Династия Одуванчика. Книга 3. Пустующий трон

Глава 1 Ночная пробежка

Звезды мерцали на небосводе подобно светящимся медузам в темных морских глубинах. Вечный прибой вздыхал вдалеке; почти полная бледная луна озаряла палаточный город, раскинувшийся на побережье, насколько хватало взгляда. Белые шатры напоминали брюха крабов-трупоедов.

Гозтан Рьото вывалилась из большого шатра. На ней была тонкая туника из шкур, в руке болтался шлем в виде черепа. Тяжелая занавесь из шкуры гаринафина, закрывавшая вход в шатер, хлопнула о каркас, заглушив брань и стук костяных булав. Гозтан потеряла равновесие и покачнулась.

– Вотан, держитесь! – Одна из двух стражниц, несших дозор у входа, бросилась на помощь вождю. И, оглянувшись на шатер, спросила: – Может, нам…

– Нет, – оттолкнула ее Гозтан. – Пускай себе дерутся. Мне надоело, что они ведут себя как дети, даже за столом постоянно ругаются. Выпить спокойно не дают. – Она с трудом натянула шлем-череп на бритую голову.

– То есть сегодня никто из них не разделит с вами постель? – осведомилась вторая женщина. – Досадно. Китан специально помылся, – она многозначительно вскинула брови, – и не преминул всем об этом рассказать.

Обе стражницы рассмеялись.

Гозтан бросила на них испепеляющий взгляд из глазниц шлема-черепа.

– Хотела бы я посмотреть, как вы заставите четверых мужей никогда не пререкаться.

В шатре что-то рухнуло, а затем последовал свирепый болезненный рев.

Стражницы переглянулись, но остались на месте. Гозтан с досадой вздохнула. От прохладного воздуха кьоффир выветрился у нее из головы.

– Пойду прогуляюсь, – сказала она после небольшой паузы. – Завтра утром мне предстоит принимать пэкьу, нужно хорошенько обдумать, что ему сказать. Приглядывайте за моими мужьями, но не вмешивайтесь, если только кто-нибудь не соберется проломить череп Китану.

– Да уж, такую красоту портить нельзя, – произнесла одна из стражниц.

Они приподняли занавесь и скользнули внутрь, чтобы воочию понаблюдать за сварой супругов их вождя.

Гозтан праздно шаталась среди татенских шатров. Ее лицо горело от ярости и стыда. Несмотря на яркую луну и свежий ветерок, мало кто из танов и воинов, живших в этой части города, разгуливал снаружи. Вечера было принято проводить у очагов и портретов предков, попивая кьоффир в кругу семьи. То, что тан-тигр Гозтан, вождь Пяти племен Рога, одна, без мужей, расхаживала среди шатров в такой час, наверняка станет пищей для слухов. Даже полностью скрывающий лицо шлем-череп не позволял женщине оставаться неузнанной. Но ей было наплевать.

Гозтан перешла на бег. Ноги задвигались быстрее, дыхание стало более глубоким и ровным. Шлем-череп как бы отрезал ее от внешнего мира, и каждый вдох отзывался в ушах, словно удар приливной волны о берег. Гозтан Рьото исполнилось двадцать девять лет, и сейчас она была в лучшей боевой форме, сильнее и смертоноснее, чем в те годы, когда ей пришлось вести свои главные битвы. Ощущение безграничной силы наполняло члены, а ритмичный топот босых мозолистых ног успокаивал, и постепенно Гозтан вошла в состояние, близкое к трансу. Она представила, как свободно парит в небесах на спине гаринафина. Это было приятнее, чем торчать на земле, продираясь сквозь дебри противоречивых обещаний, в которых с каждым очередным шагом можно было запутаться.

Ее призвание – летать, повергать врагов в бегство огнем из пасти своего гаринафина, упиваясь их паническими воплями, и с наслаждением смотреть, как обращаются в пепел коровы, овцы, палатки, костяные вехи и земляные амбары. Она воин, а не миротворец, вынужденный то и дело успокаивать мужей, когда тем вздумается в очередной раз выяснить, кто из них главный. Равнодушный Офта, вспыльчивый Киойя, хитроумный Финва-Торули и милый, но тщедушный и чрезмерно подозрительный Китан. У племени Офты имелось больше всего скота, племя Киойи владело самыми обширными пастбищами, у племени Финва-Торули всего было мало, зато амбиций хоть отбавляй, а сородичи Китана ничем не хотели с ней делиться, стремясь вернуть времена до объединения Пяти племен Рога, когда Гозтан еще не была вождем.

Каждый из четырех мужей преследовал свои интересы, навязанные старейшинами его племени; каждый из них по-своему добивался внимания супруги и ее ласок; каждый тайно и явно стремился стать отцом ее первенца. Номинально Пять племен Рога были едины, но на деле они напоминали пятерку мурен, пытающихся ужиться в одной тесной пещерке кораллового рифа. Мир, установленный пэкьу, давал множество преимуществ, но шел вразрез с темпераментом Гозтан. Она впервые за последние шесть лет проделала путь почти в тысячу миль до Татена под предлогом того, что намерена просить для Пяти племен Рога позволения возделывать земли у Чаши Алуро. На самом деле ей просто хотелось убраться подальше от старейшин и вождей кланов, каждый из которых требовал от нее решать никчемные споры, пытаясь склонить на свою сторону, и донимал расспросами, почему до сих пор, спустя годы после того, как Гозтан стала вождем Пяти племен и таном-тигром, она все еще не обзавелась наследником.

«Надо было и всех мужей тоже оставить дома».

Тьма вокруг. Пылающие фонари, развевающиеся боевые знамена из хвостов лисиц, волков и тигров – все это отступило в тень, как обрывки снов. Сама того не планируя, Гозтан покинула территорию Татена, палаточного города пэкьу. Впереди, словно бы приглашая ее нырнуть в земное отражение небесной звездной реки, раскинулась бледная прибрежная полоса, мерцающая в серебристых лучах луны. Молодая женщина приказала своему воображаемому гаринафину замедлить ход, и ее ступни утонули в податливом песке.

Куда подевались те веселые деньки после свадьбы, когда ей казалось, что пять сердец могут биться в унисон, что Пять племен Рога наконец-то станут образцом новых льуку, единого народа, больше не страдающего от набегов разбойников-агонов и заморских захватчиков и не раздираемого кровавыми междоусобицами? Гордого народа, чья кровожадность теперь будет направлена против зимних бурь и летних болезней, против голода, наводнений и засухи, против неба, земли и моря. Гозтан провела свадебный обряд одновременно для всех четырех мужей, чтобы показать, что они равны, несмотря на разницу в возрасте. Дабы отметить этот акт единения, она заказала у лучших косторезов новое оружие: превосходную секиру, облик которой был донельзя символичен. Лезвие ее, изготовленное из клыка саблезубого тигра, означало саму Гозтан, а рукоять из четырех ребер годовалого гаринафина, связанных между собой жилами косматого волка, символизировала ее мужей. Гозтан назвала секиру Гаслира-сата, Укус Мира. Зажмурившись, женщина представила, как рукоять ложится в ее ладонь, как плотно сжимаются на ней пальцы. Оружие было идеально сбалансировано и подходило как для того, чтобы располовинить варвара-дара в рукопашной схватке, так и для того, чтобы метким броском срубить голову воздушному ездоку агонов. Ныне Укус Мира, давно уже не вкушавший крови, лежал без дела в шатре Гозтан, завернутый в акулью кожу, пока ревнивые мужья бесновались, спорили, строили друг против друга козни и дрались за право разделить с супругой постель.

«Что мне завтра сказать пэкьу? Правду? Взять и заявить: „Десять лет племя Четырех Кактусов пасло свои стада на обещанной нам земле у берегов Чаши Алуро. Когда мы прибыли туда весной, нас встретили лишь вывороченные коренья да горы помета. Теперь мы не можем предъявить свои притязания силой, а потому старейшины денно и нощно молили меня принять надлежащие меры. Один мой муж считает, что вы должны рассудить нас в обмен на драгоценности Дара. Другой возражает, полагая, что его племени придется пожертвовать больше сокровищ, чем другим. Третий супруг думает, что я должна уподобиться старейшинам и на коленях слезно молить вас о помощи. А четвертый при любой возможности жалуется, что трое остальных замышляют его убить. Мне же самой хочется напиться до беспамятства, потому что из-за их бесконечных склок и криков невозможно здраво размышлять…“ Интересно, что он на это ответит?»

Гозтан мысленно представила, как пэкьу закатывает глаза и отправляет ее восвояси – сочувственным, но решительным взмахом руки. Даже воображаемое унижение заставило тана стиснуть зубы.

– Стой, кто идет? – Громкий мужской голос вырвал ее из размышлений.

Дорогу преградили двое стражников с костяными булавами наперевес.

Гозтан поняла, что настолько удалилась от Татена, что оказалась совсем рядом с бухтой Победы, где стояли на якоре города-корабли Дара. Несмотря на многолетнее запустение, эти громадины по-прежнему завораживали дух, заслоняя собой звезды. Они мерно покачивались на волнах, а их серебристые мачты и рангоуты напоминали отчасти хвойные леса на родине Гозтан, у подножия гор на краю света, а отчасти – выбеленные остовы морских чудовищ, чья плоть давно истлела на солнце.

«Города призраков», – подумала она и вздрогнула от воспоминаний.

На другом конце пляжа, поодаль от воды, расположились загоны для молодых гаринафинов, которых отняли от семей, дабы обучить маневрам, необходимым для ведения воздушного боя. Гладкие тела спящих животных блестели в свете луны. Издали они напоминали коров, только гораздо более крупных.

Впереди вдалеке виднелся большой костер. Вокруг него танцевали какие-то фигуры. Ветер изредка доносил оттуда тихий смех.

– Отвечай! – снова выкрикнул часовой. – Не двигаться!

Когда Гозтан в прошлый раз была в Татене, города-корабли и загоны гаринафинов не охранялись так строго. Больше двадцати лет прошло с тех пор, как пэкьу Тенрьо объединил льуку и покорил агонов, и теперь можно было не опасаться набегов и восстаний рабов.

«Что, интересно, они сторожат?»

Повернувшись вполоборота, Гозтан подставила лицо лунному свету, сняла шлем и сунула его под мышку. Ветер сразу охладил капли пота на лбу.

– Вы что, ослепли? – властно произнесла женщина.

Только высокопоставленным танам позволялось носить шлемы из костей молодых саблезубых тигров. Гозтан не хотелось называть часовым свое имя – она прибыла в Татен, чтобы просить у пэкьу помощи с выпасом скота, однако оказалась не в силах утихомирить собственных мужей и теперь вынуждена была искать спокойствия вдали от своего шатра, а потому ей казалось постыдным объявлять во всеуслышание, кто она такая и откуда.

– Вотан. – Часовые уважительно поклонились, но даже и не подумали пропускать ее.

Гозтан сделала два шага вперед. Стражники не шелохнулись, продолжая преграждать ей путь.

Лицо молодой женщины зарделось. После ночной пробежки ей стало легче, но теперь чувство досады и беспомощности вернулось с удвоенной силой.

– Почему вы не пускаете меня повеселиться? – спросила она.

На самом деле Гозтан мало интересовало веселье у костра – сейчас ей хотелось одиночества, – просто дерзость часовых была не по душе.

– В Татен ежедневно прибывают таны и вожди, великие и не очень, – равнодушно произнес один из стражников. – Многие нам даже не знакомы. По уставу нам не положено пускать незнакомцев на Дорогу-к-городам-кораблям. Если у вас нет пропуска-талисмана пэкьу, будьте добры, вернитесь в Татен. Там безопаснее.

Гозтан вперила в стражников испепеляющий взгляд. Они были совсем молоденькие, почти мальчишки. Наверняка никого еще не убивали, кроме разве что беззащитных рабов. Когда сама она сходилась в схватке с гаринафинами агонов и противостояла клинкам дара, эти ребята наверняка еще на коленях у бабушек сидели.

Гнев вырвался из ее глотки неестественно громким хохотом.

– Интересно, осмелились бы вы говорить так с таном племени Четырех Кактусов, которого постоянно сопровождают десятки воинов? Преградили бы путь тану Шестнадцати племен Костяных Земель, разъезжающему повсюду на запряженной волами повозке? Вы лаете мне в лицо, как невоспитанные щенки, лишь потому, что земли моего племени далеко, а свита у меня небольшая. Говорите, устав не позволяет никого пускать к городам-кораблям? Да, между прочим, именно я захватила в свое время эти корабли!

Часовые заметно взволновались, но не отступили.

– Не важно, кто вы. Мы служим одному лишь пэкьу и поклялись выполнять все приказы того, чья рука держит Лангиабото. Без пропуска-талисмана вы не пройдете.

Гозтан выронила шлем и вскинула кулаки в боевой стойке. Она пожалела, что ушла из шатра так поспешно, не взяв с собой оружия, но в любом случае не собиралась позволять этим юнцам, у которых еще молоко на губах не обсохло, помешать ей пройти туда, куда хотелось.

Стражники сжали руки на булавах и встревоженно переглянулись. Гозтан была выше их обоих, а шрамы на ее руках и лице свидетельствовали о громадном боевом опыте. Но не успели они договориться, как женщина бросилась на стоявшего слева часового, метя кулаком ему в нос.

От удивления он откинул голову и отступил на три шага, неуклюже прочертив булавой линию в песке. Кулак Гозтан совсем чуть-чуть разминулся с целью.

Захватив инициативу, она продолжила натиск и нанесла удар левой рукой, не позволив противнику отразить удар булавой или напасть самому. Стражник снова неуклюже отшатнулся, словно бы вконец растерявшись.

Напарник не пришел ему на помощь, а вместо этого обогнул Гозтан справа. Увлеченная атакой, женщина не заметила, как он оказался у нее за спиной. Она сделала еще шаг вперед и снова ударила правой рукой первого стражника. На сей раз тот не стал отступать, а уперся ногами в песок и сделал выпад булавой в живот тану, очевидно, желая обменяться с ней ударами.

Молодой воин лишь улыбнулся, когда кулак Гозтан просвистел буквально на волосок от его носа. Его отступление вовсе не было следствием растерянности – все шло по заученному плану. Удар Гозтан, несомненно, стал бы для стражника болезненным и мог даже оглушить, но на женщине не было доспехов, а значит, ее без труда можно свалить булавой. Она поняла, что оказалась в клещах: если даже не клюнет на удочку и отскочит назад, то попадет прямо под удар второго стражника, находящегося в слепой зоне. И тогда Гозтан прибегла к отвлекающему маневру: разжала пальцы правой руки, схватила занесенную булаву противника за кончик и толкнула вниз, а сама легко сместилась вправо, уперлась правой ногой, а левой не глядя махнула назад. Ее стопа попала аккурат по запястьям второго стражника, и тот с болезненным воплем выронил оружие. Тот стражник, что был перед Гозтан, потерял равновесие, когда его булава уткнулась в песок. Не успел он прийти в себя, как женщина ребром ладони ударила его по левому локтю, схватила булаву и вырвала ее из рук противника.

Вращая булавой, Гозтан уставилась на обезоруженных часовых. Один потирал ушибленный локоть, а другой – запястья.

– Ну что, можно мне пройти или еще попляшем?

К чести молодых стражников, ни один из них ни капли не испугался. Они снова встали плечом к плечу, преградив Гозтан путь.

– Пройдете только через наши трупы, – парировал один.

Его руки безвольно повисли, одно запястье точно было сломано, да и другое, возможно, тоже. Отвечая, парень морщился от боли. Его напарник взял висевшую на шее раковину-свисток и дунул в нее, издав громкий пронзительный сигнал.

Во тьме раздались ответные сигналы. Свистки звучали все громче, и Гозтан заметила, как с берега к ним приближаются темные фигуры.

Ее боевые инстинкты немного остыли, и Гозтан уже пожалела о том, что вообще все это затеяла. С какой стати ей вдруг понадобилось набрасываться на часовых? Пэкьу Тенрьо не будет любезен к тану, покалечившему его стражников, пусть даже те и оскорбили женщину. Как теперь уговорить разгневанного правителя помочь ее народу? Но отступать было уже поздно. Она подняла булаву и приготовилась, если понадобится, уложить не один десяток противников.

Вдруг за спиной у нее громко захлопали крылья.

– А ну прекратите! – раздался резкий девичий голос.

Гозтан обернулась и увидела, как на песок шумно приземлился молодой гаринафин, длина которого от носа до кончика хвоста составляла около двадцати футов. Он явно был еще не обучен, потому что сделал несколько лишних шагов, преклонил колени и сложил крылья по бокам, обдав Гозтан знакомым мускусным запахом. На спине животного сидела девочка лет десяти. Лунный свет играл в ее светлых кудрях, обрамляющих бледное красивое личико.

– Пэкьу-тааса, – произнес часовой, подавший сигнал тревоги, и приветственно скрестил руки перед собой. – Пэкьу строго распорядился, чтобы к кораблям не пускали никого, кроме тех, кто прошел очищение. Эта незнакомка пыталась…

– Мне известны распоряжения отца, – перебила его девочка.

Она ласково погладила плечи своего ездового зверя, и гаринафин согнул шею, положив голову на песок. Наездница спустилась, использовав голову гаринафина как подножку. Животное громко и быстро дышало, издавая глухие звуки, похожие на те, что получаются, если подуть в большую морскую раковину.

Девочка повернулась к Гозтан и заметила, что та хмуро глядит на ее гаринафина. На лице наездницы промелькнуло беспокойство.

– Назови им свое имя, – велела она тоном, не терпящим возражений.

