Нефритовая лиса

Глава вторая

— Боги, как же ужасно ты выглядишь, — чужой женский голос вырвал Ицин из беспокойного сна.

Она приподнялась, всё ещё будто в тумане. Тело ныло, лицо было липким от слёз. Прошлая ночь была настоящий кошмар наяву: она пыталась выбраться в окно — но то оказалось крепко заколочено ставнями. Затем колотила в дверь, пока не стёрла ладони в кровь. Замок тоже не поддавался. Остаток ночи она проплакала, пока не провалилась в сон от изнеможения.

В проёме стояла девушка. Ицин узнала её не сразу. Это была та самая Белый Лотос, вчера — нарядная, раскрашенная, вызывающе грациозная. Но сейчас на ней было простое голубое платье, лицо — чистое, без косметики, волосы стянуты в простую ленту.

— Умойся, — сказала Белый Лотос и поставила на низкий столик таз с водой, рядом положила сложенное полотенце.

Ицин не двинулась. Лишь отвернулась, снова уткнувшись в подушку.

— Подруга, — протянула Белый Лотос, садясь на край постели. В её голосе прозвучало не насмешка, а терпение. — Тебе бы лучше побыстрее тут освоиться. Хозяйка выложила за тебя приличную сумму. Знаешь, что это значит?

Ицин резко поднялась с постели, глаза её полыхнули.

— Я тебе не подруга, — отрезала она. — Ты мне не ровня.

Белый Лотос улыбнулась. Не зло. Даже не снисходительно. Просто спокойно.

— Тут ты права. Ты здесь никто. А я — лучшая наложница в «Павильоне Цветущей Ночи».

— Но раз ты теперь одна из нас, — продолжила Белый Лотос, поправляя соскользнувшую с плеча прядь, — тебе предстоит понять, как тут всё устроено. Иначе… — она прищурилась, — иначе ты долго не протянешь.

Ицин смотрела на Белый Лотос, словно не могла поверить в услышанное. Слова с трудом складывались в смысл. Мир вокруг покачнулся, и будто стены комнаты, тесной и пропахшей чужими духами, начали нависать над ней, сдавливая грудь.

— Я не верю, — прошептала она. — Мой отец не мог. Он бы не…

Слова повисли в воздухе, оборванные на полпути. Голос её дрогнул, а внутри всё заклокотало. Неужели это правда? Её привезли сюда не по ошибке? И всё это время отец знал, куда отправляет собственную дочь?

— Речь шла о храме, — она с трудом выговорила слова, словно каждый слог был костью, застрявшей в горле. — Мне говорили, что я проклята… что я должна очиститься. Отец был рядом. Он молчал… он не мог…

— Да-да, — протянула Белый Лотос, закатывая глаза. Она подошла к чану с водой, обмакнула полотенце и с привычной грацией начала его выжимать. — Ты не первая, кто говорит, что должна была попасть в храм, замуж, в гости… Многие тут, знаешь ли, дочки богатых и уважаемых людей. И многие через это проходят. Кто-то шепчет про монастыри, кто-то про лечение в горах. В конце концов, неважно. Твоя реальность вот она — прямо перед тобой.

Ицин закачалась от ужаса.

— Как мне отсюда выбраться? — прошептала она. — Я должна поговорить с отцом. Я… я приехала в Тивию, чтобы выйти замуж. Всё шло к этому. Но потом… Речь шла про храм…

Белый Лотос тихо подошла и положила руки ей на плечи. Движение было мягким, почти заботливым, как у старшей сестры. Но в её взгляде не было утешения — только усталое понимание.

— У нас у всех своя история, — сказала она негромко. — И ты обязательно мне свою расскажешь. Но пойми одну простую вещь: ты в борделе. Тебя продали. И такое случается чаще, чем ты думаешь.

Ицин резко сбросила её руки, словно они жгли.

