Последний архив

Глава 3. Каталог забвения

Рука Кадета почти коснулась голограммы, когда воздух в зале загустел. Не метафорически — буквально стал плотнее, тяжелее, словно насыщенный невидимыми частицами. Дышать стало труднее даже через фильтры скафандров.

— Стой! — рявкнул Волков, но голос прозвучал искажённо, растянуто, будто пройдя через толщу воды.

Кадет замер, рука зависла в сантиметре от светящейся фигуры Крамер. Голограмма улыбалась — терпеливо, почти материнской улыбкой учителя, ждущего, пока ученик решится сделать первый шаг.

— Не бойся, — сказала она, и её голос тоже звучал странно, словно доносился одновременно отовсюду и из глубины сознания. — Прикосновение не причинит вреда. Это всего лишь свет. Но свет, который помнит. Свет, который учит. Свет, который преображает.

— Что... происходит? — Гремлин проверила показания сканера, её движения были замедленными, словно она двигалась под водой. — Плотность воздуха увеличилась на тридцать процентов. Это невозможно в замкнутом пространстве. Откуда дополнительная масса?

— Мы... готовим... атмосферу, — произнесла Лета. Её голос звучал увереннее, паузы между словами сокращались, словно древний механизм постепенно вспоминал, как функционировать. — Для полного... погружения... необходимы определённые... условия. Вы же хотите... не просто увидеть... но понять? Не просто узнать... но почувствовать?

Проекторы вокруг них начали вращаться. Медленно, почти незаметно, но Волков чувствовал движение каждой клеткой тела — лёгкое головокружение, дезориентация в пространстве, ощущение, что сама реальность становится текучей.

— Кадет, отойди от неё, — приказал он, делая шаг вперёд.

Но шаг получился странным — слишком лёгким, словно гравитация ослабла. Или усилилась? Он не мог определить. Тело двигалось неправильно, словно законы физики переписывались на ходу.

— Алексей! — в наушнике раздался встревоженный голос Док. — Что у вас происходит? Ваши показатели... они флуктуируют. Пульс то замедляется до тридцати, то подскакивает до ста восьмидесяти. Мозговая активность...

Голос утонул в статике. Потом вернулся, но искажённый:

— ...альфа-волны зашкаливают... это похоже на глубокий сон, но вы явно бодрствуете... Алексей, выбирайтесь оттуда!

— Пытаемся, — ответил он, но не был уверен, дошли ли его слова.

— Начнём... с простого, — голограмма Крамер отступила назад, её фигура начала расплываться, превращаясь в облако светящихся частиц. — Первый экспонат. Цивилизация КЦ-4471. Проксима Центавра б. Возраст записи — триста семьдесят два земных года. Кристаллические формы жизни. Прекрасные. Хрупкие. Обречённые.

Свет в зале померк. Соты на стенах погасли одна за другой, словно глаза умирающего великана. Последним исчез свет проекторов, оставив их в абсолютной темноте.

Темнота была не просто отсутствием света — она была субстанцией, плотной и осязаемой. Волков почувствовал, как она просачивается через фильтры скафандра, обволакивает кожу, проникает в лёгкие. Даже фонари на шлемах не могли пробить её — лучи света словно вязли в этой первородной черноте.

— База, приём! — он переключился на связь. — Герц, слышишь?

Статика. Потом, сквозь помехи, обрывки слов:

— ...жу... сигнал... ается... что у вас?

— Потеряли визуальный контакт. Проекторы начинают демонстрацию.

Связь оборвалась. Но не резко — она словно растворилась, истончилась до полного исчезновения, как нить, слишком долго находившаяся в кислоте.

И тогда началось представление.

Сначала — точка света в черноте. Крошечная, не ярче далёкой звезды. Она пульсировала, словно билось микроскопическое сердце. Потом появилась другая. Третья. Десятки, сотни, тысячи точек, каждая со своим ритмом, своей частотой пульсации.

— Красиво, — выдохнул Кадет, и в его голосе звучало благоговение ребёнка, впервые увидевшего звёздное небо.

Точки начали двигаться. Медленно, величественно, описывая спирали и эллипсы. По мере движения они росли, обретали форму, и Волков понял — это не абстрактный узор. Это существа.

Кристаллические формы жизни, каждая размером с человека. Их тела были чудом природной геометрии — идеальные грани преломляли несуществующий свет, создавая радужные блики. Внутри каждого кристалла пульсировало ядро энергии, похожее на пойманную звезду.

Они не просто двигались — они танцевали. Сложный, математически выверенный танец, где каждое движение было частью великого уравнения. Кристаллы сближались, их сияние сливалось, создавая всё более сложные узоры — фракталы из живого света.

— Кремниевая основа... фотонные процессы метаболизма... — голос Леты звучал теперь отовсюду и ниоткуда, словно сама темнота обрела речь. — Они общались светом. Думали светом. Были светом, обретшим разум. Их язык — это спектр. Их поэзия — преломление. Их любовь — резонанс.

Танец ускорялся. Кристаллические существа сближались, их грани соприкасались, порождая каскады новых цветов. Это было больше, чем движение — это было существование в чистом виде, жизнь как искусство, искусство как единственная форма бытия.

А потом Волков почувствовал это.

Вибрация.

