От матроса до капитана. книга 2

Я совсем растерялся и не знал, как ее упокоить, видя, что она все больше и больше распаляется.

— Да что ты, Таня, обидеть тебя не хотел. Да ты ведь красивая, — почему-то сказал я. — И все у тебя есть. Ладная ты, быстрая, трудолюбивая.

Теперь удивилась она: — Да ты никак свататься решил? Ну и что ты мне предложишь? Увезешь меня с собой в Эстонию и куда меня там денешь?

Я молчал.

— То-то, — сказала она. — Все вы одинаковы. А Семен Маркович надежнее, он знает, что другая к нему в сожительницы не пойдет — работы много, да и денежками он сорить не любит. А мне, главное, в городе остаться, брата сюда забрать. Он без меня пропадет. Мать женщина конченая, больше года не проживет. Всего сорок два кило осталось, а была в теле, красавица, певунья. А водка да мужики сгубили. Говорят, сначала-то офицеры заглядывались, предлагали увезти с собой к месту службы, а она выбрала гармониста. Это был мой папашка. Только и умел в жизни, что пить да гулять. Закружилась она с ним, пока дурных болезней не нахваталась, а узнала — запила по-черному, пока совсем не спилась. Братишку я должна забрать. Больной он очень, через это на медицинский пошла. Спасибо, директорша школы нашей сама меня в институт привезла, без нее мне бы не поступить. И братишку на время пристроила.

Она встала, поправила одеяло и, пристально глядя мне лицо, произнесла: — А вообще хороших людей на свете мало. Вот Надежда Андреевна хотела меня у себя прописать. Сколько ходила, бесполезно — в лимит не вхожу. Чужая здесь, значит, ненадежная. У Семена Марковича друзей много, им все под силу. Вот и выходит, что судьба мне под ним лежать, — почти со слезами закончила она и выскочила кухню.

Я разделся и лег. То ли от ее слов, то ли оттого, что немного подремал, спать расхотелось. Чувство вины охватывало меня все больше и больше. Черт дернул лезть со своими расспросами? Какое право имел вмешиваться в чужую жизнь? Даже извиниться не успел.

Повернувшись лицом к спинке дивана, стал думать о то, что скажу завтра моей учительнице, но одновременно прислушивался к тому, что происходит в квартире. Мне показалось, что Татьяна плачет. Потом дверь на кухню закрылась со скрипом, и по шагам определил, что Татьяна прошла в ванную комнату. Охватило предчувствие, что она обязательно вернется ко мне. Легкая дрожь охватила меня, я вспомнил ночную незнакомку в Лиепае и понял, что сопротивляться не смогу.

Ждал еще довольно долго, и уже решил, что ошибся, когда почувствовал, как она садится на край дивана. Молча подвинулся, освобождая ей место. Она, видимо, подумала другое.

— Не бойся, морячок, я не девочка. Один такой же поматросил и бросил, но я на него не в обиде. А ты мне люб, тебя сама приласкать хочу.

… Мы уснули под утро, а когда я проснулся, ее уже не было. На столе стояла накрытая полотенцем кастрюлька с блинчиками, утренний столовый прибор и лежала записка:

К Надежде Андреевне после одиннадцати.

Меня не жди, возможно, ночевать не приду.

Такая краткость меня смутила. Что теперь будет? Что скажу моей учительнице, ведь скрыть от нее случившееся вряд ли удастся? Не притрагиваясь к еде, выпил чаю и пошел на рынок за цветами. Купив красивую ветку белой сирени и несколько яблок, я отправился в госпиталь.

Надежда Андреевна лежала в четырехместной палате и увидела меня сразу, как вошел. Было видно, что она меня ждала, наверное, Татьяна уже позвонила дежурной сестре. Совсем седая и сильно похудевшая, учительница уже не выглядела строгой и властной женщиной, только глаза по-прежнему оставались пытливыми и внимательными. Ветка сирени привела ее в восторг, она очень любила именно такую, называя ее символом любви и белых ночей. Обняв меня, прижалась щекой и произнесла, обращаясь к другим больным: — Пока мы здесь лежим, наши мальчики становятся мужчинами, — и потерлась о мое небритое лицо.

— Какой у вас большой внук, — произнесла соседка по койке.

— Таких внуков у меня много, — улыбнувшись, ответила Надежда Андреевна. — По всей стране разлетелись, но не забывают, иногда забегают по пути. Голос ее изменился, чувствовалось, что говорит с трудом, болезнь отняла много сил. Словно читая мои мысли, она произнесла как можно бодрее: — А ты знаешь, меня завтра домой отпустят. Доктор сказал, уже можно. В этот раз мы с тобой наговоримся от души. Ты уже, наверное, многое повидал.

Стало понятно, что ей хочется, чтобы я рассказал об этом для всех, и часа два пришлось отвечать на их расспросы, пока старшая сестра не выпроводила меня.

Тети дома не оказалось, и до вечера бродил по знакомым местам своего любимого города. Когда вернулся, квартира была пуста, что меня сильно огорчило. Я понял, что все же жду Татьяну, но она так и не пришла.

С утра сбегал на рынок, принес еще сирени, купил продукты и приготовил обед. Едва закончил с уборкой квартиры раздался звонок. Надежду Андреевну привезли из госпиталя на попутной машине, не дожидаясь моего прихода. Инструктаж старшей сестры был коротким: — Тяжелого ничего, тишина, чистый воздух, обязательные непродолжительные прогулки и никаких дурных вестей. Каждый полдень звонить нам, в случае ухудшения состояния — немедленно. В доме обязательно должен быть кто-то еще, отлучаться не более чем на час. Лекарства принимать строго по предписанию. "Яволь?" — почему-то спросила она, на что учительница ответила: — "Натюрлих". Улыбнувшись и внимательно посмотрев на меня, сестра бесшумно закрыла за собой дверь, и мы остались одни.

Настало время обеда, и я вопросительно посмотрел из кухни на хозяйку. Она меня поняла: — Несите сюда ваш обед, адмирал, — шутливо произнесла она. — Гостей сегодня не будет. Татьяна звонила мне в больницу и сказала, что прийти не сможет. Ее покровитель дает бал в честь начальника паспортного стола района, и для чего он это делает, вы догадываетесь. Налейте мне "Дюшес", а себе чего-нибудь покрепче на свой выбор. Выпьем за удачу.

Я выпил "Столичной" и, стараясь быть как можно безразличней, произнес как бы, между прочим: — А что, Татьяна больше не придет?

Скрыть волнение мне не удалось. Она посмотрела на меня внимательно и отложила ложку.

— Танюшка очень много для меня сделала. Она хорошая, но несчастная девушка, которая мало думает о себе. Она сказала мне, что ты видел ее Семена Марковича, и я очень надеюсь, что не наговорил глупостей.

У меня загорелись уши, и пришлось опустить глаза: — Я извинился за свою бестактность и надеюсь, что она простила меня.

Почувствовав, что она улыбается, поднял глаза. Улыбка была такой же доброй, какой поощряла она нас на уроках.

— Ты не расстраивайся, она еще придет, обязательно придет. Уедут они в Киев только после того, как она сдаст экзамены. Он уже договорился о временном переводе ее туда на время ординатуры. Потом, даст бог, они сюда вернутся.

Она опять внимательно посмотрела на меня: — Знаешь, Татьяна, очень сильная женщина и добьется своего. Поверь мне, я совсем не одобряю ее выбора, но другого выхода у нее нет. Она выбрала между любовью и долгом перед близкими, и я как женщина не могу осуждать ее за это, хотя мне такой выбор не может нравиться. Но вряд ли кому удастся отговорить Таню.

После обеда я помог ей разобрать письма, старые фото, вытер пыль с книжных полок. Перед ужином мы вышли на прогулку в сквер, где она долго беседовала со своими соседками. Без дела мне было довольно скучно, но оставить ее одну опасался. Было не по себе, я ждал и надеялся, что с приходом домой вновь увижу Татьяну.

Пришла она на другой день к вечеру, очень нарядная и праздничная. Радостно обняла учительницу, ловко накрыла стол. Постоянно переговариваясь с хозяйкой, не обращала на меня особого внимания. Мне стало обидно, и я ушел в библиотеку, прикрыв за собой дверь. Прошло более часа, но меня вопреки ожиданию не звали. Когда уже перестал ждать и увлекся чтением, дверь распахнулась, вошла Надежда Андреевна и села рядом на диван.

— Какой же ты еще мальчишка. Будь мужчиной, она к тебе сама не подойдет. Иди, ты должен проститься с ней по-хорошему. Поверь то, что произошло между вами, ты забудешь, а она будет помнить всю жизнь. Так уж устроена женщина, она никогда не забывает такое. Не омрачай ей хороших воспоминаний. Пойдем к ней, поможем собраться, сюда она больше уже не придет.

— А как же вы, Надежда Андреевна? — я искренне огорчился за нее.

— Не волнуйся. Завтра ты познакомишься с новой сиделкой, и обещаю тебе приятный сюрприз. А Татьяну ты должен сегодня проводить, вряд ли вы уже больше свидитесь.

Мы ехали с Таней трамваем около часа. Она смотрела на меня с загадочной улыбкой и гладила мои руки, которые держала у себя на коленях. Пассажиры исподволь поглядывали на нас, но мы не замечали их взглядов. Когда подошли к дому Семена Марковича, она обняла меня за шею, крепко поцеловала и тихо сказала: — Спасибо тебе за все. Поверь, я говорю искренне. Дай бог тебе большого счастья.

Затем она опустилась на колени, открыла чемодан и, достав узелок из косынки, развернула на ладони и протянула его мне. Я увидел золотой перстень и пять золотых царской чеканки червонцев.

— Отдай это Надежде Андреевне и скажи, что я не могу принять такой подарок. Глядя ей в глаза, я не смогла отказаться. Поверь, мне ничего не нужно, а ей пригодится, ведь это у нее последнее. И еще прошу, не забывай ее, приезжай к ней почаще, если сможешь, она тебя очень любит и ждет.

На глазах Тани показались слезы, она резко повернулась и шагнула в парадную. Старая, тяжелая, дубовая дверь со стуком закрылась за ней. Татьяна ушла навсегда из моей жизни, но не из моей памяти. Я вспоминаю о ней тепло и без сожаления о потере, понимая, что так должно было случиться, и притом убежден, что не совершил ничего плохого. Мудрая учительница была права, даже при желании изменить случившееся, сделать бы ничего не смог.

На следующий день, где-то около обеда, раздался звонок. — Сюрприз, — промолвила хозяйка. На пороге стояла толстушка с удивительно знакомым лицом, за ней девочка лет семи с совсем маленьким ребенком на руках. Неожиданно женщина радостно завизжала и, подпрыгнув, чмокнула меня в щеку. — Левка! — закричала она так, что из дверей напротив выглянула соседка.

— Угомонись, Катерина, — урезонила толстушку учительница, но та продолжала скакать на одной ноге и колотить меня кулачками. Я узнал ее, это оказалась наша одноклассница Катерина, которую мы еще в восьмом классе любили потискать за ее уже тогда полную грудь. Та, которая беременной была исключена из школы и родила дочь. Стало ясно, кто будет теперь присматривать за Надеждой Андреевной.

— А что, я сиделка со стажем. Вон у меня два рта к моему в придачу. Мой муженек выйдет — сядет, выйдет — сядет. Сидеть ему надоест — бегает. А детей кормить надо. Меня на работу не берут по причине неблагонадежности. Да садик и ясли детям давать нужно. Вот я и прибиваюсь к тому, кому трудовая книжка не требуется. А Надежда Андреевна для меня как мать, я за ней и так присмотрю. В соседнем доме дворник в декрет пошла, попросила меня за нее поработать. Очень кстати. — Она сняла пальтишко, раздела детей.

— Показывайте ваши хоромы. За детей не волнуйтесь. Они у меня хорошие, без разрешения ничего не трогают. А ты-то надолго здесь? — спросила она. — Через неделю уезжаешь… Вот это здорово! Мне как раз неделя нужна, мой из лагеря просил приехать детей показать. Уже второй год пошел, как сидит. Я как раз за это время и смотаюсь.

— Смотайся, Катерина, смотайся, — сказала учительница. — Только смотри, третьего не привези, — указала она на играющих в комнате детей.

— Мне и этих хватит, — став внезапно серьезной, промолвила Катя. — Одного ребенка уже потеряла. — Глянув на меня, пояснила: — Упал в коллектор, нашли уже мертвым. А вот этих должна вырастить и непременно счастливыми, в долгу я перед сыночком теперь.

Я прожил у своей учительницы девять дней. Для меня и для нее они были последними, которые мы провели вместе. Тогда это не приходило мне в голову, но она, очевидно, знала, что жизнь ее подходит к концу. Тетю я так и не застал, телефон не отвечал. Как узнаю потом, они получили новую квартиру и уехали в район новостроек Дачное. Не знала этого и учительница, в суматохе переезда известить ее забыли.

Я вдоволь набродился по городу, посетил театры, музеи, чего уже потом мне сделать в период пребывания в Ленинграде не удастся по многим причинам. В те дни мы говорили о многом, однако я старался не касаться вопросов, которые могли бы принести Надежде Андреевне боль. Каждый вечер она рассказывала мне о своей жизни, в основном о молодых годах. В прошлом была знакома со многими русскими поэтами и писателями начала девятнадцатого века. У нее имелось много книг с автографами В.Вересаева, А.Блока, С.Есенина, А.Белого, В.Иванова и других. Мы проводили вечера за чтением Анны Андреевны Ахматовой, прочитали сборник "Камень" Осипа Мандельштама. Тогда стихи этих поэтов не произвели на меня особого впечатления, но Надежда Андреевна, видимо, и не ставила целью добиться этого. Я оценю те стихи значительно позже, когда придет зрелость.