— Ты врёшь! — выкрикнула она. — Произошла ошибка! Это… это…

Она не договорила. Слова не шли. Они пульсировали в висках, в груди, в животе — болью, обидой, отчаянием. Нет. Это просто невозможно. Отец бы так не поступил. Не мог.

Белый Лотос чуть отступила, скрестив руки на груди. Она говорила мягко, без злобы:

— Теперь на тебе долг перед хозяйкой. И он немаленький. Как и у всех нас. Тебя выкупили, Ицин. За хорошие деньги. Ты тут не гостья. Ты — товар.

— Нет… — выдохнула Ицин. — Я не могу поверить в такое. Не могу заниматься этим.

— Можешь, — перебила Белый Лотос. — И отработаешь. Вернёшь всё с процентами. Тогда, может быть, выйдешь отсюда.

Ицин прижала руки к лицу. Всё внутри неё выло. Она была уверена, что стоит только объяснить, сказать, напомнить кто она — и всё изменится.

— Так как ты вчера устроила такой скандал, — сказала Белый Лотос, подбирая край своего платья, — хозяйка решила, что тебе стоит начать с самого простого. С покорности. С умения прислуживать. Осознать своё место.

Голос у неё был спокойный, даже мягкий — но в каждом слове чувствовалась власть, к которой Ицин не привыкла. Та самая власть, которую не нужно было доказывать ни громкими выкриками, ни шлепками по щекам — достаточно было просто существовать в этих стенах чуть дольше остальных.

— Поэтому, — продолжила она, — умывайся, переодевайся и следуй за мной. Сопротивление никому не поможет.

Ицин молча подошла к тазу с водой. В Сэе ей подавали воду в расписных лоханях, к ней приносили ароматные масла, полотенца и даже цветы. Сейчас — глиняный таз, а вода пахнет старыми досками.

Переодеться ей выдали рубаху и штаны из грубой серой ткани. Одежда неприятно колола, натирала в сгибах, была чуть велика в плечах и коротка в запястьях. Казалось, в ней не было ни одной прямой строчки — всё кривилось, перекручивалось, жало.

— Ты ещё не заработала право носить хорошие вещи, — пояснила Белый Лотос, заметив удивлённый взгляд Ицин. — Шелковые наряды для тех, кто приносит доход, а не хлопоты.

Ицин опустила голову, но внутри горела от стыда. Тайком, чтобы не заметили, она свернула в платок булавку, оставшуюся на подранном крае её старого платья, и запрятала в карман рубахи. Как оберег.

— У тебя был возлюбленный? — внезапно спросила Белый Лотос, наблюдая, как Ицин бережно обращается с узелком. — Или это от матери?

Ицин не ответила сразу. Внутри у неё всё сжалось. Какой смысл объяснять?

— Ни то, ни другое, — наконец отозвалась она, ледяным голосом. — Просто вещь.

Белый Лотос лишь хмыкнула, не отводя взгляда.

— Тайны, — сказала она, — валюта, такая же, как красота. Но помни: если хочешь выжить, лучше не носи их слишком близко к сердцу. Хозяйка чует их. А если не она, то другие. В таких местах чужие слабости — корм.

Ицин не ответила. Лишь сжала губы и отвела взгляд.

— Простота лечит от гордости, — добавила Белый Лотос, оглядывая серую ткань на её плечах, после чего остановила взгляд на лице. — А у тебя, судя по взгляду, её предостаточно.

Они вышли из комнаты и вновь прошли по вчерашнему узкому коридору. Здесь теперь царила тишина. Ни голосов, ни музыки. Лишь шорох шагов и скрип половиц под ногами. Коридор, который ночью казался бесконечной петлёй, теперь при дневном свете выглядел заурядно и тускло: серые доски, простая дверь, свет, проникающий через щели в стенах. Они прошли через небольшую подсобную комнату — в углу стоял корытчатый умывальник, рядом сушились тряпки, лежали вязанки трав и ведра.