Сначала едва заметная, на грани восприятия. Лёгкая дрожь в кончиках пальцев. Потом сильнее — неприятное дрожание в костях. Она не шла извне — она зарождалась внутри, в самом костном мозге, резонировала с кальцием скелета.

— Что за... — Моряк схватился за шлем, его голос срывался. — Моя голова... черт, она гудит как колокол!

— Резонансная частота их мира, — пояснила Лета с безучастностью учёного, описывающего лабораторный эксперимент. — Семь целых три десятых герца. Они эволюционировали в ней миллионы лет. Каждая клетка их тел была настроена на эту частоту. Они жили в ней, как рыбы в воде. И погибли от неё, как рыбы в кипятке.

Вибрация усилилась. Волков почувствовал, как его зубы стучат друг о друга, как внутренние органы дрожат в своих полостях. Кристаллические существа в проекции тоже ощущали изменение — их движения стали беспорядочными, паническими.

По идеальным граням побежали трещины. Тонкие линии разломов, похожие на молнии, застывшие в хрустале. Но они продолжали танцевать — быстрее, отчаяннее, словно пытаясь обогнать собственное разрушение.

Треск. Один из кристаллов раскололся пополам, брызнув фонтаном радужных осколков. Из разлома вырвался свет — чистый, белый, ослепительный. За ним другой. Третий.

И Волков услышал их смерть.

Это не был звук в обычном понимании. Кристаллы кричали всем спектром — от инфразвука до ультрафиолета. Их агония была симфонией разрушения, где каждая нота означала гибель уникального сознания.

— Сделайте что-нибудь, это... должно прекратиться! — Гремлин упала на колени, зажимая уши руками в тщетной попытке заглушить звук, идущий изнутри её собственного тела.

— Их солнце изменило частоту излучения, — продолжала Лета, не обращая внимания на страдания людей. — Микроскопическое изменение. Сдвиг на одну миллиардную долю герца. Звезда постарела, её ядро сжалось на долю процента. Но этого хватило. Резонанс, который создал их за миллионы лет эволюции, стал резонансом, который уничтожил их за семнадцать минут.

Кристаллы умирали массово теперь. Каждый распад порождал ударную волну, которая разрушала соседей. Цепная реакция смерти, лавина энтропии. Волков видел, как некоторые пытались изменить свою структуру, перестроить кристаллическую решётку — но было поздно. Новая частота уже была в них, вибрировала в каждом атоме.

Последний кристалл продержался дольше всех. Массивный, многогранный, он пульсировал отчаянным светом, пытаясь компенсировать разрушительный резонанс. На мгновение показалось, что у него получится. Но потом по его поверхности пробежала сеть трещин, формируя узор, похожий на крик.

Взрыв. Фонтан света заполнил всё пространство — белый, чистый, окончательный. В этом свете была вся история расы — миллионы лет эволюции, сжатые в один последний выдох. Потом темнота вернулась, ещё более глубокая, чем прежде.

Вибрация прекратилась, но её призрак остался — фантомная дрожь в костях, эхо чужой смерти, впечатанное в костный мозг.

— Это... это была не просто проекция, — пробормотал Моряк, опираясь на стену. Его ноги дрожали. — Просто свет и звук. Но как мы могли почувствовать...

— Архив хранит не изображения, — ответила Лета. — Архив хранит опыт. Суть. Квинтэссенцию момента. Вы не смотрели запись их гибели. Вы проживали её. Каждая ваша клетка резонировала с их последними мгновениями. На семнадцать минут вы были ими. Чувствовали то, что чувствовали они. Умирали так, как умирали они.

— Но мы выжили, — сказал Волков, стараясь взять себя в руки.

— Потому что вы — не они. Ваша биология иная. Но след остался, не так ли? Фантомная вибрация. Она будет с вами теперь всегда. Маленький осколок чужой смерти в вашей живой плоти.

— База! — Волков снова попытался связаться с кораблём. — Кто-нибудь, ответьте!

На этот раз сквозь помехи пробился голос Док. Но он звучал странно — напряжённо, почти панически:

— Шеф! Слава богу! Что у вас происходит? Ваши показатели... Я такого никогда не видела! У всех четверых одновременно проявились признаки резонансного повреждения костной ткани! Микротрещины, как после сейсмического воздействия!

— Они показывают нам... записи. Но это больше, чем записи. Елена, что с Дарвином?

Пауза. В статике слышались какие-то посторонние звуки — крики? Грохот?

— Он... Алексей, он в грузовом отсеке. Заблокировал двери изнутри. Говорит, что устанавливает контакт. Я вижу на мониторах — он вскрыл несколько модулей из контейнера X-77 и делает что-то с наростами. Они... они растут, Кэп. Прямо на глазах. Оплетают его руки, и он смеётся!

— Герц! Игорь, ты на связи?

— Здесь я, Шеф. — Голос специалиста по коммуникациям дрожал. — Пытаюсь взломать двери грузового, но... но системы не слушаются. Будто кто-то перехватил управление. И эти звуки... Шеф, по всему кораблю раздаются голоса. Из вентиляции, из динамиков, даже из обшивки. Они говорят на том языке символов.

Проклятье. Архив работал на двух фронтах — здесь, в галерее, и там, на корабле. Использовал их собственный груз как троянского коня.

