Отступники

И всё, что возможно – слышать, видеть и чувствовать. Сначала всё-таки чувствовать. Короткий, еле ощутимый толчок под ступнями, отдающий в колени. Нарастающая дрожь по рельсам. Колебание воздуха. Далёкий обрывистый гудок, похожий на крик птицы. Усиление вибрации. Короткие толчки перерастают в частое перестукивание, незнакомое тем, кто живёт далеко от пограничной зоны. Отбегаю, прячусь за низкими ветками. И вдруг из деревьев выныривает поезд. Новый гудок. Лицо машиниста – чёрное размазанное пятно за стеклом в трещинах.

То, что я собираюсь сделать, запрещено. Но никто не видит. Вагон с машинистом проносится мимо, за ним товарные вагоны. Главное, не сбиться со счёта. Три, четыре, пять. Девять… Дальше пассажирские. Напряжённо вглядываюсь. Но первый вагон пустует. Пропустив его, выбегаю из укрытия, ноги привычно пружинят, отталкиваясь от земли. Теперь нужно успеть добраться до двери до входа в тоннель. Быстро переставляю руки и ноги, пальцы сами находят выступы. Дверь не поддаётся. Подтянувшись, влезаю в разбитое окно. Прохожу в вагон и сажусь по левую сторону от прохода, ближе к Городу. Противоположная, та, что ближе к лесу, всегда пустует. Люди боятся сидеть на ближней к лесу стороне. Туда давно никто не ходит, нам запрещено пересекать границу и уходить в леса – ради нашей же безопасности. Те, кто уходили, не возвращались обратно. А те, кому удавалось вернуться, никого не узнавали, они сходили с ума и говорили про монстров, живущих в заброшенных городах. Может, за лесом и вправду есть заброшенный город.

Вагон погружается в темноту. Остаётся перестукивание колёс и ровный гул. Темнота закончится, когда досчитаешь до трёхсот пятидесяти трёх. Поезд вырывается из тоннеля. В окнах слева деревья, в разрывах поле, по ту сторону поля Город. Справа тянется лес. Интересно, чем мне поможет то, что я сижу с другой стороны, если на поезд нападут монстры заброшенного города? Меня разорвут на полминуты позже? Даже если побежать в другой вагон, всё равно не успею.

Поезд грузовой: идёт без остановок, минуя пассажирские платформы. Придвигаюсь ближе к окну, накидываю капюшон и закрываю глаза.

Будят меня приглушённые голоса и смех. Кожу на запястье больно щиплет, как от ожога. Хлопает проходная дверь, новый взрыв смеха.

–Она просыпается, бежим!

Сонно прищурившись, подношу запястье к глазам. На нём несколько чёрных переплетающихся полос. Пытаюсь оттереть, но не удаётся, только щиплет сильнее.

Что произошло? Зудящая боль не даёт списать это на продолжение сна. Выходит, не я одна незаконно проникаю в поезда.

Поколебавшись, иду по направлению к первому вагону. Те, кому дано право ездить в нём, точно не выводили бы странные символы на моей руке. Но голос доносился оттуда.

Останавливаюсь перед дверью. Раз, два, три. Резко толкаю её в сторону и выскакиваю в тамбур. Перестук колёс слышен сильнее. В разбитое окно залетают редкие крупные капли, с тяжёлым глухим стуком растекаются по осколкам и полу.

Внутри, из живота к горлу, бегут неприятные холодные мурашки. Окно выходит на запретную сторону. И разбили его только что: пол не успело залить дождём.

На повороте поезд замедляет ход. Удар о щебёнку больно отдаёт в пятки. Пролетаю несколько шагов по инерции. Скрутив волосы в жгут, прячу их под футболку, натягиваю капюшон до бровей. Нужно поскорее уйти от железки. Поезда ходят непредсказуемо, нельзя, чтобы меня увидели здесь. Это не переход границы, но и пересечение городского периметра не сулит ничего хорошего.

Оглядываюсь, определяя, в какой местности нахожусь. По прямой до холмов, где озеро, минут сорок пути. В обход немногим дольше часа. Но я просто бреду по лесу, не удаляясь вглубь. Ботинки чавкают по воде. По плечам и спине хлопают капли. Конец весны холодный, дождливый, походит, скорее, на середину осени. Перепрыгиваю поваленный, поросший серым мхом ствол. Из-под него вылетают потревоженные птицы, прогоняют, машут крыльями над моей головой. Достаю несколько ломтиков хлеба, которые спрятала во время обеда, крошу недалеко от гнезда. За спиной хрустит ветка. Белка.