Каждый день у нас бывали гости, в основном, ее возраста и старше. Среди них были известные представители интеллигенции, профессора институтов, директора музеев и библиотек. Заезжали на короткое время и обладатели черных лимузинов, но в отличие от первых они надолго не задерживались, оставляя, как правило, в подарок дорогие конфеты, икру и фрукты. Как-то однажды, разложив на столе яства, она грустно пошутила: — Вот так всегда в моей жизни. Те, кто доставил больше всех неприятностей, приносят теперь мне сладости и деликатесы, словно хотят теперь подсластить мою, уже никому ненужную жизнь, а близкие люди приходят нередко с пустыми руками, но зато с любовью и сочувствием. Как ты думаешь, кто из них мне дороже?

— Конечно вторые, — ответил я.

— Верно, — ответила она. — А знаешь, я рада теперь и тем и другим. Все они мои соотечественники, люди моей страны, моего времени. С годами нужно избавляться от обид и научиться прощать. Уходить из жизни лучше с чистым сердцем. — Внимательно посмотрев, как я реагирую на ее слова, она вдруг сказала серьезно: — Но бойся данайцев, дары приносящих! — и подняла вверх указательный палец, как делала всегда на уроках, если хотела подчеркнуть значимость сказанного.

В день отъезда рано утром она долго перебирала в шкафу платья. Выбрала светлое, надев которое, неожиданно помолодела и оттого заулыбалась, глядя на себя в зеркало, словно шла на свиданье. Мы долго гуляли по Невскому и набережной Невы, пока она без сил не свалилась на скамейку. Я взял такси, и мы вернулись домой. Выйдя из машины, она сказала с удовлетворением: — Вот я и попрощалась с моим городом окончательно. После твоего отъезда уже не смогу проделать такой путь. Настает время, когда на этом свете я нужна меньше, чем тем, кто ждет меня на том. Чует мое сердце, что тебя больше не увижу.

У меня сдавило горло, и я так и не смог собраться с ответом.

Перед отъездом мы еще раз просмотрели альбомы, несколько фотографий она дала мне. Когда сборы были закончены, Надежда Андреевна усадила меня в кресло.

— Расскажи мне о последнем посещении дяди Вани, — внезапно озадачила она меня вопросом. Я растерялся и спросил невпопад: — Вы этого очень хотите?

В ответ она молча кивнула головой. Во взгляде была мольба, такой я ее еще никогда не видел. По мере того, как я рассказывал о трагической судьбе брата отца — Ивана, глядя на нее, ко мне пришла догадка, что просьба не была случайной. Заканчивал я рассказ с опасением, что ей станет плохо. Она смотрела на меня глазами полными слез. Они текли у нее по щекам, и она не пыталась их вытирать. Когда я окончил рассказ, она вытерла слезы, чуть успокоилась: — Спасибо тебе. Я ждала, что он все же позовет меня, ведь его одного я любила всю жизнь. За ним ушла добровольно на фронт в 1914 году, где мы впервые находились с ним вместе, и даже среди этой мясорубки я была счастлива оттого, что он рядом. Но счастье оказалось недолгим, и в первый раз я потеряла его в семнадцатом. Тогда многие теряли всё, но у меня оставалась надежда на его возвращение. И он вернулся, правда, уже не один, с ним рядом была другая женщина. Тогда я бросить его не смогла, но ушла в тридцать седьмом, опасаясь, что из-за меня он будет репрессирован. В пятидесятом нашла его вновь, уже инвалидом, но он прогнал меня из госпиталя. Он был очень сильным и гордым, не хотел обременять меня своею немощью. Он всегда жил ради дела и о себе не думал, но я знаю, что меня любил и приходил ко мне всегда, когда ему становилось плохо. Каждый раз ненадолго превращал мою жизнь в праздник, которым жила потом многие годы. Я очень хотела от него ребенка, но господь не дал, видимо посчитал меня грешницей. С его уходом из жизни праздников у меня больше не стало. Знакомство с ним и есть то, что связывало меня с вашей семьей. Жаль, что во всех его несчастьях родные, в том числе и твоя мама, обвиняли меня. Они считали нашу любовь несерьезно, а меня роковой женщиной, но я не хочу думать, что это так.

Затем она внезапно улыбнулась и сказала: — Я ни о чем не жалею. А дети? Для этого я выбрала школу, и у меня всегда их было немало. Встречи с ними, как и с тобой, приносили и приносят мне много радости.

Прощались мы с надеждой на скорую встречу, однако в ее глазах я видел сомнение, но остаться с нею не мог, даже если бы и захотел. Тогда прошлое было многим не нужно. Советское общество создавало нового человека, взгляд которого обращен только в будущее, и таким человеком должен был стать и я. Но с годами прошлое все равно вернулось, а впрочем, оно все же оставалось со мной всегда.

Всю дорогу до Таллина я не спал. Щемящее чувство расставания не покидало меня. Оно усиливалось еще более от несостоявшейся встречи с семьей тети, где царило такое же душевное тепло и ощущение постоянного и надежного дома. Те, кто ждал меня, были далеко, а возвращаться из рейса мне придется всегда сюда, на Балтику, в мой теперь уже родной порт Таллин. А в нем у меня не было главного — любимого человека, настоящего дома, семьи. Что-то подсказывало, что невозможно работать и жить полноценной жизнью без этого. Мимолетные связи, пусть и приятные, не приносили главного — стабильности и уверенности в будущем, и встреча с Татьяной убедила меня в этом окончательно. Подъезжая к Таллину, я твердо решил найти ту, разлука с которой была для меня, несмотря на обиду, незаменимой потерей.

Возвращение на судно было, вопреки ожиданию, будничным. В кадрах, куда зашел по приезде, мне сообщили, что меня на судне ждут и, вручив пакет для капитана с судовой ролью на отход, попросили поторопиться. С некоторым волнением я отдавал пакет в руки Сейдбаталова, но он меня ни о чем не спросил, и лицо его на это раз показалось мне даже приветливым. Стало немного стыдно за обман, но это чувство быстро прошло с включением в судовую жизнь.

Витя Марченков оказался прав: чтобы избежать конфликта, иногда бывает достаточно отойти ненадолго в сторону. Этим правилом со временем буду нередко пользоваться, но с небольшой поправкой — если при этом не теряешь собственного достоинства.

Перед выходом в рейс решился и отправился в Нымме, где на тихой улочке жила семья моей Валентины. Так уж получилось, что почти за три года нашего знакомства в доме был только раз и познакомился лишь с ее матерью. По мере приближения к дому моя решительность быстро иссякла, и я решил повернуть обратно, когда из-за поворота вышла Анна Яковлевна. Бежать было поздно, увидев меня, она остановилась, и на глазах у нее появились слезы. Заметив мое волнение, собралась и успокоилась: — Не обращайте внимания. Это я так, от неожиданности. Очень уж хотелось увидеть вас и поговорить. Пойдемте в дом, у нас сегодня пироги.

Вскоре мы сидели за столом со стопкой румяных пирожков и хорошо заваренным чаем. Отца Валентины видел впервые и еще не знал, что он работает в Совмине. Передо мной сидел простой, общительный хозяин, которой будто знал многое обо мне. От неловкости не осталось и следа, я сидел расслабленный, впитывая в себя ауру хорошего, уютного дома. Большая, просто обставленная квартира поражала ослепительной чистотой, которая, как потом узнаю, была постоянной заботой хозяйки. В этом доме всех, кто бывал впервые, поражали необыкновенная доверительность и радушие. Мы пили чай с вареньем, и я ужасно разболтался. Время пролетело незаметно, уходить не хотелось. Прежде чем расстаться с ними, я неожиданно для себя, сказал: — Напишите Вале, что я жду ее.

Что заставило меня сделать это, не знаю, но уже на улице я пожалел, что поступил опрометчиво. Однако именно после этого все больше и больше стал думать о ней.

КАБОТАЖ

Из переговоров на встречных курсах:

— Куда гребете, "Лилиомфия", и с каким грузом?

— Из Рио де Ромасааари в Санкт-Петербург с алмазами. А вы?

— Из Санта Локса в Сант Ягураху со слоновой костью.

Перевод с языка каботажников:

— Куда идете, "Лянемаа", и с каким грузом?

— Из Ромассааре в Ленинград со щебенкой. А вы?

— Из Локса в Ягураху с дровами.

Основные каботажные линии судов Эстонского пароходства пролегали тогда в водах Финского и Рижского заливов и по извилистым фарватерам Моонзундского архипелага. Наиболее распространенными грузами являлись щебень карьеров острова Сааремаа, кирпичи Локсаского завода, рельсы для военной железной дороги на островах, строительный лес и дрова для военных все на тех же островах. Сосновые рощи эстонских островов оберегали и не рубили, острова считались зоной заповедной и не только по причине пребывания на них военных, без пропуска попасть туда было невозможно.

Наверное, поэтому посещение островов доставляло морякам большое удовольствие. Поляны спелой земляники летом, масса грибов осенью, теплые прибрежные воды, купанье, рыбалка. Отношение местного населения к нам очень доброжелательное, нередко приглашали в гости на домашнее пиво, на свадьбы. Это были оазисы нетронутой природы, птичьих гнезд, чистых с прозрачными водами карьеров, в которых мы ловили крупных окуней и прожорливых щук. Масса полевых цветов, аромат трав и необыкновенное ощущение природной чистоты. Не хватало только разрешения на приезд семьи, тогда стоянка в портах и портопунктах островов летом была бы желанней домов отдыха и курортов.

Каботажное плавание позволяло совместить работу и пребывание с семьей, что-то вроде отпуска без отрыва от производства. Уютный Выборг с его шхерами был не менее гостеприимен, а Ленинград с музеями и театрами во время стоянок радовал нас с семьями культурными программами, расширял кругозор детей.

Впрочем, все маленькие порты Эстонии дарили прекрасный отдых, чего стоила, к примеру, Локса с ее прекрасным пляжем, обилием в тогда еще практически нетронутых сосновых лесах невероятного количества боровиков, черники и брусники.

Экипажи каботажного флота комплектовались в основном из лиц, не прошедших визирование или ожидавших его благополучного завершения, а также временно отстраненных от загранплавания по различным причинам. Многие из них были неплохими моряками, среди которых немало эстонцев, жителей островов и побережья Эстонии. Встречались и те, кто плавал еще на судах буржуазной Эстонии. По выражению одного из начальников отдела кадров, каботажный флот долгое время являлся кузницей боцманов и поваров, особенно последних, которых именно там проверяли на профпригодность на желудках неприхотливых моряков-каботажников. Однако народ в этой кузнице был отнюдь не святой и нередко позволял себе вольности на берегу, которые морякам дальнего плавания и не снились. Из-за хронического отсутствия денежных знаков, каботажные моряки вынуждены были проявлять большую изобретательность, чтобы понравиться прибрежным красавицам, влиться в дружную семью любителей Бахуса. В большом ходу было пиво, которое издавна варили на хуторах, а приправленное спиртом, который имелся в изобилии у военных, получалась смесь, которая даже в небольших количествах вселяла, по признанию местных острословов, "радость до бесконечности". Не избалованные светскими развлечениями жители поселков и портопунктов были рады веселым морякам, а девушки любили их за широкую натуру, которая у местных парней не просматривалась.

Особый статус поселка диктовался, прежде всего, нахождением там судоремонтного завода, долгое время являвшегося единственной ремонтной базой судов пароходства. С учетом жестких требований к докованию раз в два года почти все суда находились в Локса не менее чем десять суток, а чаще всего задерживались и на больший срок. Что такое ремонт, знают все, но что такое ремонт судна, знакомо только морякам, у которых при одном воспоминании начинает сосать под ложечкой. Но об этом скажу отдельно, могу только сообщить, что пребывания в столь благословенном местечке не избежал ни один моряк нашего пароходства от безусого юнца до убеленного сединами старого морского волка. В летнее время в Локса, Пярну, Хаапсалу, Вяна-Ыйсу и Нарву приезжало много молодежи и студентов из Тарту, Таллина, Ленинграда. Здесь летом можно было дешевле прокормиться, найти временное недорогое жилье и познакомиться с парнем в тельняшке, который так красиво расскажет про морскую романтику, жаркие страны, что захватит дух. А уж если под вечер прижмет он к своей загорелой, сильной груди да уведет в прибрежные заросли, то останутся воспоминания на долгие годы. И не страшно, что белокрылый клипер в итоге окажется грузовой шхуной с серыми дырявыми парусами, а белоснежный лайнер — старым пароходиком с высокой дымящей трубой. После бессонных летних ночей это не важно, как и неважно то, что шотландский виски из оригинальной бутылки отдает резиновой грелкой, а гавайский ром чем-то напоминает смесь ликера "Вана Таллин", спирта и крепкого чая. А теплым эстонским летом чистый желтый песок пляжа эстонского побережья, ласковая балтийская вода не хуже, чем на Капакабана, если рядом с тобой морской волк, по его словам три раза обогнувший земной шарик.

Сколько былей и небылиц рассказывалось в кафе и ресторанчиках на побережье, и, как правило, героями их были моряки каботажного флота. О том, как на танцы в местный клуб именно седьмого ноября, в день Октябрьской революции, привел молодой красавец-старпом мерина, заявив изменнице, что ее новый ухажер, береговой инженер, гораздо бесполезней, чем это благородное животное. За это его якобы лишили визы на долгие годы, но потом, став капитаном большого круизного лайнера, он ясным летним днем зашел на рейд Локсы и всю ночь поил всех в кафе на пляже, отплясывая с чернокожей буфетчицей судового ресторана на зло обманщице. И как одна, изумительной красоты балерина из Ленинграда влюбилась в кочегара с парохода "Кабона" и когда увидела, что ее возлюбленный, стоя на корме уходящего в море судна, зовет ее, вошла в воду и шла по мелководью к пароходу до тех пор, пока ее голова не скрылась под водой. Кочегар, узнав об этом, бросился в штормовое море. Но они так и не встретились, и потом еще долго в каждое полнолуние выходила она на берег, когда "Кабона" стояла в порту. После того, как пароход разрезали на металлолом, ее уже больше никто не видел.

