Прядильщица Снов

Глава 17. Исповедь Ноктюрна

Роман

Запах. Первое, что ворвалось в сознание Ромы — резкий, едкий запах горящей проводки. Он вцепился в нос невидимыми когтями, проник в горло, разбудил его и сменился тревожным треском.

Глазам предстала темнота, озаряемая неестественным, пляшущим светом. Не солнце. Не луна. Огонь.

Семилетний Рома резко сел на кровати, и мир вокруг него содрогнулся от ужаса. В углу комнаты, там, где стоял книжный шкаф с игрушками, бесновались языки пламени. Жадные. Беспощадные. Они облизывали плюшевого медведя, с которым он засыпал каждую ночь, пожирали коробку с конструктором, подбирались к полке с нотными тетрадями.

«Мои ноты! Мои песни!»

Детские пальцы сжались в кулачки, а в груди что-то сдавило так сильно, что дышать стало невозможно. Или это был дым? Серый, тяжелый, с металлическим привкусом, он наполнял комнату, становился все гуще.

Рома закашлялся. Резко, надрывно, до боли в горле. В глазах защипало. Невидимые иголочки впивались в нежные детские глаза, заставляя их слезиться.

— Мама! — крик вырвался из пересохшего горла. — Папа!

Огонь не слушал. Не останавливался. Он перепрыгнул с книжной полки на занавески, вцепился в них жадной хваткой, и комната вспыхнула новым, ослепительным светом.

Теперь Рома видел свою детскую во всей ее искаженной, умирающей красоте. Голубые обои с нарисованными нотками и скрипичными ключами; маленькое пианино, подарок на пятилетие; стул с лежащей на нем одеждой, аккуратно сложенной мамой. Плакаты с композиторами — Бах, Моцарт, Шопен — их лица искажались от жара, скручивались, чернели.

Огонь подбирался к кровати. Рома чувствовал его горячее дыхание на своих ногах, видел, как пламя пожирает тетрадь с его первыми, неуклюжими нотными записями. Эту тетрадь папа купил ему, когда заметил, что сын пытается сочинять мелодии.

«Папа не услышит мои новые песни. Никогда не услышит».

Странная, совсем не детская мысль мелькнула в голове, пока он сжимался в комок, пытаясь отодвинуться от подступающего жара.

— Мама! — собственный крик уже больше напоминал хриплый, сдавленный шепот.

Комната превратилась в размытое пятно оранжевого и черного. Дым заполнял легкие, заставляя тело содрогаться в мучительном кашле. Во рту — вкус гари, словно он лизнул пепел. Кожа горела от жара, хотя огонь еще не коснулся его.

«Здесь никого нет. Я один. И огонь».

И в этот момент дверь распахнулась с такой силой, что ударилась о стену. В клубах дыма возник силуэт. Женский. Родной.

— Рома! — голос матери, искаженный ужасом, пробился сквозь треск пламени.

Он увидел её — растрепанные тёмные волосы были наспех собраны в хвост, в широко распахнутых голубых глаз плясали отражения огня, а тонкие руки тянулись к нему. Миловидное лицо с родинкой над верхней губой, всегда такое спокойное, сейчас исказилось страхом. Белая ночнушка развевалась, как у призрака.

«Красивая. Мама такая красивая».

— Мама! — Рома протянул к ней руки, попытался встать, но закашлялся снова, сгибаясь пополам от рвущей боли в груди.

Огненная стена уже отделяла его от матери. Он видел, как она мечется вдоль нее, пытаясь найти проход.

— Держись, маленький! Сейчас! Сейчас я буду с тобой! — её голос срывался, превращаясь в нечеловеческий вопль, когда она бросилась сквозь языки пламени.

Рома увидел, как огонь лизнул ее руки, схватил за волосы, но она не останавливалась. Вспыхнула ночнушка — мама будто даже не заметила этого. Кожа на руках мгновенно покраснела, покрылась волдырями, но она протянула эти обожженные руки к сыну.

— Мама! Больно? — детский вопрос, жуткий в своей наивности.

— Всё хорошо, — её глаза говорили обратное. — Идём, малыш. Скорее.

Она схватила одеяло с кровати, накинула на Рому, закутала его полностью, оставив лишь маленькую щель для глаз.

— Дыши через это, — она прижала край одеяла к его носу. — И закрой глаза. Крепко держись за меня.

Рома обхватил мать за шею, чувствуя под пальцами её горячую, влажную от пота кожу. Она подняла его, прижала к себе и побежала к выходу. Её тело вздрагивало каждый раз, когда огонь касался открытых участков кожи, но она не останавливалась.

— А папа? — спросил Рома, когда они вырвались в коридор, где дым был гуще, а огонь уже охватил стены.

— Папа выйдет сам, — голос матери дрожал. — Он у себя. В кабинете.

Они пробирались по коридору, а огонь следовал за ними, как живое, хищное существо. Рома слышал его голодное рычание, ощущал его дыхание на своей спине даже сквозь одеяло.

— Папа! — закричал он, повернув голову к дальней двери, где находился отцовский кабинет. — Папа, вставай! Пожар!

Но ответа не было. Только треск пламени и тяжелое дыхание матери.

Они добрались до входной двери. Мать дрожащими, обожженными руками пыталась справиться с замком.

— Чёрт! — слово, которое Рома никогда не слышал от нее. — Открывайся!

Наконец дверь поддалась. Они вывалились на лестничную клетку, где уже столпились соседи в ночных одеждах, с испуганными лицами.

— Вызовите пожарных! — крикнула мать, опуская Рому на пол. — Там мой муж! Помогите! Кто-нибудь!

Рома стоял, завернутый в одеяло, и смотрел на мать. Её лицо… Оно было красным, с пузырями на щеках и лбу. Волосы опалены, местами сожжены до кожи. Руки покрылись страшными ожогами. Сорочка, почерневшая и обгоревшая, прилипла к телу.

«Это не мама. Это не может быть мама».

Но это была она. Страшная. Изуродованная. Но всё ещё его мама.

— Ромочка, ты в порядке? — она опустилась перед ним на колени, обожженными пальцами ощупывая его лицо, руки, волосы. — Скажи мне, малыш!

Он не мог говорить. Горло разрывалось от кашля, в груди что-то хрипело и булькало. Перед глазами всё плыло.

— Кто-нибудь! — закричала мать, оборачиваясь к соседям. — Помогите! Там мой муж! Андрей там!

Дядя Витя, сосед сверху, положил руку ей на плечо:

— Ирина, нельзя туда возвращаться. Огонь уже везде.

— Пустите! — она рванулась к двери. — Андрей! Андрей!

Но тут её тело обмякло, и, если бы не дядя Витя, она упала бы на бетонный пол. Потеряла сознание. Кровь сочилась из трещин на обожженной коже, капала на серый пол.

Рома смотрел на всё это, и мир вокруг начинал темнеть. Он слышал сирены, крики, суету, но всё это доносилось словно издалека, из-под толщи воды.

— Папа… — прошептал он и упал в бесконечную черноту.

Он открыл глаза в самом красивом месте, которое когда-либо видел. Огромный зал с высокими потолками, украшенными золотыми звездами и созвездиями. Стены из неизвестного материала, похожего на перламутр, переливались всеми цветами радуги при малейшем движении. Огромные окна от пола до потолка выходили в сад, где цвели деревья с фиолетовыми и серебристыми листьями. В центре зала стоял рояль — черный, блестящий, с открытой крышкой. Казалось, он ожидал прикосновения. В воздухе здесь пахло слишком странно и сладко, а вдалеке звучала музыка — такая прекрасная, что сердце сжималось от невозможности запомнить ее всю.

К роялю подошла женщина. Высокая, с длинными темными волосами, струящимися до самого пола. Лицо ее менялось каждую секунду — Рома видел то молодую девушку, то женщину средних лет, то старуху, то снова юную красавицу. Но глаза оставались неизменными — глубокие, темно-синие, со звездами внутри.

— Здравствуй, Рома, — её голос прозвучал как множества инструментов одновременно. — Не хочешь ли сыграть для меня?

Он хотел. Очень хотел. Он подошел к роялю, сел на мягкий стул, положил пальцы на клавиши…

— Рома! Ромочка! Мальчик мой родной!

Мамин голос. Но не такой, как раньше. Хриплый. Надломленный.

Больничный запах ударил в нос: антисептики, лекарства, что-то металлическое и стерильное. Звук капельницы — кап-кап-кап — отсчитывал секунды. За окном — серое петербургское небо, моросящий дождь и мокрые ветки деревьев. Рома сжимал в руке новую мягкую игрушку, купленную бабушкой. Старая сгорела вместе со всеми вещами в квартире.

