Мутные воды дельты

ГЛАВА 5

Сквозь горячую, душную пелену сна я слышу громкие, сбивчивые, возбужденные голоса множества людей. Они доносятся снизу, от парапета, и в них столько удивления, восторга, злорадства и благоговейного страха, что сон начинает сползать с меня, словно стаскиваемое кем-то одеяло.

— Ленька! Эй, Шпендик! Ты где?!! А-а, вот ты где!!! Ты чо, дрыхнешь что ли?! Нашел место… Подымайся!

Кто-то настойчиво трясет меня за плечо. Я, сморщившись, отталкиваю назойливые руки, открываю глаза и вижу перед собой Мишку. Его рот полуоткрыт, а в глазах блестит жадное любопытство, точно он только что нашел зарытый сундук с сокровищами и теперь собирается его открыть.

— Давай, пошли! Поймали!

За время моей болезни Мишка заходил ко мне один раз. Он поведал, что, доплыв до берега, сразу же пошел домой и ни разу не оглядывался на нас, потому ничего и не видел. Кроме того, когда он поднимался по лестнице, он видел, как уходила Юй — за ней пришел отец и забрал ее домой. Прекрасная дама даже не видела поединка, состоявшегося в ее честь.

Рассказывая Мишке, что произошло с того момента, как он повернул от фарватера к берегу, я не раз ловил себя на мысли, что Мишка смотрит на меня и укоризненно, и с видом побитой собаки, и мне все время казалось, что вот-вот он откроет рот и скажет: «Ага, а вот если бы вы тоже вернулись, а не…» Но Мишка этого не сказал, а когда я спросил, почему же он все-таки поплыл обратно, друг насупился и как-то быстро распрощался со мной, не ответив на вопрос. Он не ответит мне на него никогда, и первое время мы будем сторониться друг друга, а потом снова сдружимся — даже еще крепче, чем раньше, и в десятом классе снова влюбимся в одну и ту же девчонку. Но это будет потом, а сейчас мне видеть Мишку неприятно.

— Чего тебе?

— Пошли! — он настойчиво теребит меня. — Его поймали! Сергей Петрович и Лева, и дядя Вова… они его поймали! На лестницу вытаскивают! Хочешь посмотреть?!

— Да на кого?! — никак не могу я понять.

— Ну про которого ты говорил! Который наших…

Я отталкиваю его и вскакиваю. Возле одной из спускающихся в воду лестниц собралась волнующаяся и гудящая толпа. Она еще небольшая, но народу все прибывает и прибывает, и сбегаются рыбаки, побросав свои удочки, а это значит, что случилось нечто действительно важное. Я машинально смотрю на солнце и отмечаю, что проспал не больше получаса.

— Ну что же ты?! — Мишка снова нетерпеливо трясет меня. — А!..

Он раздраженно машет рукой и убегает, и я вижу как он слетает по лестнице, прыгая через две ступеньки, и ввинчивается в толпу. Я медленно, шатаясь, как пьяный, иду следом. Мне страшно, но я должен посмотреть, должен убедиться…И пока я спускаюсь по лестнице, перед глазами у меня неотрывно стоит взметывающееся из воды огромное, мощное, скользкое туловище, хвост, поднимающий тучу брызг, жуткий звук удара, пещерообразная пасть… То, что я видел, было очень большим, и очень сильным, и очень хитрым. Как могли наши рыбаки поймать такое?!

— Давай, тяни! — доносятся до меня громкие мужские голоса. — И-и… взяли!

— Да ты не тут — ты там перехвати!

— Во здоровый, а?! Не брехал, значит, Костин пацан-то?! А я, грешным делом, все ж таки думал — каким баркасом их пригладило. А ты ж гляди, какой зверь!

— Да-а, патриарх просто! Старый наверное.

— Давно такие здесь не ловились!

— Да вообще никогда тут таких не было! Ты погляди, какая пасть у него — это ж…

— Да брось, Петрович, не было! Ты его первым… потому и говоришь! У меня свояк в позапрошлом году еще поболе взял — вон там, у села…

Раздается глухой шлепок, и кто-то начинает испуганно ругаться.

— Так ты смотри, как хватать! — кричат ему. — Ты ж видишь, что живой еще!

— Вот гадюка живучая! Нож давайте — сейчас прямо здесь и выпотрошим — чего тянуть!..

— Ну, а делать-то чего с ним потом? Не есть же его!

Слушая это, я спускаюсь все быстрее и быстрее и под конец сбегаю с лестницы, врезаюсь в толпу и начинаю отчаянно проталкиваться, но люди, не глядя, отпихивают меня, и ничего увидеть мне не удается. Тогда я на четвереньках проползаю между многочисленными ногами и застываю в первом ряду.

Сома уже втащили по лестнице и положили на ровном месте, и сейчас его как раз переворачивают, и в небо уставляется его желтовато-белое с голубоватыми крапинками брюхо. Он еще жив и пытается дергать хвостом, но в него крепко вцепились двое рыбаков и держат, не давая сому шевелиться. Нижняя челюсть ходит вверх-вниз, давая возможность разглядеть мелкие, плотно сидящие зубы, похожие на щетку, и судорожно вздуваются жабры, выворачиваясь ярко-красным. Бледные усы лежат на бетоне, словно мокрые веревки, а под головой видна лужица крови, смешанной со слизью, — скорее всего, сома оглушили багром, чтоб не дергался. Я, стоя на четвереньках, ошеломленно и растерянно смотрю на издыхающего сома — сбегая по лестнице, я надеялся, что это и вправду тот самый… Это очень большой экземпляр — около двух с половиной метров в длину, и люди вокруг с облегчением говорят, что теперь-то бояться нечего. Настроены они решительно и, кажется, вот-вот порвут сома в клочья, но я не разделяю их ликования. Я хорошо помню напавшее на нас чудовище — хоть я видел его и недолго, но запомнил на всю жизнь — и мертвенный тусклый глаз, и длинные усы, и пасть, и размеры мощного тела, и его силу. Это не оно. Это — не оно!

— Это не он! — кричу я пронзительно, и несколько человек подпрыгивают и изворачиваются, чтобы посмотреть, кто это так громко вопит у них под ногами. — Вы же не того поймали! Тот был другой! Это не он!

Я вскакиваю и, стараясь держаться подальше от сома, пытаюсь объяснить всем обратившимся ко мне лицам, что они ошиблись, я суматошно машу руками, показывая размеры, я даже хочу сказать, что тот «улыбался» совсем по другому и совсем другие у него были глаза, но тут кто-то хватает меня подмышки, поднимает в воздух, поворачивает головой вперед, будто собирается вышибать мной дверь, и легко несет меня в сторону, точно я не мальчик, а пачка газет. Я отчаянно извиваюсь, пытаясь освободиться, и вслед мне доносятся обрывки фраз:

— … этого пацана сюда пустил?!