По обращению стражника Гозтан догадалась, что перед ней была дочь пэкьу Тенрьо. Судя по возрасту – принцесса Вадьу, его любимица. Когда Гозтан в прошлый раз приезжала в Татен, малышка едва научилась ходить. Скрывать свою личность более не было смысла.

– Я Гозтан Рьото, дочь Дайу Рьото, сына Пэфира Вагапэ. Я тан Пяти племен Рога, верная слуга пэкьу.

– Отмените тревогу, – приказала Вадьу стражникам. – Тан моя гостья.

– Но если она не та, за кого себя…

– Я точно знаю, кто она, – отрезала принцесса.

– Пусть так. Но эта женщина нарушила…

– Скажете, что получили травмы, когда упражнялись с оружием, – промолвила Вадьу, – иначе завтра все узнают, что вы оказались настолько бестолковыми, что вызвали на бой прославленную героиню войн с агонами и та преподала вам урок. Выбор за вами, однако я считаю, что обман легче скрыть, когда свидетелей почти нет.

Сердце Гозтан запылало от гордости. Все снесенные оскорбления были забыты. «Прославленная героиня войн с агонами». Однако, наблюдая за девочкой и ее ездовым зверем, она снова нахмурилась.

Стражники переглянулись и, кажется, пришли к одинаковому решению. Тот, у которого был свисток, подал серию отрывистых сигналов. Спустя несколько мгновений раздались тихие ответные свистки, означавшие, что подкрепление расходится по своим постам.

– Покажите локоть и запястья лекарю, – велела Вадьу. – Вы твердо выполняли распоряжения моего отца, и ваша верность уставу не останется незамеченной.

Приунывшие было стражники благодарно поклонились и отправились восвояси, оставив тана и пэкьу-тааса наедине.

– Ты ведь не должна здесь находиться, – заметила Гозтан, обращаясь к Вадьу.

Девочка удивленно замерла:

– Откуда… откуда ты знаешь?

Гозтан усмехнулась:

– Ты больше моего стремилась поскорее избавиться от этих стражников.

– Ничего подобного, просто не хотела, чтобы они навлекли позор на великую воительницу, которой я восхищаюсь, – возразила Вадьу.

– Вот как? И чем же, интересно, я прославилась в войнах с агонами? Каков мой главный подвиг?

Девочка замялась, после чего робко произнесла:

– Я наслышана о вас.

– У тебя почти получилось меня провести. Весьма находчиво с твоей стороны сыграть на моем тщеславии. Но я не бывала в Татене вот уже шесть лет, и ты никак не могла меня помнить. Почему солгала, что знаешь меня?

Принцесса молча поджала губы.

Гозтан угрожающе шагнула к ней:

– Шлем можно украсть. Вдруг я замаскировавшаяся рабыня, задумавшая недоброе?

Девочка не сдвинулась с места, но Гозтан заметила, что правая рука ее метнулась к костяному кинжалу на поясе. Затем Вадьу демонстративно убрала руку обратно. И ответила:

– Тогда ты не стала бы обезоруживать стражников, а просто убила бы их. Для тебя это проще простого.

Хладнокровие и сообразительность пэкьу-тааса впечатлили Гозтан. Ей стало понятно, почему пэкьу так любит свою малолетнюю дочь. Она сделала еще несколько шагов к Вадьу, и та напряглась всем телом. Но в последний момент Гозтан свернула в сторону, бросила булаву, отнятую у часового, и склонилась рядом с молодым гаринафином. Она ласково приподняла голову животного и положила ее себе на колени. Гаринафин – молодая самка, едва научившаяся летать, – сильно задрожала, из пасти у нее пошла пена.

– Что с Корвой? – встревожилась Вадьу.

– Дай мне всю тольусу, какая у тебя есть, живо.

Перепуганная Вадьу сунула руку в поясной мешочек, взяла пригоршню жгучих ягод и высыпала их в ладони Гозтан. Женщина понемногу скормила все Корве. Вскоре самка гаринафина успокоилась и закрыла глаза. Но даже во сне глаза животного лихорадочно двигались под веками.

– С ней все будет хорошо? – нетерпеливо спросила Вадьу.

– Она уснула, – ответила Гозтан. – От тольусы гаринафины видят сны, ну прямо как мы. Корва перегрелась, а тольуса помогает замедлить сердцебиение, расширяет сосуды и расслабляет мышцы, позволяя отдохнуть.

– Я знала, что ты ей поможешь, – сказала Вадьу. – Когда мы стали терять высоту, я перепугалась и решила приземлиться. Потом увидела, как ты смотришь на Корву, как будто понимая, что с ней не так, и сообразила…

– На таких молодых гаринафинах ездить нельзя! – резко выпалила Гозтан, повысив голос. – Они недостаточно выносливы для продолжительных полетов, и старшие звери нередко несут их во время долгих путешествий. Нужно время, чтобы они научились экономить воздух и управлять своим телом. Ты чуть не угробила бедняжку.

– Я не знала…

– Да я это уже поняла! Ну разве так можно? А эти загоны, в которых вы держите боевых гаринафинов… – Гозтан перевела дух и заставила себя успокоиться. Какой смысл поносить пэкьу перед дочерью, критикуя его методы воспитания крылатых зверей? – Я опытная наездница, возможно лучшая в войске твоего отца, хотя он давненько уже не нуждался в моих услугах. Не могу спокойно смотреть на плохое обращение с этими прекрасными животными.

– Корва не живет в загоне, – возразила Вадьу. – Я пытаюсь поладить с ней по старинке.

Гозтан прищурилась и провела рукой по гладким рогам гаринафина.

– Отметок нет… Ты что, украла ее? Тебе запретили на ней кататься, но ты воспротивилась?

Девочка закусила нижнюю губу и с вызовом вскинула подбородок:

– Корву подарил моему отцу тан Безветренного плоскогорья. Говорят, никто не мог сравниться с ее матерью в скорости…

– И ты решила проверить, унаследовала ли Корва способности матери? – Тон Гозтан чуть смягчился. – Но она пока что не выросла…

– Я знаю, что она еще слишком молода, чтобы развивать предельную скорость! Ты меня вообще слушаешь?! Или считаешь глупым ребенком? – выпалила Вадьу. Она аж глаза вытаращила, сердясь, что ее собеседница оказалась такой непонятливой.

Но Гозтан не повелась на это.

– Ладно, пэкьу-тааса, смотри сама. Поступай как знаешь. Мешать я тебе не буду.

Девочка перевела дух и призналась:

– Я первой положила на Корву глаз и умоляла отца подарить ее мне, но он хочет отдать ее моему брату. «Мне нужен боевой зверь», – сказала я. «Эта малышка слишком норовистая», – ответил он. «Я тоже!» – парировала я. «Кудьу более опытный наездник», – возразил папа. «Подумаешь, научился ездить на быках! Да я на любом, даже неукрощенном, дольше брата продержусь», – заявила я. «Кудьу старше, и ему вскоре понадобится боевой зверь», – отрезал отец, и на этом разговор был окончен. Но это же несправедливо! Мне никогда не дают то, чего я хочу, потому что я младше. Вот я и решила прокатиться на Корве, чтобы скрепить наши узы.

– Выходит, я была права, – рассмеялась Гозтан. – Ты воровка.

– Неправда! Гаринафины никому не принадлежат, пока не подружатся с наездниками.

– Да какая из тебя наездница, если ты даже ухаживать за животным не умеешь?

– Я… – на глазах у Вадьу выступили слезы, – я должна была узнать больше. Только не говори мне, что в моем возрасте ты всегда слушалась старших.

Гозтан вздохнула:

– С этим не поспоришь. – Ее голос еще больше смягчился. – У моей матери, прежнего тана, был огромный гаринафин, который отличался крайне скверным характером. Считалось, что на нем вообще невозможно ездить. Разумеется, мне захотелось попробовать, хотя его седло было настолько велико, что мне пришлось практически сесть на шпагат…

Предаваясь воспоминаниям, Гозтан ласково гладила Корву по голове и с нежностью глядела на подрагивающие веки юной самки гаринафина.

Она не заметила, как Вадьу изменилась в лице, слушая ее рассказ, и не увидела, как девочка медленно подняла с песка булаву. И уж совершенно точно Гозтан не была готова к тому, что пэкьу-тааса замахнется и ударит ее булавой по затылку.

Глава 2 Тайная экспедиция

Гозтан очнулась.

Перед глазами в воде плавали звезды.

Постепенно женщина поняла, что звезды находились вовсе не в воде, но сверкали в горячем воздухе. Искры трескучего костра светлячками взмывали в темное небо. В нос ударил аромат паленого кизяка и жареного мяса. В нем также чувствовались едкие нотки копченой тольусы, которую было принято есть только на пирах и празднествах.

Затылок болел так сильно, что Гозтан застонала.

До ее слуха внезапно донесся гипнотический напев:

Некоторые обороты не оставляли сомнений в том, что язык льуку не являлся для сказителя родным, да и произношение было характерным для чужеземца. Брать красоту, как на ладони? Что за нелепица? Но в рифмах присутствовали некая прелесть и грация, а благодаря причудливым интонациям рассказчика перед глазами отчетливо вставали яркие выразительные образы, которые позволяли слушателям наслаждаться: это было сродни тому, как если бы жареные дикие кабачки приправили изысканным соком тольусы.

Голос и акцент показались Гозтан знакомыми, но она не смогла понять, кто говорит. Женщина попробовала повернуть голову в ту сторону и поняла, что связана по рукам и ногам прочными веревками из жил. Она была пленницей.

– …Вы все наверняка слышали старую басню о пастухе-агоне, который подобрал зимой тщедушного щенка и выкормил его молоком пастушьих собак. Когда щенок вырос, оказалось, что это волк. Однажды пастух застал волка с новорожденным ягненком в зубах. «Почему ты отплатил за мою доброту таким вредноломством?» – спросил пастух. «Не могу ничего поделать, – отвечал волк. – Такова моя природа».

Рассказ прервался смехом и громкими выкриками.

– И поделом ему!

– Тупой агон!

– У агонов даже молоко сук пропитано предательством и, как ты выразился, «вредноломством»!

Перед затуманенным взором Гозтан возникло детское лицо: пэкьу-тааса, чьи волосы в отблесках костра казались золотыми.

– За что? – прохрипела Гозтан.

Она зажмурилась и снова открыла глаза, надеясь, что зрение вернется в полной мере. Затылок отозвался болью. Лишь бы только кости были целы.

– Кто ты на самом деле? – нагнувшись, прошептала Вадьу ей на ухо.

– …В моей стране есть поговорка со схожим смыслом, но дорогими словами. У нас говорят: «Крубен родит крубена, диран родит дирана, а дочь осьминога может разом расколоть восемь устричных раковин».

Снова хохот и крики.

– Еще кьоффира!

– Еще тольусы!

– А я бы и сырого осьминога съел!

– Старик, ты, верно, хотел сказать «другими словами», да язык у тебя с костями!

– Тише вы! Раб лучше вашего языком чешет. Вам всем не мешало бы у него поучиться.

Никто не обращал внимания ни на связанную пленницу у костра, ни на допрашивающую ее девочку.

Гозтан не понимала, почему Вадьу задает ей вопрос, на который уже знает ответ. Несмотря на пульсирующую боль, ее мозг быстро заработал. Девочка почему-то была уверена, что Гозтан не та, за кого себя выдает, и представляет собой угрозу. Гозтан нужно было сменить тактику, пока не выяснятся причины столь странного поведения.

– А ты, видать, сильна. В одиночку меня сюда дотащила.

– Хотела, но ты оказалась для меня тяжеловата. – Девочка смущенно отвела взгляд. – Пришлось позвать на помощь нескольких наро. Мое появление стало для них неожиданностью, но я сказала, что отец якобы послал меня засвидетельствовать их отвагу. Они обрадовались, узнав, что по пути я захватила лазутчицу.

– А если твои помощники расскажут твоему отцу про Корву?

Вадьу усмехнулась:

– Рано утром они все уплывут на поиски северо-западного пути в Дара. С отцом увидятся в лучшем случае через несколько лет, а то и вовсе никогда.

Гозтан вытянула затекшую шею, чтобы посмотреть на море. В свете костра она различала на берегу громадные плоты – целую флотилию. Эти плоты были новым изобретением пэкьу. Их изготавливали, связывая вместе несколько традиционных округлых лодок из обтянутых шкурами костей и прикрепляя их к костяному каркасу с несколькими воздушными пузырями. Благодаря этим новым морским плотам льуку перестали зависеть от искусных кораблестроителей дара. Их грузоподъемность была значительно ниже, чем у городов-кораблей, и не позволяла переправлять через море войска, но для исследовательских экспедиций такие плоты вполне годились.

Гозтан наконец поняла, по какой причине область вокруг бухты нуждалась в охране и почему часовые отказывались ее пропускать. Пэкьу Тенрьо много лет был одержим навязчивой идеей отыскать путь в Дара, на родину городов-кораблей, чтобы захватить эту страну. Но далекие острова казались недостижимыми, а устрашающая Стена Бурь, описанная пленниками-чужеземцами, виделась непреодолимой преградой. Множество экспедиций отправлялись на поиски Дара, но большинство лодок никогда не возвращались, а команда одной из тех, что вернулась, была настолько ошеломлена увиденным в странствиях, что отчаянно уговаривала Тенрьо бросить свою безумную затею. Пэкьу приказал казнить их, дабы они не подрывали боевой дух льуку.

Время от времени могучее океаническое течение приносило к берегам останки неудавшихся экспедиций, и пэкьу заметил, что его начинание, которое постепенно начали считать настоящей авантюрой, пользуется в народе все меньшей поддержкой. Возможно, поэтому нынешнюю экспедицию, в отличие от предыдущих, держали в тайне, чтобы амбициозные таны и строптивые старейшины, чьи дети погибли в прошлых морских походах, не взбунтовались.

Гозтан огляделась, но не увидела юную самку гаринафина.

– Где Корва?

– Еще спит. Отсюда недалеко до загонов, поэтому она в безопасности. Не хочется оставлять ее одну, но сейчас гораздо важнее, чтобы шпионы вроде тебя не помешали отважным наро.

– Найди кого-нибудь из ветеранов, что сражались вместе со мной…

– Ха, этот номер у тебя не пройдет. Напрасно надеешься меня провести. Здесь все молодые: нет никого, кто участвовал в сражениях с варварами-дара и захватывал города-корабли. Ты ведь на это и рассчитывала, да? Прикинулась героиней из малоизвестного племени, которая почти не бывает в Татене, зная, что никто с точностью не опознает в тебе обманщицу.

«Ну разумеется, – подумала Гозтан, – только молодежь настолько глупа, чтобы добровольно отправиться на поиски далеких островов в бескрайнем море. Это столь же безумная затея, как спрыгнуть со спины гаринафина над степью и надеяться, что приземлишься в воду».

– Тогда сходи к Большому шатру…

– Мне не пять лет! Если я позову кого-нибудь из давних соратников отца, они сразу наткнутся на Корву…

– Так проведи их кружным путем, с другой стороны бухты…

– Ну да, чтобы ты успела тем временем сбежать и совершить задуманные злодеяния. Ничего, я выясню, в чем заключаются твои коварные планы.

Гозтан одновременно было и смешно, и так досадно, что хотелось кричать. Когда дети что-нибудь вобьют себе в голову, их невозможно переубедить.

– И что ты собираешься со мной делать?

Вадьу двумя пальцами указала на свои глаза, а затем на Гозтан. Вид у девочки был свирепый.

– И долго ты будешь меня сторожить?

– Пока флотилия не поднимет паруса, а Корва не отдохнет. Тогда… Тогда я возьму Корву и отведу тебя обратно в Татен. Меня не накажут, когда узнают, что я задержала опасную шпионку. Может, отец даже подарит мне Корву. Лучшего и придумать невозможно.

– …Сегодня пэкьу приказал мне рассказать о своем путешествии, чтобы во сне вы увидели путь кита. Я чужак и не могу общаться с вашими богами напрямик, как вы, но, быть может, боги изучат ваши сны и подскажут безопасную дорогу через открытое море. Позвольте же развлечь вас историями – как истинными, так и вероятными. Нет, я не скажу, которые из них какие, но знайте, что все они правдивы…

На этот раз слова рассказчика сопровождались лишь редкими смешками, которые быстро стихли. Публика умолкла. Певучие интонации сказителя зачаровывали толпу; люди гадали, а вдруг одна из историй, подобно яркой падающей звезде, действительно озарит темное море и направит их через неведомые просторы.

Девочке нельзя было отказать в отваге. План она, правда, придумала сумасшедший, однако он вполне мог сработать – если бы Гозтан и в самом деле была шпионкой.

Но стоит Вадьу привести Гозтан утром в Татен, как пэкьу настолько осерчает, что его пэкьу-тааса еще долго не сможет присесть на пятую точку, а о том, чтобы летать на гаринафинах, и говорить нечего. Как же приятно будет посмотреть на удивленное лицо Вадьу…

…Вот только если Вадьу продержит ее в плену всю ночь, то Гозтан пропустит встречу с пэкьу Тенрьо, которая должна состояться с первыми лучами солнца. И уж, конечно, Тенрьо не сочтет причину ее опоздания уважительной. Пэкьу не одобряет танов, не способных самостоятельно решить свои мелкие проблемы без его помощи; тан, которому не удалось сбежать от десятилетней девочки, наверняка заслужит его презрение, а вождь, которому не хватило находчивости, чтобы не выставить на посмешище любимую дочь Тенрьо, а заодно и его самого, несомненно, навлечет на себя гнев правителя. Гозтан могла навсегда попрощаться с надеждами получить для Пяти племен Рога разрешение пасти скот на берегах Чаши Алуро.