Все боятся леса. Я не боюсь. Страх – не лучший помощник, он не подсадит на дерево в случае опасности и не вытащит из трясины. В школе нас два раза в год водят на экскурсии. Сажают на поезд и везут к стеклянному тоннелю. Он проложен по самой кромке леса. Во время одной из первых вылазок я случайно выбралась к нему. Это совсем рядом с Городом. Но тем, кто не знает, что за ровной полосой стволов и густыми кронами поле и Город, несколько ночей подряд снятся кошмары. Я знаю, что никаких опасностей там нет, но не спешу делиться своим знанием. Нельзя.

О самовольных прогулках за Город знает только брат. Если не вернусь, он не пойдёт за мной, не осмелится. Да и вряд ли отыщет в такой чащобе. Так зачем рассказала ему об этом? В тот день я могла выдумать любую историю, он слишком сильно любит меня, чтобы не поверить. Не хотела, чтобы он вскакивал по ночам от собственных криков? Но получился обратный эффект: зная, что мне грозит, он теперь не может спокойно работать. Он боится не только лесных опасностей. Если кто-нибудь в Городе узнает, куда я хожу, эта новость быстро дойдёт до охраны. А с нарушителями разговор короткий.

Над лесом неясный нарастающий шум. Дождь. Он бьёт по веткам, пригибает к земле потяжелевшие еловые лапы. Сажусь на траву, прижавшись спиной к шершавому стволу. Запоздало отмечаю, что нужно снять кофту: грязные разводы выдадут меня, когда вернусь в Город. Но вставать не хочется, накатывает усталость. Подтягиваю ближе колени, утыкаюсь в них носом и закрываю глаза.

Кто эти люди, выпрыгнувшие на запрещённую сторону? Не продолжение сна? Былая уверенность угасает, в душу закрадываются сомнения. Дождь мог начаться за несколько минут до того, как проснулась, так он не успел бы залить пол. Или поменял направление ветер. Но чёрные полосы на запястье. Но голос, крикнувший "бежим". Это не показалось. Не показалось?

И никому не расскажешь, не поделишься сомнениями, не задашь вопросы. Это невозможно сделать, не признавшись в содеянном, а открыв правду, я подставлю и брата. Разве поступил бы он так на моём месте?

Нет. Определённо нет.

Шум усиливается, накрывает тяжёлой волной. Машинально втягиваю голову в плечи, ожидая удара ледяной стены дождя. Шум ближе, заполняет лёгкие, бежит по венам рук и ног, пульсирует в висках. Его перекрывает разносящийся далеко по полям и лесу гудок. Поезд!

Только теперь замечаю сгущающийся сумрак. Вечереет. Мягко оттолкнувшись от ствола, бегу к просвету между деревьями. Успеть. Успеть! Следующий поезд придёт в Город после наступления темноты, и мне не сойти с него незамеченной. Ночью выставляют несколько постов на подходе и станциях. А сидеть до утра в лесу – безумие, даже самые отважные из охранников не выходят в темноту по одиночке.

Ноги скользят, разъезжаются на глине и мокрой от дождя траве. Дыхание сбивается, в горле и груди горит. Деревья расступаются, полубегу, полукачусь с холма к железной дороге. И успеваю заскочить в один из последних вагонов – открытую товарную тележку. Повиснув на борту, с трудом подтягиваюсь, перекидываю одну ногу, другую. Падаю на пол и хрипло смеюсь. Отдышавшись, переползаю в угол, стягиваю кофту и пытаюсь привести её в более-менее приличный вид. Но она безнадёжно испорчена: грязь отмоется, но смола въелась намертво. Накрываюсь, как одеялом, и прищуриваю глаза. Капли на ресницах искажают обзор. Поезд бежит вперёд, оставляя за собой тонкие дрожащие рельсы.

На жёлтой плитке остаются неясные разводы, на серой – чёткий след ботинка. Поднимаю ногу, чтобы снять налипшие листья, и замираю. Кофта. Разморенная теплом, я забыла её выкинуть и пронесла в руке целую улицу. Порванную, грязную, ведущую за собой на дороге длинную цепочку капель. Перебегаю дорогу, торопливо засовываю опасную улику в мусорный контейнер. Оттуда она попадёт прямиком в перерабатывающий цех. Вытираю влажными ладонями джинсы, футболку. Смахиваю прилипшую за ухом хвоинку. Кажется, порядок.