— У страха глаза велики, так он конечно…

— … не такой… он же сам-то метр с кепкой, так ему конечно казалось, что он больше, а на самом деле…

— … не тот…

— … взрежьте его да посмотрите…

Меня наконец-то сажают на парапет, и я оказываюсь лицом к лицу с тем самым рыбаком, который забрал меня с острова. Лишенный слушателей, я пытаюсь хотя бы ему объяснить, почему это не тот сом, и рыбак слушает меня на удивление внимательно и даже кивает, и только сейчас, откуда-то из глубины памяти выскакивает его имя — Валерий. Он оглаживает свою короткую черную бороду и смотрит на меня с легким уважением, как на взрослого собеседника, чьи слова заслуживают того, чтобы над ними подумать. Так некогда смотрел на меня дядя Артем.

— Да, да… — задумчиво произносит Валерий, — возможно…

— Где сома взяли? — поспешно спрашиваю я, и Валерий, придерживая меня одной рукой за плечо, машет рукой влево.

— Километрах в четырех отсюда. Пришлось повозиться…

— Это не тот сом! — перебиваю я его. Со стороны лестницы, где толпа обступила сома, до нас доносятся какие-то возгласы, потом мимо быстро пробегает какой-то пожилой мужчина, прижав руку ко рту. Я спрыгиваю с парапета, чтобы посмотреть, в чем дело, но Валерий неожиданно подхватывает меня и сажает обратно.

— Нет уж, дружок, сиди! Насмотрелся ты уже достаточно.

Я пытаюсь вывернуться и не столько потому, что мне очень хочется поглядеть, что там случилось, сколько потому, что сидеть на парапете мне очень неуютно — за спиной река, и мне кажется, что я сижу на краю бездонной пропасти. На мгновение мой взгляд падает в сторону — Вита все так же сидит на своем месте и смотрит в сторону острова, обхватив руками костлявые плечи. То, что творится возле лестницы, ее совершенно не интересует.

К нам подбегает человек в полотняной кепке с синим прозрачным козырьком и надписью «Ленинград». Его правая рука испачкана в крови, словно он кого-то зарезал, но у него лицо человека, которого самого собираются зарезать, и я понимаю, что сома все-таки выпотрошили. Валерий спрашивает, что случилось, и «Ленинград» манит его красными влажными пальцами.

— Сюда иди! — он с неприязнью смотрит на меня. — А ты, малой, шел бы домой, к маме!

Он явно собирается сказать еще что-нибудь в этом же роде, но Валерий утаскивает его за собой к лестнице, пригрозив, чтоб я сидел на месте. Возвращается он через пять минут, бледный и подавленный.

— Не, Ленька, ошибся ты, по-моему, — говорит он, вытаскивает папиросу, закуривает и облокачивается на парапет, спугивая хрупкую большеглазую стрекозу. — Это та самая тварь, похоже. Хотя конечно…

— Что-то нашли? — спрашиваю я. Мне уже понятно, в чем дело, и я спрашиваю только для того, чтобы окончательно удостовериться. — В соме, да? Нашли… — слова застревают у меня в горле и я опускаю голову. — А понятно… понятно, кто…

— Нет, дружок, там… ну… несколько кусков… — отвечает он и кладет ладонь мне на плечо, но я сбрасываю ее и кричу:

— Все равно это не он! Вы его не видели, а я видел! Он совсем другой!

Он начинает успокаивать меня и говорить, что с перепугу мне могло всякое померещиться, но я-то вижу, что и он сомневается — человеческие останки могли попасть в желудок к сому как угодно, ведь сомы не брезгуют падалью. Пойманный усач, конечно, очень большой, но не настолько, чтобы мог так легко утопить такого крепкого парня, как Венька, да еще и меня утащить вслед за ним в глубину, и вряд ли он настолько тяжел, чтобы Гарьку, тоже парня не слабого, убить одним ударом хвоста. Такого дохляка, как я, мог бы, а вот их… А дядя Артем? А Серега Бортников? Я отчаянно прошу рыбака объяснить людям, что они поймали не того, на что Валерий хмуро замечает:

— Может, ты и прав. Знавал я парнишек твоих — не знаю я, смог бы этот с ними справится. Он, конечно, не легкий, но… Только говорить им сейчас бесполезно — они ведь только что нашли виновного, как им кажется. Мал ты еще, Ленька, не знаешь, что людям обязательно нужен виновный, прежде всего, а потом уже… — он махает рукой и отворачивается. — Дай бог, чтоб ты ошибся, пацан, дай бог… Я, как рыбачить пойду, так поглядывать буду… только если увижу, ты уж прости, пацан, ловить его не буду. Не такой я дурак! Если он действительно такой здоровый, как ты говоришь…

Я сердито вырываюсь и иду прочь, не оглядываясь. Мое лицо горит от злости. Я не понимаю, почему никто меня не слушает. Ведь там-то был я, а не они. Под ноги мне подворачивается брошенная кем-то пустая консервная банка, я свирепо бью по ней, и она со звоном ударяется о парапет — как раз под Витой. Но та даже не вздрагивает — она где-то в своем мире, в котором брат возвращается с острова. А сзади, на лестнице, осталась толпа — она тоже в своем мире — думает, что поймала убийцу. И я иду в своем мире, в котором знаю, что те оба мира — это, как говорит мой отец, желаемый пшик.

— Ну и ладно! — бормочу я сквозь зубы. — Ну и пожалуйста! Ну вас всех!

Не знаю, что на меня находит, но я вдруг срываюсь с места, перебегаю через дорогу прямо перед мчащейся машиной, которая истерично и негодующе гудит мне вслед, пробегаю через два двора и в третьем натыкаюсь на наших заклятых врагов — мальчишек лет двенадцати-четырнадцати, которые живут в тринадцатом доме. Мы дрались с ними почти каждый день, и в этих драках меня всегда валяли по земле особенно рьяно. Сейчас их четверо, и они смотрят на меня с опаской, не понимая, как это я отважился прийти в их двор один. Конечно же, они знают о том, что произошло, и наверняка предполагают, что я сошел с ума.

Для того, чтобы затеять драку, не нужно особого умения, не нужно много времени и много слов. Уже спустя две минуты я сцепляюсь с противниками, меня со знанием дела бьют, царапают и валяют по земле, и я тоже бью руками и ногами, куда придется, ору, ставлю подножки. Впрочем продолжается это веселье недолго — дворничиха тринадцатого дома с руганью окатывает нас водой из шланга, словно сцепившихся котов, и мы поспешно покидаем место сражения. Один из противников уважительно хлопает меня по плечу и говорит: «Ну-у, ты, Ленька, даешь!» И я направляюсь в свой двор — мокрый, покрытый синяками и ссадинами, с подбитым глазом, перепачканный в земле и довольный. Мать, увидев меня, конечно же, опять горестно всплеснет руками и будет долго убеждать, что все разлады нужно решать словами, а не кулаками. Но я об этом не думаю. Все это, конечно, очень глупо, но отчего-то мне кажется, что только что я дрался за всех наших, и на сердце у меня намного легче.

Архипыч, наконец-то, вернулся-таки к рыбалке, но если раньше он стоял возле целого леса удочек, то теперь довольствуется только двумя спиннингами. Он, забросив лески, прислонил удочки к парапету, а сам разместился неподалеку в нескольких клочках тени и чинит свою резиновую лодку, и мы с отцом останавливаемся возле него. Мать отправила нас на рынок за арбузом и демьянками, и, хоть идти до рынка куда как ближе другой дорогой, мы идем по набережной — отец не устоял перед соблазном заглянуть в рыбацкий стан и посмотреть, что там делается. Я неохотно плетусь следом за ним, угрюмо поглядывая по сторонам одним глазом — второй после вчерашней драки заплыл и открывается плохо. В кармане моих штанов — нож Юй — я собираюсь по возвращении найти ее и вернуть нож. Я не хочу, чтоб он у меня находился.

