ПЕПЕЛ В ПЕСОЧНИЦЕ

- Понятно. Будем стремительно мчаться.

Максим тяжело ступая, пошел к стоящему на проспекте БТРу. Там, когда все люки закроют и включат фильтры, можно будет снять противогаз.

Люки с тихим шипением закрылись, взвыл кондиционер. Максим снял с головы каску, затем противогаз и взъерошил мокрые от пота волосы.

- Поехали.

Брать пленных было бесполезно. Это были не люди. Точнее - нелюди. Они не защищались от радиации – им было плевать на собственную жизнь. Их вполне устраивало прожить два три года и умереть от лучевой болезни, главное за эти два-три года вдоволь погулять. Гульба заключалась в рейдах в Москву за «хабаром» - грабились ювелирные магазины, церкви, музеи, а потом радиоактивное добро сбывалось черным перекупщикам в Подмосковье. После Москвы банда шла в рейд по окраинам – грабила, насиловала, пытала, убивала, приносила человеческие жертвы свежепридуманным Древним Богам. Основной идеей объединяющей этих бывших людей стало желание надругаться над собой, миром и другими людьми. Плюнуть Богу в лицо. Поэтому храмы громились с особенным остервенением.

Сейчас бандиты налетели на храм Архангела Михаила, украли все, что можно было украсть, разбили иконостас, испражнились на иконы, а потом подожгли храм. Их примерно так всегда и находили – они все время что-то жгли. То специально, то в алкогольном или наркотическом дурмане.

После налета на храм они двинулись в Тропаревский парк, где остановились табором, чтобы набить животы, посовокупляться и, возможно, кого-нибудь замучить.

Максим лежа наблюдал в ночной бинокль за тем, как они разбивали лагерь – ставили палатки, разжигали костры. Банда была крупная, хорошо прибарахлившаяся на брошенных подмосковных частях и столичных оружейных магазинах. Максим насчитал четыре пулемета, два гранатомета, не менее двадцати РПГ, восемь снайперских карабинов и без счета армейских Никоновых. Ехать в такую компанию на БТРах – верная смерть. Пожгут из РПГшек и все.

Капитан Севастьянов – «Сева», бывший до войны ментом и работавший по Москве с самого начала, решил подождать пока банда, как обычно, не перепьется и не переколется, убрать дозорных, а потом уже уничтожить бандитов застав их врасплох. Максим у капитана пользовался уважением, потому как до Московского округа служил, пусть и недолго, в Камчатском, а там, по выражению Севы «служили реальные крутые пацаны, которые воевали с террорюгами, а не с обдолбанными постами». Бандитов иногда называли «постами» из-за того, что те называли себя постчеловечеством. Москвичи - народ образованный. Ни словечка в простоте. Нет бы просто людей жрать и называть себя людоедами? Ан, нет - постчеловечество. Этой группой командовали двое: здоровяк с татуировками на руках, явно военный лидер – молчаливый, сильный, жестокий, а второй – толстый, старик с выпученными глазами. Старик был пьян и вонюч даже на вид. Судя по всему он был чем-то вроде жреца. Он залезал на поваленные деревья, пни, топтал чужие пожитки и все время читал какие-то стихи, произносил речи. Иногда выступление он заканчивал более или менее необычно:

- Ебаться надо! Надо в жопу! – ревел он и прыгал с возвышения на публику, надеясь поймать хоть кого-нибудь. Иногда это удавалось, иногда нет. Поймав кого-нибудь, все равно мальчишку или девчонку, он пытался отволочь жертву в свою палатку, но у него это плохо получалось в силу опьянения и неуклюжести. Впрочем, недостатком физической силы он не страдал – последнего кандидата (или кандидатку? – там по одежде было не разобрать) он просто оглушил могучим ударом кулака и довершил, наконец, путь до палатки. Через некоторое время палатка начала раскачиваться и рычать.

- Нравы на уровне простейших млекопитающих.