Перед ним, на больничной койке, сидела фигура, обмотанная бинтами, как мумия из фильмов ужасов. Открытыми оставались только глаза — мамины глаза, голубые, с золотистыми крапинками у зрачков — и рот, опухший, потрескавшийся.

— Иди ко мне, маленький, — фигура протянула забинтованные руки.

Рома несмело подошел. Два шага. Больничный пол холодил ноги даже через тапочки. Запах антисептика становился сильнее, смешивался с запахом заживляющей мази.

— Мама? — неуверенно спросил он.

— Да, солнышко, это я, — из глаз потекли слезы, оставляя мокрые дорожки на бинтах. — Иди же, обними меня. Я так скучала!

Бабушка, стоявшая рядом, легонько подтолкнула его в спину:

— Иди, Ромочка. Мама очень ждала тебя.

Он сделал еще один шаг и оказался в объятиях забинтованных рук. Осторожных, нежных, пахнущих мазью и лекарствами, но маминых рук. Тех самых, что вытащили его из огня.

— Ты такой красивый, — прошептала мама, целуя его в макушку. — Такой здоровый. Ни одного ожога, даже маленького. Спасибо Богу.

Рома прижался к ней крепче, чувствуя, как колотится ее сердце.

— Когда ты будешь здорова? — спросил он, отстраняясь и серьезно глядя ей в глаза. — Я скучаю.

Мама переглянулась с бабушкой. Смутная тень пробежала по ее глазам.

— Очень скоро, солнышко, — она погладила его по голове забинтованной рукой. — Доктора говорят, что я молодец и быстро поправляюсь. Скоро мы снова будем вместе. Всегда.

Рома кивнул, соглашаясь, но потом внезапно напрягся.

— А папа? Когда папа придет? Он в другой больнице?

Тишина. Такая оглушительная, что даже звук капельницы исчез. Мама и бабушка снова переглянулись. Бабушкины губы задрожали, она отвернулась к окну. Мамины глаза вновь наполнились слезами.

— Папа… — она запнулась, и голос ее стал еще тише. — Папа в раю, Ромочка. Ему там хорошо.

Рома застыл. Внутри что-то оборвалось — маленькая, хрупкая ниточка, связывавшая его с миром детства, с миром, где всё хорошо.

— Нет, — сказал он тихо, но твердо. — Рая нет.

Это звучало как-то странно. Не по-детски. Будто говорил кто-то другой, взрослый, сидящий внутри него.

Мама вздрогнула, как от удара:

— Ромочка…

— Рая нет, — повторил он громче, чувствуя, как к горлу подступают слезы. — Папа не может быть в раю. Он должен быть с нами.

Слезы хлынули из его глаз неудержимым потоком. Он упал на колени рядом с маминой кроватью, уткнулся лицом в жесткое больничное одеяло и зарыдал — громко, отчаянно, без детского притворства. Кажется, тогда он впервые понял необратимость потери.

Мама гладила его по голове, и ее собственные слезы капали на его тёмные волосы.

— Тише, маленький, тише, — шептала она, словно колыбельную. — Мы справимся. Мы будем вместе. Всегда вместе.

В углу палаты тихо всхлипывала бабушка, скрывая лицо в платке.

Школьный коридор был прохладным и стерильным. Стены, выкрашенные в унылый зелёный, и линолеум, отполированный тысячами ног, создавали ощущение пустоты. В воздухе витали запахи мела, дешёвых дезодорантов и мокрых курток. За окнами раскинулся осенний Петербург, ставший чужим после бесконечных переездов.

Роману было тринадцать. Он ненавидел свою жизнь так сильно, что иногда думал о самоубийстве. Шесть лет прошло после пожара, шесть лет попыток начать всё сначала. Два года назад от инсульта умерла бабушка. Денег не было, семья постоянно переезжала из района в район, из одной съёмной квартиры в другую, а лицо мамы уже никогда не станет прежним.

Романа спасала только музыка. Он робко пытался творить под псевдонимом Ноктюрн и выкладывал свои произведения в сеть, надеясь, что кто-то их заметит. И его заметили, но не те, с кем он хотел бы поделиться своими чувствами.

— Эй, Ноктюрн! — насмешливый голос Макса Круглова, лидера класса, разрезал привычный шум перемены. — А ты знаешь, что моя мама видела твою мамку в магазине? Говорит, чуть не проблевалась!

Откуда они знали, как выглядела его мать? Неужели она приходила в школу?

Группа мальчишек — пять или шесть человек — окружила Романа, прижав его к стене у раздевалки. Высокие, крепкие, они смотрели на него — тощего, бледного — с тем особым презрением, которое подростки приберегают для самых слабых.

— Отвали, — Роман попытался протиснуться между ними, но его грубо толкнули обратно к стене.

— Куда собрался, композитор хренов? — Макс сунул ему под нос телефон с фотографией. — Глянь, я её заснял. Классная фотка, правда?

На экране появилось лицо его матери — или то, что от него осталось. Шрамы покрывали когда-то красивые черты, стягивая кожу, искажая черты до неузнаваемости. Один глаз почти не открывался, губы деформировались, нос искривился.

Сердце Романа заколотилось, как бешеное. В висках застучала кровь. Руки сами собой сжались в кулаки.

— Полюбуйтесь на его мамку! — Макс повернул телефон к другим ребятам. — Да на неё без блевотины не взглянешь! Теперь понятно, почему его батя свалил!

— Он не свалил, — едва слышно произнёс Роман. — Он умер.

— Чего? — Макс наклонился ближе, делая вид, что не расслышал. — Умер? Да я бы тоже умер, если бы пришлось трахать такое чудовище!

Раздался смех. Громкий, жестокий смех подростков, не знавших, что такое настоящая боль. Человеческая жестокость заразнее любого вируса, она проникает глубже, живет дольше. Она — самая живучая тварь на планете.

— А ты сам-то на что надеешься, Ноктюрн? — продолжал Макс, входя во вкус. — Думаешь, твоя сопливая музычка кого-то впечатлит? — он пропел одну из его мелодий, разумеется, фальшиво, кривляясь.

Мальчишки засмеялись ещё громче. Одна из девочек, проходивших мимо, хихикнула, прикрыв рот ладошкой.

— Может, ты на своих выступлениях мамку на сцену будешь выводить? — не унимался Макс. — Для устрашения публики! Типа: смотрите, а то с вами тоже такое случится, если не купите мой альбом!

Роман рванулся вперёд, но его перехватили, вжали в стену ещё сильнее.

— А ещё говорят, она его батю в огне бросила, — подал голос щуплый Олег, главный прихвостень Макса. — Типа сама выбралась, а мужа кинула. Потому что он ей изменял.

— Заткнись! — крикнул Роман, и голос его сорвался, стал высоким, детским. — Просто заткнись!

— О, мы задели его нежные чувства! — Макс схватил Романа за воротник рубашки. — Слушай сюда, Ноктюрн. Ты ничтожество. Твоя мамаша — монстр. И все это знают. Так что будь паинькой, или твои нотные тетрадки могут случайно порваться. Или сгореть. Как твой…

Он не дал Максу договорить. Что-то внутри щёлкнуло, сломалось — должно быть, тонкая перегородка между терпением и яростью. Рука сама метнулась вперёд, выхватила телефон, а затем — короткое, резкое движение. Телефон описал нелепую дугу в воздухе, словно пытаясь взлететь, и рухнул на кафельный пол коридора. Звук был оглушительным. Хруст стекла — и тишина. Абсолютная тишина, когда даже дыхание казалось шумом.

Макс перестал смеяться. Его лицо из насмешливого стало растерянным, потом — испуганным, а затем — яростным.

Он медленно наклонился, поднял телефон, провёл пальцем по экрану. Паутина трещин исказила изображение, разрезав черты его матери на осколки — совсем как шрамы на её настоящем лице.

— Ты что наделал, урод? — голос Макса дрогнул, поднимаясь от шёпота до крика. — Ты охренел? Это айфон!

Роман знал, что произойдёт дальше. Знал по тому, как напряглись плечи всей свиты Макса, по тому, как сузились их глаза, по тому, как они переглянулись — чётко, слаженно, словно стая хищников, почуявших добычу.

— Ну что, пацаны, покажем ему? — Макс уже не кричал. В его голосе появились ледяные нотки. И это звучало страшнее крика.

Первый удар обжёг щёку Романа, второй пришёлся на скулу, третий — в живот. Воздух вышибло из лёгких, он согнулся пополам, пытаясь вдохнуть. Они оттаскивали его куда-то, а он не мог сопротивляться — ноги заплетались, в глазах темнело.