А кто из старых жителей Локса не знает историю верной овчарки Найды, которую щенком выловили в штормовом море. Она выросла на старой грузовой шхуне "Альбатрос", где знала каждого моряка. Вместе с ними заходила она в кабачки, пила с ложки горькую и подвывала морякам, когда те запевали:

В флибустьерском, дальнем синем море

бригантина поднимает паруса".

И как бы она пьяна ни была, но к трапу судна приползала и никогда не опаздывала к отходу. Однажды все-таки не успела, но не пошла ни на одно другое судно и ждала на причале, пока через два месяца не пришла ее шхуна. Больше всех она любила отчаянного капитана этой посудины, а когда тому открыли визу, и он не вернулся из отпуска в Локса, направилась она в Таллин. Там, в Таллинском порту она прождала полгода и встретила капитана из рейса. Но от него уже пахло чужим духом, другими морями, и она отправилась обратно, где умерла на причале от голода, так и не дождавшись своей старой шхуны, которую к тому времени сожгли за ненадобностью.

Рассказывали истории и курьезные. Одну из таких я слышал в шестидесятые годы, когда стоял там на ремонте. Судоремонтный завод в те годы быстро разрастался, суда пароходства еще не были большими и ремонтировали их, как правило, в этой столице каботажного флота. Бывало время, когда там одновременно собиралось четыре-пять судов. Так было и в тот раз, когда непроизвольно сложилось, что старший командный состав на них единодушно увлекся преферансом, в который играли регулярно, по окончанию рабочего времени. В тот год стояла прекрасная погода без дождей и, сочетая приятное с полезным, игроки решили перенести игру в ближний от завода лес, где оборудовали на пнях пару столов. Это времяпрепровождение назвали "зеленой конференцией". Название понравилось и быстро прижилось. Кто-то из игроков предложил оформить это протоколом, и один из старпомов, предположительно А. Корсак, написал остроумный шуточный устав "партии зеленых", под которым расписались все остальные.

Разумеется, тетрадка вскоре исчезла, а в Локса приехали следователи КГБ, которые таких шуток не одобряли, особенно если это касалось создания какой-либо партии. Как следствие, в ряды командиров каботажного флота на некоторое время влились любители шуток и преферанса. После этого старые моряки не без основания утверждают, что рождение всемирно известной партии зеленых состоялось именно в этом портовом поселке.

С открытием паромных переправ на острова каботажное плавание в Эстонии захиреет, останется лишь несколько небольших судов да паромы. Локса же, наращивая объем судоремонта с ростом флота ЭМП, будет бурно расти вместе с заводом до восстановления независимости. Когда национальные мореплавание практически умрет, завод купят за бесценок датчане, которые будут интенсивно использовать дешевые рабочие руки, украинский и русский металл, современное сварочное производство для изготовления модулей при строительстве одного из крупнейших сооружений в Европе — моста между Копенгагеном и Мальме.

На мою долю малого каботажа досталось немного, только летом 1959 года, если не считать, что с 1970 года по 1981-й придется в летний период совершать рейс в большом каботаже в Арктику, но об этом речь впереди.

А в Локса до сих пор прекрасные пляжи, чистая вода, но она уже не та, как состарившаяся одинокая женщина, наполненная тихой грустью. Не дымят на ее рейде трубы старых пароходов, исчезли навсегда паруса шхун, и умерла романтика. В Локса стало скучно, господа.

НЕУГОМОННЫЙ ЧИЖИКОВ

1959 год заканчивался, и новый 1960 год мы встретили в Лиепае. Весьма приглянувшиеся вначале рейсы в Скандинавию стали надоедать, так как за исключением крупных портов, таких как Копенгаген, Стокгольм, Гётеборг, все остальные были удивительно похожи друг на друга. Оставались неизменными и наши отношения с капитаном. Работы на судне было невпроворот, и времени на размышление по этому поводу не оставалось. К весне наш постоянный старпом наконец-то вырвался в отпуск и, придя из города, я к своему удивлению увидел в его каюте Адольфа Садоковича Чижикова. Разумеется, старпом сразу же поставил меня к себе на вахту, и пришлось стать свидетелем сложных взаимоотношений двух командиров. Капитан не знал о нашем знакомстве, а мы решили ему об этом не рассказывать, что значительно упростило мне жизнь, правда, не надолго.

Сейдбаталов, сразу же увидел в поведении старпома не только угрозу единоначалию, установившемуся порядку на судне, но и лично себе, поскольку старпом был гораздо талантливей, решительней и быстро обрел уважение экипажа. Хороший потомственный моряк, он отлично знал морское дело, был отчаянно, порою безрассудно смел, обладал здоровым чувством юмора, что, безусловно, импонирует людям морской профессии.

С его приходом на судне изменилось многое, особенно на палубе. Теперь матросам не нужно было опасаться придирок капитана к качеству работ, старпом поспевал везде и вмешательства в свои дела не допускал. Даже на мостике капитан стал появляться реже, а на вахте старпома на мостик заходил только в исключительных случаях и более пяти минут редко задерживался.

На время я забыл обо всем. Каждая вахта приносила мне новое, можно было задавать любые вопросы, старпом относился ко мне не только как к подчиненному, но и как к товарищу. Он позволял мне все делать самостоятельно, нередко сам становился на руль, и я подменял его у радара, занимался определением места, разумеется, под его бдительным оком. Он заставлял меня изучать лоции, запоминать характеристики огней и маяков, нумерацию буев и рекомендованные курсы. Его не смущало даже то, что капитан, видя все это, недовольно пыхтел, искоса поглядывая на него и меня хмурым взглядом, неоднократно делал ему замечания. Старпом отвечал просто: — Я не делаю ничего, что запрещается Уставом службы.

Против такого аргумента капитан возразить не мог и, только насупившись, складывал руки на груди и становился в позу Наполеона. Видя, что это не производит впечатления на старпома, отправлялся в каюту, громко хлопнув дверью. Иногда он подолгу вызывающе расхаживал по мостику, отменяя команды старпома на руль, провоцируя на конфликт, но Чижиков провокациям не поддавался. В этих случаях он выходил на крыло мостика с биноклем в руках и принимался, подчеркнуто внимательно, рассматривать горизонт. Если капитан продолжал задерживаться на мостике без причины, чиф начинал напевать, постепенно повышая голос. Наслаждаться его пением было невозможно, со слухом у него, мягко выражаясь, было туго, капитан этого вынести не мог, раздавался громкий стук двери, и мы со старпомом оставались на мостике одни.

— Запомни, будущий штурман, песня строить и жить помогает, — говорил он мне, выделяя слово "жить" и кивая головой для убедительности. — Супротив песни кто пойдет? Никто, потому что она от души идет. А в душу плевать никто не имеет права, и наш капитан это знает, как и то, что петь на вахте, запрета нет, впрочем, как и разрешения, а в тех случаях, когда спать хочется, даже рекомендуется. А я спать всегда хочу, потому, как в теле здоровый дух имею, полную гармонию и никаких болезней. Сие располагает к питанию обильному, после которого хочется очи сомкнуть и от мира суетного отключиться, что вахтенному штурману уставом не полагается. Как было записано в петровском уставе? — "А коли, кто на вахте уснет, безобразие сие не окриком грозным, а батогами да плетью, как на галерах, прекратить надобно". Англичане в давние времена матросов на вахте в штиль и в тумане заставляли тихонько петь. Двойная польза: сам не уснешь и соседу не дашь, да и командир сразу поймет, если замолчал — значит уснул. Так что для пользы дела петь на вахте никто не запретит. Хватит того, что на нашем флоте дурацкий закон выдумали — на мостике кофе пить запрещают. Во всем мире на вахте горячий кофе всегда имеется, а у нас только вот этот сосуд, — он берет с полочки графин с водой. — Я что, мерин, чтобы пустую воду пить? Как медики говорят? Человек в день должен девять литров жидкости выпивать. Жидкости, а не воды. Так что давай-ка, дуй к шефу, пусть литр жидкости, настоящим кофе называемой, мне приготовит, да быстрей, а то не ровен час приму горизонтальное положение прямо здесь вопреки разуму.

Адольф Садокович действительно был не только очень здоровым, но и интересным человеком, любил многое в жизни и не стеснялся об этом говорить. Любил поесть, при этом вкусно, и сам готовил прекрасно. Повара знали об этом и всегда пребывали в страхе, опасаясь не угодить старпому, который мог недоброкачественно приготовленную пищу выкинуть за борт и заставить приготовить заново уже за счет повара. При получении продуктов он лично отправлялся в Торгмортранс, наводил шороху на складах и в холодильниках. Любил погулять, когда было возможно, мог крепко выпить. Он относился к людям, которые не могут жить, довольствуясь малым, им нужно сразу все и по возможности больше. При этом был совершенно равнодушен к деньгам, ценностям. Он, как и его друзья, Алексей Сеппен и Витя Марченков, несмотря на возраст, относился скорее к морякам старого поколения, и не случайно.

Отец Адольфа Садоковича был известным в Ленинграде капитаном, славившемся интеллигентностью, выдержанностью и тактичностью. Сын с рождения усвоил его любовь к морю и в дополнение от матери — кипучую энергию, порывистость, артистизм, тягу к риску и непредсказуемость. Вот он сидит и, кажется, дремлет, глядя вдаль, но внезапно срывается с места, запевает старую пиратскую песню и, неожиданно оборвав пение, начинает, аппетитно причмокивая языком, рассказ об истории французских вин и сыров, которую знал неплохо, и от удовольствия зажмуривает глаза. Его ноздри вдыхают невидимый аромат, он глотает слюну и вдруг, словно проснувшись, буднично спрашивает: — Слушай, а что за второе у нас на обед?

— Кажется, тушеный картофель, — неуверенно говорю я.

— К чёрту это скучное блюдо ленивой русской деревни. Зови-ка сюда шефа.

Еще не совсем проснувшийся повар осторожно входит на мостик, ожидая разноса. Старпом, не давая опомниться, сражает его вопросом: — А скажи-ка мне, голубчик, знаешь ли ты, как приготовить картофель Дофина, запеченный с молоком и сыром — Gratin dauphinois?

Лицо повара становится похожим на запеченное яблоко, нижняя челюсть отвисает в немом вопросе. Пауза затягивается.

— Я так и знал! — произносит с досадой Чижиков. — В Пярнуской "академии" вас с трудом научили отличать картофель в мундире от запеканки с томатной пастой. Но ведь ты кашеваришь уже более десятка лет. За это время пора бы уже научиться готовить фирменные блюда.

Нижняя челюсть повара захлопывается, лицо розовеет, на нем появляется что-то наподобие улыбки. Сделав глубокий вдох, он с облегчением произносит: — Так бы и сказали, что фирменное. Это мы враз. Макароны хорошие еще есть, а фарш я с вечера заготовил. Будут вам макароны по-флотски.

Чиф застывает, как статуя командора. Затем, шумно выдохнув, он вкрадчиво произносит: — Владимир Михайлович, дорогой. Я ж тебе про картошку по-французски, а ты мне итальянскою оперу про макароны лепишь. Компроне?

Повар вновь застывает, готовый упасть в обморок.

— Вот видишь, — говорит старпом, обращаясь ко мне. — Он не "копенгаген", то есть, совсем не понимает.

Я, едва сдерживая улыбку, произношу: — Честно говоря, я эту "дофину" тоже не знаю. Да еще с сыром.

Старпом картинно падает на лоцманский стул, обхватывает голову руками и стонет: — Боже мой, с кем я только связался. Эти люди так и умрут, не познав прелести французской кухни, не говоря уже о винах.

Повар обиженно выговаривает: — Пил я ваше французское. Кислятина да и только, да еще и градусов никаких.

Чиф делает вид, что падает со стула. — Владимир Михайлович, разлюбезный ты мой, ну хоть Pomme de terre Anna приготовишь?

Шеф взирает на меня с надеждой. Я случайно знаю, что картофель Анна — это картошка ломтиками, запеченная на сливочном масле в духовке, и говорю об этом повару. Тот смотрит на меня с недоверием, его смущает знакомое эстонское terre.

— Вот так, дорогой мой, — произносит Чижиков, обращаясь к шефу. — Учти, что в Таллиннской мореходке в курсантской столовой давали ассамблеи два раза в месяц, и приглашенные из лучших ресторанов повара кормили будущих капитанов такими заморскими блюдами, которые тебе, пярнускому "академику", и не снились. После завтрака придешь к нему на инструктаж, — он указывает пальцем на меня.

Повар покидает мостик, так и не поняв, шутит старпом или говорит серьезно. Когда он осторожно закрывает дверь, чиф произносит ласково: — Nаvets glaces, что означает на французском обсахаренная репа в соусе. Выйдет из него отличный повар. Вот получу свой пароход, непременно заберу его к себе. Обоняние у него превосходное, аккуратный и старательный, а остальное для его профессии лишнее. И пить его научу, неразборчивость в спиртном для поваров смерти подобно. Обещание свое Чижиков выполнит, некоторое время этот шеф даже будет плавать поваром — наставником, но со спиртным останется не в ладах.

Подобная манера разговаривать с экипажем капитану не нравилась, но мы Чижикова любили за юмор и умение найти подход к любому человеку. Я, влюбленный в своего кумира, вскоре потерял бдительность и перестал замечать недовольные взгляды в мою сторону. А если бы был внимательней, то заметил бы новое ухудшение отношения ко мне не только со стороны капитана, и основной причиной послужила моя дружба со старпомом. Как я потом понял, многие, не зная истории давнего знакомства, не верили в бескорыстность наших отношений и считали, что таким образом решил сделать карьеру. Особо недоволен был помполит, которого старпом каждый раз просил включить меня в свою группу при увольнении за границей.