Сева, тоже смотревший в бинокль всю сцену с самого начала, мрачно спросил:

- А тебе не кажется, что тут что-то не так?

- Мягко говоря, тут все не так. Вообще - все.

- Нет, я не это имею в виду. Ты заметил, что большая часть банды – процентов семьдесят – несовершеннолетние?

- Да, ну?

- Точно.

Максим снова взялся за бинокль и через некоторое время был вынужден признать правоту Севы.

- Что делать?

Сева пожал плечами.

- Как обычно.

- Это ж дети!

- Эти дети по дороге сюда зацепили Крёкшино. Денек поразвлеклись. Выжило двое. Всех остальных – баб, детей, мужиков – всех убили. Кое-кого сожрали. Трупы обезглавили и уволокли головы с собой.

- А ты откуда про Крекшино знаешь?

- Вчера сводка была.

- А мне ничего не сказал?

- А смысл? А ты, правда, до войны секретарем был?

- А кто проболтался?

- Ребята из центрального аппарата.

- Ну, был. До войны я, вообще, много кем был. У меня даже свой БМВ был. Ржавеет где-нибудь неподалеку. Я ж тут рядом совсем жил. На Севастопольском.

- Скучаешь?

- Нет.

Дозорный, если это был дозорный, а не просто какой-то парень решил ради разнообразия отойти поссать подальше, появился неожиданно. Его фигура появилась на пригорке всего в нескольких шагах от Максима и Севы. Он быстрым шагом направлялся прямо на засаду.

Сева быстро оценил обстановку.

- Давай, ты. Он с твоей стороны пойдет.

Максим кивнул и вытащил нож из нагрудных ножен. На самом деле парень шел не со стороны Максима, а со стороны Севы, но, во-первых, Сева был слишком грузен и шумен для того, чтобы все сделать тихо и быстро, во-вторых, Сева был ментом до мозга костей и умел обращаться только с пистолетом, который и боготворил. Ножа Сева просто боялся.

Парень наступил на камень слева от Севы, поскользнулся. Максим возник тенью сзади, закрыл жертве рот ладонью и один раз сильно ударил ножом в грудь. Шума, кроме звука падающего тела не было.

- У меня – минус один. Отсчет пошел.

В наушниках пошли клацанья, это щелкали затворы бесшумных винтовок. Пули сейчас невидимо и неслышимо били окруживших лагерь дозорных. Они падали тихо, не громче неосторожного шага. Сначала поползли, потом пошли пригибаясь. Щелк! Щелк! И вот уже разогнулись, пошли в полный рост, на ходу меняя обоймы. Грохнула первая граната, вторая. Третья. Перед лицом вырос силуэт. Никонов в руке дернулся, и силуэт исчез. Максим наступил на тело, шагнул дальше. Сердце стучало ровно, дыхание не сбилось. Из знакомой палатки выполз давешний идеолог ебли в жопу, получил две пули в спину, но продолжил ползти, перебирая по земле всем телом, как огромный слизняк. Максим подошел поближе, достал пистолет и выстрелил слизняку в затылок.

Сзади прыгнули на спину. Схватить пальцы, вывернуть, крутануть плечами. На земле лежит мальчишка с ножом в руке. Удар ботинком по локтевому суставу. Хруст. Перешагнуть через корчащееся от боли тело. Пусть лежит. Жалко.

Еще двое. Тот, который побольше, увидел Максима и, схватив напарника, бросил его вперед. Перед стеклом маски сверкнули испуганные голубые глаза. Девчонка. Удар прикладом по голове. Спать.

Сзади грохнула. И еще раз снова. Сначала Максим не почувствовал ничего. Но он понял, что произошло что-то очень важное. Обернулся на звук и увидел мальчишку, которому только что покалечил руку. Мальчишка лежал на животе, а во второй, здоровой руке он держал пистолет с дымящимся дулом.

Черт! Как несправедливо. Нечестно.

