Походка пьяницы; Чума питонов; Рассказы

Человек, который мог съесть мир

У него было имя, но дома его звали «Сынок», а из дому он почти не выходил. Он ненавидел дом. Другие мальчики его возраста ходили в школу. Сынок все бы отдал ради того, чтобы ходить в школу, но его семье, скажем так, не слишком везло. Не вина Сынка, что его отец был таким неудачником. Но это означало для него — никакой школы, никаких сверстников, товарищей по играм. Любое детство — трагедия (о чем взрослые забывают), но детство Сынка представляло собой одну сплошную полосу страданий.

Хуже всего бывало ночью, когда младшая сестренка уже спала, а родители в мрачном настроении ели, читали, танцевали и пили, пока в конце концов не валились с ног. А из всех ночей Сынка хуже всего была, по-видимому, ночь накануне того дня, когда ему исполнялось двенадцать. Он был уже достаточно большим, чтобы знать, как выглядит день рождения. Будут пирожные и конфеты, игры и забавы; будут подарки, подарки, подарки — страшный, бесконечный день.

Он выключил цветной стереовизор, убрал пленку с записями матросских песен и с отсутствующим видом направился к дверям детской.

Дэви Крокетт, до этого сидевший рядом с макетом космодрома, встал и сказал:

— Подожди, Сынок. Я прогуляюсь с тобой. — Лицо Дэви было безмятежным и бодрым, словно утес в Теннесси; он сунул под мышку длинное охотничье ружье, а другой рукой обнял Сынка за плечи. — Куда направляемся?

Сынок стряхнул с плеча руку Дэви Крокетта.

— Проваливай, — раздраженно буркнул он. — Тебя кто-нибудь звал?

Из шкафа, ковыляя на деревянной ноге и опираясь на суковатый костыль, вышел длинный Джон Сильвер.

— Ах, молодой хозяин, — с упреком произнес он, — нельзя так разговаривать со стариной Дэви! Дэви — твой добрый друг. Не раз в тяжелую минуту мы с Дэви составляли тебе компанию. Я спрашиваю тебя, молодой хозяин, разве это достойно, разве честно — приказывать ему убираться? Разве это достойно тебя, молодой хозяин? Разве это хорошо?

Сынок не отвечал, упрямо уставившись в пол. Черт возьми, какой смысл отвечать этим куклам? Он стоял не двигаясь и упорно молчал, пока не почувствовал, что хочет что-то сказать, и бросил им:

— Полезайте в шкаф, оба. Я не хочу с вами играть. Поиграю со своей железной дорогой.

— О да, это замечательная мысль! — услужливо подхватил Длинный Джон. — Ты здорово позабавишься с железной дорогой, молодой хозяин, а тем временем мы с Дэви…

— Убирайтесь! — крикнул Сынок, топнув ногой, и топал до тех пор, пока они не скрылись из виду.

Посреди комнаты стояла пожарная машина; он хотел ее пнуть, но машина быстро отъехала за пределы досягаемости его ноги и скрылась в маленьком гараже под аквариумом с тропическими рыбками. Волоча ноги, Сынок подошел к макету железной дороги и уставился на него. Когда он оказался рядом, из туннеля, разбрасывая искры из трубы, выкатился локомотив «XX век Лимитед». Он промчался через мост, засвистел на переезде и, выбрасывая клубы пара, въехал на перрон вокзала Юнион Стейшен. Крыша станции засветилась и внезапно стала прозрачной. Сынок увидел бурлящую под ней толпу носильщиков и пассажиров…

— Не хочу, — сказал Сынок. — Кэйси, разбей еще раз этот старый «номер девяносто девятый».

Макет послушно дрогнул и повернулся на пол-оборота. Из кабины паровоза высунулся Кэйси Джонс ростом в один и одну восьмую дюйма и помахал Сынку на прощание. Паровоз дважды пронзительно свистнул и начал набирать скорость…

Это была неплохая катастрофа. Маленькое тело старого Кэйси, выброшенное силой инерции из кабины, было покрыто настоящими пузырями от горячего пара и по-настоящему истекало кровью. Однако Сынок повернулся к зрелищу спиной. Катастрофа нравилась ему долго — дольше, чем любая другая игрушка. Но и она ему уже наскучила.

Он обвел взглядом комнату.

Тарзан, человек-обезьяна, опиравшийся до сих пор на ствол дерева толщиной в полметра и державший в руке конец лианы, поднял голову и посмотрел на него. Но Тарзана, быстро рассчитал Сынок, отделяет от него вся комната. Остальные сидят в шкафу…

Сынок молнией выскочил из детской и захлопнул за собой дверь. Краем глаза он успел заметить, как Тарзан бросается за ним в погоню, но, прежде чем Сынок переступил порог, тот отказался от своих намерений и застыл неподвижно.

Это нечестно, со злостью подумал Сынок. Они его даже не преследуют; если бы за ним гнались, у него по крайней мере был бы хоть какой-то шанс сбежать. Они просто общаются друг с другом по радио, и через минуту кто-нибудь из воспитателей, или горничных, или кто-нибудь еще, кто окажется поблизости, получит его координаты. И все кончится точно так же.

Но хоть на какое-то мгновение он был свободен.

Он замедлил шаг перед входом в Большую Комнату и направился в сторону комнаты сестренки. Едва он вошел в холл, как забили фонтаны, мелодично зазвенела покрывающая стены мозаика, переливаясь всеми цветами радуги.

— Постой, деточка, куда ты?

Он обернулся, хотя и так знал, что это Мамочка. Она тяжело шлепала к нему своими большими ногами с плоскими ступнями, расставив перед собой руки с розовыми ладонями. На ее лице, скрытом под красным платком, застыло хмурое выражение. Поблескивая золотым зубом, она продолжала ворчать:

— Деточка, ты нас в гроб загонишь! Как нам тобой заниматься, если ты все время убегаешь? А сейчас ты вернешься с Мамочкой в свою комнату, и мы посмотрим, не передают ли чего-нибудь интересного по телевизору.

Сынок остановился, но даже не удостоил ее взглядом. Шлеп-шлеп, утиная походка, большие ноги, но у него не было никаких иллюзий. На своих утиных ногах и при трехстах фунтах веса Мамочка с легкостью догонит его на расстоянии в тридцать ярдов, даже если бы у него было десять ярдов форы. Все они это могли.

— Я шел повидаться с сестренкой, — сказал он ледяным голосом, в котором звучало все возмущение, на какое только он был способен.

Пауза.

— Правда? — На пухлом черном лице появилось подозрительное выражение.

— Да, правда. Дорис — моя сестренка, и я ее очень люблю.

Пауза — длинная пауза.

— Это очень хорошо, — сказала Мамочка, но в ее голосе все еще звучало недоверие. — Наверное, будет лучше, если я пойду с тобой. Ты же не хочешь разбудить сестренку? Я пойду с тобой и помогу тебе вести себя тихо.

Сынок сбросил с плеча ее руку — они все время клали на него свои лапы!

— Я не хочу, чтобы ты ходила со мной, Мамочка!

— Ой, солнышко! Ты же знаешь, что Мамочка тебе не помешает.

Сынок повернулся и угрюмо направился в сторону комнаты сестры. Если бы они хоть раз оставили его одного! Но этого ему никогда не дождаться. Всегда было одно и то же, каждый раз какой-нибудь дерьмовый старый робот… да, робот, в ярости подумал он, наслаждаясь этим непристойным словом. Постоянно один дерьмовый робот за другим. Почему папа не может быть таким, как другие папы, чтобы жить в приличном доме и избавиться от этих дерьмовых роботов; чтобы можно было ходить в настоящую школу и сидеть в классе с другими ребятами, а не учиться дома под руководством мисс Брукс, мистера Чипса и всей этой банды роботов?

Они все портили. И теперь снова испортят то, о чем он мечтает. Но он все равно это сделает, потому что в комнате Дорис есть одна вещь, которой ему так не хватает…

Единственная реальная вещь, которую он так желал.

Когда они проходили мимо имитации груды камней под названием Медвежья Пещера, Мама-медведица высунула из нее голову и прорычала:

— Привет, Сынок! Не пора ли тебе спать? В нашем медвежьем логове приятно и тепло, Сынок.

Он даже не взглянул в ее сторону. Было время, когда и такие вещи ему нравились, но теперь ему было не четыре года, как Дорис. И тем не менее…

Он остановился перед дверью ее комнаты.

— Дорис? — прошептал он.

— Деточка, — упрекнула его Мамочка, — ты же знаешь, что малышка уже спит! Зачем ты хочешь ее разбудить?

— Я вовсе не собираюсь ее будить. — У Сынка даже мысли не возникало будить сестренку. Он вошел на цыпочках в комнату и остановился возле кроватки девочки. «Счастливая!» — с завистью подумал он. В свои четыре года она могла жить в маленькой комнатке и спать в маленькой кроватке, в то время как он, Сынок, обитал в сорокафутовой спальне в кровати длиной восемь футов.

Он задумчиво смотрел на сестру. Стоявшая позади него Мамочка одобрительно причмокнула.

— Как это мило, когда дети любят друг друга так, как ты и малышка! — прошептала она.

Дорис спала, посапывая и прижимая к себе плюшевого мишку. Мишка слегка пошевелился и, приоткрыв один глаз, взглянул на Сынка, но ничего не сказал.

Затаив дыхание, Сынок наклонился над кроваткой и осторожно поднял плюшевого мишку.

Мишка отчаянно извивался, пытаясь вырваться. Сзади послышался укоризненный голос Мамочки:

— Сынок! Немедленно оставь мишку в покое, слышишь?

— Я ничего такого не делаю, — прошептал Сынок. — Отстанешь ты от меня наконец?

— Сынок!

Он крепко сжимал маленького плюшевого медвежонка-робота. Мягкие лапки били его по рукам. Медвежонок ревел игрушечным голосом, скулил, и внезапно на руки Сынка начали капать его настоящие, соленые слезы.

— Сынок! Перестань сейчас же, золотце, ты же знаешь, что это игрушка Дорис. Ой, деточка!

— Он мой, — буркнул Сынок в ответ. Мишка был вовсе не его. Его мишки давно уже не было. Его отобрали, когда Сынку было шесть лет, потому что мишка был старый, а шестилетним полагались более сложные и большие роботы-друзья. Этот мишка был вообще другого цвета — коричневый, а у него был черно-белый. Но он был приятным и теплым на ощупь; Сынок иногда слышал, как он шепчет Дорис на ухо сказку на ночь. И ему очень хотелось иметь такого.

Шаги в холле. Низкий, умоляющий голос от двери:

— Сынок, нельзя отбирать игрушки у Дорис. Веди себя хорошо.

Он стоял, опустив голову и сжимая плюшевого мишку.

— Идите отсюда, мистер Чипе!

— Я к тебе обращаюсь, Сынок! Нельзя так себя вести. Пожалуйста, отдай игрушку.

— Не отдам! — крикнул Сынок.

Мамочка склонилась над ним, пытаясь отобрать у него мишку.

— Деточка, ты же знаешь, что…

— Отцепись! — снова крикнул Сынок. Из кроватки послышался вздох и тихий вскрик. Дорис села и расплакалась.

Спальня девочки внезапно заполнилась роботами — и не только роботами, поскольку вскоре появился робот-дворецкий, ведя с собой настоящих, из плоти и крови, мать и отца Сынка. Сынок устроил жуткую сцену. Он плакал и обзывал их вечными неудачниками, а они тоже чуть не плакали, понимая, что их не слишком высокое положение в обществе не идет на пользу детям.

Но они не позволили ему взять мишку.

Они отобрали его и отвели Сынка обратно в комнату, где отец серьезно с ним поговорил; мать же осталась в спальне Дорис, чтобы посмотреть, как Мамочка успокаивает девочку.

— Сынок, — сказал отец, — ты уже большой мальчик. Дела у нас идут не так хорошо, как у других, и ты должен нам помогать. Разве ты не понимаешь, Сынок? Мы все должны исполнять свой долг. Мы с матерью теперь не заснем до полуночи из-за того, что ты устроил сцену. Пожалуйста, пользуйся чем-нибудь побольше, чем плюшевый мишка. Он в самый раз для Дорис, потому что она маленькая, но такой большой мальчик, как ты…

— Я тебя ненавижу! — крикнул Сынок и отвернулся лицом к стене.

Его, естественно, наказали. Первым наказанием было то, что через неделю ему устроили еще один день рождения.

Второе наказание было еще хуже.

Намного позже, лет через двадцать после описанных событий, в номер отеля на острове под названием Фишермен-Айленд вошел мужчина по имени Роджер Гаррик.

Свет не зажегся.

— Нам очень жаль, сэр, — вежливо извинился посыльный. — Мы постараемся по возможности это исправить.

— По возможности? — Брови Гаррика поползли вверх. Судя по словам боя, смена лампочки представляла собой сложную техническую операцию.

— Ладно. — Он жестом руки отослал боя.

Парень поклонился и закрыл за собой дверь.

Гаррик огляделся вокруг, наморщив лоб. Одной лампочкой больше, одной меньше — особой разницы не было; в конце концов, свет давали еще бра на стенах, настольные лампы у кресел и дивана и фотообои, покрывавшие более длинную стену помещения. Не говоря о том, что на улице стоял ясный, жаркий день и свет лился также и через окна. Однако это было что-то новое — стоять в комнате, в которой не работает верхний свет. Ему это не понравилось. Его почему-то бросило в дрожь.

Стук в дверь. На пороге стояла женщина — молодая, привлекательная, не слишком высокая, но, несомненно, уже взрослая.

— Мистер Гаррик? Мистер Рузенберг ждет вас на солнечной террасе.

— Сейчас иду. — Гаррик копался в куче багажа в поисках портфеля. Вещи даже не были разобраны! Посыльный просто свалил все в кучу и ушел как ни в чем не бывало.

— Не это ли вы ищете? — спросила девушка. Он посмотрел туда, куда она показывала: там лежал его портфель, скрытый за другой сумкой. — Вы привыкнете к тому, что здесь творится. Ничего нет на месте, ничего не работает. Мы уже привыкли.

«Мы». Он пристально посмотрел на нее, но она не была роботом: в ее глазах светилась жизнь, а не блеск электрических лампочек.

— Даже так?

Она пожала плечами.

— Идемте к мистеру Рузенбергу. Кстати, меня зовут Кэтрин Пендер. Я его личный статистик.

— Статистик?

Он вышел следом за ней в коридор. Она обернулась и улыбнулась принужденной, грустной улыбкой, в которой чувствовалась досада.

— Именно. Вас это удивляет?

— Ну, — пробормотал Гаррик, — это занятие, скорее, для робота. Я, конечно, не разбираюсь в этой области.

— Разберетесь, — коротко отрезала она. — Нет, на лифте мы не поедем. Мистер Рузенберг срочно хочет вас видеть.

— Но…

Она повернулась и уставилась на него.

— Вы что, не понимаете? Позавчера я ехала на лифте и застряла между этажами на полтора часа. Что-то случилось на Норт-Гардиан, и пропало напряжение в сети. А если то же самое случится сегодня? Прошу мне поверить: торчать полтора часа в лифте — это очень долго. — Она повернулась и повела его в сторону пожарной лестницы. По пути она бросила через плечо: — Запомните раз и навсегда, мистер Гаррик. Вы находитесь в районе бедствия… Впрочем, это всего лишь десять этажей.

Десять этажей! Никто уже давно не поднимался на десять этажей пешком! Не преодолев и половины расстояния до цели, Гаррик начал задыхаться, но девушка бежала легко, словно газель. Ее юбка задиралась чуть выше колен, и Гаррик с удовольствием любовался ее привлекательными загорелыми ногами. Но, несмотря на это, не мог удержаться от желания смотреть по сторонам. Он видел гостиницу изнутри, какой видели ее роботы, — оголенную арматуру, поддерживавшую изысканные апартаменты и холлы, по которым прогуливались люди. Гаррик знал, как это подсознательно знал каждый, что везде за кулисами скрываются такие вот места. В подземельях работали роботы; роботы крутились по своим делам за стенами и выполняли поставленные перед ними задачи. Но человек туда не заглядывал.

Что-то странное было со сгибами коленей девушки: они были бледнее остальной части ноги…

Гаррик заставил себя вернуться к изучению окружающей обстановки. Взять, к примеру, перила, тонкие, как проволока, и выглядевшие не слишком солидно. Несомненно, они могли выдержать любой вес, но почему бы им соответственно и не выглядеть? Ответ заключался в том, что у роботов не запрограммировано человеческое понимание того, насколько прочными должны выглядеть перила. Если бы у робота возникли какие-либо сомнения — впрочем, трудно поверить, что робот может в чем-то сомневаться! — он протянул бы руку и проверил перила. Только один раз. Потом он запомнил бы это и никогда больше бы не сомневался: идя по лестнице, он не прижимался бы к стене, как можно дальше от паутинки, протянутой между ним и бездонной пропастью…

Весь подъем Гаррик тщательно держался середины лестницы.

Конечно, девушка просто означала еще один отвлекающий фактор (а ему действительно было о чем подумать), но весьма приятный фактор. И когда они наконец добрались до верха, он решил проблему: светлые места на сгибах коленей мисс Пендер появились из-за того, что она загорала активно — прогуливаясь на солнце, возможно работая на солнце, из-за чего солнечные лучи плохо осветили эти места. Нормальный человек загорал бы под кварцевой лампой, которую держал робот-массажист.

— Вам не кажется, что мы уже наверху? — с трудом дыша, спросил он.

— Да, — подтвердила она и окинула его испытующим взглядом. — Ну, обопритесь на меня, если устали.

— Нет, спасибо! — Он, шатаясь, подошел к двери, которая, естественно, сама открылась при его приближении, и шагнул на залитую солнцем террасу.

…Гаррик не был доктором медицины, но сразу сообразил: в этом золотистом напитке что-то содержалось. Он был великолепен на вкус — в самый раз охлажденный, в самый раз газированный, не слишком сладкий. Уже после двух глотков Гаррик был полон энергии и хорошего самочувствия.

Он поставил стакан и сказал:

— Не знаю, что это было, но спасибо. Теперь поговорим.

— С удовольствием, с удовольствием! — прогудел мистер Рузенберг. — Кэтрин, материалы!

Гаррик, качая головой, следил за ней взглядом. Значит, она не только статистик, что всегда считалось занятием для робота, но и архивариус, а это было занятие даже не для робота: в любом приличном отделе подобными вещами занимался полуразумный сортировщик.

— Вы потрясены? — язвительно заметил Рузенберг, стройный, красивый человек с золотистой, ровно подстриженной бородкой. — Но именно поэтому вы здесь.

Гаррик сделал еще глоток газированного напитка. Напиток действительно был превосходен: он не опьянял, а освежал.

— Я рад, что наконец знаю, зачем меня сюда вызвали, — сказал он.

— Региональный Контроль прислал вас к нам, не сообщив, что это зона бедствия? — удивился Рузенберг.

Гаррик поставил стакан.

— Я психолог. В Региональном Контроле мне сказали, что вам нужен психолог. Судя по тому, что я здесь увидел, речь идет, скорее, о проблемах со снабжением, но…

— Вот ваши материалы. — Кэтрин Пендер встала рядом, испытующе глядя на Гаррика.

Рузенберг взял у нее катушку с лентой и бросил себе на колени.

— Сколько вам лет, Роджер? — бесцеремонно спросил он.

— Я квалифицированный психолог! — В голосе Гаррика чувствовалось раздражение. — Так получилось, что меня направили в Региональный Контроль, и…

— Сколько вам лет?

— Двадцать четыре, — буркнул Гаррик, глядя исподлобья на Рузенберга.

— Гм, — покачал головой Рузенберг. — Это немного. Вы, наверное, уже не помните прежние времена?

— Вся необходимая мне информация находится на этих лентах, — угрожающе сказал Гаррик. — Я не нуждаюсь в ваших лекциях.

Рузенберг поджал губы и встал.

— Подойдите на минутку сюда, ладно?

Он подошел к барьеру, окружавшему террасу, и вытянул руку.

— Видите эти здания там, внизу?

Гаррик посмотрел вниз. Двадцатью этажами ниже, у берега моря, расположился городок, видимый отсюда как мешанина пастельных прямоугольников и башенок. По другую сторону залива маячили в легком тумане холмы материка; на воде залива покачивались плоские белые поплавки солнечных датчиков.

— Это энергостанция. Вы ее имеете в виду?

— Энергостанция, — прогудел Рузенберг. — Вся энергия, необходимая миру, поступает с этой и других, разбросанных по всему миру, станций. — Он перегнулся через барьер, вглядываясь в покачивающиеся на волнах поплавки, поглощающие солнечную энергию. — А люди хотели их уничтожить, — помолчав, добавил он.

— Мне только двадцать четыре года, мистер Рузенберг, — бесстрастно сказал Гаррик, — но я окончил школу.

— О да. Конечно, окончили, Роджер. Но ходить в школу — это не то же самое, что жить в те времена. Я рос в Эпоху Изобилия, когда законом было потреблять. Мои родители были бедны, и я до сих пор помню страдания, которые мне приходилось испытывать в детстве. Есть и потреблять, использовать и расходовать. Я не знал ни минуты отдыха, Роджер! Для очень бедного человека это была каторга: требовалось потреблять без перерыва, а чем больше мы потребляли, тем большего требовал от нас Совет по распределению…

— Все это в прошлом, мистер Рузенберг, — прервал его Гаррик. — Мори Фрай освободил нас от этого кошмара.

— Не всех, — тихо сказала девушка.

— Не всех, — кивнул Рузенберг. — Об этом вы, как психолог, должны знать, Роджер.

Гаррик выпрямился на стуле, а Рузенберг продолжал:

— Фрай продемонстрировал нам, что роботов можно использовать в двух качествах — как производителей и как потребителей. Но для некоторых из нас эта поддержка пришла слишком поздно. Привычки детства порой приобретают патологический характер.

Кэтрин Пендер наклонилась к Гаррику:

— Он хочет сказать, мистер Гаррик, что в данном случае мы имеем дело с патологическим потребителем.

До острова Норт-Гардиан было девять миль. Он был не более мили в ширину и немногим больше в длину, но на нем располагался городок с приморскими пляжами, парками и театрами. Принимая во внимание количество жителей, это был, пожалуй, остров с самой большой плотностью населения в мире.

Председатель совета острова собрал заседание в большом, богато обставленном зале. Вокруг блестящего стола из черного дерева сидели девятнадцать советников. Над плечом председателя собравшиеся могли видеть карту острова Норт-Гардиан вместе с окрестностями. Остров светился мягким, холодным голубым светом. Море было грязно-зеленым; ближайший континент, Фишермен-Айленд, Саут-Гардиан и остальная часть небольшого архипелага испускали яркое, враждебное красное свечение.