— А ты что ж, лодку пропорол? — спрашивает отец, и Архипыч сердито пыхтит, возясь с заплаткой.

— Я, как же!.. Зять вчера одалживал, за остров сходить… вот и сходил! А тесть, значит, чини, а то у них-то времени нету, они ж… и Люська…

Он начинает подробно рассказывать отцу о новых прегрешениях своей дочери и ее мужа, и я нетерпеливо топчусь на месте, потому что мне это совершенно неинтересно. Отец замечает это, быстро заканчивает разговор, и тянет меня за собой, и, уже уходя, спрашивает через плечо:

— А что ж ты не дома-то лодку чинишь?! Опять Клавдия Степановна не в духе?

Архипыч с безнадежным видом машет рукой и углубляется в работу, а мы идем вдоль парапета. Рыбаков уже немного — близится «пересменка», и долго мы не задерживаемся. Завидев Виту, которая все так же упорно сидит на своем месте, втянув в плечи голову в вязаной шляпе-колокольчике, я отворачиваюсь.

— Вот беда-то, а? Совсем плохая девчонка стала, — говорит отец сокрушенно. — Все сидит и сидит, а чего сидит? Может, ее к врачу сводить? Конечно, уследить теперь некому…

Я нервно передергиваю плечами, потому что мне кажется, что голос отца звучит обвиняюще, хотя на самом деле это не так. Идя вдоль парапета, я спрашиваю себя — ела ли Вита сегодня и вообще за эти дни хоть что-нибудь, и этот вопрос лишний раз дает мне понять, что я повзрослел.

На рынке мы задерживаемся дольше, чем рассчитывали — отец встретил старого приятеля, с которым давно не виделся, и они разговаривают и разговаривают, и в конце концов отец, вручив мне авоську с демьянками и талончик на трамвай, отправляет меня домой.

По дороге я опять заворачиваю на набережную и лениво бреду вдоль парапета, словно смотритель, которому давно надоели вверенные ему владения. На реку, ослепительно сияющую под солнцем, я стараюсь не смотреть. Демьянки тяжелые, и, перекинув авоську через плечо на спину, я воображаю, что несу золотые слитки, отобранные мною у неких злодеев, и поэтому нести авоську немного легче.

У парапета почти пусто — я вижу только троих людей, рассеянных вдоль бетонной полоски: Вита, Архипыч и незнакомый мне рыбак. Вита все так же упрямо сидит на своем месте, глядя в сторону острова, и кажется странным изваянием, кем-то забытым здесь. Архипыч уже починил свою лодку и накачал ее, чтобы проверить, насколько хорошо сделана работа. Возле него лежат весла, и я спрашиваю, для чего они ему сейчас, и он отвечает, что скоро сюда придет зять и лодку заберет. Потом Архипыч оттаскивает лодку к ныряющей в воду лестнице и начинает внимательно осматривать. Я ставлю авоську на землю и замечаю, что Вита теперь смотрит в нашу сторону, чем-то заинтересовавшись. Но она слишком далеко, и выражения ее лица я не вижу.

Возле Архипыча, сетующего на непутевого зятя, я долго не задерживаюсь. Вскоре со стороны реки доносится приближающийся звук моторки, и я заставляю себя посмотреть за парапет, чтобы узнать, кто едет. Это Валерий, и я машу ему рукой, и он машет мне в ответ и кричит, что пристанет к другой лестнице, левее.

— Туда иди! — он снова машет, указывая направление. Я подхватываю свою авоську и быстро иду к следующей лестнице. Когда я сбегаю вниз, Валерий уже заглушил мотор и теперь осторожно подводит лодку к ступенькам. Я спрашиваю, не нашел ли он чего, и Валерий отрицательно мотает головой.

— Не, ничего, даже рыбы никакой не поймал сегодня. Нашел… ха, пацан, если б я нашел то, про что ты спрашиваешь, то я может сейчас и не… — но, заметив выражение моего лица, он обрывает себя и тут же заговаривает о другом: — Слушай, мне тут надо по делу смотаться — за лодкой не приглядишь? Я недолго.

Я киваю, и Валерий вылезает на ступеньки и привязывает лодку к торчащей из парапета арматуре, а потом уходит, шутливо погрозив мне кулаком.

— Смотри, Ленька, если с лодкой что случится!..

— Только вы быстро! — кричу я ему вслед и сажусь на одну из ступенек подальше от воды, прислонив набитую авоську к стенке. Похоже, матери сегодня долго придется ждать продукты, ну, что ж — не в первый раз. Я с удовольствием разглядываю вверенную мне лодку-дюральку. Это — «Казанка-5» — небольшая, простенькая, даже без дистанционного управления — нашим оно ни к чему — они прекрасно управляются и с румпелем. Вся эта музыка вместе с подвесным мотором стоит около тысячи рублей, и мне приятно и в то же время немного не по себе от того, что я сейчас несу ответственность за такое богатство.

Внимательно осмотрев лодку, я с видом знатока проверяю, насколько хорошо она привязана, убеждаюсь, что мне этот узел не развязать, потом снова сажусь на ступеньку, достаю из авоськи большую тугобокую демьянку, а из кармана — швейцарский нож, и начинаю рассеянно царапать на демьянке свое имя. Солнце припекает вовсю, но здесь я в тени и сидеть мне совсем неплохо. Со своего места я вижу пустынный участок реки и западную часть острова, на которой едва-едва заметны несколько закаливающихся — наверное, приезжие — свои в такое время дома сидят. Тихо, спокойно, и даже река уже не кажется такой страшной, и я надеюсь — то, что было в ней, ушло от нас, вернулось к себе — в ту подводную яму, где оно пряталось много лет.

Я недолго наслаждаюсь безмятежностью — вскоре издалека, с правой стороны доносится истошный крик и плеск воды. Голос мне незнаком, и я предполагаю, что это — тот самый одинокий рыбак.

— Архи-и-ипыч! — кричит он нетерпеливо и со страхом. Такие крики мне известны прекрасно — слышал не раз, да и сам иногда так же кричал. Это крик рыбака, который вот-вот упустит на редкость крупную рыбину. Я вскакиваю, обуреваемый желанием пойти посмотреть, что там такое, но тут же вспоминаю о лодке. Идти нельзя. А Архипыч, тем временем, с удивительной для его возраста и здоровья скоростью пробегает мимо моей лестницы, крича:

— Бегу! Уже бегу! Ох! Бегу!

