Муля, не нервируй… Книга 5

Глава 18

Я внимательно посмотрел на него. Очевидно, на моём лице была написана отнюдь не безмятежность, потому что Козляткин стушевался и, после секундного колебания, сказал:

— Муля, эммм… товарищ Бубнов, давай-ка выйдем на минуточку.

Я вопросительно поднял бровь.

— А пока товарищ Иванов огласит для всех собравшихся правила техники безопасности и соберёт подписи.

Товарищ Иванов согласно кивнул и вышел на моё место, раскрывая какую-то брошюрку. Мне же ничего не оставалось, как последовать за Козляткиным в коридор.

— Сидор Петрович, что происходит? — сразу взял быка за рога я, — что-то я уже ничего не понимаю. Кто все эти люди?

— Муля, — начал Козляткин и явно приготовился мне что-то втюхивать, но я не дал:

— Сидор Петрович, я категорически против всех этих посторонних!

— Муля, ты не понимаешь, — вздохнул шеф с таким обречённым видом, что мне в этом месте явно должно было стать его жалко.

Но, видимо, сердце моё зачерствело ещё в детстве, и я едко сказал:

— Так кто это и что они здесь делают?

— Ну вот этот молодой человек, который гримёр — это сын Тельняшева. Ещё здесь сестра Чвакина. И…

— Подождите! — невежливо перебил его я, — кто такие эти Тельняшев, Чвакин и их сыновья и сёстры? Какое они отношение имеют к фильму, к Югославии и при чём тут я?

— Муля! Ну что ты как маленький⁈ — возмутился уже Козляткин, — разве ты не понимаешь, что эти люди всё равно поедут. И совершенно не важно, настоящий гримёр этот Тельняшев или рядом стоял⁈ Он поедет, и это даже не обсуждается…

Я молча продолжал смотреть на него. Козляткин вздохнул и продолжил:

— И, зная твоё упорство, очень не советую идти с этим вопросом к Большакову, Муля. Потому что ты ничего не добьёшься… и будет всё только хуже…

Я хотел возразить, но Козляткин рыкнул:

— Подожди, Муля, не перебивай! Так вот, Большаков сам от всего этого звереет, но ничего поделать с этом не может. И если ты попрёшься сейчас к нему, то лишь только очередной раз напомнишь ему о его беспомощности в этом вопросе. Так что сожми свои обидки в кулак и молча проглоти это.

— Ладно, я понял, — после минутного раздумья сказал я, — это категория так называемых «блатных» граждан. Но почему они себя так ведут? Этот как там его… Теляткин — почему он так по-хамски со мной разговаривал?

— Не Теляткин, а Тельняшев, нужно запоминать имена, Муля, тем более такие… — наставительно сказал Козляткин, — у него отец работает в Главлите, и он отнюдь не последний человек в цензуре. Ты сам должен понимать, что ссориться нам не пристало.

— Сидор Петрович, — сказал я, — а вы можете мне списочек набросать, кто чей брат и тёща, и чем их родственники нам будут полезны? Не хочется опять с сыном самого главцензора СССР ругаться по незнанию. Буду кофе ему носить на съемках. И веером обмахивать, если вдруг жарко будет.

Козляткин поглядел на меня с подозрением, но ничего не сказал, вздохнул и ответил:

— Ох, Муля, вроде и дело ты говоришь, и вместе с тем, чую тут какой-то подвох. Давай я тебе просто словами о них обскажу?

— Нет, нет, сидор Петрович! — замахал руками в притворном испуге я, — очень страшно перепутать сына самого Тельняшева с зятем не дай бог какого-нибудь клерка пожиже.

И я вернулся обратно, оставив Козляткина переваривать мои слова и размышлять — где тут подвох.

В актовом зале ничего особо не изменилось. Также товарищ Иванов занудным голосом вещал о технике безопасности. Зачитывая безэмоциональным тоном монолитные технические куски из брошюры. Народ кривился, но терпел — впереди маячила заграница и потерпеть ради этого каких-то полчаса бормотаний были согласны все. Даже сын самого Тельняшева.

Я присел на крайнее кресло и осмотрел народ уже более внимательно и придирчиво. Козляткин был прав: эти десять человек «блатных» разительно отличались от выбранных мною актёров. Что бы не говорили об СССР, но в нём, как, впрочем, и в любой другой стране, уже потихоньку сформировалась так называемая «высшая каста». И если члены этой касты ещё тем или иным образом сделали какой-то вклад в развитие (или деградацию) страны, то их деточки и прочая родня предпочитали вовсю пользоваться открывающимися от этого благами, и преференциями.