Земля ушла из-под ног и ударила в плечо. Максим закашлялся. Так вот что чувствовали те канадские солдаты в тамбуре, когда бронебойные пули насквозь пробили их защиту и тела! Боли-то – как коленку разбить. Только что-то встать не получается. Максим перевернулся на спину. Чья эта кровь на стекле маски? Это он накашлял или брызнуло? Сквозь кровь он видел как человек, бросивший в него девчонку, медленно подходит. Подходит и поднимает тяжелый черный ствол, чтобы выстрелить Максиму в лицо. Чтобы Максима не было. Больше никогда не было. Может быть так будет лучше? Ангелка все поймет и простит. Потом.

Потом. Что бывает потом? Если ты не умрешь, а останешься жить. Хоть на день? Два? Может быть несколько месяцев? Годы? Даже за один день можно насладиться любимой, поиграть с собственным ребенком, посмотреть, как он улыбается, услышать его смех, вытереть слезы, сказать ему, что-то важное. Доделать еще хоть одно дело, отдать хоть какие-нибудь старые долги. Выжать этот лишний день досуха, до капли, впитать даже запах. Не оставить небытию ничего в отличие от тех других бывших раньше дней, которых было много и которых незачем было ценить. А месяц? Год?! О, какая роскошь! Это целая, огромная счастливая жизнь! Это триста шестьдесят пять свиданий, с поцелуями, с любимыми глазами, сверкающими в темноте. Триста шестьдесят пять прогулок в парке с собственным ребенком и даже отметки на косяке двери – насколько он вырос. И даже день рождения! Это друзья, которым ты больше не скажешь ни одного глупого, напыщенного слова, а только будешь слушать их – таких замечательных, умных, самых лучших и быть счастливым от того, что они у тебя есть. Дурак! Дурак! На что ты потратил все дни, что у тебя были? На что? На побег от ответственности? На что ты потратишь вот эту последнюю оставшуюся у тебя секунду? На то, чтобы лежать тут, скорчившись в темноте и ждать последнего щелчка часов? До последнего лелеять глупую гордость?

Он вспомнил только-то состоявшийся разговор:

«- Скучаешь?

- Нет.»

Мужик! Как круто сказал! Мужик! Сковородки тефлоновые тебе вилкой царапать, да носки по квартире разбрасывать! Вот и весь мужик. Нет, ты не скучаешь по машине и квартире, и по тому Максиму в пиджаке и галстуке ты не скучаешь. Он глупый, пошлый, дрянной человечишка. По Ангелке ты скучаешь. По любви к ней. По тому, как был готов все отдать за свидание с ней. По тому, как сирень по ночам в парке обворовывал, когда денег на букет не было. И приносил в шесть утра к двери, не зная, что мать ее сметет все веником – и в мусорку.

Будет это у тебя потом? После щелчка? А если она где-то рядом? Ели ее можно найти? Например, по номерам машины? Тебе же приходила в голову эта мысль! Почему же ты ей не воспользовался? Обида не позволяла?

А потом, если тебя найдут, твой протухший труп, оскалившийся и обглоданный крысами, покажут твоей жене на опознании? Это все на что ты способен? Обидеться до смерти за то, что себе охотно простил? На прощальную жалкую улыбку в морге: извини, но у меня не вышло? Это все что ты есть?! Выбирай! Выбери немедленно! Вот парк и детский смех, и твои ноги шуршат по осенней листве, и вот темнота с твоими белыми глазами. Выбери сейчас. Выбери. Сделай хоть один мужской поступок в своей жизни!

Максим посмотрел в лицо врагу. Над ним стоял вожак. Он был тоже ранен – правая рука висела, и пистолет он держал в левой. Его шатало от контузии. Максим ударил его ногой в коленную чашечку. Грянул выстрел и вожак упал. Пуля пробила правую руку чуть выше локтя, но чувствовать боль было некогда. Максим левой рукой схватил лежащий рядом автомат и положив его на ногу вместо сошек, выстрелил в поднимающегося убийцу. И еще раз. И еще, на тот случай, если промахнулся. Кинул автомат на грудь и дал очередь назад, туда где последний раз видел направленный на него ствол. Поглядел назад, поискал глазами парнишку с пистолетом. Тот лежал глазами в небо, а светлую куртку заливало красное пятно.