Я прячу нож в карман и топчусь на месте, нервно поглядывая то на лодку, лениво покачивающуюся у нижней ступеньки, то наверх. Мне отчаянно хочется знать, что случилось — вдруг зацепили того самого… или кого-нибудь, как Серегу… Я должен узнать, но я пообещал стеречь лодку. Впрочем, здесь сейчас никого кроме нас нет, на реке затишье, лодка привязана надежно. Если я всего лишь на минуточку сбегаю посмотреть, с лодкой ничего не случится. И, успокаивая себя этим, я опрометью взбегаю по ступенькам и лечу к тому месту, где рыбак и уже добежавший до него Архипыч свесились за парапет так далеко, что рискуют свалиться в воду. Бежать до них далеко, и я еще раз оглядываюсь, чтобы убедиться — нет ли кого подозрительного. Но наш участок набережной пуст, только Вита сидит на парапете, а ближайшие рыбаки — крохотные фигурки аж возле моста — в километре отсюда. «Казанке» ничто не грозит, и я покидаю свой пост со спокойной совестью.

Архипыч и незнакомый мне рыбак возятся с леской и кругом и отчаянно пыхтят и ругаются, пытаясь вытащить рыбу. Их добыча — осетр сантиметров семьдесят в длину, и, перевесившись через парапет, я уже вижу, как он то и дело показывает из воды злую остроносую морду и шипастую спину. Упустить такого запрещенного красавца — величайшее горе, и оба рыбака скорее дадут себя утопить, чем отступятся. Но осетр сражается отчаянно, и пока что у них ничего не получается.

— Силен! — хрипит рыбак. — Ничего, на судачьем крючке сидит, гадюка! Не уйдет! Да ты туда круг веди! Да что ты с хвоста?!..

Архипыч злобно кричит, что рыбак вместо того, чтобы вести осетра в круг, просто полощет его в воде для собственного увеселения, и вскоре они начинают так ругаться, что осетр, уже подуставший, превращается в частность, и смотреть на все это ужасно интересно.

— Помочь? — спрашиваю я.

При моей комплекции этот вопрос, конечно, можно принять за шутку, но рыбакам сейчас выбирать не из кого. Старик Архипыч после сердечного приступа уже мало на что способен, потенциальный владелец осетра и вовсе седой и хилый дедок, и если к ним прибавить еще и меня, то втроем мы составим более-менее силу.

Вначале мне все-таки предлагают сбегать и позвать кого-нибудь, потом тут же рыбак говорит, что мне бы лучше подлезть в воде под удочки и попробовать подвести круг там или подержать осетра за хвост что ли. Но от этого я поспешно отказываюсь, и Архипыч, спохватываясь, понимающе кивает.

В конце концов, осетра мы все же вытаскиваем, убив на это кучу времени, — он оказался невероятно сильным и жадным до жизни. Воровато осмотревшись, мы закрываем его своими телами и разглядываем. Это настоящий красавец, и сколько я уже рыбачу на Волге — на моем веку такого крупного не вытаскивали. Рыбак шепотом предлагает мне и Архипычу зайти к нему вечером за кусочком осетринки, прячет еще бьющегося осетра в сумку, чуть ли не сложив его пополам, поспешно сматывает оставшиеся удочки и, словно дух, растворяется в пыльных зарослях тутника, а мы с Архипычем остаемся — запыхавшиеся, потные и довольные. Еще несколько минут мы обсуждаем во всех подробностях только что совершенный рыбацкий подвиг, с жаром выясняем, от кого при этом больше было толку, а потом, оставшись каждый при своем мнении, разбредаемся по своим лестницами еще более довольные.

«Казанка» спокойненько покачивается себе возле ступеньки, целая и невредимая. Я деловито проверяю, так же ли надежно закреплена веревка, а потом сажусь на ступеньку возле пузатой авоськи с демьянками и начинаю разглядывать указательный палец, который порезал о леску, недоумевая при этом, куда это запропастился Валерий — ведь уже прошло больше получаса…

— Ленька! Эй, Ленька!!!

Это кричит Архипыч, и на этот раз я взлетаю вверх по ступенькам не раздумывая над судьбой моторки, потому что в голосе старика отчетливо звучат испуг и растерянность.

Я нахожу Архипыча на том же месте возле лестницы, где он чинил свою лодку, — он стоит, опершись о парапет так, словно вот-вот упадет. Лодки возле лестницы нет, нет и весел — только сумка Архипыча и спиннинги стоят на том же месте.

— О, а где ваша лодка? — глупо спрашиваю я. Архипыч кривится и тычет дрожащей рукой в сторону реки.

— Там она, там! Как же я не углядел, а?!.. Все Михалыч с осетром своим!.. Что ж делать-то теперь, что ж делать… и нет никого!

Я смотрю в указанном направлении, и у меня невольно вырывается возглас:

— Вот же ж дура, а!

Пока мы самозабвенно возились с осетром, Вита, о которой я совершенно забыл, тоже не теряла времени даром. Она каким-то образом стащила по лестнице лодку Архипыча вместе с веслами, спустила ее на воду, вставила весла в уключины и преспокойно уплыла. Времени у нее было достаточно, да и течение ей в помощь, и теперь негодяйка уже достаточно далеко, да и еще как-то умудрилась догрести почти до фарватера. Не нужно быть гением дедукции, чтобы понять — она отправилась за братом. Потому и сидела все время на парапете, чтобы улучить подходящую возможность. Вот она и подвернулась.

Лодка удаляется довольно быстро, идя к противоположному берегу под очень острым углом, и со своего места я еще могу разглядеть, как эта маленькая худышка на удивление проворно орудует веслами — не зря столько времени провела среди рыбаков, да и брат был подходящий. Но резинка идет как-то странно — и дело не в том, что она иногда принимается крутиться на месте — лодка как-то странно, косо сидит в воде. Поняв, в чем дело, я с размаху шлепаю ладонями по бетону.

— Заплатка!

— Плохо легла — я переделывать собрался, — растерянно бормочет Архипыч. — Уже сдувается… Позвать надо кого-то! Беги, позови Валерку… лодка… — он хватается за голову. — Ну, все, девке хана!

Я лихорадочно думаю. Пока я найду Валерия, пока я вообще кого-то найду, уйдет время, а лодка, судя по всему, сдувается быстро. Она, конечно, не утонет — ведь сдуется только одна секция, но сидеть в лодке Вита не сможет — придется плавать рядом и держаться за то, что осталось. Сама она до берега вряд ли доплывет — уже слишком далеко. Вот черт, похоже глупая девчонка к тому же только что зашла за границу фарватера!

Ей придется плавать рядом с лодкой, пока ее не выловят… А если пойдет судно… бликующая вода… А если… Я холодею, прекрасно понимая, что мои надежды на то, что ЕГО здесь больше нет — лишь пыль. Нужно немедленно плыть за Виткой, но кому?! На чем?!

«Казанка»!

Валерий меня убьет! И Витку тоже!

— Вы на моторке ходите?! — кричу я Архипычу почти в самое ухо, и он, вздрогнув, отскакивает от меня и мотает головой.

— На Валеркиной?! Да ты что?! Не могу я! Ох, Ленька, зови же кого-нибудь — чего ты топчешься?! Ой, чтой-то мне нехорошо…

Он осторожно усаживается на землю возле парапета, сморщив лицо. Я в бешенстве сплевываю, бегу к лестнице, ведущей на дорогу, но, уже почти ступив на первую ступеньку, делаю крутой вираж и мчусь туда, где безмятежно покачивается «Казанка», бормоча:

— Дура-дура-дура-дура!.. От, дура!!!

