Мертвые мальчишки Гровроуза

Глава 3. Дисквалифицированный человек

Всю ночь не могу уснуть, ворочаюсь. Новобранец то и дело хнычет в конце коридора, а я еле сдерживаюсь, чтобы не настучать ему по башке. К утру – на радость всем – силы его иссякают, и сон, видимо, берет свое. Из-за прошлой вылазки весь мой режим опять насмарку, а период перестройки я ненавижу. Днем на нас, мертвых мальчишек, накатывает сонливость, и способности слабеют, поэтому мы так любим ночь.

Из-за горизонта выползает солнце, и розы лениво, точно с недоверием, раскрывают перед ним свои бутоны. Лепесток за лепестком. На красоту я редко обращаю внимание. В нежизни и до нее вернее всего подмечать плохое. Вот вы решите, будто я пессимист, и будете правы. Лучше быть заранее готовым, что на дороге насрал барсук, чем наступить в его говно с улыбкой, натянутой до ушей.

Верить в лучшее – это про мечтателей типа Кензи. Наивных птенчиков, витающих в облаках. Обычно они не замечают ни орла, следящего за ними свысока, ни охотника, целящегося из ружья с земли. Я же предпочитаю сразу настраиваться на самое ужасное, потому что, если оно не произошло, ты ощущаешь себя так, словно выиграл в лотерею. А надеяться и проиграть – вдвойне обидно.

Таким я был не всегда. Пока брат не уехал, в нашем доме царила идиллия, как из дурацкого каталога со счастливыми семьями, который мама получала каждый месяц по почте. Семья у меня обычная. Не идеальная, зато родители всегда поддержат и выслушают. Все поменялось с его уходом, а потом… покатилось под откос, собираясь в огромный снежный ком. И этот ком – так себе представляю – наше гнездышко и разрушил. Образно выражаясь, конечно.

Даже сравнения у меня не шибко радужные, заметили?

Но вернемся к череде дерьма, преследующего меня в жизни.

Потом я заболел. Долбаная лейкемия. Нежданно-негаданно подвела к плахе в самом расцвете лет. А начиналось все безобидно. Сперва появилась усталость. За ней пришли кровотечения из носа – и люди на улице стали внезапно на меня оборачиваться. К этому прибавились инфекции, которые я был вынужден глушить антибиотиками. А бегать уже не мог, поэтому спорт пришлось бросить.

Трансплантация костного мозга мне нужна была позарез. Брат, узнав о моем несущемся в задницу здоровье, тут же взял увольнительную. Мне повезло: мы оказались совместимы для донорства. Он героически появился на пороге моей палаты. Мелькнул вспышкой фотоаппарата и пропал. Оставил от себя пару снимков, теплые слова поддержки и зияющую пустоту в груди.

После возвращения брата в горячую точку я о нем слышал мало. Паршивое чувство, но в тот приезд во мне зародилась надежда: и на выздоровление, и на воссоединение семьи разом. Представлял, как мама будет снова заказывать те дурацкие каталоги и ругаться с соседом, когда его пес предпримет очередную попытку оставить от посылки клочья. Что папа будет бегать за порванными страницами по всей улице и потом радостно трясти ими перед мамой: «Посмотри, целехонько. Сейчас в гараж схожу и склею. Будет как новенький».

Я думал, раз брат победил смерть однажды, то сможет проделать это вновь. Надеялся до последнего. Знать бы еще, где оно, это «последнее», – возможно, мне легче и стало бы… А так я сам себя чувствовал разорванным каталогом.

Радость от появления возможного донора быстро охладила суровая реальность. Оказалось, чтобы что-то пересадить, нужно освободить – грубо говоря – место под это «что-то», то есть разрушить имеющиеся стволовые клетки. И понеслась изнуряющая химиотерапия…

Слышали про фильм «Парень из пузыря»? Вот это я. Стерильные условия, как в операционной, и до тошноты белые стены. Изоляция двадцать четыре часа в сутки: ни войти, ни выйти. Врачи снуют туда-сюда, постоянные анализы, таблетки и контроль, контроль, контроль. Полное ощущение, будто ты отдан на растерзание системе и себе больше не принадлежишь.

Не подумайте, я врачам благодарен. Они-то сделали все возможное, а вот мне…

Мне чего-то да не хватило.