— Я на это не имею права, — отмахивался он от старпома. — Инструкция строго запрещает выходить в увольнение за границей в постоянном составе группы, и вы, старпом, это знаете, — говорил замполит, искоса поглядывая на капитана, который, казалось, не проявлял никакого внимания к дискуссии.

Чижиков, изображая святую наивность, отвечал: — Я, комиссар, такой инструкции не видел. Вон и капитан ничего против не имеет. Молодежь, будущих командиров, мы обязаны воспитывать в духе патриотизма и прививать им наш советский взгляд на капиталистическую действительность, чем я в увольнении и занимаюсь.

А выходить в город за границей с Адольфом Садоковичем было интересно. Его мало интересовали магазины, за исключением продуктовых, он почти не покупал "колониальных товаров", и в основном мы уделяли время знакомству с местными достопримечательностями. Именно с ним в Одензее увидал я дом сказочника Андерсена, в Копенгагене — Тиволи, и вопреки инструкции мы съездили на такси в замок Гамлета — Эльсинор. Остались навсегда в памяти прогулки по Любеку и Гётеборгу. Он обладал удивительной способностью вступать в контакт с иностранцами. Не очень хороший английский компенсировал доброжелательностью и умением говорить на смеси языков, используя хорошее знание немецкого и большого количества французских слов.

— Знаешь, — говорил он. — Не бойся говорить с людьми, нашего языка не знающими. Главное — желание и смелость. Ведь люди везде одинаковые и думают, как правило, об одном и том же. К тому же мы принадлежим к людям начитанным и знаем массу иностранных слов, но не умеем ими пользоваться. Нужно только собраться мозгами и найти близкое по значению слово, добавить к ним выражение лица, движение руками, и дурак догадается, что тебе нужно, пусть и не сразу. Запасись терпением, нужно немного времени на то, чтобы врубиться. Достаточно того, что он остановился, значит, он наш. Люди от природы все любопытны в той или иной мере, и если есть время, они постараются это любопытство удовлетворить. Кроме того, за границей привыкли к любознательным туристам и считают за честь побеседовать с теми, кого интересует их город. Вот и дави им на этот мозоль. И забудь про скромность, в данном случае она совсем не украшает человека.

Пройдет совсем немного времени, и я смогу убедиться в том, что Чижиков во многом имел свой взгляд на жизнь, и это оказало влияние на его дальнейшую судьбу. Кто-то считал чудачеством его поступки, кто-то неуравновешенностью и хулиганством, но близко знавшие его люди любили Адольфа за искренность, верность своим идеалам, и друзьям. К последним, как я убедился потом, относился и я, ибо, появившись в моей жизни в раннем детстве, он бескорыстно помогал мне до своих последних лет, ничего не требуя взамен.

ОБРЕТЕНИЕ ТЫЛА

— Хорошая жена для моряка очень важна, от нее зависит многое, а вернее, пятьдесят процента успеха. Удача моряку нужна, но она может быть, а может и не быть. Всем известно, что фортуна — вещь капризная. Лучше ее для моряка надежная жена — крепкий тыл на всю жизнь.

Так говорит мне явно расстроенный Чижиков, с которым мы едем из Локса в Таллин, после того как ему неожиданно пришла замена. На Локсасский судоремонтный завод мы пришли для докового ремонта, и до начала его на трое суток мне предоставили отгул. Ехать в Таллин я не собирался, просто пошел проводить старпома и в последний момент неожиданно для себя сел в автобус. Видимо, это была судьба, и так считать я буду всю оставшуюся жизнь.

Моему поступку Адольф Садокович не удивился и неожиданно завел разговор о женах. — Моряку нужно жениться обязательно молодым, иначе в портах избалуешься или, что еще хуже, попадешься на судне в руки охотниц за мужьями, как правило, дамам с большим опытом ставить рога и при этом прикидываться девственницами. Моряк жену должен взять сам и допустить, чтобы его выбирали, как бычка на заклание, нельзя. Лучше всего жениться на тех, с кем вместе рос, глядя на мать и сестер невесты, можно убедиться в том, что будет с нею потом, хотя "обсклизнуться" тоже можно. Главное для жены моряка — верность, чего-чего, а ожидания на ее долю придется немало. Ждать не все женщины умеют, потому как соблазнов на берегу много, не то, что в море, а жену моряка всякий норовит пригреть. Конечно, хорошо бы найти, которую родители научили дом и семью беречь и любить, скромную и ни шибко умную, может и не очень красивую, но конечно уж не настолько, что никому не нужна. С учетом перспективы роста, капитанская жена должна быть, однако, симпатичной и непременно с изюминкой, иначе он за каждой юбкой на судне волочиться будет, а капитану вряд ли кто из судовых женщин откажет.

Старпом, слегка навеселе после традиционной "отходной", говорит довольно громко, и я вижу, как к нам с интересом прислушиваются в ближних рядах. Чтобы перевести тему разговора, спрашиваю о том, куда его теперь пошлют, но он продолжает свое: — Лучше всего, когда моряк жену свою сам всему научит, это я о домашних делах говорю, если этому ее мать не научила. Теперь сплошь и рядом молодые, а особенно симпатичные дочки, максимум постирать да погладить за собой умеют, а насчет того, чтобы пожрать приготовить или мужика в дорогу собрать — не копенгаген. Поэтому с детьми не тяни, чем раньше дети пойдут, тем быстрее она все по дому научится делать. С детьми не разбалуешься. А если детей не захочет — гони ее в шею или сам уходи, без детей у моряка семьи не будет. Оно ведь как? Ласки да сказки — для плоти смазка, а для ума и души — моряку дети хороши. Так еще мой батя говорил, который при своей жене знал, что к чему. — Наверное, он еще бы долго продолжал, да водитель автобуса включил убаюкивающую музыку и, хлебнув из фляжки виски, чиф замолчал и уснул.

Меня внезапно охватило какое-то неясное беспокойство. Куда еду и зачем, почему сел в этот автобус? Так, чего доброго, старпом подумает, что напрашиваюсь нему в гости. Я встал и прошел на заднее сидение, где было свободное место, так, чтобы мне были хорошо видны его вещи, решив, что сойду на ближайшей к городу остановке.

Смятение не проходило, пока я не вспомнил о родителях Валентины и последнем с ними чаепитии. Спокойствие вернулось вместе твердым с решением, что нужно делать в Таллине. Сошел на Маяка, в последний момент, разбудив старпома, и быстро попрощался, договорившись о встрече с ним на следующий день.

Через тридцать минут на улице Пикк купил в кафе коробку конфет, торт и направился по Виру к остановке автобуса, идущего в Нымме. Шел в некотором смятении и раздумывал, не купить ли мне еще цветов и бутылку вина, и тут кто-то взял меня за рукав плаща. Я обернулся, и дыхание перехватило. Передо мной стояла она, смущенная и еще более красивая, чем раньше, и смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Некоторое время мы стояли посреди тротуара, не говоря ни слова.

— Вот я и нашла тебя, — выдохнула она, не опуская глаз.

Родители нашему приходу не удивились, видимо, меня здесь ждали. Отец, отложив в сторону газету, спросил: — На Кубе случайно не был? Как там Фидель и Че Гевара?

— Нет, мы пока дальше Северного моря не ходили.

— Жаль, — произнес он с сожалением. — Шустрые ребята. Это ж надо! Под носом у американцев такое натворить, вот только что они дальше делать будут без американской экономики? — И он снова развернул газету, продолжая чтение. Никакой суеты, удивления, будто пришел не я, а член семьи, который вернулся с работы, только у Анны Яковлевны на лице легкая улыбка да изредка фартуком она касалась уголка глаз.

Были на столе с белоснежной скатертью простые постные щи, отварная картошка с холодцом, румяный пирог с капустой. А еще тепло дома, добрые глаза родителей и любопытные взгляды детей. Потом мы гуляли все вместе в сосновой роще, дяди и тети Валентины пили душистый чай "три слона", смакуя потрясающие заварные пирожные с кремом. Те тоже не докучали расспросами и не смущали любопытными взглядами, будто знали меня давно. К вечеру я решил, что назавтра буду просить руки Валентины.

Переночевал на судне у своего однокурсника и утром в пароходстве поджидал Чижикова, стараясь не попасть на глаза Дорофеевой, но она появилась неожиданно, и я не успел скрыться.

— А ты это что здесь делаешь? — спросила она, не выпуская изо рта папиросы. — Ну, выкладывай, что случилось?

— Да ничего не случилось, — не моргнув глазом, ответил я.

— Не верю. Сюда просто так не приходят.

— Да нет. Я старпома жду, Адольфа Садоковича, — и это была правда.

Инспектор недоверчиво покрутила головой. — Темнишь, он еще вчера заходил, так что все о тебе знаю. Хвалил и сказал, что тебя капитан обижает. За дело или как?

Жаловаться я не собирался и сказал на всякий случай: — За дело, наверное, не сошлись характером.

Ее глаза округлились, она медленно вынула папиросу изо рта, повернулась ко мне вместе со стулом. — Это с кем ты не сошелся характером? С капитаном? Да ты хоть понимаешь, что сказал? Цаца какая! Хорошо, что Иван Алексеевич этого не слышит. Он бы вставил тебе перо в одно место и загремел бы ты на "Альбатрос" или на "Кабону" кирпичи возить.

Мне стало не по себе и, видимо, из-за моего жалкого вида она смягчилась. — Ладно. Аркадий Андреевич действительно не сахар, я тебя предупреждала, но потерпеть еще немного придется. Кстати, он на тебя не жаловался, просил на другое судно послать по причине отсутствия вакансии. Знаю, что вы от него не в восторге, но учтите, что он у начальства на неплохом счету. Пусть торопиться не любит, но зато у него с безопасностью мореплавания всегда порядок, да и с дисциплиной тоже. Так что любить его не обязательно, а уважать придется, — она развернулась к столу, давая понять, что разговор окончен.

Я, было, хотел сказать ей о своем решении жениться, но решил повременить, а пришедший Чижиков, услышав об этом, развеял все мои сомнения: — Ты в этом деле на мнение других не полагайся, женись и не откладывай, больше времени у тебя может и не оказаться по многим причинам, в невестах моряков хорошие девчата долго не ходят. Моя теща не права, говоря, что из моряка жених плохой, мол, после рейса он что петух — какая ему на глаза попалась, та и жена. Практика показывает, если в этом деле медлить, нас просто не дождутся, а ты к тому же еще и однолюб, другой у тебя, вероятнее всего, не будет.

Быстро расписаться в то время было делом нелегким, по закону полагалось после подачи заявления ждать два месяца. За это время, как считалось, молодые должны "созреть", узнать друг друга и убедиться в серьезности своих намерений. Но каждый закон допускает исключения, были они и для моряков, для которых срок снижался до недели, при наличии справки отдела кадров, подтверждающей, что жених ждать не может из-за выхода в рейс. После получения такой справки наш брак зарегистрировали, а через две недели я уже отправился в рейс, так и не испытав всех прелестей медового месяца и не совершив свадебного путешествия. Медового месяца было жаль, а вот о путешествиях я не жалел, чего-чего, а их в моей жизни, понимал, будет с избытком.

Несмотря на спешку, все прошло неплохо, но меня огорчило отсутствие на свадьбе отчима, да и мать не очень скрывала, что моя поспешность ей не по душе, она готовила мне невесту на Украине, по месту ее жительства. Но Юрьевы ее очаровали, и на время она успокоилась. Да и как было не успокоиться, молодая жена была хороша, и ее сын был счастлив. К тому же все родственники говорили обо мне с искренним уважением, которое словно бальзам растопило все сомнения. Одно омрачало — медового месяца не предвиделось, в моем распоряжении оказалась всего одна неделя, которая пролетела как один миг.

На этот раз мы уходили в довольно дальний рейс на Север, в воды Белого моря за грузом пилолеса, для которого и строился наш теплоход, ведь официально по документам он числился лесовозом. На судне к тому времени произошли изменения, которые вселяли уверенность в хорошем будущем. Двое из "академиков" стали штурманами — Григорий Онищенко, который Сейдбаталову чем-то очень нравился, и Иван Ловецкий, выпускник ЛВИМУ. Иван был человеком спокойным, трудолюбивым и своим "высшим" дипломом не кичился. Не чурался любой черной матросской работой, хотя как выпускник высшего училища имел право занять должность штурмана вне очереди. У меня, говорю это откровенно, никакой зависти по поводу его выдвижения не было. С учетом отношения ко мне капитана становилось понятным, что моя очередь подойдет не скоро, но плавание становилось все более интересным, взаимоотношения с командой были отличные и перспектива посидеть в матросах меня не пугала. К тому же плавание с Чижиковым, учитывая мой и его характер учило меня выдержке, без чего на море мне делать нечего, тем более в командирской должности.

Опыт плавания на Балтике, шхерами и проливами в многочисленные порты Скандинавии, окажется впоследствии бесценным, а привычка сохранять все в памяти, значительно ускорит мое "созревание" для капитанского мостика.

ВЕЗЕМ ЛЕС АНГЛИЧАНАМ

"Рубите лес, мы отвезем его англичанам"

Историки утверждают, что эта знаменитая фраза принадлежит самому царю Петру первому, и была произнесена более трех веков назад. Многое изменилось с тех пор, но основное количество леса в необъятной России рубится все с той же целью. Правда, несколько расширился список покупателей, но ассортимент остался прежним — качественный пилолес северных хвойных пород. И особое предпочтение отдается сибирскому кедру и лиственнице, породам, которые веками не поддаются гниению. К примеру, для причалов и свай домов в Венеции использовалась в основном лиственница из России. В Таллине во время реконструкции и углублении порта из воды доставали остатки причалов петровского времени. Стоило очистить бревна от ракушки и тины, как убеждались в том, что они словно свежесрубленные и при прикосновении топора и пилы выделяют смолу. Спрос на лесоматериалы и в наше время ничуть не уменьшился, и даже в США деревянный дом ценится не меньше, чем в Скандинавии или Австрии, а для внутренней отделки зданий дерево всегда самый желанный материал.