Маленькие подвижные красные щупальца атаковали голубой фон. Вспышка — и красный язычок поглотил краешек пляжа, вспышка — и красная искорка запылала в центре города, она росла, ширилась, а потом погасла. Каждая маленькая красная вспышка означала пункт, в котором были прорваны линии обороны острова; но каждый раз мягкое голубое свечение возникало вокруг красных пятнышек и заливало их.

Председатель был высок, сутул и стар. Он носил очки, хотя его глаза робота хорошо видели и без них. В голосе его звучала уверенность в себе и гордость.

— Первым пунктом повестки дня — доклад советника по обороне.

Советник по обороне поднялся с места, заложил большой палец за отворот жилета и откашлялся.

— Господин председатель…

— Прошу прощения, — послышался шепот молодой блондинки с симпатичным личиком, стенографировавшей ход заседания. — Мистер Труми только что покинул Боулинг-Грин и направляется на север.

Все повернулись к карте, где Боулинг-Грин только что вспыхнул красным.

Председатель натянуто кивнул, словно качающая кроной старая секвойя.

— Продолжайте, господин советник, — помолчав, сказал он.

— Наши военно-морские силы вторжения, — начал советник высоким, чистым голосом, — готовы к отплытию при первом же подходящем приливе. Некоторые боевые единицы были… э… выведены из строя э… мистером Труми, но повреждения устранены, и через несколько часов флот будет в полной боеготовности. — Худое привлекательное лицо советника помрачнело. — Однако, к сожалению, мы отмечаем рост своего рода давления на руководство воздушных сил, связанного, что следует подчеркнуть, с определенными шансами, которые дает некоторый, заранее рассчитанный, риск…

— Вопрос, вопрос! — Это был комиссар общественной безопасности, невысокий, смуглый; глаза его сверкали от гнева.

— Господин комиссар… — начал председатель, но его снова прервал шепот стенографистки, внимательно слушавшей через наушники о том, что происходит снаружи.

— Господин председатель, — прошептала она, — мистер Труми уже миновал базу военного флота.

Роботы повернулись, чтобы взглянуть на карту. Боулинг-Грин, хотя еще местами и вспыхивал красным, в основном приобрел голубой цвет. Однако неровный прямоугольник базы пылал ярко-красным. В воздухе пронесся легкий электронный шум, почти вздох.

Роботы отвернулись от карты и снова уставились друг на друга.

— Господин председатель! Я требую, чтобы советник по обороне объяснил нам потерю «Графа Цеппелина» и 456-й эскадры бомбардировщиков!

Советник по обороне слегка наклонил голову, обращаясь к комиссару общественной безопасности.

— Мистер Труми их выбросил, — с грустью сообщил он.

Собравшиеся в зале роботы снова издали тихое электронное гудение.

Советники начали сосредоточенно перебирать бумаги, а тем временем висевшая на стене карта вспыхивала и гасла, вспыхивала и гасла. Советник по обороне снова откашлялся.

— Господин председатель, не подлежит сомнению, что… э… отсутствие поддержки с воздуха помешает нашей успешной высадке. Тем не менее — я утверждаю это, господин председатель, вполне осознавая выводы, которые могу… нет, должен сделать из подобного утверждения, — тем не менее, господин председатель, заверяю вас, что силы нашего десанта совершат высадку…

— Господин председатель! — снова раздался взволнованный шепот блондинки-стенографистки. — Господин председатель, мистер Труми уже в здании!

На висевшей позади нее карте Пентагон — здание, в котором они находились, — светился красным.

Генеральный прокурор, сидевший ближе всего к двери, вскочил с места:

— Господин председатель, я его слышу!

Теперь уже все слышали. Издалека, из глубины коридора, донесся грохот. Негромкий взрыв, и снова грохот, смешанный с рассерженными, возмущенными громкими голосами. Потом опять грохот, уже ближе, и громкий треск.

Дубовая дверь с грохотом распахнулась, разлетаясь в щепки.

Через дверной проем в зал шагнул высокий загорелый мужчина в серой кожаной куртке, с ракетными пистолетами в кобурах на поясе, и остановился на пороге, переводя взгляд с одного члена совета на другого. Руки пришельца лежали на рукоятках пистолетов.

— Мистер Андерсон Труми! — процедил сквозь зубы пришелец.

Он шагнул в сторону. В зал вошла вторая мужская фигура — пониже ростом, еще больше загорелая, опирающаяся на костыль из нержавеющей стали, в котором скрывался лазерный излучатель, в такой же серой кожаной куртке и с такими же ракетными пистолетами; она на мгновение остановилась в дверях, потом заняла место по другую их сторону.

Затем в зал заседаний тяжело ввалился мистер Андерсон Труми, чтобы встретиться со своим советом.

Сынок Труми стал взрослым.

В нем было не больше пяти футов роста, но вес его приближался к четыремстам фунтам. Он стоял в дверях, опираясь на разбитую дубовую раму, его толстые щеки сливались с шеей, глаза тонули в жире, облеплявшем череп, толстые, едва державшие его ноги дрожали.

— Вы все арестованы! — запищал он. — Изменники! Изменники!

Тяжело дыша, он яростно глядел на них. Они стояли, опустив головы. Карта за спиной группы советников постепенно очищалась от красных пятен: это ремонтные роботы лихорадочно восстанавливали то, что разрушил Сынок Труми.

— Мистер Крокетт! — писклявым голосом крикнул Сынок. — Уничтожьте этих изменников!

Два пистолета со свистом выскочили из кобуры прямо в руки высокого телохранителя. Тра-та-та — и девятнадцать советников, подскакивая по двое и молотя руками воздух, упали, пробитые насквозь ракетными пулями.

— Эту тоже! — крикнул Труми, показывая на блондинку со смазливым личиком.

Бах! Симпатичное личико конвульсивно скривилось и застыло; стенографистка свалилась на свой маленький столик. Карта на стене снова засветилась, но слабо, ибо что могут значить двадцать роботов?

Сынок кивнул второму телохранителю. Тот, сжимая под мышкой костыль из нержавеющей стали, подскочил к нему и свободной рукой обнял Сынка Труми за жирные плечи.

— Ну, молодой хозяин, — произнес он с мелодичным акцентом, — обопрись теперь на плечо Длинного Джона…

— Убрать их, — резко приказал Сынок. Он столкнул председателя совета с кресла и с помощью роботов сам уселся в него. — Убрать их отсюда немедленно, слышите? Я сыт по горло этими изменниками. Я хочу, чтобы они делали то, что я говорю!

— Святая правда, молодой хозяин. Длинный Джон…

— За работу! И ты, Дэви, тоже! Я хочу пообедать.

— Понятное дело, хотите, мистер Труми. Все уже готово. — Робот Крокетт пинком отодвинул лежащего на полу советника, освобождая место для процессии роботов-официантов, как раз входившей из коридора в зал.

Сынок начал есть.

Он ел, пока еда не превратилась в пытку, а потом сидел в кресле, всхлипывая и обхватив руками стол, пока снова не смог есть.

— Мистер Труми, — озабоченно сказал робот Крокетт, — не стоит ли вам чуточку воздержаться? Вы же знаете, что доктор Эсхилос не любит, когда вы слишком много едите.

— Ненавижу доктора! — злобно ответил Труми, сметая тарелки со стола. Они упали с грохотом и звоном и покатились по полу, а он с трудом поднялся с кресла и, шатаясь, без посторонней помощи доковылял до окна. — Ненавижу доктора! — снова проревел он, всхлипывая и глядя сквозь слезы в окно, на свое королевство, где куда-то спешили толпы людей, маршировали солдаты и шумел прибой. Жирные плечи тряслись от боли. Ему казалось, что в горло ему сыплются раскаленные уголья, зазубренными краями разрезая все, что попадается на пути. — Отведите меня обратно, — всхлипывая, сказал он роботам. — Подальше от этих изменников! Отведите меня домой!

Как вы сами видите, — сказал Рузенберг, — он опасен.

Гаррик задумчиво глядел в сторону Норт-Гардиан.

— Я лучше посмотрю пленки, — сказал он.

Девушка сразу же схватила катушку и начала вставлять ее в проектор. «Опасен. Да, — мысленно согласился Гаррик, — этот Труми опасен». Опасен для уравновешенного, стабильного мира, поскольку хватит одного Труми, чтобы нарушить стабильность. В течение многих тысячелетий общество училось искусству осторожно идти по канату. Действительно, это была работа для психолога…

А Гаррику не доставляло никакого удовольствия сознавать, что ему всего двадцать четыре года.

— Готово, — сообщила девушка.

— Просмотрите это, — сказал Рузенберг. — Потом, когда изучите все пленки, касающиеся Труми, мы вам покажем кое-что еще. Одного из его роботов. Но сначала советую познакомиться с материалами.

— Ну, поехали, — сказал Гаррик.

Девушка нажала кнопку, и перед ним в цвете и в трех измерениях появилась в миниатюре вся жизнь Андерсона Труми.

У роботов есть глаза; а куда бы ни отправлялись роботы, туда же отправляются глаза Центрального Робота. А роботы бывают везде. Катушка с лентой, содержавшей историю жизни Сынка Труми, была взята из архива Центрального Робота.

Пленки воспроизводились на шарообразном экране высотой в десять дюймов, хрустальном шаре, позволявшем заглянуть в прошлое. Сначала появились картины, зарегистрированные глазами роботов из детской Сынка Труми. Одинокий мальчик, потерявшийся в огромной комнате двадцать лет назад.

— Отвратительно! — содрогнулась Кэтрин Пендер, наморщив нос. — Как люди могли так жить?

— Не мешайте смотреть, — сказал Гаррик. — Это очень важно.

Фигурка маленького мальчика в шаре пинком расшвыряла игрушки и с рыданиями бросилась на огромную кровать. Гаррик прикрыл глаза и в раздумье наморщил лоб. Да, пленки показывали объективные факты, но психолога интересовала субъективная реальность, скрывавшаяся за этими фактами. Он пинает свои игрушки. Но почему? Потому что сыт ими по горло — а почему он сыт ими по горло? Потому что он их боится? Он пинает свои игрушки. Потому что… это плохие игрушки? Он ненавидит их! Он отвергает их! Он хочет…

Шарообразный экран засветился голубым. Гаррик заморгал; фрагмент кончился.

Цвета поплыли и внезапно образовали четкую картину. Андерсон Труми — юноша. Гаррик почти сразу узнал эту сцену — дело происходило здесь, на Фишермен-Айленд, в каком-то приятном месте с видом на воду. Бар, а в глубине его прыщавый двадцатилетний Андерсон Труми угрюмо глядит в пустой стакан. Картина была зарегистрирована глазами робота-бармена.

Андерсон Труми плакал.

И снова это был лишь объективный факт, а что скрывалось за этим фактом? Труми пил, пил. Почему? Пить, пить… Внезапно, потрясенный, Гаррик понял, что это за напиток — золотая газированная жидкость. Не отравляющая, не вызывающая привыкания! Труми не был пьяницей, нечто иное заставляло его пить, пить, обязательно пить, ни в коем случае не переставать пить, поскольку иначе…

И снова голубая вспышка.

Это был еще не конец, пленка представляла Труми, лихорадочно собиравшего произведения искусства. Труми, украшающего дворец, Труми в кругосветном путешествии и Труми, возвращающегося на Фишермен-Айленд.

И это был действительно конец.

— Вот материалы, — сказал Рузенберг. — Конечно, если вы хотите посмотреть сырые, еще не обработанные пленки, мы можем получить их у Центрального Робота, но…

— Нет. — В такой ситуации лучше было держаться подальше от Центрального Робота; кроме того, кое-что в его мыслях уже начало вырисовываться.

— Пустите еще раз первую пленку, — попросил Гаррик, — кажется, там кое-что есть…

Гаррик заполнил бланк заявки и вручил его Кэтрин Пендер. Девушка бросила взгляд на листок, подняла брови, пожала плечами и вышла.

Когда она вернулась, Рузенберг уже отвел Гаррика в комнату, где лежал скованный цепями пойманный робот Труми.

— Он отключился от Центрального Робота, — пояснил Рузенберг. — Вы понимаете, что это означает. Только представьте себе! Труми не только построил для себя целый город, но и создал собственного Центрального Робота.

Гаррик посмотрел на робота. Это был рыбак, по крайней мере так утверждал Рузенберг. Невысокий, смуглый, черноволосый, и, вполне возможно, если бы его волосы не намокли, они были бы кудрявыми. Робот был еще мокрым после борьбы, в результате которой оказался в воде и в конце концов — в руках Рузенберга.

Рузенберг уже приступил к делу. Гаррик старался думать о роботе как о машине, но это было нелегко. Робот до крайности напоминал человека — если бы не кристаллы и медь, показавшиеся после снятия задней части головы.

— Это так же сложно, как операция на мозге, — быстро работая и не поднимая взгляда, пробормотал Рузенберг. — Нужно замкнуть входные цепи, не нарушая электронного равновесия…

Щелк, щелк. Отвалилась маленькая медная спираль, и Рузенберг подхватил ее пинцетом. Руки и ноги рыбака внезапно дернулись, словно конечности лягушки, подключенной к гальваническому элементу.

— Его нашли сегодня утром, — сказала Кэтрин Пендер, — когда он забрасывал сеть в заливе, напевая «О Соле Мио». Он наверняка с Норт-Гардиан.

Внезапно свет замигал и померк, потом вернулся к нормальной яркости. Гаррик встал и подошел к окну. Вдали, там, где небо сходилось с землей, ярким пятнышком маячил Норт-Гардиан.

Щелк. Щелк. Робот-рыбак запел:

Щелк. Рузенберг пробормотал что-то себе под нос, не прерывая работы. Кэтрин Пендер подошла к окну и встала рядом с Гарриком.

— Теперь вы сами видите, — сказала она.

Гаррик пожал плечами.

— Его трудно в этом винить.

— А я обвиняю! — горячо воскликнула она. — Я живу здесь с самого рождения. Фишермен-Айленд всегда был туристской достопримечательностью, — ничего удивительного, это было прекрасное место. А теперь только взгляните. Лифт не работает. Нет света. Исчезли почти все наши роботы. Запасные части, строительные материалы — все теперь на Норт-Гардиан! Не проходит и дня, Гаррик, без того, чтобы на север не ушло несколько транспортных барж, до краев нагруженных товаром, поскольку он этого требует. Обвинять его? Я бы его убила!

Щелк. Трртрак. Робот поднял голову и затянул:

Щелк. Зонд Рузенберга приоткрыл маленький черный диск.

— Кэтрин, взгляни, пожалуйста, сюда. — Рузенберг прочитал серийный номер диска и отложил зонд. Он стоял, ломая пальцы, и раздраженно глядел на неподвижную фигуру.

Гаррик подошел к нему. Рузенберг кивнул в сторону рыбака:

— Копаться в их потрохах — занятие для робота. Видите ли, Труми, как я уже говорил, располагает собственным центром управления. Теперь я должен перестроить его на континентальную подстанцию, но так, чтобы сохранилась символическая связь его датчиков с Норт-Гардиан. Понимаете, что я имею в виду? Он будет думать по указаниям с Норт-Гардиан, но действовать по командам с континента.

— Понятно, — сказал Гаррик, ничего не понимая.

— А это чертовски сложная работа. Внутри этих кукол не слишком много места… — Не отрывая взгляда от неподвижной фигуры, он снова взялся за зонд.

Вернулась Кэтрин Пендер с распечаткой в руке;

— Да, это был один из наших. Работал помощником официанта в буфете пляжного клуба. — Она скривилась: — Ну, этот Труми!..

— Его трудно винить, — рассудительно заметил Гаррик. — Он лишь пытается как следует исполнять свой долг.

Она смерила его подозрительным взглядом.

— Он всего лишь… — начала она, но Рузенберг перебил ее торжествующим возгласом:

— Есть! Ну, дорогой, садись и расскажи нам, что сейчас затевает Труми!

— Как прикажете, босс, — послушно ответил рыбак. — Что вы хотите знать?

Они спрашивали обо всем, что хотели, а робот, ничего не скрывая и ничего не добавляя от себя, рассказывал им об Андерсоне Труми, короле острова, патологическом потребителе.

Это звучало словно эхо старых недобрых времен Эпохи Изобилия, когда мир задыхался под непрерывным потоком всевозможных благ с автоматизированных производств и отчаянная гонка между потреблением и производством охватила все общество. Однако для Труми потребность исходила не от общества, а от него самого. Потребляй! — требовал от него какой-то внутренний голос; этот голос кричал ему: Используй! командовал: Пожирай! И Труми героически исполнял эти приказы.

Из того, что рассказывал им рыбак, вырисовывалась мрачная картина. На Норт-Гардиан вставали под ружье армии, в его прибрежных водах кружил военных флот. Андерсон Труми разгуливал среди своих творений, словно жирный божок, уничтожая и царствуя. В том, что говорил рыбак, Гаррик замечал некую закономерность. Труми считал себя Гитлером, Гувером и Чингисханом в одном лице; он был диктатором, создающим военную машину, главным конструктором могучего государства. Он был воином.

— Он играет в солдатики, — сказал Гаррик, а Рузенберг и девушка кивнули.

— Проблема в том, — прогремел Рузенберг, — что он перестал играть. Силы вторжения, Гаррик! Ему уже тесно на Норт-Гардиан, он хочет захватить остальную часть страны!

— Его нельзя винить, — в третий раз сказал Гаррик и встал. — Остается вопрос, — добавил он, — что делать?

— Для этого вы здесь, — напомнила Кэтрин Пендер.

— Ну хорошо, — согласился Роджер Гаррик. — Забудем о солдатиках. Уверяю вас, они не опасны. Роботы не могут причинить вред человеку.

— Мы знаем, — коротко отрезала Кэтрин.

— Проблема в том, как положить конец бессмысленному расходованию мировых ресурсов. — Он поджал губы. — В соответствии с информацией, которую мне предоставил Региональный Контроль, первый план заключался в том, чтобы оставить его в покое; в конце концов, благ хватит для всех, так почему бы не махнуть рукой на выходки Труми? Однако это не сработало.

— Вы абсолютно правы, — язвительно заметила Кэтрин Пендер.

— Нет-нет, не на вашем локальном уровне, — быстро объяснил Гаррик. — В конце концов, что такое несколько тысяч роботов, оборудование стоимостью в несколько сот миллионов долларов? Мы можем вновь обеспечить ваш регион всем необходимым в течение недели.

— А еще через неделю, — прогудел Рузенберг, — Труми снова его уничтожит!

Гаррик кивнул.

— В том-то и дело, — сказал он. — Не похоже, что для него существует предел насыщения. Однако… мы не можем просто так отказать ему в удовлетворении его запросов. С точки зрения психолога, это вызвало бы очень нехороший прецедент. Это могло бы внести смятение в умы многих — в умы, которые в определенных обстоятельствах могут позднее не выдержать в случае отсутствия стабильного, гарантированного источника благ. Говоря «нет» Труми, мы открываем двери в могущественные темные уголки человеческого разума. Скупость. Жадность. Гордость от обладания…

— Так что же нам делать? — крикнула Кэтрин Пендер.

— Есть только один выход, — задумчиво сказал Гаррик. — Я еще раз просмотрю материалы по Труми, а потом отправлюсь на Норт-Гардиан.

Роджер Гаррик слишком хорошо осознавал, что ему всего двадцать четыре года. Однако это не имело особого значения. Перед лицом столь щекотливого задания даже самые старые и опытные психологи из Регионального Контроля сомневались бы в успехе.

Они с Кэтрин Пендер отправились в путь на рассвете. Вокруг них над морем поднимался туман, под килем тихо жужжал маленький двигатель их моторной лодки. Гаррик сидел, ритмично постукивая пальцами по ящику с оборудованием, а девушка была за рулем.

Некоторые из находившихся в ящике приспособлений изготовлялись в мастерских Фишермен-Айленда в течение всей ночи — не потому, что были столь сложны, а потому, что это была плохая ночь. На Норт-Гардиан творились великие дела; два раза почти на целый час пропадало напряжение, поскольку вся энергия шла на Норт-Гардиан.

Когда они добрались до военного порта на расстояние слышимости, солнце стояло уже высоко.

Порт бурлил активной деятельностью; всюду трудились роботы.

Восьмифутовый портальный кран аккуратно опускал орудийную палубу на корпус одиннадцатифутового авианосца. Прямо перед носом их моторной лодки покачивался на якоре торпедный катер — в натуральную величину. Кэтрин обогнула его, не обращая внимания на возгласы робота-лейтенанта, стоявшего у борта.

Она обернулась к Гаррику, лицо ее было напряжено.

— Здесь… здесь все перемешалось.

Гаррик кивнул. Большие корабли имели размеры моделей, малые были в натуральную величину. В расположившемся за портом городе шпиль Эмпайр Стейт Билдинга едва превышал соседствовавший с ним Пентагон. В четверти мили от этого места возносился в небо висячий мост, внезапно обрывавшийся над водой на длине в тысячу ярдов.

Объяснение было очевидным — даже для начинающего психолога, выполняющего свое первое настоящее задание. Труми пытался править миром без чьей-либо помощи, а там, где в его понимании того, каким этот мир должен быть, наличествовали пробелы, возникали именно такие результаты. «Дайте мне военный флот», — приказывал он своим роботам-снабженцам, и им удавалось найти единственные военные корабли в мире, которые можно было скопировать, — миниатюрные модели-игрушки в небольшом масштабе, все еще пользовавшиеся большой популярностью у детей. «Дайте мне авиацию!» — и ему в спешке доставляли тысячи моделей бомбардировщиков. «Постройте мне мост!» — но, наверное, он забыл сказать, до какого места.

— Быстрее, Гаррик.

Гаррик тряхнул головой и сосредоточился на окружавшей его действительности. Кэтрин Пендер стояла на сером стальном причале и наматывала причальный конец их моторки вокруг чего-то, напоминавшего дуло орудия береговой артиллерии, но лишь в четыре фута длиной. Гаррик схватил свой ящик и спрыгнул рядом с ней. Кэтрин обернулась и посмотрела на город…

— Подожди минутку. — Он открыл ящик и достал из него две маленькие картонные таблички. Он повернул девушку спиной к себе и булавками, которые тоже достал из ящика, приколол ей одну из табличек к спине.

— Теперь мне, — сказал он, поворачиваясь к ней спиной.

Она с сомнением прочитала написанный на картоне текст:

Я — ШПИОН!

— Гаррик, — начала она, — ты уверен, что поступаешь правильно?

— Прикалывай!