Я останавливаюсь у ворот кладбища и вытираю с лица пот, пытаясь отдышаться. Икры ноют, легкие горят, а все скачущие, как мяч, мысли исчезают за пределами воображаемого поля, оставляя за собой только рев толпы на арене.

Дурацкое кладбище часто со мной играет. Подкидывает образы, которые уже не станут реальностью. Или это я сам смириться не могу? Не-не-не, проще обвинять нежизнь, чем себя. На этом и сойдемся.

В позиции квотербека я отыграл пару сезонов. Тренер говорил, я молодец, подаю надежды. В росте и силе мне уже тогда не было равных, хотя у некоторых с моим переходным возрастом смириться не получалось. В школьном коридоре моя пергидрольная макушка-еж сверкала издалека, раздражая особо консервативных преподавателей. После тренировки, когда мы с пацанами из команды проходили мимо церковного прихода, взрослые косо на нас смотрели и раздосадовано качали головой.

Слишком шумные.

Слишком молодые.

Слишком… живые.

Город у нас своеобразный. Законсервированный настолько, что напоминает сухпаек с давно истекшим сроком годности. Всем тут и найдется место, и не место вовсе. Такой интересный парадокс. Раньше мне казалось: вот оно, счастье, – найти своих среди чужих и плевать, как про вас подумают. С тех пор многое изменилось. Изменился и я.

Солнце бьет в глаза, поднимаясь все выше над горизонтом, и тень от билборда следует за ним по пятам. Сделав растяжку, я направляюсь вглубь кладбища, маневрируя между надгробиями. Дуб по имени Генри встречает меня шорохом листвы на ветру. Этому дереву лет столько же, сколько и Гровроузу. В детстве я любил представлять его корни, тянущиеся отсюда до каждого дома, будто удерживающие наш город от разрушения. А однажды…

Однажды все жители устроили забастовку, когда администрация захотела его срубить. Видите ли, для похорон бывшего мэра в самом центре кладбища. Уму непостижимо, до чего люди способны опуститься, чтобы показать свою значимость. Я привык размышлять так: если тебе этому миру, помимо денег, дать нечего – задумайся, ты сам хоть чего-то стоишь?

К счастью, побороть сопротивление горожан у администрации не вышло. И тогда, поджав хвосты, все семейство уехало отсюда с позором, а могила их деда стоит тут по сей день. Никому, кроме смотрителя, не нужная. А сейчас и его нет.

Помню самые яркие дни лета. В ту двухнедельную забастовку взрослые разбили неподалеку от кладбища лагерь: с палатками, костром, барбекю. Не протест, а хиппи-фестиваль какой-то. Жара удушающая, комары и мошки норовят залезть в штаны, а музыка из колонок затихает глубоко за полночь.

Мне шесть. Брат еще не уехал по контракту в армию. О лейкемии никто и помыслить не мог. И я – счастливый до одури – ношусь вдоль ограды с другими ребятами, словно нас привели не на социальный протест, а в парк аттракционов. Генри – в чем я глубоко убежден – наше внимание нравилось. То гирляндой его обвесим, аж с конца поля видать, то взберемся по толстому стволу и сядем на ветку, кидая во взрослых бумажные самолетики.

Мертвецы под землей нас тогда не смущали. И сейчас, положив ладонь на прогретый солнцем ствол, я ощущаю себя рядом с Генри как дома. А где-то в его коре прячется застрявшая пуля, которую каждый из мальчишек хоть раз да пытался отыскать, изрядно раздражая этим Уиджи, мистера Не-люблю-бездельников. Один Ромео в этом соревновании предпочитает не участвовать.

– Мйау, – доносится из-за могилы, которая принадлежит основателю города – мистеру Гроуву[9]. И появилась она на кладбище одна из первых. Надгробный камень местами пошел трещинами, а между ними порос густой мох. Как-то раз Грейнджер рассказывал о бактериях с заумным названием, которые ученые обнаружили на Китайской стене. Выяснилось, именно благодаря тем крохотным созданиям ей и удалось выстоять. Так, мне кажется, память и устроена. Мы не можем ее увидеть, но она скрепляет живых и мертвых, как те бактерии удерживают от разрушения камень. И для каждого из мальчишек этот мох всегда свой.