— В толчок его! К мамке! — выкрикнул кто-то, и Роман почувствовал, как его вталкивают в мужской туалет. Запах хлорки ударил в нос, смешиваясь с дешёвым табаком и ещё чем-то тошнотворным.

— Давай, урод, поздоровайся с белым другом! Может, там тебе будет лучше, чем с твоей уродливой мамашей!

Они прижали его к стене, двое держали за руки, кто-то пытался схватить за волосы. Перед глазами был унитаз — белый, с каплями воды на фаянсе. Его тянули туда, а Роман упирался, отбивался, пытался освободиться. Не из страха. Из нежелания сдаваться, показывать слабость. Горло сжималось, но не от слёз, а от с трудом сдерживаемого порыва ярости. Ярости, годами копившейся в теле тихого, меланхоличного подростка и теперь жаждущей вырваться на свободу адским фонтаном, разрушить всё на своём пути.

— Давайте, окунём его! — смеялся Макс, и Роман отчетливо видел его лицо, искажённое злобным весельем, с каплями слюны в уголках рта.

Голову Романа почти прижали к воде, он чувствовал холодные брызги на лице, но в последний момент извернулся, дёрнулся всем телом и ударил противника затылком. Послышался хруст. Чужая хватка ослабела. Макс взвыл, отшатнулся назад, ударился о кафельную стену. Его нос начал кровоточить, алые капли падали на белую рубашку.

Секунда замешательства — и Роман вырвался, протиснулся между ними, выскочил в коридор. За спиной слышались крики, но он уже бежал. Бежал так, будто за ним гнался сам дьявол.

Школьный двор встретил Романа холодным осенним ветром. Он думал, что спасён, но через несколько минут у ворот появились они — тяжело дышащие, злые, с искаженными гневом лицами. Макс всё ещё прижимал ладонь к носу, но это не мешало ему выкрикивать оскорбления:

— Эй, Ромочка, зайчик! Куда собрался? Думаешь, всё закончилось? Ещё только начинается! Твоя уродливая мамаша будет тебя в гробу собирать!

Роман мог продолжать бежать, но что-то внутри него останавливало. Усталость? Обречённость? Или желание дать отпор? Он повернулся к ним.

— Оставь мою мать в покое, — потребовал он тихо, но твёрдо. Сам удивился, насколько спокойно это прозвучало.

— Или что? — Макс приблизился, и Роман увидел, что нос у него заметно распух. — Знаешь, может, твоя мамаша и правильно сделала, что обгорела. Её теперь никто не захочет.

Роман бросился на него — глупо, безрассудно, без шансов против пятерых. Но он не мог стоять и слушать. Они окружили его, начали толкать, бить — не сильно, с издёвкой, словно кошка играла с мышью перед смертью.

— Эй, вы! Что здесь происходит? — внезапно прозвучал низкий, хриплый взрослый голос. Седеющий мужчина в рабочей куртке подходил от остановки.

— Пацаны, я спрашиваю — что здесь происходит?

Макс выпрямился, попытался придать своему лицу невинное выражение:

— Да ничего, дядь. Просто разговариваем с другом.

— С другом? — усмехнулся мужчина. — Что-то не похоже. А ну, разошлись.

— Это не ваше дело, — попытался огрызнуться Макс, но мужчина сделал шаг вперёд, и его взгляд заставил всех напрячься.

— Я сказал — разошлись. Иначе сейчас же вызываю полицию. Телефон у меня в кармане, и я не шучу.

Они переглянулись и неохотно отступили. Витя бросил на Романа взгляд, полный ненависти:

— Мы ещё встретимся, урод. И мамаше твоей привет передай.

Мужчина проводил их взглядом, затем повернулся к Роману:

— Ты как, цел?

Роман кивнул, не в силах произнести ни слова.

— Беги домой. И если эти придурки будут доставать — не молчи. Скажи родителям, учителям. Понял?

Он снова кивнул, но внутри всё равно звенел горький смех. Сказать родителям, учителям… Как будто это что-то изменит. Как будто это не сделает всё только хуже.

Мужчина посмотрел на него ещё секунду, затем махнул рукой и направился к остановке. А Роман побежал домой — прочь от школы, которая теперь казалась не местом учёбы, а полем боя. И он знал — это только начало войны.

Запах блинчиков с корицей ударил в нос, едва Роман переступил порог квартиры. Мамины блинчики — тонкие, кружевные, с золотистыми краями и нежной сердцевиной, политые малиновым вареньем. Раньше один этот аромат мог исправить любой плохой день.

Но не сегодня.

Он скинул ботинки, бросил рюкзак у двери и прошёл на кухню. Мама стояла у плиты — в своём любимом домашнем платье цвета морской волны, с высоким хвостом на затылке. Она собирала волосы, показывая, что принимает свою специфическую внешность, а не закрывается от мира.

«Нечего прятаться», — говорила она.

Сегодня у неё был выходной. В обычные дни она удалённо работала корректором в маленьком издательстве. Идеальная работа для человека, который избегает общения с людьми. Всегда дома, наедине с текстами и ошибками.

— Ромочка, ты уже вернулся? — она повернулась к нему, и свет из окна упал на её лицо, выхватив рельеф шрамов. — А я тут твои любимые блинчики пеку. Сегодня у меня выходной, решила…

Она замолчала, только увидев его. Шрамы — неровные, красноватые полосы, особенно заметные на левой щеке и шее — натянулись от беспокойства. Правый глаз, слегка затронутый ожогом, прищурился сильнее обычного.

— Что случилось, родной? На тебе лица нет! И щека… это синяк?

Она подошла к нему с тарелкой дымящихся блинчиков.

— Кто это сделал? — её голос дрогнул от едва сдерживаемых эмоций. Она поставила тарелку на стол, осторожно коснулась его лица. Её руки остались нежными, несмотря на шрамы. От них пахло малиной и тестом.

— Ромочка, малыш, — прошептала она, чуть не плача. — Кто тебя так?

Внутри всё закипело. Роман никогда не срывался на маме. Всегда был спокойным, сдержанным. «Ты мой маленький рыцарь», — говорила она, когда он защищал её от косых взглядов на улице.

Но сегодня что-то сломалось.

— Какого черта ты пришла в школу? — выпалил он. — Зачем?

Она отшатнулась, пораженная внезапной атакой.

— Что? Я приходила к твоему классному руководителю, чтобы…

— Тебя все видели! — перебил Роман, не в силах сдерживаться. — Все мои одноклассники! И теперь они… они…

Слова застряли в горле. Как объяснить, что с ним сделали? Как передать то унижение, ту боль?

— Ромочка, — мама поставила тарелку на стол и положила руки ему на плечи, — если кто-то смеётся над моим лицом или говорит гадости — это их проблема, не моя. И не твоя. Мы ничего не можем с этим поделать.

— Нет! — он отстранился. — Это твоя проблема! И моя! Они пытались затолкать меня головой в унитаз! Они хотели избить меня! И это только начало! Они теперь не отстанут!

Мама побледнела. Даже шрамы на её лице, обычно розоватые и выпуклые, будто потускнели.

— Ромочка, милый, мы поговорим с директором, мы…

— Мы — ничего! — он почти кричал. — Ты должна была сгореть в том пожаре! Тогда бы я… тогда бы…

Роман осёкся, увидев её глаза. В них обнажилась такая боль, такое потрясение, что внутри всё оборвалось.

Звон разбивающейся посуды. Тарелка с блинчиками упала на пол, разлетелась на осколки. Малиновое варенье, похожее на кровь, растеклось по кафельному полу. Блинчики рассыпались, превратившись в бесформенную массу, смешанную с осколками фарфора.

Они стояли и смотрели на это — разбитая тарелка, разрушенные блинчики. И что-то ещё, невидимое, но ощутимое, разбилось между ними.

— Прости, — прошептал Роман, но мама словно не слышала. Она опустилась на колени и начала собирать осколки дрожащими руками. Тихо, без крика, без слёз. И это было хуже всего.

Он остался один на кухне. Среди фрагментов маминой любимой тарелки и блинчиков с малиной.

Сон пришел не сразу. Роман долго ворочался, сжимаясь от боли и стыда. Синяки на теле — ничто по сравнению с пустотой внутри.

А потом он оказался там.

Похожий зал он видел в детстве, после пожара. Но теперь помещение выглядело огромным, бесконечным. Потолок терялся высоко во тьме. Стены, казалось, раздвигались с каждым шагом.

А ещё всюду пылал огонь. Языки пламени лизали стены, обвивали колонны, танцевали на полу. Странно, но Роман не чувствовал жара: огонь выглядел призрачным, нереальным.

В воздухе пахло дымом, гарью и чем-то сладким, напоминающим аромат восточных благовоний; отовсюду доносились голоса. Шепот, смех, насмешки. Макс и его компания — их слова сливались в единый хор.