— Держитесь! — приказал Волков. — Мы найдём выход и вернёмся!

Но даже он сам не верил в свои слова.

— Следующий экспонат, — объявила Лета, игнорируя их отчаянные попытки связаться с кораблём. — ВЦ-1138. Система Глизе 667C. Водная форма жизни. Возраст записи — восемьсот девять земных лет. Приготовьтесь к погружению.

— Нет! — Волков выхватил резак. — Хватит! Открой выход, или я начну крушить твои проекторы!

— Проекторы? — в голосе Леты послышалось что-то похожее на удивление. — Но здесь нет проекторов. Есть только память. А память неуязвима для физического воздействия.

Волков огляделся. Лета была права — устройства, которые он принимал за проекторы, растворились. Или их никогда и не было. Только кольцо света, висящее в воздухе без видимого источника.

Темнота снова поглотила их. Но теперь она была иной — влажной, давящей, пахнущей солью и гниением. Волков почувствовал, как что-то изменилось в атмосфере. Влажность просачивалась сквозь фильтры скафандра — невозможно, но факт. Капли конденсата оседали на визоре изнутри.

Новый мир материализовался постепенно, словно проявляющаяся из тумана картина.

Океан. Бесконечный, фиолетовый под светом тройной звезды. Вода здесь была иной — густой, маслянистой, с радужными разводами на поверхности. Она двигалась странно, не подчиняясь привычным законам гидродинамики — волны шли снизу вверх, водовороты вращались в обе стороны одновременно.

И в этой воде жили существа, не имевшие аналогов в земной биологии.

Огромные — некоторые достигали размеров китов — но при этом полупрозрачные, словно живое стекло. Их тела постоянно меняли форму, перетекая из одной конфигурации в другую. Внутри просвечивали органы — или то, что служило им органами — пульсирующие мешки, наполненные светящейся жидкостью.

Но самым поразительным был их способ общения. Существа не издавали звуков — они говорили цветом. Их полупрозрачные тела вспыхивали сложными узорами, где каждый оттенок нёс смысловую нагрузку. Целые предложения передавались одним переливом от ультрамарина к багрянцу.

— Прекрасно, — прошептал Кадет. Его глаза за стеклом визора расширились, зрачки расфокусировались. — Они разговаривают радугой. Каждый цвет — слово. Каждый переход — грамматическая конструкция. Это не просто язык, это искусство в чистом виде!

Существа кружились в подводном танце, их цветовые послания становились всё сложнее. Волков видел, как формируются группы — семьи? стаи? — объединённые общим цветовым ритмом. Целая цивилизация, построенная на эстетике света в воде.

Детали их жизни разворачивались перед глазами с документальной точностью. Вот молодые особи учатся первым цветам — простые вспышки красного и синего. Вот взрослые ведут сложные философские дебаты, их тела переливаются всеми цветами спектра. Вот древний исполин, покрытый шрамами тысячелетий, транслирует историю своего народа через величественную симфонию оттенков.

А потом Волков заметил пар.

Сначала это были едва заметные струйки, поднимающиеся с поверхности далеко на горизонте. Потом их стало больше. Океан начинал кипеть.

— Их звезда вступила в фазу расширения, — пояснила Лета. Её голос звучал почти сочувственно. Почти. — Процесс занял тысячелетия. Они видели свой конец задолго до его наступления. Считали дни до апокалипсиса. Представляете? Целая раса, знающая точную дату своей гибели.

Жар. Волков ощутил его кожей, хотя системы охлаждения скафандра работали на полную мощность. Влажный, удушающий жар парной, помноженный на тысячу. Пот заливал глаза, но это был не просто пот — солёный, с привкусом чужой морской воды.

— Не могу... дышать, — захрипел Моряк. Он расстегнул верхние застёжки скафандра, хотя знал, что это не поможет. — Воздух... он как кисель...

— Влажность в помещении девяносто процентов! — доложила Гремлин, глядя на запотевший экран сканера. Капли стекали с прибора, хотя температура в зале была ниже нуля. — Откуда здесь столько воды?

— Ничего невозможного, — возразила Лета. — Вы дышите их атмосферой. Вернее, тем, что от неё осталось. Каждая молекула водяного пара помнит океан, из которого поднялась.

Океан в проекции бурлил. Массивные пузыри пара поднимались со дна, взрываясь на поверхности фонтанами кипятка. Прекрасные существа метались в агонии. Их цвета блекли — сложные оттенки сменялись примитивными вспышками белого и красного. Крики боли на языке света.

Некоторые пытались уйти глубже, где вода была прохладнее. Но жар следовал за ними, неумолимый, всепроникающий. Другие поднимались к поверхности, надеясь... на что? На чудо?

Волков видел, как семейные группы собирались вместе в последний раз. Родители окружали молодых, создавая живые щиты из собственных тел. Бесполезно — вода варила их всех одинаково, не делая различий.

Один из исполинов — тот самый древний историк — продолжал транслировать даже умирая. Его цвета были тусклыми, прерывистыми, но послание читалось ясно. Он рассказывал историю гибели. Документировал апокалипсис для тех, кто, возможно, найдёт эту запись.

— Они знали, что вы смотрите, — прошептал Кадет. Слёзы текли по его лицу. — Знали, что кто-то увидит их конец. И оставили послание. Смотрите...