– …Путь кита неистовый и бурный, а чудеса, которые можно встретить на нем, несметны, как звезды на небосводе. Однажды, когда мы проходили по теплому течению, начался штиль, наши паруса затрепыхались и повисли. Оставалось только дрейфовать, позволяя океаническому течению нести нас вдаль от Дара, словно семена одуванчика по ветру. По правому борту проплыла стая дельфинов. Мы слышали, как эти дышащие воздухом морские животные переговариваются на своем веселом свистящем языке, и это немного развеяло скуку.

«Акула! Акула!» – вдруг закричал зоркий впередсмотрящий.

Мы помчались к планширу и увидели, что он прав. Одинокая рыбина выделялась среди прыгающих и пляшущих дельфинов, словно крыса среди мышей. Вместо гладкого, похожего на бутылочное горлышко носа у нее была широкая зубастая ухмылка, а вместо пары горизонтальных лопастей, способных изгибаться подобно человеческим ногам, – кривой вертикальный хвост, извивавшийся, как хвостовой плавник. Вместо отверстия на голове, из которого у дельфинов выходил влажный пар, рядом со щеками акулы находились жабры, пропускавшие через себя соленую воду…

Боль и головокружение почти прошли, и Гозтан нашла силы повернуться к Вадьу, не чувствуя при этом тошноту. Нужно было убедить девочку отпустить ее.

– А что, если ты ошибаешься и я действительно та, за кого себя выдаю? Почему ты так уверена, что я шпионка?

– Ну-ка, повтори еще раз свою родословную, – надменно приказала Вадьу.

– Я Гозтан Рьото, дочь Дайу Рьото, сына Пэфира Вагапэ. Я служу пэкьу в качестве тана…

– Лжешь! – перебила ее Вадьу. – Ты меня почти провела. Почти. Но ты как тот волчонок из басни. Тебе не скрыть свою природу.

Женщина пришла в недоумение.

– Ты ошиба…

– А помнишь, когда Корва уснула, ты сказала, что твоя мать якобы была таном до тебя?

– Да, так оно и есть.

– А теперь в родословной ты называешь не ее, а отца, – ликующе заявила Вадьу. – Либо ты плохо подготовившаяся самозванка, либо узурпаторша. Мой отец не потерпит узурпаторов на месте его верных танов.

– …Мы ожидали, что сейчас начнется кровопролитие, что дельфины всем скопом набросятся на рыбу-убийцу, давнего врага китообразных. Но драки не было, никто не обижал незваную гостью. Громадная серая акула, в два раза крупнее самого большого дельфина, вела себя как член стаи. Она не могла грациозно прыгать, подобно дельфинам, но ныряла и помогала себе мощными движениями хвоста, чтобы выбросить тело из воды, подражая своему неродному семейству. Когда она падала обратно в океан, дельфины радостно свистели и одобрительно пищали: они хвалили акулу, как будто та была их избалованным ребенком…

Гозтан не сдержала смешок. Учитывая, каким образом сам пэкьу Тенрьо пришел к власти, его нетерпимость к узурпаторам выглядела откровенно нелепой. Но она сомневалась, что познания пэкьу-тааса об окружающем мире достаточно велики, чтобы понять причину ее «лжи».

– Прекрати! Что я такого смешного сказала?

– Ты и в самом деле ошибаешься. Сейчас попробую объяснить. Эх, даже и не знаю, с чего начать…

Тут слова застряли у нее в горле, потому что Гозтан наконец-то заметила жестикулирующую фигуру рассказчика у костра и поняла, почему его голос показался ей таким знакомым.

Глава 3 Послание на черепашьем панцире

Мать Гозтан, Тенлек Рьото, вождь Третьего племени Рога, была одним из первых танов пэкьу Толурору Роатана, присягнувших на верность Тенрьо, когда лишенный привилегий сын убил отца, узурпировав титул пэкьу. В детстве Гозтан с восхищением следила за тем, как Тенрьо объединил разрозненные равнинные племена льуку в этакий божественный молот, навершием которого был он сам, и ударил им по ненавистным агонам, заставив подчиниться древнего врага и угнетателя. Повзрослев, Гозтан вступила в армию в качестве наездницы гаринафинов. Она изучила хладнокровные тактические приемы Тенрьо, копировала его пыл и страсть, убив столько врагов, что на шлеме девушки уже не осталось места для крестообразных отметок, каждая из которых означала поверженного агона.

Третье племя Рога процветало. Пусть самой Гозтан было еще рано иметь детей, она с радостью наблюдала, как матери становятся более дородными и красивыми от мяса и молока захваченных ею шерстистых коров и шишкорогих овец, а дети растут под присмотром рабов-агонов. Ее собственные родители были еще молоды и полны сил, но Гозтан вздохнула с облегчением, когда в племени перестали соблюдать закон, согласно которому слабым старикам приходилось уходить в зимнюю вьюгу, навсегда прощаясь со своими семьями. Да, это означало, что от голода теперь гибли старые агоны, но такова уж жизнь в степи.

– Ты сильнее своих братьев и сестер, – с гордостью говорила Тенлек, глядя на старшую дочь. – Ты совсем как я.

А потом, в тот самый год, когда Гозтан достигла брачного возраста, из-за моря прибыли незнакомцы на чудовищных городах-кораблях.

По указу пэкьу Тенрьо льуку встретили их со сдержанным радушием, но чужаки сразу проявили свою звериную сущность и перебили не один десяток льуку своим удивительным металлическим оружием.

Варвары-дара оказались сильными. Они убивали на расстоянии маленькими копьями, которые выпускали из приспособлений в виде полумесяца, что были точнее пращей и рогаток льуку; они одевались в легкую, как облако, одежду, яркую и гораздо более приятную телу, чем шкуры и кожа, которые носили соотечественники Гозтан. Их города-корабли с гигантскими вертикальными парусами, укрощавшими ветер не хуже крыльев гаринафинов, уверенно держались на высоких волнах, с какими не могли совладать лодки льуку. Кроме того, чужаки были неуязвимы к бушевавшим среди степного народа новым неизвестным болезням.

Их пэкьу, некий адмирал Крита, объявил, что собирается поработить льуку и заковать их всех в кандалы, из которых они не выберутся до седьмого колена. Люди в ужасе и смятении молились Все-Отцу и Пра-Матери, недоумевая, как те допустили, чтобы на их смертных детей опустилась такая тьма.

Вместо того чтобы отправить воинов на гаринафинах на смертный бой с варварами, пэкьу Тенрьо созвал женщин, танов и наро, и потребовал, чтобы те добровольно согласились ублажать мужчин, именовавших себя властителями Дара. Подобная слабость пэкьу заставила вскипеть многих танов, включая и мать Гозтан. Но сама Гозтан, помня, как Тенрьо раз за разом обводил своих врагов вокруг пальца, вызвалась одной из первых, нисколько не сомневаясь, что у пэкьу имеется на сей счет некий хитроумный план.

Накануне того дня, когда воительницам предстояло отправиться на города-корабли, пэкьу устроил для них пир и попросил держать глаза и уши востро, хорошенько изучить обычаи Дара, но самим при этом как можно меньше рассказывать чужакам об укладе жизни льуку.

– Впереди долгая зима, – сказал пэкьу. – Хитрая волчица поджимает хвост и пьет предложенное молоко, притворяясь домашней собакой, пока ее истинная природа прячется глубоко, как костяной кинжал в ножнах.

Гозтан стойко терпела омерзительные ласки и похотливые взгляды варваров, полностью вжившись в роль униженной рабыни, и в конце концов сумела завоевать доверие Датамы, капитана одного из городов-кораблей, которому была подарена. Она приносила ему еду, мыла его, спала с ним. Слово за словом, фразу за фразой девушка освоила его язык; день за днем она изучала его боевые навыки и ход его мыслей; квадрат за квадратом, палуба за палубой она запоминала планировку города-корабля и расположение оружейных и кладовых.

Однажды ранней весной капитан Датама, разжиревший на богатых харчах льуку и обленившийся от безделья, решил прогуляться на свежем воздухе, хотя обычно не сходил с корабля. Он послал за мужчинами льуку, чтобы те несли его и его любовницу из числа местных – которую он прозвал Покорностью, ибо не считал нужным запоминать ее «варварское» имя, – на громадных носилках из китовых ребер, оплетенных водорослями. На носилки были уложены привезенные из Дара шелковые подушки, набитые мягкой шерстью ягнят.

Датама, который не мог похвастаться силой и красотой – хилое нескладное тело, писклявый голос и лицо, похожее на мордочку полевой мыши, – окружил себя всевозможными удобствами: на носилки были погружены два больших кувшина с вином, восемь корзин с продовольствием, охлажденные в море камни для смягчения симптомов геморроя, ведерко душистой цветочной воды, которой Гозтан должна была обрызгивать капитана, когда тот притомится от жары… Воины льуку напрягались и пыхтели, бегом перемещая носилки вверх и вниз по песчаным прибрежным дюнам, в то время как солдаты-дара лениво брели следом в компании прислуги, развлекая друг друга анекдотами, предположительно высмеивающими глупость степного народа, и вслух рассуждая о том, какие же прошлые грехи обрекли льуку на столь жалкое существование. К счастью, воины льуку не понимали языка дара, и оскорбления отскакивали от них, как вода от спины крачки, попавшей в прилив.

А вот Гозтан аж пылала от гнева. Она привыкла считать, что отличается невозмутимым нравом, но ее покрывшееся коростой сердце вновь обливалось кровью, когда она видела, как властители Дара используют ее соотечественников в качестве вьючных животных. Молодой женщине стоило немалых сил кокетливо улыбаться, подливая Датаме выдержанного вина, так, как этот злодей ее учил.

Внезапно один из носильщиков оступился, и носилки накренились, едва не сбросив уродливого капитана. Он избежал постыдного падения, схватившись за руку Гозтан, а вот один из кувшинов постигла печальная участь, и все содержимое его расплескалось на роскошную шелковую мантию Датамы.

Тот в ярости остановил процессию и приказал выпороть всех носильщиков. С каждой кровавой полосой на спине в глазах склонившихся мужчин-льуку разгоралось яростное пламя. Солдаты-дара пристально наблюдали со стороны, обнажив мечи. Они были бы вовсе не прочь устроить резню, если бы кто-нибудь из местных дал им повод. Гозтан отчаянно умоляла любовника проявить к носильщикам милосердие, но капитан влепил ей пощечину. Она с трудом удержалась, чтобы не придушить его на месте.

«Волки хитры, – напомнила она себе сквозь ослепляющую ярость. – Я должна быть хитроумной волчицей».

– Знамение! Знамение! – вдруг завопил кто-то в нескольких шагах от носилок.

Все обернулись.

Кричал долговязый жилистый дара, одетый наполовину в пеньковые обноски, наполовину в грубо сшитые шкуры на манер слуг-варваров. За время долгого морского путешествия одежда многих моряков пришла в негодность, а изготавливать ее по местным образцам они так и не научились (а может, вовсе не хотели учиться). Гозтан этот человек был не знаком. Это значило, что он, скорее всего, был простым матросом, а не личным слугой Датамы. На загорелом лице дара выделялись большие умные глаза, а его руки от кистей до плеч были сплошь покрыты шрамами. Гозтан подумала, что с лохматой бородкой он напоминает ей смирного барана, который только и выжидает удобного случая. Моряк стоял на коленях в песке и держал в руках черепаший панцирь, словно это было самое дорогое в мире сокровище.

– Ога Кидосу, – произнес Датама, – что ты несешь? О каком еще знамении толкуешь?

Солдаты на время прекратили хлестать носильщиков плетками и с интересом следили за развитием событий. Черепаший панцирь был размером с небольшой кокос. Ога обеими руками поднял его над головой.

– Взгляните сами, капитан: это благое предзнаменование!

Датама неуклюже слез с носилок, вразвалочку подошел к Оге и забрал у него панцирь. Панцирь принадлежал молодой черепахе, но та умерла уже так давно, что кости внутри истлели. Помимо естественных спаек между пластинами, и спинную, и брюшную части панциря покрывали какие-то причудливые письмена.

Спина была испещрена неровными фигурами, обведенными белым. В них капитан мгновенно узнал карту островов Дара. А со стороны брюха были изображены пять человеческих фигур. Взрослый мужчина, державший на руках новорожденного младенца, женщина и двое юношей с длинными копьями. От поднятой руки женщины тянулась веревка, привязанная к подвешенной, но не по центру, горизонтальной балке. С короткого края балки свисала рыба, а с длинного – гирька в форме колокольчика. Это были весы, какими в Дара пользовались все, от торговцев рыбой до ювелиров. Судя по прическам и одежде, все пятеро людей принадлежали к народу дара.

Изображения были как бы выдавлены на панцире, а не вырезаны ножом – отсутствовали характерные резкие изгибы и углы. Действительно, когда капитан провел пальцем по отметинам, те оказались гладкими, словно бы рисунок был создан на панцире самой природой.

– Где ты это взял? – спросил Датама.

– О панцирь запнулся недотепа-носильщик. Я заметил и подобрал его. Думал, это камень или раковина, но, как только увидел рисунок, сразу понял, что это знак от Луто, послание, переданное его пави.

Взгляд Датамы метался между панцирем и коленопреклоненной фигурой Оги Кидосу. Рассказ матроса звучал нелепо. Капитан был уверен, что такие отметины не могли появиться естественным образом. Очевидно, Ога, неграмотный крестьянин-рыбак, решил подсунуть ему поддельную «сверхъестественную» диковинку в надежде на награду. Датама уже собрался приказать выпороть его за обман, но вдруг заметил, с каким любопытством и трепетом взирают на панцирь солдаты-дара.

– Адмирал предвидел такие знамения, – прошептал один солдат своему товарищу.

– Я слышал, капитан Тало проводил ритуалы очищения, чтобы обратиться к богам за советом, – прошептал другой.

«Знамения».

Датама был отнюдь не глуп, а потому решил обдумать ситуацию с политической точки зрения. Жестокое отношение адмирала Криты к туземцам было не по душе даже его подчиненным, особенно ученым-моралистам, которых взяли в экспедицию, чтобы убедить бессмертных вернуться в Дара во славу императора Мапидэрэ. Многие ученые критиковали политику Криты, считая ее бесчеловечной и противоречащей учению Единственного Истинного Мудреца. Они при каждом удобном случае осыпали его изящными цитатами на классическом ано, настаивая, что к туземцам следует относиться со снисхождением. Адмирал считал этих наивных мудрецов дураками, чьи головы набиты бессмысленными идеалами вроде «взаимоуважения» и «всеобщего человеколюбия». Они не понимали, что для успеха экспедиции во враждебные земли требовался суровый военный подход.

Моралисты так утомили Криту, что он готов был заживо закопать их в землю, как поступал император Мапидэрэ с их чересчур смелыми на язык коллегами в Дара. Но простые солдаты и матросы высоко почитали этих ученых мужей. Казнь мудрецов стала бы недвусмысленным сигналом о том, что военное командование отказалось от выполнения основной задачи экспедиции – поисков бессмертных и их доставке в Дара, к императору Мапидэрэ. Стоит лишь солдатам понять, что Крита и другие командиры не собираются возвращаться, как они наверняка поднимут бунт. Поэтому военной верхушке оставалось лишь терпеть болтовню ученых, чтобы не подвергнуть сомнению собственный авторитет.

Но малограмотные простолюдины были также весьма суеверны, и хитроумные правители Дара давно использовали сверхъестественные знамения, чтобы укрепить свою власть и ослабить политических конкурентов, принадлежащих к элите общества. Вожаки крестьянских восстаний эпохи Тиро нередко склоняли народ на свою сторону при помощи малопонятных пророчеств оракулов, да и сам Мапидэрэ оправдывал всеобщее разоружение необходимостью переплавить оружие в гигантские статуи богов. Адмирал Крита не раз давал понять, что ему хотелось бы, чтобы его также воспринимали как божественного наместника, посланного сюда богами Дара, дабы править невежественными дикарями.

Отметины на панцире легко можно было истолковать в пользу Криты. Карта Дара на панцире местной черепахи могла символизировать необходимость переделки этих отсталых земель по образу и подобию великой империи. Следуя такому толкованию, изображенный на рисунке взрослый мужчина с ребенком мог означать адмирала Криту – дарующего жизнь, защиту, безопасность и стабильность. Женщина с рыбой и весами – туземная наложница (хотя сам Крита, безусловно, предпочел бы целый гарем), символизирующая землю льуку, которой суждено кормить своего владыку и осыпать его всеми дарами этого благодатного края. Картинку в целом можно было толковать так: Крита не просто сановник дара, а человек, которому судьбой уготовано произвести на свет множество могучих потомков – юношей с оружием в руках – и стать на своей новой родине родоначальником новой расы.

Даже Датама восхитился тем хитроумным замыслом, который был вложен в рисунок.

Да против такого божественного послания любые увещевания мудрецов-моралистов окажутся бессильны. Стоит им утратить авторитет, как они безусловно отыщут рациональное объяснение этому знамению, чтобы вновь укрепить свои позиции. Кому нужен император Мапидэрэ, когда Крита сам может стать императором?!

Если Датама представит панцирь и толкование знамения адмиралу, то его наверняка осыплют почестями и возведут в высший ранг при дворе нового императора.

«Не у одного меня чутье на благоприятные возможности. Эта хитрая крыса Тало тоже постоянно принюхивается, откуда дует ветер. Он наверняка попытается подсунуть Крите свой „божественный знак“. Нужно действовать быстро».