В России лес ценили всегда, без него жизнь с ее климатом была немыслима, и потому к лесу относились с большим уважением, что не мешало его безжалостно вырубать. Правда, настоящий лесоруб лес не рубил, он его ВАЛИЛ, но результат от этого был один и тот же — огромное количество срубленного пропадало зря. Те, кто бывал на сибирских реках, ближе к устью, знают, какие огромные завалы высотой в десяток метров лежат по их берегам. А сколько дерева ежегодно выносило в Северный Ледовитый океан! Много лет заводы по переработки плавающего леса в Норвегии работали на этом бесплатном сырье. Богатые компании теперь доставляют лес из джунглей вертолетами. На лес, который рубится в России, вертолетов не хватит, к тому же, как шутят на Севере, большинство русских рек текут в северном направлении лишь потому, что по ним ближе "сплавлять" лес и пушнину в Англию.

По представлениям многих, основным занятием людей на Севере являются рыбалка, охота да оленеводство. Это абсолютно неверно. Промышленный лов рыбы производился только в Баренцевом и Северном морях населением, проживающим временно или постоянно в этих местах. А вот на Белом море, на реках Печора, Обь и Енисей, жизнь во многом всегда зависела от леса, который в огромном количестве сплавлялся в летнее время к морю, к портам, а столицами разделки леса долгое время были Архангельск и Игарка. Это только к концу века с открытием огромных запасов нефти и газа здесь в корне изменится жизнь, и добыча "черного золота", ее обработка оттянут на себя основную часть населения, но лес рубить все же будут, правда, уже не в прежнем объеме.

Летом 1960 года, когда грузили пилолес в Рижском порту, мы еще не знали, что нам, морякам Эстонского пароходства, наряду с Северным пароходством, не один год предстоит принять активное участие в перевозках леса из бассейна Белого моря в основном на Англию. Именно в таких рейсах мы многое узнаем и о стране, которая при первом посещении Лондона мне так не понравилась, и о нашем побережье Белого моря, где живут поморы — самобытный народ, бережно хранящий обычаи своих предков.

Перевозка пилолеса, а точнее пиломатериалов, дело хлопотное и небезопасное по ряду причин, одна из которых — определенные строгие правила их подбора, комплектования и укладки в трюмах. На экспорт, разумеется, шел лес лучших пород, строго определенной длины, толщины и ширины, различных наименований: доски, дилены, багеты и т. д. К примеру, пилолес, поставляемый в страны Средиземноморья, имеет другие названия: нормале, соттомизура, кортаме, морали, полуморали, мадриери. Последние три названия — бруски в зависимости от конфигурации. А еще есть балансы, пропсы, долготье, кругляк, полуслиперы, или шпалы, двух и четырехкантный брус, не считая, что в каждой стране все это называют по-своему. Как правило, количество погруженного пиломатериала определяется по объему в кубических метрах. Для нашего флота единицей измерения служил ленинградский стандарт — 4,67 куб. метра. Англичане используют кубическую сажень — 6,12 куб. м. и лод — 1,42 куб.м.

Засорять память читателя подобными названиями я бы не стал, но без этого не понять, почему моряки не очень любили лесные рейсы до тех пор, пока не перешли на перевозку леса в пакетах. Но это произойдет только в семидесятые — восьмидесятые годы, а до тех пор погрузка и выгрузка пилолеса будет оставаться одной из самых трудоемких и длительных. Сотни тысяч досок нужно было по одной измерить, подобрать, промаркировать, сложить в стандарт, обмерить на берегу, а затем погрузить в трюм или на палубу, где опять разобрать доски по одной и уложить их в грузовых трюмах. Первым грузили самый влажный тяжелый лес, обязательно укладывая доски вдоль судна. Все свободные пространства между шпангоутами забивали россыпью. Каждую доску укладывали по месту вручную, для уплотнения укладки подбивали деревянной кувалдой — барцелем, которую моряки ласково называли "барсиком". То же самой проделывали и при погрузке груза на палубу, моряки называют его караваном. Высота палубного груза обычно не превышает одной трети ширины суда, и именно это определяет самую важную величину для лесовоза — остойчивость судна, а проще — способность не опрокинутся во время рейса. Конечно же, она зависит не только от каравана, но другие факторы, запасы топлива, воды и метеорологические, можно контролировать, а вот освободится от погруженного на палубу груза можно только в критической ситуации.

Контролировал погрузку груза в трюма второй, грузовой помощник капитана, но при погрузке леса, которая длилась несколько недель круглосуточно, ему одному это было не под силу, и приходилось следить за грузчиками и нам, матросам. Слава богу, тогда нас на судне было достаточно, и мы могли проявить максимум рвения по-очереди. За погрузку и крепление каравана отвечал старпом как за особо важные операции. Наш капитан при всех прочих качествах был хитрецом и, зная о предстоящих рейсах на Белое море, попросил в кадрах нового старпома, перешедшего к нам из Северного морского пароходства Юрия Ивановича Стрежнева, имеющего большой опыт перевозки пилолеса.

Приход этого человека на судно ознаменовал новый период, когда наш "старик" временно изменил тактику руководства экипажем, отдав на откуп старшему командному составу освоение нового района плавания и новых технологий перевозки. Из непререкаемого и жесткого руководителя он превратился в снисходительного советника, который только в исключительных случаях принимал руководство на себя, а в остальное время ограничивался наблюдением за подчиненными. Грамотные действия поощрялись едва заметным кивком головы или словами "ну-ну", в случае сомнения следовало молчаливое удивление, как правило, без подсказки правильного решения. Теперь я понимаю, что это был наилучший способ переложить на старпома значительную часть ответственности, выиграть время для поиска правильного решения без потери непререкаемого авторитета.

Мне кажется, что Юрий Иванович и старший механик были удовлетворены этим и последовательно, не торопясь, перехватывали инициативу в решении многих вопросов, за

что ранее можно было схлопотать солидный нагоняй. Нас, нижних чинов, как говорили в старину, это тоже устраивало, поскольку оба командира были более демократичны и справедливы. Как узнаю позже, имелась и другая более веская причина такому перевоплощению — руководство утвердило план выдвижения Стрежнева в капитаны на "Сулеве", а наш капитан готовился к назначению на новые, более крупные суда, куда, без рекомендации на свое место старпома, он вряд ли бы попал.

О старшем механике Гусеве Сергее Николаевиче я расскажу подробнее после, а вот о Стрежневе, вместе с которым в последствие капитанами мы будем плавать на судах Западно-Германской линии, стоит коротко поведать сейчас.

Вся внешность этого человека с первых минут располагала к себе. Чисто русская красота, умение держаться просто, но без излишней скромности, общительность и доброжелательность дополнялись искренностью, за которыми было трудно разглядеть его

стремление к капитанской должности. Всеми своими действиями он словно пытался убедить, что для него в жизни самое главное — красивая жена, чудная дочка, любимая работа и музыка, которую очень любил и неплохо играл на клавишных инструментах и баяне. Все вместе создавало ореол моряка-интеллигента, для которого более важно духовное, чем материальное, и карьера как бы уходила в тень, на второй план. Свое свободное время, а его было не так много, он уделял музыке, одновременно стараясь подчеркнуть стремление ко всему новому, что касалось области культуры. Всегда чистенький, аккуратный, гладко выбритый, с запахом хорошего одеколона, он все же не казался человеком из другого мира и мог пригубить рюмку в каюте рядового состава, поговорить "по-душам". При этом никогда ничем не злоупотреблял.

Благотворное влияние его на капитана было на первых порах ошеломляющее и заставило волей-неволей задуматься даже тех, кто особо в чудеса не верил. К последним относился и я, с некоторым сомнением наблюдая наступившую на судне картину благодушия и успокоенности. Но оно было недолгим и причина смены отношения ко мне вскоре стала понятной. С выходом в Северное море после вахты я был вызван в каюту капитана, и когда вошел, то увидел скромно накрытый стол, но с французским коньяком. Капитан и старпом, одетые в белоснежные рубашки, сидели несколько напряженные, но встретили меня радушно, словно я был именинником. От неожиданности растерялся и собрался удрать, но был остановлен твердой рукой старпома.

— Садись, нам нужно поговорить, — он поставил стул так, что я оказался напротив капитана. Только тут заметил, что рядом с прибором Сейдбаталова лежит бланк радиограммы, и нехорошее предчувствие заставило меня замереть. Старпом молча наполнил бокалы, положил мне на тарелку бутерброды, налил в стакан с подстаканником кофе. Мне с каждой секундой становилось все хуже и хуже, глаза начало застилать туманом. Неужели разбился отец? — почему-то подумал я, и услышал, словно издалека слова капитана: — Держись, — впервые он назвал меня на ты. — Не стало Надежды Андреевны, сообщает тебе тетя. Вчера похоронили. Не знаю, кем она была для тебя, но видно все же очень дорога, раз решились дать радиограмму в море.

Дальше я слышал только слова, которые уже не доходили до моего сознания, не видел сидящих передо мной. Слезы катились сами по себе, против моей воли, во рту ощущался вкус крови от прикушенной губы, и звенело в ушах. Хотел отвернуться от них, чтобы стереть слезы, но мышцы шеи не слушались, перестали повиноваться руки.

— Да кто ж она, эта Надежда Андреевна? — дошел до меня вопрос старпома. Онемевшими губами я тихо произнес: — Моя учительница.

Оба посмотрели друг на друга и замерли от удивления. Пауза затянулась. — Успокойся, этим горю не поможешь, — опомнился первым старпом, поднося к моим губам бокал. — Выпей, выпей обязательно, легче станет.

Коньяк несколько привел меня в чувство, но слезы продолжали стекать по подбородку.

— Поплачь, поплачь, не стесняйся. Мужчины тоже иногда плачут. — Капитан передвинул стул ближе и положил руку на плечо. — Сколько же лет ей было?

— Не знаю. Где-то больше семидесяти, может и семьдесят пять, — ответил я неуверенно. Мысль о ее возрасте как-то не приходила мне раньше в голову.

— Что-то я не пойму. Учительница, а дорога тебе, словно мать.

— Ну, как вам сказать, это не мать, но вроде матери, — путано начал я, но старпом перебил: — Без второй рюмки не разберемся, давай выпьем, а ты всё, не торопясь, нам расскажешь.

Я плохо помню дальнейшее, а когда утром проснулся, то увидел, что время моей вахты уже давно прошло. Голова на удивления не болела, только мучила жажда. Рядом с подушкой лежала бутылка чешского пива, завернутая в листок из тетради. Текст гласил: — "Это тебе от матросов. Сочувствуем. Особо не переживай, отдохни, мы за тебя повахтим".

От сочувствия ребят вновь вернулось чувство большой утраты, но уже не столь безграничное, как ранее. Одновременно понял, что в горе на судне я не один и многие годы вместе со мной будут делить не только радость, но боль люди, которые ранее могли показаться мне равнодушными, холодными и жестокими. Позже пойму, что человек в море, в трудные минуты еще больше нуждается в сочувствии, чем на земле, и только от тебя самого зависит, каким оно будет, искренним или формальным.

Оправиться от потрясения смертью любимой учительницы я смогу не скоро, и оставшееся на "Сулеве" время будет занято поисками возможности, уйти в отпуск, чтобы побывать на её могиле. Однако обстоятельства сложатся так, что это удастся сделать лишь почти через год.

В КРАЮ ПОМОРОВ

Что ни говорите, а многое в жизни зависит от настроения. Когда оно хорошее, всё окружающее становится привлекательным, даже то, что еще совсем недавно было ужасным и отвратительным. Так случилось и со мной, и Англия с той же грязной Темзой и теми же мрачными черными пакгаузами, серым гранитом причалов оказалась не такой уж неприятной, и в свете летнего дня, яркой зелени парков и скверов уже не угнетала, а вызывала любопытство. Оказывается Вестминстерское аббатство, усыпальница королей, государственных деятелей и знаменитых людей, по-своему изящно и неповторимо, Букингемский дворец — величествен и великолепен, мрачный Тауэр — скорее просто строг, как старый рыцарь, закованный в латы и охраняющий город от нашествия с моря.

Англичане, как и мы, умеют радоваться солнцу, улыбаться, петь песни и даже наливают свой эль, не очень хорошее пиво, русским морякам в подарок. И пусть не раз они устраивали небольшие забастовки, это же британцы, но на этот раз были общительнее и выгружали судно значительно быстрее с помощью студентов, подрабатывающих на каникулах. Было уже довольно жарко и ужасно хотелось искупнуться, но в Темзе делать это категорически запрещено, а ближайший пляж Лондона находился на побережье Ла-Манша. Пробовали освежиться под пожарным шлангом, но вода дока была настолько вонючей и грязной, что не стали даже обмывать ноги.

На этом раз много ходили по музеям, плата в то время была чисто символичной, и очередей не существовало. Любовались разводом королевских гвардейцев, наслаждались тишиной и прохладой Гайд-парка, где есть место, на котором постоянно проходят митинги, похожие на перепалку футбольных болельщиков в Одессе. И все это время не покидало ощущение ожидания встречи с Севером, известным многим только понаслышке. Почему-то всем, и мне в том числе, он представлялся холодным и неприветливым. Север все-таки, это вам даже не Прибалтика. Воспоминания о зимнем Мурманске и неприятностях случившихся в нем со мной вызывали чувство настороженности и навевали холодок даже в душном Лондоне. И все же встреча с новым и неизвестным волновала и помогала забыть на некоторое время о смерти учительницы. Но я еще просыпался по ночам от тоски, и нередко утром подушка была мокрой от слез во сне. Не знаю почему, но на время я забыл о родителях, почти не вспоминал о жене, и ко мне вернулось желание чаще оставаться одному, как когда-то после смерти брата. Спасали работа и прогулки по Лондону.