Когда они наконец вышли во внутренний двор, Ицин на миг замерла. Это был тот самый садик, который прошлой ночью она не успела толком рассмотреть. При дневном свете место выглядело совсем иначе.

Это был внутренний двор для слуг — затенённый, утопающий в глухой тени. Земля была голой, местами утоптанной в пыль, местами поросшей сорной травой. Несколько глиняных горшков с чахлыми кустами стояли у стены. Маленький пруд был покрыт плёнкой водорослей, рядом сушилось бельё на натянутых бечёвках. Пахло грязью, мокрой тканью, и остатками углей из печи. На стене здания висели крючки для корзин и котелков, стояла скамья с вмятиной и вытертая лестница вела в подсобное помещение.

Ицин бросила взгляд на забор. Она искала дверь, через которую её провели ночью. Но как ни старалась — никакой двери не находила. Лишь сплошная, высокая стена.

— Даже не думай, — холодно отозвалась Белый Лотос, без оглядки. — Мало кому это удавалось. А если попробуешь и не сможешь — поверь, жизнь здесь тебе покажется праздником по сравнению с тем, что с тобой сделают.

Они прошли вдоль ограды и подошли к другой двери — тёмной, с резным ободом, запертой на массивный засов. Белый Лотос откинула его, потянула за кольцо, и створка скрипя открылась.

То, что раскрылось перед Ицин, поразило её.

Они оказались уже в парадной части заведения — настоящем, изысканном борделе. Дневной свет рассыпался по цветным фонарикам, развешанным вдоль натянутых верёвок. Над головой — крытая галерея, с деревянными резными балками, раскрашенными в красно-терракотовый и золотой цвета. К балкам были прибиты декоративные панели, изображающие сценки из мифов и легенд: танцующие духи, возлежащие на лотосах красавицы, птицы с человеческими лицами и существа с множеством рук.

По краям сада — кусты жасмина, древовидной пионы, чайные розы. Их аромат тянулся по дорожкам, выложенным из гладкого белого камня. В центре — беседка, крытая синим изогнутым черепичным куполом. Там сидели девушки — кто-то смеялся, кто-то пел, а кто-то причесывался, глядя в зеркало, стоящее на резном столике.

В конце сада возвышался главный вход в заведение — огромные двери, выкрашенные в красный цвет, украшенные золотыми узорами и обрамлённые парой деревянных фигур: женщины-дракона и мужчины-тигра. Над дверью — резная вывеска с иероглифами, отполированными до блеска.

«Павильон Цветущей Ночи».

Они свернули за угол и вошли в дверь, скрытую от глаз — узкую, обитую потемневшим деревом. Внутри пахло специями. Это была кухня. Большая печь дымила в углу, откуда-то доносилось бульканье бульона. Несколько девушек в серой одежде резали овощи, полоскали посуду, носили корзины с рисом и сушёными водорослями.

У стены, уставившись в чашу с водой, сидела та самая служанка, с которой Ицин сцепилась в первый же вечер. На ней была такая же одежда, как и у Ицин: серая, грубая, колючая. Та бросила на новенькую короткий взгляд и хмыкнула. Больше ничего. Теперь они были равны.

— Сегодня ты вымоешь полы в галерее, — сказала Белый Лотос тоном, не терпящим ни споров, ни жалоб. — Потом погладишь белье. Без лишних слов. Прислуга не говорит. Не смеётся. Не думает. Прислуга — это руки. Не мозг и не сердце.

— Прислуга?.. — переспросила Ицин. Слово будто обожгло слух. — Но… я думала…

— Ты думала, что хозяйка подпустит к своим гостям такую, как ты? — спокойно перебила Белый Лотос. — Нет. Сначала ты научишься вести себя как следует. Если всё пойдёт хорошо, хозяйка может позволить тебе обрести имя.

— Обрести имя? — Ицин нахмурилась.

— Да. Пока ты ничто — просто девочка из ниоткуда. Но если хозяйке понравится, как ты трудишься, она даст тебе имя. Тогда ты сможешь обслуживать гостей.