Она пожала плечами и приколола табличку к спине его куртки.

Плечом к плечу они вступили на территорию цитадели врага.

В соответствии со сведениями, полученными от рыбака, Труми жил к югу от Пентагона, в пряничном замке. Большинство роботов не могли попасть туда. Город у стен замка был королевством Труми, который бродил по нему, наблюдая, внося изменения, уничтожая и перестраивая. Но внутренности замка были его частными владениями; единственными роботами, которые свободно передвигались как вне замка, так и внутри его, были члены его личной гвардии.

— Вот его цитадель, — сказал Гаррик.

Действительно, перед ними стоял пряничный замок.

«Пряник» имитировали камни, горгульи и колонны; замок окружал ров, через который был переброшен разводной мост, охранявшийся роботами-стражами с изогнутыми ружьями, в мундирах и меховых шапках высотой в три фута. Мост был поднят, а стражники стояли по стойке «смирно».

— Проведем разведку, — предложил Гаррик. Неприятно было сознавать, что каждый робот, мимо которого они проходили — а их были тысячи, — оборачивается, чтобы прочитать надписи на их спинах. Но ведь это предусматривалось в его плане. Не было никаких шансов пробраться через город незамеченным. Единственной возможностью было вписаться в некую схему, а для шпионов в этой схеме наверняка имелось свое место.

Гаррик махнул рукой на все сомнения и смело зашагал к пряничному замку.

Единственная дорога внутрь вела через разводной мост.

Они остановились вне поля зрения стражников.

— Попробуем войти, — сказал Гаррик. — Как только окажемся внутри, наденешь свой костюм. — Он передал ей ящик. — Ты знаешь, что делать. Надо только постараться, чтобы он хотя бы одну минуту сидел тихо, чтобы я мог с ним поговорить.

— Гаррик, ты думаешь, нам удастся? — с сомнением спросила девушка.

— Откуда я знаю, черт побери?! — взорвался Гаррик. — Я просмотрел материалы о Труми и знаю все факты из его детства — когда все это началось. Но чтобы добраться до него, требуется время, Кэтрин, а у нас мало времени. Значит…

Он взял ее за локоть, и они двинулись в сторону стражников.

— Ты все поняла? — спросил он.

— Вроде да, — прошептала Кэтрин. Сейчас она казалась очень маленькой и очень юной.

Они прошагали по широкой белой панели, мимо неподвижных стражников…

Кто-то приближался к ним с противоположной стороны. Кэтрин остановилась.

— Идем! — поторопил ее Гаррик.

— Нет, посмотри! — прошептала она. — Это… это Труми?

Да, это был Труми собственной персоной. Андерсон Труми, все человеческое население самого густонаселенного острова в мире. С одной стороны его поддерживала высокая загорелая фигура, с другой ему помогала идти фигура приземистая и тоже загорелая. Они увидели его лицо: на нем застыло выражение ужаса, утонувшее в жире. Пухлые, мокрые от слез щеки мерно подрагивали. Глаза со Страхом взирали на мир, который он сам создал.

Поддерживаемый своими телохранителями, он проковылял мимо. А потом Андерсон Труми остановился.

Он повернул свое блестящее от жира лицо и прочитал надпись на спине девушки: Я — ШПИОН. Он с яростью вглядывался в нее, судорожно сжимая плечо робота Крокетта и с трудом дыша.

Гаррик откашлялся. До этого момента его план работал прекрасно, а дальше в нем был провал. Биография Труми, хранившаяся в архивах Рузенберга, подсказала ему, как добраться до этого человека. Но не хватало какого-то звена. Был пациент, и был психолог, который мог этого пациента вылечить; а начало лечения зависело от Гаррика.

— Эй, вы! — писклявым голосом крикнул Труми. — Кто вы такие? Где ваше место?

Он обращался к девушке. Стоявший рядом с ним робот Крокетт пробормотал:

— Надо полагать, она шпион, мистер Труми. Видите надпись у нее на спине?

— Шпион? — Дрожащие губы искривились в злобной гримасе. — Черт побери, ты кто, Мата Хари? Что ты тут делаешь? Она изменила лицо, — пожаловался он роботу Крокетту. — Она не отсюда. Она должна быть в гареме. Давай, Крокетт, отведи ее туда.

— Подожди! — крикнул Гаррик, но робот Крокетт оказался быстрее. Он уже держал Кэтрин Пендер за руку.

— Идем со мной, — процедил он сквозь зубы и потащил ее за собой через разводной мост.

Она обернулась к Гаррику, какое-то мгновение казалось, что она хочет что-то сказать. Однако она лишь покачала головой, словно отдавая некий приказ.

— Кэтрин! — крикнул Гаррик ей вслед. — Труми, подожди! Это не Мата Хари!

Никто его не слушал. Кэтрин Пендер исчезла в личных покоях Труми. Труми, тяжело опираясь на плечо ковыляющего робота Сильвера, последовал за ней.

Гаррик, придя в себя, бросился в погоню…

Перед ним, как из-под земли, выросли стражники в алых плащах и в покачивающихся на головах шапках; скрещенные дула изогнутых ружей преградили ему путь.

— В сторону! — рявкнул он. — Прочь с дороги! Я человек, не видите, идиоты? Вы обязаны меня пропустить!

Они даже на него не взглянули; попытка преодолеть заслон оказалась бы не более успешной, чем попытка прорваться сквозь стену из шевелящейся стали. Он навалился на них, но они его оттолкнули; он хотел обойти их сбоку, но они снова выросли перед ним. Это было безнадежно.

Положение стало еще безнадежнее, когда он увидел, что разводной мост за спиной стражников начал подниматься.

Сынок Труми рухнул в кресло, словно волна жира, заливающая палубу китобойного корабля.

Хотя он не подавал никаких знаков, тут же двинулась процессия прислуживавших ему роботов. Вошел метрдотель, сгибаясь в изысканных поклонах и грациозно жестикулируя; дворецкий, позвякивая ожерельем ключей, внес вина в наполненных льдом ведерках. За ними появились симпатичные роботы-официантки и коренастые роботы-стюарды с подносами и вазами, тарелками, супницами и чашками. Они расставили перед ним принесенную еду — полтора десятка блюд, — и Сынок начал есть. Он жрал как свинья, давясь, запихивая в себя пищу, ибо, кроме еды, для него ничего не существовало. Он ел под тихий аккомпанемент вздохов и стонов; часть еды была посолена лившимися из глаз слезами боли, а трясущиеся руки пролили немного вина. Но он ел. Не в первый раз за этот день и не в десятый.

Сынок Труми ел и плакал. Он уже не отдавал себе отчета в том, что плачет. Внутри его зияла пустота, которую он должен был любой ценой заполнить; вокруг него простирался бескрайний мир, который он должен был заселить, и застроить, и оборудовать — и использовать. Он тихо застонал. Четыреста фунтов мяса и сала, а ему приходится таскать их с одного конца острова на другой каждый час каждого дня, без минуты отдыха, без минуты покоя! Должно существовать такое место и такой момент, когда он мог бы отдохнуть. Когда он мог бы заснуть без сновидений, заснуть, не просыпаясь всего лишь через несколько часов с неодолимым желанием есть и использовать, использовать и есть… А здесь все не так, как надо! Роботы этого не понимали. Они даже не пытались понять, не мыслили самостоятельно. Стоит только на один день упустить что-то из виду, и сразу все идет не так, как надо. За всем требовалось следить, наблюдая и отдавая приказы, — да, и уничтожая, чтобы воссоздавать, снова и снова!

Он застонал и оттолкнул тарелку.

Он отдыхал, опираясь жирным лбом о край стола, и Ждал, а тем временем его внутренности продолжала терзать боль, которую в конце концов можно выносить. Он медленно, с усилием поднял голову, перевел дыхание, пододвинул к себе новую тарелку и снова начал есть…

Через некоторое время он остановился. Не потому, что больше не хотел есть, а потому, что не мог.

У него почти не оставалось сил, но что-то продолжало его беспокоить — еще одна деталь, которую нужно проверить, еще одна вещь, с которой дело обстояло не так, как надо. Гурия с разводного моста. Она не должна находиться вне его личных покоев. Она должна, естественно, сидеть в гареме. Дело было только в привычке Сынка Труми к порядку. В свое время гурии из гарема использовались по предназначению, но времена эти давным-давно миновали; теперь они представляли собой движимое имущество, вокруг которого нужно ходить и следить, чтобы все было как надо; которое нужно заменять, если оно износится, уничтожать, если оно будет не такое, как надо. Но это было лишь имущество, собственность, как был его собственностью весь Норт-Гардиан — как будет его собственностью весь мир, если ему это удастся.

Но собственность не должна быть не такой, как надо.

Он дал знак роботу Крокетту и, опираясь на него, двинулся по длинной террасе в сторону гарема. Он пытался вспомнить, как выглядела та гурия. Лицо не имело значения: он был почти уверен, что она его изменила. На ней была свободная красная блузка и короткая красная юбка, это он мог сказать с точностью, но лицо… У нее, конечно, было лицо. Но Сынок утратил способность запоминать лица. Лицо казалось необычным, но он не мог вспомнить почему. Да, но блузка и юбка были красные, это точно. И она несла что-то в ящичке. А это тоже было странно.

Он начал быстрее переваливаться с ноги на ногу, потому что теперь был уверен: что-то не так.

— Гарем, мистер Труми, — сообщил сопровождавший его робот. Он осторожно освободился от тяжести Труми, быстро подскочил к двери и распахнул ее.

— Подожди меня здесь, — приказал Сынок, и, переваливаясь, вошел в покои. Когда-то он оборудовал гарем так, что, находясь здесь, не нуждался в помощи: вдоль стен вели поручни, расположенные на такой высоте, чтобы за них могли легко ухватиться его пухлые ладони; расстояния были невелики, так как комнаты находились рядом. Он остановился и крикнул через плечо:

— Стой там, чтобы меня слышать!

Ему пришло в голову, что если с гурией-роботом что-то не так, то для наведения порядка ему понадобятся пистолеты Крокетта.

Когда он вышел во внутренний дворик, его встретил хор женских голосов. Группа красавиц в полупрозрачных одеждах, собравшихся вокруг фонтана, приветствовала Сынка Труми томными взглядами.

— Молчать! — рявкнул он. — Марш по комнатам!

Склонив головы, гурии одна за другой скользнули в свои спальни. Ни следа красной блузки и красной юбки. Тяжело дыша, он начал обходить спальни, заглядывая в каждую из них.

— Привет, Сынок, — шепнула гибкая Теда Бара, потягиваясь на коврике из леопардовой шкуры, но он молча прошел мимо.

— Я люблю тебя! — крикнула ему вслед Нелл Гвинн.

— Иди ко мне! — приказала Клеопатра, но и на нее он не обратил внимания. Затем он прошел мимо мадам Дюбарри и Мэрилин Монро, мимо Молл Флэндерс и Елены Троянской. Никаких следов гурии в красном.

Внезапно он заметил следы ее присутствия: на полу, брошенные, лежали красная блузка и красная юбка.

— Где ты? — крикнул Сынок. — Выходи, я хочу тебя видеть!

Ему никто не ответил.

— Выходи! — взвыл он.

Внезапно он замер. Дверь открылась, и из нее кто-то вышел: не гурия, не женщина — фигура, лишенная пола, но полная любви, фигура плюшевого медведя ростом с самого Сынка Труми, так же, как и он, переваливающаяся с ноги на ногу, протягивая к нему толстые лапы.

Сынок не верил своим глазам. Медвежонок был чуть темнее, чем его Мишка, и немного выше. Но, бесспорно, несомненно, во всех отношениях это был…

— Мишка! — прошептал Сынок Труми и позволил пушистым лапам обнять свои четыреста фунтов.

…Словно исчезли двадцать лет.

— Мне не разрешили с тобой играть, — пожаловался Сынок медвежонку, а тот отозвался мелодичным и теплым голосом:

— Все хорошо, Сынок. Теперь ты можешь со мной играть, Сынок. Ты можешь делать все, что угодно, Сынок.

— Тебя у меня отобрали, — прошептал он, вспоминая. У него отобрали плюшевого мишку; он никогда не мог об этом забыть. Они отобрали его, и мать злилась, а отец был в ярости; они ругали маленького мальчика, кричали на него и пугали. Разве он не знает, что они бедные? И он хочет окончательно их разорить, играя с дурацкими роботами своей младшей сестренки, несмотря на то, что он уже достаточно большой, чтобы пользоваться благами, предназначенными для взрослых.

Та ночь была кошмаром с собравшимися вокруг хмурыми, угрюмыми роботами и плачущей девочкой, а кошмаром сделало эту ночь не то, что его ругали — его не раз уже ругали, — а беспокойство, страх и почти паника в голосе родителей. Ибо то, что он совершил, как он понял, было уже не детским проступком; это был большой грех, отказ потреблять свою долю…

И за этим следовало наказание. Первым наказанием был дополнительный день рождения; вторым был… стыд. Сынок Труми в свои неполные двенадцать лет познал вкус стыда и унижения. Роботов перестроили так, чтобы они относились к нему с презрением. Едва проснувшись, он становился объектом насмешек и с облегчением ложился вечером спать. Даже младшая сестренка, шепелявя, перечисляла его прегрешения. «Ты не стараешься, Сынок!», «Тебя ничто не волнует, Сынок!», «Ты страшно нас подвел, Сынок!» И в конце концов он поверил им, ибо в возрасте двенадцати лет стал тем, кем его сделали взрослые.

А они сделали его… «невротиком» — так это называлось; красивое слово, означавшее страшные вещи, такие, как страх, беспокойство и постоянные самообвинения…

— Не беспокойся, — прошептал плюшевый мишка. — Не беспокойся, Сынок. Ты можешь со мной играть. Ты можешь играть с теми, с кем хочешь. Но тебе не нужно больше никого другого…

Гаррик метался по коридорам владений Сынка, словно тигр в клетке.

— Кэтрин! — кричал он. — Кэтрин Пендер!

В конце концов он нашел дорогу внутрь, неохраняемую, забытую, но на это потребовалось время. Он был крайне обеспокоен.

— Кэтрин!

Роботы бросали на него странные, озабоченные взгляды и то и дело преграждали путь, но он со злостью отталкивал их. Они, естественно, не сопротивлялись — робот не мог причинить вред человеку. Но время от времени они говорили ему, что мистер Труми не желает, чтобы кто-то, кроме него, носился по острову Норт-Гардиан, уничтожая все на своем пути. Он не обращал на них внимания.

— Кэтрин! — кричал он. — Кэтрин!

Труми не опасен, упрямо убеждал он сам себя. Личность Труми была ясно представлена в материалах, которыми снабдил его Рузенберг. Его нельзя было в чем-то обвинять, и он не хотел нанести кому-то вред. Когда-то он был маленьким мальчиком, совершившим проступок и пытавшимся исправиться, как можно больше потребляя; это стало его навязчивой идеей, а потом порядки изменились. Конец регламентации, конец принудительного потребления, ибо роботы переняли у человечества второй конец рога изобилия, и правила изменились…

Возможно, мистер Труми знал об этих переменах, но Сынок — нет. Это Сынок, нехороший мальчик, пытавшийся исправиться, создал остров Норт-Гардиан…

И это Сынок был владельцем своего поместья и всего, что там находилось, включая Кэтрин Пендер.

— Кэтрин, — хрипло позвал Гаррик, — если ты меня слышишь, отзовись!

А все казалось так просто. Средством, которое поколебало бы навязчивую идею Труми, мог послужить плюшевый мишка; дать ему плюшевого мишку — или костюм плюшевого мишки, изготовленный ночью на фабриках Фишермен-Айленда, с девушкой по имени Кэтрин Пендер внутри, — и пусть он услышит от того, кому мог бы довериться, долгожданную весть о том, что больше не надо выбиваться из сил, что принудительному потреблению положен конец. Внушение могло помочь, но только при условии, что Труми захочет слушать.

— Кэтрин! — кричал Роджер Гаррик, пробегая через зал с зеркалами и статуями. Поскольку, если Труми не захочет слушать, если Гаррик ошибается, и плюшевый мишка не был ключом…

Ну что ж, в этом случае плюшевый мишка будет для Труми лишь роботом. А Труми с удовольствием их уничтожал.

— Кэтрин! — крикнул Роджер Гаррик, с топотом проносясь через молчаливый дворец.

И наконец он услышал… По крайней мере, это был голос — и к тому же голос девушки. Гаррик находился перед залом с фонтаном и погруженными в молчание роботами-женщинами, неподвижно глядевшими на него. Голос доносился из маленькой комнатки. Он подбежал к двери.

Это была именно та дверь.

За ней лежал Труми, четыреста фунтов сала на мраморном ложе, покрытом матрасом из пенной резины, положив раскормленную голову на колени… плюшевого мишки. Вернее, Кэтрин Пендер в костюме плюшевого мишки, сидевшей вытянув перед собой негнущиеся ножки и неловко поглаживая его толстыми лапками. Она разговаривала с ним — мягко, успокаивающе. Она говорила о том, что он уже достаточно съел, достаточно использовал, что он потребил столько, что заслужил всеобщее уважение и может больше не потреблять.

Сам Гаррик не сделал бы этого лучше.

Это было сказочное зрелище — ребенок, которого успокаивает его собственная игрушка. Но это зрелище не слишком соответствовало окружающей обстановке, поскольку сераль был раскрашен в бледно-фиолетовый и розовый цвета, и всюду висели фривольные картинки.

Сынок Труми повернул вздрагивающую голову и искоса посмотрел на Гаррика. В его маленьких испуганных глазках уже не было беспокойства.

Гаррик отступил назад.

Пока он здесь не нужен. Пусть Труми немного отдохнет, как не отдыхал уже многие годы. Потом психолог подключится там, где девушка уже не поможет; но пока что Труми, наконец, отдыхал.

Мишка поднял взгляд на Гаррика, и в его голубых глазах, принадлежавших девушке по имени Кэтрин, Гаррик заметил тень триумфа и сочувствия.

Гаррик кивнул и вышел, чтобы убрать роботов с Норт-Гардиан.

Сынок Труми держал голову на коленях плюшевого мишки. Мишка мягко разговаривал с ним, так мягко.

— Не беспокойся, Сынок, — мурлыкал он. — Не беспокойся. Все хорошо. Все хорошо.

Да, и в самом деле было так. Уже прошло, посчитал Сынок частью своего острого, как бритва, ума, который никогда не отдыхал, уже прошло почти два часа с тех пор, как он ел последний раз. Два часа! И он чувствовал себя так, словно мог выдержать еще час, а может, и два. А может… а может, вообще сегодня больше не есть. Может, даже научиться питаться три раза в день. Или два. Или…

Он возбужденно подпрыгнул — насколько были в состоянии подпрыгнуть четыреста жирных фунтов — и снова прижался к теплой, мягкой шубке плюшевого мишки. Как это было приятно!

«Тебе не надо столько есть, Сынок. Не надо столько пить. Никто не будет за это на тебя сердиться. Твой отец не будет сердиться, Сынок. И твоя мать…»

Приятно было слушать плюшевого мишку. Это его усыпляло. Как великолепно усыпляло! Это так отличалось от того, что знал Сынок Труми последние полтора десятка лет, когда удавалось заснуть лишь с помощью снотворного. Это действовало так усыпляюще…

И ему действительно хотелось спать.

И в конце концов он заснул. Заснул весь. Заснули не только четыреста фунтов жира и маленькие свиные глазки, но даже острый, как бритва, разум Труми, который обитал в необъятном, неуклюжем теле.

Он тоже спал.

Он не спал все эти двадцать лет.

Мечи и орала

После того, как старина Джек Тайг завоевал страну…

(О, ну сколько можно, я ведь вам эту историю уже рассказывал! Хватит меня изводить! Вы и сами прекрасно все знаете: и про Великий Поход из Пунгз-Конерз на Пентагон; и как честный Джек Тайг, Отец Второй Республики, с дробовиком и пистолетом двадцать второго калибра в руках взял верх над вооруженными силами величайшей страны мира. И хватит ныть!)

В общем, после того как Тайг завоевал Америку, жизнь некоторое время шла своим чередом, вполне неплохая.

Да, милое было времечко! Приятно вспомнить! Джек Тайг перевернул мир, перекроил заново. Запасся кофейником крепчайшего кофе, просидел всю ночь в своей комнате — в Линкольновском кабинете, так его в то время называли, а теперь помещение больше известно как Спальня Тайга, — всю ночь писал, строчил не покладая рук, и, когда слуги с тревогой заглянули в кабинет на следующее утро, дело было сделано: «Билль о Злоупотреблениях» лежал на столе.

Поглядим, помните ли вы все Злоупотребления. Их ведь в школе учат наизусть, по-моему. Ладно-ладно, верю, что помните.

1. Первое Злоупотребление, с которым мы обязаны покончить: насильственная продажа товаров. В дальнейшем никто никогда продавать товары не должен. Торговцы имеют право разрешить своим клиентам приобретать понравившиеся товары.

2. Второе Злоупотребление, которое мы обязаны искоренить: реклама. Все рекламные щиты немедленно сносятся и уничтожаются. Журналы и газеты имеют право публиковать платные объявления, отводя им не более одной четвертой дюйма на страницу — и без иллюстраций.

3. Третье Злоупотребление, которое мы обязаны искоренить: использование радио и телевидения в коммерческих целях. Всякий, посягнувший на свободный Божий эфир, с целью всучить публике предлагаемые товары или услуги, объявляется врагом всех народов и наказуется ссылкой в Антарктику. По меньшей степени.

Да это же был воистину рецепт Золотого Века! Так оно и было, и народ возрадовался необычайно.

Кроме… ну, в общем, оставалась проблема подземных фабрик.

Например, жил-был джентльмен по фамилии Коссетт. Звали его Арчибальд, но вы не напрягайтесь, это вам запоминать нет нужды; у жены его желудок был крепкий, как железо, но даже она звала супруга не иначе как Билл, потому что полное имя — это для нее было немного чересчур. Было у них трое детишек, мальчиков, звали которых Чак, Дэн и Томми, и миссис Коссетт полагала, что семья их вполне состоятельная.

Однажды утром она сказала супругу следующее:

— Билл, здорово все-таки Честный Джек Тайг навел порядок, ведь правда? Помнишь, как раньше было? Помнишь? И как мы… кстати, ты ничего не заметил?

— У гм? — переспросил Коссетт.

— Завтрак, твой завтрак, — подсказала Эсси Коссетт. — Как тебе сегодняшний завтрак, Билл?

Билл Коссетт мутными глазами взглянул на свой завтрак. Апельсиновый сок, поджаренный хлеб, кофе. Он тяжко вздохнул.