Развязать узел, затянутый Валерием, невозможно, и я, не раздумывая долго, отхватываю веревку ножом, швыряю ее в лодку, прыгаю следом и ногой отталкиваю «Казанку» от лестницы. Лодка качается, слегка проезжает бортом по бетону, и уходит за парапет, тихо разворачиваясь кормой вниз по течению. Я кидаюсь к мотору, но спотыкаюсь о весла, сложенные на дне, падаю и крепко ударяюсь многострадальным носом о банку — что-то не везет ему в последнее время. Ругаясь, я поднимаюсь — на банке кровь — моя кровь, и я чувствую, как она течет по губам, по подбородку. Снова кровь — как тогда… Неожиданно мной овладевает уверенность, что я совершаю вторую величайшую глупость в своей жизни и снова плыву прямо к НЕМУ, и мне хочется плюнуть на все, выскочить из лодки и бежать на поиски взрослых — пусть кто-нибудь другой вылавливает эту дурочку! Я поворачиваюсь — Вита уже слишком далеко, и мне не видно, что происходит с лодкой.

— Не суетиться… — бормочу я, подбираясь к мотору и сплевывая кровь. — Главное — не суетиться.

Так всегда говорит мой отец: первое правило в жизни — не суетиться. Торопясь не торопись, иначе ничего не выйдет. Но это только говорить легко, а на самом деле…

На самом деле нужно завести мотор.

Мне никогда не доводилось раньше самостоятельно ходить на моторках. В компаниях — бывало, с отцом и его другом, а также как-то раз с приятелем Веньки. Я никогда не запускал лодочный мотор, но не раз видел, как это делали другие, и мне кажется, что я справлюсь. На лодке Валеры стоит простенькая подвеска «Ветерок-12», и мне кажется, что хлопот с ней не будет. Я открываю краник для подачи бензина, покрепче хватаюсь обеими руками за тросик стартера и дергаю изо всех сил. Мотор молчит, и единственное, что я слышу, легкий шелест, с каким тросик возвращается в прежнее положение. Я повторяю движение, но мотор мертв. Мне в жизни его не завести — я слишком слаб для этого. Я сжимаю зубы и снова дергаю за тросик, но он соскакивает и сдирает мне кожу на ладони, и мне хочется отодрать мотор от лодки и колотить его о ступеньки, пока он не разлетится на куски. Но, к тому же, меня уже отнесло на несколько метров от лестницы.

Мне остается только одно — воспользоваться веслами, как Вита, но это будет гораздо тяжелее — «Казанка» не резинка, и вести ее веслами намного сложнее. Я снова свирепо дергаю за тросик, чуть не вывихивая себе руки, и вдруг мотор чихает один раз, другой, а потом начинает ровно тарахтеть. Я кричу «Ура!», шлепаюсь на банку, хватаюсь за румпель, выпрямляю свернувшийся на сторону мотор, чтобы на радостях не въехать в лестницу, судорожно пытаюсь вспомнить, что делать дальше, проворачиваю рукоятку газа, включаю передний ход, и моторка резко поворачивает и весело мчится вверх по течению — туда, куда мне совершенно не нужно. Ругаясь, я осторожно поворачиваю румпель, и «Казанка» разрезает воду по дуге, окатывая меня брызгами, и летит в противоположную сторону. Я облегченно вздыхаю. Теперь нужно только следить за румпелем, и мне это почти удается — только иногда лодка начинает возмущенно вихляться.

Теплый ветер бьет мне в лицо, размазывая текущую из носа кровь, и вытереть ее нельзя, потому что у меня заняты руки. На некоторое время я, вцепившись в румпель, чувствую себя важной птицей — маленький, а управляю такой лодкой и без всякой посторонней помощи. Но чем больше я удаляюсь от берега, тем чаще на меня волнами начинает накатывать страх, и лодка становится все непослушней. Иногда она слегка подскакивает на воде, и мне кажется, что она вот-вот перевернется, и я окажусь в реке, а хуже этого нет ничего. Подо мной сорок метров, подо мной пропасть, в которой меня могут ждать, и я изо всех сил стараюсь об этом не думать.

Я щурюсь от ветра и солнечных бликов, пляшущих по воде, и ищу Виту, но нигде не могу ее найти. Мимо меня по фарватеру летит «Ракета», блестя иллюминаторами, «Казанку» встряхивает на легкой волне и на мгновение я впадаю в панику — а что если судно уже переехало Виту? Ведь «Ракеты» носятся на больших скоростях, да и среди бликов увидеть Витку не так-то легко… Но потом я вижу на воде небольшое темное пятно и облегченно вздыхаю. Лодка еще довольно далеко от меня, и она на фарватере. Я рассчитываю все так же идти параллельно берегу примерно половину расстояния до нее, а потом повернуть идти по диагонали. На всякий случай я кричу: «Витка, стой!», но, конечно же, она меня не слышит. Да и нет в этом необходимости — пробитая секция резинки уже сдулась совсем, и Вита больше не гребет веслами, а бултыхается рядом с лодкой, отчаянно в нее вцепившись. Ее тихо несет вниз по течению, но хоть его скорость и невелика, мне нужно торопиться, потому что вдалеке внизу появляется понтон.

Вскоре я начинаю осторожно поворачивать лодку к тому месту, где барахтается Вита и иду по широкой дуге, а не по диагонали, потому что неправильно рассчитал расстояние. Я пытаюсь понять, где мне нужно остановить лодку, чтобы подобрать девчонку, но тут соображаю, что забыл, как глушить мотор. Я судорожно роюсь в памяти, снова выпрямляя лодку, чтобы не переехать Виту. Румпель липкий и скользкий от моего пота и крови с ободранной ладони.

Через несколько минут лодка проносится мимо Виты, и она пищит сквозь тарахтенье мотора, чтобы ее спасли.

— Сейчас! Держись за лодку! — ору я в ответ и тут же понимаю, что нужно быть абсолютным идиотом или девчонкой, чтобы не сообразить, как остановить моторку. Я до упора выворачиваю рукоятку газа, она несколько раз дергается, и мотор, закашлявшись, глохнет, и лодка бесшумно скользит по течению.

Я оборачиваюсь — Вита вместе с лодкой метрах в десяти от меня и продолжают удаляться. Хотя их тоже несет течение, скорость моей лодки пока еще выше.

— Ленька, это ты?! — визжит Вита пронзительно. — Ленька, забери меня отсюда! Куда ты?! Не уплывай!!!

В ее голосе слышатся слезы и неприкрытый, непритворный детский ужас, и вся моя ярость, которую я вместе с помощью собираюсь обрушить на глупую девчонку, вдруг куда-то пропадает. Злиться на это жалкое, мокрое, испуганное существо невозможно — его можно только пожалеть. В конце концов, Вита украла лодку не ради забавы.

— Давай, плыви сюда! — кричу я ей и машу рукой. — Сюда плыви! А то лодку уносит!

— Не могу! У меня руки не отцепляются!

— Как это не отцепляются?!

— Никак! Я боюсь! И лодка уплывет!

— Пусть плывет — потом поймаем. Плыви, я тебя вытащу!

— Не могу! Вот ты подойди, тогда я смогу отцепится! У меня руки болят! Не сгибаются!