Я выглядываю из-за дуба с опаской. Если эти придурки прознают про мою аллергию на котов, они ведь сразу притащат мохнатую задницу в мотель. Натрут ее мехом все мои простыни, чтоб я не храпел ночью, а наверняка откинулся от отека. С ними надо быть начеку и свои слабые стороны держать при себе, а чужие – выискивать. Только так среди проблемных мальчишек выжить и можно.

– Эй, – подхожу я к пурпурному шерстяному мешку, сидящему на надгробии. – Ты тут откуда? Раньше тебя не видел. Потерялся?

Он мурлычет.

– Понимаю. Все мы тут потерянные, приятель.

Кот поднимает хвост и с любопытством изучает пролетающую мимо бабочку. Я тянусь к нему вопреки здравому смыслу, но кот тут же ощетинивается, делает сальто в воздухе и, распушившись, скачет от меня боком.

– Вот и познакомились.

– Его зовут Блэксэд[10].

Писклявый голос Бога звучит прямо над моей головой, и я хватаюсь за сердце.

– Погодите, – я поднимаю руки к небу, – мне рано уходить!

– Так останься.

– А, это ты, – я угрожающе замахиваюсь кулаком на новобранца, который смотрит на меня с ветки дуба. – Чуть до инфаркта не довел!

– Прости, я уснул, – зевает Кеплер. – Блэксэду не нравятся люди. В этом мы с ним схожи.

– И давно ты тут?

– Пару часов или больше. Не спалось.

– Твой кот?

Кеплер слезает с дерева и отступает подальше.

«Да сдался ты мне, паршивец!» – думаю я, но чтобы лишний раз не нервировать мальчишку, сажусь на надгробие в паре ярдах от него.

Под моей задницей захоронена миссис Ле-ван-дов-ска-я, польская эмигрантка. Ни разу ее имя без запинки выговорить не получалось, поэтому все звали ее мисс Лаванда. Она не обижалась. Летом каждое воскресенье пожилой мужчина приносит ей букет полевых цветов – строго по часам и не изменяя себе. Ведет светские беседы, поглаживает могильный камень и с теплотой улыбается выгравированным на нем буквам.

– Кот мой, но… Умер он год назад.

– Понятно. – Я чешу затылок с пробившейся после недавней стрижки щетиной. – Тут такое дело… Это место умеет всякое. Сильные воспоминания способны возникать без нашего желания. Чаще они безвредные, не переживай. Как любимая рыбка или твой кот, а порой… – Я невольно цепляюсь взглядом за пикап Ромео, скрывающийся за рощей. – Порой мы тянем в нежизнь то, что отчаянно хотели бы забыть.

Кеплер облокачивается на ствол дуба и вглядывается в постепенно просыпающийся город. Если постараться, то отсюда можно рассмотреть точно игрушечные машины, в которых местные направляются кто куда: везут детей в школу, засыпая на ходу; едут на работу в казино, надеясь проскочить пробку на шоссе, или хотят успеть в супермаркет, пока не разобрали по акции вчерашнюю выпечку.

Где-то там стоит – как ни в чем не бывало – родной дом Кеплера. И возможно, в нем уже горит свет. А те, кому он дорог, скорбят настолько сильно, что голод съедает его изнутри. Всем нам это чувство по-своему знакомо – разрывающая нутро, словно прожженная дыра, жажда крови.

Хуже только застрять в черте Гровроуза до рассвета.

Никому такой участи не пожелаю. Даже пронырливому Уиджи, который сможет пролезть в любую щель в голове и выворачивает мысли, будто ты дамская сумка с ключами, а не человек вовсе.

Я на него обиды не держу. Он не виноват, что такая поганая способность ему досталась в нежизни. С этим тут согласны все, включая самого Уиджи. Не зря он от нас отселился в трейлер, где раньше жил смотритель кладбища. Лишь бы не подслушивать грязные сны Ромео о девчонках и бесконечный поток букв и символов в башке Грейнджера.

– Это… пуля? – нащупывает Кеплер отверстие в коре. – Мне Кензи рассказал.

Я подскакиваю к дубу. В центре ствола и впрямь странная выемка.

– Обалдеть!

Кеплер таращит глаза и смотрит в сторону билборда:

– Значит, мне пора?