«Золотая молодежь» вела себя нагло и раскованно. Они уже сейчас, в пятьдесят первом послевоенном году, осознали себя хозяевами жизни. У них было все по умолчанию. И на того же Мишу Пуговкина сын Тельняшева смотрел свысока.

Но я был бы не я, если бы смирился с этим.

В том, моём мире, когда я только-только начинал делать первые шаги в карьере, тоже поначалу было много эдаких сыновей важных шишек, которые пытались меня продавливать и гонять. Но я очень быстро с ними разобрался: кого проучил, кого прогнал. Кому просто хорошо вломил.

И сейчас я понимал, что нужно вспоминать свой прошлый опыт.

Поэтому, дождавшись, когда товарищ Иванов закончит вещать, и все распишутся в толстой тетради, я вышел на середину и сказал:

— Товарищи! Первое собрание у нас считаю состоявшимся. Следующее — через неделю. Какие будут вопросы, затруднения или предложения — говорите, мы рассмотрим. Можно подходить ко мне, или к товарищу Козляткину и решать возникающие проблемы в рабочем порядке. На этом всё. Всем спасибо. До встречи.

Народ зашумел, некоторые поднялись с мест, переговаривались.

— Подожди, Бубнов! Ты мне так и не ответил на вопрос! — нагло полез опять сын Тельняшева, — я жду ответа!

В зале повисла гнетущая тишина. Те, кто уже повскакивал, потихоньку начали усаживаться обратно. Народ жаждал развлечений. Фаина Георгиевна и Рина Васильевна переглянулись. Фаина Георгиевна с возмущённым видом начала вставать, но Рина Зелёная потянула её за рукав обратно, нагнулась к самому уху и что-то горячо зашептала.

Все взгляды присутствующих скрестились на мне. Тишина зазвенела.

Я лениво улыбнулся и сказал:

— Вы гримёр, кажется, да? Сын Тельняшева, если не ошибаюсь? Это ваш папа — главная шишка в Главлите СССР по цензуре, и с ним нельзя ссориться?

Тишину разорвали неуверенные смешки. Козляткин, который тоже вернулся вслед за мной — побагровел. Взгляд его не предвещал ничего хорошего.

— При чём тут мой папа⁈ — возмущённо вскричал сын Тельняшева, при этом его голос на верхней ноте сорвался в визг.

— Так папа ни при чём? — всплеснул руками я, — хотите сказать, что вас за личные заслуги сюда включили?

— Да! За личные! — горделиво выпятил грудь сын Тельняшева.

— А можете сказать, за какие конкретно? — добрым голосом спросил я и ласково улыбнулся… ну, почти ласково. Примерно так улыбается голодная барракуда где-то в мутных водах Амазонки.

Народ в зале притих.

Не знаю, чем бы дело закончилось, но тут встал со своего места Козляткин и сказал:

— Товарищи! Собрание окончено, вам же товарищ Бубнов сказал. А товарищ Тельняшев может обсудить все вопросы, так сказать, в рабочем порядке. Сейчас этот зал должны прийти убирать. Давайте не задерживать коллег.

Народ, начал расходиться. При этом на меня бросали взгляды. И среди них одобрительных практически не было.

Мда, если я не потоплю этот «Ноев ковчег», то 90% времени в Югославии я буду тратить на усмирение деточек разной степени блата.

— Муля! Останься! — велел мне злой Козляткин; его аж потряхивало от негодования.

Но я выкрутился:

— Сидор Петрович, давайте я к вам чуть позже зайду, у меня сейчас встреча в театре Глориозова. Мне Татьяна Захаровна велела ревизию там делать. Я уже и так опаздываю.

Пока Козляткин сочинял, чтоб бы мне ответить, я пулей выскочил из актового зала. В коридоре сиротливо кучковались Фаина Георгиевна. Рина Зёлёная и Миша Пуговкин.

При виде меня, Рина Васильевна всплеснула руками и ринулась в атаку:

— Муля! Ты очень неправ!

— Так! — прерывая все возможные обсуждения, сказал я, — не здесь. Жду вас у себя дома, в комнате через полчаса. Разбегаемся!

— Но ты на работе же, — пробормотал Миша.

— По коням! — оборвал его я и первым заторопился на выход.

Остальные потянулись за мной.

Через некоторое время все собрались у меня в комнате за столом. Сердитая Дуся хлопотала, пытаясь одновременно и накрыть стол, и успеть доварить обед, и соблюсти все приличия гостеприимного дома.

