Леонид. Время исканий

Глава 2

Я обернулся. В огромном кабинете остались только мы вдвоем. Сталин стоял у своего стола, набивая трубку свежим табаком.

— Хорошая идэя, насчет Коминтерна. Мы с товарищами давно уже думаэм, чем бы занять наших иностранных…друзей. А то дэнег они стоят как линкор, а толку с них… как с козла молока.

Сталин закурил и продолжил.

— Давайтэ организуем в Коминтерне спецотдел. Вы его возглавите, товарищ Брэжнев.Попробуйте свои идеи. Вообще у вас много хороших идей. Но у меня они, — тут Сталин вдруг хитро улыбнулся, — тоже бывают. И одна из них насчет вас, товарищ Брэжнев…

На этих словах я напрягся. Мало ли какую идею Иосиф Виссарионович считает «хорошей»?

— Вы, таварищ Брэжнев, уже поднялись выше простого заведующего сектором. Мы вас часто приглашаем на заседания Палитбюро, где решается судьба страны, а вы даже не член ЦК. Это нэправильно. В харошем механизме каждая дэталь должна занимать свое мэсто.

Он говорил об этом так обыденно, словно рассуждая о досадном, но легко устранимом недостатке в двигателе. Я стоял, вытянувшись в струну, и молчал, понимая, что любое слово будет лишним. Хотя четко помнил прошлое желание Сталина продвинуть меня на этот пост. И чем оно закончилось.

— В следующем году у нас будет съезд партии, — продолжал он, наконец подняв на меня свой тяжелый, пронзительный взгляд. — Семнадцатый съезд. И я бы очень хотел, чтобы вы были избраны кандидатом в члены Центрального Комитета. Без досадных недоразумений и ошибок, что были ранее.

Холодная волна прокатилась по моей спине, но я постарался ни единым мускулом не выдать охватившее меня волнение. Товарищ Сталин тоже запомнил, как в прошлый раз меня «прокатили» с местом кандидата в ЦК партии. Сделали тогда все «красиво», а я еще не знал о подводных камнях и механизмах власти, которые позволяют вот так сбить человека на взлете даже вопреки воле Вождя. И пусть в устах этого человека фраза «я бы очень хотел» в разрезе человеческих судеб была равносильна движению тектонических плит — совершенно неотвратима и неизбежна, но всегда могло найтись свое «но». Максимум, что я тогда получил — кураторство над всеми КБ в стране. С поправкой на то, что заодно и отчитываться я теперь должен был очень многим людям, а не только Сталину и политбюро, если бы был членом ЦК.

— Благодарю за высокое доверие, товарищ Сталин, — ответил я, и голос мой, к собственному удивлению, прозвучал ровно и твердо. — Это огромная честь для меня. Я приложу все силы, чтобы его оправдать.

— Харашо, — сказал он, давая понять, что этот вопрос для него решен. Но я не обманывался. Если и сейчас не удастся попасть хотя бы в списки кандидатов, то нового предложения уже не будет. — А как ваши собственные дела, таварищ Брэжнев? Как живете?

Я на мгновение растерялся. После грозы, только что пронесшейся над головами наркомов, этот бытовой, почти отеческий вопрос казался каким-то… неуместным.

— Спасибо, товарищ Сталин. Все хорошо. Работаю.

Он поднял на меня глаза, и в их желтоватых глубинах не было и следа недавнего гнева. Лишь холодное, внимательное любопытство.

— Я нэ о работе. Где вы живете? В «Лоскутной», кажется?

— Так точно, товарищ Сталин. В Пятом доме Советов — бывшей гостинице «Лоскутная» на Тверской.

Сталин хмыкнул, выпустив облако ароматного дыма.