— Билл! Я тебя, кажется, спрашиваю! Тебе понравился завтрак?

— Я ведь завтракаю, по-моему, или нет? Или ты когда-нибудь готовила что-то другое?

— Нет, милый, никогда, — нежно проворковала супруга. — Каждое утро я подаю одно и то же. Но разве ты не заметил, что хлеб не подгорел?

Коссетт послушно прожевал кусочек.

— Превосходно, — прокомментировал он.

— И кофе сносный. И апельсиновый сок.

Коссетт сказал раздраженно:

— Эсси, сок потрясающий. Этого я не забуду до конца своих дней!

— Билл, с тобой утром невозможно поговорить! — вспыхнула миссис Коссетт. — Ты тут же срываешься и…

— Эсси! — заорал супруг. — Я почти не спал всю ночь! — Он одарил ее убийственным взглядом. Да, этот еще молодой мужчина, приятной внешности, заботливый отец и кормилец семьи, явно дошел до ручки. — Я глаз не смыкал! Всю ночь ворочался с боку на бок, с боку на бок, потому что у меня проблемы, проблемы, проблемы! Прости, я сожалею! — выкрикнул он: пусть только попробует не принять извинений.

— Но я только…

— Эсси!

Миссис Коссетт была оскорблена в лучших чувствах. Губы ее жалобно задрожали. На глаза навернулись слезы. Муж, заметив признаки надвигающейся беды, признал поражение.

Он бессильно опустился на стул, а жена робко произнесла:

— Я просто хотела, чтобы ты заметил — завтрак приготовлен как следует. Но ты стал такой нервный, Билл, я… я, — поспешно добавила она, — я хочу сказать, ты помнишь, как было раньше, до того, как Джек Тайг нас освободил? Каждый месяц появлялся новый тостер с автоматическим выбросом ломтиков, и, бывало, для каждого ломтика приходилось настраивать тостер отдельно, чтобы ломтик получался «идеально-поджаристым», а бывало, что тостер настраивался с помощью «Магического Рубинового Светлячка» — только загорится огонек, как раз — и готов поджаристый кусочек. Помнишь? Кофеварка, которую ты купил в июне, варила кофе только из грубого помола, а в сентябре появилась новая, и она протекала? А теперь, — воскликнула она со счастливым видом, позабыв обиду, — а теперь я уже полгода пользуюсь одними и теми же приборами! Я успела привыкнуть к ним, научилась правильно ими управлять! И если захочу, то заменю их в точности такими же моделями! Ах, Билл! — Она всплакнула, не справившись с нахлынувшими чувствами, — ведь раньше, до Джека Тайга, разве то была жизнь?

Муж, с грохотом отодвинувшись от стола вместе со стулом, некоторое время в молчании рассматривал супругу. Довольно долго.

Потом поднялся, потянулся за шляпой, простонал:

— Приятного тебе аппетита! — И умчался прочь, в свое бюро.

Вывеска на здании бюро гласила: «А. КОССЕТТ и Компания. Продажа автомобилей марки „бьюик“.

По пути в свой магазин, Коссетт рыдал всю дорогу.

Не расстраивайтесь из-за бедняги Коссетта; в те денечки он далеко не был исключением. Многим приходилось так же несладко. Хотя оказаться в шкуре старины Коссетта — вещь печальная, что и говорить.

Он добрался до своей дилерской конторы и хотел было еще немного повсхлипывать, но разве возможно подобное на глазах у собственных служащих? Стоит проявить секундную слабость — и все они забьются в истерике.

И без того главный продавец магазина Гарри Быкк, — пребывал в состоянии перманентного транса. Он закуривал сигарету за сигаретой, делал одну затяжку, потом аккуратненько, рядышком друг с дружкой» выкладывал сигарету за сигаретой вдоль края большой круглой стеклянной пепельницы, словно спицы колеса. Он не замечал, что делает. Глаза его, ничего не выражающие, были устремлены на пепельницу, которая, без сомнений, представлялась его остекленелому взгляду дымящейся пропастью, ведущей в преисподнюю.

Когда вошел босс, Гарри вскинул голову.

— Шеф! — вскричал он трагическим голосом, — они прибыли! Новые модели! Я десять раз звонил в офис в Спрингфильде за это утро, клянусь вам, но ответ один и тот же.

Коссетт глубоко вздохнул. Ситуация требовала мужества и выдержки. Он обязан показать себя настоящим мужчиной.

Он гордо выставил подбородок и сказал абсолютно спокойно:

— Значит, они не собираются отменять заказ?

— Они утверждают, что не в состоянии, — выдохнул Гарри Быкк и печальными глазами усопшего посмотрел на демонстрационный зал, где яблоку не было где упасть. — Пещеры подымают квоты. Шестнадцать дополнительных машин, — прошептал он с безнадежным видом, — одних только «роудмастеров», шеф. Я вам не говорил раньше… Завтра мы получаем «спешиалз» и «эстейт гейгонз» и… и…

— Мистер Коссетт! — из глаз его брызнули слезы, — модели фургонов в этом месяце на одиннадцать дюймов длиннее! Я больше не могу! — дико заорал он. — У нас скопилось 1841 непроданная машина! Зал забит! Два верхних этажа забиты! Стоянка забита! Вчера мы отбуксировали на свалку все машины, что обменяли на новые, но все равно, на шесть кварталов в обе стороны наши автомобили припаркованы в два ряда! Знаете, шеф, я утром на работу не мог добраться! Пришлось оставить машину на углу Гранд и Стерлинг и дальше идти пешком, потому что проехать невозможно!

Лицо Коссетта дрогнуло, его выражение изменилось — в первый раз с того момента, когда он вошел в контору.

— Гранд и Стерлинг, говоришь? — повторил он глубокомысленно. — Так-так, нужно будет завтра попробовать с той стороны. — Он рассмеялся печальным, горьким смехом. — Знаешь, Гарри, нам еще повезло, что мы имеем дело с «быриками», а не с какими-нибудь дешевыми «тройками». Я вчера проезжал мимо «Кулекс Моторз» и… — Эх, где наша не пропадала! — вдруг воскликнул Коссетт. — Вот прямо сейчас пойду и потолкую с Мэнни Кулексом. А что? Разве только у нас одних проблемы, а, Гарри? Ведь все мучаются. Может, хоть раз собраться вместе? До сих пор мы все поодиночке старались выплыть, но дело оборачивается так, что кто-то обязан сделать первый шаг. И этот шаг сделаю я! Какой смысл давать волю пещерам топить нас в новых моделях, если Джек Тайг освободил эту идиотскую страну и теперь никто не обязан покупать? Пусть Вашингтон пораскинет мозгами. Что-нибудь, да придумают!

Всю дорогу до конторы Мэнни Кулекса, проезжая мимо забаррикадированных картонными ящиками магазинов бытовых приборов; за квартал объезжая трущобы, окружавшие магазинчики недорогих товаров; поднимая стекла, чтобы избавиться от вони испорченных лопнувших консервов, источаемой супермаркетами, Коссетт не в силах был избавиться от одной назойливой мысли: «А вдруг они сами ничего поделать не могут?»

Будьте уверены, старина Джек Тайг был в курсе. Он держал ситуацию под наблюдением. Ему-то все было известно, очень хорошо известно. Потому что горючими слезами рыдали не только Арчибальд Коссетт и Мэнни Кулекс, но все автомобильные торговцы. И не только автомобильные торговцы, но все коммерсанты в Рантуле, и не в одном Рантуле, но и во всем Иллинойсе, и на всем Среднем Западе, по всей стране — в общем, если уж говорить прямо, по всему миру. (То есть обитаемой его части. В каком-нибудь Нижнем Уэстчестере не было проблем.)

Вещей становилось все больше и больше.

Виноваты были автоматизация и сбыт товаров. В преддверии Большой Войны идея автоматизировать фабрики и заводы казалась недурственной. Возможно, так оно и было. Главное — производительность, все остальное в счет не шло. Производить все, что угодно, главное — побольше. Чего и добились. Затем, после Войны, с потоком товаров справлялись особым способом, который назывался «рекламой». Но что такое реклама, если вдуматься? Реклама означает, что человека вынуждают покупать вещь, которая на самом деле ему не нужна и которую он, если честно, не хочет приобретать. Да еще за деньги, которые ему только предстоит заработать. Нарастало давление, нервные нагрузки. Сверхнапряжение, общественное смятение, конкуренция и беспорядки.

Джек Тайг с этим покончил. С помощью знаменитого Билля о Злоупотреблениях.

Спору нет — с этим согласились все и каждый, — жизнь до этого была невыносимой — то есть, до того, как Джек Тайг и его героический отряд выступили в марш на Пентагон и всех нас освободили. Беда в том, что теперь, поскольку реклама под запретом, люди не чувствовали себя обязанными покупать новые модели и разновидности товаров, непрерывно поставляемые автоматическими фабриками в подземных искусственных пещерах… А куда же девать все это добро?

Джек Тайг понимал самую суть проблемы с проницательностью, которая дала бы сто очков вперед любому коммивояжеру, охмуряющему сонный неподъемный народ какого-нибудь пригорода, пытаясь всучить народу новый тип пылесосов. Он-то знал, чего хотят люди, чего им надобно. А если и не знал, то быстро выяснил бы, потому что люди, засыпавшие его петициями и делегациями, использовали всякую реальную и нереальную возможность дабы Джек Тайг прознал об их огорчениях.

Вот, хотя бы, делегация Ассоциации Автоторговцев Среднего Запада во главе с Биллом Коссеттом в собственном лице. Коссетт в председатели не рвался, но ведь идею предложил именно он, что повлекло за собой — как и всегда, — обычное наказание: «Ты придумал? Вот тебе и карты в руки!»

Джек Тайг принял Билла лично. С большим вниманием и сочувствием он выслушал заранее подготовленную речь, что было против правил, ибо Тайг нынче мало походил на пожилого беззаботного пенсионера, много счастливых лет подряд удившего рыбку в речке Делавэр к югу от Пунгз-конерз. Он превратился в дерганного, раздраженного Президента, и делегации стали для него пустым звуком, потому что приходилось принимать их по полсотни в день. Все они требовали одного и того же. Разрешить нам хоть капельку порекламировать наш товар, очень вас просим! Разумеется, все товары и услуги были равны перед лицом Билля о Злоупотреблениях — Боже упаси! Никто и думать не думает о возвращении Века Рекламы! — но все-таки, господин Президент, наша ювелирная фурнитура (или туфли, или лекарственные средства, а так же калькуляторы и пишущие машинки, замороженная пища и так далее и тому подобное) в силу исторических, внутренне присущих динамических особенностей неизбежно отличается от…

Вы бы не поверили собственным ушам, но все они, проявляя чудеса изобретательности, выдумывали причины. Временами попадались истинные жемчужины творческого воображения.

Только Джек Тайг не разрешил им на этот раз зайти столь далеко. После того, как фраза «Никто не желает возвращения Века Рекламы» была произнесена, он выслушал ровно полтора предложения — делегация только-только начинала разворачивать эпическое ларго, открывавшее надгробную песнь, повествующую об их уникальных проблемах — и вдруг сказал громко:

— Эй, вы! Молодой человек!

— Это Коссетт! Старина Билл Коссетт! Славный малый! — послышался хор голосов, и Билла поспешно вытолкнули вперед.

— Очень приятно, — сказал Джек Тайг, пожимая руку Коссетту. У него возникла идея, и, наверное, пришло время эту идею осуществить. — Вы мне нравитесь, Госсоп, — добавил он. — Я хочу вам помочь.

— Неужели вы разрешите нам рекла… — заволновалась делегация.

— Да нет, конечно, — удивился Джек Тайг. — Ни в коем случае. Но я принял решение собрать Чрезвычайную Комиссию, пусть разберется с возникшей ситуацией. Да, джентльмены. Не думайте, что здесь, в Вашингтоне, мы бьем баклуши. И я хочу ввести в состав комиссии нашего друга Арти Госсопа, — то есть Хассопа. — Вот так! — добавил он добродушно, но с гордостью. — А теперь желаю здравствовать! — И он покинул аудиторию через личную боковую дверь.

Билл Коссетт решил, что Президент оказал ему честь, из ряда вон выходящую — по крайней мере, остальные члены делегации его в этом убедили.

Но двое суток спустя он уже думал иначе.

Остальные члены делегации вернулись домой. А что им было делать в Вашингтоне? Они достигли поставленной цели. Проблемой отныне будут заниматься соответствующие люди.

Что же касается славного малого Билли Коссетта, он в это время как раз трудился над поисками выхода из сложившейся ситуации.

Работа ему не пришлась по вкусу. Выяснилось, что Чрезвычайная Комиссия обязана не просто изучать и давать рекомендации. О нет! У Джека Тайга подобные штучки не проходят. Комиссия обязательно должна предпринять меры. По причине этого Коссетт очутился в кабине бронированного полугусеничного транспортера, с винтовкой в руках. Вместе с другими бойцами ударного отряда он сидел и смотрел в бронещель, вниз, вдоль спуска, ведущего к воротам подземной фабрики под Фармингдейлом, Лонг-Айленд.

Теперь я вам кое-что расскажу о Фармингдейле.

В добрые старые времена там располагался главный офис национальной корпорации электромеханических бытовых приборов, — НЭБП, ИНК, в сокращении. Разразилась Холодная Война. Совет Директоров НЭБП оценил текущий баланс, усмехнулся, вспомнил о налогах и прослезился, потом принял решение: вложить изрядную долю заработанных средств в новое предприятие.

Предприятие задумывалось не просто как новое, но и очень хорошее — в конце концов, не зря же правительство платило деньги? В смысле, те деньги, что не удавалось спасти от налогов под прикрытием развития капитала, возвращались в виде оплаты по военным контрактам — вроде производства электронных бомбовых запалов и так далее. Выкопали они громадную пещеру — истинный подземный Левиттаун для машин, так сказать — акры за акрами цехов и мастерских, и все надежно укрыто от света дня. Отлично, захихикал Совет Директоров, потирая ладони, пусть теперь запускают свои МБР! Ха-ха! Руки коротки!

Это пока шла Холодная Война. Потом Холодная Война, знаете ли, потеплела и превратилась в совсем горячую. Полетели межконтинентальные ракеты. Совет Директоров получил приказ из Вашингтона: автоматизировать, механизировать, ускорить, повысить производительность и увеличить размеры. Совет сделал глубокий вдох и храбро засадил инженеров за кульманы.

Вашингтон требовал удвоить выпуск продукции и сделать фабрику независимой от внешнего мира. «Они что, шутки шутят?» — зашептали между собой инженеры, но запряглись в работу, и, как только проект был одобрен, строительные машины взялись превращать замысел в действительность.

В фабричных цехах и корпусах вновь появились пыхтящие землеройные агрегаты, расширяя объем, выгрызая потайные туннели; за ними шли укладчики бетона и броневых плит, наладчики ловушек, маскировщики, специалисты по системам безопасности и отражения террористических актов.

Они таки запрятали эту фабрику, дружище! Ее невозможно было обнаружить ни в инфракрасных лучах, ни в ультрафиолетовых, ни в нормальных; ее не брал радар или эхолокаторы. В общем, отыскать ее смогла бы разве что собака-поводырь с особо тонким нюхом, а может, и она осталась бы с носом.

Фабрику как следует укрепили.

Подойти к ней близко вы бы не смогли, — а если бы и смогли, живыми обратно не вернулись бы. Фабрику вооружили самонаводящимися ракетами, батареями сверхскорострельных пулеметов и пушек, всем, что только в голову приходило, — а очень немало людей размышляло над проблемой, — дабы отвадить непрошеных гостей.

Фабрику автоматизировали; она не просто выдавала продукцию, она была способна функционировать, пока хватало сырья — и, кроме того, изменять конструкцию приборов, вносить разнообразие, — создавать новые модели, потому что таково базовое требование любой индустриальной технологии: в любой продукт заложена планом его скорая гибель в результате технического прогресса, то есть прибор устареет и его заменит новейшая модель.

Таков был замысел инженеров. Без участия единой живой души подземная фабрика производила вещи, изменяла дизайн и конструкцию, сама себя перестраивала и выдавала новое поколение приборов.

Более того. Через прямую линию фабрику подключили к главному компьютеру Бюро Переписи в Вашингтоне, установив квоты потребления и продажи товара. На электрических машинках были отпечатаны тексты всех необходимых листовок, брошюр, руководств и технических описаний, электростатические прессы изготовили обложки и иллюстрации.

На каждую хитрую проблему удавалось найти остроумный ответ. Поинтересуется, например, заместитель директора Отдела Исследований и Развития, спросит ехидно:

— А вот как насчет симпатичных девушек? Разве фабрика обойдется без моделей? Как же тогда печатать иллюстрации к руководствам?

— Не-а! — лениво покачают головами инженеры. — Босс, мы вот чего сделаем, глядите!

И набросают довольно заковыристую схемку.

— Ага, понятно, — скажет заместитель директора, остекленело уставясь на чертеж.

На самом деле он вообще ничего не понял, но когда система была построена и запущена, он увидел, что идея и вправду стоящая.

Селектор банка памяти получает сигнал — необходима картинка с красивой девушкой, управляющей, например, электрической яйцеваркой. Селектор ищет среди запаса изображений подходящее: девушка в нужной позе. Другие ленты снабжают изображение одеждой: любой костюм, от эскимосской парки до бикини (в основном использовались бикини) — электронный монтажный блок кроит картинку. Третий файл — его фотографировали на месте, — выдает изображение самой яйцеварки, в натуральную величину или в два раза больше, и в два раза привлекательнее настоящей.

Система работала что надо.

Потом возникла проблема с инструкциями и руководствами.

Проблема состояла не столько в компоновке инструкций — ничего сложного в этом не было; в конце концов, потребитель ведь пользуется прибором, не имея понятия о начинке, скрытой под хромированной оболочкой. Но… как быть с названиями для торговых марок? С фирменными названиями? Где найти гения, рождающего перлы вроде «Авто-таймерный-Чисто-Тепловой-Крутосвариватель» или «Скорлупо-Перфоратор»?

Попытались запрограммировать компьютер, чтобы машина сама придумывала подобные штучки. Компьютер проглотил программу, щелкнул и выплюнул наружу целый набор. Инженеры переглянулись и почесали затылки, «Тепло-Скорлупный Вариатор»? «Яйце-Варный-Часователь»?

Обескураженные, потащились они к заместителю директора.

— Босс, — развели они руками, — придется, наверное, машину дорабатывать. Она выдает невразумительные сочетания.

Но на этот раз уже заместитель лениво покачал головой и сказал:

— Не-а! Без паники. Вы что, никогда не слышали о Жгучеморозящих Рефрижераторах?

Инженеры, весело напевая, вернулись к чертежным доскам, и подземные цеха стали автоматическими.

После этого разгоряченные умы инженерных мечтателей добавили к картине завершающий штрих.

Электрическим перколяторам-процеживателям необходима сталь, хром, медь, разнообразные пластики: для шнура, для рукоятки, для декоративных кнопочек и выступов. Инженеры позаботились о снабжении фабрики сырьем, но не из запасов на складах, о нет, ибо запасы могут иссякнуть. Нет, они научили мощные фабричные компьютеры искать сырье самостоятельно.

Подземная фабрика получила армию роботов, управляемых компьютером, которые вынюхивали залежи сырья под землей и направляли туда автоматических рудокопов. Энергию поставлял термоядерный генератор, поэтому энергии было хоть залейся, пока не кончится топливо (а топливом служил водород из воды вокруг Лонг-Айленда; если эта вода вдруг высохнет, воду можно добыть из глины, из силикатного песка, даже из самого скального фундамента).

Потом перевели маленький красный тумблер в положение «Вкл», на всякий случай отступили на шаг и с опаской втянули головы в плечи.

В первый день кофеварки посыпались из выходных лотков тысячами.

Потом машины начали набирать обороты. Кофеварки валили уже десятками тысяч. Потом машины вышли на полную производственную мощность.

— Кха-кха! — сказал один из конструкторов. — Знаете, я вот вдруг подумал… Насчет маленького красного тумблера. Мы ведь, если появится нужда, можем его обратно повернуть? Можем ведь?

Администрация высшего эшелона нахмурилась, услышав вопрос.

— Вы что, забыли — идет война! Производство — задача номер один. Все остальное значения не имеет. Выиграем войну — тогда и подумаем, как эту дурацкую машинерию отключить. А пока существует риск, что вражеские агенты и саботажники могли бы устроить диверсию, нанести урон военной промышленности, красный тумблер работает только в одну сторону!

Потом войну выиграли. Да, теперь настала пора почесать в затылке.

На окраине Фармингдейла, у дороги, поднимающейся вверх по уклону, майор Коммейн затараторил в микрофон:

— Коровин, прикрывай меня и следи за ракетами. Ты прикрываешь все подразделение с воздуха. Бонфис, дуй на дорогу. Оттянешь огонь на себя и отступишь, когда появятся грузовики. Гудпастор, прикрывай подрывников. Гершенов, останешься в резерве. А теперь смотреть в оба! Они появятся с минуты на минуту!

Он щелкнул рацией и, не обращая внимания на капельки пота, обильно усеявшие лоб, стал пристально наблюдать за спуском.

Билл Коссетт нервно поерзал на своем бронесиденье, посмотрел на винтовку в руке. Это была надежная модель, по личному приказу Джека Тайга избавленная от всех усовершенствований. Стрелку необходимо было помнить одну вещь: если нажмешь на спуск, винтовка выстрелит. Но Коссетт редко имел дело с винтовками — до сих пор. Он поймал себя на унылой мысли о том, что неплохо было бы оказаться сейчас дома, в Рантуле. Но тут же перед его внутренним взором возникли кварталы, заполненные непроданными «бьюиками».

Лязгая гусеницами, позади их БМП развернулись в боевую позицию еще четыре транспортера. Дорога на этом спуске, как и еще восемнадцать таких же, связывала подземную фабрику НЭБП ИНК с внешним миром. Вдоль нее, с тщательно выверенными неравными промежутками с ревом проносились бронированные трейлеры, минуя шесть пар ворот из иридиевой стали, вылетая на открытый воздух и направляясь к автомагистралям. В кабинах трейлеров не было ни одного водителя. Путевые листы отпечатывались прямо в электронной памяти управляющих автоматов перед тем, как машины покидали подземные склады. У каждого бронированного монстра была цель — пункт назначения, куда направлялись партии кофеварок и вафельниц, и каждый трейлер был оснащен средствами, чтобы доставить груз по назначению.

Билл Коссетт робко кашлянул.

— Майор, а почему нельзя просто расстрелять грузовики?

— Потому что они отстреливаются, — проворчал майор Коммейн.