Конечно, нагреблась веслами — натрудила руки с непривычки, вот теперь и болят. Разумеется, плыть она не сможет. Прямо как я, когда… Я ожесточенно мотаю головой, отгоняя дурное, утираю ладонью нос и наклоняюсь за веслами — мне хочется вытащить Витку как можно быстрее, а с мотором слишком много возни — еще неизвестно, заведется ли он снова, да и маневрировать с ним вблизи от Виты опасно. Лезть же в воду у меня нет никакого желания.

Большие, с дюралевыми лопастями весла тяжелые, длинные, и мне приходится изрядно помучиться, чтобы вставить их уключины в гнезда. Я кое-как разворачиваю лодку и пытаюсь грести, но при моем росте, коротких руках и ширине лодки это сложно и неудобно. Лодка идет по какому-то странному маршруту, пару раз прокрутившись вокруг своей оси, и с каждым гребком я все сильнее и сильнее вывихиваю себе руки. За плеском весел я слышу, как Вита то и дело взбултыхивает ногами, и неожиданно для самого себя кричу:

— Ногами не шлепай! Просто держись за лодку и все! Не утонешь! Не шевели ногами!

— Почему? — удивленно спрашивает она.

Действительно, почему? Что мне ей ответить? Что ее мельтешащие ноги может увидеть кто-то внизу?

— Делай, как сказано!!! — рявкаю я, изо всех сил вцепляясь в весла, но мокрые рукоятки выскальзывают из моих пальцев, слишком толстые для них. Все же я кое-как продвигаюсь вперед и вскоре оказываюсь в метре от Виты, и теперь мне хорошо видно ее бледное, испуганное и словно сведенное судорогой боли лицо. В сдувшуюся лодку она вцепилась крепко — не оторвешь — даже пальцы побелели.

— Лень, а у меня весла уплыли, — говорит она жалобно и, похоже, вот-вот разревется. — Ой, что мне будет!.. И шляпка моя уплыла!

Я бросаю свои весла, вскакиваю и пытаюсь дотянуться до Виты, но лодку слегка относит в сторону, и мои пальцы впустую схватывают воздух, и «Казанка» слегка качается, и я отшатываюсь, испугавшись, что вывалюсь в воду.

— Ладно, ты можешь хоть чуть-чуть подплыть?! — раздраженно спрашиваю я у Виты. Она кивает и снова начинает шлепать ногами, поднимая брызги, и меня снова окатывает холодом — на самом-то деле я бы предпочел, чтобы она совсем не двигалась. Мне очень сильно не по себе — наверное, так чувствует себя муха, прохаживаясь возле паутины.

— Стой, — говорю, — я сам!

Я делаю веслами жалкий гребок, но одно весло тут же выскакивает у меня из скользких пальцев, лодка дергается и рукояткой другого весла я наношу себе сокрушительный удар в грудь, и на мгновение утрачиваю к Вите всякий интерес. Потом бросаю весло и встаю. Вита совсем рядом, и ей нужно только протянуть руку, чтобы я начал ее вытаскивать.

— Руку дай! — я протягиваю ей свою ладонь, но Вита мотает головой.

— Не могу — больно!

— Дай руку, а то запущу мотор и уплыву! — начинаю я угрожать.

— Не могу.

Я наклоняюсь и пытаюсь схватить ее за плечо, но у меня ничего не получается, а до предплечья я не достаю. Я начинаю свирепеть, но злость вызвана страхом, я хочу сделать все как можно быстрее и уплыть, потому что уже появляется знакомое противное ощущение полета, а если страх полностью завладеет мной, то я могу потеряться. Но внимательно присмотревшись к Вите, я понимаю, что угрозы здесь не помогут, и оглядываюсь в поисках другого способа. Мой взгляд падает на швейцарский нож — он так и валяется раскрытый на дне, и солнце весело отражается в гладком серебристом металле и блестящей рукоятке. Я хватаю нож, поворачиваюсь к Вите и зазывно кручу рукой почти прямо перед ее глазами.

— Смотри, какая штучка, а! Хочешь, подарю?!

Лицо Виты вдруг сморщивается — она вот-вот заплачет.

— Мне не надо Юйкиного ножа! — говорит она дрожащим голосом. — Не могу я руку поднять! Сам что ли наклониться не можешь?!

Я закусываю губу. Да, не могу, но не признаваться же в этом! Я не могу. Мне страшно.

— Слушай, а за весло ты можешь схватиться?

— Давай, попробую.

Я протягиваю ей весло, и Вита осторожно отпускает несчастную лодку и вцепляется в весло чуть выше лопасти, потом пытается что-то сказать, но ее подхватывает небольшая волна, и она окунается в воду, и вместо слов у Виты получается невнятное бульканье. Я машинально отмечаю это, но тут в моем мозгу, с недавних пор чутко настроенном на опасность, что-то щелкает. Волна… откуда? Ветра нет и река на нашем участке фарватера пуста — не идет даже ни единой моторки.

Я резко дергаю весло на себя, Виту швыряет к лодке, ее пальцы соскальзывают с рукоятки, она звучно ударяется головой о борт и начинает было возмущенно визжать, но я тут же страшным голосом кричу:

— Руку!!!

И не дожидаясь, пока Вита выполнит мой приказ, падаю на колени и, уперевшись грудью в жесткий борт, хватаю девчонку обеими руками за запястье и тяну изо всех сил, и Вита пронзительно верещит от боли и бьется, пытаясь освободиться, а сзади нее мутно-желтая вода уже зловеще темнеет — огромное тело стремительно наискосок поднимается к поверхности, и волжская муть больше не укрывает его. Кажется, что за Витой всплывает подводная лодка, но это не подводная лодка — я прекрасно знаю, кто это. Проклятая тварь словно специально охотится за теми, кто так или иначе связан со мной. Меня с ног до головы окатывает ужас — липкий, вязкий, холодный ужас, в котором гаснут все прочие чувства. Выдернуть руку, запустить мотор — и прочь, прочь отсюда. Ведь уже все равно поздно, и Виту мне не вытащить… как и Веньку… Сейчас оно схватит ее… схватит ее… а мне не вытащить… она такая тяжелая… я бы правда хотел… правда…

Для меня Вита действительно тяжела, несмотря на свой рост и худобу, но я все же умудряюсь почти наполовину поднять ее из воды, и она одной рукой кое-как цепляется за борт лодки, и лодка слегка кренится. Тащить девчонку обеими руками за запястье мне очень неудобно, и я пытаюсь дотянуться и перехватить Виту еще и за ее короткие шорты, и что-то кричу — уже не помню, что, — помню только огромные глаза Виты, полные совершеннейшего недоумения и боли, так похожие на глаза Веньки, когда он, вскинув руку, исчез в мутной воде.

То, что произошло потом, до сих пор кажется мне каким-то жутким ночным кошмаром, дурным сном — ведь только во снах живут такие особые чудовища, только во снах все абсолютно лишено логики и, порою, только во снах мы бываем решительны и человечны…

ОН вынырнул в полуметре от Виты, очевидно, неправильно рассчитав расстояние, и несколько секунд мы просто смотрим друг на друга. Любая другая рыба тут же бы исчезла в мутной глубине, шлепнув хвостом на прощанье, но ОН не торопился — просто смотрел на меня. Либо у НЕГО были какие-то особые рыбьи отклонения, либо ОН был очень умен и правильно оценил обстановку. Убедившись, что ничего опасного для него здесь нет и добыча от него никуда не денется, он не спешит. ОН уверен в себе, ОН в своих владениях и смотрит на меня так, словно запомнил еще с прошлой встречи.