«Урод… мамаша-уродина… никчемный… музыкант недоделанный… Ноктюрн…»

Голоса окружали его, преследовали, отражались от стен, множились эхом.

Роман закрыл уши руками, но слова остались внутри его головы.

«Трус… слабак… не смог защитить даже себя… куда тебе защищать мать…»

Сердце колотилось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди, горло сжималось от ужаса. Ноги наливались свинцом.

Огонь подбирался всё ближе. Самый сильный его страх — снова оказаться в огне. Снова всё потерять.

«Лучше бы ты сгорел сам…»

На этот раз голос был другим. Женским, знакомым. Мамин?

Роман повернулся, ища источник звука. И в этот момент огонь расступился, образуя дорожку.

По ней шла высокая, стройная незнакомка в платье цвета ночного неба, усыпанном серебряными звездами; черные с фиолетовым отливом волосы шлейфом спускались до самого пола, а лицо — совершенное, без единого изъяна — сияло мягким внутренним светом. В руках она держала таинственное веретено из чёрного дерева.

Он узнал её. Та самая женщина, которую он видел в своем первом сне после пожара.

Тогда она просила его сыграть.

Теперь она снова приближалась, и огонь склонялся перед ней, как придворные перед королевой. Насмешливые голоса затихали, превращаясь в благоговейный шепот.

От неё исходило тепло. Не обжигающий жар пламени, а мягкое, уютное, домашнее тепло; даже запах дыма сменился ароматом ночных цветов и свежести после дождя.

Роман потянулся к ней, как когда-то в семь лет. Что-то в ней вызывало доверие, желание быть ближе, но в то же время настораживало. В её красоте притаилось нечто нечеловеческое, пугающее. В тёмно-синих глазах мерцали отблески, похожие на звезды — или на затаившееся пламя, способное в любой момент уничтожить и превратить в пепел.

— Кто вы? — странно, но его голос прозвучал глубже и мелодичней, чем обычно.

Её ответная улыбка была самым прекрасным и самым страшным, что он когда-либо видел.

— Я твоя мама, мой дорогой сновидец, — почти пропела она. — Меня зовут Агата.

— Моя мама? — он растерялся. — Но моя мама… она другая.

Агата приблизилась ещё на шаг. В нос Роману ударил тонкий аромат жасмина с металлическими холодными нотками.

— Я твоя мама только здесь, — она нежно коснулась его щеки, и ее пальцы оказались невероятно мягкими, но при этом странно холодными. — Но я могу навсегда остаться ею.

— Что это значит?» — его голос дрогнул.

Агата обвела рукой пространство вокруг них, отчего огонь мгновенно погас, а зал преобразился. Страшное место превратилось в роскошную комнату с высокими окнами, позолоченной мебелью и хрустальными люстрами.

— Я могу стать твоей матерью и в том мире, Рома, — сказала она. — Но для этого нужна жертва.

Он внезапно почувствовал холод. Не физический — душевный. Что-то важное решалось сейчас.

— Какая жертва?

— Твоя нынешняя мать, — ответила Агата спокойно. — Если ты согласишься, она навсегда исчезнет с полотна мироздания. Как будто её никогда не существовало. И вместо неё приду я. И все будут помнить только меня.

Роман отшатнулся. Его сразу же охватил ужас от такого предложения и… что-то ещё. Соблазн.

— Это невозможно, — он нахмурился. — Так не бывает.

— В мире снов возможно всё, — улыбнулась Агата. — А граница между сном и явью тоньше, чем ты думаешь.

Роман вспомнил свою жизнь. Постоянные переезды. Шепотки за спиной. Насмешки. Побои. Стыд, который он испытывал, когда шел с мамой по улице и видел, как люди отворачиваются, увидев ее лицо. Сегодняшний кошмар в школе. Злые глаза Макса. Отвратительный запах туалета.

Вспомнил, как обидел маму. Как разбилась ее любимая тарелка. Как она собирала осколки, а потом тихо ушла в свою комнату — без крика, без слез.

«Лучше бы ты сгорела в том пожаре вместе с папой».

Боль внутри была почти невыносимой.

— Она простит тебя, — Агата словно прочитала его мысли. — Она всегда прощает. Но ничего не изменится, Рома. Ее лицо останется таким же. Люди будут так же отворачиваться. Одноклассники не прекратят издевательств. И ты будешь так же стыдиться.

Ее слова проникали глубже, чем он хотел бы. Потому что в них была доля правды.

— А что будет, если я соглашусь? — спросил Роман, ужасаясь собственному вопросу.

— Я стану твоей матерью. Красивой, успешной, уважаемой. Никто никогда не посмеет обидеть тебя из-за меня. Напротив, все начнут завидовать. Твои одноклассники будут мечтать подружиться с тобой, только чтобы увидеть меня.

Она сделала паузу.

— И я помогу тебе с твоей музыкой, Ноктюрн, — добавила она тихо. — Ты станешь великим. Известным. Как всегда мечтал.

Внутри него бушевала буря. Разум кричал, что это безумие, что это неправильно, что нельзя так поступать с собственной матерью.

Но другая часть, темная, эгоистичная, соблазнительно шептала:

«Почему бы и нет? Разве ты не заслуживаешь лучшей жизни? Разве ты не настрадался уже?»

Лицо Агаты светилось неземной красотой. Она протянула руку, и Роман увидел, что на ее ладони появился маленький синий огонек, не обжигающий, а теплый, мягкий, манящий.

— Просто возьми меня за руку. И твоя жизнь изменится навсегда.

Сомнения достигли апогея. Он не хотел предавать свою мать. Но он так устал от этой жизни. Так устал…

Роман медленно поднял руку, коснулся ладони Агаты. Огонек перепрыгнул на его руку, но вместо ожога лишь слегка пощекотал кожу. Приятное тепло разлилось по всему телу.

— Ты сделал правильный выбор, Ноктюрн, — глаза Агаты на мгновение засияли ярче. — Твоя мать действительно лучше бы сгорела в том пожаре. Ты сам это сказал.

Вспышка стыда и раскаяния, но было уже поздно. Их ладони сплелись, и огонек превратился в сияющую сферу, окутывающую их обоих.

Зал вокруг них менялся. Кошмары исчезали, уступая место прекрасными, волшебными снами.

Роман видел себя на сцене огромного концертного зала. Он играл на рояле, и тысячи людей аплодировали ему. Видел себя в дорогом костюме, идущим по роскошным дворцовым коридорам. Рядом с ним — Агата, ослепительно красивая, улыбающаяся.

Видел себя в школе, но теперь все было по-другому. Парни смотрели на него с завистью и страхом, а девчонки заигрывали, привлекали внимание.

Видел, как жизнь превращается в сказку. Победы. Успех. Признание.

Все это проносилось перед глазами калейдоскопом ярких образов. Голова кружилась от восторга и предвкушения.

А где-то глубоко внутри испуганный голос семилетнего мальчика, пережившего трагедию, спрашивал: «Что ты наделал?»

Но Роман заглушал его и сжимал руку Агаты крепче. Погружался в новый, прекрасный сон, обещавший скоро стать реальностью.

Солнце ударило в глаза сквозь неплотно задернутые шторы. Роман проснулся резко, будто кто-то выдернул вилку из розетки сна. Моргнул. Еще раз.

Реальность обрушилась всей своей неумолимой тяжестью — не постепенно, как обычно, а сразу, одним ударом.

«Что-то не так. Что-то определенно не так».

На мгновение его охватила растерянность, как всегда после глубоких снов: где он? Кто он?

Ощущение кровати под спиной — слишком мягкой, непривычной. Запах свежего постельного белья и… лавандового саше? Это было новым, в их доме никогда не пахло лавандой. Только выпечкой и лекарствами.

Роман открыл глаза. Комната до странности походила на его спальню и одновременно была абсолютно другой. Те же размеры, то же расположение мебели, но всё выглядело… дороже, светлее и чище. Шикарный письменный стол вместо старого, с облупившейся краской. Большой монитор компьютера, о котором он мог только мечтать. Книжные полки, заполненные нотными сборниками — коллекционными изданиями в кожаных переплетах.

«Сработало», — пронеслось в голове, и внезапное осознание лавиной обрушилось на него.

Он помнил всё. Помнил то, что должен был забыть.

Ткань Снов. Предложение Агаты. Выбор. Его мать…

Сердце ударилось о ребра. Один раз. Второй. Роман резко встал, оделся механически, как робот, управляемый кем-то невидимым.

«Мама?»

Тишина казалась осязаемой, густой, как кисель. Он вышел из комнаты, ведомый необъяснимым предчувствием.

