Не родня

Всё началось с баночки фаршированных оливок. Да, именно с них, ибо я не в настроении винить себя, а всё случившееся не может быть происками судьбы-злодейки или карой небесной. Сегодня я решительно намерен винить баночку чёртовых оливок. Ведь как иначе объяснить мою догорающую дачу, обугленный труп соседа, сломанные рёбра и сожжённые до мяса ладони моей супруги? И всё это в четыре утра первого января.

– Как думаешь, поверят? – спросила Таня, моя жена, не отводя взгляда от полыхающего дома.

– Кто? – ответил я вопросом на вопрос.

– Они.

– Они? Инопланетяне? – отшутился я, нащупывая в карманах пачку сигарет.

– Пожарные, – бросила Таня. – Что мы им скажем? Это ведь жопа!

– Ну… – я запнулся, подкурил. – Скажешь им, что я разжигал печь бензином.

– Ты ещё в настроении шутить? – переведя взгляд с охваченного огнём дома на меня, спросила жена.

Я промолчал, сделал глубокую затяжку. Взгляд упрямо цеплялся за всполохи пламени, озаряющие чёрное небо. Зрелище было неописуемое. У нас был лучший фейерверк на всю округу! Свист и треск лопающегося шифера был слышен за версту и дал бы фору любому праздничному салюту. Столп тяжёлого дыма, не тая в воздухе, упрямо стремился ввысь. Скоро должна была начаться самая зрелищная часть огненного шоу: обрушение крыши. Где-то вдалеке выли сирены. Пожарные машины, плутающие среди узких и зачастую тупиковых улочек частного сектора, тщетно искали дорогу к пожару.

Таня слепо смотрела в глазницы окон, наблюдая, как беспощадная стихия дожирает остатки интерьера. Из прострации её вырвал оглушительный грохот, сопровождающийся звоном стекла и треском древесины. Крыша рухнула, бросив в небо горсть искр.

Из-за поворота показались несколько пар автомобильных фар, рассекающих лучами яркого света задымлённую улицу. Два пожарных расчёта, «скорая».

– Полный набор, только ментов не хватает, – бросил я, помогая жене подняться со штабеля обрезной доски.

Группа пожарных разматывала рукава, ещё двое напяливали на себя композитные баллоны.

– Есть в доме люди? – послышался громкий возглас.

Таня вопрошающе посмотрела на меня.

– Ну, он ведь не конкретизировал, живые или нет? – прошептал я, глядя в осоловелые глаза супруги.

Набрав полные лёгкие воздуха, насколько это было возможно, я выкрикнул отрицательный ответ и, взяв жену под руку, помог ей сделать несколько неуверенных шагов: сломанные рёбра давали о себе знать. Навстречу нам бежала парочка бойких фельдшеров.

– Инопланетяне или бензин? – спросила Таня, с тревогой глядя на приближающихся работников скорой помощи.

– Как думаешь, они поверят в короткое замыкание?

***

– Просто держи этот чёртов табурет и избавь меня от сентиментальных излияний, – буркнул я, пытаясь зацепить гирлянду за карниз.

– Но они ведь наша родня! Моя сестра, твоя свояченица, мои…наши племянники.

– Вот! Ключевое слово – «твои», – осёк я жену. – Твоя сестра, твои племянники. Я сыт по горло слащавыми монологами о том, что Новый год – это семейный праздник! С меня хватит бредней о воссоединении родственников, семей и сказок о чудесах, случившихся с нищими либо дураками. Праздник праздником, я не спорю, но по сути своей – всего-то смена календаря. И, прошу заметить, это не мне второго числа на работу, а ты тут устраиваешь для своей родни благотворительный вечер, который, как мы оба знаем, перерастёт в благотворительную неделю, а того и глядишь – в месяц.

Таня промолчала. Я взглянул вниз, неуверенно балансируя на табурете, и только сейчас заметил, что она тихонько плачет. Я заткнулся. Закрепил, как мог, непослушный конец гирлянды прищепкой от ламбрекена и слез с табурета.

– Ну и по какой причине ты разводишь в доме сырость? – съязвил я, прекрасно понимая причину слёз.

– Ты злой, Андрей. Они ведь и твоя родня. Я вижусь с сестрой раз в столетие, а когда мы вместе встречали Новый год, я уже и не вспомню. Ещё девчонками, наверное. А на прошлый Новый год она с детьми…

– Да, на прошлый Новый год она с детьми лежала с «короной», на прошлый Новый год они мне нравились больше. Представь моё разочарование, когда ты сказала, что они не собираются умирать.

Советская ёлочная игрушка просвистела у меня над ухом и с глухим хлопком разбилась о шкаф.

– Прости, это шутка! Тут я, правда, перегнул.

Стеклянная шишка пролетела мимо моего плеча. За ней последовал отвратительного вида лимон, эстафету принял Наф-Наф.

– Козёл Вы, Андрей Анатольевич, – попыталась твёрдо произнести моя супруга, но голос дрогнул. – У них ведь больше никого нет, – она вытерла потёкшую тушь тыльной стороной ладони, вышла из комнаты. Вернувшись с совком и веником, она продолжила: – У тебя ведь тоже никого нет.– Никого? – удивился я. – Полжизни думал, что у меня есть ты.

– Вот именно. У тебя есть я, у Веры – никого. Никого, кроме её мальчишек.

– Ты уже сама себе противоречишь. Вот видишь, у неё есть сыновья. У неё своя семья, у нас своя!