Безусловно, это было рискованно. Завидуя успеху Датамы, другие капитаны наверняка поставят под сомнение подлинность «знамения», но тогда им придется найти объяснение появлению рисунков на панцире. Очевидно, их не могли нарисовать дикари, ведь они ничего не знали о Дара. Капитан Датама сомневался, что им вообще знакомо понятие «география». В самом Дара тоже не было известно способа так гладко выгравировать рисунок на панцире или кости. Кроме того, каким глупцом нужно быть, чтобы поставить под сомнение подлинность предмета, ублаготворившего самого адмирала Криту? Уж лучше отыскать другие знамения и попытаться с их помощью снискать его благосклонность.

Ложь становится правдой, когда достаточно людей находят повод в нее поверить.

«Стоит ли рисковать?»

– Если я правильно помню, наши корабли спасли тебя от верной смерти в шторм незадолго до того, как мы покинули пределы Дара и прошли Стену Бурь, – произнес Датама, глядя на коленопреклоненного Огу. Он хотел проверить этого человека, которого подозревал в подлоге и который был главной неизвестной величиной в его расчетах. – Очевидно, тебе благоволит Луто, покровитель всех потерпевших бедствие на море. Ты наверняка будешь щедро награжден за свою находку.

– Я отыскал этот панцирь лишь потому, что боги благоволят вам, капитан, – ответил Ога Кидосу, уткнувшись лбом в песок. Затем он поднял голову, не обращая внимания на прилипшие ко лбу песчинки. – Если бы не ваше великолепие, боги не заставили бы этого варвара споткнуться. Если бы он не упал, то кто знает, как долго сие божественное чудо оставалось бы скрыто песком? Я лишь свидетель вашей милости и того, как ваша рука обнаружила удивительное знамение. Я в лучшем случае посох кладоискателя: это предмет, безусловно, полезный, но вряд ли ему можно приписать честь совершения находки.

Датама удовлетворенно кивнул. Быть может, этот человек и говорил как жалкий дурак, нахватавшийся высокопарных речей из спектаклей странствующих трупп, но по его ответу было ясно: он понимает, что на кону. Ога Кидосу беспрекословно отдавал капитану Датаме все заслуги в обнаружении панциря – впрочем, это само собой разумеется и вряд ли стоит особого поощрения, – а главное, связывал свою судьбу с капитаном. Публично заявляя о божественной природе резного панциря, он негласно обещал никогда не раскрывать правды, какой бы та ни была, дабы не быть казненным за святотатство и попытку обмануть своих начальников.

– Даже посох кладоискателя можно покрыть позолотой и обернуть шелком в благодарность за ту удачу, что он принес хозяину, – заметил капитан.

Ога промолчал, лишь снова поклонился, уткнувшись лбом в песок. Датама рассмеялся и бросил панцирь Гозтан, сидевшей на носилках.

– Вот свидетельство божественного права властителей Дара повелевать тобой и твоим народом!

Гозтан осмотрела черепаший панцирь. Отметины не были для нее загадкой – льуку давно разукрашивали панцири и кости, делая рисунки при помощи сока одного очень колючего кактуса, от которого щипало язык и кожу. Умельцы льуку покрывали панцири тонким слоем животного жира, смешанного с песком, а затем выцарапывали рисунки с помощью кактусовых или костяных игл. После чего панцири несколько дней вымачивали в соке упомянутого кактуса, чтобы едкая жидкость проникла в обезжиренные участки. Когда панцирь наконец вынимали и счищали жир, на поверхности оставались фигуры, вырезанные мастером, такие гладкие и блестящие, как будто они образовались естественным образом.

Но девушке было неведомо, почему фигуры людей на брюшной пластине были одеты как властители Дара. Странные изображения на спинной пластине также были ей неизвестны. И она уж совершенно точно не понимала, почему Датама счел этот панцирь посланием богов. Он наверняка видел похожие работы местных резчиков. Они покрывали церемониальные кубки из черепов и головные уборы шаманов, которые властители Дара отняли в качестве трофеев, украсив ими каюты капитанов и старших офицеров. В каюте самого Датамы имелся резной череп гаринафина, но он даже не удосужился спросить, что это за зверь такой.

Гозтан задумчиво посмотрела на склонившуюся фигуру Оги Кидосу. Когда ее любовник закончил изучать находку, солдаты-дара собрались вновь приступить к порке носильщиков.

Но Ога опять подал голос:

– Капитан Датама, вашей добродетели не будет границ, если вы простите этих неуклюжих рабов за оплошность. В конце концов, их ведь заставило споткнуться божественное присутствие. Если вы приведете их на корабли и объявите, что эти люди, пусть и неосознанно, помогли исполнить волю богов Дара, то таким образом еще более подкрепите силу доброго знамения.

Датама вскинул руку, и хлысты солдат зависли в воздухе. Мужчины льуку непокорно подняли головы. Гозтан так вцепилась в панцирь, что у нее аж костяшки пальцев побелели. В этот миг она встретилась взглядом с Огой Кидосу, и между ними вдруг промелькнуло взаимопонимание, которое невозможно описать словами. Оба едва заметно кивнули друг другу.

– О, горе Все-Отцу! – воскликнула Гозтан на языке дара, вытаращив глаза на черепаший панцирь. – Как могучи должны быть ваши боги, чтобы дыханием выжечь эти слова-шрамы на спине черепахи!

– Это не слова-шрамы, – самодовольно ответил Датама. – Это называется «письменность». – Ему нравилось чувствовать себя в роли наставника, постоянно критиковать акцент наложницы и указывать ей на ошибки. Ему доставляло удовольствие обучать дикарку цивилизованному языку дара, делать из нее приличную даму. – Впрочем, на этом панцире ничего не написано. Здесь только рисунки. Но ты, наверное, все равно не понимаешь разницы.

– О, какая великая толщь! Чье могучее дыхание заставило расцвести панцирь мертвой черепахи?! – восклицала Гозтан.

– Не толщь, а мощь, – снисходительно поправил Датама. – И дыхание тут ни при чем. Наши боги, несомненно, могущественны настолько, что тебе этого не постичь.

– Да, какая мощь… – Внезапно Гозтан как будто подавилась чужеземным словом.

Задыхаясь, она рухнула на носилки и начала содрогаться, словно в лихорадочном трансе, вызванном употреблением тольусы. Черепаший панцирь вывалился из ее рук.

– Что с тобой? – всполошился Датама. Ему нравилась эта варварша. Симпатичная, податливая, быстро усвоившая, как нужно себя вести, чтобы ублажить его. Капитану не хотелось заново обучать другую женщину. – Тебе плохо, моя маленькая Покорность?

Гозтан подкатилась к краю носилок и согнулась в позе зародыша. Она стремилась как можно дальше отодвинуться от черепашьего панциря, как будто тот жег ее нестерпимым огнем.

– Тоа-тольуса, Тенто! Тенто! – кричала она, словно позабыв язык дара.

Солдаты-дара смотрели на нее с испугом, позабыв о плетках.

От криков Гозтан напряглись и носильщики льуку. Некоторые быстро переглянулись, после чего почти разом забились в неуправляемых конвульсиях, указывая на панцирь и горланя нечто нечленораздельное. Некоторые из них упали головами в песок в направлении носилок.

– Во имя бороды Киджи! – воскликнул Датама. – Помогите же ей! Уберите этот панцирь подальше!

Двое слуг подскочили, чтобы утихомирить Гозтан, принялись утирать ей лицо прохладными платками и что-то успокаивающе шептать на ухо. Ога Кидосу подбежал, забрал черепаший панцирь и опять преклонил колени перед капитаном Датамой, протягивая тому волшебный предмет.

– Льуку неведома письменность, – сказал Ога. – Магия написанного слова внушает трепет даже неграмотным дара вроде меня; только представьте, какой ужас она вызывает в сердцах этих варваров!

– Но на панцире ничего не написано, – возразил Датама. – Хотя они, конечно, этого не знают. Для них все символы дара одинаковы. Их наверняка потрясли изображения людей на творении природы. Только взгляните, как варвары трясутся в религиозном экстазе. Наверное, поэтому и споткнулся носильщик. Сие действительно великое знамение!

Интерпретация Оги не до конца убедила Датаму. Он готов был охотно поверить, что его наложница и рабы-льуку, будучи невежественными дикарями, действительно так испугались божественного знамения, что впали в истерику. Но при этом капитан сильно сомневался, что глупый туземец мог споткнуться от одного только взгляда на торчащий из песка панцирь. К тому же почему они все вдруг забились в припадке лишь после того, как это случилось с Покорностью? Вдруг это тайный сговор?

Капитан отогнал сомнения. Проведя месяцы в обществе Покорности и других льуку, он пришел к выводу, что дикари были хотя и сильны физически, но обделены умом и не способны запланировать ничего, кроме ближайшего приема пищи. Достаточно им было узнать, что перед ними волшебная реликвия, и это повергло их в трепет. Вот и прекрасно. Тем более ценной станет она для адмирала Криты. Главное, что объяснение Оги выглядело складным и убедительным.

– Смойте кровь и обработайте их раны, – приказал Датама, осмотрев выпоротых носильщиков.

Те постепенно перестали трястись, и солдаты, побросав плетки, подошли к ним с полотенцами.

Вскоре капитан добавил:

– Пошлите за свежей одеждой. Пусть переоденутся, когда мы вернемся к кораблям. Смажьте их тела маслом и опрыскайте духами, чтобы запах пота не оскорбил адмирала. Нужно торжественно представить ему божественное знамение.

– Будет внушительнее, если поднести панцирь на носилках, – с поклоном предложил Ога. – Впрочем, в таком случае вашей сиятельной персоне придется возвращаться пешком.

– А что, хорошая мысль!

«Да этот Ога Кидосу – настоящий артист, хоть и бывший рыбак», – не без удовольствия отметил Датама, глядя на немолодого мужчину. Не было лучшего способа обеспечить нужную реакцию адмирала на «послание богов», чем скрупулезно продумать каждую мелочь и представить ему безупречную картину случившегося. Если уж играть, так по-крупному.

Позже – после того как капитан Датама наконец добрался до кораблей, без сил, будто тяжело больной, цепляясь за шею Гозтан; после того как он возбужденно рассказал о своей чудесной находке адмиралу и продемонстрировал ему черепаший панцирь; после того как адмирал Крита объявил, что отныне Датаму следует величать «Первым покорителем Бессмертных берегов, самым благочестивым и верным сановником Дара»; после того как люди Датамы притащили в капитанскую каюту сундуки с золотом и драгоценностями и свертки шелка, изначально предназначавшиеся для бессмертных, а ныне превращенные адмиралом в награды для особо отличившихся подчиненных; после торжественного банкета, где другие вельможи-дара с завистью и сдержанным восхищением проходили мимо Датамы, провозглашая тосты за его удачу; после всех празднеств и кутежа, продлившегося всю ночь до раннего утра; после того как капитаны разъехались по своим судам, а в стельку пьяного Датаму притащили в его каюту, – Гозтан тихонько прокралась по узким и извилистым корабельным коридорам, спустилась, а затем вновь поднялась по крутым, слабо освещенным лестницам и наконец выбралась на верхнюю палубу. На небе еще сияла последняя звезда.

Там она обнаружила согбенную фигуру Оги Кидосу, который чистил и потрошил рыбу.

– Почему? – спросила она на языке дара. Других слов было не нужно.

– Есть у нас в Дара старая поговорка… – начал Ога, осторожно проговаривая каждый слог.

И тут Гозтан как будто молнией ударило. Он говорил на льуку.

Она ни разу не слышала, чтобы Датама, его лейтенанты, придворные, горничные, повара, прачки, слуги или солдаты произнесли хотя бы одно слово на ее языке. Пэкьу Тенрьо приказал льуку, отправившимся служить властителям Дара, учиться самим, но ни в коем случае не учить чужеземцев. Впрочем, никто из мужчин и женщин Дара и не выказывал желания освоить ее родной язык. Зачем уподобляться варварам, если сами варвары охотно учатся говорить как цивилизованные люди?

– «Перед лицом моря все люди… – Ога не смог подобрать нужное слово и был вынужден перейти на дара: – Братья». – Он выжидающе посмотрел на Гозтан.

– Вотан-ру-тааса, – произнесла та искомое слово на языке льуку, осознавая, что нарушает указ пэкьу Тенрьо. Но сейчас ей было все равно.

Ога кивнул и расплылся в улыбке.

– Ну да, «старший и младший», вполне логично. – Он опять перешел на льуку. – Перед лицом моря мы все братья.

Гозтан поняла, каким образом этот человек освоил их язык. Трудно было устоять перед его искренним интересом и не дать ответа. Учение было ему в радость, которая передавалась тому, кто глядел на него. А на душе сразу становилось тепло, как будто сами боги в зимнюю ночь согревали тебя своим дыханием.

– У нас тоже есть поговорка, – сказала Гозтан на своем языке. – «Для косматого волка и льуку, и агоны на вкус одинаковы».

Ей пришлось несколько раз повторить фразу и изобразить клацающие зубы и густую лохматую шерсть волка, прежде чем Ога понял.

Он рассмеялся громким грудным смехом, отчего девушке вдруг вспомнились теплые родники у Чаши Алуро.

– Косматый волк сегодня был очень громкий. Очень страшный. – Он заметил замешательство Гозтан, повернулся и приподнял меховую жилетку на спине, продемонстрировав следы от плетки. – Для волка и крестьянин-дара такой же на вкус. – Ога смог произнести на языке льуку все слова, кроме одного. Это слово Гозтан прежде слышала, но не понимала.

– Крестьянин?!

Ога изобразил копание в земле. Гозтан все равно не могла взять в толк, что он ей показывает. Возможно, в Дара были люди, зарабатывавшие на жизнь тем, что копали землю. Трудно такое представить, но у дара был много странных обычаев.

Гозтан встревожили свежие, хорошо заметные шрамы на теле Оги, такие же, как у носильщиков-льуку. Прежде она видела, как слуг-дара пороли за мелкие проступки, но до сих пор не думала о том, что эти мужчины и женщины, как и она сама, находились в полной власти своих владык. Возможно, быть крестьянином и льуку – одно и то же?

Ога указал на нее, затем на себя. И спросил:

– Вотан-ру-тааса?

Гозтан помотала головой, и он сразу опечалился.

Девушка рассмеялась. Затем указала на себя, обведя руками изгибы своего тела, и произнесла:

– Вотан-са-тааса. – Еще несколько секунд назад она и подумать не могла, что скажет это мужчине-дара.

Ога широко улыбнулся. С востока над степью пролились первые лучи солнца.

– Сестра-и-брат, – сказал он на дара.

Они продолжали общаться на смеси двух языков, пока мир вокруг постепенно выходил из тьмы.

– Почему Датама бьет тебя и приказывает, что надо делать? – поинтересовалась Гозтан.

– Это, пожалуй, самый сложный вопрос, – ответил Ога.

Он объяснил ей социальную иерархию Дара. Начертил в воздухе пирамиду, похожую на Большой шатер. На вершине ее находился могущественный император, сразу под ним – вельможи, генералы и чиновники, выполнявшие все его прихоти. Еще ниже располагались ученые, владеющие волшебством письменности и знаниями мудрецов, купцы, спящие на шелковых простынях и употребляющие пищу при помощи серебряных палочек, а также землевладельцы, чертящие линии на бумаге и считающие деньги. В самом низу находились крестьяне, которые не владели ничем, кроме самих себя, а иногда были лишены даже этой привилегии. Они добывали пищу в земле и воде.

– Одни рождаются властителями Дара, а другие простыми крестьянами, – заключил Ога, указывая на вершину и основание воображаемой пирамиды. – Так уж повелось.

Гозтан поняла не все – значение слишком многих слов ускользнуло от девушки, – но ее поразило, насколько это было похоже на уклад жизни в степи, по крайней мере после победы над агонами. На вершине пэкьу, под ним – таны-гаринафины, таны-тигры и таны-волки, выполняющие все его прихоти. Большинство танов были вождями малых племен, состоявших из нескольких кланов, или вождями больших кочевых племен, возникших в результате объединения территорий и некоторых древних племен. Еще ниже находились нарос-вотаны, владельцы больших стад и множества рабов, и просто нарос, у которых скота и рабов было меньше. Воины из этих сословий служили в армии пэкьу Тенрьо в качестве командиров и наездников гаринафинов. Под ними располагались кулеки, ничем не владевшие и получавшие мясо и молоко за присмотр над наросскими стадами и службу пехотинцами. А в самом низу были рабы-агоны, не владевшие даже собой, ибо их жизнями всецело распоряжались льуку.

Одни рождаются танами, а другие рабами. Таков естественный порядок вещей.

Или нет? Разве пэкьу Тенрьо не перевернул старую пирамиду, сделав правителей-агонов рабами? А теперь вот появились чужаки из Дара, желающие встать над ее народом. Кто знает, что уготовано в будущем?

– Ты изобразил на панцире черепахи свою семью? – спросила Гозтан.

– Да, – ответил Ога с болью и тоской. – Мне хотелось… сделать что-нибудь, чтобы родные знали: я ни на день не перестаю думать о них.

Он рассказал девушке о своей жизни рыбака-земледельца на берегах острова Дасу. Поведал ей о своей жене и двух взрослых сыновьях, о великой буре, во время которой родилась его маленькая дочь. О еще более суровой буре в лице вспыльчивого судьи, по прихоти которого Огу разлучили с семьей и отправили далеко от дома, так что он в конце концов оказался за Стеной Бурь.

– Властители Дара относятся к тебе не лучше, чем к нам! – воскликнула Гозтан.

– Море омывает как берега Укьу, так и берега Дара, – согласился Ога.

– Раньше я думала, что вы все одно стадо, одна стая.

– А я раньше думал, что вы все один косяк, один стручок.

– Какие у тебя сыновья?