Вопреки ожиданиям выгрузились мы довольно быстро и снялись назначением на Архангельск. Пройдя спокойное в это время Северное море, входим в норвежские шхеры, удобный и недоступный штормам морской путь, начинающийся от порта Ставангер на юге побережья Норвегии. От пятьдесят девятого градуса северной широты почти до самого северного мыса Европы Нордкапа природа создала невероятно огромный лабиринт глубоководных проливов, которые судоходны и доступны для плавания даже больших океанских судов. Здесь всегда можно укрыться от ветров любого направления, и царствует тишина — скалы да гладь тихих и красивых вод. Теплые воды Гольфстрима делают этот путь незамерзающим даже в самые суровые морозы, наполняют шхеры обилием рыбы, морских животных и птиц, дают работу и достаток живущим здесь людям. Небольшие рыбацкие гавани полны чистых, хорошо покрашенных судов, а глубоководные порты подходят для огромных китобойных флотилий, норвежцы издавна и больше всех занимались рыболовством и китобойным промыслом.

Мы неоднократно бывали в этих местах, увозя на Союз груз норвежской сельди и продукции китобоев, но до сих пор не проходили этот путь до Нордкапа. Наш капитан не очень любит плавать в стесненных обстоятельствах, но в этот раз даже он с удовольствием наблюдает за работой лоцманов, одновременно любуясь красотой этих мест, весьма довольный наступившими белыми ночами и молчаливостью норвежцев, не расположенных к беседам и отдающих только команды на руль. Создается впечатление, что они свято хранят какие-то страшные тайны.

Но со временем чувство новизны быстро пропадает, и обилие даже очень красивых мест начинает тяготить. Так уж устроен человек, что ему быстро надоедает однообразие, особенно если оно еще и чем-то непонятно. Разобраться в этом лабиринте скал и обилии малоприметных навигационных знаков, сознательно так поставленных, даже с помощью хороших морских карт возможно только уроженцам этих мест и потомственным лоцманам. Я стою на руле и наблюдаю за работой вахтенных штурманов. Внезапно приходит крамольная мысль, что все это уже знаю и смогу делать не хуже их. Не теряя внимания к исполнению команд на руль, затеваю игру в догадалки. Вот сейчас перед поворотом штурман кинется к карте, попытается угадать следующий курс и, глядя на репитер гирокомпаса, продолжит прямую или ломаную линию. А вот после этого крутого поворота он запутается, поскольку непонятно, в какой из трех проходов между островами поведет нас лоцман. И сейчас капитан ехидно хмыкнет, глядя на растерянного штурмана и, стараясь не выдать, что и ему самому многое непонятно, выйдет на крыло мостика. Сам я тоже пытаюсь угадать, какая сейчас последует команда и остаюсь, доволен тем, что не ошибся. Однако вскоре понимаю, что следующая команда застает меня врасплох — я считал, что мы повернем совсем в другой проход.

Через несколько вахт по усталому и хмурому лицу капитана понимаю, что такое судовождение ему явно не по душе и ситуация, когда судно ведет лоцман практически бесконтрольно, противоречит безопасности мореплавания. Для меня это урок: став капитаном, неоднократно придется ходить вокруг Норвегии, но так ни разу и не пройду этот путь шхерами даже при плохой погоде, не желая быть долгое время на мостике фактически просто статистом. Потому-то однажды, благодаря ошибочному прогнозу погоды, у берегов Норвегии попаду в один из самых жестоких штормов в своей практике.

Трое суток плавания шхерами под влиянием белых ночей, величия страны угрюмых скал, напряженной тишины на мостике, томительного ожидания с еще не утихшей болью от смерти дорогого для меня человека привели к мысли, что во мне многое изменилось. Ушел из жизни человек, о котором я всегда вспоминал в трудные для меня минуты и мысленно советовался с ним. Теперь, когда Надежды Андреевны не стало и когда по роду моей деятельности рядом близких уже не будет, я должен жить своим умом и принимать все решения сам, не ожидая, что кто-то поможет мне советом. Как бы там ни было, а прежде в чем-то я плыл по течению собственной мечты, обласканный вниманием и заботой добрых людей. Но за все в жизни нужно платить, в том числе за доброту, отвечая на нее тем же и своими достойными делами. Эти мысли заставят меня многое простить капитану, по-другому взглянуть на моих товарищей и свое место на судне.

На шестые сутки плавания мы прошли Нордкап — плоский, голый, суровый и безликий даже в летнюю погоду, а еще через сутки ошвартовались в Мурманске. В то время Арктика и побережье Баренцева моря были малодоступны не только иностранным судам, но и советским. Карты засекречивались, а разрешение на плавание вдоль побережья приходилось получать от военно-морских властей.

Мы уже знали, что предстоит грузиться пилолесом в портопункте Умба на северном побережье Белого моря, а это означало, что в Мурманске предстояло пополнить запасы продуктов, топлива и воды. Капитан спешил и решил это проделать в кратчайший срок. Мне очень хотелось заскочить в "Шанхай" к Ляле, у которой я ожидал во время практики на пароходе "Жан Жорес" справедливого решения конфликта со старпомом, узнать стала ли она женой Димы-механика того же парохода, но меня направили в помощь третьему штурману. Нам предстояло получить в Картографии карты, лоции до Умбы и на всякий случай — на побережье Белого моря. Карт оказалось много, пока их корректировали, мы прождали четыре часа и времени на посещение "Шанхая", где жила Ляля, не осталось. Но нам повезло, начальник навигационной камеры, женщина преклонных лет, узнав, что мы семейные и идем в Умбу, заказала для нас телефонные переговоры с домом, и мы с Иваном поговорили с близкими — Иван с женой, я — с тещей, жена оказалась на работе.

По прибытии на судно мы получили нагоняй от капитана и выговор за медлительность.

— Всё, время мирного сосуществования закончилось, — пробурчал новоиспеченный третий штурман Иван Ловецкий.

— Всё становится на круги своя, — согласился я, еще с надеждой, что ошибаюсь. Очень хотелось верить в то, что Сейдбаталов меняется в лучшую сторону.

Глядя на остающийся за кормой Мурманск, я еще не знал, что этот заполярный, единственный в мире настоящий город с многоэтажными каменными домами на вечной мерзлоте станет для меня почти родным за годы плавания. Еще неоднократно через него будет проходить мой курс в Архангельск, Онегу, Ковду, Кемь на Белом море, на реку Печору, в Мезень и Нарьян-Мар, и каждый раз он будет отправным пунктом в одиннадцати арктических рейсах. Когда я слышу о нем, во мне всегда возникает глубокое чувство гордости, уважения к городу, к живущим в нем людям, морякам, особенно ледокольщикам, рыбакам и военным морякам Северного флота.

До Умбы судно ведет старпом, капитан отсиживается в каюте, кажется, у него вновь портится настроение. Впрочем, это не мудрено, за свою жизнь я встречу немало капитанов, которые правдами и неправдами списываются в случае плавания на Север или в Арктику. Как говорил по этому поводу ветеран арктических ледоколов Василий Голохвастов, капитанская "медвежья болезнь" есть трех видов. Первая, когда капитан запирается в каюте во время шторма, вторая — уходит с мостика во время швартовки и третья — убегает с судна, узнав, что предстоит рейс в Арктику.

Сейдбаталов не страдал этими болезнями, но настроение его снова явно менялось не в лучшую сторону. Что-то тяготило его, но он никогда не делился ни с кем на судне, отчего обязательно должен был сорваться или просто уйти в отпуск. Наверное, это и послужило тому, что стоянка в Умбе оказалась довольно нервной и сумбурной. Но все по-порядку.

Если взглянуть на карту, то становится ясно, что Белое или, как его еще называли поморы Студеное море, расположено в северной части Европейского континента на значительном расстоянии от центра России. Даже от Санкт-Петербурга, города в общем-то северного, до него почти тысяча верст дремучих лесов и болот, в летнее время почти непроходимых, а зимой засыпанных снегами с трескучими морозами. Первыми русскими людьми, достигшими этих малозаселенных мест, были новгородцы, которые пришли сюда в поисках "мягкого золота" — пушнины, да так и остались здесь. К ним потянулся и беглый народец, бесправные холопы от притеснений бояр и купцов, в надежде обрести волю и выйти в люди. Поколение за поколением ставили на этих берегах русские люди поселения, крепости-городки, уходили отсюда в поисках новых земель на Север и Восток. Еще до основания Архангельска в 1584 г., тогда самого северного порта России, выросло на этих берегах не одно поколение свободных русских людей, именуемых по сей день поморами, которые жили рыболовством и охотой, били, словно заправские аборигены, морского зверя и медведя. Когда русская церковь начала реформы, потянулась в эти земли вторая волна беженцев-староверов, которые, несмотря на жестокие преследования, уцелели здесь местами до сих пор.

Обилие рыбы, леса, оленей — основного источника мяса, обеспечили скромное, но безбедное существование на этих берегах людей, сохранивших почти нетронутым язык, обычаи, веру. Во многом они потеряют свою самобытность в период ссылки сюда несметного количества жертв сталинских репрессий. Многие поселения, монастыри и даже целые города будут превращены в лагеря. Отсидевших срок оставляли на этих берегах на поселение.

Умба была одним из таких мест, в котором не так давно располагались лагеря, а основное ее население составляли бывшие сосланные, в основном по политическим мотивам. Всего этого мы, честно говоря, не знали и в каждом жители ожидали увидеть помора. Сам порт, а вернее портопункт, представлял собой небольшую гавань в устье речки с двумя причалами среди огромных, уложенных для просушки штабелей досок, куч опилок и древесной коры. К одному из причалов и ошвартовались мы, очутившись в мире свежего и старого пилолеса, остро-кислого с привкусом спирта запаха гниющей древесины и дощатых тротуаров, заменяющих дороги. Из-за обилия пилолеса сам поселок был не виден, а встречавшие на причале люди в зеленой военной форме, они прилетали для этого специально из Кандалакши на вертолете, на поморов совсем не походили. Своим радушием и отсутствием показного служебного рвения они выгодно отличались от своих коллег в портах Балтики и особенно в Мурманске.

Этот факт, как-то сразу поднял настроение, и в нас проснулась тяга к исследованию неведомых земель, которая не покидала весь период стоянки. Не терпелось познакомиться с аборигенами поближе, а, учитывая наш возраст, еще и поделиться с ними чувствами, свойственными морякам всех стран.

Первые отряды исследователей состояли из свободных от вахты мотористов под предводительством старого холостяка-радиста. Под одобрительные возгласы остального экипажа, одетые по последней моде, сверкая начищенной обувью, в белоснежных, входивших в моду нейлоновых рубашках, они сошли на берег и вскоре скрылись за штабелями досок. Глядя на них, невольно вспомнились слова старой морской песни:

Они пошли туда, где можно без труда,

Найти себе и женщин и вина.

Едва мы закончили подготовку трюмов к погрузке, как часть уволившихся вернулась, истекая потом, под жарким солнцем неторопливым шагом и уже с потухшим взором. Их заключение было категоричным и неутешительным: — Тундра! С полсотни почерневших изб с древними старухами на лавочках. Из цивилизации только почта, сельская лавка, дом культуры, и все в одном здании. А главное, в этом стойбище сухой закон. Аборигены доброжелательны, приглашают в гости. Пару раз выругались по эстонски — зауважали. Говорят, иностранцам рады.

Стоящий рядом пограничник с доброжелательной улыбкой поясняет: — В поселке все знали, что эстонское судно придет. Для них Эстония тоже заграница. Иностранцы сюда редко, но заходят. Раза два греки были, веселые ребята со своим вином, каждый вечер в клубе танцы устраивали. Всех угощали, не то, что немцы. Те возьмут банку пива, сосут и по нашему Бродвею туда-сюда шпацирен делают. Напрашиваются на пироги, а наши-то все бывшие политические, немцев в дом приглашать боятся. Вот те погуляют, погуляют и обратно на судно. А греки вроде как свои, против нас не воевали, общительные, вежливые. Но шампанского пили много. Немцам Тамарка, наша продавщица, шампанское не продавала, да и жмоты фрицы. А грекам грех было не продавать, они все больше наших старушек поили. Через две недели наши песни петь стали, а девчата их танец этот — "чертяки", лихо отплясывали.

— Какой, какой танец? — спрашивает подошедший старпом.

Пограничник смущается, снимает фуражку и вытирает рукой пот со лба. — Ну, этот — "чертяки", у нас его так назвали из-за срамного имени.

Старпом весело смеётся и спрашивает: — Родом-то откуда ефрейтор?

— Мы тутошние. Из Кандалакши я. Батя у меня военный, мурманский, — с солидностью отвечает парень, делая, как принято на Севере, в слове Мурманск ударение на "а".

— То-то говор у тебя не архангельский, хотя что-то местное и есть. Запомни, название танца "Сиртаки" и вовсе оно не срамное, а красивое и гордое. Это танец настоящих мужчин.

Мы, конечно, к тому времени были о сиртаки наслышаны, но сам факт, что этот танец знают местные девчата, заставил засомневаться в категорическом заключении наших разведчиков.

— А кстати, девчата-то у вас есть? — задаем мы вопрос парню.

— А как же без них. Зимние вечера здесь длинные и света часто не бывает, — с юмором отвечает служивый. — Вот беда только, что мужиков мало, больше все пришлые, так что женщины в основном незамужние.