— Гостиница… Это проходной двор. Так нэ годится. Там ходит кто попало, охрана условная. Это непорядок. Вы слишком ценный специалист, чтобы рисковать головой. Тем более, вы человек, практически, сэмейный…

Я молчал, не понимая, к чему он клонит. Сталин отложил трубку и оперся руками о стол, слегка подавшись вперед.

— Вам нужно переехать. В Дом Советов, где живут наши ответственные работники. Обратитесь в Управление делами ЦК, к товарищу Самсонову.

Он сделал короткую паузу, давая мне время осознать вес сказанного.

— Скажете, что это мое личное поручение. Пусть подберет вам что-то подходящее. И с охраной, и с условиями. Идите, таварищ Брэжнев.

Поблагодарив его, я вышел из кабинета, ощущая на спине его тяжелый взгляд, выделивший меня из всей серой массы аппаратчиков. Такое расположение — очевидный признак того, что мои акции растут. И, одновременно, предлагая новую жилплощадь, меня как бы ставят на особый учет, перемещая в золотую клетку, где проще не только охранять, но и наблюдать.

Я вышел из Кремля и остановился на брусчатке, подставив лицо резкому мартовскому ветру. Он был сырым, пахнущим талым снегом и далекой весной, и этот запах свободного пространства разительно контрастировал с удушающей атмосферой кабинета. Но ветер не мог остудить мой внутренний жар. Меня буквально трясло от возбуждения. Шутка ли — кандидат в члены ЦК! Это, на минуточку, пропуск в святая святых, в тот узкий круг, где не обсуждают решения, а принимают их.

Но слова Сталина, как бы просто они ни звучали, были лишь постановкой задачи. Теперь мне предстояло самостоятельно найти ее решение. Везет тому, кто сам везет. Процедура избрания в ЦК была грандиозным спектаклем, срежиссированным в кремлевских коридорах. Тысячеголовая, но неорганизованная масса делегатов, что съедется со всего Союза, в идеале, должна лишь аплодировать и голосовать. Им вручат аккуратно отпечатанные бюллетени с фамилиями, предварительно утвержденными в недрах аппарата ЦК и Оргбюро. Теоретически любой мог вычеркнуть неугодного кандидата. Но пойти против списка, утвержденного «наверху», решались немногие. Даже при тайном голосовании.

Следовательно, моя задача заключалась не в том, чтобы понравиться делегатам из Архангельска или Ташкента. Мне нужно было сделать так, чтобы моя фамилия не просто попала в этот заветный список, но и не была из него вычеркнута в последний момент по чьей-то ревнивой прихоти, как получилось в прошлый раз. Аппарат был настоящим террариумом, наполненным ядовитыми змеями. Нужно было заручиться если не прямой поддержкой, то хотя бы благосклонным нейтралитетом других тяжеловесов Политбюро — Молотова, Кагановича, Ворошилова. Косой взгляд, слово, брошенное Хозяину с сомнением в моей компетенции — и все в одночасье могло рухнуть. Значит, в ближайший год моя работа должна приносить ощутимую пользу и их наркоматам, помогая решать их проблемы, но делать это нужно тонко, не создавая впечатления, что я лезу в чужой огород, а лишь исполняю волю вождя.

Я медленно шел прочь от Спасских ворот, по раскисшему весеннему снегу, а в моей голове уже выстраивался сложный, многоходовый план. Товарищ Сталин дал мне шанс перепрыгнуть через несколько ступеней на эту головокружительную высоту. Теперь моя задача — удержаться на ней и не сорваться в пропасть. Слишком уж хорошо помнил я из учебников истории, что каждая ступень этой лестницы была скользкой от чужой крови.

Длинный, унылый коридор бывшей гостиницы «Лоскутная», а ныне — «пятого дома Советов» — встретил меня своим привычным казенным запахом — смесью застарелой пыли, сырости и чего-то неуловимо сиротского. Зайдя в нашу комнату, я увидел Лиду. Под тусклым светом лампы она сидела, чуть сгорбившись, и что-то шила — обычное женское занятие в нашем временном, неустроенном быту.