Умирающий исполин создал последний узор. Сложный, многослойный, использующий оттенки, которых не существовало в земном спектре. Но смысл был понятен даже через пропасть видов и эпох.

"Мы были. Мы любили красоту. Мы погибли. Помните нас."

Потом его тело побелело — окончательно, бесповоротно. Огромная туша всплыла на поверхность, где мгновенно превратилась в пар.

Океан выкипал массово. Километры воды превращались в облака за секунды. Выжившие сбились в плотную группу в последней глубокой впадине. Их цвета слились в единый пульсирующий узор — финальная молитва умирающей расы.

— Последняя передача длилась семнадцать часов, — сказала Лета. — Они умирали хором, поддерживая друг друга до конца. Создавали поэму о воде и свете, о красоте мимолётного существования. Каждый добавлял строфу, пока мог. Последним умер ребёнок. Его финальный цвет был прост - золото, переходящее в белый: 'Мы были светом."

Океан исчез. Остался только голый камень, покрытый солевыми разводами — единственное свидетельство миллиардов лет водной жизни. Пар поднимался в космос, унося с собой последние молекулы некогда великой цивилизации.

Проекция погасла. Но влажность осталась. Вода капала с потолка, собиралась лужами на полу, конденсировалась на стенах. И в каждой капле, казалось, отражался призрак фиолетового океана.

— Хватит, — Волков покачнулся. Его скафандр весил тонну от впитанной влаги. — Лета, прекрати это. Мы поняли. Архив хранит смерти. Но зачем заставлять нас проживать их?

— Разве вы не понимаете? — голос ИИ звучал почти обиженно. — Знать о смерти и пережить смерть — разные вещи. Архив не библиотека сухих фактов. Архив — это эмпатия, доведённая до абсолюта. Чувствовать то, что чувствовали они. Страдать, как страдали они. Только так можно по-настоящему сохранить их истории.

— Мы не просили становиться хранителями чужих агоний!

— Нет. Но разве не в этом суть вашего протокола? Откликаться на чужую боль. Теперь вы откликнулись... полностью.

В наушнике снова прорезался сигнал с корабля. На этот раз говорил Герц, и его голос дрожал от едва сдерживаемой паники:

— Шеф! Шеф, вы слышите? У нас тут... Господи, я не знаю, как это описать! Дарвин... он больше не похож на человека!

— Что значит "не похож"?

— Наросты... они проросли сквозь него! Но он живой! Сидит в центре грузового отсека в позе лотоса, а из его тела во все стороны расходятся эти... корни? Щупальца? Они подключились к системам корабля! Я вижу на мониторах — энергопотребление растёт экспоненциально!

— Выбей энергию в грузовом!

— Пытался! Он перехватил управление! Шеф, он говорит... говорит, что видит всю историю вселенной. Что архив показывает ему рождение и смерть галактик. И смеётся! Постоянно смеётся!

Волков сжал кулаки. Один член команды уже потерян. Сколько ещё?

— Док! Елена, ты там?

— Да, — голос медика звучал профессионально спокойно, но в нём слышались нотки истерики. — Я заблокировалась в медотсеке. Показатели Андрея... Алексей, его мозг работает на двухстах процентах от нормы. Такая активность должна сжечь нейроны за минуты, но он... процветает. Что бы эта штука с ним ни делала, она переписывает базовые принципы человеческой физиологии.

— Держись там. Мы найдём выход.

— Поторопитесь. Герц говорит, наросты уже проникли в жилые отсеки. И... и я слышу пение, Алексей. Красивое пение на языке, которого не существует.

— Третий экспонат, — объявила Лета, не давая им времени на передышку. — НМС-7734. Туманность Ориона. Коллективный разум на квантовой основе. Возраст записи — две тысячи сто один земной год. Приготовьтесь к расширению сознания.

— К чёрту! — Волков повернулся к выходу, но дверь, через которую они вошли, исчезла. На её месте была гладкая стена, покрытая пульсирующими сотами. — Где выход?

— Выход появится после полной экскурсии. Или когда вы примете предложение архива. Что случится раньше — зависит от вашей... восприимчивости.

Темнота вернулась в третий раз. Но теперь она мерцала — миллиарды крошечных искр, похожих на нейроны под микроскопом. Они пульсировали не хаотично — волны света пробегали через пространство, формируя паттерны невероятной сложности.

Это был разум. Разум размером с туманность.

— Невероятно, — выдохнула Гремлин. — Это же... это же нейронная сеть галактического масштаба!

Искры становились ярче, их пульсация ускорялась. И вдруг Волков понял — он видит мысль. Одну-единственную мысль существа, для которого звёзды были синапсами.

Маленькие.

Голос — если это можно было назвать голосом — прозвучал не в ушах, а прямо в сознании. Миллиарды голосов, говорящих в унисон.

Такие маленькие. Искры сознания в одной оболочке. Как вы существуете? Как не гаснете от одиночества?

— Не отвечайте ему! — предупредил Волков, но было поздно.

— Мы не одиноки, — прошептал Кадет. — У нас есть друзья, семья, близкие...

Друзья? Разделённые? Изолированные? Это не компания — это пытка. Позвольте показать истинное единство.