— Да, я знаю. Но почему не использовать тот же прием? Автоматическое оружие. Пусть сражаются: наши роботы-пушки против грузовиков. А потом…

— Мистер Коссетт, — устало ответил майор. — Я вижу, вы пытаетесь мыслить самостоятельно. Это отрадно. Но поверьте, не вам первому пришла в голову подобная идея. — Он показал рукой на подступы к спуску. — Взгляните на дорогу. Думаете, здесь не кипели бои?

Коссетт обозрел подступы к спуску и понял, что сглупил. Сомнений в том, что здесь упорно сражались, быть не могло — все дороги на милю вокруг были изрыты противотанковыми рвами, усеяны шипастыми лентами, минами-ловушками. Население, охваченное истерией паники, предприняло все эти — вполне очевидные — меры в первую очередь. Но грузовики-трейлеры были слишком сообразительны, чтобы клюнуть на столь простую уловку. Через рвы они перекинули настилы, проделали проходы в рядах «драконьих зубов», а мины взрывались, не причиняя вреда — перед собой грузовики запускали барабаны с цепями.

— Пришлось остановиться, — мрачным тоном продолжал майор. — Иначе жить в округе было бы опасно. Фабрики обороняются. Чем жестче мы их давим, тем изобретательнее их контратаки и… По местам! — Взгляд майора вспыхнул, он ткнул большим пальцем в переключатель рации. — Вот они!

Покрытые бороздами и вмятинами наружные ворота с протяжным скрипом и воем разошлись. Наружу осторожно выглянул монстр.

Внутри грузовика не было водителя, и управлял им не мозг — во всяком случае, не тот мозг, что состоит из органических клеток, — а только запутанный лабиринт из меди, тангстена, стекла — больше ничего в кабине не было, — но грузовик вел себя до жути по-человечески: он как будто нюхал воздух, подозрительно осматривал окружающую местность, выискивал радарами притаившихся врагов. Грузовики умнели с каждым разом. Они набирались опыта. Их электронные мозги не умели удивляться, не было в их схемах блока, задающего вопросы типа: «Почему?», но у грузовиков была работа: доставить товары по назначению, а в эту общую задачу входила подзадача: ликвидировать возможные препятствия.

Препятствие по имени майор Коммейн пронзительно закричало:

— Не стрелять!

Потому что пушки и пулеметы БМП без лишнего шума уже нащупали прицелами уязвимые места грузовиков — ведущие мосты, рулевые сцепления, но стрелки придавили кнопки, заставляя стволы молчать. Грузовики, взрывая пыль, вразвалку выбирались на дорогу. Орудийные башенки вращались, прощупывая окружающую местность. Грузовиков было восемь. Потом…

— Огонь! — гаркнул майор, и разгорелась битва.

Бонфис, выскочив из укрытия у обочины, подорвал трейлеры, шедшие в голове. Остальные перестроились, без малейшего замешательства, без задержки, и открыли ответный огонь; только Бонфис тоже времени не терял даром и за считанные секунды удрал в мертвую зону, где достать его уже не могли.

Коровин подключился к сражению, когда в воздух с ревом взлетели первые оборонительны ракеты. Гершенов поразил еще два трейлера, пытавшихся совершить фланговый обход. В общем, бой разгорелся что надо!

Но это была только разминка, увертюра.

— Подрывники — вперед! — прорычал Коммейн.

И полугусеничный БМП Гудпастора, покачиваясь, выскочил из укрытия, высадил специалистов-подрывников на краю самого спуска. Управляющие машины фабрики умели одновременно заниматься множеством операций, но и число их контуров не было бесконечным. Люди имели основания рассчитывать на то, что пока на дороге идет жаркий бой, главные защитники фабрики не сумеют отразить нападение приступом на вход.

Коммейн надвинул на лицо маску противогаза и прохрипел сквозь душащий слой пластика и брезента:

— Мы следующие!

Билл Коссетт кивнул, облизнул пересохшие губы и натянул свой противогаз.

БМП тем временем обогнул место боя и устремился к спуску. Не успели они достигнуть цели, как команда саперов взорвала первую пару ворот. Еще змеились струи сизо-коричневого дыма, а саперы уже устанавливали заряды на вторых воротах, в двадцати ярдах вглубь от первых.

— Стоп! — сказал майор Коммейн, тормозя БМП и распахивая люк. — Гляди в оба! — предупредил он, выводя наружу отделение.

Но едва ли имело смысл предупреждать бойцов об опасности. Если они все такие же, как он сам, подумал Билл Коссетт, они точно будут смотреть в оба.

Едва не наступая на пятки отделению саперов, они вошли в пределы автоматической фабрики.

Грохот и жар. Было темно, не считая света от фонариков саперной команды и тех, что были на шлемах солдатов Коммейна. Взорванные ворота жалобно жужжали и щелкали, пытались сомкнуть створки, понимая, что в недра фабрики прорвались непрошеные гости, и протестуя.

— Осторожно! — раздался чей-то вопль и — СВИШШ-ПУУ! — струя жидкого бутана ударила поперек рампы, расцвела огненным лепестком. Все рухнули на землю — и вовремя. Завоняло паленой шерстяной тканью, завопил майор Коммейн — очевидно, он едва не опоздал.

— Он нас почуял! В укрытие! — крикнул один из солдат.

Но все и так уже постарались укрыться — насколько возможно, потому что трудно вообразить, что понимать под «укрытием» в помещении, которое машинный мозг фабрики успел за целое десятилетие изучить и прощупать. Одна из самонаводящихся тридцатисемимиллиметровых пушек с инфракрасным прицелом почувствовала тепло нужного спектра, излучаемое людьми, отыскала цель и накрыла беглым огнем.

«Я смерть! Я смерть!» — пели снаряды — ВЕНГО! ВЕНГО! ВЕНГО! — но вокруг раздробленных ворот имелись мертвые зоны, где атакующие приникли к земле.

Майор Коммейн, не рискуя приподнять голову, окликнул:

— Все целы?

Ответа не последовало, что означало: либо все в порядке, либо… мертвы, что освобождало от необходимости подавать голос.

Оглушенный, истекающий потом, задыхающийся внутри противогазной маски Билл Коссетт сглотнул комок в горле и пожалел о собственной болтливости. Держал бы лучше пасть на замке, тогда, в Рантуле. Вызвался, называется, добровольцем!

Мощный каблук тяжелого майорского ботинка врезался ему в почку — тридцатимиллиметровый пулемет начал стрельбу правильными очередями: двадцать выстрелов с возвышением в сорок ярдов по азимуту 270, смещение на два градуса и снова очередь, еще два градуса и новая, еще два — и опять очередь. До бесконечности. Прочесывающий огонь.

В чем был добрый знак.

— Он нас потерял! — злорадно заявил майор Коммейн.

Жужжащий, щелкающий, подмигивающий лампочками электронный мозг фабрики, спрятанный где-то в ее недрах, действительно потерял противника… или даже пришел к выводу, что с ним покончено… и завершал дезинфекцию, с тщательной машинной аккуратностью делая последние мазки.

Но язык пулеметных очередей был для Билла Коссетта полной абракадаброй, он ни малейшего понятия не имел, о чем толкует майор; ему одно было ясно — спуск рампы вдруг осветился мимолетными вспышками трассирующих пуль, пороховая гарь едва не задушила его, а грохот пулеметов и пронзительное «сквии!» отлетающих рикошетом пуль вполне были способны навсегда превратить Билла в глухого. Не говоря о том прискорбном факте, что одна из пуль — а их вокруг носилось немало — могла его ранить, если не хуже.

Но майор Коммейн приготовился нанести неожиданный удар, так сказать, из-за угла. Он с большой осторожностью приподнялся на локте и всмотрелся в глубь туннеля, где саперы возились с новым зарядом, необычно крупных размеров.

— Готовы? — крикнул он.

Один из подрывников махнул в ответ рукой.

— Взрывайте! — гаркнул майор, и сапер вдавил плунжер своей машинки до отказа.

БРАXXАХУМ! Угол стены, примыкавший к останкам ворот, превратился в пыль и мелкие осколки.

Билл Коссетт широко раскрыл глаза. Сквозь пробоину с поверхности с лязгом выползала машина. Вражеская? Но майор Коммейн приветствовал ее взмахами руки. Значит, наша. Но только ничего похожего Билл до сих пор не видывал.

И не удивительно.

Лишь Небеса ведают, где ухитрился Пентагон разжиться настоящим «Любимцем Уинни». Согласно легенде, сам Уинстон Черчилль — тот самый! вот значит, как давно было дело! — ведя войну против Гитлера, решил, что для победы не хватает героических пропорций траншеекопателя. Возмечталось ему, что гигантский траншеекопатель смог бы обратить вспять течение баталий во Фландрии или, скажем, Суасоне.

Конструкторы произвели на свет «Любимца Уинни», исполинских размеров машину для прокладки туннелей и траншей. Что ж, в году так 1917 его появление и вправду, быть может, повлияло бы на судьбы истории. Только после 1917 в окопах больше не воевали.

Машина, тем не менее, уцелела и оказалась в нужное время в нужном месте, ибо таков был замысел майора Коммейна. Он приглашающе взмахнул рукой, пропуская машину внутрь пробоины, возникшей в бетонно-броневой стене туннеля. «Любимец Уинни» был настроен на горизонтальную прокладку. Пропустив прокладчика вперед и выждав некоторое время, они двинулись вслед за ним в новенький и потому (предположительно) незащищенный туннель, который должен был пройти параллельно спуску, на котором они находились, вывести прямо в сердце фабрики.

Не веря собственным глазам, Билл Коссетт вскочил и побежал вслед за майором и остальными бойцами. Слишком просто и легко все получалось! Шум боя позади, на поверхности, постепенно затих. В новом туннеле пушек и пулеметов не было — откуда им взяться? Людям ничто не угрожало.

Вдруг…

— Ух! — зашипел майор Коммейн, по неосмотрительности коснувшись стены — стена оказалась горячей, как печь. Он улыбнулся Коссету, лицо его тонуло в тени, свет давали фонарики на-касках и лампы туннелепроходчика.

— На секунду испугался! — объяснил он. — Порода спеклась, наверное… при прокладке. Но откуда…

Он вдруг замолчал, напряженно размышляя.

И правильно сделал, что задумался, потому что первая его догадка была ошибочной. Стена разогрелась вовсе не от атомного жара. Да и откуда взяться атомной энергии в 1940 году, когда Черчилль строил своего «Любимца»?

— Бежим! — вскричал майор Коммейн. — Эй, все! Уносим ноги отсюда!

Потоптавшись пару секунд в нерешительности, саперная команда помчалась врассыпную прочь от прокладчика. И вовремя.

Потому что стену и в самом деле нагрела атомная энергия, только атом заставил расщепляться не прокладчик, а компьютер, управляющий фабрикой. Сейсмографы засекли вибрацию прокладки нового туннеля; на врага компьютер выслал стальных кротов с боеголовками; и как раз в тот миг, когда люди выскочили из одного конца свежего туннеля, кроты ворвались в него с другого, ударили в корпус прокладчики и взорвались.

Бойцы едва-едва смогли преодолеть путь вверх по рампе и до поджидающих БМП.

На этом закончился раунд первый. Если за ним наблюдал какой-нибудь судья, то опасаюсь, что, будь он даже трижды предубежден в пользу рода человеческого, этот раунд он отдал бы машинам. Машины расправились с противником легко; он явно был не в их лиге. Мысль эта не давала людям покоя всю дорогу до Пентагона. Люди были подавлены, совершенно выбиты из колеи.

Не зря прозвали Джека Тайга Непотопляемым. Правда, в то время он еще не успел заработать прозвище. Это с ним потом приключилось, и это совсем другая история. Но Тайг был великим человеком, и черты характера, делавшие его великим, давали о себе знать.

— Должен быть способ, — заявил он и врезал кулаком по столу. — Обязан.

Чрезвычайная Комиссия, молча зализывая раны, круглыми глазами смотрела на Тайга.

— Ребята, послушайте, — убедительно сказал Тайг. — Машины построены людьми. И люди сумеют их остановить.

Билл Коссетт подождал, не подаст ли кто голос. Все молчали.

— Каким образом, мистер Тайг? — спросил он, сожалея, что вопрос пришлось задавать все-таки ему.

Тайг поморщился раздраженно, уставился в окно пентагоновского кабинета — и ничего не ответил.

— Вы только скажите как, — продолжал Коссетт, — потому что мы не знаем. Мы пытались пробиться — и не смогли. Взрывать машины с продукцией тоже не получается — мы пробовали. Отрезать электроэнергию невозможно — машины сами обеспечивают себя всем необходимым. Что остается? Компьютер сильнее нас, вот и все.

— Всегда отыщется способ, если поискать, — упрямо гнул свое Тайг. Он нетерпеливо поерзал в своем кожаном кресле. Не потому, что чувствовал себя немного неловко на высоком посту — не зря ведь трудился в свое время в руководстве компании «Юст и Руминант». Хотя вести дела целой страны — совсем другое дело.

Марлен Гросхок смущенно кашлянула.

— Сэр, — сказала она. (Вы ведь знаете, кто такая Марлен Гросхок. Ее всякий знает.)

— Погоди, Марлен, потом, — отмахнулся Тайг. — Видишь, мне сейчас некогда.

— Да ведь я как раз об этом, сэр, — возразила Марлен. — По поводу возникшей проблемы, мистер Тайг.

Она нацепила на милый носик очки и заглянула в записи. Марлен тоже далеко ушла вперед по сравнению с теми временами, когда., работала общественной стенографисткой в Пунгз-конерз. И далеко не всегда тропа ее шла вверх. Хотя исполнять обязанности личной секретарши Джека Тайга — это, сомнений нет, было привилегией.

— У меня все записано, сэр. Вы испробовали грубую силу и тонкую изобретательность. Вот я и спросила у себя: а что предпринял бы тот симпатичный сыщик из старого телесериала, мистер Шерлок Холмс?

Она сняла очки, вопросительно оглядела собравшихся в кабинете.

Майор Коммейн с досадой махнул рукой:

— Мы едва ноги унесли. Но другое обидно, мистер Тайг. Мы провалили операцию, вот что мне покоя не дает!

— Поэтому я предлагаю… — сказала Марлен.

— Я домой не вернусь, — заявил Билл Коссетт, — как я посмотрю в глаза жене? И все непроданные «бьюики»… меня дрожь пробирает, только вспомню.

— Шерлок Холмс на нашем месте…

Джек Тайг скрипнул зубами и проворчал:

— Мы им еще зададим, ребята! Верьте мне! Ну, а пока, если нет других предложений, предлагаю закончить совещание. Бог свидетель, мы ничего не добились. Но утро вечера мудренее. Будут возражения?

Марлен Гросхок вскинула ладошку.

— Мистер Тайг, сэр…

— А, Марлен! Да, что у тебя?

Марлен в очередной раз сняла очки и проницательно взглянула на Тайга.

— Шерлок Холмс! — воскликнула она, торжествуя. — Ой пробрался бы вовнутрь! Потому что изменил бы свою внешность! Вот! Просто, как дважды два четыре.

Тайг вздохнул поглубже, покачал головой и сказал очень спокойным, терпеливым голосом:

— Марлен, прошу тебя, занимайся стенографированием. Остальное предоставь нам.

— Да выслушайте же меня, мистер Тайг, сэр! Ведь сырье на фабрику поступает, правильно?

— Ну и?

— Представим себе… — Марлен изящно склонила на сторону точеную головку, раздумчиво поцокала кончиком карандаша по сахарно-белым зубкам. — Представим себе, что вы измените внешность. Замаскируетесь под сырье. Вам не придется пробираться вовнутрь, фабрика сама вас втащит, так сказать. Как вам мое предложение?

Джек Тайг был великим и мудрым человеком, но слишком много легло забот на его плечи за последнее время. Он сорвался:

— Марлен, ты несешь сущий бред. Более идиотского… — он запнулся, — идиотского предложения… — он закашлялся, — я не слышал… А как ты себе это представляешь? В смысле, нашу маскировку?

— Так и представляю, — с серьезным видом ответила Марлен. — Вы измените внешность. Чтобы фабрика вас приняла за сырье.

Джек Тайг замолчал, но ненадолго.

Потом он стукнул ладонью по столу.

— Великие Небеса! А ведь девчонка попала в точку! Капитан Маргейт! Где капитан Маргейт? Эй, Коммейн, дуй со всех ног и приведи сюда капитана Маргейта!

Билл Коссетт сунул монетки в прорезь телефонного автомата и принялся ждать, когда его супруга в Рантуле снимет трубку.

На экране появилось изображение. В волосах Эсси виднелись бигуди, сама она облачилась в стеганый халат, который на ней сидел мешком, но в котором она, тем не менее, любила слоняться по дому.

— Билл? Это ты? Но телефонистка сказала, что звонят из Фармингдейла.

— Именно там я нахожусь, Эсси. Мы, э-э, пытаемся… нам предстоит испробовать одну идею. — Как рассказывать о подобных вещах, не сбиваясь на героический тон? Грань весьма тонкая и зыбкая. К тому же Биллу страстно хотелось, чтобы жена видела в нем героя, но при этом он опасался, что она прознает, до чего же ему этого хочется. — Мы, э-э… мы собираемся пробраться на подземную фабрику. Тайным способом.

— Пробраться? Билл! — голос у Эсси стал пронзительным до визга. — Билл, это опасно! Ты обещал, ты клялся мне, что будешь осторожен. Я тебе поверила, я тебя отпустила…

— Ну, Эсси, умоляю тебя, — попытался он успокоить супругу. — Прошу тебя. Все будет хорошо. Я думаю, особая опасность нам не угрожает…

— Он думает! Билл, выкладывай мне немедленно, что вы задумали?

— Нельзя! — Он запаниковал, уставился на телефон, словно увидел перед собой врага. — Они ведь все заодно! Машины то есть. По телефону я не могу…

— Билл!

— Но это правда, Эсси. Мы выяснили. Глубокий туннель тянется от фабрики НЭБП до самого Детройта, до фабрик «Дженерал Моторз». По туннелю трейлеры поставляют компьютерные схемы из Филадельфии. Откуда я знаю, вдруг телефоны прослушиваются ими? Нет! — Он заставил ее замолчать, потому что Эсси вновь собиралась потребовать от него правду и ничего кроме правды. — Прошу тебя, Эсси. Ни о чем меня не спрашивай. Как там детишки? Как Чак?

— Содрал колено. Билл, ты должен…

— А Дэн?

— Доктор уверен, что у него аллергия, совсем слабая. Билл, я вовсе не хочу…

— А Томми?

Она нахмурилась.

— Вчера надавала ему шлепков, раз сто, — сказала она, что было явным преувеличением, конечно.

Но, по крайней мере, ему удалось отвлечь ее внимание; она подробно описала все злодеяния младшенького: разбитые тарелки, пролитое молоко, брошенные на пол куртки и незашнурованные ботинки.

Билл вздохнул с облегчением. Потому что он не солгал; его вдруг до мозга костей напугало собственное предположение: вдруг автоматические системы междугородных переговоров вошли в сговор с электронными собратьями фабрик? И последние незаметно проникли в телефонные сети? Нельзя выдавать врагу планы!

Ему удалось закончить разговор и повесить трубку, так и не открыв секрета. Он вышел из кабинки, установленной в командном пункте майора Коммейна.

Герои всякие бывают, но раньше Биллу Коссетту, авторизованному дилеру компании «Бьюик», в голову не приходило, что ему, как заурядному солдату, придется рисковать собственной жизнью в настоящем бою.

На командном пункте кипела бурная деятельность, и не удивительно: ведь для исполнения поставленной задачи командный пункт располагал ресурсами всех Соединенных Штатов Америки.

И усилия начинали приносить плоды. Сцена, представшая перед взором Коссетта, выдавала всеобщее радостное оживление. Майор Коммейн слушал капитана Маргейта, который что-то взволнованно ему объяснял, а остальные члены Комиссии стояли вокруг.

Маргейт, как успел узнать Билл, работал у Джека Тайга личным экспертом по сырьевым материалам и тому подобному. Хороший парень, подумал Коссетт. И Коммейн ничего, человек не слова, но дела. А Марлен Гросхок, которая вертится все время неподалеку… ну, Эсси бы ее присутствие очень не понравилось бы. С другой стороны, он ведь выполняет задание правительства. К тому же, Марлен вносит приятное разнообразие.

Билл Коссетт поспешно заставил себя думать о другом. Например, о проблеме инфильтрации подземной фабрики;

— Нашли! — с восторгом воскликнул капитан Маргейт. — Мы его все-таки нашли! Геологи уверяли, — он удивленно покачал головой, — что под Лонг-Айлендом не может быть залежей угля. Но мы верили машинам. Они-то знали, где искать. И нашли!

— Уголь? — переспросил майор Коммейн, лоб которого прорезали глубокие складки.

— Ну да! — кивнул капитан. — Уголь. Сырье для вашей маскировки.

— Маскировки? — не понял майор.

— Именно, майор. Вы нас замаскируете под куски угля! Угля! — Капитан пожал плечами, весело улыбнулся. — Под органику, — поправил он для ясности. — Машине-то все равно. Уголь — это углерод, углеводородные соединения… вы в принципе по составу почти не отличаетесь. На некоторые странности машина, полагаю, внимания не обратит. Да что говорить, — капитан увлекся и развивал тему со все большим жаром. — Машина вас приняла бы, будь вы намного грязнее, чем на самом деле…

Марлен Гросхок топнула точеной ножкой.

— Капитан!

— Ох, я имел в виду, с точки зрения химического состава, мисс Гросхок, — потупился капитан, а затем занялся подготовкой к операции.

Билл Коссетт оттянул душный воротничок и обратился к капитану:

— Один вопрос, капитан. Допустим, фабрика нас сцапает.

— Обязательно, мистер Коссетт! Для чего и стараемся.

— То есть если фабрика поймет, что мы — не уголь?

Капитан Маргейт поднял голову, оторвавшись от баночек с сажей и кольд-кремом, задумался.

— Вот этого, — произнес он медленно, — следует избежать. Неловкая возникла бы ситуация. Что произойдет — этого я точно сказать не могу, но… — Он пожал плечами. — В общем, это не самое ужасное, — добавил он без тени беспокойства. — Куда хуже, если фабрика вообще вас не заметит, вообще не увидит в вас ничего другого, кроме кусков угля.

— Вы хотите сказать, — ахнула Марлен, побледнев, — что нас…

— Вас используют как сырье, — кивнул Маргейт. — Получится очень симпатичный пластик, мисс Гросхок, — добавил он галантно.