— Дуся, ты так не хлопочи, — сказала ей Фаина Георгиевна, — мы тут собрались, чтобы поговорить. Муля сказал. Ты спокойно иди вари обед. Успеем — значит успеем. Нет — так нет. Никто не в претензии. Мы могли бы пойти и ко мне, в Глашину комнату, но там всем сесть негде, и стол маленький.

Дуся срочно упорхнула доваривать борщ. А Рина Васильевна посмотрела на меня:

— Муля, — сказала она сердитым голосом, — вот ты зря его задеваешь.

— Ничего он не зря! — возмущённо вступился за меня Миша, — вы же видели, как он себя ведёт. И он первый на Мулю начал нападать.

— Я не спорю, Миша, — нахмурилась Рина, — но ты же сам понял, чей это сын. И остальные такие же. Начнешь с ними ругаться — так нас вообще из фильма выкинут. Их оставят, а нас выкинут!

— Но это же несправедливо! — вскричал Пуговкин.

— Была бы у тебя мать в горкоме Партии, к примеру, или в министерстве каком-то, ты бы совсем по-другому считал, — вздохнула Фана Георгиевна.

— Не согласен, — сказал я, — у меня, как вы знаете, дед — выдающийся учёный, академик. Но я же не пошел в науку, чтобы пользоваться его преференциями. Я начал свой путь в совершенно посторонней, другой области. Никто этому сыну Тельняшева не мешал сделать также.

— Это, Муля, если бы все так считали, то нам и Революция не нужна была, — вздохнула Фаина Георгиевна, а Рина Зелёная на неё испуганно цыкнула:

— Тише ты!

— Здесь все свои.

— И у стен есть уши, — не согласилась Рина, — тем более мне ваша Муза говорила, что ваши новые соседи очень странные, и себе на уме.

— Так, давайте не будем спорить! — прервал дискуссию я, — мы здесь не для этого собрались.

— А зачем тогда? — удивилась Злая Фуфа. — Я думала, ты обиделся и теперь пожаловаться хочешь и ищешь у нас утешения.

— Нет, я уже так-то взрослый мальчик, — хохотнул я, — а собрались мы здесь, чтобы продумать, как от них избавиться. Какие есть предложения?

На меня уставились три пары донельзя ошарашенных глаз.

— Муля! Ты с ума сошел! — всплеснула руками Рина, — как ты себе это представляешь? Что с ними нужно сделать, чтобы они отказались ехать в Югославию? Ты что, их убить хочешь?

— Отравить, — хихикнул Миша, но, нарвавшись на мой недовольный взгляд, затих.

— Это бесполезно, Муля, — покачала головой Злая Фуфа, — даже если предположить… гипотетически предположить, что тебе удастся их отвадить от поездки, то вместо сыновей Тельняшева придут дочери ещё кого-то… или сёстры, или тёщи… нужных людей у нас в стране много и, увы, у всех у них есть любимые родственники.

Фаина Георгиевна была права. Но я был бы не я, если бы вот так просто сдался. Нет, я внёс предложение:

— Предлагаю взять небольшую паузу и, скажем, до завтра, подумать, и предложить варианты. Лучше бы вместо этого сына Тельняшева взяли вон хотя бы ту же Дусю нам еду готовить.

Дуся, которая как раз в это время ставила тарелки с борщом на стол перед нами, хихикнула и польщённо зарделась.

Пока все обедали и ещё не разошлись, я спросил:

— Миша, как у тебя дела с разводом?

— Заявление забрали, — смутился Миша под любопытными взглядами остальных.

— А со спиртным?

— После того раза — ни капельки! — клятвенно заверил он и для дополнительной аргументации провёл пальцами под шеей.

— Хорошо, — кивнул я и перевёл взгляд на Рину Зелёную:

— У вас, Рина Васильевна, как я понимаю, проблема с пропиской была?

— Уже решается, — ответила она, — я договорилась, меня в общежитии при фабрично-заводском училище пропишут. Временная регистрация. А я у них буду иногда лекции по кино проводить.

— А временной прописки достаточно, чтобы вопросов потом не было? — спросил я.

— Сказали, что достаточно, — заверила она.

— А у вас что, Фаина Георгиевна?

— А что у меня? — прищурилась Злая Фуфа и вдруг озорно хихикнула. — У меня всё хорошо: прописка есть, я не пью. Не развожусь, потому что не с кем. А что ещё?