Я тихо подошел сзади и положил ей руки на плечи. Она вздрогнула, игла замерла в ее пальцах.

— Что-то случилось, Лёня? Ты сегодня так-то странно выглядишь.

— Случилось, — я постарался, чтобы голос звучал как можно более спокойно и обыденно. — Только хорошее. Нам, кажется, скоро предстоит переезд!

Она медленно обернулась, и я увидел, как на ее уставшем лице мелькнуло недоверие, а затем — огонек живого, деятельного интереса. Штопка была мгновенно забыта.

— Переезд? Куда? Тебе дали ордер?

— Не совсем. Сказали, ответственному работнику здесь жить небезопасно. Велели обратиться в Управление делами, чтобы подобрали что-то подходящее.

В следующее мгновение моя тихая Лида преобразилась. Нечто подобное происходит с собакой, когда хозяин произносит «гулять». Она вскочила, и в глазах ее зажглась та практичная, земная энергия, которой самому мне так часто не хватало.

— Лёня… Так это же… это же такой шанс! — в восторге выкрикнула она. — Так надо же идти! Сразу идти, пока не передумали! А то потом забудут, закрутятся в делах…

И она заметалась по комнате, говоря так быстро, что я не успевал её слушать.

— Ты же знаешь этих чиновников. Нельзя терять ни минуты! Раз у нас возникла такая возможность — надо тут же ей пользоваться! Завтра же идти и добиваться. И сразу целиться в самое лучшее. Проси квартиру в Доме правительства, на набережной!

Я устало улыбнулся. Это было так похоже на нее — мыслить осязаемыми, земными категориями.

— Лидочка, это же невозможно. Там наркомы, члены ЦИК… Это самый главный дом в стране. Нас туда никто не поселит.

Она остановилась и уперла руки в бока, глядя на меня с укоризной, как на неразумного, хоть и любимого, ребенка.

— Вот в этом ты весь, Лёня! Витаешь в своих чертежах и высоких материях, а о жизни совсем не думаешь! Я же знаю тебя. Придешь к этому кремлёвскому завхозу Самсонову, он тебе первую попавшуюся конуру с окнами во двор-колодец предложит, а ты из вежливости и согласишься, чтобы человека не обижать. Скажешь «спасибо и на этом». А мы потом будем лет десять локти кусать!

Она подошла и взяла меня за руку, ее тон стал мягче, убедительным.

— Попытаться-то надо! Что мы теряем? Скажи, что ты ночами работаешь, что тебе нужен кабинет, тишина. Что для государственных дел нужен простор. Не попросишь — точно не получишь. А так… хоть какой-то шанс.

Я смотрел в ее загоревшиеся надеждой глаза и чувствовал прилив нежности. Она беспокоилась о квадратных метрах, о виде из окна, о том, где будет стоять ее будущий, еще не купленный, буфет. И в этот момент я окончательно решил, что никогда не скажу ей о предложении Сталина насчет ЦК. Не потому, что не доверял, а как раз наоборот — чтобы уберечь. Узнай она, что на кону стоит не просто квартира, а место в Центральном Комитете, ее здоровая житейская хватка могла бы превратиться в опасное, лихорадочное честолюбие. Она бы не смогла спать ночами, изводя и себя, и меня.

Пусть ее мир пока остается простым и понятным. Пусть главной вершиной, которую мы штурмуем, будет Дом на набережной. Так было спокойнее. И безопаснее для нас обоих. Мои вершины были намного выше и страшнее, и с них было слишком легко сорваться.

На следующий день мы входим в Управление делами ЦК. Лида была в состоянии полной боевой готовности: надела лучшее, хотя и скромное платье, сделала прическу и всю дорогу давала мне последние наставления, как будто я шел не к завхозу, пусть и на государственном уровне, а всесильному богу. Я же был спокоен. Моим главным аргументом было одно слово, одна фамилия, открывавшая в этой стране любую дверь.