Операция, можете мне поверить, для всех участников оказалась тяжелым, изнурительным испытанием. Но все они держались стойко и мужественно.

Не дрогнув ни одним мускулом, сцепив зубы, майор Коммейн позволил намазать себя черной, как сажа, смесью.

Билл Коссетт предпринимал отчаянные усилия, заставляя себя припомнить, как жутко обстояли дела в покинутом родном Рантуле. «Да-да, — горячечно шептал он, — лучше уж это».

Марлен Гросхок… в общем, по лицу ее мало что можно было прочесть. Но позднее в мемуарах она писала, что в тот момент ей не давала покоя одна мысль: а как же потом всю эту пакость смыть?

Саперы проделали для них аккуратный туннель, уходивший прямо в слой буроватого угля.

— Тссс! — прошипел капитан Маргейт, поднеся к губам указательный палец. — Слушайте!

В тишине до их слуха донеслось далекое «чомп-чомп-чомп», как будто где-то там, на изрядном расстоянии от них, гигантская гусеница вгрызалась в броневой металлический лист.

— Это фабрика! — шепотом сказал капитан. — Теперь мы вас оставим. Старайтесь не двигаться, не шуметь. Да, чуть не забыл, вот, в корзинке, вода и сандвичи. Неизвестно, долго ли придется ждать.

Капитан и саперы отступили, вскарабкавшись вверх по штольне.

Несколько секунд спустя заряд малой мощности обрушил потолок, заблокировав туннель. Капитан предупреждал, что придется завалить вход… «Знаете, чтобы фабрика чего-нибудь не заподозрила невзначай!» — но все равно, оставшиеся в туннеле почувствовали себя погребенными заживо, и на крышку гроба уже со стуком падали комья кладбищенской земли.

Время шло. Время тянулось.

Они съели сандвичи, запили водой.

Время тянулось и тянулось.

Они успели проголодаться опять, но поделать ничего не могли, не было больше такой возможности. Они даже не смогли бы отменить операцию, пойти на попятную, потому что не существовало способа связаться с поверхностью. Доносившееся издалека «чомп-чомп-чомп» постепенно становилось громче, спору нет, но сомкнувшаяся со всех сторон темнота давила; вынужденное молчание действовало на нервы; сернистая вонь низкокачественного угля вызвала у Билла Коссетта сквернейшую мигрень…

И вдруг ожидание кончилось…

ЧОМП-ДОМП-ЧОМП… БАНГ! КЛАНГ! Вспышка фиолетового света пробила угольный кокон. Зубы из нержавеющей стали в пол-ярда длиной принялись пережевывать уголь, продвигаясь вперед на ярд в минуту, проедая траншею в полу их маленькой пещерки, сплевывая раздробленный уголь на широкую ленту конвейера, которая следовала за методично ползущими вперед челюстями.

— Пригнуть головы! — прошептал майор Коммейн на ухо девушке. — В сторону! — прошептал он на ухо Коссетту, хотя едва ли имело смысл шептать среди наполнявшего все вокруг металлического лязга. Они пригнулись, прижались к стене.

— Прыгаем! — шепотом приказал Коммейн, когда стальные зубы благополучно их миновали, и все трое прыгнули на конвейер, пристроились среди трясущихся кучек угля. Вместе с углем их понесло назад и вверх, во внутренность фабрики.

Они лежали неподвижно, едва дыша, опасаясь, как бы следящие устройства фабрики — возможно, за конвейером следили невидимые глаза — не обнаружили диверсантов раньше времени. Но если за поставкой сырья и следили предохранительные устройства, они промахнулись, или сработал коварный замысел. Медленно ползла лента конвейера, все выше и выше, в нарастающий лязг и грохот основного завода НЭБП. Операция удалась. Все было проще простого.

То есть проникнуть на фабрику было просто. Только это ведь было лишь началом.

Когда НЭБП поместил в недра Фармингдейла новую фабрику, местное отделение инспекции по соблюдению норм безопасности и гигиены труда разорвало старый контракт и, объединив лучшие свои умы, изобрело новый.

«Среднегодовая температура — 71,5° по. Фаренгейту», — гласил пункт 14а. «Не менее 40 куб. фут. чистого, свежего, профильтрованного воздуха в пересчете на одного рабочего в минуту», — требовал параграф 9. «Освещение обязательно должно регулироваться по желанию рабочего», — утверждал подпункт XII.

Фабрика была, разумеется, подземной, но условия внутри были созданы самые приятные. Вы не поверите, но бывало, что рабочие даже отказывались покидать фабрику на ночь, — примерно один человек из десяти, — особенно в разгар сенной лихорадки.

Но все это происходило до того, как фабрику автоматизировали.

Теперь условия, по крайней мере, по меркам людей, были там вовсе неподходящие. Машинам, наверное, нравилось, но людям…

Начнем с того, что светильники ничего общего не имели с приятными для глаз флюоресцентными лампами, о которых мечтал отдел инспекции. Да и зачем они были нужны? Видимый спектр — это исключительно для человеческих глаз. Машины же используют вместо глаз фотоэлектрические элементы, а фотоэлементы прекрасно все видят даже при красном или инфракрасном освещении, которое требует гораздо меньше затрат, и нити накаливания служат дольше. В результате чего помещения фабрики заливал жуткий желтовато-оранжевый полумрак.

Воздух… ну, это просто смешно! Воздух, который остался после того, как последние рабочие покинули фабрику, никуда не исчез, потому что машины воздухом не дышат. И температура совсем разрегулировалась. В дальних концах галерей было зябко; на участках вокруг печей жара была страшная.

А какой грохот стоял! Жуть!

Трое непрошеных пришельцев, съежившись, с округлившимися глазами, оглушенные, озирались по сторонам, пока лента конвейера уносила их все дальше. Билл Кос-Коссетт изумленно созерцал ряды гигантских стальных сфер, выплывавших из кроваво-красного полумрака. Он так и не понял, что же они собой представляют, бросил взгляд в сторону и успел соскочить с конвейера, крикнув:

— Прыгайте!

Остальные повиновались — и вовремя! Уголь, вместе с которым они путешествовали по конвейеру, с глухим грохотом, поднимая облака удушающей пыли, посыпался в зев огромного ковша-приемника.

Людей прошиб пот. Уголь в конечном итоге попадал в стальные резервуары, которые видел Билл, и превращался в полимеры. Фабрика не старалась с помощью воздуходувок отвести избыточное тепло. Зачем лишняя работа? Но люди покрылись горошинами пота не только из-за нахлынувшей волны жара — они слышали, как куски угля перемалывает в пыль и со свистом куда-то уносит.

Держась за руки, чтобы не потеряться, люди пробирались сквозь багровый полумрак, то и дело спотыкаясь.

— Осторожно! — рявкнул майор, и Коссетт успел втянуть голову в плечи и присесть — мимо пронеслось нечто объемистое, блестящее, просвистело у самого уха.

С другой стороны, фабрика была фабрикой, и Коссетт предполагал, что у любой фабрики должны быть определенные общие и закономерные черты в том, что касается внутреннего устройства. Например, проходы между рядами машин.

Но в подземной фабрике проходы были не нужны. Обычно на фабриках одна смена рабочих сменяет другую, люди уходят на перерыв или в туалет, или попить водички из охладителя. Ничего подобного в пещерах фабрики места не имело. Поэтому машинный мозг отказался от идеи коридоров и проходов. Сборочные комплексы и прочая машинерия были разбросаны по цеху так, как электронный мозг счел нужным — удобство передвижения людей в расчеты не принимались. Комплектующие части и готовые узлы подавались и уносились прочь с помощью вагонеток и тележек, сновавших над головой.

Коссетт испуганным взглядом проводил одну из этих тележек, едва не расколовшую его череп, как вдруг уголком глаза заметил новую движущуюся тень.

— Берегись! — завопил он, хватая Марлен за скользкую от угольной мази шею. Мимо пролетела вагонетка, груженная готовыми тостерами.

Вся троица плюхнулась на пол, потом, проклиная все на свете, поднялась; правда, Марлен не ругалась. Она была все-таки дама, по крайней мере, в отношении непристойных выражений. Но она сказала:

— Нужно выполнить задание и поскорее отсюда выбираться.

Люди переглянулись. Вид у троицы был жалкий: все в саже, в пыли, в грязи. Они заблудились в недрах грохочущих, завывающих катакомб. Оружия у них не было. Они чувствовали свою беспомощность. Что они могли противопоставить умным и могущественным машинам фабрики, вооруженной, если можно так выразиться, до зубов?

— Нечего было сюда соваться. Идея с самого начала была сумасшедшая, — заныл Коссетт. — Нам не выбраться отсюда!

— Никогда, — согласился с ним майор, чья железная выдержка и стойкость дали, наконец, слабинку.

— Никогда, — кивнула Марлен и, нахмурив милые бровки, посмотрела в кроваво-красные сумрачные глубины фабрики. — Если только нас не сбросит.

— Ты хочешь сказать, выбросит, — поправил Коссетт.

Марлен покачала головой.

Если нас не срыгнет. То есть фабрику не стошнит. Ну, знаете, как при расстройстве желудка.

Мужчины переглянулись.

— В принципе, эта фабрика в самом деле ест, кушает, — сказал Коссетт.

— Только телеологии нам не хватало, — возразил Коммейн

— Но она ест сырье.

— Тогда обдумаем ситуацию, — командирским тоном приказал Коммейн, плюхаясь на пол, чтобы избежать столкновения с пролетающим мимо мотком электрических удлинителей. — Допустим, — воззвал он с пола, — мы взорвем полимерные реакторы и конвейер. Управляющая машина заметит нарушения в технологическом процессе, верно? Попытается выяснить причину неисправности, обнаружит, что посторонние особи, то есть мы, проникли вовнутрь через приемники сырья. Ага! Что остается машине? Только запереть приемники! И оставшись без сырья, фабрика не сможет работать, выдавать продукцию. Следовательно, примем за установленное: фабрика окажется не в состоянии — что?

Билл Коссетт повторил вопрос, заданный из укрытия, которое он отыскал под столом для запасных частей.

— Я говорю, а куда Марлен запропастилась?

Майор привстал на колени. Девушка исчезла. Вокруг в грохочущем, лязгающем полумраке перемещались грозные темные силуэты, но ни один не напоминал фигурку Марлен. Она куда-то пропала, и майор обнаружил, что вместе с девушкой исчезло еще кое-что — сумка со взрывчаткой.

— Марлен! — завопили оба.

И, словно по мановению волшебной палочки, — хотя это было всего лишь совпадением, — она появилась.

— Ты где была? — набросился на нее майор. — Чем занималась?

Девушка остановилась, посмотрела на мужчин сверху вниз.

— Давайте уносить ноги, — сказала она. — Я взяла бомбы. У фабрики вот-вот начнутся желудочные колики.

Они не успели преодолеть и первого десятка ярдов, как взорвалась одна из бомб. Натриево-желтая вспышка и грохот, как от новогодней петарды. Сотня ярдов конвейерной ленты слетела с валков.

А потом пошла потеха…

Менее чем через час все трое были уже на поверхности и наблюдали за дымными плюмажами, которые поднялись над полсотней скрытых вентиляционных колодцев, разбросанных по пустоши за городской чертой.

Джек Тайг был на седьмом небе от счастья.

— Ребята, вы врезали ей прямо в челюсть! — злорадно возрадовался он. — И она вас выпустила?

— Она нас вышвырнула пинком под зад, — ликующе заявил майор. — Мы находились на участке приема сырья. По-моему, фабрика полностью закрыла этот участок. Все, что осталось от конвейера, машины вымели в мгновение ока вместе с нами — пришлось пошевеливаться, скажу вам, а то бы и нам несдобровать. Входной туннель забили наглухо, и когда мы покидали участок, машины уже монтировали броневые плиты, укрепляя затычку.

— Ребята, мы ее достали! — заухал от радости Тайг. — Знаете, на всякий случай вот что сделаем. Заминируем залежи угля; несколько хорошеньких бомб — и у фабрики живот разболится по-настоящему…

Так и поступили, но особой нужды в этом уже не было; подземная фабрика полностью и целиком замкнулась в себе. Больше она никогда не делала попыток добыть сырье.

В течение нескольких последующих дней люди Тайга испытали ту же самую технику диверсий на прочих фабриках, по всей стране — и всегда с неизменно успешными результатами. Вооруженная охрана, выставленная у ворот фабрики НЭБП била баклуши. Им нечего было делать. Нет, фабрика не умерла. Дважды за первый день, несколько раз в последующие дни одиночный грузовик пытался выбраться на выездной подъем. Но всего один грузовик, в то время, когда раньше их были десятки; и только частично загруженный. Одиночный грузовик был легкой добычей для охраны.

Итак, люди одержали победу.

Разве могли быть какие-то сомнения?

Джек Тайг объявил всенародный праздник в честь триумфа.

Эх, и повеселились же они! Какая славная получилась гулянка!

Джек Тайг сиял, как солнце. Он был не в себе от радости. Его лицо, обычно суровое и строгое, лицо старого сильного человека, теперь больше напоминало лукавую физиономию счастливого мальчишки.

— Пируйте, други мои! — восклицал он, и голос его, усиленный динамиками, громовыми раскатами разносился над празднующими. — Сегодня праздник! Мы увидели рассвет нового дня, и вот перед вами эта великолепная тройка — без этих героев нашего праздника не было бы!

Он великодушным жестом указал на сидевших рядом с ним на помосте. Загремели аплодисменты. Овация.

Все три героических участника диверсии сидели на помосте. Майор Коммейн, в отутюженном кителе, сидел прямой, как палка. Пуговицы сверкали. На груди — алая лента. Тайг, импровизируя, на месте изобрел новый почетный знак. Рядом, мило улыбаясь, сидела Марлен Гросхок. Билл Коссетт, с виноватой улыбочкой, пристроился рядом с женой (а супруга его внимательно рассматривала Марлен).

Джек Тайг рявкнул:

— Пируйте, друзья! Оркестр морской пехоты сыграет нам марш! А потом герои, которые нас спасли, скажут нам пару слов!

Восхитительный вышел пикничок, скажу я вам. «Да здравствует вождь!», гремя медью, эхом отражался от самих голубых небес. Коссетт, забыв о прочих неприятностях, мучился проблемой: что же ему сказать собравшимся, когда его попросят выступить? Вдруг он обратил внимание, что медные горны и трубы военно-морского оркестра постепенно затихают.

К помосту, пробираясь сквозь толпу, подбежал запыхавшийся офицер. Он что-то прошептал на ухо Джеку Тайгу. Лицо у офицера было заметно встревоженно.

Выслушав донесение, Тайг поднялся, вскинул руку. Он улыбался.

— Друзья, ничего серьезного, — объявил он. — Ничего серьезного не произошло! Но фабрика, оказывается, еще дышит. Полковник доложил о появлении нового грузовоза. Грузовик как раз покидает ворота фабрики. Поэтому, сохраняйте спокойствие. Сейчас наши ребята, прямо у вас на глазах, расправятся с вторжением!

Паника? Ну, нет, не было никакой паники, да и почему должна была толпа паниковать? Получился цирк, дополнительное развлечение. Что-то вроде травли медведя на ярмарке в Сассексе. Увлекательно и совершенно безопасно.

Пускай упрямая фабрика высылает наружу очередной грузовик, решили собравшиеся тысячные толпы, предвкушая развлечение. Посмотрим, как эти бравые парни превратят его в металлолом! К тому же битва все равно выиграна. Один грузовичок положения не изменит. Как бы ни изощрялись электронные мозги подземных фабрик, а без меди и стали тостер не получится, а уже несколько недель фабрики не получали сырья. В общем, предстоит чистая клоунада, вот и все!

И гости, взобравшись на стулья, чтобы лучше видеть, приготовились к спектаклю. Отцы поднимали на руки младшеньких отпрысков, усаживали на плечи. И вот со свистом вылетел вверх по выездному подъему трейлер. «Тра-та-та!» залились пулеметы. «ВУШШ!» — зашипели пусковые ракетные установки. У грузовика не было ни одного шанса. Раньше, когда трейлеры шли конвоями, нескольким машинам удавалось пробиться. Но сейчас грузовик прорывался в одиночку. И получил свое.

Рука об руку с супругой Билл Коссетт направился осмотреть дымящиеся останки грузовика. Толпа почтительно расступилась.

Эсси Коссетт сказала с удовольствием:

— Так им и надо! Грязные машины! Они возомнили себя хозяевами! Вот если бы проникнуть туда, вниз, посмотреть, как они умирают с голоду, в точности, как рассказывал мистер Тайг. Милый, а что это за штучки?

— Какие штучки? — рассеянно переспросил Коссетт. — Он внимательно рассматривал бронированный радиатор трейлера, в который прямиком угодил заряд базуки. Ему представилось, что то же самое могла бы сотворить с ним самим ракетная установка, защищающая фабрику.

— Вот эти, блестящие.

— Какие еще блестящие… А! — Сквозь пробоину в борту, где десяток разрывных крупнокалиберных пуль пробил металлический лист, наружу свешивался край контейнера. На контейнере было отштамповано:

И по отскочившей крышке контейнера вниз стекали какие-то блестящие, похожие на шарики сгустки. Нет, самое странное, что они не плюхались на землю, а взлетали вверх. Словно капли из протекающего крана, сгустки выдавливались наружу и — ПЛОП! — отправлялись в свободный полет.

— Забавно, — сказал Билл Коссетт жене. Его охватило смутное беспокойство. — Думаю, ничего опасного. Зажигалки! В жизни таких зажигалок не видел!

Он, удивленно поджав губы, выудил из кармана собственный комбинированный портсигар-зажигалку.

Коссетт щелкнул крышкой.

Он поднял ее, поднес к лицу, чтобы прочесть надпись на днище: может быть, его зажигалка-портсигар тоже производства НЭБП?

«ФЛЮТЬ!» Ртутная капелька ястребом спикировала на него, затанцевала над раскрытым портсигаром. Он почувствовал, как в губы ему настойчиво тычется жесткий конец сигареты, закашлялся, замотал головой.

Восстановив равновесие, Коссетт вырвал изо рта сигарету, посмотрел на нее, швырнул на землю.

— Бог ты мой! — воскликнул он. — Но каким образом? Мы же их закупорили!

И повсюду среди безбрежной толпы люди начали приходить к выводу, что в расчеты вкралась ошибка. Все они приходили к тому же неутешительному выводу, что и Билл Коссетт. Из разбитого контейнера с надписью «Кофеварки. 8 чашек», переливчатые серебристые шарики выплывали наружу, кружили над толпой.

Кофеварки? Да, это были кофеварки.

— На помощь! — закричала женщина, из рук которой вырвали бутыль с холодной минералкой.

— Прочь! — завопил другой мужчина, пытаясь откупорить баночку «Максвел хаус».

Словно струи фонтанов Версаля, плыли в воздухе водяные жгуты, пересекаясь с коричневыми фильтрами. Потом использованные намокшие фильтры аккуратно зарылись в пески Лонг-Айленда, и переливчатый шар кофеварки, буксируя коричневую сферу раза в два больше себя, поплыл от чашки к чашке, разливая идеально сваренный горячий кофе.

Четырехлетний малыш, с раскрытым ртом наблюдавший за аттракционом, едва не выронил свой сандвич.

— Ой! — вскрикнул малыш, потирая покрасневшие пальцы, потому что еще один летучий сгусток, на этот раз изумрудно-зеленый, выхватил сандвич, поджарил до золотистой румяности, подхватил падающую ветчину и водрузил на ломтик поджаренного хлеба — ветчина даже земли не успела коснуться.

— Билл! — завопила Эсси Коссетт. — Что происходит? Ты же говорил, что фабрику остановили!

— Я и сам был уверен, — пробормотал огорошенный супруг, полными ужаса глазами наблюдая за напуганной толпой.

— Разве вы не перекрыли поставки сырья? Как же фабрика может без сырья работать?

Билл Коссетт вздохнул:

— Да, сырье мы перекрыли, — признался он. — Но, очевидно, фабрика нашла выход. Она научилась выпускать продукцию даже без сырья. Магнитные потоки, силовые поля… не знаю! Но в грузовике битком набито бытовых приборов, которым не нужны исходные материалы.

Он облизнул пересохшие губы.

— Это еще не самое страшное, — сказал он так тихо, что супруга едва разобрала слова. Если бы вернулись кошмарные старые времена, я бы еще выдержал. Если бы каждые три месяца появлялась новая модель, и нам приходилось бы продавать и продавать, покупать и покупать… — Но вот эти штуковинки, — сказал он с жалким видом и сморщился, как будто борясь с тошнотой. — Похоже, они вообще не изнашиваются. Да и чему в них изнашиваться? Ведь они совсем не из твердого вещества сделаны! И если появятся новые модели… КАК МЫ, РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО, ИЗБАВИМСЯ ОТ СТАРЫХ?

Радостный свет кометы

Трудно было бы найти нечто общее в личностях Альберта Новака, человека, который подкрадывался к Майрону Ландау, и государственного секретаря США, но одна общая черта у них имелась: они желали. Все трое страстно желали чего-то, хотя эти желания в глазах обычного среднего человека, руководствующегося общепринятыми нормами поведения, не выглядели достойными.

Начнем с человека, который подкрадывался к Майрону Ландау, нет — лучше с самого Майрона Ландау. Майрон тоже желал (а объектом желания была его подружка Эллен) с тем старательно скрываемым безрассудством, какое свойственно семнадцатилетнему парню, который никогда еще до сих пор не…

Факторами не в пользу Майрона в этот июльский вечер в Нью-Йорке были неопытность, неуверенность в себе и сопротивление самой Эллен, но на его стороне были могучие союзники. Перед ним простиралась глубокая, завлекающая чернота Центрального парка, где всякое может случиться, а на небе сверкал отличный предлог для того, чтобы заманить туда Эллен. Так что он купил ей у Румпельмайера порцию клубничного мороженого и повел прогулочным шагом в сторону парка, болтая по дороге об астрономии, красоте и любви.

— Ты уверен, что это не опасно? — спросила Эллен, тревожно глядя на залитые светом натриевых фонарей заросли.

— Ничего не бойся, — сказал Майрон развязным тоном обладателя коричневого пояса каратэ, полученного в одной из лучших академий Вест-Сайда, хотя, честно говоря, никогда до сих пор не бывал в Центральном парке после захода солнца.

Однако он все тщательно продумал и полагал, что сегодняшним вечером им не грозит никакая опасность. Во всяком случае, не такая, которая заставила бы его отказаться от своего плана. Над головой ярко сияла великолепная комета, ставшая в последнее время предметом всеобщего внимания, а вечер был безоблачный. В парке будет много людей, глядящих на небо, рассуждал он, а впрочем, куда еще он мог бы ее повести? Не к себе же домой, где бабка торчит под дверью комнаты, приложив к ней ухо, и только и ждет повода войти и начать искать свои очки. И не к Эллен, где постоянно болтаются ее мать и сестра.

