно будет использовано».

Следующие страницы заставили меня забыть об усталости. Они были исписаны формулами. Но не обычными химическими формулами, которые я привык видеть в учебниках.

Это был невероятный, гениальный гибрид строгой науки и древней магии.

Невероятно. Он использовал классическую нотацию Лавуазье для обозначения химических элементов, но свободно комбинировал ее с руническими символами Старшего Футарка.

А это… это же модифицированные каббалистические знаки! Он не просто смешивал два языка, он создал свой собственный, абсолютно уникальный язык для описания магико-биологических процессов!

Длинные цепочки аминокислот на бумаге переплетались с магическими схемами потоков энергии. Структурные формулы белков соседствовали с защитными пентаграммами.

Диаграммы сложных химических реакций включали в себя астрологические символы планет, очевидно, обозначающие необходимые условия для протекания процесса.

— Красиво, — присвистнул Фырк, заглядывая мне через плечо. — Как современное искусство. Только с формулами.

— Это не искусство, — пробормотал я, не отрываясь, водя пальцем по строчкам. — Это гениальность. Он на сто лет опередил свое время. Смотри — он использует принципы, которые в моем мире открыли только в самом конце двадцатого века!

Дальше шло подробное описание самого синтеза. Температурные режимы, время выдержки, последовательность добавления компонентов, катализаторы, ингибиторы. И список необходимых ингредиентов…

— О-па! — Фырк подпрыгнул так, что едва не свалился со стопки книг. — Двуногий, ты это видишь?

Я видел. И отказывался верить собственным глазам.

'Необходимые компоненты:

Дыхание музы — 2 мл.

Тень безумия — 3 грамма

Слезы феникса — 7 капель

Кровь дракона (желательно свежая) — 10 мл.

Лунный камень, растертый в пыль — 1 грамм.

Эссенция времени — 3 капли.

Прах святого мученика — одна щепотка'.

Это не рецепт. Это перечень реквизита для детской сказки. Где, черт возьми, я должен взять кровь дракона? Последний дракон в этом мире, по слухам, умер триста лет назад! И слезы феникса? Фениксы — это вообще реальность или просто красивая выдумка?

— Может, это метафоры? — с сомнением предположил Фырк. — Ну, типа, «кровь дракона» — это смола драконова дерева? А «слезы феникса» — какое-нибудь очень редкое ароматическое масло?

— Возможно, но…

Я перевернул страницу. И замер.

На всю страницу была наклеена карта Мурома. Старая, пожелтевшая, но на удивление точная. И на ней — семь отметок. Семь маленьких красных крестов.

И все. Никаких комментариев на её счет.

Последняя исписанная страница. Почерк был совсем плохим — неровным, почти неузнаваемым, с кляксами. Видно, что писал уже умирающий человек, из последних сил.

'Я чувствую, как яд добирается до сердца. Осталось часов двенадцать, не больше. Хочу успеть написать самое главное.

Архитектор жив.

Не знаю его истинного имени. Знаю только — он был одним из руководителей «Проекта Химера». Он не погиб в том пожаре, как все думают. Он сбежал. И он обязательно, рано или поздно, попытается воссоздать свой патоген.

Он одержим безумной идеей «очищения человечества». Искренне считает, что только сильнейшие, генетически и магически одаренные, достойны жить. Что эпидемия — это благо, естественный отбор, ускоренная эволюция.

Он вернется. Может, через год. Может, через сто лет. Но он вернется.

И когда это случится — эта тетрадь будет единственной надеждой.

Спасите мир от моего греха.

Простите меня.

В. С. Снегирев, 21 апреля 1920 года, 23:47'

Ниже — несколько неразборчивых каракулей, похожих на предсмертную агонию. Видимо, он пытался написать еще что-то, но силы покидали его.

Я сидел, оцепенев, уставившись в последнюю страницу тетради. В голове стоял гул, настоящий водоворот мыслей, смешавшихся в хаотичную бурю.

Архитектор. Кто он? Вессель? Или кто-то другой, оставшийся в тени?

И если Снегирев прав, если эта эпидемия — дело рук того самого Архитектора, то он где-то здесь. В Муроме. Наблюдает. Координирует. Наслаждается хаосом. Убивает.

— Двуногий! — Фырк настойчиво дернул меня за рукав халата. — Очнись! У тебя такое лицо, будто ты привидение увидел!