На кухне кто-то напевал странно знакомую, но в то же время совершенно чужую мелодию. Роман замер в дверном проеме, не решаясь сделать шаг. За столом сидела женщина. Длинные темные волосы, изящные руки, безупречная осанка. Она подняла взгляд — эти глаза определенно не принадлежали его матери. Они были слишком синими, слишком глубокими, будто колодцы без дна.

— Доброе утро, Рома, — от ее бархатистого гипнотического голоса по коже пошли мурашки. — Завтрак почти готов.

«Агата».

Он знал, что это она, хотя внешне она напоминала идеализированную копию его матери. Похожий овал лица, те же жесты, даже родинка на шее на месте. Но в ней ощущалось что-то инородное, как неверная нота в знакомой мелодии.

Роман смотрел на нее в упор и не мог произнести ни слова. Где его мама? Мама с ее шрамами, с ее застенчивой улыбкой, с ее привычкой заправлять волосы за ухо? Мама, которая готовила ему блинчики с малиновым вареньем?

— Почему я все помню? — спросил он без предисловий, но голос прозвучал ровно, несмотря на ураган внутри. — Я должен был забыть.

Она загадочно улыбнулась. Эта улыбка никогда не принадлежала его матери.

— Так ты же сновидец, — произнесла она пугающе будничным тоном, разбивая яйцо на сковороду. — А сновидцы не забывают. Это естественно. Ты разве не знал этого?

— Стоп, что? Какой еще сновидец?

Она подробно рассказала о Ткани Снов, о своей власти над этим местом и о смысле всех сделок. Только сейчас он понял, с кем связался — но было уже поздно.

— Обычные люди, заключившие сделку с Тканью Снов, помнят лишь новую реальность, пока не коснутся предмета-ключа или проводника, — пояснила она. — Но ты особенный, Рома. Ты — сам проводник. — Она слегка наклонила голову, как будто говорила о чем-то незначительном, а не об изменении судьбы. — Но ведь это не имеет значения, правда? Память — весьма эфемерная вещь.

Внутри разлился холод. Значит, он обречен помнить? Помнить, что предал собственную мать? Что обменял ее на… это?

— Что с ней случилось? — прошептал Роман. — Она… умерла?

— Ее никогда не существовало, — ответила Агата спокойно. — По крайней мере, здесь. Реальность переписана. Для всех остальных я всегда была твоей матерью.

Волна тошноты подкатила к горлу. Он вскочил, пробежал мимо Агаты и заперся в ванной. Его выворачивало наизнанку — не столько физически, сколько душевно. Когда приступ прошел, он долго стоял, опираясь о раковину, разглядывая свое отражение в зеркале. Лицо побледнело, черты заострились, но синяки и ссадины исчезли, словно их никогда не было.

Он совершил это. Он стер собственную мать из реальности. Из-за чего? Из-за школьных издевательств? Из-за стыда?

Чувство вины накатывало волнами, такими сильными, что темнело в глазах. Хотелось кричать, но крик застревал в горле. Хотелось плакать, но слезы не шли. Он сполз на пол и сидел там, обхватив колени руками, раскачиваясь взад-вперед, пока не услышал осторожный стук в дверь.

— Рома? — в голосе Агаты послышались смутные нотки беспокойства. — Ты в порядке?

— Да, — ответил он, хотя она явно понимала, что это ложь. — Всё нормально…

Следующие недели проходили как в тумане. Роман механически просыпался, шел в школу, выполнял домашние задания, отвечал на вопросы. Но всё словно через пелену.

В школе всё изменилось, как и обещала Агата. Макс и его компания, в новой реальности забывшие о той стычке, просто избегали его, бросая косые взгляды в коридорах. Одноклассницы пытались заговорить с ним, но он не отвечал. Учителя восхищались его успехами в музыке. Все вокруг завидовали его «крутой маме».

Крутая мама. Агата действительно производила впечатление, когда появлялась в школе на родительском собрании. Стильная, утонченная, с безупречными манерами. Директор школы лебезил перед ней, учителя улыбались, и даже сами ученики глазели на неё, как на кинозвезду.

Но Роман не мог смотреть на неё без острого приступа отвращения к себе. Каждый раз, когда она называла его «сыном», внутри что-то обрывалось.

Он почти не ел. Почти не разговаривал. Погружался в музыку, чтобы не думать. Играл, играл, играл — пока пальцы не немели, пока в глазах не темнело от усталости.

— Ты себя разрушаешь, — однажды вечером сказала Агата, когда нашла его за пианино в третьем часу ночи.

Он не ответил, продолжая играть ноктюрн Шопена.

— Рома, — она подошла ближе, — я могу помочь. Я знаю, что ты чувствуешь.

— Вы ничего не можете знать о человеческих чувствах, — отрезал он, впервые за долгое время обращаясь к ней напрямую. — Вы не человек.

Она не обиделась. Просто села рядом с ним на банкетку.

— Я могу забрать боль, — сказала она тихо. — Каждую ночь. Даровать тебе сны, где всё идеально.

Он должен был отказаться. Но усталость накопилась, чувство вины разъедало душу, и он едва заметно кивнул.

В ту ночь он впервые за долгое время спал без кошмаров. Вместо них — волшебный сон, где он выступал на балу в загадочном дворце, наполненном символами и сюрреалистической магией. Где под его музыку кружились призрачные пары, где у него была целая карманная вселенная, и он ощущал себя счастливым, как принц из сказки.

Где он — Ноктюрн.

Когда он проснулся, первой мыслью стало желание вернуться обратно. В тот идеальный мир.

С каждым днём просыпаться становилось всё труднее. Реальность казалась блеклой, бессмысленной пародией на жизнь, в то время как сны приобретали яркость и глубину, недоступные обычному существованию.

А Агата… Тем временем она изучала психологию. Фактически становилась психологом — с практикой, с клиентами, с репутацией. Её собственные методы делали её непревзойденным специалистом. Люди выстраивались в очередь, чтобы попасть к ней на приём.

— Зачем вам это? — спросил он однажды, когда застал её за чтением толстого тома по психоанализу.

— Я хочу понять, — ответила она просто. — Хочу понять вас, людей. Тебя.

Единственной ниточкой, связывавшей его с прошлым, с настоящей матерью, была старая книга сказок. Потрепанный том с выцветшей обложкой хранил тепло её рук и эхо её голоса. Агата никогда не трогала эту книгу, будто понимала, что это священная территория. Иногда по ночам, вернувшись из своих идеальных снов, он доставал её из-под подушки и просто держал, позволяя слезам беззвучно течь по щекам.

«Прости меня, мама. Прости за то, что я сделал».

Видя, что город, в котором он родился и жил с настоящей матерью, усугубляет его состояние, Агата решилась на переезд — в маленький, тихий и уютный Зимнеградск. Здесь она находила клиентов ещё быстрее и фактически становилась местной знаменитостью, использующей уникальные методы. А он… С каждым днём всё сильнее подсаживался на эскапизм, который предлагала Агата.

Сны стали его новой реальностью, а реальность превратилась в тусклый, бессмысленный промежуток между ними.

Но глубоко внутри, в уголке сознания, не затронутом сделкой с потусторонним существом, он знал — никакие идеальные сны не заменят утерянного. И никакая иллюзия не смоет вины.

Он часто задумывался, что стало бы с его настоящей мамой, если бы она получила такие возможности. Если бы не пожар, не шрамы, не страх перед людьми.

Агата пыталась стать настоящей матерью. Роман видел ее усилия — в заботе о его здоровье, в поддержке его музыкального образования, даже в меньших проявлениях, вроде попыток приготовить его любимые блюда. Но несмотря на ее божественное происхождение и способности, что-то фундаментально неправильное чувствовалось в ее заботе. Как будто она играла роль по книге, не понимая глубинной сути. Агата могла копировать действия, но не воспроизвести чувства.

И чем сильнее она старалась, тем большее отвращение он испытывал — не к ней, а к себе. За то, что поддался искушению. За то, что был слаб.

Но потом снова становился Ноктюрном на Ткани Снов.

Три года спустя. Дождливый осенний вечер на мосту через Зимницу. Рядом с Романом стояла Аля — девушка, тоже пленённая Тканью Снов, которая пыталась стереть себя из реальности. Теперь она потрясённо слушала его исповедь. Её глаза широко раскрылись, губы слегка приоткрылись, словно она хотела что-то сказать, но не могла подобрать слов.

Роман закончил рассказ и взглянул на тёмную воду внизу, дрожа от холода. Однако ему было всё равно на такие мелочи, как возможная простуда.