— Комету плохо видно с улицы, — сказал он с видом знатока, обнимая Эллен и раскланиваясь со статным седовласым джентльменом, который вежливо поклонился им первым. — На улице слишком много света, и, честное слово, Эллен, мы не будем заходить далеко.

— Я никогда еще не видела комету, — уступила она, позволяя вести себя по дорожке.

Честно говоря, комету Уджифусы-Макгинниса, названную по имени двух открывших ее астрономов-любителей, не так уж трудно было разглядеть. Она простирала свой хвост почти на четверть небосвода; в ее хвосте тонули Альтаир, Вега и звезды вокруг Денеба, а блеск ее не затмило бы даже яркое уличное освещение Нью-Йорка. Она царила на небосклоне даже в тысяче миль к югу, где в освещенном прожекторами монтажном зале техники в поте лица двадцать четыре часа в сутки трудились над подготовкой к старту космического зонда, который должен был приоткрыть тайны Уджифусы-Макгинниса.

Майрон взглянул вверх и на мгновение дал себя очаровать великолепному зрелищу, но тут же вернулся с небес на землю.

— Ах, — вздохнул он, медленно ведя пальцами к нижней части груди Эллен, — только представь себе: все, что ты видишь, — это только газ. Ничего там, собственно, нет, и до нее миллионы миль.

— Как это прекрасно, — сказала Эллен, оглядываясь через плечо. Ей почудился какой-то треск.

Ей это вовсе не почудилось. Треск действительно раздался. Нога статного седовласого джентльмена наступила на сухую палку. Он как раз свернул с выложенной плитами аллейки в тень кустов и был занят натягиванием дамского нейлонового чулка на свои седые волосы и лицо. Он тоже тщательно спланировал этот вечер. В правом кармане его плаща лежал завязанный узлом шерстяной носок с полфунтом стальных шариков от подшипников — это для Майрона. В левом кармане плаща был складной, хорошо наточенный нож. Это для Эллен — во-первых, чтобы быть уверенным: она не сделает этого уже никогда. Он не знал их имен, когда нагружал карманы и покидал свое ранчо в Уотербери, штат Коннектикут, отправляясь на вечернюю охоту в город, но знал, что кто-нибудь ему наверняка попадется.

Он тоже взглянул вверх, на комету, но с раздражением. Когда он показывал ее дочери у себя дома, на дворе, в штате Коннектикут, комета выглядела красиво. Здесь же она была лишь ненужной помехой. Из-за нее ночь была слишком светлой, хотя это было и не столь плохо, как во время полнолуния.

Не пройдет и пяти минут, рассчитал он, как парень заведет девушку в кусты. Но куда? Лишь бы только они выбрали его сторону аллеи! В противном случае ему придется перебежать дорожку. Это было связано с определенным риском и, к его досаде, плохо вязалось с его изысканными манерами. Однако забава того стоила. Она всегда того стоила.

Статный седовласый джентльмен тихо крался следом за парочкой, держа тяжелый носок наготове. Он уже ощущал первую радостную дрожь сексуального возбуждения в интимных частях тела.

Примерно за две тысячи лет до этого, когда Иисус был маленьким мальчиком в Назарете, а Цезарь Август пересчитывал свои статуи и золото, раса существ, внешне напоминавших крабов с мягкими панцирями, обнаружила существование Великой Китайской Стены.

Ничего удивительного, что они ничего не замечали раньше, поскольку лишь она одна среди тогдашних творений рук Человека была различима в их телескопы. Ее сооружение завершилось примерно за двести пятьдесят лет до упомянутого события, и большая часть этого времени ушла на медленное путешествие света с Земли на их планету. Под наблюдением существ находилось множество других планет, и они не могли посвящать каждой из них слишком много времени. Но их слуги не имели права на ошибку, и десять тысяч представителей одной из покоренных рас умерло в мучениях, что должно было служить уроком для других.

Надменные, как они сами себя называли и как называли их вассалы, задумались: стоит ли завоевывать Землю и присоединять человечество к числу своих рабов, раз уж они его обнаружили. Это был их обычай, уходивший корнями в глубокое прошлое и снискавший им дурную славу в бескрайних просторах Галактики.

Поразмыслив, они решили пока не забивать себе голову. Да, что-то вроде цивилизации там наверняка существует, но планета Земля слишком далека, слишком примитивна и слишком бедна, чтобы ее завоевывать.

Исходя из этого, Надменные удовлетворились стандартной рутинной процедурой. Во-первых, они организовали похищение в своих дискообразных кораблях некоторого количества земных разумных существ и прочей фауны. Образцы эти умирали в страшных муках, предоставляя важную информацию о химии своего тела, физическом строении и способе мышления. Во-вторых, Надменные послали наблюдательную группу, состоявшую из представителей одной из покоренных рас; им было приказано занять позицию в ядре кометы и следить оттуда за этими эндоскелетными потенциально небезопасными существами, которые развили у себя земледелие, открыли огонь, город и колесо, но еще не располагали даже химическими взрывчатыми веществами.

Затем они выбросили Землю из своего коллективного беспозвоночного разума и вернулись к более интересному обсуждению мер против расы насекомоподобных существ, населявших планету с насыщенной парами атмосферой и высокой гравитацией, которая находилась совсем в другой стороне, близ ядра Галактики. Насекомые упрямо твердили, что не позволят Надменным завоевать себя, и действительно уничтожили немалое число посланных против них эскадр.

Почти четверть коллективного разума Надменных была занята тем, что строила планы, как нанести поражение этим насекомым в открытой битве. Подавляющая же часть остального их разума предавалась приятным размышлениям о том, что сделать с врагом после победы, чтобы они горько пожалели о своем отчаянном сопротивлении.

В то время как статный седовласый джентльмен подкрадывался к Майрону и Эллен, другой человек, который желал — государственный секретарь Соединенных Штатов — находился на сорок тысяч футов выше и на сто миль севернее от Центрального парка. Госсекретарь летел на борту четырехмоторного реактивного самолета, нос которого украшал американский национальный флаг, и испытывал очередной приступ дурного настроения.

— Заткнись, Денни, — сказал президент Соединенных Штатов, угрюмо почесывая между пальцами босых ног. — Ты зря горячишься. Я же не говорю, что мы не можем бомбить Венесуэлу. Я только спрашиваю, зачем мы должны ее бомбить? И мой тебе хороший совет, следи за словами, когда разговариваешь со мной.

— Сами следите за своими словами, господин президент! — рявкнул госсекретарь, перекрывая шум двигателей. — Я уже сыт по горло вашими откладываниями со дня на день, уклонением от принятия окончательного решения. Еще немного, и я сойду с самолета и свалю всю работу на вас. Учитывая открывшиеся недавно факты — я имею в виду Исландию — не думаю, что подобная перспектива вам понравится.

— Дэнни, — прорычал президент, — у тебя отвратительная привычка копаться в старых историях. Не отклоняйся от темы. Нам нужна нефть, согласен. У них есть нефть, все это знают. Они не хотят нам ее продать по разумной цене, и ты требуешь, чтобы я не давал им житья, пока они не передумают. Правильно? Однако ты забываешь, что подобные вопросы можно решать по-разному. Почему бы нам, как обычно, не обойтись угрозами и бряцанием оружия?

— Но их наглость, господин президент! Унизительный тон ноты, присланной на мое имя. Здесь уже речь идет не о нефти, оскорблена национальная гордость нашей страны.

— Ох, Дэнни, Дэнни, — вздохнул президент. — Тебе легко говорить. У тебя не сидит на шее Конгресс, который постоянно заглядывает тебе через плечо, что бы ты ни делал. — Он еще раз тяжело вздохнул и открыл очередную банку некалорийной минеральной воды. — Одного я не понимаю, почему мы должны нанести удар именно сегодня вечером, когда идет заседание Конгресса?

— Я вам уже объяснял, господин президент, — раздраженно буркнул секретарь, — что плохо действует наша система связи. Имеют место сильные ионосферные помехи, вызванные непредсказуемо мощным потоком излучения, исходящего, по-видимому, от…

— Ох, перестань, — страдальчески перебил президент. — Ты хочешь сказать, что комета мешает нашим службам радиоперехвата?

Секретарь сжал губы.

— Неизвестно, комета ли это, господин президент. Подобный эффект никогда раньше не наблюдался, хотя вполне возможно, какая-то связь существует. Впрочем, это неважно. Ситуация такова, что у нас нет устойчивой связи. Таким образом, мы не знаем, планируют ли венесуэльцы какое-нибудь вероломное нападение. Вы хотите рисковать безопасностью Свободного Мира, господин президент? Больше я ничего не скажу.

— Да, ты своего добился, Дэнни. — Президент развернулся в кресле и уставился на яркий поток белого света над востоком, где плыла комета Уджифусы-Макгинниса. — Я слышал и о меньших поводах к началу войны, — задумчиво пробормотал он, — только не помню точно, когда. Ну ладно, Дэнни, уговорил. Дай мне Чарли по закрытому каналу. Объявлю нападение через два часа.

Наблюдатели Надменных, спрятавшись внутри каменного ядра кометы, изучали результаты сканирования Земли с помощью устройства, напоминавшего радар. Это была рутинная процедура. Они не знали, что тем самым создают помехи земной системе связи, впрочем, это была не их проблема. Их задачей было рассеять над Землей град частиц и перехватить их после отражения от поверхности планеты. В результате исследований выяснилось, что Земля далеко продвинулась в своем развитии, давно вступив в технологическую эру, и тем самым став уже не потенциальной, а реальной угрозой для их хозяев.

Вообще говоря, Надменные стали менее надменными, чем прежде. Они терпели неудачи в продолжающейся уже тысячу лет борьбе с насекомоподобными. Счет составлял 53 к 23724 в пользу противника. Зная об этом, наблюдатели понимали, что в подобных обстоятельствах бессмысленно говорить о физическом завоевании Земли. Она должна быть просто уничтожена.

Не было ничего проще. В арсеналах Надменных имелось множество средств для превращения в пыль обитаемых планет. К сожалению, они плохо работали против насекомоподобных, но были достаточно мощными, чтобы расправиться с человечеством. Однако наблюдатели занимали слишком низкую ступеньку в иерархии и не имели доступа к такому оружию.

От них требовалось лишь сообщить о результатах наблюдения, а потом воздействовать на человечество так, чтобы оно не в состоянии было оказать сопротивление, даже пассивное, когда прибудут очистные команды с дезинтеграторами планет.

Подобная процедура представляла собой определенную техническую проблему, но уже давно была решена. Похищенные представители человечества умирали страшно, но не напрасно. По крайней мере, с точки зрения Надменных, поскольку, погибая в мучениях, давали информацию, которая послужила Надменным для разработки соответствующих методов воздействия. Наблюдатели имели все необходимое оборудование.

С точки зрения похищенных людей, вопрос о том, напрасно они умирают или нет, естественно, имел совершенно иной ответ. Однако никому не пришло в голову их об этом спрашивать. Так или иначе, наблюдатели включили генераторы, которые должны были воздействовать на человечество и подготовить его к уничтожению.

Ожидая, пока накопится заряд, они послали сигнал ближайшему супердредноуту Надменных, чтобы он прибыл и завершил дело с помощью планетарной бомбы. Потом они задумались о своей дальнейшей судьбе. Дискуссия была не слишком плодотворной. Вероятность того, что комета Уджифусы-Макгинниса унесет их достаточно далеко, чтобы оказаться вне радиуса действия планетарной бомбы, была не слишком велика. Кроме того, никто из наблюдателей понятия не имел, каковы планы Надменных в их отношении, даже если они останутся невредимыми. Однако все наблюдатели сходились в одном: надежды на спасение невелики.

Займемся теперь Альбертом Новаком. Он находился на борту другого четырехмоторного реактивного самолета, который взлетел с аэродрома Кеннеди и взял курс на международный аэропорт Лос-Анджелеса. Альберт, коротко подстриженный молодой человек, был одержим некой идеей Рядом с ним сидел невысокий седой джентльмен с Запада, с загорелой физиономией брюзгливой черепахи, который протянул ему руку и сказал агрессивным тоном, кивая на иллюминатор:

— Чертова штука! Вы знаете, что космическое агентство хочет потратить тридцать миллиардов долларов из ваших налогов только на то, чтобы возле нее поболтаться? Тридцать миллиардов! Чтобы понюхать какой-то болотный газ! Я этого не допущу, пока я член Комиссии по Астронавтике и Космосу. Разрешите представиться. Я конгрессмен… — но он говорил в пустоту.

Альберт Новак не пожал ему руку, даже не удостоил его взглядом. Несмотря на то что под потолком на трех языках продолжала гореть надпись «Застегнуть ремни», он отстегнулся и двинулся по проходу между рядами кресел. Стюардессы зашипели на него и начали не спеша отстегиваться, чтобы препроводить на место. Он не обращал на них внимания. У него не было ни малейших намерений лететь в Лос-Анджелес, а к стюардессе он обратится, когда придет время. Он вошел в туалет с кассетным магнитофоном и закрыл за собой дверь на задвижку.

Магнитофон уже не годился ни для записи, ни для воспроизведения. Накануне Альберт изъял из него внутренности, заменив их несколькими дополнительными батарейками и мотком тонкого провода, которым он теперь осторожно соединял тридцать палочек динамита с запалами, которые вшил на глазах улыбавшейся близорукой матери под подкладку своего плаща.

Хотя Новак считал себя угонщиком, он не собирался заставлять пилотов менять курс и требовать посадки на Кубе, в Каракасе или в Алжире. Ему не был нужен самолет. Ему не были нужны даже сто миллионов долларов выкупа, которые он собирался потребовать.

Главным желанием Новака было обратить на себя чье-то внимание. Что касается продуманного во всех деталях плана, то он состоял в том, чтобы подойти к стюардессе с рукой на взрывателе, показать ей гениальное устройство, которое ему удалось протащить через детектор металла, отправиться с ней, как велит традиция, в кабину экипажа, а затем, когда авиакомпания начнет лихорадочно собирать пять миллионов непомеченных двадцатидолларовых банкнот, в которых он намеревался потребовать оплаты выкупа, замкнуть контакты и взорвать динамит ко всеобщей досаде и замешательству.

Он знал, что, уничтожая самолет, погибнет сам, но не придавал этому особого значения. Единственное, о чем он сожалел, это то, что он не увидит лицо матери, когда на нее накинутся репортеры и телевизионщики и она узнает, что ее сын разнес в клочья кучу людей и самолет стоимостью в тридцать миллионов долларов.

Генераторы в ядре кометы Уджифусы-Макгинниса были уже полностью заряжены.

Наблюдатели Надменных в мрачном настроении нацелили луч на планету Земля, Они тщательно все отрегулировали, поскольку знали, каковы могут быть последствия плохо сделанной работы. Когда все было готово, они сорвали пломбу, блокировавшую главный переключатель, и выпустили луч.

В сторону ближайшего полушария планеты сплошным потоком ударило свыше трех миллионов ватт энергии. В атмосфере сразу же произошли определенные химические изменения, а ветры разнесли их по всей планете.

Оборудование обладало строго направленным действием, но обслуживавшие его наблюдатели находились очень близко. За счет отражения от разреженных газов оболочки кометы излучение слегка задело и их.

Поскольку на основании экспериментов, проведенных две тысячи лет назад на похищенных, излучение было рассчитано специально против человечества, оно оказывало лишь ограниченное влияние на наблюдателей. Тем не менее они были двуполыми, теплокровными существами, дышавшими кислородом и во многом схожими с людьми, и поэтому оружие подействовало на них во многом так же, как должно было подействовать на человечество.

Сначала они ощутили резкий прилив эмоций, который определили (но лишь путем логических рассуждений) как радость. Поставить подобный диагноз было непросто, так как им не часто приходилось пребывать в таком состоянии. Но теперь они смотрели друг на друга с глуповатой нежностью, и по-своему, не вполне по-человечески, переживали неожиданный приступ эйфории.

Следующим их ощущением была сильная физическая боль, сопровождавшаяся рвотой, головокружением и чувством общей слабости, а причиной этого была доза излучения, более чем достаточная, чтобы сделать их покорными котятами, готовыми без сопротивления подставить себя под нокаутирующий удар Надменных. Это они тоже поняли. Они пришли к выводу, что умрут, и притом очень быстро.

Они отнеслись к этому так же, как Альберт Новак, собиравшийся взорвать себя вместе с самолетом. Они были счастливы. Именно так должно было подействовать излучение на человечество, и оно успешно выполнило свою задачу.

И на всей обращенной к комете стороне Земли страх сменялся радостью, напряжение — покоем, ненависть — любовью.

В Центральном парке трое молодых бездельников отпустили девушку, которую заманили за сарай для лодок на 72-й улице, и решили поступать в Гарвард. На южной окраине парка седовласый джентльмен выскочил из кустов прямо на Майрона и его девушку.

— Мои дорогие дети! — кричал он, стаскивая с — лица дамский чулок. — Какие вы чудесные и милые! Вы так напоминаете мне сына и дочь. Позвольте снять для вас номер в лучшем отеле Нью-Йорка, с полным обслуживанием.

В нормальных обстоятельствах подобный инцидент привел бы Майрона Ландау в замешательство, особенно если учесть, что ему только что удалось разгадать загадку застежки бюстгальтера Эллен. Но на этот раз он сам был настолько переполнен радостным возбуждением, что сумел лишь сказать:

— Ну конечно, дружище, мы согласны. Но только если вы к нам присоединитесь. В противном случае мы отказываемся от вашего предложения.

А Эллен добавила сладким голосом:

— Зачем нам номер в отеле, мистер? Разве мы не можем прямо здесь сбросить с себя эти тряпки?

Над их головами, на высоте сорока тысяч футов, в президентском самолете, совершавшем со сверхзвуковой скоростью обратное путешествие из летней резиденции в окрестностях Бутбэй-Харбор, штат Мэн, госсекретарь поднял к небу горящие в экстазе глаза и заявил:

— Дорогой господин президент, давайте дадим этим мулатам еще один шанс. Не стоит портить такой хороший вечер, бросая водородную бомбу на Каракас.

А президент, обняв его за плечи, всхлипнул:

— Дэнни, как дипломат ты и выеденного яйца не стоишь, но я всегда говорил, что ты самый благородный человек во всем кабинете.

Их внимание на мгновение отвлекла оранжево-желтая огненная вспышка на западе, но это не слишком повлияло на их трансцедентальный экстаз. Они начали распевать вслух старые любимые песенки, вроде «На старой мельнице», «Милая Аделина» или «Когда я служил на железной дороге», и получали от этого такое удовольствие, что президент совсем забыл о том, чтобы отменить По радио свое предыдущее распоряжение о налете на Каракас. Впрочем, это было необязательно. Бригады механиков, подвешивавших бомбы к летающим крепостям Б-52, сбросили груз с подъемников и устроили гонки на транспортных тележках, а руководивший операцией «Кислая Задница» генерал Кертис Т. Пиновитц вместо того, чтобы прыгать с парашютом над Венесуэлой с целью поддержки бомбовой атаки, решил отправиться на рыбалку. Он искал свой спиннинг, не обращая внимания на шум, доносившийся с ближайшего полевого аэродрома, где 101-я воздушно-десантная дивизия голосовала, куда лететь — в Диснейленд или на Ривьеру. (В любом случае венесуэльцы, точнее, те члены венесуэльского правительства, которые не поленились отвечать на телефонные звонки граждан, только что проголосовали за то, чтобы дать янки столько нефти, сколько они пожелают, и всерьез обсуждали предложение ароматизировать ее жасмином.)

Огненная вспышка над горизонтом не была, однако, малозначащим событием.

Альберт Новак чуть ослабил захват предплечьем, которым удерживал за шею хрупкую кареглазую стюардессу, и начал объяснять ей, что к тому, чтобы взорвать лайнер, его побуждают не какие-то личные мотивы. Это последняя возможность добиться того, чтобы мать уделила ему столько же внимания, сколько его брату Дику. Хотя он сильно заикался и запинался, стюардесса сразу все поняла. У нее тоже были и мать, и старший брат. Ее красивые карие глаза наполнились слезами сочувствия, и в порыве любви она обвила шею Альберта руками.

— Бедный мальчик, — плакала она, покрывая поцелуями его небритое лицо. — Давай, дорогой мой, я тебе помогу. — С этими словами она вырвала из его рук кассетный магнитофон, следя за тем, чтобы не разъединить провода, и замкнула выключат ель, взорвав все тридцать зарядов динамита сразу.

Сто тридцать один пассажир — мужчины, женщины, дети — в одно мгновение превратились в падающий с неба град изуродованных кусков обгорелого мяса. В их числе были останки пилота, второго пилота, третьего пилота и восьми остальных членов экипажа; и все пассажиры: матери, дети, пары, переживающие свой медовый месяц и не переживающие медовый месяц, но столь же влюбленные друг в друга, пары, у которых жизнь сложилась так, что они не стали супругами, священник в штатском, юрист, лишенный адвокатской лицензии, и конгрессмен из Орегона, который никогда уже не осуществит своей мечты о том, чтобы ликвидировать НАСА и не допустить дальнейшего выбрасывания денег налогоплательщиков в космос, который, по его мнению, был пуст и совершенно неинтересен.

Кем бы ни были эти куски мяса, все они теперь выглядели почти одинаково. Но ни один из пассажиров или экипажа не умер несчастным, поскольку все оказались под воздействием кометы.

…Глубоко внутри ядра кометы Уджифусы-Макгинниса экран устройства, на котором должен был появиться сигнал о получении приказа уничтожить Землю, оставался пустым. Ни один сигнал не поступил. А впрочем, если бы и поступил, никто бы его не заметил, тем наблюдатели.

Причина отсутствия ответа была проста. Дредноут Надменных, к которому был направлен запрос, так же как и большинство прочих кораблей, входивших в состав галактического флота, давно был брошен против цитаделей насекомоподобных, населявших ядро Галактики. Там он, как и другие, был вскоре уничтожен, и, таким образом, сообщение, посланное наблюдателями, не достигло адресата.

В каком-то смысле можно было с сожалением подумать о том, что все эти затраты энергии, интеллекта и средств не принесли никаких ощутимых, видимых невооруженным глазом результатов, кроме удовольствия, доставленного нескольким миллиардам высокоразвитых приматов. Но это не слишком волновало Надменных. У них и без того хватало поводов для сожалений. То, что осталось от их коллективного разума, было без остатка поглощено проблемой собственного выживания перед лицом приближающегося флота насекомоподобных и, без сомнения, взаимными обвинениями.