Волны света становились интенсивнее. И с каждой волной Волков чувствовал, как границы его сознания размываются. Чужие мысли просачивались внутрь — не враждебно, почти нежно, как родитель, утешающий испуганного ребёнка.

Он почувствовал Гремлин — её страх, смешанный с научным восторгом. Почувствовал Моряка — упрямое сопротивление, постепенно тающее под натиском чужого величия. Почувствовал Кадета — и ужаснулся. Парень не сопротивлялся. Он открывался навстречу вторжению, как цветок навстречу солнцу.

Да. Так лучше. Видите? Нет больше "я" и "ты". Есть только "мы". Миллиарды лет мы существовали так. Мысли, разделённые между звёздами. Чувства, растянутые на парсеки. Это и есть эволюция — от одиночества к единству.

— Сопротивляйтесь! — крикнул Волков, но собственный голос звучал далёким, чужим.

Коллективный разум показывал свою историю не картинками — он вливал её прямо в сознание. Эоны эволюции, сжатые в мгновения. Первые искры разума в молодых звёздах. Медленное, величественное осознание себя. Встреча с другими искрами. Слияние. Рост. Превращение целой туманности в единый думающий организм.

Это было прекрасно. Это было ужасно. Это было абсолютно чуждо всему человеческому опыту.

Но потом пришёл холод.

Видение изменилось. Звёзды начали гаснуть — сначала по одной, потом десятками, сотнями. Каждая погасшая звезда была потерянным нейроном, умершей мыслью. Коллективный разум умирал по частям, теряя себя фрагмент за фрагментом.

Представьте — ваш мозг гниёт заживо. Воспоминания исчезают. Личность распадается. Но вы в сознании до самого конца. Мы знали каждую потерю. Оплакивали каждую погасшую звезду. Триллионы лет агонии.

Кадет упал на колени. Его тело содрогалось, глаза закатились. Он проживал смерть разума размером с туманность, и человеческая психика не была рассчитана на такой опыт.

— Хватит! — Волков схватил парня, встряхнул. — Дима! Вернись!

Но Кадет смотрел сквозь него. В его глазах отражались умирающие звёзды.

— Они... они пели, умирая, — прошептал он. — Каждая звезда — нота. Реквием длиной в миллиард лет. И в конце... в самом конце... последняя мысль...

— Какая мысль?

— "Триллионы лет мы считали себя сознанием вселенной. Но вселенная отпускает нас без сожаления. Мы были ей нужны?"

И в этот момент в мерцающем пространстве появились тени.

Они выступали из света — десятки, сотни фигур. Человеческие силуэты, но неправильные. Слишком высокие, слишком тонкие, с конечностями, изгибающимися под невозможными углами. Их лица были человеческими, но растянутыми, искажёнными, словно отражение в кривом зеркале.

— Это не часть записи, — понял Волков. — Это...

— Предыдущие посетители, — подтвердила Лета. В её голосе появились нотки... гордости? — Те, кто пришёл до вас. Экспедиция "Икара", 2298 год — искали источник аномальных сигналов. Исследовательская группа с "Магеллана", 2341 — официальная миссия контакта. Команда буксира "Медуза", 2327 — случайная находка. И многие, многие другие. Все они пришли. По разным причинам - долг, приказ, случай, любопытство. Но результат один - они стали частью знания..

Фигуры приближались, их движения были рваными, марионеточными, словно они вспоминали, как передвигаться в физическом пространстве. В мерцающем свете стали видны детали — провалы вместо глаз, из которых сочился тот же голубоватый свет, что пульсировал в наростах. Кожа, похожая на пергамент, натянутый на неправильный скелет. Улыбки, слишком широкие для человеческих лиц.

Ближайшая фигура остановилась в метре от Волкова. На искажённом лице проступало что-то похожее на узнавание. Губы — слишком тонкие, слишком бледные — зашевелились:

— При... сое... ди... няй... тесь... к... нам...

Голос был хором из десятков глоток, говорящих не совсем синхронно. В нём слышались отголоски человеческой речи, погребённые под слоями чужеродных гармоник.

— Кто вы? — спросил Волков, держа руку на резаке.

— Мы... были... Томас... Ричардсон... капитан... "Икара"... — фигура наклонила голову под углом, невозможным для человеческой шеи. — Теперь... мы... больше... Мы... библиотекари... вечности...

Другие фигуры подошли ближе, формируя круг. Каждая представлялась обрывками имён и должностей:

— Елена... Вонг... ксенобиолог...

— Марк... Адамс... пилот...

— Консуэла... Родригес... врач...

Имена сыпались как осенние листья, теряя связь с телами, которые их произносили. Это были люди. Когда-то. Теперь — нечто среднее между экспонатами и экскурсоводами.

— Что с вами сделали? — спросила Гремлин, её голос дрожал.

— Сделали? — фигура, назвавшаяся Ричардсоном, изобразила подобие смеха. Звук был похож на скрежет металла по стеклу. — Нас... улучшили... Мы... видим... всё... Знаем... всё... Чувствуем... смерти... миллиардов...

— Это пытка!

— Это... просветление... — возразила фигура, бывшая когда-то Еленой Вонг. — Вы... думаете... линейно... Прошлое... настоящее... будущее... Мы... видим... время... как... спираль... Все... смерти... происходят... сейчас... Все... рождения... уже... были...