Аля стала первым человеком, которому он доверил свою страшную правду. Первым после Агаты, кто узнал о его настоящей матери — той самой заботливой, любящей и несчастной женщине, пахнущей малиновым вареньем. Аля напоминала ему маму — такая же светлая, скромная, мягкая, вынужденная страдать из-за нестандартной по меркам общества внешности.

Кроме того, и она была связана с Тканью Снов. Их судьбы переплелись общим сном — в первый день знакомства в новой школе Роман и представить не мог, что вскоре их реальности объединятся в том месте, что эта девушка встретится с Ноктюрном и сразу покорит его сердце. Забавно, что всё это тоже произошло из-за него — или, точнее, из-за его картинно-счастливой версии и идеализированного «Я» Али. Они толкнули друг друга в ловушку, сами того не подозревая, а эта ловушка свела их сильнее любых приворотов.

— Ну вот, теперь ты знаешь, — произнёс Роман с усталой улыбкой. — Теперь можешь меня ненавидеть. Я заслужил.

Он пытался говорить легко, с иронией, но получилось не очень убедительно.

— Я продал собственную мать за красивую жизнь, — продолжил он, когда наступило молчание. — Поверь, для меня в аду уже заготовлен отдельный котёл. С подогревом.

Аля молчала ещё несколько секунд, затем сделала шаг к нему и, к его удивлению, взяла за руку. Её прохладные пальцы слегка дрожали.

— Тебе было тринадцать, — тихо сказала она. — Тринадцать, Рома. Ты был ребёнком, которого травили. Которого загнали в угол. Я не могу тебя за это ненавидеть. Я и сама такая же…

Он ненавидел имя «Рома», напоминавшее о детстве, матери, прошлой боли. Но из уст Али оно звучало удивительно нежно.

Он посмотрел на неё, не веря своим ушам.

— Ты не понимаешь, я стер человека из реальности. Свою собственную мать.

— Я понимаю, — этот взгляд невольно заставило его поверить: она действительно понимала. Возможно, даже лучше всех остальных. — Но я также знаю, что ты был ребёнком, доведённым до отчаяния. Люди совершают ужасные поступки в таком состоянии. Особенно дети.

Аля помолчала, словно собираясь с мыслями.

— Я тоже чуть не прыгнула с этого моста, — она взглянула вниз на чёрную воду. — Тоже из-за Ткани Снов. Потому что там всё было идеально. Там я была такой, какой всегда хотела стать — красивой, уверенной, любимой. А здесь… — она замолчала.

Роман сжал её руку.

— Ты и здесь красивая, — тихо сказал он. — И уверенная. И…

Он не смог закончить фразу — слишком личное.

Аля посмотрела ему прямо в глаза. В сумеречном свете её лицо казалось особенно бледным, почти прозрачным.

— Спасибо, что рассказал мне. Это… очень много для меня значит, что ты мне доверяешь.

Внутри что-то сдвинулось. Лёд, сковывавший его сердце последние три года, начал трескаться.

— Знаешь, — продолжила Аля, — я думаю, мы с тобой похожи. Оба ищем спасения в другом мире, потому что в этом нам слишком больно.

Она сделала шаг ближе, теперь они стояли почти вплотную.

— Но что, если мы попробуем найти спасение друг в друге? — прошептала она. — В этом мире. В реальности.

Ветер трепал её мокрые волосы, бросая пряди ей в лицо. Он осторожно убрал их, коснувшись её щеки. Кожа под пальцами была тёплой, живой.

— Думаешь, у нас получится?

— Не знаю. Но я хочу попробовать. С тобой.

И тогда он крепко прижал её к себе, согреваясь её теплом, слушая её сердцебиение, вдыхая сладковатый запах яблочного шампуня.

«Есть только мы двое. Здесь и сейчас. В реальности».

Когда они отстранились друг от друга, Роман увидел слезы в глазах Али.

— Я никогда не чувствовала ничего подобного, — прошептала она. — Ни на Ткани Снов, нигде.

— Я тоже, — ответил он, и это была чистая правда.

Они стояли, прижавшись друг к другу, слушая шум дождя и далекие звуки засыпающего города. Реального города. Не иллюзии, не сна.

— Мы справимся, — Аля ответила на его невысказанные сомнения. — Вместе мы сможем противостоять Ткани Снов.

Роман провел рукой по её щеке, любуясь лёгкой россыпью веснушек на её коже, подсвеченной золотистым светом фонаря.

— Но твоя мать, — вдруг вспомнила Аля, слегка отстраняясь. — Агата. Она не раскроет тебя?

— У неё тоже есть свои слабости, — пожал плечами Роман, стараясь выглядеть беззаботно. — Думаю, я смогу скрыть от неё наш план.

Он не рассказал ей о своём настоящем замысле — о том, что собирался найти способ вернуть Агату обратно на Ткань Снов. Не хотел пугать её. Не сейчас, когда они только обрели друг друга.

— Мы будем бороться, — заявил он вместо этого. — Вместе. И мы победим.

Аля улыбнулась, и её улыбка осветила всю набережную ярче уличных фонарей.

— Обещаешь?

— Обещаю. — Роман нежно поцеловал её руку.

Дома Романа встретил знакомый запах. Блинчики с малиной. Сколько бы ни прошло лет, этот аромат всегда вызывал у него смешанные ощущения — тоску по настоящей матери и острое чувство вины.

— Ты вернулся поздно. Я волновалась, — Агата выглянула из кухни, откуда доносился запах, вызывающий мучительное дежавю: блинчики с малиной… Те самые.

«Волновалась. Как будто ты способна на такие чувства».

— Не стоило, — холодно ответил он. — Я вполне могу о себе позаботиться.

По дрогнувшей морщинке на её лбу Роман заметил, что она слегка нахмурилась, но на губах тут же появилась знакомая очаровательная улыбка.

— Что же, ты как раз вовремя, Рома. Блинчики почти готовы.

Его передёрнуло, когда она назвала его Ромой, но он не подал вида.

Она стояла у плиты в дорогом фартуке, с деревянной лопаткой в руке. Идеальная мать из рекламного ролика. Красивая, ухоженная, с безупречной улыбкой.

И всё же что-то в её движениях, в наклоне головы, когда она говорила, напоминало ему о настоящей маме. За три года Агата впитала некоторые её манеры — словно отголоски стёртой реальности всё ещё проникали в эту. Она так же заправляла прядь волос за ухо, когда нервничала. Так же постукивала пальцами по столу, обдумывая что-то. И иногда, в редкие моменты, когда не контролировала себя, вспоминала моменты его детства с настоящей мамой.

— Я приготовила твои любимые, — она аккуратно перевернула блинчик. — С малиновым вареньем.

Роман смотрел на неё, и внутри боролись противоречивые чувства. Ненависть к ней за ту сделку. Ненависть к себе за то, что согласился. И что-то ещё — сложное, неопределённое чувство к этому существу, которое три года играло роль его матери. Которое, возможно, действительно привязалось к нему. По-своему.

— Спасибо, Агата, — ответил он холодно. — Но я не голоден.

Она едва заметно вздрогнула, когда он назвал её по имени, а не «мамой». Даже спустя три года она не привыкла к этому.

— Ты должен поесть, — настаивала она. — Ты похудел за последнее время. И у тебя круги под глазами.

Он усмехнулся. Существо, которое не являлось человеком, пыталось заботиться о человеческих нуждах.

— Вам не нужно играть роль заботливой матери, когда мы одни, — нервно заметил Роман. — Здесь нет зрителей.

Агата опустила лопатку. В её глазах мелькнуло что-то, похожее на боль. Но мог ли он действительно верить, что она способна чувствовать боль?

— Я не играю роль, Рома, — сказала она тихо. — За эти годы я… изменилась.

Она выложила блинчик на тарелку, полила его малиновым вареньем. Варенье было странного цвета — слишком яркое, почти неестественное. Как и сами блинчики — идеально круглые, но какие-то… неправильные.

— Я действительно забочусь о тебе, — она поставила тарелку на стол. — По-своему.

По-своему. Вот в чём проблема. Агата пыталась быть матерью, не понимая, что это значит. Она изучила психологию, теории привязанности, когнитивные модели. Она могла идеально имитировать заботу. Но ей не хватало самого главного — человеческой души.

И это читалось во всём. В блинчиках, которые выглядели идеально, но на вкус напоминали картон с сахаром. В дорогих подарках — технически безупречных, но абсолютно бездушных. В её заботе, всегда чуть-чуть неточной, как плохо настроенный инструмент.

Роман смотрел на неё, внезапно осознавая, что впервые за три года действительно видел её. Не просто воспринимал как злодейку из сказки, не просто как замену своей настоящей матери, а как… существо со своим внутренним миром. Со своими конфликтами.