– О! Да нет. Это дурацкое суеверие. Ты тут, скорее всего, надолго.

Он опускает взгляд, явно расстроившись.

Вот же успел понабраться!

Дверь трейлера приглушенно хлопает, и я – сам этому не рад – невольно напрягаюсь и выпрямляю спину. Есть в Уиджи что-то такое, заставляющее всех затыкаться, когда он громко молчит, изучая нас, точно под лупой.

Странно опасаться того, кто почти на голову ниже тебя, не находите?

Конечно, он не тянет на хичкоковского психопата… Максимум на Скайуокера до превращения в Вейдера. Не по накалу истерии, а по внутренним противоречиям.

Будь мальчишки франшизой «Звездных войн», то Уиджи непременно стал бы «Мандалорцем»: говорит по делу, думает быстро, подрабатывает нянькой, но чем дольше общаешься, тем сильнее желание отстраниться, как с последними сезонами. Умеет ткнуть в болевую точку, а ты о ней и не догадывался; будто шаолиньский монах или хмурый, вечно пьющий саке сенсей.

Грейнджер у нас типичный «Изгой-один»: отличается от остальных, а после некоторых его хлестких фраз хочется вздернуться. Потом еще неделю ходишь, размышляя о пыли в космосе, и, впечатлившись, чихаешь. У меня эта часть в любимых. Грейнджеру об этом знать необязательно.

Ромео – однозначно новая трилогия. Позер. Внешне красивый мальчишка, а в башке сидит мелкий Кайло Рен, разносящий все и вся, потому что кто-то съел (ну, допустим, я) последний протеиновый батончик. И чего орать-то?

А вот Кензи… Кензи тот самый Джордж Лукас. Вечно уткнется носом в свои заметки, а в последовательности его каракуль без таблеток от мигрени не разберешься.

А если про меня говорить, то тут выбор очевиден – «Праздничный спецвыпуск». Когда ты вышел настолько корявым, что даже создатель пытается тебя стереть и не вспоминать. Возможно, я драматизирую, но таким уж себя порой ощущаю – неуместным.

У всех тут свои таланты, а мне досталась физическая сила. Ску-ка. «Базз, передвинь то», «Базз, притащи это», «Базз, давай ты будешь сдерживать у двери фантомов, пока мы тут ржем». А я человек. У меня чувства есть. И поесть я тоже люблю, чего уж скрывать.

– Да понял я, понял, – пролезает через дыру в ограде Уиджи. – Я же попросил прощения. Трижды. И свои батончики, раз обещал, тебе отдам.

Я довольно улыбаюсь тому, что он прочитал мои мысли, и шаркаю ногой, будто пинаю невидимый камушек.

– Получу плату – и выдам прощение, а до тех пор планирую обижаться.

Уиджи улыбается и – в своем стиле – многозначительно молчит.

«Сам себе на уме» – так говорят про похожих на него людей. Мне же больше нравится другое выражение: «Молчи, за умного сойдешь». Я прочищаю горло, ловя неодобрительный взгляд Уиджи, и мысленно себя поправляю: «Конечно, к нашему лидеру это никакого отношения не имеет. Точка».

В тихом омуте – сами знаете… тараканы хорошо приживаются и вырастают гигантскими.

Это я вспомнил, как на биологии нам показывали фильм про жутких тварей из глубины океана. После просмотра я вынес хороший урок: если подкармливать своих тараканов загонами, они настолько разрастутся, что потом ни один мозгоправ не поможет вывести.

В последнюю вылазку мы все изрядно поругались. Это бывает, когда ситуация выходит из-под контроля. Что же приключилось? Фантомы загнали нас в тупик, и пришлось перелезать через забор, а я зацепился штанами и повис. Как в дурацких мультфильмах, на которые Ромео постоянно тратит наше электричество.

Вишу. Барахтаюсь. Эти придурки гогочут. Стянули меня еле-еле, и мы закрылись в магазине. Фантомы пустились за нами и стали ломиться в дверь. Я из последних сил схватился за ручки и с голой задницей их сдерживал, а мальчишкам смешно.

Между нами, девочками: мне было не до смеху, но показывать испуг я умею плохо. И вроде никто не внушал, будто страх – признак слабака. Только это убеждение прочно засело в моих мозгах.