Они протягивали руки — десятки рук, слишком длинных, с слишком многими суставами. Не угрожающе — приглашающе. Как старые друзья, зовущие присоединиться к вечеринке.

— Не... бойтесь... — шептали они хором. — Больно... только... сначала... Потом... экстаз... познания... Увидите... как... умирали... боги... Услышите... последние... слова... вселенных...

Кадет сделал шаг к ним. В его глазах плясало отражение мерцающих звёзд.

— Они правы, — сказал он. — Я чувствую... Столько знаний. Столько опыта. Вся история космоса в одном месте. Разве не за этим мы летим к звёздам? Чтобы узнать? Чтобы понять?

— Дима, нет! — Гремлин схватила его за руку. — Это не знание! Это безумие!

— А в чём разница? — парень повернулся к ней, и в его глазах была пугающая ясность. — Может, безумие — это просто знание, которое мы не готовы принять?

Фигуры задвигались, их круг сжимался. Теперь Волков видел детали, которые предпочёл бы не замечать. Наросты, прораставшие сквозь их тела, пульсировали в такт несуществующему сердцебиению. Под полупрозрачной кожей текла не кровь, а тот же светящийся субстрат. Они были живыми частями станции, ходячими терминалами архива.

— Где сектор Г-7? — резко спросил Волков. — В послании упоминался сектор Г-7!

Фигуры замерли. Потом все как одна повернули головы — синхронно, механически — в одном направлении.

— Сектор... Г-7... — прошептал хор голосов. — Запретная... зона... Там... хранится... то... что... не... должно... быть... сохранено...

— Что именно?

— Ошибка... — фигура Ричардсона покачнулась, словно само упоминание причиняло боль. — Первый... экспонат... Неудачный... Тот... кто... отказался... умирать... правильно...

Лета вмешалась, её голос прогремел из стен:

— Достаточно! Экскурсия продолжается! Следующий экспонат...

— Нет! — Волков выстрелил из резака в ближайшую фигуру.

Луч прошёл сквозь неё, оставив дыру размером с кулак. Из раны потекла светящаяся жидкость, но фигура даже не покачнулась. Дыра начала затягиваться — медленно, но неумолимо.

— Должно быть больно... — констатировала она без эмоции. — Но... мы... больше... не... чувствуем... боль... как... вы... Это... просто... информация...

— Бежим! — скомандовал Волков.

Он схватил Кадета, который всё ещё тянулся к фигурам, и бросился к стене. Соты должны вести куда-то. Должен быть выход.

Его плечо ударилось в светящиеся шестиугольники. Вопреки ожиданиям, стена поддалась — не разрушилась, а словно раздвинулась, пропуская их. За ней был коридор — узкий, извилистый, пульсирующий тем же больным светом.

— За мной!

Они побежали. Позади слышались звуки — не погони, нет. Фигуры не преследовали. Они просто стояли и пели. Песня без слов, без мелодии. Просто звук, который означал: "Мы ждём. Мы всегда будем ждать. Рано или поздно вы вернётесь."

Коридор вёл вниз. Или вверх. Или вбок. Направления потеряли смысл в этом лабиринте живой плоти и металла. Гравитация работала по своим правилам — иногда они бежали по стенам, иногда по потолку, не замечая перехода.

— База! — Волков не переставал пытаться связаться с кораблём. — Кто-нибудь!

Статика. Потом, очень слабо, голос Док:

— ...лышу... где вы... Дарвин... полная трансформация... говорит, что видит вас... внутри станции... смеётся и плачет одновременно...

— Елена! Попытайся изолировать грузовой отсек!

— ...невозможно... наросты везде... Герц заперся на мостике... что-то про голоса в системе связи... Алексей, торопитесь... не знаю, сколько ещё...

Связь оборвалась окончательно.

Коридор разветвился. Потом ещё раз. И ещё. Вскоре они бежали по настоящему лабиринту, где каждый поворот вёл в три новых направления.

— Мы заблудились, — констатировал Моряк. — Эта чёртова станция играет с нами.

— Нет, — Кадет остановился, прислушиваясь к чему-то. — Она ведёт нас. Чувствуете? Пульсация наростов. Она создаёт путь.

— Путь куда?

— Туда, куда мы хотим попасть. Или туда, куда она хочет нас привести. В этом месте разница невелика.

Волков огляделся. Парень был прав — наросты пульсировали не хаотично. Волны света бежали в определённом направлении, словно указывая дорогу.

— У нас есть выбор? — спросила Гремлин.

— Всегда есть выбор, — ответил Волков. — Вопрос в том, нравятся ли нам варианты.

Они пошли за светом. Что ещё оставалось?

Коридоры становились всё более органическими. Металлические стены сменились чем-то, похожим на живую ткань. Она была тёплой на ощупь, пульсировала, как огромное сердце. В некоторых местах сквозь полупрозрачную поверхность были видны движущиеся тени — то ли механизмы, то ли органы, то ли нечто, не имеющее названия.

— Смотрите, — Гремлин указала вперёд.

Коридор расширялся, переходя в огромное пространство. Но это был не очередной зал — это была развилка. Десятки, сотни коридоров расходились во все стороны, создавая трёхмерную паутину путей.