Агата не всегда была такой. В его первых снах она казалась отстранённой, холодной, манипулирующей. Она предложила ему сделку без колебаний, зная, что это уничтожит другого человека.

Но за эти годы что-то изменилось. Она стала… более человечной? Более уязвимой? Он видел это в мелочах — в том, как она хмурилась, когда читала грустные новости в газете. В том, как улыбалась, слушая музыку. В том, как смотрела на него, когда думала, что он не видит — с каким-то странным, почти тоскливым выражением.

Может быть, она слишком хорошо вжилась в роль? Или этот мир постепенно менял даже существ с Ткани Снов?

— Вы не можете заботиться обо мне, — Роман отодвинул тарелку с блинчиками. — Вы не человек. Вы не способны на настоящие чувства.

Агата отвернулась, бросив лопатку в раковину с неожиданной силой.

— Ты ошибаешься, — произнесла она, не оборачиваясь. — Я могу чувствовать. Просто… по-другому.

— По-другому? — он не смог сдержать горький смех. — Вы убийца, Агата. Обманщица. Манипуляторша. Вы буквально убиваете людей своими иллюзиями.

Она резко повернулась. В её глазах вспыхнуло что-то тёмное, древнее. На мгновение она вновь стала таинственной незнакомкой из его первых снов — неземным, страшным в своей красоте существом. Но потом выражение её лица изменилось до почти человеческого.

Они смотрели друг на друга через кухонный стол. Демон и мальчик, продавший свою мать. Или что-то более сложное, более запутанное?

Агата опустила взгляд на руки — тонкие пальцы, идеальные ногти, ни единого изъяна. Но в этом жесте Роман уловил почти человеческий надлом, и это разозлило его ещё сильнее.

«Не смей играть в уязвимость. Не смей притворяться человеком».

— Убийца — интересное определение, — произнесла она наконец, и голос прозвучал как обычно: мягко, обволакивающе. — Но разве смерть — это конец? Или лишь переход из одного состояния в другое, как сказал бы Сократ? Граница между сном и бодрствованием, между жизнью и смертью не так линейна, как принято думать.

Она говорила, а он видел, как дрогнули её пальцы, как чуть заметно напряглись плечи. Его слова задели её. Действительно задели. Как будто существо из другого мира могло испытывать обиду.

— Фрейд считал, что всё наше существование балансирует между двумя инстинктами — Эросом и Танатосом, — продолжила она, выкладывая на тарелку очередной блин. — Стремлением к жизни и стремлением к смерти. К созиданию и разрушению. Твоя мать…

— Не смейте говорить о ней, — процедил Роман. — Вы не имеете права даже произносить слово «мать».

— Хорошо, — кивнула она. — Но взгляни на то, что происходит с человеческой психикой, Роман. Мы все живём двойной жизнью — дневной и ночной. Сознательной и бессознательной. Наши сны — это не иллюзии, а проявления глубинных желаний, страхов, непрожитых возможностей. Ткань Снов лишь… интенсифицирует этот опыт.

— Прекрасная рационализация для того, кто манипулирует людьми и доводит их до самоубийства, — заметил он с язвительной улыбкой. — Оправдывайте себя сколько угодно психологическими терминами. Это не отменяет того, что вы — паразит, питающийся человеческими эмоциями.

В её глазах мелькнуло что-то холодное и древнее.

— Тебе это кажется таким однозначным, — она взглянула на его исподлобья. — Черным и белым. Человеческая потребность в моральном абсолюте всегда меня… интриговала. Вы так отчаянно стремитесь классифицировать всё как «хорошее» или «плохое», не понимая, что сама реальность существует в оттенках серого. Юнг называл это «встречей с Тенью» — необходимостью признать тёмные стороны своей психики.

— Избавьте меня от лекций, — Роман резко встал, едва не сбросив со стола тарелку с нетронутым блином. — Вы используете людей как средство для удержания власти в своём мире. Заставляете нас страдать, лишь бы питаться нашими эмоциями. Только не трогайте моих друзей. Вернитесь на Ткань Снов, откуда пришли, и оставьте нас в покое.

Агата посмотрела на него, слегка наклонив голову. Этот жест — такой знакомый, такой материнский — выглядел как кощунственная пародия. Её губы изогнулись в лёгкой улыбке, но глаза оставались серьёзными.

— А разве это не печально, Рома? Всегда знать своё место. Всегда оставаться в предписанных границах? — она сделала паузу. — Кроме того, я не могу вернуться. То есть, технически, конечно, могу, но тогда и эта реальность исчезнет. Та, которую мы создали вместе. Потому что… — её голос стал мягче, почти интимнее, — именно ты привёл меня в этот мир, Рома. Ты сделал выбор. И теперь уже ничего нельзя изменить.

В её словах звучало нечто большее, чем просто констатация факта. Это было напоминание, завуалированная угроза. Роман почувствовал, как внутри поднимается волна гнева.

— Ну тогда умрите, — выпалил он, едва осознавая, что говорит. — Как Полина Лунева. Или как пыталась Аля Кострова. Вы ведь знаете их, правда?

Он подчёркнуто обращался к ней на «вы», как к чужому человеку.

Наступила тишина. Такая абсолютная, что, казалось, можно было услышать, как капает вода из крана в ванной двумя комнатами дальше.

Агата не меняла позы. Выражение её лица оставалось почти прежним — лёгкая полуулыбка, внимательный взгляд. Но что-то изменилось. Словно воздух вокруг неё сгустился, потемнел. Словно невидимое силовое поле окружило её фигуру.

Когда она наконец заговорила, её голос звучал так же мягко, как и раньше. Но в нём появились новые ноты — металлические, холодные, нечеловеческие.

— Какой интересный выбор примеров, Рома, — произнесла она, глядя ему прямо в глаза. — Расскажи мне больше о своих… друзьях.

Услышав её приказной тон, Роман внезапно осознал, что совершил чудовищную ошибку.

Агата не выглядела разъяренной, не повышала голос и не делала резких движений. Она всё так же сидела напротив него, сложив руки на столе, с той же мягкой полуулыбкой. Но в её глазах что-то менялось. Зрачки расширялись, заполняя почти всю радужку. В их черноте мерцали маленькие огоньки — отблески пламени, которого не было в этой комнате.

Её красота, всегда совершенная, становилась иной. Слишком совершенной. Слишком острой. Почти болезненной для глаз. Черты её лица слегка менялись — становились тоньше и резче, словно вырезанные из мрамора невероятно талантливым, но одержимым скульптором.

Это спокойствие пугало его больше, чем любой крик или ярость. В нём таилась абсолютная уверенность существа, которое знало, что всегда получит желаемое. Существа, которое, должно быть, видело рождение и смерть цивилизаций, и для которого человеческая жизнь была лишь мгновением.

Внезапно она протянула руку и легко коснулась его щеки. Её кожа оказалась холодной, слишком холодной для живого человека.

— Мой дорогой Рома, — голос прозвучал одновременно и из её уст, и отовсюду вокруг. — Мне жаль, что тебе пришлось пройти через такие… неприятности. Должно быть, это утомительно — постоянно сопротивляться.

От её прикосновения и взгляда вся его решимость, вся злость испарились. Их сменило что-то другое — древний, первобытный ужас, который жил в генах всех людей.

Он не мог пошевелиться и отвести взгляд от её глаз. В них он видел бездну, и бездна смотрела в него.

— Я… — начал он, но слова застряли в горле.

Осознание обрушилось на него ледяной волной. Он наговорил лишнего. Упомянул Алю. Упомянул Полину. Теперь Агата могла догадаться, что он знает. Что они знают. И она не оставит это просто так.

— Ничего страшного, — она погладила его щеку. — Мы все делаем ошибки. Особенно в юном возрасте. Ты выглядишь усталым, Рома. Тебе нужно отдохнуть. Поспать.

При слове «поспать» внутри него всё холодело. Сон. Ткань Снов. Её территория.

— Я не устал, — сказал он, наконец находя в себе силы отстраниться от её руки. — Мне нужно заниматься. У меня контрольная по алгебре в понедельник.

Агата улыбнулась шире, и в этой улыбке не осталось ничего от человеческой теплоты.

— Конечно, — произнесла она, вставая. — Не буду тебе мешать. Но не засиживайся допоздна, хорошо? Всем нам нужен здоровый сон.

Она вышла из кухни, и только когда дверь её спальни закрылась в конце коридора, он наконец смог свободно вдохнуть.

Роман не спал. Не мог спать. Не имел права уснуть.

Часы показывали 2:17 ночи. Он сидел за письменным столом, обложившись учебниками. Выпил уже четыре чашки крепкого кофе. Глаза жгло, в голове стоял туман.