Моторист Найденов, большой любитель незамужних женщин, радостно хлопает ефрейтора по плечу: — Вот за это спасибо, а то мы уж думали, что у вас с этим туго.

Ефрейтор оглядывает моториста с ног до головы. — Такого, как вы, долго выбирать не будут. Но не балуйте, а то и под топор пойдете.

У Найденова вытягивается лицо. — Как это под топор? Ты же сам сказал, что мужиков у вас мало, да и я вроде не хилый.

Пограничник, теряя интерес к разговору, одергивает гимнастерку и говорит уже без улыбки: — Бабы здесь народ серьезный, измены не прощают. За свое, даже мимолетное счастье, зубами держатся. Если что, и отрубить могут мужское достоинство. Бывало уже такое.

Ребята озадачены. — Вот тебе и любовь, — произносит Иван Буренин, который предостережение принял всерьез. — Лучше я на вахте постою, да и что в этой тундре делать. Вон вода в речке, какая чистая, ох и накупаюсь я после вонючей Темзы.

— Купайтесь, Иван, купайтесь, да только сначала температурой ее поинтересуйтесь — смеется старпом. — А мы за дружеские контакты с местным населением. Ефрейтор шутник, а я знаю, что местный народ добрый и гостеприимный. Так что готовьтесь отведать настоящей ухи и кулебяки. Не посрамим славы эстонского флота в краю поморов, где к морякам всегда отношение было уважительное.

Могу заверить, что завет мы выполнили с честью, славы не посрамили и память о себе оставили хорошую. Следует отметить, что в портах Белого моря эстонских моряков весьма уважали, и многие матери были рады отдать за них своих дочерей. Так уж повелось в здешних местах. Испытавшие все тяготы поселения родители были счастливы, когда их дети уезжали на учебу в большие города, и молили бога, чтобы остались там, где есть институты, театры, дороги, дома с центральным отоплением.

Особый вклад в установление хороших отношений с местным населением внес наш старпом, который к вечеру вышел на берег с баяном в руках. От вальсов Штрауса и венгерского чардаша разомлели не только старушки на лавочках, а вышли на свет все красавицы поселка. Раньше времени открыла свой магазин Тамарка, выставив на видное место ящики с шампанским и коробки с шоколадом, который до этого продавала с ограничением и только тем, у кого были в семье дети. Во многих избах повалил дым из труб, разнося по поселку запах пирогов. А когда хором запели под баян русские народные песни, стало ясно, что праздник начался. Членов экипажа постарше усадили за столы, а молодые потянулись к Дому культуры, где наш радист уже командовал радиоузлом, и мелодии модных пластинок сменили уставшего баяниста, которого пригласили откушать к самому председателю поселкового Совета, у которого собралась вся местная власть — начальник милиции, директор рыбозавода и представитель Экспортлеса. Вместе с нами в клубе находилась интеллигенция: учителя, доктор, зав. библиотекой, аптекарь и другие, и все они — не старше тридцати, притом женского пола.

Гуляли долго, сказать "до утра" — неверно, летом здесь утра не бывает по причине отсутствия ночи. Видимо, это повлияло на то, что музыка смолкла только часам к семи, когда новая смена грузчиков поспешила на причал. Большинство наших партнерш по танцам работали именно на погрузке. Практическое отсутствие местных мужчин нашего возраста позволило обойтись без приключений, да и светлая ночь на территории населенного пункта значительно умерила пыл кавалеров в условиях усиленного внимания со стороны любопытных и всевидящих наблюдателей преклонного возраста. Впрочем, мы еще не знали, что пожилые наблюдатели абсолютно безвредны и искренне желают нам только лучшего, а своим молодым родственницам — внезапно привалившего счастья.

Эстонские мужчины были так разительно непохожи на местных пропитых грубиянов — охотников и лесорубов. Как сказала всезнающая баба Дуся, что жила рядом с самым людным местом — магазином, за целый день она так и не услышала от "пистонцев" ни одного похабного слова. — Даже интересно становится, неужто, они их не знают? Да как же они тогда без них работают?

Работать после такого веселья мы почему-то особого желания не испытывали, и старпом уговорил капитана дать экипажу отгул на трое суток, оставив на судне только вахту. Застолье у председателя, пироги с семгой, "столичная" под грузди и морошку с брусникой благотворно повлияли на капитана. В тот же день в его каюте был составлен стратегический план развлечений в период стоянки судна, в который были включены спартакиада и вечера отдыха совместно с командой греческого парохода "Парос", который ожидался через двое суток. Видимо, на решение капитана повлияло и местное начальство, поскольку наступало настоящее короткое северное лето и стояла прекрасная солнечная погода с температурой под плюс тридцать, а полчища комаров уже значительно сократили свою численность и агрессивность.

В трюма легли первые ряды досок, укладывали их женщины, не торопясь и старательно. Попытки второго помощника работать по его указанием были отвергнуты ими сразу и окончательно — серьезную работу мужчинам здесь не доверяли.

— Ты карандашиком пиши, милый, да счет веди дошшечкам, коли шибко грамотный, а работать нам не мешай. Мы, чай, не городские, и этой работе сызмальства обучены. Почитай, мильон кажная из нас положила только на стлани (полки для сушки леса) да и на пароходах не меньше. Так что не забижай, хочь ты и шибко обучен грамоте, а нам это дело сподручней, — объясняет штурману спокойным, без особых эмоций голосом старшая, женщина лет пятидесяти с широкими, как у крепкого мужчины, плечами и миловидным моложавым лицом, полным достоинства и доброжелательности.

— Ты женатый? — спрашивает другая — помоложе, с природным румянцем на щеках и лицом круглым, как полная луна. Ее голубые глаза смотрят на парня игриво, зазывающе, отчего штурман смущается и опускает глаза.

— Ты, Тань, парню глупых вопросов не задавай, а ежели он тебе нравится, зови в гости. Знать пора бы, что они вдали от дома все неженатые, а у поморов издавна так повелось, что у мореходов про это и не спрашивали. Он на берегу гость желанный и надолго не задержится, уйдет в море студеное, откуда не все возвращаются. Грех большой дорогого гостя не накормить, обделить теплом да лаской.

— Правильно говоришь, Настя, — вступает в разговор еще одна женщина. — На Севере завсегда к мореходам отношение как к дорогому гостю. Ихним городским бабам тяжесть труда мореходного неведома. Они знать не знают, каково в море маяться. Это мы от стариков наших понятие имеем, почитай встарь все бабы через вдовство прошли: кто в море утоп, кого медведь задрал, кого лесиной привалило. Наши бабы завсегда мужика ценили и берегли, любого, пусть даже самого завалящего. А что нонче? Вот смотри, пароход пришел, на борту тридцать душ, а ни одна жёнка их встречать не приехала. Им, городским, дорога сюда заказана, далёко больно, комары, да скука. А говорят, что любят. Нет, бабы, мы за мужиком и в тундру, и в тайгу, и в комарье, и в стужу. Да хоть и бил, лишь бы любил. Случайно услышанные эти слова западут мне в душу и со временем я пойму, что эти женщины были во многом правы.

У нас почти сразу сложились доверительные отношения не только с девушками, но и с их родителями, а точнее сказать, со всеми жителями поселка. Каждый почитал за честь пригласить к себе в дом, угостить и расспросить про неведомую Эстонию, в которой и люди живут чужие, и деньги не наши. И как бы ни доказывали наши судовые эстонцы обратное, им плохо верили, соглашаясь только ради приличия, но относились к нам с особым предпочтением — как никак настоящие иностранцы, хотя и советские.

На второй день стоянки обнаружили недалеко от поселка озеро с хрустально чистой, нагретой летним солнцем водой, и днем пропадали там. Неутомимый исследователь "маркони" недалеко от озера за сопкой обнаружил двухэтажный дом метеостанции с немногочисленным, но очень дружным и очаровательным коллективом, которым командовала миловидная и очень серьезная дама средних лет по имени Катерина, немедленно получившая приставку "Вторая", с которой она согласилась не без удовольствия. Метеостанция являлась объектом Военно-морского флота, была ограждена колючей проволокой, и доступ гражданским лицам туда запрещался. Радист, проникший на ее территорию, был схвачен и заключен "под стражу". В течение двух суток он находился там, и мы готовы были считать его пропавшим в тундре, когда на озеро в разгар купанья явился посланник — стройная девушка с идеальной фигурой гимнастки, голубыми глазами и толстой косой до пояса. Сообщив весть о захвате нарушителя, она, не снимая сарафана, нырнула в воды озера и на глазах изумленных моряков вынырнула почти у противоположного берега и, ловко прыгая по валунам, исчезла за сопкой.

Первыми очнулись молодые штурмана. Как и положено командирам, они изложили план дальнейших действий — оставлять заложника в таком окружении одного было бы предательством, недостойным для моряков дальнего плавания. Желающих совершить подвиг во имя спасения товарища хватало, и решили послать в первую очередь наиболее стойких, идти толпой посчитали безрассудством. Выбрали двоих самых крепких электромеханика и второго механика, меня направили им в подчинение как оруженосца, с непременной для такого случая гитарой.

Пока я бегал за инструментом, все сгорали от нетерпения и предлагали изменить план действий, настаивая на самом эффективном приеме морского боя — абордаже. Однако благоразумие взяло верх, без разведки предпринимать решительные действия все же опасались, к тому же у местных мальчишек сведения о "тетеньках с винтовками" были весьма скудными. На подготовительные позиции — на сопку выдвинулось человек восемь, включая продавщицу магазина и директора начальной школы, разумеется, многое знавших о "секретном" объекте, но с удовольствием включившимся в интересную игру.

Мы двинулись к цели с нескрываемым и приятным волнением новой встречи с неизвестностью и вскоре подошли к изгороди. На воротах нас остановила надпись "Стой!", а чуть ниже от руки было написано на клочке бумаги "Стреляют без предупреждения". Словно подтверждая написанное, из дверей дома вышла та же златоволосая девушка уже в военной форме с карабином Симонова в руках. На всякий случай мы остановились.

Девушка улыбнулась и спросила: — Оружие есть?

— Вот, только это, — ответил я, поднимая гитару.

— Будем считать ее трубкой мира, — девушка опустила карабин и, отворив дверь, прокричала: "Они прибыли с миром!"

Из дверей одна за другой вышли пять молодых женщин, а за ними показалось круглое лицо "маркони", который, судя по всему, с трудом стоял на ногах, а глупая улыбка во весь рот свидетельствовала о том, что он весел бесконечно. Открыв ворота, стараясь держаться как можно солиднее, два командира шагнули вперед. Я последовал за ними, соблюдая субординацию.

После небольшого коридора мы попали в просторную столовую с тщательно вымытыми деревянными некрашеными полами и с длинным столом, за которым могло разместиться человек двадцать. Самодельный деревянный буфет с посудой, несколько репродукций картин из "Огонька" в самодельных рамках на стенах, большая вешалка с черными шинелями у дверей. Через открытую дверь в конце стола видна кухня с посудой, уголок плиты. Рядом большая печь, обшитая рифленым железом, окрашенная в светло зеленый цвет. Стулья деревянные с высокой спинкой и прочными ножками, часть у стола, а большая часть — вдоль стены. В углу напротив двери, как и положено, старинная икона в роскошном окладе с лампадкой на медных цепочках. Справа от нас, у входа, лестница наверх с потертыми ступенями и массивными перилами с крупными вычурными балясинами, отчего казалось, что она ведет в барские покои. Вот и все, что было в горнице, так назвали гостиную девушки.

Стол был пуст, создавалось впечатление, что нас не ждали. Девчата выстроились у стола, лишь радист нахально уселся на стул, широким жестом приглашая нас сделать то же самое, словно был хозяином этого дома. Не прошло и минуты, как на лестнице послышались шаги, и на промежуточную площадку вышла дородная в бархатном платье женщина с пышными волосами вокруг симпатичного лица. Ей было лет тридцать-сорок, но легкая походка в туфлях на шпильках делала ее моложе. Она легко сбежала с лестницы и остановилась так, чтобы лицо ее освещалось солнечным светом. Да, пожалуй, она была достойна звания императрицы, и по восхищенному взгляду "маркони" стало ясно, что эта женщина является причиной его задержки, которую капитан мог бы и не простить.

— Примите, как подобает, гостей девушки, — приказала хозяйка красивым грудным голосом, — а вы, молодые люди, можете располагаться. — И она указала на стулья вдоль стены.

Мы расположились и, как оказалось, довольно надолго. Вскоре узнали, что хозяйка и две девушки — военнослужащие, Катерина в чине капитана, а девушки — ефрейторы срочной службы. Две остальных — инженер-метеоролог и гляциолог, она же повар, а две практикантки — студентки Ленинградского Арктического училища. Сама хозяйка — инженер радиотехнической службы, как и два ефрейтора. Нам потом пояснили, что отсутствовал только механик-моторист, которому в летнее время делать особо нечего, и он отправился в Крым погреться.

Девушки довольно быстро накрыли обед из трех блюд. По приказу Катерины на стол выставили два вида настойки, одна на рябине, другая на зверобое местного урожая. Настойки были повышенной крепости, где-то под шестьдесят градусов, от чего быстро закружилась голова.

Обед плавно перешел в ужин, после которого девушки включили проигрыватель и, к моей радости, выключили меня, перейдя к танцевальной программе. К тому времени мы узнали, что в доме есть радиостанция, телеграф и, к великому нашему удовольствию, телефон, по которому при большом желании можно позвонить домой, если удастся договориться с Кандалакшой. Радист по секрету сказал мне, что у Катерины имеется целая бочка чистого медицинского спирта, но она его никому не дает, что, судя по его состоянию, было черной неблагодарностью. Покидали мы "виллу невинности", как окрестили казенный дом потерпевшие фиаско любители острых ощущений, с уверенностью, что его обитательницы окажут существенное влияние на наше свободное времяпрепровождение, а особо самоуверенные ловеласы держали пари, что твердыня целомудрия падет через несколько дней осады.