— А ремонт с квартирой как? — напомнил я, не поддержав её шутку, — мы же с вами договаривались, что вы ускоритесь. Мы должны махнуться квартирами и переехать до того, как уедем в Югославию. Более того, вот в эту комнату въедет жена Миши. Ему тоже нужно что-то успеть тут подремонтировать до её въезда. Так что все на сумках и ждут только вас. Взбодрите там Глашу, пускай быстрее пошевеливается. В крайнем случае, кое какие косметические доработки можно уже, живя в квартире, проводить.

— Через три дня всё будет закончено! — торжественно сообщила Фаина Георгиевна и добавила, — мы с Глашей переезжаем через три дня. Нужно, чтобы краска хорошо высохла. Она повышенной вонючести. И ещё три дня, чтобы доделать ремонт в моей старой квартире, куда переедешь ты с Дусей.

— Ещё чего не хватало! — возмутился я, — кем я себя считать буду, зная, что вы с Глашей мне ремонт делаете! Хотя это идея — буду на старости хвастаться внукам и правнукам, что мне ремонт сама Раневская делала!

— Ой, Муля, скажешь тоже! — махнула рукой злая Фуфа, — с ремонтом мне помогают. Можешь даже не беспокоиться. Заодно и в моей старой квартире порядок наведут. Ту же трубу к бачку поменяют, давно пора. Не тебе же этим заниматься…

Я тогда ещё удивился, но особого значения не придал.

А потом, на следующий день состоялась «торжественная» передача денег от Эмилия Глыбы мне. Нет, так-то я бы никогда в жизни не пошёл на мировую и не стал забирать заявление. Но, во-первых, нападение произошло среди рабочего дня на территории Комитета искусств СССР. Во-вторых, ситуация получилась неординарной и скандальной: драматург, пусть и начинающий и непризнанный, напал с ножом на методиста отдела кинематографии и профильного управления театров. По сути из-за пьесы про чернозём и зернобобовые. Кому скажешь — не поверят. Это трагикомедия вышла похлеще, чем у Монтекки и Капулетти. А, в-третьих (и это самое главное) — дело произошло накануне поездки в Югославию. Конечно же предавать огласке этот инцидент никому не хотелось, так что решили сделать мировую.

Кроме того, Эмиль Глыба пошёл на сотрудничество и согласился отдать все деньги. Ну, почти все. Небольшую часть он потратил. Но в милиции сказали, что дадут ему месяц исправительных общественно-полезных работ по благоустройству территорий города. Для того, чтобы он проникся и впредь прекратил отбирать у старушек Сталинские премии.

Я стоял в фойе театра Глориозова. Было ранее утро, все артисты ещё сладко спали и в помещении было тихо.

На этом месте настоял сам Эмилий Глыба. Я был не против — в принципе нейтральная территория, почему бы и нет.

Так что я стоял сейчас и ожидал, когда приведёт будущего великого драматурга с деньгами.

Эмиль Глыба, с ввалившимися глазами и заострившимся носом, в помятой рубашке, небритый, представлял ещё более жалкое зрелище, чем обычно.

— Вот, — сказал он дрожащим голосом и передал свёрток с деньгами одному из двух сотрудников милиции.

Тот всё пересчитал, подошёл ко мне и отдал свёрток.

— Теперь вы, Иммануил Модестович, — сказал он.

Я протянул ему портфель, набитый бумагами с рукописями пьес Эмилия Глыбы.

Когда портфель передали в руки будущему великому драматургу, он упал на колени, вывалил всю макулатуру на пол и принялся судорожно перебирать листы, вчитываясь в них. Примерно через несколько минут он завопил не своим голосом:

— Здесь не всё!

— Как не всё? — Леонид и Владимир, которые тогда курили со мной и помогли отбиться от Эмилия Глыбы, а сейчас пошли понятыми, удивлённо переглянулись.

— Здесь не хватает моих черновых набросков новой пьесы про советское свиноводство! — Заверещал Глыба и вызверился на меня, — Бубнов, собака, верни мою пьесу!

На меня все посмотрели, как на придурка.

Но я точно знал, что пьесу про свиноводство я не брал. Но, кажется, если я сейчас всем скажу, что я не брал — мне всё равно никто не поверит.

И тогда я сказал:

— Пьеса про свиноводство будет после того, как ты отработаешь растраченные деньги, Глыба. Ты же не всё вернул. Ну вот и я также. Считай, взял в залог.

На меня опять все посмотрели, как на придурка.

— А если ты не вернёшь Фаине Георгиевне остальные деньги — я точно поставлю эту пьесу под своим именем, причём вот в этом театре!

Эмиля Глыбу увели, а я задумался — интересно, куда эта макулатура могла подеваться? И кому это вообще было надо?