Кабинет Тимофея Петровича Самсонова, этого серого кардинала кремлевского быта, не поражал роскошью. Добротный дубовый стол, тяжелые белые шторы, портреты Ленина и Сталина на стене. Сам хозяин кабинета, невысокий, с цепким, все подмечающим взглядом, встретил нас без лишних эмоций, как человек, для которого просители со своими надеждами и тревогами — ежедневная рутина.

— Товарищ Брежнев? Слушаю вас, — произнес он, указывая нам на стулья.

— По поручению товарища Сталина Тимофей Петрович, — начал я без обиняков. — Мне велено подыскать новое, более подходящее жилье.

Самсонов повернулся, и на его лице нельзя было прочесть ровным счетом ничего. Он открыл массивный гроссбух, полистал страницы.

— Да, есть информация. Есть один вариант. Очень хорошо.

Лида рядом со мной замерла, вцепившись пальцами в свою сумочку.

— Дом ЦИК и СНК на Берсеневской набережной, — ровным голосом произнес Самсонов и поднял на меня свои проницательные глаза.

Я услышал, как Лида рядом едва слышно ахнула. Я же сохранял невозмутимость, хотя внутри что-то екнуло. Такого я не ожидал.

— Четырехкомнатная квартира на седьмом этаже. «С видом на реку», — продолжает Самсонов, словно искушая нас. Затем он сделал паузу и добавил, тщательно подбирая слова: — Только есть одна тонкость. Одно, так сказать, пожелание. Иосиф Виссарионович, когда давал поручение, намекнул, что ему было бы приятно, если бы ваше новоселье совпало бы… с другим радостным событием в вашей личной жизни.

Он снова замолчал, давая мне возможность осознать сказанное. Лида смотрела на него, ничего не понимая. А я все понял. В памяти мгновенно всплыли его жесткие высказывания о «моральном облике коммуниста», его нетерпимость к внебрачным связям в среде высшей номенклатуры. Ответственный работник, получающий элитное жилье, должен быть образцом для всех. Стабильный, семейный, недорогой. А холостяк, пусть и живой с женщиной, — это всегда потенциальный источник сплетен, нестабильности. Это был не просто намек. Это было условие.

— Жильцы этого дома должны быть примером для страны, — мягко закончил Самсонов, закрывая свой гроссбух. Вопрос был исчерпан.

Мы вышли на улицу. Лида молчала всю дорогу, переваривая услышанное. Она наконец поняла, что квартира в самом престижном доме СССР не дается просто так. Это не подарок, это сделка.

Вечером, когда мы сидели в нашей маленькой комнате, она наконец нарушила молчание.

— Значит… если мы не поженимся, квартиры не будет? — спросила она тихо, без громкого нажима, просто констатируя факт.

Я посмотрел на нее. На ее уставшее лицо, на руки, привыкшие к штопке и стирке, на ее преданные глаза. Она была со мной все эти годы, делила эту казенную неустроенность, верила в меня. И сейчас судьба поставила нам ультиматум. Я мог бы счесть это унизительно, но в той системе, где я решил играть по-крупному, для романтики не было места. Были лишь прагматичные, доказанные ходы. И этот ход был абсолютно логичным.

Я взял ее за руку в свою руку.

— Лида, — сказал я просто, без яркой пафоса. — Выходи за меня замуж.

Она не ахнула, не заплакала от радости. Она просто посмотрела мне в глаза, и в ее взгляде был и закат, и надежда, и бесконечная женская мудрость. Она улыбнулась.

— Да, Лёня.

Через три дня мы уже переезжали. Хоть пожитки наши и уместились на одной-единственной подводе, я не стал скупиться и нанял грузчиков. Пока они снимали наши вещи с телеги, пытаясь расставить их так, чтобы они не стояли в мартовской грязи, мы с Лидой побежали смотреть нашу новую квартиру. Чудеса начались еще до того, как мы до нее добрались.