Темнеет, в окнах зажигаются отсветы фонарей. На стенах домов длинные размытые тени. Дождь прошёл мимо, небо над крышами от ярко-оранжевого до насыщенного синего, на нём редкие звёзды. Пограничная зона – одно из самых тихих, спокойных мест Города, люди редко засиживаются на улице допоздна. Ночью слышно только постукивание колёс поездов и неразборчивые голоса охранников, патрулирующих улицы.

Зябко передёрнув плечами, ускоряю шаг. Стараюсь держаться в тени. Пройти две улицы, семь минут пути. Набираю на панели код, толкаю вперёд дверь. Подъёмник не спеша довозит на тринадцатый этаж. Прикрываю ладонью звон ключей. И вот он – дом. Вымученно улыбнувшись, в ботинках иду в комнату, утыкаюсь лицом в грудь брату. На спину ложатся сухие горячие руки. Я вернулась. Я живая.

-Селина, ты ненормальная.

Пальцы обжигает горячая кружка, язык – горячий напиток. Сводит скулы: кислятина. Но спорить бессмысленно, холод пробрался до самых костей и потряхивает изнутри.

–Нет, я не собираюсь сейчас поучать тебя, говорить, что нельзя хо… делать то, что ты делаешь. В конце концов, девочка ты взрослая. Но прошу, будь осторожнее! Ты ставишь под угрозу не только свою жизнь. Узнают – мало не покажется. Меня ведь тоже снимут с работы, и это в лучшем случае, понимаешь?

Понимаю. Если брат лишится работы, нам придётся трудно. Доход у доктора стабильный, но небольшой, почти полностью уходит на оплату квартиры и продуктов. Впрочем, как и у большинства в пограничье. Но как бы мало ни получал он, мы не сможем без этих денег.

–Надеюсь, мои слова не летят в пустую.

Он забирает кружку, поправляет одеяло.

–Нет, Эрик,– смотрю ему в глаза, не отводя взгляд.– Я поняла тебя.

Сказать? Да или нет. Нет или да. Слова вылетают раньше, чем успеваю подумать.

–Я видела их. Тех, кто живёт по ту сторону.

Испуганно зажимаю рот. Щека у брата странно дёргается, уголок губы криво ползёт вверх.

–То есть не совсем видела. Они были со мной в одном вагоне, я проснулась от их голосов, потом они убежали в первый вагон и выпрыгнули оттуда на сторону леса. И…

–Заткнись!

Он нависает надо мной и больно хватает плечи.

–Заткнись, слышишь! Там никого нет, поняла?! Ты никого не видела, повтори!

–Но они же… Там…

–Повтори, я сказал!

–Там никого нет,– торопливо повторяю я.– Совсем никого.

–Дура,– шумно выдыхает он и поднимается.– Какая же ты дура. Ещё раз сядешь в поезд – домой можешь не возвращаться, сам тебя сдам.

Если бы между нашими кроватями была дверь, Эрик сломал бы её со злости. Но он всего лишь задвигает занавеску. Мне хватает и этого: последний раз брат отгораживался несколько лет назад, когда я без спроса забрала с его стола учебник, взяла на кухне нож и пошла во двор понарошку оперировать друга. Это была игра, только вот порезы остались настоящие. Я заворачиваюсь в одеяло, как в кокон, утыкаю нос в подушку и закрываю глаза.

Птицы летят друг за другом как воздушные змеи, пересекают небо с востока на запад, оставляют за собой шуршание крыльев и пропадают за деревом. Облака висят так низко, что цепляются за ветки. В полутора метрах над землёй облако мошкары. По берегу пруда городского цветника камыш, поникший от духоты, которая пришла на смену северному ветру. Звуки разносятся так далеко, что шлёпанье камня по воде без труда услышишь за забором на поле.

Ничего не меняется. Если бы я вела дневник наблюдения за погодой, можно было копировать одинаковую запись на каждый день последней недели: плюс двадцать семь, низкие тучи, жду дождь. Если бы я вела дневник наблюдения за животными, страницы оставались бы нетронутыми: они забрались поглубже в лес, к прохладе. Если бы я вела дневник наблюдения за собой, там было бы всего два слова: мне страшно.