Я на эти несколько секунд застываю, как дурак, и не свожу с него глаз. Я просто не могу. А он смотрит на меня своими маленькими бледно-желтыми глазами, тусклыми и безжизненными, как старое пыльное стекло, а беловатые усы плавают равнодушно, словно дохлые змеи, и мутная вода шевелится над тем местом, где неторопливо вздуваются и опадают его жабры. Сом просто огромен, он больше моей лодки, и он очень стар, и его склизкую черную голову покрывает множество паразитов, похожих на пиявок, которые словно растут из нее. Большая пасть сома закрыта, и он улыбается мне, и слегка выпяченная нижняя губа придает улыбке презрительно-насмешливое выражение. Но в этой улыбке столько же эмоций, сколько жизни в посмертных мышечных сокращениях, она пуста и мертвенна, и я никогда еще ни видел ничего более равнодушного, странного и жуткого. Всплывший к нам из глубин Волги великан оригинально-отвратителен сам по себе, но эта улыбка… Взрослому человеку это может показаться смешным и нелепым, но я тогда был ребенком и смотрел по-особому даже на самые незначительные вещи. От улыбки тянет темным илистым холодом и обещанием, что скоро и я окажусь внизу, где и все остальные, а что может быть хуже холодной темноты?

У меня непроизвольно вырывается громкий крик ужаса — наверное, никогда еще мои легкие не исторгали такого сильного звука, и я рывком вздергиваю Виту вверх, не столько слыша, сколько чувствуя, как хрустят ее и мои кости. Я почти переваливаю ее в лодку, но тут сом вдруг приходит в движение, словно спохватившись, и бросает свое тело вперед с такой силой, что в «Казанку» ударяется волна. Чудовищная сила выдергивает Виту из моих рук, мгновенно разгибая ее пальцы, которыми она цепляется за борт и за меня, и когда ее лицо мелькает передо мной, на нем больше удивления, чем ужаса. А потом она падает в воду и уже там кричит, но крик сразу же прерывается коротким всхлипом, когда ее рот заполняется водой, и Виту утаскивает в мутную глубину, и она исчезает, вскинув руки со скрюченными пальцами, точно пытается ухватиться за поверхность реки. От резкого и сильного толчка «Казанка» наклоняется, зачерпывая правым бортом, я теряю равновесие и лечу следом вниз головой, и Волга, такая теплая в это время года, сейчас обдает меня холодом.

Мои глаза открыты, и в вихрящейся мути я вижу очертания уходящей вниз Виты, вижу ее машущие руки и машинально успеваю схватить одну из них, и меня тотчас утягивает вниз — вначале не резко и грубо, а мягко, даже как-то деликатно, но настойчиво и сильно, и я крепко сжимаю губы, чтобы не потерять ни единого пузырька воздуха. Я так хочу удержать Виту, но и ее пальцы выскальзывают из моих — большой, указательный, средний… Сейчас я, конечно, могу рассказывать об этом очень медленно, оговаривая каждую деталь, чтобы было понятно, как это страшно, когда тебя тянут на дно реки, как страшно, когда не сумев удержать друга, ты понимаешь, что и его сестру удержать ты не сможешь. Но это происходило почти мгновенно, молниеносно — одно за другим — и временем были сантиметры — глубже и глубже, все глубже и глубже… и два пальца в моих сжавшихся…

Плохо было то, что с самого начала я схватил Виту левой рукой, а поскольку я правша, то шансов каким-то чудом удержать ее у меня еще меньше, и я пытаюсь схватить ее и правой, чувствуя, что еще немного, и мы будем слишком глубоко, и придется бросать ее и всплывать. С трудом я тянусь правой рукой с растопыренными пальцами вниз, сквозь упругое сопротивление воды, и тут о мою ладонь ударяется что-то твердое, и пальцы хватают это, сжимают и чувствуют гладкую поверхность и слегка выдвинутое лезвие.

До сих пор я не устаю мысленно благодарить Юй и свою принципиальность, благодаря которым у меня в тот день оказался нож. Совсем недавно, безуспешно попытавшись заставить Виту послушаться меня в обмен на нож, я сложил его и сунул в карман штанов. А сейчас рыбина, тянущая нас, сильно дергается, сделав крутой заворот — она собирается уходить на глубину уже по-серьезному, окончательно, мордой вперед, и от этого рывка я переворачиваюсь вверх ногами. Нож и выпадает из моего кармана. Но от того же рывка рука Виты выскальзывает из моей, и меня отбрасывает в сторону, и я перекувыркиваюсь через голову, одновременно вцепляясь зубами в ложбинку на лезвии и открывая его. При обычных обстоятельствах для меня это несложно — еще несколько лет назад мы с Мишкой не раз так делали на спор, но как мне удалось открыть лезвие тогда, кувыркаясь под водой и теряя драгоценный воздух, которого и так уже почти не осталось, я до сих пор не могу понять. Сделал я это инстинктивно — наверное, правильно говорят, что если в минуту отчаяния в руке человека окажется оружие, оно часто начинает думать за него.

Я уже смутно вижу Виту, но зато я хорошо вижу нечто другое — в мою сторону сверху вниз сквозь воду летит что-то большое и темное — это хвост уходящего вниз сома, и я инстинктивно только и успеваю выставить перед собой руки, в одной из которых судорожно зажат нож. А потом меня сметает, отбрасывает в сторону мощным, скользящим, холодным ударом. Сом исчезает, навсегда унося в себе нож Юй, устремляется вглубь стремительной огромной тенью, оставив за собой небольшое темное облачко крови, и вишневая рукоятка мелькает передо мной в последний раз — она торчит из сомовьего тела, словно диковинный, особенно крупный паразит. Он бросил Виту, и девчонка кувыркается там, внизу, в водяных вихрях, которые оставила после себя рыба. Я успеваю увидеть это только мельком, и сразу же рвусь вверх, к спасительному воздуху, потому что уже испытываю мучительное удушье. Я плыву, так бешено работая руками и ногами, что словно лезу вверх по невидимому канату, и, достигнув поверхности, выскакиваю над ней по пояс и жадно вдыхаю горячий воздух — еще и еще. Я никогда не думал, что летний волжанский воздух может быть таким вкусным. А после нескольких вдохов я снова ныряю. Вита на том же месте и даже еще немного в сознании — кое-как машет руками, пытаясь плыть, и я хватаю ее и тяну наверх.

Сложнее всего оказалось затащить Виту в лодку — находясь в воде, сделать это было никак невозможно. А мне хочется побыстрее оказаться в лодке, потому что сом может вернуться. Что такому великану перочинный нож, пусть даже и армейский? И поэтому, волоча за собой полузадохшуюся девчонку, я с трудом доплываю до «Казанки», которую за это время немного отнесло, хватаюсь за волочащееся весло, подтягиваю Виту, перекладываю на рукоять весла ее пальцы и прижимаю их сверху своими, заставляя взяться крепче.

— Держись! Ты слышишь?!! Держись за весло! Я сейчас!