Исполинская дубовая дверь поддалась с тихим, весомым стоном. Тяжелая латунная ручка была холодной, как лед. Шагнув через высокий порог, мы словно перешли границу между двумя мирами — из промозглой московской серости, пахнущей угольным дымом и талым снегом, мы попали в иной мир, где уютно, тепло и светло.

— Ой, мама дорогая… — прошептала Лида, невольно хватая меня под руку.

Я и сам замер. Это был не подъезд в нашем привычном понимании. Это даже, чёрт возьми, не «парадная»! Вестибюль в Доме на набережной выглядел как холл дорогой гостиницы. Под ногами — шахматная клетка идеально чистого мрамора. Стены до половины были отделаны темными дубовыми панелями, отполированными до зеркального блеска. Высоченный потолок терялся где-то в полумраке, а свет лился из-под больших матовых абажуров, придавая всему вокруг теплый, медовый оттенок. И воздух… он был другим. Никаких посторонних запахов: тут интимно разносился аромат восковой мастики для пола, озона и едва уловимый флер живой зелени.

— Смотри, пальмы! — Лида кивнула в угол холла. И правда, в огромных деревянных кадках стояли настоящие пальмы, раскинув свои веерные листья. Для человека, вся жизнь которого прошла в институтских общагах и съемных углах, это было почище любой заграничной диковинки.

Справа, за массивной конторкой, сидел человек в строгом кителе и форменной фуражке. Он оторвался от газеты, скользнул по нам цепким, оценивающим взглядом и коротко кивнул. Не швейцар, не вахтер. Портье. А по сути — часовой на входе в рай. Или в ловушку.

— Доброго дня, — сказал я как можно более уверенно, показывая ордер. — Квартира сто сорок два. Мы переезжаем, нам надо поднять вещи…

Он бегло просмотрел бумагу.

— Четвертый этаж. Лифты слева. Я объясню грузчикам.

Рядом с входом в лифты сидела на стульчике женщина в сером костюме и берете. При нашем появлении она поднялась.

— Какой этаж, молодые люди? К кому вы?

— Мы… к себе! Квартира 142! — чуть смущенно ответил я.

Женщина строго кивнула и распахнула перед нами двери лифта — сначала внешнюю распашную, затем — внутреннюю, сдвижную, складывающуюся «ромбиками». Эти никелированные решетчатые двери сверкали, как хирургические инструменты. Лида смотрела на них с таким же восторгом, как ребенок на витрину с пирожными, и только что не приплясывала от счастья.

Мы вошли в кабину, отделанную полированным деревом. Лифтерша нажала на большую перламутровую кнопку с цифрой «4». Двери бесшумно сошлись, и кабина плавно, без единого рывка, поползла вверх.

— Как во сне, — прошептала Лида, глядя на меня сияющими глазами.

На этаже нас встретила ковровая дорожка, глушившая шаги, и ряд одинаковых, солидных дверей. Наша была в конце коридора.

Ключ в тяжелом, солидном замке повернулся с основательным, маслянистым щелчком. Таким звуком новая жизнь должна заявлять о себе — уверенно и навсегда. Я толкнул обитую черным дерматином дверь, и мы с Лидой шагнули внутрь.

Первое, что нас встретило — это запах. Густой, пьянящий аромат свежей краски, паркетного лака и еще чего-то неуловимого, чистого, минерального. Запах нового мира.

— Лёня… — выдохнула Лида, и в этом единственном слове было все: неверие, восторг, почти детский трепет.

Я молчал, давая ей первой впитать эту картину. Четвертый этаж. Огромное, почти во всю стену, окно смотрело прямо на Москву-реку. Под нами — гранит набережной, за рекой — приземистые дома Замоскворечья, а левее, в морозной дымке, угадывались золотые маковки и суровые зубцы кремлевских стен.