Телефон лежал рядом. Он уже дважды писал Але, предупреждая об опасности. Она не отвечала. Наверное, уже спала. Или, что ещё хуже, бродила по тропам Ткани Снов.

Он должен был продержаться до утра. А потом… Что потом? Бежать? Куда? От Прядильщицы Снов не скрыться даже во снах.

Веки тяжелели. Он тряс головой, плескал в лицо холодную воду из бутылки. Не помогало. Сонливость накатывала волнами, каждая сильнее предыдущей.

Странно. Он никогда не засыпал так быстро после кофе. Никогда…

Если только…

Роман поднял чашку, принюхался. Ничего необычного. Но это не значило…

Мысли путались. Он встал, но ноги подкосились. Схватился за край стола, опрокидывая книги. Попытался дойти до двери, но комната кружилась вокруг него.

«Не спать», — приказывал он себе. — «Только не спать».

Но тело не слушалось. Он осел на пол, прислонился спиной к стене. Веки тяжелели, опускались…

Последнее, что он увидел перед тем, как провалиться в темноту, — силуэт Агаты в дверном проёме. Она смотрела на него, и в темноте её глаза светились, как у кошки.

«Сладких снов, Рома», — донёсся до него шёпот. — «Сладких кошмаров».

Первое, что почувствовал Роман, — жар. От невыносимого, удушающего жара лёгкие горели, а кожа казалась слишком тесной. Он находился в пространстве без чётких границ, где пол, стены и потолок перетекали друг в друга, искажаясь, как в кривом зеркале.

И повсюду пылал огонь. Не обычное пламя, а странный, почти живой огонь двигался неестественно целеустремленно. Языки пламени изгибались, словно пальцы, тянулись к нему. Каждый из них, казалось, обладал сознанием. Каждый хотел дотянуться, обжечь, поглотить.

Он попытался отступить, но огонь был везде. Сзади, спереди, по бокам — замкнутый круг медленно сжимался вокруг него.

Даже страх был не таким, как обычно. Не острым приступом адреналина, а всепоглощающим, ледяным ужасом, парадоксальным образом сосуществующим с испепеляющим жаром. Каждая клетка его тела кричала об опасности. Каждый нерв напрягся до предела.

«Это сон. Просто сон. Проснись!»

Но Роман не мог проснуться. Что-то держало его здесь, в этом кошмаре, не позволяло ускользнуть. Огонь подступал ближе, и он почувствовал, как волосы на руках начинают тлеть. Запах палёной плоти ударил в ноздри, вызывая рвотный рефлекс.

— Тебе страшно, Роман? — раздалось вокруг.

Голос Агаты звучал отовсюду и ниоткуда одновременно. Мягкий, почти ласковый, но совсем нечеловеческий.

— Это даже не начало страха, — продолжил голос. — Лишь намёк на то, что ты можешь почувствовать.

Огонь коснулся его ноги, и боль была настоящей. Невыносимо настоящей. Роман закричал, пытаясь отдёрнуться, но пламя держало крепко, словно живые кандалы.

— Проснись! — закричал он, обращаясь не к Агате, а к самому себе. — Проснись, чёрт возьми!

— Ты не проснёшься, пока я не позволю, — прошелестел голос. — Таковы правила. Ты ведь хотел знать, что такое Ткань Снов? Хотел бороться со мной? Что ж, вот она, истинная природа сновидений. Не безопасная иллюзия, а первобытный хаос, из которого рождаются все кошмары.

Огонь поднимался выше, охватывая колени, бёдра. Становилось всё больнее, но он не мог потерять сознание. Не мог сбежать. Мог только кричать, пока пламя пожирало его заживо — если это, конечно, было реальное пламя.

И в этом аду, в агонии боли и страха, Роман вдруг увидел её — Агату, но не в облике своей матери. Перед ним предстала мерцающая фигура с бездонными глазами, в которых отражались все кошмары мира.

— Ты хотел, чтобы я умерла, — её голос стал многоголосым хором, звучащим в унисон. — Но я не могу умереть, Роман. Я не живу в твоём понимании этого слова. Я — часть Ткани Снов. Я существовала до тебя и буду существовать после. А вот ты…

Она протянула руку, состоящую из чистого пламени, и коснулась его лица. Роман ожидал боли, но вместо этого почувствовал холод. Мертвенный, могильный холод проникал костей.

— Ты хрупок, — продолжила она. — Как и все люди. Как и твоя мать. Как и твоя… подруга.

При упоминании Али новая волна страха захлестнула его. Хуже, чем физическая боль, хуже, чем собственный страх — осознание, что он подверг опасности того, кто дорог ему.

— Не трогайте её, — прохрипел Роман сквозь дым, наполняющий лёгкие. — Она ничего не сделала.

— Как трогательно, — Агата наклонилась ближе; на её лицо, состоящее из огня, было невыносимо смотреть. — Но, к сожалению, не тебе решать, кого я трогаю, а кого нет. Ты привёл меня в этот мир.

Огонь поднялся к его груди, охватывая сердце, и боль достигла абсолюта. Не осталось ничего, кроме агонии и ужаса. Он больше не мог кричать — голос исчез, лёгкие отказывались работать. Темнота надвигалась со всех сторон, но даже в ней не было спасения.

— Это лишь предупреждение, — голос Агаты прозвучал тише. — Будь осторожнее со своими желаниями, Роман.

Но в момент абсолютного ужаса, когда огонь уже почти полностью поглотил его, что-то произошло. Вспышка осознания, яркая и болезненная, как сам огонь. Он вдруг понял, что этот кошмар ему странно знаком. Не просто знаком — он уже был здесь раньше. Много раз.

В течение последних лет, будучи сновидцем, Роман иногда попадал в этот огненный ад. Сначала эпизодически, потом всё чаще. Жар, боль, удушающий страх — всё повторялось с пугающей точностью. При этом он знал, что не умрёт, а лишь будет мучиться, гореть в жарком пламени, как в аду, но останется жить. В этом месте он никогда не умирал.

Потому что это не только его кошмар.

Это был их общий кошмар. И она вытаскивала его из него, но боялась не успеть.

Роман всмотрелся в огненный силуэт Агаты, и сквозь пламя, сквозь нечеловеческую маску внезапно проступило что-то ещё. В глазах, которые он считал бездонными колодцами зла, мелькнуло… сомнение? Страх? Сожаление?

И тогда пришло озарение: Агата не просто пугала его. Она боялась сама. Боялась того, что могла сделать с ним. Того, что её сущность — древняя, нечеловеческая — требовала от неё. И боролась с этим.

Кошмар, в котором она сжигала его заживо, снился не только ему — он снился и ей. Сценарий, который она отчаянно не хотела воплощать.

— Вы боитесь, — прохрипел он сквозь пламя. — Боитесь того, что можете сделать со мной. Того, что от вас требует Ткань Снов.

Пламя на мгновение застыло. В огненных глазах Агаты что-то дрогнуло, изменилось. Маска неземного хладнокровия соскользнула, и Роман увидел… растерянность. Почти человеческую.

— Ты ничего не понимаешь, — её голос прозвучал иначе. Не потусторонний хор, а почти… почти голос его матери. — Я не могу… не должна…

— Но вы чувствуете, — настаивал он, цепляясь за это прозрение, как утопающий за соломинку. — Что-то материнское. Что-то… человеческое.

Огонь, окружавший его, внезапно взвился выше, яростнее, но теперь Роман видел то, чего не замечал раньше: в сердцевине пламени, где должна была пылать чистая ярость, пульсировал страх. Агата боялась не его — она боялась саму себя. Боялась, что слишком много времени провела в человеческом облике. Что слишком глубоко погрузилась в роль матери. Что действительно начала что-то чувствовать.

— Ты всего лишь сосуд, — шептала она, но голос дрожал, разрываясь между многоголосым хором и одиноким человеческим тембром. — Источник образов.

Но даже произнося эти слова, она отступала. Пламя вокруг тела Романа колебалось, то вспыхивая, то отступая. Внутренняя борьба существа, которое он считал воплощением зла, внезапно стала видимой, осязаемой.

Момент прозрения длился лишь мгновение. Затем боль вернулась, пламя взревело с новой силой, и темнота начала затягивать его. Но теперь он знал что-то, чего не понимал раньше: Агата менялась. Проведя годы в человеческом облике, воспитывая человеческого ребёнка, изучая человеческую психологию, она впитала чувства, которые никогда не должна была испытывать. Сострадание. Сомнение. Привязанность.

И это делало её уязвимой. Это давало ему надежду.

Последнее, что увидел Роман перед тем, как темнота поглотила его полностью, были её глаза — всё ещё бездонные, всё ещё древние, но теперь в них плескалось нечто совсем человеческое.