Максим успел просипеть в рацию:

- Сева, я трехсотый^[1], тяжелый трехсотый.

И отключился.

Очнулся он от того, что его трясли. Он открыл глаза и увидел светлеющее небо с Венерой и себя на носилках. Без маски.

- Черт! Макс! Ты нас напугал. – голос Севы в наушнике слегка подпрыгивал, - Я думал, что ты копыта отбросить пытаешься. Рванул впереди всех, вышел из строя. Ты с ума сошел? Умереть захотел? В тебе пять пуль!

- Пять?

- Нет! Я шучу!

- Я помню только три. Две в спину и третья в руку.

- Тебе нельзя разговаривать. А во-вторых, еще две ты получил в левую ногу до того как упал. Он в тебя стрелял непрерывно. Слава богу, что он был контужен как глушенный лосось.

- А что с..

- Детей взяли человек двадцать. В том числе ту, что ты стукнул. Связались с властями, теперь пусть они не знают, что с ними делать. Ты, кстати, знаешь, что детки головы резали? У них в лагере нашли штук пятьдесят. Все свежие. Скорее всего, из Крекшино. Как хоронить теперь – непонятно. Вот полюбуйся.

Сева махнул рукой по направлению к пруду.

Берег пруда был утыкан кольями, на которые были насажены отрезанные человеческие головы. Мужские, женские, детские. Они стояли страшным парадом. Максима несли мимо этого строя к БТРу на носилках и каждая провожала его прощальным салютом. Их глаза были закачены, перекошены, вывернуты внутрь и ни с одной невозможно было столкнуться взглядом. Незнакомые. Все, кроме одной.

- Стойте!

Сева снова бросился к Максиму.

- Тебе нельзя вставать! Немедленно ляг!

Максим показал на голову и приказал:

- Ближе!

Его поднесли переглядываясь.

- Ты, что узнал его?

- Да.

Максим снова закашлялся. Последний раз он видел это лицо улыбающимся. Еще бы, ведь в этот момент руки помогали Ангеле садится в машину. Или обнимали за талию. Действительно красивый был парень. И наверное в момент смерти был не один.

Максим резким движением вывалился из носилок и пополз обратно, в ту сторону, откуда начинался ряд. Во рту снова стало солоно. Он загребал руками землю, траву. Подползая к очередной голове он переворачивался на спину и смотрел. Не то. И это не то. Переворачивался на живот и снова полз. Крепкие руки схватили его за шкирку и пояс, подняли, перевернули и снова уложили на носилки.

- Скажи, друг, тебе нужны все головы?

Сева не улыбался.

- Да. Все. Или еще две. Как получится. Женские. Одна женская. Вторая детская. Девочки.

Максима трясло. Речь становилась обрывочной.

- Все понятно. Так! Понесли лейтенанта. Подносим к каждой голове.

Его снова понесли, но уже в сторону откуда начинался страшный парад.

- Не то.

Еще голова. Оскалившаяся женщина, с всклокоченными волосами, уставилась мертвыми глазами в небо.

- Не то.

Избитые и захваченные на рейде подростки испуганно жмутся друг к другу. Они боятся предположить, что с ними будет, если страшный израненный лейтенант найдет то, что ищет.

- Не то.

- Не то.

И так полсотни раз. Когда последняя голова была позади и его снова понесли к БТРу, Максим схаркнул кровь и спросил:

- Так сколько осталось живых в Крекшино?

- Двое. Женщина беременная и девочка лет трех. Твои?

Максим сделал знак Севе наклонится, и когда тот склонился над ним, вцепился руками в грудные клапаны с такой силой, что приподнял себя с носилок и прохрипел:

- Найди мне их! Слышишь? Найди мне их! Сейчас же.

Мир быстро завертелся, и Максим снова упал на носилки без сознания.