Лида, сбросив на пороге туфельки, в одних чулках пробежала по комнате и прижалась лбом к холодному стеклу.

— Видно… все видно! Господи, какая красота!

Я медленно прошел следом. Под ногами упруго пружинил свежеотциклеванный, уложенный идеальной «ёлочкой» паркет,. Вдоль стен тянулся необычный, выпуклый плинтус из белой глазурованной керамики — я читал про такой в архитектурных журналах, но никогда не видел вживую. Он придавал комнате вид не квартиры, а скорее дворцового зала.

Но главным было не это. Главным был воздух. Его было невероятно много. Потолки — метра четыре, не меньше. После нашей предыдущей комнаты-пенала, где головой почти скреб по штукатурке, здесь хотелось дышать полной грудью, кричать, подпрыгивать.

— Смотри! — Лида оторвалась от окна и закружилась посреди комнаты, раскинув руки. — Места-то сколько! Сюда и пианино влезет, и патефон, и стол для гостей!

Ее восторг был таким искренним, таким чистым. Я видел эту квартиру ее глазами, глазами человека из тридцатых, и сам заражался этим счастьем.

Мы прошли дальше. В стене была устроена небольшая ниша — кухня. Не кухня, а именно «кухонный уголок», как теперь было модно. Белоснежная раковина с настоящим смесителем, из которого — о, чудо! — должна была течь горячая вода. Никаких тебе дровяных титанов и ведер с коромыслом. А рядом, на столешнице, покрытой линолеумом, стояла еще невиданная мною здесь вещь — двухконфорочная электрическая плитка.

Лида не сразу поняла, что это за штука с двумя чугунными блинами. Когда я объяснил. Радости ее не было предела.

— Это же, Лёня… это мы готовить будем на электричестве⁈ — Лида опасливо, словно боясь обжечься коснулась пальцем одной из холодных конфорок,. — Не будет ни копоти, ни керосина… Включил — и все! Сказка!

Я улыбнулся, вспомнив свою индукционную панель из двадцать первого века, и тут же отогнал эту мысль. Для нее, для Лиды, эта плитка была вершиной прогресса. Маленьким личным чудом.

А потом она увидела телефон, и все ранее виденное навеки померкло в ее глазах. Свой телефон! Черный, эбонитовый, с блестящим никелированным диском, он стоял на полочке, как некий идол, божество связи. Лида даже не прикоснулась к нему, только смотрела с благоговением.

— У нас… будет свой телефон?

— Будет, родная, — я обнял ее за плечи. — Прямая городская линия.

Она не знала, насколько прямой будет эта линия. Не знала, что этот аппарат — не столько связь с миром, сколько поводок, короткий и надежный. Но сейчас ее глаза сияли.

Ванная комната добила ее окончательно. Не душевой поддон за занавеской, а настоящая, глубокая чугунная ванна на изогнутых ножках. Белоснежный фаянс раковины и унитаза. Горячая вода из крана. Для миллионов людей в этой стране — недостижимая роскошь, фантастика из журналов про светлое будущее. А для нас — вот она, реальность.

Лида повернула блестящий вентиль, и из крана с шипением ударила тугая струя. Она подставила ладонь, вскрикнула и отдернула руку.

— Горячая! Лёня, правда горячая!

Она смеялась, как ребенок. А я смотрел на нее, смотрел на эту идеальную, залитую светом квартиру с видом на Кремль, и впервые за долгое время мой внутренний циник из будущего замолчал. Я не думал о том, что этот дом станет ловушкой. Не думал о цене, заплаченной за этот комфорт.

Я видел только одно: радость в глазах моей женщины. Здесь и сейчас. В этой просторной, пахнущей краской квартире, в этой золотой клетке на берегу реки времени, мы были абсолютно счастливы. И в тот момент ничего другого не имело значения.