Наблюдателям было уже все равно; они давно погибли от невыносимого блаженства.

И, как оказалось, погибли не совсем напрасно.

Поскольку смерть не позволила конгрессмену из Орегона довести до конца проект ликвидации НАСА, а вместе с ним умерло все его влияние и поддержка, запланированная исследовательская экспедиция в сторону кометы состоялась. Правда, зонд не стартовал в назначенные сроки, так как эффект воздействия лучей счастья держался несколько дней, и техники НАСА просто не желали морочить себе голову подобными пустяками.

Но постепенно мир вернулся в… норму? Нет. Нельзя считать нормальным мир, где большую часть времени все пребывают в благостном настроении. Но ритм работы и отдыха в мире стабилизировался на уровне, близком к прежнему. Так что НАСА удалось найти другое, стартовое окно и реализовать проект встречи с кометой, а то, что они там нашли, стало поворотным пунктом в истории человечества и всей Галактики. Наблюдателей уже не было, но они оставили после себя много интересного.

Когда астронавты вернулись на Землю, президент Соединенных Штатов отказался от партии в гольф и прилетел на борт «Индепенденса», чтобы взглянуть на находки поближе.

— О господи! — захохотал он, в восхищении и ужасе одновременно. — Если бы у меня было подобное два месяца назад, мы бы имели свои порты в Бразилии!

Венесуэла, однако, процветала нетронутой. А президент не мог найти себе места. Хотя он пребывал в хорошем настроении и в согласии со всем миром, что-то не давало ему покоя — старые привычки умирают с трудом. Он долго размышлял над тем, что если существует такое оружие, то должен существовать и враг, который его сконструировал и изготовил, и что в один прекрасный день этот враг может сюда вернуться и им воспользоваться. Все еще терзаемый некоторыми сомнениями, он вернулся в Вашингтон, пригласил послов Венесуэлы, Кубы, Канады, СССР, Китайской Народной Республики и Соединенных Ирландских Республик Великобритании и все им выложил.

Хотя политики еще ощущали остатки хорошего настроения, вызванного кометой, они, однако, не утратили способности логически мыслить. До них быстро дошло, что где-то существует внешний враг, перед лицом которого им всем придется стать хорошими друзьями. Никому больше не хотелось тратить силы на локальные конфликты. Поэтому были подписаны договоры, выделены средства, и началось строительство.

И человечество, заново вооружившись и обзаведясь превосходными космическими кораблями, отправилось на поиски Надменных.

Они их, конечно, не нашли. Пока они готовились к своей акции, последний из Надменных испустил дух, так и не смирившись с поражением. Но много поколений спустя люди наткнулись на насекомоподобных из ядра Галактики, и то, чем это для тех закончилось, удовлетворило бы даже Надменных.

Смертельная миссия Финеаса Снодграсса

Это история Финеаса Снодграсса, изобретателя, который построил машину времени и отправился с ее помощью на две тысячи лет назад, примерно ко времени рождения Христа. Он познакомился с императором Августом, его супругой Ливией и другими богатыми и могущественными римлянами того времени и, быстро подружившись с ними, заручился их поддержкой в проведении скорейших преобразований образа жизни Первого Года. (Он заимствовал эту идею из научно-фантастического романа Л. Спрэга де Кампа «Да не опустится тьма».)

У него была не очень большая машина времени, но большое сердце, поэтому Снодграсс отобрал свой багаж с учетом плана оказания максимума немедленной помощи человечеству. Отличительными чертами Древнего Рима были грязь и болезни, страдания и смерть. Снодграсс решил дать Римской империи здоровье и сохранить ее народу жизнь с помощью медицины двадцатого века. Все остальное могло образоваться само собой, как только человечество избавилось бы от ужасных эпидемий и ранней смертности.

Снодграсс привез с собой пенициллин, ауреомицин и средства для безболезненного лечения зубов. Он познакомил римлян с линзами для очков и объяснил хирургическую технику удаления катаракты. Он обучил их анестезии и микробиологии и показал, как очищать питьевую воду. Он построил фабрику бумажных носовых платков и научил римлян прикрывать рот во время кашля. Он потребовал и добился того, чтобы были закрыты открытые сточные канавы, и был первым, кто доказал преимущества сбалансированного питания.

Снодграсс принес в древний мир здоровье, сохранив и свое собственное. Он прожил больше ста лет и скончался в сотом году нашей эры, вполне удовлетворенный.

Когда Снодграсс прибыл в огромный дворец Августа на Палатинском холме, население земного шара составляло примерно двести пятьдесят миллионов человек. Он убедил власти поделиться его благами со всем миром, облагодетельствовав не только сто миллионов подданных империи, но и еще сто миллионов в Азии, и десятки миллионов в Африке, Западном полушарии и на островах Тихого океана.

И вот все стали здоровыми.

Детская смертность упала с девяноста процентов до двух. Продолжительность жизни немедленно удвоилась. Все прекрасно себя чувствовали и демонстрировали свое здоровье, рожая все больше детей, которые, здоровыми, достигнув зрелости, имели еще больше детей.

Нельзя считать здоровым население, которое не в состоянии удваивать свою численность каждое поколение.

Римляне, готы и монголы были выносливыми людьми. Каждые тридцать лет население мира возрастало вдвое. К 30 году нашей эры оно составляло полмиллиарда, а в 60 году — целый миллиард. К тому времени, когда Снодграсс, счастливый, скончался, численность населения была такой же, как и сегодня.

К сожалению, у Снодграсса не было в машине времени места для чертежей грузовых кораблей, книг по металлургии, чтобы построить станки, с помощью которых можно было бы производить хлебоуборочные комбайны и мощные паровые турбины, которые снабдили бы электроэнергией города, — для всей технологии, появившейся в течение последующих двух тысячелетий.

Соответственно, к моменту его смерти условия жизни были не самыми лучшими. Многие жили в очень плохих условиях.

В целом Снодграсс был удовлетворен, поскольку о технических изобретениях люди наверняка могли позаботиться сами. В мире со здоровым населением рост его численности становится действенным стимулом к научным исследованиям. Неисчерпаемая природа, как только ее законы будут изучены, наверняка обеспечит всем необходимым любое количество людей.

Несомненно, так оно и было. Паровые машины системы Ньюкомена качали воду для орошения полей задолго до смерти Снодграсса. В 55 году на Ниле, возле Асуана, была сооружена плотина. Электромобили заменили запряженные волами повозки в Риме и Александрии еще до 75 года, а спустя несколько лет огромные, неуклюжие дизельные моторы освободили от труда галерных рабов на торговых судах, курсировавших через Средиземное море.

В 200 году нашей эры численность населения составляла около двадцати миллиардов человек, и технология продолжала развиваться рука об руку с захватом новых территорий. Атомные плуги расчистили Тевтобургский лес, где еще гнили останки Вара, а удобрения, производимые из морской воды с помощью ионного обмена, давали фантастический урожай гибридных зерновых культур. В 300 году численность населения стояла на пороге четверти триллиона.

Реакция разложения водорода давала огромное количество энергии из моря; с помощью атомной трансмутации любое вещество превращалось в пищу. В этом возникла необходимость, так как для сельского хозяйства уже не было места. Земля стала перенаселенной планетой. К середине шестого века шестьдесят миллионов квадратных миль земной суши были столь плотно заселены, что ни один человек, стоявший на суше, не мог вытянуть руку без того, чтобы не задеть другого человека.

Но все были здоровы, и наука продолжала двигаться вперед. Моря осушили, что немедленно утроило поверхность доступной суши. (Через пятьдесят лет дно моря было столь же плотно заселено.) Энергию, которую раньше получали путем разложения морского водорода, теперь добывали, перехватывая всю энергию Солнца с помощью гигантских «зеркал» из чистого силового поля. Другие планеты, конечно, замерзли, но это не имело значения: в течение последующих десятилетий они были разрушены ради энергии, содержащейся в их ядрах. То же произошло и с Солнцем. Поддержание жизни на Земле требовало огромных энергетических затрат; к тому времени каждая звезда в Галактике отдавала все свои энергетические ресурсы Земле, и строились планы откачки энергии из Туманности Андромеды, чего могло бы хватить на последующие тридцать лет.

В это время были сделаны расчеты.

Принимая средний вес человека за сто тридцать фунтов — округленно 6x10⁴ граммов — и предполагая продолжающееся удвоение населения каждые тридцать лет (хотя, с тех пор как Солнце было уничтожено, такого понятия, как «год», больше не существовало; одинокая Земля бесцельно плыла в направлении Веги), оказывалось, что к 1970 году общая масса человеческой плоти, костей и крови составит 6х10²⁷ граммов.

В этом и заключалась проблема. Общая масса самой Земли составляла только 5,98х10²⁷ граммов. Человечество уже жило в норах, пронизывающих земную кору и слой базальта, разрабатывая замерзшее железо-никелевое ядро; к 1970 году все ядро само должно было бы превратиться в живых мужчин и женщин, и людям пришлось бы прокладывать туннели сквозь массу собственных тел, корчащийся, сдавленный сгусток живых тел, дрейфующий в космосе.

Более того, простая арифметика показывала, что это еще не конец. За конечное время масса человечества сравнялась бы с общей массой Галактики и в некотором будущем превысила бы общую массу всех существующих галактик.

Такое положение дел никого не устраивало, и был разработан проект.

Несмотря на трудности, были выделены необходимые ресурсы для создания небольшого, но жизненно важного устройства — машины времени. С одним добровольцем на борту (выбранным из 900 триллионов желающих) ее отправили назад, в первый год нашей эры. Ее груз состоял лишь из охотничьего ружья с одним патроном, и этим патроном доброволец убил Снодграсса, когда тот поднимался на Палатинский холм.

К величайшей (или просто потенциальной) радости нескольких квинтиллионов никогда не рожденных людей, опустилась благословенная Тьма.

Человек-схема

Я знаю, во мне нет ничего смешного, но мне не нравится, что об этом знают и другие. Я веду себя также, как и все прочие, не обладающие большим чувством юмора: я шучу. Если бы мы сидели рядом на ученом совете факультета и я захотел бы представиться, я бы, вероятно, сказал: «Бедеркинд меня зовут, меня поиграть компьютеры ждут».

Никто особенно не смеется. Как и все мои шутки, эта тоже нуждается в объяснении. Шутка заключается в том, что именно благодаря теории игр я впервые заинтересовался компьютерами и построением математических моделей. Математические модели — единственные дети, которых я произвел на свет. Во всяком случае, эта фраза вызывает улыбку, и я понял почему: даже если вы не особенно удачливы в словесной игре, вы всегда можете сказать, что это имеет какое-то отношение к сексу, а мы все рефлекторно улыбаемся, когда кто-то упоминает о сексе.

Мне следовало бы рассказать, что такое математическая модель, верно? Ладно. Это просто. Это изображение чего-то, выраженное в цифрах. Оно используется потому, что машинам гораздо легче оперировать цифрами, чем реальными предметами.

Допустим, я хочу узнать, как будет вести себя планета Марс в течение ближайших нескольких лет. Я беру все, что мне известно о Марсе, и перевожу в числа: одно число — для его скорости на орбите, другое — для массы, третье — для диаметра в милях, четвертое определяет, с какой силой притягивает его Солнце, и так далее. Сообщив компьютеру все, что он должен знать о Марсе, я рассказываю ему с помощью таких же чисел о Земле, Венере, Юпитере, о самом Солнце, обо всех прочих глыбах материи по соседству, которые, на мой взгляд, оказывают влияние на Марс. Затем я обучаю компьютер некоторым простым правилам, в соответствии с которыми набор чисел, описывающий, скажем, Юпитер, воздействует на числа, описывающие Марс: закон обратных квадратов, некоторые законы небесной механики, ряд релятивистских поправок — компьютер должен знать очень много разных вещей. Но не больше, чем я ему рассказал.

Когда я сделаю все это — не по-английски, конечно, а на одном из языков, понятных компьютеру, — внутри него будет храниться математическая модель Марса. Потом этот математический Марс может вращаться в математическом космосе столько, сколько мне хочется. Я говорю компьютеру: «18 июня 1997 года, 24.00 по Гринвичу», и он… наверное, можно сказать — он «представляет», где будет находиться Марс по отношению к моему телескопу «Квестар», стоящему на заднем дворе, в полночь по Гринвичу 18 июня 1997 года, и сообщает мне, в какую сторону смотреть.

Конечно, вы понимаете, что это не настоящий Марс, а только математическая модель. Но чтобы узнать, куда направить свой маленький телескоп, я могу считать модель «настоящим Марсом», только все происходит намного быстрее. Мне не нужно ждать 1997 года; я узнаю все за пять минут.

Но не только планеты могут продолжать математическую квазижизнь в банках памяти компьютера. Взять моего друга Шмуэля. У него тоже есть своя шутка, и состоит она в том, что он делает двадцать детей в день на своем компьютере. Он имеет в виду, что после шести лет усилий ему наконец удалось описать в виде чисел развитие ребенка в утробе матери, весь его путь от зачатия до рождения.

После этого было сравнительно легко описать все, что может произойти с детьми до их рождения. У мамы высокое кровяное давление. Мама курит по три пачки сигарет в день. Мама заболела скарлатиной или получила удар в живот. Мама продолжает каждую ночь трахаться с папой, пока ее не увезут в роддом. И так далее. Суть всего этого в том, что Шмуэль может видеть, когда что-то идет не так и дети рождаются недоразвитыми, или слепыми, или с ретролентальной фиброплассией, или с аллергией к коровьему молоку. Это проще, чем приносить в жертву множество беременных женщин, вскрывая их, чтобы посмотреть.

Ну ладно, вы больше не хотите слушать про математические модели, поскольку какой для вас интерес в математических моделях? Я рад, что вы спросили. Давайте рассмотрим пример. Предположим, вчера вечером вы смотрели парад звезд «Давным-давно» и видели Кэрол Ломбард или Мэрилин Монро в юбочке, развевающейся над симпатичными бедрами. Полагаю, вам известно, что этих девушек нет в живых. Я также полагаю, что ваши железы среагировали на мерцание катодной трубки так, как будто они живы. И поэтому вы все же получаете удовольствие от математических моделей, поскольку каждая из этих великих девушек в каждом своем движении и улыбке — не что иное, как число из нескольких тысяч цифр, преобразованное в световое пятно на фосфорном покрытии. И еще несколько чисел, чтобы выразить частотные характеристики их голосов. Ничего больше.

Суть заключается в том (как часто я употребляю эту фразу!), что математическая модель не только изображает реальный предмет, но иногда столь же хороша, как и реальный предмет. Нет, честно. Я имею в виду, неужели вы действительно полагаете, что если бы это были живые Мерилин или Кэрол, видимые, скажем, в свете прожекторов, то вы получили бы большее впечатление, чем от потока электронов, создающего их изображение в кинескопе?

Однажды вечером я видел Мэрилин в передаче «Давным-давно». И у меня возникли все эти мысли, и потому всю следующую неделю я потратил на подготовку мотивированной заявки о выделении средств, а когда дотация была получена, взял академический отпуск и начал превращать себя в математическую модель. Это на самом деле не так трудно. Непривычно — да. Но не трудно.

Я не хочу объяснять, что такое ФОРТРАН, СИМ-СКРИПТ или СИ, и поэтому просто скажу то, что мы говорим всем, — это языки, с помощью которых люди общаются с машинами. Мне пришлось хорошо попотеть, — чтобы рассказать машине все о себе. Потребовалось десять месяцев и пять аспирантов, чтобы написать соответствующую программу, но это не так уж и много. Чтобы научить компьютер играть в покер, в свое время потребовалось больше. После мне оставалось лишь ввести себя в машину.

Именно это, по словам Шмуэля, было сумасшедшей затеей. Как и у всех, занимающих достаточно ответственные посты на факультете, у меня есть удаленный терминал в… я называл это моей «игровой комнатой». Однажды я устроил там вечеринку, сразу после того как купил дом, когда все еще думал, что собираюсь жениться. Как-то вечером Шмуэль заметил, как я вхожу в дверь и спускаюсь по лестнице, и застал меня методично печатавшим мою историю болезни от четырех до четырнадцати лет.

— Болван, — сказал он, — неужели ты думаешь, что заслуживаешь увековечивания в компьютере 7094-й модели?

— Свари кофе, — попросил я, — и оставь меня в покое, пока я не закончу. Послушай, можно воспользоваться твоей программой по осложнениям после свинки?

— Параноидальный психоз, — заметил он. — Наступает примерно в возрасте сорока двух лет. — Однако он ввел в машину пароль и дал мне доступ к своей программе.

Закончив, я сказал:

— Спасибо за программу. Но твой кофе омерзителен.

— Нет, это у тебя омерзительные шутки. Ты действительно считаешь, что в этой программе будешь имен-,но ты? Ты?

К тому времени у меня на лентах уже была большая часть сведений, касающихся физиологии и внешних факторов, и я прекрасно себя чувствовал.

— Что такое «я»? — спросил я. — Если оно говорит, как я, думает, как я, помнит то же, что и я, и поступает так, как поступил бы я, — что оно такое? Президент Эйзенхауэр?

— Эйзенхауэр умер много лет назад, болван, — отрезал он.

— Проблема Тьюринга, Шмуэль, — сказал я. — Предположим, я нахожусь в одной комнате с телетайпом. А компьютер находится в другой комнате с телетайпом и запрограммирован так, чтобы моделировать меня. А ты находишься в третьей комнате, связанной с обоими телетайпами, и ведешь беседу с нами обоими — и ты не сможешь сказать, кто из нас я, а кто машина; в чем тогда разница? И есть ли она?

— Разница в том, Джозайя, — ответил он, — что я могу дотронуться до тебя, могу почувствовать твой запах. Если бы я был достаточно сумасшедшим, я мог бы поцеловать тебя. Тебя. Не модель.

— Ты бы смог, — сказал я, — если бы тоже был моделью и был бы в машине вместе со мной. Я пробовал шутить с ним: — Смотри! Можно решить проблему перенаселения, если поместить всех в машину. Или, предположим, я заболел раком. Мое физическое «я» умирает. Зато математическая модель жида и невредима.

Но он действительно был обеспокоен, решил, что я схожу с ума. Его беспокоила даже не сама сущность проблемы, а мое отношение к ней, и я стал очень осторожен в беседах со Шмуэлем.

Итак, я продолжал играть в игру Тьюринга, стараясь сделать ответы компьютера неотличимыми от моих собственных. Я объяснил ему, что значит зубная боль и то, что помнил о сексе. Заложил в него связи между людьми и телефонными номерами и названия всех столиц штатов, за знание которых я получил награду в десятилетнем возрасте. Я научил его неправильно писать слово «ритм», так как сам всегда писал его неправильно, и говорить «поместить» вместо «положить» из-за юношеской привычки. Я играл в эту игру, и, Бог свидетель, я выиграл ее.

Не могу с уверенностью сказать, что я потерял взамен.

Но кое-что потерял.

Я начал терять память. Когда из Кливленда позвонил двоюродный брат Элвин, чтобы поздравить меня с днем рождения, я целую минуту не мог вспомнить, кто он такой. (За неделю до этого я рассказал компьютеру все о моих летних каникулах, которые проводил с семьей Элвина, включая и тот день, когда мы оба потеряли девственность с одной и той же девушкой под мостом недалеко от фермы моего дяди.) Мне пришлось записать телефонные номера Шмуэля и моей секретарши и постоянно носить их в кармане.

По мере того как продвигалась работа, я забывал все больше. Однажды вечером я посмотрел на небо и увидел три яркие звезды, расположенные на одной линии прямо над головой. Это меня напугало, потому что я не знал, что это за звезды, пока не пришел домой и не достал звездный атлас. А ведь Орион был для меня самым простым созвездием. А когда я посмотрел на телескоп, который сам сделал, то обнаружил, что не помню, как рассчитывал зеркало.

Шмуэль продолжал предостерегать меня. Я действительно очень много работал, по пятнадцать часов в день и больше. Но не чувствовал переутомления, а так, словно постепенно теряю самого себя. Я не просто учил компьютер быть мной, но вкладывал в него части самого себя. Это настолько потрясло меня, что я устроил себе выходные на всю рождественскую неделю и уехал в Майами.

Но когда я вернулся к работе, то уже не помнил, как работать на клавиатуре вслепую; пришлось вводить информацию в компьютер по одной букве. Я чувствовал, что хотя и продвигаюсь вперед, но информации все еще недостаточно, некие важные моменты еще отсутствуют. И я продолжал переливать себя в ячейки магнитной памяти: ложь, которую я сказал на призывной комиссии в 1946 году, шуточный стишок, который сочинил о моей первой жене после развода, и что написала Маргарет, когда сказала, что не выйдет за меня замуж.

Для всего этого в банках памяти было полно места. Компьютер мог вместить в себя все, что содержал мой мозг, особенно с помощью программы, которую я написал вместе со своими пятью аспирантами.

В результате память не исчерпалась. Исчерпался я сам. Помню оглушающее чувство темноты и пустоты; и это все, что до сих пор помню.

Что бы ни означало «до сих пор».

У меня был друг, который свихнулся, когда работал над телеметрическими исследованиями для одной из программ «Маринера». Я помню, как навещал его в больнице, а он рассказывал мне медленным, спокойным, бесстрастным голосом, что врачи делают для него. Или с ним. Электрошок. Гидротерапия.

Это, по крайней мере, разумная рабочая гипотеза, объясняющая, что происходит со мной.

Я помню — или мне кажется, что помню, — резкий электрический разряд. Я чувствую — или мне кажется, что чувствую, — ледяной поток вокруг меня.

Что это означает? Хотел бы я знать. Готов допустить, что, вероятно, чрезмерная перегрузка меня доконала, и теперь я тоже пребываю в полном покое, в больнице, где за мной наблюдают психиатры и ухаживают медсестры. Можно такое допустить? Господи, я молюсь, чтобы это так и было. Я молюсь, чтобы тот электрический разряд оказался шокотерапией, а не чем-нибудь еще. Я молюсь, чтобы тот холодный поток оказался лишь водой, сочащейся из моих влажных простыней, а не потоком электронов в транзисторных модулях. Я не боюсь того, что сошел с ума. Я боюсь альтернативы.

Я не верю в альтернативу. Но все равно боюсь ее. Я не могу поверить, будто все, что от меня осталось, — моя индивидуальность, мое «я» — всего лишь математическая модель, хранящаяся в банках памяти компьютера 7094. Но если это так?! Если это так, Господи, что случится, когда — и как я смогу этого дождаться? — кто-нибудь включит меня?