– Семья – это громко сказано, – пробормотала Таня, пытаясь вымести осколки из ворса ковра.

– Не понял…

Оставив уборку, Таня театрально повернулась. Что-то в ней изменилось. Невозмутимая каменная маска с лукаво приподнятыми уголками губ сменила привычный облик. Наверное, именно с таким лицом дядя предлагает девочке жвачку.

– Раз в год…Раз в сраный год, Андрей, ты можешь побыть нормальным человеком? Семья? Если для тебя семья определяется двумя людьми и связующим их штампом в паспорте, то да. У нас семья.

– Помнится, ты не горела желанием обременять нас спиногрызами. И, поправь меня, если я ошибаюсь, это было наше общее решение.

– Да не в детях дело. Пойми, они ведь родня.

– Да не родня они мне! – не выдержал я.

– Не родня? – ехидно спросила Таня. – Серьёзно, «не родня»? Забыл, как закончились отношения твоей покойной сестры с «не роднёй»?

Меня будто ударили обухом по голове. В ушах зазвенело, картинка в глазах поблекла.

– Прости, Андрюша, я…

Я молча вышел из комнаты, надел пальто, проверил бумажник в кармане, принялся обуваться. Оставаться дома было опасно для брака.

– Ты куда? – в Танином голосе читалась неприкрытая тревога.

– В магазин.

– Сейчас? Побудь со мной.

– Я уже побыл с тобой.

Я щёлкнул выключателем, дёрнул за ручку двери. Что-то хрупкое и такое родное обняло меня за плечи, сковав по рукам.

– Прости, Андрюша. Я не хотела.

Я бережно освободился от пут супруги, поцеловал её в лоб и вышел из квартиры. Таня осталась стоять в дверях, буравя взглядом мою спину.

– Захвати фаршированных оливок, – бросила она мне вслед.

Я сделал вид, что не услышал, поднял воротник и принялся выуживать перчатки из карманов.

– Пожалуйста, – услышал я обиженное эхо, когда миновал уже несколько этажей. Закрылась дверь в нашу квартиру. Всё тем же эхом щёлкнул дверной замок.

***

Неприветливый двор встретил меня до тошноты родным пейзажем: парочка бездомных кошек, свернувшись двуглавым шерстяным клубком, укрылась от ветра у домофонной двери, в глубине двора уродливый, почти растаявший снеговик ухмылялся мне выложенной из сухой рябины кривой улыбкой.

Календарный год сдавал вахту, а декабрь больше походил на гнилой март и не спешил показать работягам из ЖЭК, кто здесь главный. Уверенный плюс держался уже больше недели, с неба то лило, то сыпало, то хрен пойми что. Вот и сейчас рыжую, похожую на рвоту кашу из песка и талого снега припорашивали робкие снежинки.

Бредя по знакомым с детства улочкам, я миновал липовый сквер, обогнул библиотеку и, уединившись со своими мыслями у скамейки под корявой грушей, пил помои из кофейного автомата. Ненавязчивые белые снежинки сменились увесистыми хлопьями. Усилился ветер. Начиналась самая настоящая метель. Высокий воротник пальто уже не спасал. Решив, что променада с меня хватит, я направился в сторону дома.

Метель усиливалась – я ускорил шаг.

Наедине со своими мыслями добрёл до нашего двора. В волглых сумерках слышался собачий лай перемежающийся отборной бранью и криками. Кричали двое. Очевидно, мужчина и женщина. Нащупывая ключи в кармане, я уже среза́л угол, идя через детскую площадку в центре двора. Поравнялся со снеговиком. Уродливое детское ваяние совсем поникло. Рябиновый рот высыпался. «Может, у него цинга? – подумал я и дополнил: – Вкупе с сифилисом». Нос-морковка отвалился и чернел в луже у основания уродца.

Голоса стали читаемыми. Вечерний концерт устроила не самая благополучная семейная пара этого дома. Помимо того, что эти два сапога пара являлись блестящими образчиками выдающегося алкоголизма, так ко всему прочему были ярким примером того, как не надо строить семейный институт.

«Дети и животные не должны страдать. Именно поэтому таким вот пациентам нельзя заводить домашних питомцев и обзаводиться чадом».

Детей, насколько мне известно, у них не было, а вот питомец был. Мопс по кличке Омч стал невольным свидетелем вечернего спектакля и драл свою маленькую глотку на весь двор, нарезая круги вокруг ссорившихся супругов.

Доставая чип из кармана, я немо молил Всевышнего: «Только бы не узнал. Только бы…»

– Дюх! – оклик вернул меня к реальности.

– Твою мать, – шёпотом выругался я, упорно делая вид, что не услышал.

– Андрюха!

Я обернулся. От соседнего подъезда в мою сторону шатко и торопливо шло тело. Оно неуклюже огибало широкие лужи. Омч, похрюкивая, семенил за телом на своих лапках-сосисках.

– Здорово, старик, – с беззаботной усмешкой бросил мне сосед. В полупьяном мужлане я узнал своего друга детства, Маугли, так и не успевшего повзрослеть. Имя у него, конечно, было вполне классическим, но кличка, полученная за смуглую кожу, прилипла к нему как банный лист ещё со школьной скамьи. Резиновые сланцы на тёплый носок, шорты и синяя штормовка, наброшенная на заляпанную кровью майку-алкоголичку. Образ говорил сам за себя. Маугли протянул мне руку в знак приветствия. Та была в крови.