Тон, которым Ога рассказывал о сыновьях, напомнил Гозтан ее отца, Дайу. У того с рождения одна нога была короче другой, а потому в воины его не приняли. Но у него был дар толкователя знамений Диасы, ясноокой Палицы-Девы и охотницы, а еще он умел безошибочно выслеживать косматых волков и диких быков по следам и помету. Следуя его указаниям, охотники всегда находили богатую добычу.

Но всякий раз, когда Гозтан ходила с отцом на охоту или отправлялась в набег, он больше времени постился и молился Диасе, чем помогал дочери выслеживать кочевых муфлонов и мшисторогих оленей. Толку от него не было.

– Почему ты не помогаешь мне? – спросила она однажды в отчаянии.

– Когда ты еще была в материнской утробе, – ответил отец, – я поклялся Диасе, что до конца дней стану отдавать ей свою часть охотничьей добычи, если она сохранит тебя здоровой и невредимой. Когда ты родилась, я двадцать раз пересчитал твои пальчики и измерил твои ручки и ножки, пока не убедился, что богиня вняла моей мольбе. Поэтому, дочка, я не ем мясо и костный мозг, которые ты приносишь с охоты, и всякий раз, когда тебе грозит опасность, напоминаю богине о ее обещании.

Тогда Гозтан не нашлась, что ответить. В том возрасте, когда ты уже не маленькая девочка, но еще не женщина, трудно понять, что такое отцовская любовь, и осознать, что все мы смертны. По крайней мере, все это сложно выразить словами. Отвернувшись от отца, чтобы тот не видел ее слез, Гозтан сделала вид, что заметила быстроногого муфлона и погналась за ним.

Наверное, отец и теперь молился за нее.

Чтобы не заплакать и на этот раз, девушка торопливо спросила:

– Кто научил тебя гравировке с помощью сока кактуса?

– Да никто не учил. Это само получилось, ну совсем как с вашим языком: у одного человека кое-что подцепил, у другого. Когда меня посылают на берег за провизией, я наблюдаю, слушаю, иногда улучаю возможность задать вопрос. Но вы не слишком откровенны и дружелюбны со мной.

– Немудрено, учитывая, что твой народ хочет обратить нас в рабство и убивает всех несогласных, – заметила Гозтан.

– Многие из нас просто хотят вернуться домой, – ответил Ога после неловкой паузы.

Она подумала о шрамах на его теле и смягчилась.

– Может, теперь, после того как ты подарил ему чудо, Датама станет лучше к тебе относиться.

Ога снова рассмеялся, раскатисто, тепло и заразительно.

– Датама только наобещал мне три короба ценностей и личную каюту. А на самом деле мне лучше держаться от него подальше и забыть об обещании. Такие, как он, не любят, когда им напоминают об оказанных услугах.

– Почему ваши правители так глупы? Разве они не видели, как дети льуку играют с резными овечьими костями, а юноши и девушки набирают воду в бурдюки с гравировкой на горлышках?

– Мир выглядит по-разному в глазах крестьянина и в глазах сановника.

Гозтан снова непонимающе помотала головой. Опять это странное слово – «крестьянин».

– Глаза Датамы настроены видеть только течения власти; ко всему остальному он слеп, – объяснил Ога. – Он не готов видеть в льуку ни красоты, ни пользы, а поэтому проходит мимо ваших детей с резными игрушками и ваших жилищ с резными костяными столбами, не замечая их. Когда я выгравировал на панцире черепахи карту, применив технику льуку, он узрел лишь то, что хотел. Ваше искусство интересует его не больше, чем коралловые города юрких креветок интересуют купологолового кита, преследующего гигантского кальмара.

– У креветок есть города? – в недоумении спросила Гозтан.

– Давай я расскажу тебе историю.

Глава 4 Сказители

Давным-давно, когда боги были молоды, а люди еще моложе, Луто и его брат Тацзу, повелители морей, поспорили о мудрости смертных.

– Смертным никогда не достичь нашей мудрости, – заявил Тацзу. – Нам с рождения даровано божественное предвидение Моэно, а смертные рождаются с пустыми головами. Им не стоит и мечтать о том, чтобы познать все, что ведомо нам.

– Но смертным даровано умение расти и развиваться, – возразил Луто. – Да, они рождаются несведущими, но благодаря этому являются идеальным вместилищем для мировых знаний. Они словно пустые страницы, где их слабые чувства понемногу выписывают истину, подобно детям, которые кактусовыми иглами выцарапывают пророчества на костях. Если смертных правильно воспитать, то они могут сравняться в мудрости с богами.

– Зря ты так веришь в силу воспитания, – парировал Тацзу. – Природа смертных уже заложена в них, когда они приходят в этот мир из-за вуали небытия, и не может быть изменена. Они словно пена морская, их понимание мира ограничено родословной и положением в обществе.

Чтобы разрешить спор, оба бога выбрали каждый по одной живой душе и принялись следить за их продвижением по миру смертных. И вот, когда эти души уже готовы были отринуть свои бренные земные оболочки и перейти Реку-по-которой-ничего-не-плавает, чтобы ступить в мир иной, боги попросили их задержаться и ответить на несколько вопросов.

– Что есть океан? – спросил Луто душу, которую он выбрал. Эта душа прожила жизнь в теле купологолового кита.

– Океан – бескрайний простор одиночества, коим повелевают громадные стремительные владыки, каждый из которых одинок, как звезда на небе, – ответил купологоловый кит. – Когда они встречаются, то говорят между собой на языке битвы. Каждый день я нырял глубоко в черноту, преследуя остроклювых кальмаров со множеством щупалец, и должен сказать вот что:

Господин Луто и господин Тацзу, я видел все, что только можно увидеть в океане. Это соленое царство бесконечной войны и коварства, где в борьбе за превосходство все смертные сходятся друг с другом в танце на грани гибели и забвения.

Боги кивнули, выслушав ответ купологолового кита.

А затем Тацзу задал тот же самый вопрос душе, которую выбрал он. Эта душа прожила жизнь в теле юркой креветки на коралловом рифе у берегов Большого острова.

– Океан – теплое дружелюбное облако живой воды, окружающее радужные террасы моего города, столицы царства ракообразных. Мы строим дома в рифовых пещерах, где стены отделаны драгоценными раковинами, костями и панцирями прежних жильцов. Днем мы гуляем в садах среди разноцветных анемонов, а ночью укладываемся в постель из мягчайших губок. Мы пируем, наслаждаясь пряными водорослями, что растут вдоль широких проспектов нашего пестрого города, и посвящаем свое время созерцанию прекрасного. Однажды меня навещал мой друг краб-отшельник, и на закате я сказала ему: «Белые чаши каури скучают по чаю из водорослей. Прохладен ночной прибой, пропусти по глоточку со мной».

Мы пили водорослевый чай и любовались танцующими медузами, что сияли и мерцали в водных эмпиреях, подобно мифическим фейерверкам, о которых рассказывают авторы фантасмагорических поэм. До самого утра мы обсуждали современную философию и изящные сочинения классических поэтов Талассы. О, что это была за чудесная ночь: впечатлений у меня осталось на всю жизнь.

– Знаком ли тебе океан, который описала юркая креветка? – спросил Луто купологолового кита.

Кит поднял свое старое немощное тело на поверхность и выпустил фонтан брызг. Солнце отразилось в нем, и перед всеми на миг предстал радужный коралловый город.

– Ничуть, – с сомнением и сожалением ответил кит. – Я плавал над бесчисленными коралловыми рифами, но даже не представлял ту красоту, что описала креветка. Теперь мне жаль, что я ни разу не задержался, чтобы посмотреть на рифы поближе.

– А тебе знаком океан, который описал купологоловый кит? – спросил Тацзу юркую креветку.

Старая креветка уже не могла грациозно плясать; морское течение крутило ее и сбивало с ног.

– Нет. Я и подумать не могла, что мир за пределами рифа столь огромен и страшен, что он полон воинствующих титанов, подобных богам первобытного хаоса. Жаль, что мне недоставало храбрости, чтобы отправиться его исследовать.

– Брат, я глубоко ошибался, но и ты тоже, – сказал Луто Тацзу. – Смертным не под силу сравниться с нами в мудрости, но не потому, что им не даровано божественное предвидение. Мир бесконечен, а жизни смертных имеют конец. Воспитание и природа бессильны перед всепожирающим временем. Взгляни, как разочаровались эти души, узнав, сколь мало им на самом деле известно. То, что конечно, никогда не откроет вселенскую истину во всем ее бесконечном многообразии.

– Напротив, брат, я был прав, да и ты тоже, – ответил Тацзу Луто. – Разве ты не видишь восхищения в глазах этих умирающих существ, разве не слышишь благоговения в их слабых голосах, когда они представляют мир, описанный другим?

– Что хорошего узнать об этом в самом конце жизни?

– Пусть каждому смертному в отдельности дано прожить лишь несколько десятков лет, но зато им доступно необъятное хранилище историй, оставленных предшественниками. Несмотря на ограниченность природы каждого из них в отдельности, человечество в целом движется к бесконечности. Природой закладываются некие стремления и вероятные наклонности, но каждой душе под силу прожить жизнь так, как ей самой хочется, проложить новый, неизведанный прежде путь, посмотреть на мир иным взглядом. Через это стремление конечного к бесконечному картины, являющиеся смертному взору, могут сложиться в полотно величайшей истины, с которой не потягаться даже нашему божественному уму.

– Если бы я не знал тебя как облупленного, – хмыкнул Луто, – то решил бы, что ты вдруг смилостивился и стал снисходителен к смертным. Хочешь воспитывать их вместе со мной?

– Я владыка Хаоса, – отозвался Тацзу. – Я не добр, но и не зол. Моя участь – следить за тем, чтобы в жизни смертных всегда было место случайности, и наблюдать, как раскрывается их природа.

Вот почему с тех пор Луто попросил рыб-прилипал прицепляться неподалеку от глаз купологоловых китов и очищать их громадные веки от паразитов и омертвевшей кожи, чтобы маленькие рыбешки могли делиться историями с большими, как братья и сестры, и чтобы величественные владыки морей могли видеть реальность более ясно и внимательно.

Вот почему с тех пор бури, ниспосланные Тацзу, время от времени подхватывают крошечных обитателей коралловых рифов и забрасывают их на далекие берега, полные невиданных чудовищ, чтобы они могли увидеть то, чего никогда бы не увидели дома, послушать истории, которые никогда бы не услышали, и рассказать истории, которые никогда бы не рассказали, получив тем самым пищу для души.

– Ты, наверное, знаешь множество историй о богах и героях Дара, – заметила Гозтан, мысленно представляя ту неведомую жизнь, которую вел ее собеседник, и пытаясь понять его странных божеств.

– О да, и некоторые из них даже правдивы, – с усмешкой ответил Ога. – Но на каждую историю нужно отвечать своей историей. Так будет справедливо. Расскажешь мне что-нибудь?

– Да какая из меня сказительница, – отмахнулась Гозтан.

– Любой человек – сказитель, – возразил ей Ога. – Только так наша жизнь обретает смысл. Беды и невзгоды проверяют нас на прочность удар за ударом, и не всякий удар заслужен. Чтобы найти этому объяснение и сделать нашу жизнь чуточку терпимее, мы вынуждены придумывать истории.

Гозтан никогда прежде не задумывалась об этом.

– Ладно, – согласилась она спустя некоторое время. – Так и быть, я расскажу тебе старинную историю, переходящую из поколения в поколение, от матерей к дочерям, от отцов к сыновьям, от дедов и бабок к внукам, от вотанов к тааса.

Давным-давно, когда еще не было ни льуку, ни агонов, ни богов, ни земли, ни небес, ни моря, мир был мутным бульоном, в котором свет не отделялся от тьмы, а жизнь – от нежизни.

Однажды вселенную выпила громадная шерстистая корова. В ее желудке вселенная свернулась, как сворачивается молоко в сычуге, когда мы готовим сыр.

Когда фрагменты вселенной разделились, родился волк. Волк тихо взвыл посреди бушующего хаоса, не зная, как ему выбраться из этого удушливого плена. Он начал кусаться и царапаться и наконец растерзал коровий живот.

Кусочки вселенной вывалились наружу. Твердые превратились в землю, жидкие стали морем, а душистые пряные пары́ образовали воздух. Волк сделал первый вдох во вселенной и завыл так, что само небо задрожало от сочувствия к нему.

Этим волком был Лилурото, Все-Отец, а коровой была Диаарура, Пра-Матерь. Вот почему всякое рождение сопровождается болью, а каждому вдоху сопутствует убийство.

Все-Отец и Пра-Матерь скитались по новорожденному миру, в котором не было ничего живого. Они совокуплялись и дрались, дрались и совокуплялись – поэтому нет разницы между удовольствием от совокупления и удовольствием от битвы. Их кровь орошала почву, семя падало в море, а от их воя, стонов, вздохов и рыка содрогались небеса. Из тех божественных капель родились растения, рыбы, звери и птицы – и мир наполнился жизнью.

Чтобы оживлять существа, Все-Отец колол их своими шерстинками, и поэтому у всех нас, от человека до полевой мыши, одинаковая природа. Затем Пра-Матерь давала каждой живой твари каплю своего молока, и благодаря этому все мы, от гаринафинов до личинок мух слисли, стремимся жить, а не просто существовать.

Затем у них появились дети – первые боги. Эти боги были бесформенны, но в то же время обладали всеми формами сразу, ведь они одновременно происходили из этого мира и извне его, равно как отражение на спокойной глади Алуро одновременно истинно и неистинно. Первой была рождена Кудьуфин, Солнечный Колодец. Солнце служило ей оком; ее долей было судить и поощрять смертных. Следом родилась Нальуфин, Ледяной Столп, ненавистница. Луна была ее ртом; ей выпало пожинать слабых и утешать тех, кто при смерти. Был еще Кионаро-наро, Многорукий, вечно недовольный бог. Каждая из тысячи его рук обладала собственной волей, как щупальца у свихнувшегося осьминога. Он постоянно сражался сам с собой, и когда одной руке удавалось оторвать другую, на месте той вырастало десять новых. В конце концов Кионаро-наро разорвал себя на тысячи тысяч тысяч кусков, и каждый кусок превратился в звезду на небе. Но некоторые крошечные кусочки растеряли всю силу, унаследованную от Все-Отца и Пра-Матери, и не смогли вознестись на небосвод. Они превратились в людей – потомков растерзанного божества, лишившегося божественности, и оттого среди людей всегда царят вражда и недовольство.

Кроме этих богов, были и другие – различные воплощения тысячеглазой, тысяче-тысячесердной, тысяче-тысяче-тысячерукой Воли, что оживляла молоко вселенной. Они любили, воевали и спаривались друг с другом, а также со Все-Отцом и Пра-Матерью. Каждый день мир перерождался, потому что появлялись на свет новые боги. Пока Все-Отец и Пра-Матерь скитались по миру, любуясь результатом своих трудов, молодые боги мерились силой, играя в море, в воздухе и на суше, подобно тому, как дети степняков устраивают воображаемые баталии в плетеных доспехах и с костями вместо оружия. Одни боги состязались в гляделки, и в результате появились озера и реки. Другие боролись и кувыркались, и разлетавшиеся вокруг грязные брызги превращались в горы и скалистые хребты. Те, кто были терпеливее, разукрашивали фрукты и цветы всевозможными красками, взятыми из рассветных и закатных облаков. Некоторые ловили животных, разрывали их на части и составляли из кусочков новые существа: дикой кошке вставили моржовые клыки, и появился саблезубый тигр; из рыбы с легкими медведя-звездорыла родился кит, а из коровы, которой приделали шею змеи, лапы орла, голову мшисторого оленя и крылья летучей мыши, получился гаринафин.

Тогда Все-Отец и Пра-Матерь созвали богов на совет.

«Люди – ваши вотан-са-тааса», – молвил Все-Отец.

«Но божественный дух покинул их, – добавила Пра-Матерь. – Они торчат на земле, будто камни, упавшие с неба, а их некогда яркий свет тает в безвестности. Мы со Все-Отцом слышим от них только жалобы».

«Вы должны как-то им помочь», – приказал Все-Отец.

И боги принялись строить новый дом для своих обделенных сородичей. Они перекроили ландшафт Укьу, заменили животных и растения, чтобы люди больше не жаловались на свою долю, а возносили богам хвалу. Так началась эра Человека. Боги перепробовали все: они превращали Укьу в пустыню и затопляли водой при помощи тысячи тысяч бурь. Порой они баловали людей, а порой посылали им бедствия и тяжелые испытания, надеясь закалить их характер и сделать таким образом ближе к богам. Даже внешний облик людей пришлось изменить, чтобы приспособить к новому миру. Но все усилия богов были тщетны; четыре первых эры окончились неудачей. Люди все равно продолжали жаловаться. Так пришло время пятой эры Человека. Боги приложили все силы, чтобы создать в Укьу истинно райский уголок. В то время люди стали выглядеть примерно так, как выглядят сейчас; в их мире было не слишком влажно и не слишком сухо, не слишком холодно и не слишком жарко. По земле свободно текли воды, что были слаще кьоффира, а животные добровольно шли к людям на убой. Не было ни смены времен года, ни бурь, ни засухи, ни голода. Боги продумали все и не могли даже представить, что у людей появится повод для недовольства.

Но все оказалось иначе. Вместо того чтобы дорожить божественными дарами, люди принялись их осквернять. Вместо того чтобы благодарно принимать все, что земля отдавала им, они захотели укротить землю и заставить ее давать больше. Вместо того чтобы благодарить богов за щедрость, они принялись драться между собой и провозглашать богами себя. Вместо того чтобы трудиться единым народом, они превозносили разлад и разномыслие и, воюя друг с другом, напрочь позабыли о богах.

Тогда Все-Отец и Пра-Матерь решили, что с них довольно.

«Раз люди не ценят нашу заботу, пусть сами находят себе отраду».