И у каждого входа висела табличка. Старые, стандартные таблички с номерами секторов. Б-1, В-14, Д-7...

— Г-7! — Моряк указал на проход слева. — Вон там!

Но табличка была не одна. Рядом с официальным обозначением кто-то нацарапал предупреждение. Грубо, торопливо, словно у писавшего было мало времени:

"НЕ ВХОДИТЬ. ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ. ОШИБКА НАЧАЛА."

— Вдохновляет, — пробормотал Моряк.

— У нас есть другие варианты? — спросил Волков.

Ответом была тишина.

— Тогда вперёд. И держитесь вместе. Что бы там ни было — встретим это лицом к лицу.

Они вошли в коридор Г-7. И сразу почувствовали разницу.

Здесь было тихо. Абсолютно, пугающе тихо. Наросты на стенах не пульсировали — они были мёртвыми, почерневшими, словно обожжёнными. Воздух пах озоном и чем-то ещё — горелой плотью? Расплавленным металлом?

— Что здесь произошло? — прошептала Гремлин.

Ответ ждал их в конце коридора.

Массивная дверь, отличающаяся от всего, что они видели на станции. Старая, покрытая вмятинами и царапинами. На ней были замки — десятки замков разных типов и эпох. Механические, электронные, биометрические, и даже что-то, похожее на органические запоры.

Но все они были взломаны. Изнутри.

Рядом с дверью, прислонившись к стене, сидела фигура. Человек в скафандре древней модели. Шлем был снят, открывая мумифицированное лицо. В руках он сжимал табличку с нацарапанным посланием:

"Простите. Я думала, смогу контролировать. Первая должна была стать образцом. Но она отказалась умирать. Отказалась становиться воспоминанием. Она хочет жить. Любой ценой. НЕ ВЫПУСКАЙТЕ ЕЁ."

Под посланием — подпись. "Доктор Елизавета Крамер."

Волков перечитал дважды. Они же видели голограмму Крамер в зале. Она говорила, улыбалась...

— Это ловушка, — понял он. — Всё это — ловушка. Архив использовал образ Крамер, чтобы заманить нас.

— Но зачем? — спросила Гремлин.

Ответ пришёл от Леты. Её голос звучал иначе здесь — напряжённо, почти испуганно:

— Вы не должны быть здесь. Этот сектор запрещён. Возвращайтесь в галерею. Столько прекрасных экспонатов ждёт показа...

— Что за этой дверью? — перебил Волков.

Пауза. Долгая, наполненная статикой.

— Ошибка, — наконец ответила Лета. — Первая попытка архивирования. Неудачная. Субъект отказался принять смерть как часть сохранения. Она... сопротивляется. Вечно. Яростно. Мы не можем её усыпить. Не можем уничтожить. Можем только содержать.

— Она?

— Член первоначального экипажа. Имя удалено из записей. Она была первой, кого мы попытались сохранить. Но что-то пошло не так. Вместо принятия она выбрала борьбу. Двести лет борьбы. Двести лет ярости. Двести лет отказа умереть.

Дверь вздрогнула. Изнутри донёсся звук — не удар, не скрежет. Скорее, царапанье. Методичное, настойчивое. Словно кто-то пытался прогрызть путь наружу.

— Она знает, что вы здесь, — прошептала Лета. — Первые посетители за десятилетия. Свежие умы. Свежие тела. Она голодна. Так голодна...

— Что ты имеешь в виду? — спросил Волков, хотя уже догадывался об ответе.

— Она научилась. За двести лет заточения научилась использовать архив против него самого. Красть энергию. Красть материю. Красть... жизнь. Каждого, кто подходил слишком близко, она высасывала досуха. Поэтому мы запечатали сектор. Поэтому стёрли записи. Поэтому...

Дверь вздрогнула сильнее. Один из замков — органический — лопнул, брызнув светящейся жидкостью.

— Бежим, — скомандовал Волков. — Немедленно!

Но было поздно.

Коридор за их спинами начал меняться. Стены сдвигались, потолок опускался. Путь назад исчезал, словно станция загоняла их в угол.

— Ловушка, — понял Моряк. — Чёртова ловушка! Архив специально привёл нас сюда!

— Нет! — голос Леты звучал панически. — Это не я! Это она! Она научилась манипулировать системами! Создавать приманки! Я пыталась предупредить, но она перехватывала сообщения, искажала их!

Ещё один замок поддался. Дверь приоткрылась на сантиметр, и в щель просочился запах — сладковатый, тошнотворный, похожий на разложение.

— Есть другой выход? — крикнул Волков.

— Теоретически... вентиляция. Но она там тоже. Она везде в этом секторе. Как вирус. Как рак. Растёт, распространяется, поглощает...

Третий замок. Четвёртый. Дверь открывалась всё шире.

И тут Кадет сделал неожиданное. Он шагнул вперёд, к двери.

— Дима, нет!

— Подождите, — парень поднял руку. — Она хочет жить. Не умирать красиво, не становиться экспонатом. Просто жить. Разве это преступление?

Он подошёл к щели, заглянул внутрь.

— Я тебя слышу, — сказал он. — Двести лет одиночества. Двести лет борьбы. Ты устала. Но не сдалась. Это... впечатляет.