— Почему тогда Чжа… — Ицин кивнула на другое знакомое лицо, которое заприметила в кухне.

— А у неё и нет имени. Она просто Чжамэн. Это значит «кузнечик» на тивийском. Прыгучая, быстрая, но бесполезная. Как ты думаешь, зачем девушке имя, если она не может ни говорить, ни петь, ни быть красивой в нужный момент?

— Но это же… — начала Ицин, но Белый Лотос не дала ей закончить.

— Кстати, ты ведь из Сэи, да? — Лотос чуть склонила голову. — Придётся подтянуть тивийский. Ты ужасно говоришь.

— Меня учил лучший учитель, — с достоинством возразила Ицин.

— Верю. Только он, похоже, учил тебя говорить как во дворце императора. Или в древней книге. Слишком вычурно. Говоришь так, будто читаешь стихи. Еще и с акцентом. Не всем гостям такое может понравиться.

Белый Лотос бросила на неё короткий, почти сочувствующий взгляд.

— Учись слушать. Потом научишься и говорить. Если, конечно, доживёшь до того момента, когда с тобой станут разговаривать.

Ицин не ответила. Губы её сжались в тонкую линию, а взгляд остался пустым. Всё, что говорила Белый Лотос, будто скользило мимо, не оставляя следа. Где-то глубоко внутри она позволила себе надежду: это всё временно… я выберусь отсюда… обязательно. Не будет она никому прислуживать, не станет «просто Чжа», не станет вещью. Всё должно как-то разрешиться.

Но мысли оборвались, когда из полумрака кухни к ней шагнула Чжа, неся в руках ведро воды.

— Вот, — буркнула она, выплевывая в сторону шелуху от тыквенных семечек, и протянув ведро и тряпку. Вода внутри чуть хлюпнула, плеснувшись на край.

Ицин сжала губы крепче. Её пальцы взяли ведро с такой силой, будто она надеялась, что то расплавится под её хваткой. Внутри бурлила злость — за вчерашнюю пощёчину, за ночной страх, за унижение. За то, что эта — Чжа — теперь будет указывать ей, что делать.

— Сейчас покажу, где мыть, — бросила Чжа через плечо и развернулась, выходя на дорожку.

Белый Лотос стояла в дверях кухни. На прощание она кивнула Ицин, мягко улыбнувшись — почти по-матерински, но в этом взгляде не было ни жалости, ни сочувствия.

А потом Лотос исчезла.

Ицин молча последовала за Чжа, чувствуя гнев. Она смотрела на спину служанки, на то, как та шла размашистым шагом и сплевывала шелуху по сторонам. Ицин представила, как выливает на неё ведро воды. Как срывает с себя серую рубаху, в которую теперь была будто заточена. Как бросает её на пол и кричит, что она не из таких.

Но вместо этого — шаг за шагом — она следовала за Чжа вглубь борделя.

Главный зал оказался намного больше, чем Ицин представляла. Он раскинулся под высоким потолком, поддерживаемым резными деревянными балками, расписанными яркими цветами и символами удачи, соблазна и долголетия. Вдоль стен — узорчатые ширмы, украшенные золотыми кистями, тонкими шелковыми завесами и резьбой в форме цветущих пионов и лотосов. Воздух был наполнен благовониями, в которых смешивались запахи розового дерева, сандала и вина.

Вдоль зала, на разном уровне пола, располагались низкие лакированные столики, вокруг которых лежали подушки: яркие, расшитые золотыми нитями, блестящие от вышитых узоров драконов, фениксов, павлинов. Некоторые уже были слегка вытерты и приплюснуты — по ним было видно, что на них сидели долго и часто.

В центре зала, возвышаясь на чуть приподнятой платформе, находилась сцена. У её края стояли музыкальные инструменты: два эрху, цитра, флейта, барабаны с кожаными мембранами. Где-то сбоку стоял пюпитр с текстами песен, а рядом — табурет с чашей для ароматических палочек.