Только теперь приходит осознание произошедшего. Эрик прав: я дура. У нас был уговор: ни слова о моих вылазках, достаточно того, что он вообще знает об этом. Чего бы ни происходило – держи в себе. Когда информацией обладает один человек, вероятность её обличения стремится к нулю. Когда знают два – считай, знают все. У меня нет причин не доверять брату, даже несмотря на угрозу рассказать всё. Но от случайности не застрахован никто. Нужно совсем немного: обмолвиться в разговоре, выдать себя взглядом, пробормотать во сне. Охрана приходит в дом незаметно, от начала суда до исполнения приговора проходит не больше десяти минут. Меня выселят в другую зону, откуда нет возврата. Такой ли судьбы желали мне родители? Нет, определённо нет.

Не оборачиваясь, нащупываю рукой новый камень, кидаю в пруд. По воде разбегаются ребристые круги, в воздухе медленно тает отчётливый плюх.

Рот открывается и закрывается. Звуки вылетают из него и скапливаются под потолком. В тетради круги, спирали, опушка между ёлок, ёжик. Спохватываюсь, перечёркиваю рисунок, чтобы никто не увидел. Не доведя линию до конца, откладываю ручку и переворачиваю страницу. Оглядываюсь.

Никто даже не делает вид, что слушает монотонный голос учителя. Раз в неделю нас собирают в этом кабинете и рассказывают одну и ту же лекцию, не меняя ни слов, ни их порядка. Мы привыкли заниматься своими делами, наизусть зазубрив предупреждения об опасности леса, о диких животных, которые за секунду разорвут любого, о коварных болотах, засасывающих людей. И только дважды в год, на последнем занятии перед летней и зимней экскурсией, на лицах видны другие эмоции, помимо скуки: тревога, страх, ожидание, желание, чтобы это поскорее осталось позади. До следующего тревожного дня ровно две недели.

Поправляю бинт на запястье, скрывающий перекрещивающиеся линии. Я не хотела, чтобы кто-то заметил их, начал расспрашивать, а оттереть так и не вышло. Впереди от беспокойного ёрзанья скрипит стул.

–Простите,– тихо говорит девочка, сидящая передо мной.– Можно вопрос?

Тридцать шесть пар глаз с интересом смотрят на неё, на преподавателя. Мне любопытно, ответит или нет? Иногда кажется, что преподаватель запрограммирован на определённый набор слов, за несколько лет наших встреч он ни разу не отступал от плана. А теперь?

Он молча смотрит на покрасневшую от пристального внимания ученицу.

–Я просто… Я подумала, может, вы расскажете нам про что-нибудь ещё? Про лесные опасности мы давно всё знаем, в здравом рассудке туда никто не сунется, а под стеклом ничего не грозит. Я читала в одной книжке про другие страны. Но там было мало и очень путано. Пожалуйста, расскажите.

Он смотрит – долго и напряжённо, поправляет воротник рубашки.

–Странный выбор литературы, деточка,– произносит он, наконец.– Каждому ребёнку известно, что государства имеют закрытые структуры. Информации ничтожно мало. Тем более достоверной. С интересующим вас вопросом нужно обратиться в соответствующие органы. Но сомневаюсь, что вам дадут ответ. Позаботьтесь лучше о выборе будущей профессии.

Девочка краснеет ещё сильнее, бормочет что-то в своё оправдание. Но её уже не слышат: монотонный голос вновь принимается за лекцию.

Восьмидневная война заканчивается перемирием. Перегородка с занавеской вновь задвигается в угол, утром перед сменой брат пьёт приготовленный мной чай, жуёт бутерброды, интересуется событиями последних дней. Сам по обыкновению немногословен. Я старательно заговариваю Эрику зубы, но напряжение не проходит. Что это – остаточное явление после ссоры, проблемы на работе, усталость? Похоже, он плохо спал ночью, под глазами серые круги, уголки губ опущены вниз, у левого глаза дрожит жилка. Да и спал ли вообще?

Дверь защёлкивается, подъёмник плавно скользит вниз, подбирая по пути соседей. Около подъезда наши с Эриком пути расходятся. Он мягко, как на кнопку, нажимает на мой нос.

–Будь осторожна, Сель,– тихо просит он.

Киваю и спешу в школу. Уроки тянутся долго, нудно. Девять дней. Столько остаётся до самого страшного события в году, не считая зимней экскурсии. Ребята избегают взглядов друг друга, шутки выходят нелепые, не смешные. Я не боюсь леса, но всеобщая паника сильнее меня, борьба с ней выматывает, лишает последних сил. На основах медицинского дела нож выскальзывает из потных непослушных пальцев, оставляет на запястье порез. Зачёт провален досрочно: кровь частыми крупными каплями падает на рубашку и пол, а я смотрю и не помню, что делать. Учитель перевязывает руку и отправляет домой после того, как убираю за собой.