Я хватаюсь за борт, кое-как переваливаю свое тело в лодку. Потом, быстро оглядевшись и не увидев нигде сома, я в несколько приемов, рывками затаскиваю в лодку Виту, и мы вместе валимся на мокрое дно, и тут ко мне снова приходит то отвратительно ощущение полета, и я проваливаюсь вместе с лодкой куда-то вниз, в густой белый туман, только и успев, что удивиться, — отчего это во рту так солоно, а по груди течет кровь…

Не знаю, сколько я пролежал в обмороке — думаю, недолго. А прихожу в себя от того, что Вита дергает меня за плечо и плачет, почти воет, и первая моя мысль похожа на торжествующий вопль: «Я удержал! Я ее вытащил!», вторая — испуганный вопрос «Где он?!» Я пытаюсь встать, но Вита тут же визжит и кидается мне на шею, и я, ойкнув, валюсь вместе с ней обратно.

— Ты живой?! — Вита облегченно и радостно хлюпает носом. — А я думала, что ты умер. Ты весь в крови, страшно. Я обтерла чуть-чуть, но у тебя там такое… где губа…

Я осторожно ощупываю лицо и обнаруживаю, что, открывая зубами нож, почти пополам разрезал себе нижнюю губу, и кровь медленно струится по подбородку, и вода на дне лодки, где мы лежим, уже красноватого оттенка. Но что такое порезанная губа в сравнении с тем, что мы живы?!

— Ничего, — бормочу я невнятно, потому что стараюсь губой не шевелить, — заживет.

Губу мне потом зашьют, и шрам останется на всю жизнь, стянув губу тугой неровной ниточкой и придав мне мрачноватый бандитский вид. Ни усами, ни бородой этого не закроешь, и некоторых женщин этот шрам будет отпугивать, но дочери Лене он очень нравится — она говорит, что с ним я похож на пирата или разбойника — она без ума от пиратов и разбойников.

Кое-как я все же приподнимаюсь и оглядываюсь. Нас тихо несет вдоль берега по краю фарватера, навстречу идет понтон, но, судя по всему, лодку он задеть не должен. Все равно нужно возвращаться — плыть придется теперь очень далеко, и я с ужасом думаю о том, как буду заводить мотор — руки у меня в плечевых суставах болят страшно, и даже опираться о дно лодки мне очень трудно. От Виты вообще никакого толку — она напугана до смерти, у нее болят легкие и горло от крика и речной воды, которой она успела наглотаться, руки у нее тоже болят, а правая нога, за которую схватил сом, вывихнута, и щиколотку почти опоясывает багрово-синяя ссадина, распухающая прямо на глазах. Я говорю Вите, чтоб она отпустила мою шею, пытаясь все время оглядываться — не видно ли где сома? Мне кажется, что весла нужно поскорее вытащить из уключин, словно сом может, вернувшись, забраться по ним к нам в лодку.

— Надо заводить мотор, а то в море унесет.

Но она не отпускает меня и продолжает реветь, и я не знаю, что делать. Женские слезы и много лет спустя ввергают меня в абсолютно растерянное беспомощное состояние, и моя Ленка знает это и прекрасно этим пользуется. А тогда я и вовсе не знаю, как быть, и говорю Вите первое, что приходит в голову:

— Эх, ты! А еще стихи читаешь!

Как ни странно, это действует, и Вита отпускает меня, и перестает плакать, только шмыгает носом. Я ползу к кормовой банке и пробую запустить мотор. Наверное, покровитель всех моторов сжалился надо мной тогда, и спустя несколько секунд «Казанка» мчится вверх по течению, а весла, вытащить которые у меня уже нет сил, мотаются туда-сюда, хлопая по воде. Я сижу на банке и держу румпель, а Вита устроилась на дне лодки, уткнувшись подбородком в мое колено и крепко вцепившись мне в ногу, — теперь-то никому не удастся ее утащить — и это отчего-то очень льстит моему самолюбию. Мы идем по длинной диагонали, постепенно приближаясь к берегу, а нам навстречу мчится другая моторка, и мне кажется, что я знаю, кто в ней. Встречный ветер размазывает кровь по моему лицу и шее, сдувает ее прочь, точно хочет спрятать все следы происшедшего. Если бы еще он заодно сдул мой страх, и боль, и бесконечную усталость — мне кажется, что я стал таким же старым, как Архипыч, и нисколько не удивлюсь, если в нашем трюмо, дома, увижу свои поседевшие волосы. Дома, да… скоро мы будем дома. Вернее, я.

— Лень… кто это был? Это та рыба, про которую ты тогда говорил? Когда я тогда еще прикинулась, что меня… — слова застревают у Виты в горле, и она снова начинает хлюпать носом. Мне больно говорить, поэтому я просто киваю, понимая, что обманывать нет смысла.

— Значит, поэтому Веня не вернулся? Значит… он больше не вернется? Я… а я думала, найду его… — рот у нее жалко кривится, и я понимаю, что ей и в самом деле никто ничего не сказал о гибели брата. — Значит, я зря плавала?

Я неопределенно пожимаю плечами, хотя мне хочется сказать ей, что совсем не зря — ведь я смог ее удержать, как не смог удержать Веньку. Но вслух я говорю:

— Зря только блохи скачут!

Моторка уже совсем рядом, и я вижу что в ней Валерий, какой-то незнакомый мужчина и мой отец, и мысленно съеживаюсь, представляя, как сейчас нам с Витой влетит за лодки.

— Леня-а, — вдруг тянет Вита снизу с давно знакомым мне невинно-хитрющим выражением лица, но при этом у нее такие глаза, словно она идет по весеннему льду. — Лень! А я тебе наврала!

— Это насчет чего?

— Ну что я шарики выбросила. Ты если найдешь еще, ты мне приноси, ладно?

Я невольно улыбаюсь — про себя, улыбаться снаружи очень больно.

— Ладно.

— Хочешь, я тебе всегда буду бычков ловить? Даже червей копать буду сама. Хочешь?

— Ага. Пойдет.

Больше она не говорит мне ни слова, да это и не нужно — все уже сказано. Я смотрю, как приближается моторка, и чем ближе она, тем мне спокойней и тем отчетливее я понимаю, что все самое плохое для нас с Витой уже позади.

Поравнявшись с нами, Валерий кричит:

— Глуши мотор — я перелезу! Ленька!

Отец смотрит на меня с облегчением, но потом на его лице появляется ужас, когда он видит, что со мной стало. Я машу ему свободной рукой и кричу — по возможности внятно:

— Пап, все нормально! Я потом объясню! Дядя Валера, я с лодкой ничего не сделал!

Моторка закладывает вираж и теперь мчится параллельно нашей, и Валерий с отцом дружно кричат, что они все знают, и какие-то мужики видели с берега, как здоровенная рыба сдернула нас с Витой в воду, и чтобы я немедленно остановился, черт бы меня подрал!

— Я доведу! — отвечаю я! — Я сам! Дядя Валера, я сам! На берегу всыпете!

Валерий чешет сначала затылок, потом подбородок и машет рукой:

— Веди!

Мой отец начинает протестовать, и Валерий тихо говорит ему что-то, а потом повторяет мне:

— Веди! Эх!.. А весла бы прибрал, мерзавец этакий!..