В углу зала располагался стол для гостей высшего уровня: он был из чёрного лака с инкрустацией из перламутра. Здесь всё было богаче — подушки выше, ковёр под ногами толще, бокалы на подносе — из тонкого стекла с золотым ободком.

На стенах висели картины: сцены из древних легенд, улыбающиеся наложницы, женщины в танце, в полупрозрачных одеждах, мужчины с бокалами в руках. Повсюду играли тени — от фонарей, от шелков, от лёгкой дымки благовоний.

Ицин почувствовала, как что-то сжалось в груди. Этот зал был настоящим театром желания, театром притворства, в котором каждое движение, каждый вздох, каждый взгляд должен был быть частью представления.

Чжа остановилась, оглянулась:

— Видишь? Это твоё новое место. Здесь ты станешь частью Павильона Цветущей Ночи. — Она кивнула в сторону сцены. — Пока что только полы будешь мыть. Но когда-нибудь, если будешь покорной, может, и поднимешься туда.

— Но тебе мытьё полов, как вижу, не помогло там оказаться, — колко бросила Ицин, приподняв подбородок.

Чжа обернулась, её глаза сузились.

— Начнёшь оттуда, — рявкнула она, толкнув Ицин в сторону угла зала.

Ицин почувствовала, как удовлетворение мелькнуло в груди — она попала по больному. Та короткая вспышка гордости была как глоток воздуха, по которому она тосковала всё это утро.

Она подошла к указанному углу и поставила ведро, наполненное тёплой мутной водой. Пар едва поднимался от поверхности. В руке у неё была тряпка — жёсткая, с засохшими краями, пахнущая мылом и чем-то неприятным.

Ицин бросила тряпку на пол, небрежно, словно швыряла что-то постыдное. Потом медленно опустилась рядом на колени, но руки не торопились выполнять работу. Она не знала, с чего начинать. Никогда в жизни она не мыла пол. Не думала, как отжать тряпку, как двигаться, чтобы не разлить воду, как не оставить разводов.

Она упрямо сидела, будто всем своим телом отрицает происходящее. Сердце билось чаще — то от унижения, то от гнева, то от страха, что она и правда не знает, как выжить в этом новом мире.

Рядом слышался плеск. Чжа склонилась над другим ведром, ловко окунув тряпку в воду, отжала её, сложив вдвое, и с нажимом провела по пятну на полу. Потом снова окунула, отжала, снова — вперёд-назад, вперёд-назад — с таким упрямством, как будто именно от этого движения зависела её жизнь. А может, так и было.

Ицин смотрела на неё украдкой. Чжа двигалась быстро, сосредоточенно, будто не замечая её присутствия. Спина прямая, движения резкие, но выверенные. В какой-то момент их взгляды пересеклись.

— Что, не знаешь, с чего начать? — усмехнулась Чжа. — Может, тебе принести подушку, госпожа?

Ицин не ответила. Она посмотрела на тряпку, потом на пол, потом на свои руки. Гладкие, ухоженные.

— Это нелепо, — фыркнула Ицин, отводя глаза. — Если я буду ползать по полу и отжимать тряпки, вся моя красота превратится в пыль. Как я потом смогу стать… одной из тех, кто интересует гостей этого дома?

Чжа с хрустом отжала тряпку, резким движением провела по полу и вскинула на Ицин колючий взгляд.

— Шлюхой, что ли? — сухо уточнила она. — Не стесняйся, скажи прямо. Станешь. Если будешь за собой ухаживать. Если захочешь выбраться отсюда. А пока ты здесь — тряпка твоя лучшая подруга.

— А ты разве не хочешь выбраться? Почему ты служанка?

Чжа с шумом опустила тряпку обратно в ведро, брызги попали на руки и на юбку. Она долго молчала, будто вбирая в себя злость, а потом процедила сквозь зубы:

— Потому что так решила хозяйка.