Сказав это, они послали в райский уголок всевозможных чудовищ и уничтожили его. Изгнали людей с их родины, лишили всех пережитков прежнего тщеславия и разбросали по разным концам Укьу. Затем боги решили предоставить людей их собственным желаниям, позволив делать все, что заблагорассудится. Мир вновь погрузился в хаос, почти как в самые первые дни, когда Лилурото прогрыз себе путь наружу из Диааруры.

Все-Отец и Пра-Матерь снова созвали совет. Боги согласились, что нужно установить порядок. Они ввели времена года, приливы и отливы, циклы роста и увядания. Теперь у каждого живого существа – как у быстроногих муфлонов, так и у саблезубых тигров – было свое время и место.

Так на заре шестой эры Укьу стал степью.

Пристыженные люди собирались в маленькие племена, жизнь которых превратилась в бесконечный труд и была насквозь пропитана страхом. Безволосые, слабые, лишенные волчьих зубов и орлиных когтей, они питались падалью и плодами кактусов, прячась по кустам всякий раз, когда в небе грохотал гром. В летний зной они гибли от жажды, а в зимнюю стужу – от голода. У них не было ни инструментов, ни одежды, ни знаний о том, как уцелеть в новом мире. Они были нелюбимыми детьми Все-Отца и Пра-Матери, ущербными богами, которые могли выживать, но не процветать.

И тогда двое друзей, юноша Кикисаво и девушка Афир, решили облегчить страдания своего народа. Кикисаво, у которого на каждой руке было по шесть пальцев, обладал силой десяти медведей, а голос его был подобен громовым раскатам. Афир, у которой было по шесть пальцев на каждой ноге, обладала выносливостью десяти винторогих муфлонов и бегала быстрее молнии. Их дружба была столь крепкой, что они считали себя вотан-са-тааса и называли друг друга «душа моя».

Эти двое поклялись отыскать Все-Отца и Пра-Матерь.

«Будем скитаться по земле, не соединяясь ни с кем брачными узами и не обзаводясь детьми, пока не встретимся лицом к лицу с богами-творцами и не потребуем вернуть нас в рай».

Кикисаво и Афир двинулись на запад и нырнули в море.

«Не видели ли вы Лилурото и Диааруру?» – спрашивали они у каждой рыбешки и у каждого краба.

Громадный кит подплыл к ним и раскрыл зияющую пасть, чтобы проглотить. Но друзья бесстрашно ринулись на кита и завязали ему хвост узлом, чтобы он не мог ударить их лопастями. Они боролись в безвоздушной тьме. Кит был не просто силен, но и хитер, и стоило людям поверить, что победа близка, как он превращался в иное существо и снова давал отпор. Он ускользал из крепких рук Кикисаво, словно скользкий угорь; он не давался Афир, прикидываясь гигантским двустворчатым моллюском и прячась среди кораллов; он делался невидимым, поднимаясь к залитой солнцем поверхности и принимая облик прозрачной медузы. Но Кикисафо и Афир не сдавались; они всякий раз находили кита и заново принимались бороться. Десять дней и ночей сражались они в глубине океана, и волны от их неистовой борьбы захлестывали берег. На десятый день кит вновь принял свой изначальный облик и хотел было утопить Кикисаво, вцепившись челюстями ему в ноги и утащив на дно. Но Кикисаво сунул руки в глотку кита, не давая противнику дышать, а Афир всплывала на поверхность, набирала полные легкие воздуха и возвращалась к Кикисаво, выдыхая ему в рот. Наконец кит сдался.

«Я Пэтен, непревзойденный ловкач и пройдоха, – сказал он. – Но вы хитрее меня».

«Как людям вернуться в рай?» – спросили Кикисаво и Афир.

«Мне известны ответы на тысячу загадок и истина, прячущаяся за тысячами тысяч обманов, но на этот вопрос я ответить не могу, – признался Пэтен. – Но я научу вас делать капканы и устраивать засады, чтобы добывать больше еды. Возьмите мои жилы, свяжите из них сети и сделайте рогатки».

Кикисаво и Афир поблагодарили его и продолжили путь.

Они повернули на юг и вошли в бескрайнюю пустыню Луродия Танта, где оазисы были редки, а песчаные бури ежечасно меняли пейзажи. Десять дней и ночей друзья скитались по пустыне, пока не пришли в пышный оазис, охраняемый гигантской волчицей, которая не позволила им подойти и испить воды.

У Кикисаво и Афир не было оружия, но они нисколько не испугались. Юноша запрыгнул на спину волчице и крепко вцепился в шкуру, а девушка заставила волчицу гнаться за ней через весь оазис, по воде и дюнам. Волчица прыгала, брыкалась и клацала зубами, но не могла ни сбросить упорного Кикисаво, ни настигнуть быстроногую Афир. Наконец волчица выбилась из сил и взмолилась о пощаде.

«Если пообещаешь не кусать меня, я отведу тебя в безопасное место, где можно прилечь и отдохнуть», – сказала Афир.

Волчица согласилась.

Девушка отвела ее в рощицу рядом с оазисом и указала на прогалину, где трава была притоптана и можно было свободно лечь. Волчица осторожно побрела туда, не сводя глаз с Афир, подумывая внезапно броситься на нее и застать врасплох.

Но стоило лишь волчице ступить на прогалину и напрячь лапы, как земля подалась, и она упала в яму, заранее выкопанную Афир. Кикисаво тоже прыгнул в яму и обмотал волчице пасть жилами Пэтена. Волчица сдалась и улеглась в яме, поджав хвост. Тогда Кикисаво и Афир развязали ей пасть.

«Я Диаса, неутомимая охотница, – сказала волчица. – Но вы сильнее меня».

«Как людям вернуться в рай?» – спросили Кикисаво и Афир.

«Я способна растерзать тысячу муфлонов зараз и сгрызть кости тысячи тысяч буйволов за один присест, но на этот вопрос ответить не могу, – призналась Диаса. – Но я научу вас, как сражаться оружием поверженных врагов, их зубами и когтями, и как защищаться доспехами побежденных врагов, их черепами и головными вежами. Возьмите мою переднюю лапу и мои зубы и сделайте из них боевую палицу и пульки для рогатки».

Кикисаво и Афир поблагодарили ее и продолжили путь.

Друзья двинулись к центру, в самое сердце степей. Там они встретили шерстистого быка, который бил копытом, фыркал и не давал им пройти. Десять дней и ночей Кикисаво и Афир боролись с быком, хватали его за рога и бросали наземь, но бык всегда поднимался и снова кидался на них. Наконец Афир ослепила быка меткими выстрелами из рогатки, а Кикисаво ударил его по носу боевой палицей из волчьей лапы и оглушил. Тогда они связали ему ноги веревкой из жил и повалили зверя на землю.

«Я Торьояна, терпеливый лекарь, – сказал бык. – Но вы упорнее меня».

«Как людям вернуться в рай?» – спросили Кикисаво и Афир.

«Я способен пробежать тысячу миль от моря Слез до зеркальной глади Чаши Алуро и тысячу тысяч раз прожевать самую жесткую траву, превратив ее в питательный корм, но на этот вопрос ответить не могу, – признался Торьояна. – Но я научу вас разводить коров и овец, чтобы пить их молоко и есть их плоть. Возьмите этот мешочек, сделанный из моего желудка. Наполните его молоком, и оно превратится в сыр и простоквашу, способные исцелить тысячу тысяч тысяч хворей».

Кикисаво и Афир поблагодарили его и продолжили путь.

Молодые люди повернули на север и подошли к заледенелым равнинам, где молочно-белые звездорылые медведи охотились на морских собак. Громадная медведица остановила обоих и пригрозила, что съест одного из них, потому что сильно проголодалась.

«Сначала поймай», – ответили Кикисаво и Афир.

Они помчались через ледяное море, перескакивая с одной плавучей льдины на другую, и белая медведица погналась за ними. Десять дней и ночей они бежали через безлюдные просторы, где каждый выдох моментально превращался в тонкие ледяные перья, улетающие вдаль на воющем ветру. Друзья спасались от смертельного холода кьоффиром, пока им не удалось запутать медведице лапы веревками из китовых жил и сбросить ее в прорубь. Когда медведица пыталась выбраться на лед, Кикисаво бил ее по голове боевой палицей, а Афир стреляла ей по носу волчьими зубами из рогатки, заставляя прикрываться лапами и снова соскальзывать в смертоносную воду. В конце концов медведица сдалась.

«Я Нальуфин, ненавистница, – сказала медведица. – Но вы безжалостнее меня».

«Как людям вернуться в рай?» – спросили Кикисаво и Афир.

«Я способна сто дней проплыть в ледяном море, сохраняя тепло дыхания благодаря крови тысячи морских собак, но на этот вопрос ответить не могу, – призналась Нальуфин. – Но я научу вас, как шить одежду и строить жилища из кожи и шкур животных, а также делать жерди и вехи из их костей. Возьмите мою шкуру и череп: они защитят вас от студеного ветра и вражеских ударов».

Кикисаво и Афир поблагодарили медведицу и продолжили путь.

Они повернули на восток и шли, пока не оказались в туманных землях, которые как будто не полностью вышли из первобытного молока. Друзья заблудились и десять дней и ночей плутали в тумане, не различая восток и запад, верх и низ. Откуда взялся этот туман?

Побеждая бога за богом, Кикисаво и Афир и сами становились сильнее. Теперь люди научились охотиться, ловить рыбу, разводить скот, пить молоко и делать сыр, отводить душу кьоффиром, строить жилища и шить одежду для защиты от стихии, сражаться оружием и изготавливать инструменты. Они стали почти столь же могущественны, как боги. Что делать, если они сравняются с богами? Найдется ли на небосводе место для стольких новых звезд?

«Вы можете вернуть их в рай?» – спросили Все-Отец и Пра-Матерь.

«Слишком поздно, – с сожалением ответили младшие боги. – Во всеобщей суматохе мы полностью его уничтожили».

Все-Отец, Пра-Матерь и их божественные отпрыски решили укрыться далеко на востоке, вдали от людей, и отгородиться от них стеной непроницаемого тумана, созданного гаринафинами.

Видите ли, в те времена гаринафины еще не дышали огнем. Они пили только воду и выпускали туман. Боги создали туманную завесу, привязав всех гаринафинов мира к столбам, выстроенным в ряд, и заставляли выпускать туман, оттаптывая им хвосты.

В тумане не было дня и ночи, дождя и солнечного света, одна только непрерывная серость, застилавшая глаза и заглушавшая любые звуки. Сколько бы Кикисаво ни размахивал боевой палицей, густой туман не расступался; он клубился и вновь заполнял любые промежутки. Сколько бы Афир ни стреляла из рогатки, она не попадала в других существ – ни в людей, ни в богов.

Герои Кикисаво и Афир укутались медвежьей шкурой и допили остатки кьоффира. Они понимали, что обречены, если не найдут выхода отсюда. Вот уже сто дней и сто ночей они сражались с этим туманом, не имеющим света и тени, формы и разума. Это был туман отчаяния, где не кипела жизнь и не шли бесконечные распри. Здесь все чувства притуплялись.

Вдруг луч света рассеял туман и озарил навес из медвежьей шкуры. Вместе с этим лучом перед друзьями приземлилась златоперая орлица, мигом обернувшаяся прекрасной девой с волосами, подобными солнцу, и кожей цвета чистого снега.

«Я Кудьуфин, Солнечный Колодец, – сказала дева. – Я принесла вам подарок».

«Но мы ведь не одолели тебя», – ответили Кикисаво и Афир.

Друзья были мудры и знали, что доверять можно только дарам от поверженных врагов, а к незаслуженным подаркам, особенно от богов, следует относиться с подозрением.

«Это не важно, – возразила Кудьуфин. – Я хочу подарить вам огонь, благодаря которому вы сможете есть несъедобное, уничтожать несокрушимое, согреваться в самую холодную зиму и видеть во мраке ночи. С помощью огня вы сумеете переделать землю, расчистить заросли и посадить на их месте нежную траву, на которой будут жиреть ваши стада и кормиться всякая дичь. С помощью огня вы сможете укреплять свое оружие и раскалывать камни. Огонь позволит людям жить почти как богам».

Несмотря на дурное предчувствие, Кикисаво и Афир соблазнились. Это, конечно, далеко не рай, но все же намного лучше, чем то, что у них было.

«Следуйте за мной, чтобы отнести зерно огня вашему народу», – велела Кудьуфин, и друзья двинулись за ней.

Туман расступался перед богиней, открывая тропу, и заново смыкался за спиной. Людям приходилось неотступно следовать за ней. Вдруг Кудьуфин резко помчалась вперед, и туман сомкнулся за ней, отрезав двух друзей.

«Стой!» – крикнули Кикисаво и Афир, но богиня не вернулась.

Люди побежали вперед, но земля вдруг ушла у них из-под ног. Туман рассеялся, и они полетели вниз, в море огня.

Это боги устроили друзьям западню. Им не удалось одолеть героев с помощью отчаяния, и они заманили их ложной надеждой, которая еще смертоноснее.

Кикисаво и Афир сражались с огненным морем, но огонь не тот враг, которого можно побороть, застрелить, задушить или оглушить палицей. Медвежья шкура мигом вспыхнула, шлем-череп растрескался и развалился, бурдюк для кьоффира лопнул, боевая палица и рогатка истлели, а веревка из жил скукожилась и обуглилась. Огонь жег голые тела друзей и подпаливал им волосы.

Хуже всего было то, что оба не могли ни дышать, ни говорить. Дым заполнял легкие, рот и ноздри, а без дыхания и голоса, как мы знаем из истории о Лилурото внутри Диааруры, жизнь невозможна.

Друзья уже почти потеряли надежду, как вдруг из-за огненной ямы высунулась длинная шея гаринафина.

«Хотите, чтобы я вас освободил?» – спросил он у героев.

«А что ты потребуешь взамен?»

«Чтобы вы освободили меня», – ответил гаринафин.

Тут Кикисаво и Афир увидели, что бедный зверь привязан к берегу огненного озера толстыми жилами.

«Клянемся жизнями наших нерожденных детей, что мы спасем тебя, если ты спасешь нас, и навеки станем твоими друзьями».

Тогда гаринафин открыл пасть и выдохнул столько воды, сколько проливается в самую яростную грозу. Огонь вокруг друзей зашипел и угас.

Кикисаво и Афир выбрались из обугленной ямы и принялись распутывать жилы, связывавшие гаринафина. Поскольку они потеряли все подарки поверженных богов, то рвали жилы ногтями и зубами. При этом наши герои лишались ногтей, их зубы крошились, а кровь лилась из пальцев и десен, но они не сдавались. Обещания нужно выполнять, особенно если ты пообещал кому-то свободу.

Последняя веревка поддалась, когда друзья остались совсем без зубов и ногтей. Гаринафин попросил их взобраться к нему на спину, а потом опустил голову и проглотил тлеющие в яме угли. Когда люди надежно устроились у него на спине, крылатый зверь взлетел.

Боги, изумленные тем, что и эта их затея провалилась, погнались за гаринафином, пытаясь сбить его на землю. Но гаринафин был силен и быстр, а потому отнес Кикисаво и Афир домой. Приземлившись, он кашлянул огнем.

«Дар Кудьуфин!» – восхищенно воскликнули друзья.

«Всегда бери то, что тебе причитается, – изрек гаринафин, – даже если у дающего дурные замыслы».

Так люди узнали все тайны, благодаря которым в степи можно было жить и не тужить.

Но боги не сдавались и опять натравили чудовищ, которые однажды уже изгнали людей из рая. Среди них были акулы, умеющие ходить по земле, косматые волки с двадцатью челюстями, семиголовые гаринафины и саблезубые тигры, своим молчаливым рыком способные зараз оглушить тысячи человек. Старики и дети снова кричали от ужаса, а мужчины и женщины гибли в кровавой бойне.

Кикисаво и Афир были слишком изранены, чтобы сражаться, но гаринафин сказал им: «Вы освободили меня, а я вас. Мы друзья навеки. Однажды мы уже одолели вместе богов, так почему бы не повторить».

Гаринафин взлетел и бесстрашно схлестнулся с монстрами. Он поливал огнем чудовищные орды и терзал когтями тех, кому удавалось уцелеть. И таким свирепым был этот защитник, что десять дней и ночей ни одно страшилище не осмеливалось больше выйти из тумана и ступить на степную землю.

Но в конце концов гаринафин слишком устал, чтобы оставаться в воздухе, и упал с ревом, от которого содрогнулась земля.

Упав, он превратился в высоченную горную гряду. Своим весом он раздавил тысячи тысяч чудовищ, а остальные трусливо убежали в туман. Даже после смерти гаринафин готов был защищать своих друзей.

Так сложилась дружба между людьми и гаринафинами. Они освободили друг друга из рабства и с тех пор стояли плечом к плечу, бросая вызов даже самим богам.

Люди устроили в честь победы Кикисаво и Афир роскошный пир.

«Почему они празднуют? – переговаривались завистливые боги. – Ведь Кикисаво и Афир не нашли дорогу в рай».

«Не нашли, – согласилась Пра-Матерь Диаарура. – Но зато они принесли своему народу самый ценный дар из всех».

«И что же это за дар? – спросили боги. – Умение выращивать скот и ставить ловушки на зверей?»

Диаарура помотала головой.

«Молоко и кьоффир?»

Диаарура помотала головой.

«Оружие и шлемы-черепа?»

Диаарура помотала головой.

«Одежда и кров?»

Диаарура помотала головой.

«Огонь? Дружба гаринафинов?»

Диаарура помотала головой.