Осеннее утро. Уже не такое яркое как летнее. Слегка сероватое. С прозрачным ветром, гоняющим листву и торопящим деревья сбросить остатки красно-золотой одежды. Северный варвар грабящий византийскую роскошь. По больн6ичному парку идут четверо: осторожно ступает красивая женщина с ребенком на руках, девочка лет трех-четырех подпрыгивает по листве, то отбегая с тропинки то, возвращаясь обратно с охапками осенних листьев, чтобы бросить это богатство в спутников, и мужчина в кресле-каталке. Женщина что-то рассказывает мужчине, делая паузы, когда дочь подбегает слишком близко.

- Павел нас спрятал, когда они пришли. А сам остался.

- Смелый поступок.

Мужчина говорит и потом долго, мучительно кашляет. Женщина подходит сзади и гладит его по спине, придерживая ребенка одной рукой. Отдает ребенка мужчине и катит кресло перед собой. Мужчина строит ребенку рожицу. Вся компания останавливается у берега маленького прудика окруженного белыми лавочками. Женщина подкатывает кресло к скамейке, ставит его на тормоз и садится на скамейку рядом. Девочка убегает к пруду с криком «Уточки! Уточки!».

- Осторожно у воды! – кричит женщина, - Не подходи близко к краю!

- Ничего с ней не случится, – говорит мужчина. – Теперь ничего с вами не случится. Ты о маме с папой знаешь, что-нибудь?

- Они как раз в Питер уехали. Даже похоронить нечего. Я так испугалась, что осталась одна.

Мужчина молчит. Женщина тревожно смотрит на него, потом берет его руку в свою.

- Я хочу чтобы ты знал: я не ложилась с ним. С тех пор как ты пропал – не ложилась. Я считала, что это Бог меня наказывает, а он – очень страдал. Мучился. Его отец хотел даже выгнать нас, но он не позволил. Он нас всегда защищал.

Ребенок на руках мужчины заплакал, и женщина взяла его к себе. Расстегнула пальто и дала ребенку грудь. Ребенок громко зачмокал, пукнул и успокоился.

- Сын мой?

- Судя по манерам – несомненно.

Мужчина засмеялся и снова закашлялся.

- Я серьезно.

- Он – вылитый ты.

- Спасибо.

- Не за что. Само получилось. Сева твой ворвался в родильное отделение как раз в тот момент, когда меня на роды клали. Всех сестер распугал. Тебя оперировали вон в том крыле как раз, когда я рожала в этом. Больно?

- Привычно.

- Ты странный стал.

- А почему ты не спрашиваешь, откуда я узнал, что тебя нужно искать там же где и его?

- А я знаю. Тебе все твоя женщина рассказала. Та, что все время приезжала к нашему дому и смотрела на наше окно. Ты знаешь, что у вас с ней глаза похожи? Зеленые? И взгляд затравленный.

- А сейчас? Сейчас у меня взгляд затравленный?

- Давно ты так на меня не смотрел.

- Как?

- Как на икону.

- Я теперь всегда буду так смотреть. Если позволишь.

- Если ты не будешь на меня смотреть все время, я умру.

Сытый ребенок отвалился от груди, мурлыкнул что-то музыкальное и заснул.

- Дай мне опереться.

- С ума сошел? Доктор сказал, что еще не меньше двух недель!

- Так мне и дадут еще две недели лежать.

Женщина встала и подставила мужчине плечо. Мужчина оперся на нее, со стоном встал.

- Ничего. Можно. Надо будет завтра костыль какой-нибудь попросить.

- Ты снова на службу вернешься?

- Ну, старого директора службы взяли на горячем – Оля помогла. Он пока подбивал к ней клинья, засветил связи с группировками бандитов, которых приволок из Москвы и помогал им подавить местный криминалитет. Новым назначили Ивана Александровича. Ты его помнишь, он позавчера заходил. Так, что опалу с меня вроде как сняли. Домик обещают неподалеку от работы. И вообще…

Мужчина хотел показать руками это «вообще», но не получилось. Они медленно брели к больничному корпусу. Мужчина хромал, опираясь на женщину как на костыль, время от времени останавливаясь и отнимая руку от ее плеч, чтобы погладить по волосам. Вокруг, разбрасывая листву, нарезала круги девочка.