Ицин медленно выпрямилась, взгляд её стал холодным. На языке уже вертелось что-то ядовитое, и она не удержалась.

— Это потому, что ты слишком долго мыла полы? Спина у тебя согнулась, руки и ноги покривились? Не понравилась ты никому, вот и осталась тут? Может, ты просто некрасива, и хозяйка решила, что тебя даже с подарочным вином никто не захочет брать?

Чжа замерла, тряпка безвольно свисала с её руки. Она посмотрела на Ицин так, будто могла убить одним взглядом.

Но потом усмехнулась. Горько. Почти с жалостью.

— Не угадала. Правда хочешь знать, почему я здесь? — сказала она глухо. — Потому что я из бедной семьи. Потому что меня никто ничему не учил. Я не умею читать, не умею танцевать, не умею петь. У меня нет фамилии, которую бы кто-то знал. У меня вообще ничего нет. Как и денег на то, чтобы чему-то научиться.

Она выпрямилась, откинув с лица мокрую прядь.

— Но я рада, что меня продали сюда. Потому что ты даже не представляешь, как живут бедняки. Где у девочек нет даже этого серого тряпья. Где их продают на развалинах рынков, как старое мясо. Где ими пользуются за пару медяков. А потом выбрасывают в канаву, когда они начинают кашлять и умирать.

Ицин онемела. Слова будто осыпались на неё пеплом.

Чжа подошла ближе.

— Так что знай, госпожа. Я рада, что я просто служанка в этом месте. И мне наплевать, стану я шлюхой или нет. Главное — я жива. И у меня есть крыша над головой. И, может, когда-нибудь я найду свой способ выбраться. А ты… — она окинула Ицин взглядом сверху вниз, — ты ещё не поняла, куда попала. И если не научишься затыкаться вовремя, тебя тут сожрут быстрее, чем ты снова откроешь рот.

Чжа отвернулась и вернулась к своим тряпкам.

— Если ты не начнёшь мыть пол, я не стану делать это за тебя, — холодно бросила Чжа, снова опуская тряпку в ведро. — Будешь сидеть тут до ночи. Или до утра. Пока не выполнишь то, что должна. Без еды. Без воды. А если продолжишь упрямиться — получишь наказание.

Она выпрямилась, вытирая пот со лба. На её лице не было ни капли жалости.

— Повторяй за мной, — сказала она. — Тупая госпожа.

Ицин сжала губы, едва не закусив их от гнева. Но смолчала.

Чжа посмотрела на нее, шагнула к ней и резко схватила за запястья.

— Не дёргайся! — рявкнула она, силой опуская руки Ицин к ведру. — Держи тряпку. Вот так. Сожми! Учись наконец.

Тряпка в руке была тяжёлой, мокрой, она пахла плесенью и чем-то кислым. Ицин попыталась вырваться, но Чжа была настойчива. Она не била её, не оскорбляла больше — просто упрямо делала то, что делала бы с дурной ученицей, которую обязана научить, нравится ей это или нет.

— Наклоняйся, — процедила Чжа и толкнула Ицин в бок, заставляя ту опуститься на колени. — Вот так. И води по полу. Раз. И ещё раз. В одну сторону, потом в другую. Не корчи рожу. Все так начинают.

Ицин закашлялась — от запаха, от унижения. Она снова хотела оттолкнуть Чжа, но та придержала её за плечи.

— Я не шучу, дура ты эдакая, — сквозь зубы процедила Чжа. — Я пытаюсь тебе помочь. Если не начнёшь хотя бы это — останешься голодной.

— Ну и что⁈ — крикнула Ицин, в голосе её дрожала обида, — Лучше умереть с голоду, чем…

— Ты серьёзно думаешь, — перебила Чжа, — что тебе дадут умереть? Когда за тебя уже заплатили?

Она выпрямилась, глядя на Ицин сверху вниз.