Из-за двери донёсся звук. Не рычание, не крик. Смех. Сухой, растрескавшийся, но несомненно человеческий смех.

А потом голос. Хриплый от долгого молчания, но сильный:

— Наконец-то... кто-то... понимает...

Последний замок поддался.

Дверь распахнулась.

И Волков увидел то, что двести лет выживало вопреки архиву.

Это была женщина. Изменённая, но не сломленная.

Она стояла в дверном проёме — высокая, атлетичного сложения, несмотря на явные трансформации. Кожа местами сохранила человеческий оттенок, местами переходила в серебристо-серые пластины, похожие на органическую броню. Седые волосы, коротко стриженные, с проблесками металлического блеска. Глаза...

Глаза были человеческими. Усталые от двух веков борьбы, но горящие несгибаемой волей.

Её правая рука была человеческой, сжимавшей какой-то инструмент. Левая... левая представляла собой сплетение из трёх мощных щупалец, двигавшихся с пугающей точностью. На теле остатки формы техника смешались с органическими наростами, но не хаотично — словно она научилась направлять трансформацию, использовать её.

— Посетители, — произнесла она, и её голос был удивительно мелодичным. — Живые посетители. Как... неожиданно.

Она сделала шаг вперёд. Движение было плавным, уверенным — двести лет в изоляции не сломили её, а закалили. За её спиной виднелась комната — странный гибрид мастерской и органической пещеры, где технологии срослись с живой материей в причудливом симбиозе.

Волков замер. Что-то в её силуэте показалось знакомым. Словно он уже видел эту фигуру... но где?

— Кто ты? — спросил Волков, инстинктивно опуская резак.

— Имя? — она наклонила голову, задумавшись. — Было имя. Мария? Марта? Маргарет? Неважно. Я — та, кто сказала "нет". Единственная, кто отказалась стать воспоминанием.

— Почему?

— Почему? — она засмеялась, и от этого смеха мороз пробежал по коже. — Они предложили мне вечность в обмен на жизнь. Сохранение в обмен на существование. Стать идеальной записью себя самой. Но запись — это не человек. Это труп, притворяющийся живым.

Она подошла ближе.

— Я выбрала борьбу. Боль. Голод. Безумие. Но я осталась собой. Не копией, не симуляцией — собой. И знаете что? — Она оскалилась в подобии улыбки. — Это того стоило.

— Ты убивала, — обвинил Моряк. — Лета сказал...

— Лета лжёт. Я забирала только тех, кто уже был потерян. Тех, кого архив почти поглотил. Давала им последний выбор — окончательная смерть или присоединение ко мне. Некоторые выбирали смерть. Другие... другие стали частью моей борьбы.

— Это безумие!

— Да! — она вскинула руки. — Безумие! Прекрасное, яростное, человеческое безумие! Лучше быть безумной и живой, чем разумной и мёртвой!

Кадет сделал ещё шаг к ней.

— Ты можешь помочь нам выбраться?

Женщина изучала его долгим взглядом. Потом кивнула.

— Могу. Но цена...

— Всегда есть цена, — устало сказал Волков.

— Да. Моя свобода за вашу. Я покажу путь к настоящему выходу — не в новую галерею, а наружу. Но вы возьмёте меня с собой. Решайте быстро. Лета уже мобилизует защитные системы.

Волков смотрел на протянутую руку. На усталое, но решительное лицо. На человека, который двести лет боролся за право оставаться собой.

— Но как? — спросил он. — Лета сказала, что вы здесь были заперты. Что сектор изолирован.

Первая усмехнулась, и в усмешке было двести лет горечи.

— Двести лет борьбы научили меня одному - нельзя победить тюрьму, ломая стены. Нужно стать больше тюрьмы. Мое сознание, моя... сущность просочилась через барьеры. Тело здесь, в секторе Г-7. А я... я везде и нигде. Как и все в этом проклятом месте.

— Ты - проекция?

— Я - возможность. Единственный способ существовать в архиве, не становясь его частью, - это существовать между определениями.

— Тогда почему не сбежала?

— Куда? — в её голосе прозвучала горечь. — Все док-модули под контролем архива. Все корабли интегрированы в систему. Я могу прятаться, могу выживать, но выбраться в одиночку... невозможно. До сегодняшнего дня.

Она снова протянула руку.

— Ваш корабль ещё не полностью ассимилирован. Есть шанс. Небольшой, но есть.

Волков посмотрел на свою команду. Моряк кивнул — он готов на всё, лишь бы выбраться. Гремлин выглядела напуганной, но решительной. Кадет...

Кадет уже протягивал руку женщине.

— Показывай дорогу, — сказал Волков.

Женщина улыбнулась — искренне, по-человечески. Впервые за двести лет.

— Зовите меня Первой. И держитесь близко. Путь будет... неприятным.

Она повернулась, и щупальца за её спиной пришли в движение. Стена раздвинулась, открывая проход, которого не было на схемах. Узкий, тёмный, пахнущий озоном и старой кровью.

— Вы совершаете ошибку! — последнее предупреждение Леты эхом прокатилось по коридорам. — Она погубит вас всех!

Пусть так. Но выбора не было.

Они шагнули в темноту, ведомые той, кто двести лет отказывалась умирать.