- Варя! Тише! Павел спит! – шикнула женщина.

Мужчина остановился, балансируя на одной ноге, взял лицо женщины в ладони.

- Слушай, а давай когда переедем, собаку заведем?

Женщина тронула пальцами его щеку.

- Давай. А какую?

- Ну, такую… .Помнишь ты мне показывала? С такой мордой как у нашего участкового?

- Бладхаунд?

- Во-во. Точно.

- Бладхаунды в Архангельске не выживут. Холодно.

- Тогда что-нибудь морозоустойчивое.

- Аляскинский маламут?

- Отличная мысль. Есть у меня один друг с Аляски. Я обязательно вас познакомлю. А может лучше на Камчатку? Там сопки такие… И ребята там хорошие.

Они медленно уходили все дальше от заносимого осенними листьями кресла-каталки.

Ребенок спал. У него были мама и папа, старшая сестра и огромная счастливая жизнь впереди. А еще у него было имя. Его звали Павел. А скоро у него будет собака. Большая и пушистая. Разве это не огромное человеческое счастье?

Себастьян Кир не спал уже больше суток. Его мучила головная боль. Все же пятьдесят пять – уже не мальчик. Со всех концов мира приходили странные пугающие известия – пропадали его люди, исчезали деньги, бесследно пропадали грузы. Понятно, что в игру включилась мощная сила. Но какая? Ни одна разведывательная служба мира не может позволить себе таких масштабов деятельности. Как бы то ни было, игра была уже проиграна. Неважно когда раздастся финальный аккорд – через полгода, год. Не важно. Важно то, что он не справился. Его, конечно, заменят и начнут новый раунд, но ему от этого не будет легче – процедура замены в таких случаях всегда стандартна. Интересно, его отравят или устроят автокатастрофу? Какое количество охраны уже работает над этим? Будут ли подброшены какие-то доказательства его безумия? Вроде как сто лет назад дедушку Адольфа, перед тем как сжечь даже женили.

Хотя скорее всего свалят все на какое-нибудь правительство, британское к примеру. То-то британский премьер так зачастил со звонками. Вот их – да. Их будут убирать громко и с помпой. Возможно, даже международный трибунал устроят. А его – по-тихому. Умрет во сне или от сердечной недостаточности. Не идиоты же они, в конце концов, показывать на что способны.

Надо было понять все раньше. Тогда, когда были разгромлены центры по производству «куколок». Тогда еще можно было замести следы, но он посчитал, что «куколки» уже отыграли свою роль, и дальше он может справиться одними деньгами. Было жалко таких огромных усилий: выброшенных на ветер технологий, специалистов внедренных во все уровни производства, усилий по кодированию «куколками» офицеров ракетчиков, чиновников. Жалко было денег выброшенных на финансирование либеральных и националистических партий, кинорежиссеров, поэтов, художников. Талантов. Иногда больших талантов.

Жалко проигрывать почти выиграв. Жалко умирать, только-только найдя в жизни свой маленький кусочек счастья. Жаль, что так поздно, но все же можно было бы понаслаждаться жизнью еще лет пять, а то и все десять.

На столе брякнул телефон под старину, с деревянной ручкой на трубке.

- Алло.

- Себастьян, ты будешь гулять сегодня?

Ее голос. Ее голос ни с чем не перепутаешь. С первого дня как он познакомился с ней в маленькой женевской кофейне, он ревниво скрывал ее ото всех. Обгадят. Разрушат. Используют. Превратят в еще одну козырную карту против него. Уничтожат.

Он оплатил ей телохранителя-японца, чтобы он повсюду следовал за ней и защищал его сокровище и их покой, когда они гуляли вместе по парку. Это были ежедневные короткие прогулки. Всего полчаса, но какое счастье было ходить и вот так пинать осенние листья и собирать их в букеты. Раньше он и не знал, что из осенних листьев можно собирать букеты.