— Даже не надейся. Хозяйка найдёт, как отбить свои траты. Только способ этот будет отвратительный. Ужасный. Такой, что сама взвоешь и будешь молить, чтобы тебя снова поставили на колени с тряпкой в руках.

— Мы тебе тут не враги, — вдруг сказала Чжа, устало вздыхая. — Как же сложно с этими богатыми дурами…

Она не смотрела на Ицин, просто говорила в пространство, будто сама себе.

— Вечно вы думаете, что жизнь не может повернуться к вам своим задом. Или считаете, что это еще не полная задница и потому своим поведением норовите проверить насколько может быть глубока дыра в этой жопе? Ну, вот, посмотрите на неё… — она мельком кивнула на Ицин. — Сидит. Глаза красные. Вот-вот разревётся. Ну, поплачь. Может, меньше воды придётся таскать для тряпки.

С этими словами Чжа снова опустилась на колени и принялась сосредоточенно мыть пол. Её движения были точными, выверенными, нерасторопными, но и не медлительными — видно, она делала это не в первый раз. А может, и не в сотый.

Ицин сидела, сжимая тряпку в руке. Грудь поднималась и опускалась судорожно, словно она пыталась удержать что-то внутри, не дать вырваться наружу. Но внутри всё пылало — гневом, обидой, бессилием. Это было хуже, чем слёзы. Хуже, чем боль.

Она шмыгнула носом, стиснула зубы и медленно начала водить тряпкой по полу, точно повторяя движение Чжа. Только получалось… плохо.

Сначала она просто размазывала грязь. Вместо того чтобы сделать пол чище, на нём оставались разводы. Тряпка скользила неловко, цеплялась за сучки в досках. Вода капала и лилась по запястьям, стекала под локти.

После третьего отжима кожа на ладонях начала ныть. Сырой материал тряпки, грубая ткань и деревянное ведро быстро сделали своё дело — в местах, где тряпка тёрлась о кожу, появились первые болезненные участки. Пузырящиеся, розовые. Будущие мозоли.

На пятом отжиме тряпка скользнула у неё из рук и упала обратно в грязную воду. Ицин уронила голову. Слёзы, которых она так упорно не позволяла себе, сами скатились по щекам. Не от жалости к себе — от злости и боли. От того, как мало значат её руки теперь. Как ничтожна её воля.

С каждой новой попыткой отжать тряпку пальцы болели всё сильнее. Кожа натянулась и трескалась, белая и покрасневшая. На левой ладони вскрылся тонкий слой кожи — мозоль не выждала до вечера.

Она не издала ни звука. Только дыхание стало сбивчивым, плечи дрожали. И всё же она продолжала водить тряпкой. Медленно. Неловко. Как будто тем самым пыталась стереть не грязь с пола — а собственную обиду. Свой позор.

— Ладно, хватит, — вдруг сказала Чжа. Её рука легла на плечо Ицин, неожиданно легко, почти по-доброму. — Я тут доделаю. Иди посиди, передохни.

Голос её был не таким, как раньше — без колкостей, без насмешки. Просто усталый, ровный. Будничный.

Ицин удивлённо подняла на неё взгляд. Вчера ей казалось, что Чжа ненавидит её, что презирает, издевается, получает удовольствие от унижения. Но теперь… теперь перед ней была просто девушка. Не жестокая — скорее просто грубая.

Чжа, не дожидаясь согласия, уже нагнулась и ловко подхватила тряпку. Её руки работали быстро и уверенно. Она отжимала тряпку одним движением, точно знала, где и как провести, чтобы на полу не осталось разводов. Ни одна мышца на её лице не дрогнула от усталости.

Ицин медленно отошла в сторону, села на краешек подушки у стены. Она молча наблюдала, как Чжа заканчивает за неё эту грязную работу.

— Спасибо, — тихо прошептала Ицин, опустив взгляд.

Чжа ничего не ответила. Только бросила через плечо на нее взгляд и улыбнулась.