— Хуже, Фырк. Гораздо хуже, — мысленно ответил я, не отрывая взгляда от выцветших чернил. — Мы имеем дело не с природной мутацией вируса, а с целенаправленно созданным биологическим оружием. И тот, кто его создал, вполне может быть еще жив.

— Жив? — Фырк недоверчиво почесал за ухом. — Но прошло же сто лет!

— Маги живут дольше обычных людей. Сильный маг вполне может протянуть и полтора века. А если он нашел способ продлить себе жизнь… Некромантия. Алхимия. Переселение сознания. В этом мире возможно многое. Слишком многое.

В этот самый момент резкий, дребезжащий звонок телефона разорвал тишину тайной комнаты. Я вздрогнул так сильно, что едва не выронил драгоценную тетрадь.

Телефон. Реальность. Я так глубоко погрузился в записи Снегирева, что напрочь забыл о настоящем.

На экране светилось одно слово: «Реанимация».

Сердце ухнуло куда-то вниз, в ледяную пустоту.

Мишка. Что-то случилось с Мишкой.

— Алло?

— Илья Григорьевич! — голос Кашина в трубке был высоким, срывающимся на истерику. — Срочно! Немедленно в реанимацию! С Мишкой беда!

Нет. Нет, нет, нет. Только не сейчас. Не тогда, когда я, кажется, нашел формулу спасения.

— Что случилось? Говори четко! — я вскочил на ноги.

— Кровь! Кровь в контуре ЭКМО потемнела! Стала почти черной! Как… как деготь! Аппарат пищит, все параметры в красной зоне! Мы не понимаем, что происходит!

Гемолиз? Массивный тромбоз? Или что-то гораздо хуже?

— Что показывают мониторы? Давление в контуре?

— Падает! Было двести, сейчас сто пятьдесят и продолжает снижаться! Сатурация тоже падает, хотя подача кислорода на максимуме!

Черт. Чертов вирус. Мутировал? Адаптировался к ЭКМО? Начал использовать сам аппарат как среду для размножения?

— Не трогайте ничего! — крикнул я в трубку. — Вообще ничего! Не меняйте параметры, не пытайтесь отключить! Я бегу! Десять минут!

— Но…

— НИЧЕГО НЕ ТРОГАТЬ! Это приказ!

Я бросил трубку. Схватил красную тетрадь, сунул ее за пазуху халата. Карту — в карман.

— Эй! — Фырк вскочил мне на плечо, едва удерживаясь. — А как же кресты? Компоненты? Антидот?

— Потом! — отрезал я, бросаясь к выходу. — Сначала нужно стабилизировать Мишку! Если он умрет, антидот будет уже никому не нужен!

Приоритеты. Спасти того, кого еще можно спасти. А уже потом думать о глобальном спасении человечества. Хотя время… проклятое время уходило как песок сквозь пальцы.

Я выбежал из тайной комнаты, даже не закрыв за собой тяжелую дверь камина. По лестнице — прыжками через три ступеньки. В вестибюле старого корпуса я чуть не сбил с ног пожилую уборщицу.

— Извините!

Лифт. Вот он. Двери уже закрываются.

— Подождите!

Я всунул руку между тяжелыми створками. Больно, но двери послушно разъехались. Внутри — две молоденькие медсестры, испуганно смотрящие на меня.

— Третий этаж! Срочно!

Кажется, прошла вечность. Первый этаж. Второй.

Быстрее! Ну же!

Третий. Я выскочил из лифта, не дожидаясь, пока двери откроются полностью. Коридор реанимационного отделения. Вот и палата Мишки.

Я влетел внутрь.

Картина была апокалиптической.

Мишка на кровати — бледный как мел, его губы приобрели отчетливый синюшный оттенок. Аппарат ЭКМО гудел натужно, почти с надрывом, словно старый, измученный двигатель. И кровь в прозрачных трубках…

О нет! Это была не кровь. Это… что это вообще такое?

Темно-вишневая, почти черная, вязкая жидкость медленно, лениво циркулировала по контуру. На внутренних стенках трубок оседал темный налет, похожий на сажу. Мембрана оксигенатора, которая еще вчера была идеально прозрачной, теперь была покрыта уродливыми темными разводами.

— Когда началось? — спросил я, подбегая к аппарату.