Он посмотрел на стол, окинул взглядом подоконник. Вот этот букет они собрали вчера, этот – позавчера, а вот этот первый букет она подарила ему сама в той самой кофейне, когда он оплатил ее чашку кофе, когда выяснилось, что у нее кончились деньги на карточке.

Черт возьми, а ведь это было самое выгодное вложение в его жизни.

- Конечно, я буду. Я уже иду.

Себастьян спустился вниз и приказал подогнать машину. А еще через сорок минут он уже смотрел в смеющиеся зеленые глаза своей Анны. Телохранитель японец деликатно отступил на второй план и растворился на фоне швейцарской природы.

Они гуляли по осеннему парку. Себастьян, молча, шел и слушал, как она своим музыкальным голоском говорит о том, как жизнь прекрасна, как ужасна война, что не нужно воевать, что оружие придумали злые жестокие люди, которые ничего не понимают. Руки его сжимались в кулаки. А действительно, зачем все было затеяно? Люди сами рано или поздно разобрались бы в том, что выгодно и что не выгодно. Что выгодно жить в Европе, деньги хранить в Швейцарии, углеводороды качать из России и арабов, производственные цеха иметь в Китае. С Китаем неудобно получилось. Русские сволочи перестарались. Теперь - столько убытков! И все же было вроде на мази – деньги находились - где надо, агенты - где надо, «куколки» - где надо. И все же жахнули. Деньги, предатели-начальники, бабы – все по боку. За Rossiju-matushku! Дикари. Где теперь взять столько дешевой рабочей силы? Впрочем, это уже не его забота. Обидно умирать за чужую прибыль. За свою еще можно рискнуть жизнью – лично возглавить глобальные перемены, заранее вложиться в выгодные проекты. Стать воротами в будущее, через которые пройдут люди – поклонятся, деньги – поделятся, власть – останется. А вот так? Эх!

- Себастьян! Ты расстроен чем-то?

- Нет, Анна. Нет. Пока ты рядом – у меня все хорошо.

Они незаметно дошли до другого конца парка. Машины с охраной не было видно.

- А мне показалось, что у тебя неприятности.

Она впервые возразила ему. Себастьян снял очки, протер их платком, и еще раз посмотрел на нее.

- Не бери в голову. Со всеми неприятностями, я разберусь сам. Такой уж я человек.

- Нет. – Она мотнула головой, от чего ее очаровательные волосы разбрызгались по сторонам. – С этими неприятностями ты не справишься. Тебе нужна помощь.

Ну, вот и все. Ее голосок изменился незаметно, неуловимо. Что-то добавилось в интонациях, что-то пропало. Непонятно что. Но стало ясно, что с ним говорит сила.

- И какая помощь может мне понадобиться?

- Тебе нужно где-то скрыться. В таком месте, где никто бы тебя не нашел. Где бы ты мог жить.

Она говорила совершенно серьезно. Это было предложение.

- А что взамен?

- Информация.

Ну, да. А что еще можно с него взять сейчас? Акции? Деньги? Не смешите меня. Только информация. Но какая страна может предоставить убежище от Сети? Проникающей повсюду, вездесущей, всевластной, незримой?

- Вас случайно не Наташей зовут?

- Нет. Меня зовут Оля. А вот его, - Оля показала на телохранителя-японца, - Ибрагимом. Мы готовы вас вывезти сейчас же. Только скажите «да».

- А вы будете меня навещать Оля? В моей новой обители?

- Да.

- Тогда пойдемте.

Он закутался в плащ и пошагал за Ольгой. В будущее, которого кое у кого не будет. Он уж постарается. Горечь поражения неожиданно преобразилась в горечь свободы. Он теперь понимал этот вкус – свобода тоже горька, но горечь у нее совсем другая – высокая. С примесью неба и ветра. И еще свобода соленая. Этот вкус он помнил с детства. Это был вкус слез.