Дни отдыха, дарованные нам командованием судна, закончились, и настали трудовые будни. Как всегда копалась в своих капризных двигателях машинная команда, да и нам, матросам, пользуясь сухой погодой, было необходимо закончить покрасочные работы. Когда перед вами ясная цель и рядом желанный берег, работа спорится и приносит удовольствие. К тому же приятно, когда тобой любуются женщины, пусть даже не красавицы и в грубых комбинезонах, ты порхаешь по мачтам как мотылек и расписываешь надстройку судна, словно Пикассо. Мотористы, играя мускулами оголенного по пояс тела, пропитанного запахом горелого масла и соляра, лениво покуривая на ступеньках трапа на грузовую палубу, поближе к работающим женщинам, вызывают у них невольное уважение и даже более возвышенные чувства, поскольку олицетворяют серьезных, трудолюбивых мужчин. Мечта о надежном хозяине, крепкой опоре в жизни свойственна любой женщине, а уж для женщины занятой тяжелым физическим трудом особенно.

Именно поэтому наш авторитет растет в поселке с каждым днем, и когда приходит греческое судно, его экипаж уже не может рассчитывать на первенство.

Но греки тоже не лыком шиты и умеют вести себя на берегу. Они не первый раз в советском порту и прекрасно знают слабость русского человека — любовь к песне и зажигательному танцу. В первый же день они устраивают в клубе показательные выступления и танцуют так, словно на их судне не моряки, а профессиональные танцоры. Мы понимаем, что наши акции падают, прилагаем все усилия к тому, чтобы в кратчайший срок овладеть техникой греческого танца, и делаем это успешно.

Теперь очередь греков спасать свой авторитет. Они с некоторым коварством выкатывают "Метаксу", но проигрывают. Мы с помощью Катерины отвечаем настойками, по сравнению с которыми "Метакса" просто лимонад. Крепость настоек чуть было не выключила греков из игры, но они все же нашли в себе силы для продолжения танцевальных вечеров, которые наш старпом назвал романтично — "Сертаки за полярным кругом".

А как же спартакиада? Расчет на участие в ней пограничников не оправдался, заставы в Умбе не было, они лишь прилетали для проверки судов из Кандалакши. Мужское население поселка играло в другие игры и, в отличие от моряков, совмещать футбол и "литрбол" не умело, зато греки оказались неплохими футболистами, и мы едва свели игру вничью. Зато "задавили" их в легкой атлетике и в морском многоборье, после чего в глазах местного населения поднялись на недосягаемую высоту. Именно этот факт сослужил нам плохую службу.

— Стоп! — сказал капитан, который просто на время забыл о своих обязанностях. — Вместо того чтобы ускорить погрузку и сократить время стоянки, вы устраиваете Олимпийские игры и танцевальные вечера до утра.

— А что в этом плохого, — попытался, было возразить наш комиссар Мих. Мих, но капитан оборвал строго: — Я вам слова не давал, и здесь не собрание!

Сейдбаталов говорил еще многое: про "виллу невинности", про полярные настойки, про свежепосоленную семгу, про расстегаи и танцы. Про то, что в посёлке уничтожен полугодовой запас шампанского и даже старые люди поют ночами песни под баян, при этом он посмотрел на старпома так, что мы подумали: уже никогда Юрий Иванович не станет капитаном. Впрочем, любовь к свободе, как и вообще любовь непобедимы даже в краю репрессированных и ссыльных поселений — последовало соглашение с капитаном помогать при погрузке, с одновременным укреплением шефских связей. Решающую роль сыграл капитан греков, который шутливо напомнил нашему капитану судьбу Джеймса Кука, не оказавшего должного внимания аборигенам.

Скажу честно, что работа по укладке пиломатериалов оказалась не только не обременяющей, а еще и доставляющей огромное удовольствие. Груз чистый, с запахом леса, очищающим легкие и даже облагораживающим после застолий и курения, да еще и рядом с женщинами, рассказывающими интересные истории во время перекуров. В поселке еще больше прониклись к нам уважением, поскольку мы трудились бесплатно, а работницы биржи стали получать больше.

Настал день, когда трюма были закрыты, и мы приступили к погрузке палубного груза — каравана, до отхода оставалось совсем немного. Теперь старпом и второй штурман уже не сходили на берег, да и нам работы значительно прибавилось. Когда стало ясно, что наступает последний вечер, после окончания работы многие отправились прощаться. Меня пригласил радист, который отсидел несколько дней в "карантине" под неусыпным взором капитана. Он получил индульгенцию только после того, как капитан провел со мной инструктаж, приказав сопровождать его к Катерине, не проститься с которой по-хорошему было нельзя, именно благодаря ней многие поговорили по телефону с домашними, в том числе и Сейдбаталов.

— Смотрите, Веселов. Вы отвечаете за то, каким он вернется. От этого зависит и ваша дальнейшая судьба, — сурово произнес он, и я понял, что взвалил на плечи непосильную ношу. Любимой поговоркой нашего радиста был выражение — "Не пьет только телеграфный столб!"

Прощанье было трогательным, в столовой метеостанции неожиданно собралась почти треть нашего экипажа. Напускная бравада и неудачные шутки не могли развеять атмосферу невольной грусти. Выпили немного. Кто-то предложил каждому немного рассказать о себе, но к исповеди обстановка не располагала. Спели несколько песен, и частично парами отправилась погулять. За столом остались только радист, старпом, Катерина и я. И тут радист попросил: — Катенька, расскажи нам о себе. Хочу узнать о тебе больше, чтобы было, что вспоминать.

И она начала: — Отца я так и не знаю, мать шутила, что я, мол, от непорочного зачатья. Мама моя была красавицей и умницей, ее многие помнят, учительницей она работала на Соловках, сначала в лагере политических заключенных, затем там же в школе юнг во время войны. Я их, этих ребят, хорошо помню. Сначала смешно на них было смотреть, в длинных шинелях и больших шапках, неуклюжие, совсем дети, а потом завидовать им стала. Я ведь на фронт тоже сбежать хотела, как многие из них, да бабушка меня в строгости держала, мать летом иногда к себе забирала, когда полковник — начальник ее разрешал, а так я все у бабушки в Кандалакше жила. Бабушка в госпитале работала, и меня как медсестру хирургическую обучала. Кровищи я насмотрелась и к окончанию войны твердо решила, что врачом не стану. Бабушка об этом и думать запрещала, по ее мнению самая благородная профессия на земле — доктор.

В сорок седьмом году мать пригласили работать в инспекцию исправительных заведений, и поехала она с проверкой школ в колониях, во время проверки под Котласом заключенные подняли бунт, захватили ее. Долго издевались, изуродовали так, что нам хоронить ее не дали. Бабушка после маминой смерти так и не поправилась, осталась я одна, правда не совсем. Влюбился в меня один связист-подполковник, проходу не давал, и стал он моим первым мужчиной. Жениться, конечно, не предлагал, уже имел трех детей. Когда поняла, что наделала, попросила его отпустить меня. Он и помог поступить в Институт Связи и сделал так, что призвали меня в армию после окончания учебы. Я к тому времени жила весело, многие мужчины любили меня, предлагали руку и сердце, да я искала своего рыцаря и принца, а попадались всё клоуны. Мой подполковник к тому времени до генерала дослужился, большой шишкой стал в военном округе. Ему ничего не стоило взять меня к себе поближе. Но он уже был мне неинтересен, что вызывало его ярость, и стал он гонять меня по точкам, надеялся испугать, чем, напротив, сослужил хорошую службу, и меня заметили. Однажды нас, связистов, взяли на учение, которое проводилось на Новой земле. Меня направили на аэродром стратегических бомбардировщиков, там-то я и встретила своего принца. Может, принцем он и не был, но рыцарем — это точно. Таких ухаживаний я еще не знала, да и не ответить на них этому большому и красивому человеку было невозможно.

Наш роман длился три года. Мы каждый год проводили вместе отпуска на берегах Черного моря, и это были чудные дни моей жизни. В третий раз он сообщил, что разводится, сделал мне предложение и я, без колебаний, согласилась.

Он вылетел к месту службы из Амдермы на Новую Землю. В тот год льды спустились в Карские ворота уже в сентябре, принесли с собой туманы и неустойчивую погоду. Искали их три дня, пока ненцы не сообщили, что видели падающий самолет в проливе Югорский шар. Обломки нашли на льду вместе с останками обглоданных песцами трупов. Мне тогда исполнилось тридцать, а хотелось только одного — умереть.

Я стала проситься в отдаленные полярные станции, но генерал сделал все, чтобы осталась ближе к Мурманску. Тогда подала рапорт об отставке, но и тогда он предпринял все, чтобы я была недалеко. Несколько лет служила на Диксоне, куда он прилетал довольно часто. Диксон — место, где достойных кавалеров всегда хватало. Бывали здесь видные мужики из военных, из Министерства Морского флота, капитаны ледоколов и судов, которые от армейских офицеров отличались обходительностью и умели произвести впечатление на женщину и без спиртного. Они многое знали, как правило, были хорошими рассказчиками, и никогда ничего не обещали. С ними было легко и просто, и расставания не оставляли горького осадка в душе. Но даже здесь не могла забыть своего летчика, оставалось много времени для дум и воспоминаний, и я решила все же подать рапорт об отставке еще раз. Сейчас жду ответа и думаю, он будет положительным. Хочу стать гражданским человеком и отправиться на зимовку в Антарктиду с моим старым знакомым, большим другом бабушки. Надеюсь, что это намерение будет веской причиной для моего командования.

— Извините, Катя, — робко прерывает ее радист. — Вы такая красивая женщина и хотите похоронить эту красоту среди вечных льдов?

Катерина повышает голос и говорит раздраженно: — Я не хочу больше видеть людей, которые считают, что красивая женщина в погонах должна обязательно быть любовницей. Пользуясь своим положением, они заставляют меня служить там, где они хотят, и делать то, что им хочется. А я хочу делать то, что мне нравится и служить, в конце концов, моей стране там, где считаю нужным. Я отдала армии лучшие свои годы, и сейчас хочу только уединения и покоя.

— А почему бы вам не попробовать пойти радистом на суда, у нас в пароходстве есть женщины этой специальности, — робко вставил я.

— Во-первых, у меня плохо с английским, а главное, повторяю, хочу уединения и покоя.

Она встала и ушла наверх, не прощаясь, а мы вскоре направились на судно. Несколько раз оглядывались на зеленое здание среди сопок, словно оставляли там что-то хорошее, запомнившееся на всю жизнь. Я невольно пытался представить метеостанцию в безмолвии полярной ночи, в бескрайних снегах, и до меня не доходило, какого еще уединения и покоя ищет Катерина.

Уходили мы на следующий день к обеду, пришлось ждать пограничников. В поселке об этом все знали, и на причале собралось порядочно народа, охрана в этот день в порядке исключения пропустила провожающих в порт. Перед отходом я по поручению экипажа сбегал за одеколоном для экипажа. Здесь он продавался в аптеке. Пожилая женщина, единственный ветеран в сфере обслуживания, спросила, какой я хочу. Учитывая дефицит наличных, назвал "Тройной" и количество — пятнадцать флаконов. Женщина сняла очки, внимательно взглянула на меня и выдохнула: — Допились! И не стыдно?

Качая головой, она достала из ящика со стружкой десять пыльных флаконов и брезгливо выставила их на прилавок. Я стоял, как оплеванный, не понимая ее возмущения, пока до меня не дошло: она решила, что мы берем одеколон для питья, как это делают местные. Разубеждать ее не хотелось, думаю, это был единственный человек в поселке, который подумал о нас плохо.

Хорошее настроение улетучилось, неприятный осадок остался в душе, но не мог изменить мое отношение к людям этих мест. Еще много раз побываю на этих берегах, и мнение о них останется неизменным. В каком бы порту Севера ни побывал, всегда сталкивался с людьми, в корне отличающимися от жителей портов Балтики или Черного моря, больших городов России или Украины. Здесь всегда относились к тебе как к гостю и другу, делили с тобой последнее, бескорыстно отдавая часть души. Даже суровая природа дарила нам яркое солнце, обилие ягод и грибов, хорошую рыбалку и охоту.

КАПИТАНОМ ТЫ НЕ СТАНЕШЬ

На обратном пути нам удивительно везло. Два "студеных" моря — Белое и Баренцево прошли по хорошей солнечной погоде, и качнуло нас немного уже только с выходом в Бискайский залив. Порт Истхед на западном побережье Англии был скорее похож на захолустную деревню, но к нашему удивлению выгружали здесь довольно быстро и докеры особо не докучали нас своими претензиями. Погода просто баловала, и лишь одно угнетало — скука. После веселой Умбы городок казался спящим царством. Это чувство усиливалось отсутствием на судне серьезной работы для матросов в период выгрузки. Любое безделье на судне неминуемо ведет к обострению отношений, и как ни стремился старпом этого избежать, капитан вновь и вновь оставался недоволен. Каждый день с утра он гонял в основном младших штурманов, отчитывая за малейшие недостатки, поэтому мы ожидали, что он доберется и до нас с выходом из трюма последнего подъема. Когда раздалась команда "все по местам швартовки", с души свалился камень.

Особое объяснение нашему оптимизму придавал порт назначения Антверпен, а значит на девяносто процентов, что оттуда мы вернемся на Балтику — многие еще надеялись уйти в отпуск на время бархатного сезона.

Надежды наши оправдались, "отоварившись" популярными в то время коврами машинного производства и подарками близким, мы взяли курс на Кильский канал, а это означало, что идем ближе к дому. Все дружно начали строчить заявления на отпуск, и я в том числе.