— Полчаса назад! — Кашин стоял рядом, бледный как полотно, с дрожащими руками. — Сначала просто легкое потемнение, а потом резко усилилось! За последние пять минут стала вот такой!

Полчаса. Прогрессирующий процесс. Не мгновенная реакция — постепенная. Значит, есть шанс его хотя бы замедлить.

Я активировал Сонар, сфокусировав всю его мощь на крови в контуре.

И увидел ад.

Эритроциты массово разрушались. Их мембраны лопались, выпуская свободный гемоглобин прямо в плазму.

Но это было не все.

На остатках разрушенных клеточных мембран росли кристаллы. Микроскопические, невидимые невооруженным глазом, но я их отчетливо чувствовал Сонаром.

Кристаллы «стекляшки». Они используют железо из гемоглобина как строительный материал, как субстрат для своего роста. Они паразитируют на разрушенных эритроцитах.

— Газы крови? — рявкнул я.

— pH семь и два! — отрапортовал Кашин. — Лактат четыре с половиной! Парциальное давление кислорода — пятьдесят, и это при максимальной подаче!

Тяжелейший метаболический ацидоз. Глубокая тканевая гипоксия. Организм задыхался, несмотря на работу ЭКМО. Потому что аппарат не мог насытить кислородом то, что уже перестало быть кровью.

Я присмотрелся внимательнее. Кристаллы концентрировались в одном месте — на мембране оксигенатора.

Мембрана. Силиконовая мембрана. Что-то в ее структуре служило катализатором, спусковым крючком для роста кристаллов. Может, ее микропористость? Или электростатический заряд на поверхности?

— Острый внутрисосудистый гемолиз! — произнес я громко, чтобы все слышали. — Вирус мутировал. Новый штамм атакует эритроциты напрямую. А мембрана оксигенатора катализирует процесс кристаллизации!

— Что… что делать? — голос дежурной медсестры дрогнул.

Думай! Быстро! Нельзя отключить ЭКМО — Мишка умрет за минуты. Нельзя оставить все как есть — этот тотальный гемолиз убьет его за несколько часов. Нужно третье, нестандартное решение.

— Снижаем скорость потока! — скомандовал я. — До абсолютного минимума! Один литр в минуту!

— Но это же… — начал было Кашин.

— Делай! — отрезал я. — Чем медленнее кровь проходит через оксигенатор, тем меньше время контакта с мембраной! Меньше контакт — меньше разрушения!

Кашин, не споря, бросился к консоли. Повернул регулятор. Натужный гул аппарата сменился более тихим, размеренным. Поток замедлился.

— Теперь метилпреднизолон! Тысячу миллиграмм! Внутривенно, струйно! Немедленно!

— Зачем стероиды? — спросила медсестра, уже вскрывая ампулу.

— Подавить воспалительный ответ! Гемолиз запускает чудовищный каскад воспаления, который, в свою очередь, еще больше усиливает разрушение клеток! Это замкнутый круг, и мы должны его разорвать!

Не совсем правда. Стероиды здесь были как мертвому припарка. Но нужно было что-то делать. Хотя бы создать видимость активного лечения, пока я думаю дальше.

— И готовьте эритромассу! — продолжил я. — Много! Десять доз!

— Десять⁈ — ахнул Кашин.

— Будем вливать по мере разрушения! Это заместительная терапия! Если мы не можем остановить гемолиз, мы будем компенсировать потери!

Сизифов труд. Вливать свежую кровь, которая тут же будет разрушаться. Но это даст нам время. Часы. Может, даже дни.

Двадцать минут безумной, лихорадочной работы. Регулировка параметров аппарата, введение препаратов, подключение первого пакета с эритромассой. Показатели на мониторе медленно, с неохотой, но начали стабилизироваться.

— Сатурация? — спросил я, вытирая пот со лба рукавом халата.

— Восемьдесят пять. Держится, — доложил Кашин.

— Давление?

— Девяносто на шестьдесят. На дофамине.

Плохо. Но уже не катастрофа. Пока что.

— Илья Григорьевич, — Кашин посмотрел на меня со смесью надежды и животного страха. — Он выживет?

Что я мог ему сказать? Правду? Что у нас осталось максимум двое суток? Что аппарат ЭКМО из спасения превратился в изощренное орудие убийства? Что я не знаю, успею ли я найти все компоненты и синтезировать антид…