- Кто у нас еще завтра будет?

На даче у Ивана Александровича под Архангельском было жарко натоплено. За окном по вечернему блестел снег. Из сугроба на подоконнике торчали горлышки бутылок – завтра новый год. Ангелка с детьми уже спали в отведенной для них комнате на втором этаже. Семья Ивана Александровича должна была приехать вместе с другими гостями только завтра утром. Поэтому мужчины имели возможность спокойно посидеть перед камином, наслаждаясь теплом и коньяком.

- Ну, мои приедут с внуками, Арчер и Дженнифер с сыном, Ибрагим с женой и сыном приедет. Коновалец вроде обещал.

- Оля тоже будет?

- Нервничаешь?

- Просто волнуюсь немного.

- Все наладится.

Максим глотнул коньяка.

- Иван Александрович. Я вот все думаю об одной вещи.

- О какой?

- Список Макарова – неполный. На самом деле, я об этом подумал в первый раз тогда, когда наши год назад приехали в Сосницы и никого там не застали, кроме коробок от детского питания в мусорном бачке. Куда и зачем они могли уехать?

- Ну?

- А потом я подумал немного и вспомнил одну вещь – наша фирма тоже занималась скупкой патентов и разработками в областях связанных с радиацией. При этом в данный момент это чуть ли не единственная в мире фирма, которая владеет ими на законных основаниях – ведь собственность фирм из списка Макарова конфискована в пользу ООН. А учитывая, что сейчас происходит в мире, то это означает – в нашу пользу.

- Так. И что же?

- Мне кажется, что Юрий Сергеич был в игре. Был посвящен в проект Кира. Тем более, что ООО «Инновационные разработки» получали инвестиции, в том числе и от структур связанных с проектом Кира. Что бы сделал здравомыслящий человек, будучи главой какой-нибудь разведки? Например, русской? Знай, он об этом проекте, но будучи не в силах противостоять ему прямо? Он внедрил бы в него своего человека и в нужный момент утопил бы всю сеть, оставив свою ячейку на плаву. Чистая выгода. Главное, что человек должен быть несомненным патриотом – почти фанатиком и одновременно профессионалом.

- Я бы на твоем месте никому об этом не рассказывал. Особенно Арчеру и Дженнифер. Да вообще – никому.

- Я вот думаю: где сейчас Юрий Сергеич?

- В раю или в аду?

- Нет. Есть только два места на свете, где может скрыться человек с такой интересной биографией: Латинская Америка и Сибирь. Я вот считаю, что Юрий Сергеич - патриот. Почти фанатик. А вы?

- Твою внучку покусала мошка. У нее все лицо и руки опухли. Почему мы не уехали в Аргентину? У нас ведь была такая возможность! Почему Ханты-Мансийск? Да еще и не сам города, а какая-то глушь? Почему простым участковым?

- Ну, не люблю я сомбреро и гитары. И потом, разве змеи лучше мошки?

- Нет! Просто ты всегда любил делать людям гадости. Сейчас ничего подходящего не подворачивается, и ты тренируешься на собственной семье.

- Вот тут ты не права. Семья для меня – святое. У нас есть что поесть-то? Я есть хочу.

- Ох. Сомбреро он не любит. Окрошка есть. Будешь? И курица холодная.

Женщина сильным движением уже дрябловатых рук выгребла из печи золу и выбросила содержимое совка за на мгновение приоткрытое окно. Под окном она выращивала цветы. А цветам полезен пепел.

notes

1

Трехсотый (300) – термин на армейском языке означающий раненого. Соответственно, двухсотый означает – труп.

Замечания:

Уточнить непонятность войны.

Исправить Сергея Юрьевича на Юия Сергеевича.

Расширить описание ФСБшника-директора.

Ввести описание старого директора в текст: в речь Юрия Сергеевича, в интригу и заключительный диалог.

Увест речь «О патриотизме» професора Алиева в другое место.

Увеличить ужасы Москвы.