«Нет, самый ценный дар – это неукротимый дух воина. Пусть божественное дыхание покинуло людей, но они теперь понимают, что, покуда есть воля к борьбе, им ничего не стоит бояться».

Поэтому, глядя на духовные портреты великих воинов, даже боги скрещивают руки в знак уважения.

– И что, боги все-таки помирились с людьми? – поинтересовался Ога, почувствовав, что Гозтан не собирается продолжать.

– Да, – кивнула девушка. – В конце концов Пэтен убедил богов, что людей не нужно бояться, хотя для этого ему пришлось прибегнуть ко множеству уловок. Но об этом я расскажу в другой раз.

– А что случилось дальше с Кикисаво и Афир?

– Ох, окончание этой истории мне не нравится. Они стали спорить, чья заслуга в обретении огня больше, и их дружбе пришел конец.

Гозтан не сообщила, что у легенды было множество вариантов – у каждого племени свой. Она не стала упоминать, что, по некоторым версиям, Афир предала Кикисаво и утопила его в наполненной водой яме посреди травяного моря. Другие утверждали, что это Кикисаво предал Афир и исподтишка убил ее ударом в затылок. Рассказчица умолчала о том, что клан Роатан, из которого происходил пэкьу Тенрьо, вел свой род от Кикисаво, а клан Арагоз, из которого происходил пэкьу Нобо, – от Афир. Не говорила Гозтан и о том, что кланы неоднократно воевали и будут воевать друг с другом за правдивость своих версий.

Ей нравился этот немолодой дара, но вряд ли он мог понять, почему двое людей, близких как вотан-са-тааса, смогли объединить усилия перед лицом угрозы, но в мирное время оказались не способны разделить плоды своего бунта. Она не думала, что он поймет, почему настолько свободолюбивый народ поработил агонов и держал юных гаринафинов в кандалах, дабы обеспечить таким образом послушание взрослых особей. Она и сама с трудом понимала, чем обусловлены подобные перемены. Легенды ее народа были запутанны и противоречивы, но Гозтан не хотелось нарушать их хрупкую прелесть. Она опасалась, что чужак отыщет в них недостатки, и в результате у него сложится пренебрежительное впечатление о ее соотечественниках.

К собственному удивлению, девушка вдруг осознала, что ее волнует мнение Оги. Почему? Он ведь был дара, врагом!

– Понятно, – произнес Ога, – как же все это грустно. Даже борясь за свободу, люди все равно не могут стать лучше… чем люди.

– Это правда, – с облегчением согласилась Гозтан. Ога не связал ошибки Кикисаво и Афир с особенностями льуку, приписав их извечной человеческой природе. – Тебе стоит послушать, как рассказывает эту легенду шаманка в голосовом танце. У нас столько песен, танцев и историй, что все и не упомнишь. Эта – лишь малая часть.

– У тебя очень даже неплохо получилось.

– Хотелось бы мне уметь рассказывать так, как ты, со стихами и жестикуляцией. Побарабанить по палубе города-корабля, изображая биение китового хвоста, – ответила Гозтан, думая о том, как же сложно донести свои истинные мысли до друзей, родных и особенно до врагов.

– А, ты об актерской игре? – Ога небрежно махнул рукой. – Это ерунда. По-моему, ты была намного убедительнее меня, когда разыгрывался этот спектакль с черепашьим панцирем.

– Я просто следовала твоему примеру, – нервно усмехнулась Гозтан.

– Ты добавила немало ярких штрихов. Особенно удался этот фокус со «словами-шрамами».

– Что ты имеешь в виду? – насторожилась девушка.

– Ты владеешь дара лучше, чем показываешь Датаме.

Она промолчала.

– Пока мы с тобой говорили, ты не допустила ни одной ошибки, не то что на берегу во время представления. Не сомневаюсь, что тогда ты сделала их намеренно.

– И каковы же, на твой взгляд, были мои намерения?

– Эти ошибки были уловкой, чтобы заставить Датаму увидеть то, что ему хочется видеть. Полагаю, что сейчас ты сочиняешь какую-то историю, очень сложную и длинную, вот только не могу понять, какой конец ты для нее придумала.

Гозтан тут же пожалела, что так долго проговорила с этим человеком. Его открытость обезоруживала, заставляя потерять бдительность и забыть, что он был врагом. Гозтан рисковала всем, ради чего пэкьу и другие женщины приложили столько труда.

Следовало срочно сменить тему.

– Ты слишком высоко меня оцениваешь, – ответила она. – Я тогда просто переволновалась. Быть может, вы оба увидели и услышали то, что хотели увидеть и услышать. В глазах кита и креветки ползущий по дну морской еж выглядит по-разному.

Ога невесело улыбнулся:

– Я надеялся, что мы сможем поговорить как друзья, как вотан-са-тааса, а не как мужчина дара и женщина укьу.

Гозтан подумала о его шрамах и на миг почувствовала укол вины. Да еще эта история про кита и креветку. Неужели и в самом деле невозможно представить жизнь других такой, как она есть, или хотя бы взглянуть на нее под иным углом?

Но тут девушка вспомнила рассказ Оги во всех подробностях. История вдруг отчетливо предстала перед ней, как появляется из рассветной мглы земля после зимней вьюги.

– Ты говорил со мной не как брат, – сказала она, – а как притворщик-искуситель.

– Что? – искренне изумился Ога.

– Эта история о ваших богах, – ответила Гозтан, – она ведь вовсе не из Дара?

В рассказе Оги присутствовало множество мелких деталей, которые, казалось, были вдохновлены ее родиной: гравировка кактусовыми иглами, жилища из костей и шкур, идеалы бесстрашия и воинственность как образ жизни.

Должно быть, Ога решил, что в таком виде история больше понравится слушательнице, а сам он скорее завоюет ее расположение. Никакого высокомерия, как у других варваров. Уважение к ней и ее народу. Чтобы втереться в доверие.

Гозтан стало страшно, когда она поняла, как близок он был к успеху. Это было все равно что увидеть истинное лицо шаманки перед тем, как та нарисовала на нем маску Пэа или Диасы. Сама мысль о том, что этот человек пытался ею манипулировать, была отвратительна. Но сильнее всего девушку обеспокоило то, как уверенно он вписал в свой рассказ подробности быта ее народа. Гозтан почувствовала необъяснимую ярость.

– Существенную часть я действительно услышал в Дара, – осторожно ответил Ога, не сводя с нее глаз. – Но кое-что я заменил, а кое-что добавил.

– Зачем?

Он как будто пришел в замешательство.

– Привычка такая. Я любил смотреть народные оперы и слушать странствующих сказителей, когда те останавливались у нас в деревне. Когда у меня появились дети, они стали просить рассказать им какие-нибудь истории. Я взял все, чего набрался в операх и у сказителей, сложил это с отцовскими рассказами, которые слышал в детстве, с соседскими байками, с историями деревенского учителя и тем, что сам видел в море и в поле, смешал это в огромном котле и бросил туда щепотку приправы моего собственного изобретения.

– То есть ты не рассказываешь историю о богах так, как ты ее услышал? Не пытаешься передать истину?

Ога смутился еще больше:

– Ну… истории ведь бывают разные. В операх в основном развлекательные, не претендующие на истинность. К тому же не все истории мне нравятся, поэтому я улучшаю их. Не станешь ведь рассказывать ребятишкам то, что предназначено для пьяных посиделок в харчевне. – Ога заискивающе улыбнулся. – Истории должны меняться в зависимости от рассказчика и слушателей. Моим сыновьям мои рассказы нравились, но слышала бы ты мою жену. Вот кто в нашей семье главная сказительница.

Гозтан не могла скрыть отвращения. Значит, этот человек рассказывал ей лживые истории. Для него боги и герои не были священны, а легенды о них не являлись вместилищем истины. Она поделилась с ним одной из важнейших непреложных истин всего мира, а он навешал ей лапшу на уши, потчуя собственными выдумками. Ога не считал зазорным переделать легенду о своих богах; ему хватило наглости считать, будто он может улучшить истину или, еще того хуже, сочинить нечто такое, что будет лучше истины. Нет, с жителями Дара у Гозтан было меньше общего, чем с гаринафинами.

– В чем дело? – спросил Ога. – Неужели ваши истории всегда остаются неизменными? Они ведь живые, как и мы, и, разумеется, меняются с каждым пересказом. Все мои истории растут и развиваются, как и я сам.

Гозтан закрыла глаза, подумав об истории ее собственной жизни. О своем детстве, когда агоны поработили всех льуку и часть любой добычи приходилось отдавать ненавистным угнетателям. Она вспомнила, как отец помогал ей рисовать на лопатке муфлона – первого, которого она добыла сама – девушку с булавой, богиню Диасу. Мяса Гозтан тогда не досталось – пришлось отдать дочери тана агонов в знак повиновения. Работа с едким соком кактуса была ей в новинку, и она обожгла руку, оборачивая кость несколькими слоями пропитанного мха. Шрамы на ладони были видны до сих пор.

– Было бы неплохо, если бы ты показала мне какие-нибудь ваши обычаи, – примирительно произнес Ога. – Меня всегда интересовало, как вы разбиваете палатки.

Гозтан подумала о суровых зимах и засушливом лете, когда Пять племен Рога спорили друг с другом за единственное небольшое пастбище у подножия гор Края Света. Она помнила, как в одну зимнюю ночь ее бабушка ушла в бурю, чтобы клану не пришлось кормить лишний рот, а скудные запасы в закромах достались Гозтан и ее родне. Она помнила, как завывал тогда ветер, хлопая шкурой, завешивавшей вход в шатер, и как мать уговаривала ее перестать плакать, чтобы не опозорить любовь и жертву бабушки.

– Среди нас не все согласны с адмиралом Критой и с капитаном Датамой, – сказал Ога. – Некоторые капитаны и большинство бывших крестьян против того, чтобы поступать с вами так.

Гозтан вспомнила о дерзком восстании пэкьу Тенрьо против агонов и о тех недолгих годах радости, что последовали за победой. Подумала о бедствиях, обрушившихся на ее народ с прибытием городов-кораблей, и об ужасах, которые им до сих пор приходилось терпеть от чужаков. Подумала о безрассудстве высокомерных властителей Дара и увещеваниях пэкьу Тенрьо, внушавшего соплеменникам, что нужно терпеть. Она вспомнила, с какой болью и тоской смотрела, как ее товарищи и ближайшие родственники гибнут в бою, но также вспомнила, что Все-Отец и Пра-Матерь создали льуку для войны: против суровой изменчивой природы, против смертоносных чудовищ и коварных богов, против ложных надежд и отчаяния, против поработителей, убийц и насильников, а также тех, кто приправляет ложью священные легенды.

– Если нам не суждено вернуться домой, – продолжал Ога, – мы хотели бы жить с вами в мире и научить льуку всему, чему вам захочется, чтобы улучшить вашу жизнь. Не знаю, существует ли на самом деле рай, но мы можем попытаться вместе его построить.

И тут Гозтан поняла, почему Ога так ее разъярил. Дело было не в том, что он сочинил историю, похожую на миф. Пускай за это его судят боги. То, с какой легкостью этот человек признался в обмане, лишь подтверждало, сколь мало эта история для него значит. Он вплел в свой рассказ все, что знал о льуку: резьбу по панцирю и кости, искусство строить жилища из костей и шкур, великую честь проявить себя в битве.

Это были фрагменты ее привычного уклада жизни, столь же неотделимого от нее, как кровеносные сосуды и жилы. Вместе они складывались в самую священную легенду: легенду о том, кем были льуку.

Но Ога все это украл; тайком, точно так же, как он подглядывал за ее сородичами, чтобы выучить их язык и скопировать искусство гравировки кактусовыми иглами. Он вложил эти фрагменты в свою историю, как будто они были какими-то декорациями, безделушками для развлечения детей. Словно они были трофеями, как все сокровища, которыми властители Дара украсили свои каюты, чтобы придать им «дикарский» вид.

Ога украл их, но совершенно ничего не понял. Даже лопочущий младенец лучше осознаёт, какая это честь – быть потомком Кикисаво, знает цену благородству народа льуку и чтит святость степного уклада жизни. А этот чужак превратил все в какие-то нелепые бессмысленные карикатуры – в «щепотку приправы», как он сам выразился, – и столько о себе возомнил, что самонадеянно решил, будто слушательнице это понравится.

Девушка грозно уставилась на собеседника. Ее лицо покраснело, но дыхание было нарочито ровным. Да, Ога заступился за носильщиков, но сделал это ради собственной выгоды. Он использовал искусство льуку, чтобы выгравировать карту Дара и сочинить историю, принадлежащую ему и его народу, а не Гозтан и ее соплеменникам. Он изъявил желание учить ее, подарить ей и ее сородичам лучшую жизнь, как будто был богом, а не оборванным беглецом, обратившимся против хозяев. Будучи простым крестьянином-дара, Ога все равно считал себя выше Гозтан, дочери тана, могучей воительницы.

В душе он мало чем отличался от Датамы.

А ведь Гозтан почти повелась на его сладкие речи и хитроумие. Почти сочла его другом, братом. Властители Дара были косматыми волками, но и Ога тоже был волком, пусть и трусливо пресмыкался перед Датамой.

Они никогда не станут вотан-са-тааса с этим человеком. Он был дара, а она – льуку. Он был врагом, а между их мирами лежала такая бездна, через которую не перекинуть мост.

– Прощай, – сказала Гозтан и пошла прочь от ошеломленного Оги Кидосу. – Ты мне не ру-вотан.

– Постой! – окликнул он девушку. – Прости… я не думал, что говорю…

Однако Гозтан не остановилась и не обернулась. Она тоже была заброшена бурей вдаль от дома, в общество чужих людей, и не собиралась сдерживать свою природу, пока та не расцветет смертоносными цветами.

Глава 5 Право первенства

Несколько дней Гозтан переживала, что Ога донесет о своих подозрениях капитану Датаме и сообщит, что она замышляет бунт. Когда стало очевидно, что доноса не последует, девушка понемногу расслабилась. Она винила себя за то, что едва не поставила под угрозу грандиозный план пэкьу, и поклялась впредь более не терять бдительности в общении с хитроумными варварами-дара, будь то крестьяне или вельможи.

С того дня она ни разу не видела Огу. Возможно, в благодарность за находку «знамения» Датама действительно даровал ему высокое звание и теперь Оге не приходилось больше чистить рыбу и бегать за носилками капитана. А может, новый любимчик адмирала Криты счел, что Огу лучше сослать на другой корабль, чтобы лишний раз не вспоминать о том, кому Датама был обязан своим внезапным счастьем.

Иногда Гозтан задумывалась, не ошиблась ли она в Оге. Вспоминала, с какой искренней радостью он учил слова ее языка, с какой грустью рассказывал о семье, как смеялся над сравнением Датамы с косматым волком, как внимателен был, когда они совместными усилиями спасали носильщиков от наказания. А вдруг Ога Кидосу действительно не был таким, как остальные дара? Может, она была с ним слишком сурова, слишком поспешно повесила на него все грехи его народа и опрометчиво подозревала в коварстве? Впрочем, чего стоили намерения одного человека, когда два народа вели между собой ожесточенную борьбу за выживание?

Так или иначе, у Гозтан не было времени на подобные размышления. Начали появляться другие знамения: песчаные замки, якобы созданные волнами и ветрами по образу и подобию дворцов и захватывающих дух башен Пана, Безупречного города; овечья печень, которая под определенным углом напоминала профиль адмирала Криты. Одна служанка обварилась кипятком, и оставшийся на спине большой шрам также имел сходство с сидящим на троне адмиралом, а шрамы помельче можно было принять за преклонивших колени подданных. Адмирал Крита довольно потирал бороду и закатывал один пир за другим. Никто не указывал ему на подозрительные следы вокруг песчаных замков, и никто не обращал внимания на двоих слуг, утверждавших, что накануне «несчастного случая» они слышали, как обварившаяся служанка полдня истошно кричала в запертой комнате.

Некий капитан, изрядно набравшись на пиру, хвастался, что может вырезать из печени портрет любого вельможи дара: «Да я уже… уже… уже это делал!»

Услышав подобное заявление, другие капитаны бросились врассыпную, словно бы его вырвало и они не хотели испачкаться в блевотине. Адмирал Крита бесстрастно прошел мимо, как будто ничего не заметил.

Однако на следующий день появились свидетельства того, что любитель печенки якобы замышлял бунт против адмирала в сговоре со слугами-льуку. Ему безотлагательно вспороли живот, вынули печень и заключили, что по форме она напоминает логограмму «виновный».

Пожалуйста, вот вам еще одно знамение.

Ложь порождает ложь, и в конце концов стало непонятно, кто кого дурит.

И вот настал наконец день, когда пэкьу Тенрьо отдал долгожданный приказ. Все дара были измотаны подготовкой к коронации адмирала Криты в качестве императора Нового Дара. Даже часовые, приставленные следить за слугами-дикарями, напились и громко храпели. Льуку на городах-кораблях без труда захватили оружейные, мостики и офицерские каюты.

Гозтан доставило немалое удовольствие, когда Датама растянулся перед ней после точного удара под колени. Прижимая его шею к полу одной ногой, она легко зарубила охрану собственным мечом капитана.

За одну ночь льуку завладели всеми городами-кораблями. В виляющих хвостами щеночках проявилась волчья природа. Пэкьу Тенрьо забрал у властителей Дара свою долю оружия, книг и приспособлений для мореплавания, а остальные сокровища пленников приказал сложить на поле и разделить между танами, предоставив право первыми выбирать трофеи тем женщинам, которые внесли наибольший вклад в победу над захватчиками.