В голове звенит – то ли от потери крови и волнения, то ли по соседней улице катит мусоросборщик. Дома тихо и страшно.

Когда возвращается Эрик, время переваливает за полночь. Он тяжело опускается на стул, почти падает, вытирает потный лоб ладонью. Ужин давно остыл, но он отмахивается. Подхожу сзади, кладу руки на плечи, разминаю одеревеневшие мышцы. Плечи мелко дрожат под моими пальцами. Через несколько минут напряжение ослабевает, но не уходит окончательно.

–Спасибо, Сель,– он смотрит снизу вверх, от ресниц на осунувшихся, чётко прочерченных скулах пушистая тень, на носу конопушки.– Сядь, нужно поговорить.

От волнения пробирает озноб. Ногой придвигаю табуретку, сажусь на край.

–То, что ты сейчас услышишь, не должен узнать ни один человек. Ни при каких условиях,– кивок.– Мы давали подписку о неразглашении,– он рассеяно водит пальцем по столу, как будто выводит буквы или рисунок.– Но тебе я рассказать обязан. Это случилось вчера днём. К нам привезли одного человека. Он был в форме, лесной патруль. Форма вся пропитана кровью, одна нога волочится по земле, с двух сторон поддерживают, чтобы не упал. Одной рукой он пытался держаться за напарника, другую прижимал к груди. Кровь лила оттуда и из правого бока. Кровь была везде: на руках и одежде спутников, на полу, на ручках двери. Необходима срочная операция. Когда его положили на стол и раздели…

Он тяжело глотает слюну, отрывает взгляд от столешницы.

–Раны были… ужасны. Глубокие рваные раны. Одна шла от подмышечной впадины до бедра, другая пересекала грудь и горло и едва не задела сонную артерию. Я многое видел, Сель! К нам привозили пьяных после драк, людей из дома, где произошёл взрыв, помнишь? Я давно не сопливый мальчишка. Но такого… Он умер у нас на руках. Он не мог даже кричать или стонать. Они увезли тело на машине с затонированными стёклами и приказали молчать. Это не всё.

Эрик хватает кружку с остывшим чаем, оставленную мной на столе, и жадно пьёт. Морщится: он никогда не кладёт меньше двух кубиков сахара, а я пью без него.

–Сегодня они пришли снова. Этот парень даже пытался сам передвигаться. Нельзя было вкалывать обезболивающее, сердце в таком состоянии не выдержит.

Живот скручивает болезненный спазм. Какая нужна выдержка, чтобы чувствовать входящую в тело иглу, соединяющую рваные ткани? Надеюсь, мне никогда не придётся узнать это.

–С ним было три напарника, тоже из лесного патруля. Они поздно поняли, что не все разговоры можно вести при посторонних. Я успел услышать, что в лесу остался один из них. Ещё одна из матерей Города сегодня не дождётся с дежурства сына.

Не моргая, он смотрит мне в глаза.

–Он умер, Сель. Более того, смерть была такой, что напарникам пришлось оставить тело. Или то, что от него осталось,– покачав головой, поправляет себя он.– Я не верю в сказку о взорвавшемся оружии, которой нас пытались накормить. Один раз – случайность. Но три случая за два дня… Не знаю, что убило его, но это страшная смерть. Но страшнее то, что на его месте могла быть ты.

Спазм поднимается выше, к горлу. Зажимаю рот рукой, вскакиваю, роняя табурет, бегу в ванную. Меня выворачивает наружу. Долго тру лицо ладонями, холодными от воды. Хватаюсь дрожащими пальцами за бортик раковины, поднимаю голову. Из зеркала растерянно и испуганно смотрит шестнадцатилетняя девушка. По лбу стекают капли, капли висят на бровях и носу.

«На его месте могла быть ты»

Меня снова рвёт.

Несколько дней назад я спокойно сидела в лесу и единственное, чего боялась – не успеть в Город до темноты, попасться охранникам. Я не верила, что там и вправду могло ждать что-то опасное. Выходит, преподаватель прав?

Возвращаюсь на кухню. Поднимаю упавший табурет, сажусь, упираясь локтями в стол, зажимаю щёки между ладонями.

–Что теперь будет?

–Усилят охрану. В который раз поменяют расписание поездов, если вообще можно сказать, что у нас оно есть. Пассажирские платформы перекрыты на несколько дней. Ночные передвижения запрещены, если они не связаны с рабочими заданиями, но таком случае будут передвигаться охраняемыми группами. С…