Пока другие таны дрались за рулоны шелка, сундуки золота и цветные кораллы, Гозтан разыскивала среди сокровищ реликвии льуку, чтобы все изготовленные из китовой кости вехи предков, все начертанные на коровьих желудках духовные портреты, все голосовые картины и даже все игрушки арукуро токуа, украшенные гравировкой, вернулись семьям, у которых их отняли.

Она также взяла «чудесный» черепаховый панцирь, с которого все началось, и уставилась на портрет семьи, изображенный на спинной пластине. Гозтан не знала, где теперь искать дара, который когда-то спас молодых носильщиков-льуку от плетки, однако наряду с этим превратил фрагменты ее быта в декоративные бусины своих историй. Тот человек хотел назвать ее са-тааса, как будто берега бездны между ними можно было соединить простым рукопожатием между девушкой-рабыней и мужчиной из числа поработителей. Ога Кидосу был глупцом, но отнюдь не негодяем. Он был похож на других дара, однако в то же время отличался от них.

Панцирь в руке показался ей удивительно тяжелым. Гозтан решила оставить его себе.

Тогда она уже несколько месяцев была беременна. Ей не удалось заставить Датаму надевать чехол из бараньей кожи. Растущая внутри новая жизнь причиняла молодой женщине несказанные неудобства. Постоянно напоминала об унижениях и надругательствах, которые она терпела от Датамы. Но для Гозтан это была первая возможность стать матерью, принести в мир новый голос.

Ребенок пошевелился в чреве, и Гозтан почувствовала, как он пинается.

Другие воительницы льуку, оказавшись в ее положении, давно бы уже приняли горькое снадобье, позволявшее нежеланному плоду выйти из утробы. В степи от детей, зачатых без согласия, обычно избавлялись, как только беременная женщина освобождалась из плена, и шаманки на случай, если необходимо было сохранить жизнь матери или подготовить племя к войне, владели разнообразными средствами, способными изгнать плод.

Но Гозтан медлила. Почему? Она и сама этого не знала. Ей становилось тошно от одной лишь мысли о Датаме, но она никак не могла заставить себя прервать беременность. Должен ли ребенок отвечать за грехи отца? Ведь этот ребенок также и ее собственные плоть и кровь.

Они словно пустые страницы, где их слабые чувства понемногу выписывают истину, подобно детям, которые кактусовыми иглами выцарапывают пророчества на костях.

Но как-то утром Гозтан проснулась от страшной боли в пояснице. Между ног кровило так, что подстилка из овечьей шкуры, на которой она спала, пропиталась насквозь. Внутри у Гозтан больше ничего не шевелилось.

Женщина поняла, что у нее случился выкидыш, и пошла к шаманкам Третьего племени Рога. Те дали ей снадобье, которое вычистило остатки мертвого плода.

Неужели боги вмешались, заметив ее нерешительность? Неужели таков божий промысел?

Несколько дней Гозтан провела в постели, страдая не только физически, но и морально. Она чувствовала себя опустошенной, однако не очистившейся до конца. (Годы спустя женщина продолжала гадать, не эти ли переживания заставили ее медлить со следующей беременностью. Шрамы на душе невидимы со стороны, но от этого они не менее болезненны и опасны.)

Но в конце концов наступил момент, когда Гозтан почувствовала, что готова вернуться к прежней жизни.

Тенлек Рьото, ее мать и вождь племени, ни разу не навестившая Гозтан, пока она приходила в себя, вдруг появилась перед дочерью, когда та прогуливалась вокруг лагеря. С каменным выражением лица тан объяснила, что старейшины и шаманки единогласно решили: Гозтан не может быть ее наследницей.

– Почему? – хрипло выдавила молодая женщина.

Мать объяснила, что беременность осквернила ее. Поскольку она позволила семени дара войти в себя и не очистилась при первой же возможности, то старейшины не верят, что Гозтан в дальнейшем будет действовать в интересах племени и льуку. Она продемонстрировала слабость духа.

Обвинение это больно ранило Гозтан. Ее собственные сомнения как будто получили огласку. Да, ей действительно хотелось сохранить ребенка. Она почти подружилась с варваром. Она находила некую прелесть и даже мудрость в отдельных сказаниях дара.

Но даже будучи потрясенной до глубины души, Гозтан сохранила ясность мысли. Логика ее матери выглядела нелепо. «Позволила семени дара…»

– Ты думаешь, что я… слаба? Из-за моей беременности?

– Ты слишком много времени провела среди захватчиков.

И тут Гозтан догадалась, какой была истинная причина, которую мать не назвала вслух. Она добровольно отказалась от своей доли золота, шелков, кораллов и прочих безделушек, захваченных на городах-кораблях. Она предпочла бы, чтобы эти чужие вещи, эти варварские реликвии, были сожжены огнем гаринафинов или утоплены на дне морском. Какая от них польза в степи? Гозтан даже не могла понять, зачем пэкьу Тенрьо пожелал сохранить приспособления для мореплавания и книги. Никто из льуку все равно ведь не мог расшифровать восковые логограммы на шелковых свитках, так какой же смысл их оставлять?

– Они содержат магические тайны захватчиков, – ответил пэкьу, когда она спросила его об этом.

– Нам не нужна их магия, – заявила Гозтан.

– На войне мы невольно уподобляемся своим врагам, – возразил Тенрьо.

Гозтан не хотелось в это верить, но его предсказание сбылось. Безделушки с городов-кораблей стали в степи самыми желанными сокровищами, и племена устраивали за них войны. Несмотря на то, что шелк хуже шкур и меха защищал от стихии, пару локтей шелка порой обменивали на пять шерстистых коров. Люди как будто обезумели, гоняясь за этими артефактами дара лишь потому, что они были редкостями.

Гозтан замечала, как ворчат старейшины, обвиняя ее в бедности Третьего племени Рога. Она надеялась заставить их понять, что боролась за нечто более ценное, желая сохранить самобытность своего народа.

– Это ты слаба, а не я, – сказала Гозтан матери, хотя сердце ее сжималось от боли. – Ты не можешь даже сказать мне правду в глаза, придумывая отговорки про беременность.

– Так решили старейшины. – Мать так и не осмелилась посмотреть дочери в глаза.

Тенлек объяснила, что у Гозтан был выбор: отправиться в изгнание в степь, полагаясь лишь на помощь богов, либо остаться в племени, но публично отказаться от права первенства и сменить имя, порвав все связи с кланом Рьото. Отныне ее будут называть просто Гозтан, как кулеков или низкородных наро. У нее не будет своих коров, своих овец, и даже родня перестанет ее признавать.

Девушка остолбенела, не понимая, как после всего, что она вытерпела, родная мать и старейшины племени могли проявить столь чудовищную неблагодарность.

– О своем решении сообщишь до заката, – приказала Тенлек.

Она повернулась и ушла, не удостоив Гозтан даже прощального взгляда.

Вдруг какая-то хромая фигура преградила путь матери Гозтан и опустилась перед нею на колени. Гозтан узнала своего отца, Дайу Рьото.

– Гозтан не виновата, – произнес он. – Она истинная дочь льуку, и все ее поступки были продиктованы любовью к своему племени и народу. Если нужно кого-нибудь наказать, накажи меня. Я знаю, что тебе противна моя слабость. Забери мое имя и прогони меня вместо нее.

– Это я дала тебе имя Рьото, когда ты стал членом моей семьи. Благодаря этому ты возвысился, – холодно парировала Тенлек. – Это имя не принадлежит тебе. И зачем только отец согласился выдать меня за калеку, не способного даже забраться на спину гаринафина? Что толку от умения общаться с богами, когда твои мольбы не помогли нашей дочери остаться незапятнанной варварским семенем?

– Я знаю, что ты хочешь сделать наследником сына твоего младшего мужа, – сказал Дайу. – Но никто не сможет вести наш народ так, как Гозтан. Ты совершаешь страшную ошибку.

– Не тебе учить меня, кто должен быть моим наследником.

Тенлек попыталась обойти супруга, но тот крепко вцепился в ее ноги.

– Я не отпущу тебя до тех пор, пока ты не согласишься принять нашу дочь обратно и вернуть ей право первенства.

Возмущенная таким неповиновением, мать Гозтан начала вырываться. Наконец она освободилась от хватки мужа и пнула его в лицо. Он упал, с тошнотворным звуком ударившись затылком о камень, и остался лежать без движения.

Тенлек молча склонилась у головы Дайу. Прошло немало времени, прежде чем она поднялась и ушла, не оглядываясь.

Гозтан подбежала к телу отца и взвыла.

Ей вдруг вспомнились слова Оги Кидосу: «Глаза Датамы настроены видеть только течения власти; ко всему остальному он слеп…»

Гозтан ушла в степь еще до заката.

Она создала свое собственное племя.

Оказавшись одна в степи, Гозтан могла оставить всякую надежду и присоединиться к танто-льу-наро, бродячим изгнанникам, отринувшим войну, чтобы жить на подачки и молиться слабому, бесполезному богу по имени Торьояна Целительные Руки – одному из воплощений бога врачевания. Она могла упросить другое племя принять ее, стать кулеком без рода и гордости, занимающим положение едва выше рабов-агонов.

Но Гозтан не покорилась судьбе. Благодаря своему воинскому мастерству она постепенно собрала вокруг себя других изгнанников из Пяти племен Рога. Среди них были младшие дети, которых отправили прочь из дома, чтобы старшим достались более жирные куски наследства; наро и кулеки, нарушившие племенные законы или очернившие репутацию могущественных кланов; простые воины, которым пришлись не по душе обязанности, возлагаемые на них старшими по рангу. Под предводительством Гозтан все они занимались разбоем и кражами, совершали налеты на стада и одинокие караваны.

Когда ее войско стало достаточно сильным, Гозтан посетила других танов Пяти племен, чтобы договориться о заключении браков и союзов, тем самым подкрепив свои притязания на звание тана Третьего племени. Она научилась видеть течения власти и ловко манипулировать ими: могла здесь пообещать старейшине лучшее пастбище, а там поддержать сына вождя в праве наследования, предложить услугу в обмен на услугу, устроить заговор, одного умаслить, другого обмануть, третьего заставить силой.

Когда пришло время бросить вызов матери, большинство шаманов получили достаточно тольусы и желудочных оболочек гаринафинов, чтобы поддержать Гозтан нужными пророчествами. Многочисленные стада, отары, золотые слитки и рулоны шелка перешли из рук в руки в обмен на обещание племенных старейшин соблюдать нейтралитет. Гозтан приземлилась в лагере Тенлек во главе целой армии гаринафинов, собранной при помощи четырех ее женихов. Мать была готова добровольно уйти в изгнание, но Гозтан это не устраивало. От Тенлек ей нужно было только одно.

Поэтому, когда шаманы закончили снимать духовный портрет Тенлек, Гозтан пронзила сердце матери костяным кинжалом и приняла ее последний вздох так, как будто они не были кровными родственниками. Она намеренно проделала все на улице, чтобы солнце – Око Кудьуфин – увидело эту позорную смерть, ведь почетной считалась только гибель в битве.

А затем Гозтан отправилась в Татен к пэкьу Тенрьо, чтобы тот подтвердил ее право быть таном.

– Сообщи мне свою родословную, – приказал пэкьу.

– Я Гозтан Рьото, дочь Дайу Рьото, сына Пэфира Вагапэ. Я хочу служить тебе, будучи таном Пяти племен Рога.

Она не назвала Тенрьо имя матери, тем самым свершив самую сладкую месть.

Пэкьу кивнул – и на этом все, вопрос был решен.

Глава 6 Такова моя природа

Узнав сказителя у костра, Гозтан не сразу пришла в себя. Опомнившись, она вкратце пересказала Вадьу историю о том, как стала таном Пяти племен Рога.

Гозтан умолчала о многом. Она даже не упомянула о встрече с Огой. Не описала того, какую ярость и печаль чувствовала, когда на ее глазах погиб отец. Не стала заострять внимание на алчности тех, кто стремится к власти, и проводить параллели между своей историей и прошлым пэкьу Тенрьо. Она поведала девочке только о самом главном.

Вадьу ошеломленно вытаращилась на нее.

Гозтан повернулась к Оге.

Раб между тем продолжал свой рассказ:

– …Три новых акулы принялись кружить вокруг стаи, хищно ухмыляясь. Повинуясь мерным свисткам матриарха, дельфины сбились в тесный кружок, бдительно глядя наружу. После первой кровавой схватки обе стороны перешли к напряженному наблюдению.

Если бы хоть один дельфин высунулся из круга, его ждала бы та же печальная участь, как и тех двух, что погибли в острых, словно кинжалы, зубах. Но и акулам нельзя было опрометчиво бросаться на юрких дельфинов; любая такая попытка встретила бы грозный отпор и могла закончиться смертью…

Гозтан заметила, что за прошедшую дюжину лет лицо Оги покрылось новыми морщинами и шрамами. Его клочковатая борода отросла и стала седой. На шее был надет ошейник из бычьих ребер, привязанный длинной веревкой из жил к колышку в двадцати футах поодаль. Свобода Оги была ограничена этим расстоянием.

Льуку были полностью поглощены историей сказителя. Они потягивали кьоффир и в особо захватывающие моменты хлопали в ладоши. Никто не обращал внимания на пэкьу-тааса и ее пленницу.

Вадьу наконец опомнилась:

– Твоя мать утверждала, что ты добровольно приняла семя дара? Но ты же выполняла приказ пэкьу, и благодаря этому льуку одержали победу!

Гозтан шумно выдохнула. Она редко делилась с кем-либо вышеупомянутыми подробностями своей жизни, но оказалось, что это гораздо легче объяснить маленькой девочке, твердо убежденной, что все приказы ее отца были справедливы.

– Мать полагала, что беременность стала следствием моей слабости, унаследованной от отца, которого она презирала. Быть может, таким образом она также выражала неодобрение тому способу, которым пэкьу добился победы над властителями Дара. Считала это ниже своих идеалов.

А ведь Ога Кидосу в свое время говорил Гозтан, что истории должны меняться в зависимости от рассказчика и слушателей. Спустя годы она неохотно признала мудрость этого суждения.

– Ни ты, ни мой отец вовсе не проявили слабости, – горячо возразила Вадьу. – Отец говорит, что лишь истинно сильные способны использовать собственные слабости в качестве оружия.

– Ох… – простонала Гозтан. – Моя голова… – Уж кто-кто, а она не гнушалась этим приемом. – Теперь ты знаешь мою историю. Может, отпустишь меня? – Женщина с мольбой посмотрела на пэкьу-тааса, которая закусила нижнюю губу, обдумывая решение.

– Наверное, вам интересно, что же делала акула, считающая себя дельфином?

Она беспокойно кружила внутри тесного кольца дельфинов, с восхищением поглядывая на своих настоящих сородичей.

«Думаешь, она впервые увидела других акул?» – спросил меня мой друг Пама.

Он был старым морским волком, повидавшим больше моего, хотя дары моря кормили меня всю мою жизнь. Поговаривали, что Пама загарпунил более пятидесяти видов акул, включая ледяных, что живут сотни лет и плавают медленно, как дрейфующие айсберги.

Я покачал головой, не зная ответа…

Тан буквально видела, какая борьба происходит в голове у девочки. Можно ли верить незнакомке? Вадьу гордилась тем, что вычислила в Гозтан шпионку. И что же, теперь придется отказаться от этого достижения? Никому не понравится получить опровержение собственной сообразительности.

– Нет, я все равно не отпущу тебя, – сказала наконец пэкьу-тааса. – Ты складно излагаешь, но доказательств у тебя нет. Дождемся утра. Корва отдохнет и приглядит за тобой, пока я схожу в Татен и проверю, правдива ли твоя история. Если да, то я вернусь и отвезу тебя обратно на Корве…

– На Корве?!

– А как еще? Мы расскажем отцу, что… что… Корва сбежала и заблудилась, а я разыскала ее, чтобы она ненароком не поранила каких-нибудь проказников, которым придет в голову ее оседлать! – Глаза пэкьу-тааса заблестели, настолько она увлеклась фантазиями. – Разумеется, одной моей храбрости оказалось мало; зверь не дался мне, но тут на помощь пришла ты…

– Подожди минутку!..

– Тогда меня не накажут, а тебе отец будет благодарен за мое спасение. Не сомневаюсь, благодарность пэкьу крайне полезна любому тану, даже тану-тигру и героине войны с варварами-дара.

Гозтан присвистнула. Пэкьу-тааса рассуждала быстро и просто. В какой-то миг она даже чуть было не согласилась с нелепым планом Вадьу, но вовремя опомнилась. Она вождь Пяти племен Рога. Как ей потом жить, если единственный способ выкрутиться из передряги – пойти на обман, послушавшись младшую дочь правителя?

– Но это даже близко с правдой не стояло…

– Это весьма близко к правде. Впрочем, мы всегда можем вернуться к моему изначальному плану. Если выяснится, что ты меня обманывала, Корва покусает тебя за предательство.

Гозтан упрямо покачала головой:

– Нет, так не пойдет!

– Ну, как знаешь. Свободы тебе сегодня не видать, – твердо заявила Вадьу.

Женщина тяжело вздохнула. Несмотря на юный возраст, Вадьу была упрямой, как и ее отец. Не было смысла объяснять, что ранним утром у Гозтан назначена встреча с пэкьу. Даже если Вадьу поверит, то лишь утвердится в желании использовать Гозтан, чтобы отвертеться от наказания за кражу Корвы.

Придется выпутываться самой.

Пленница и пэкьу-тааса погрузились каждая в свои мысли, вполуха слушая сказителя у костра. Ога между тем начал подскакивать, натягивая привязь; его пляшущая вытянутая тень падала на лица завороженных слушателей, а голос то повышался, то понижался, будто волны бурного океана.

– Одна акула набросилась на дельфина, слишком далеко высунувшегося из круга, и вода вмиг забурлила; замельтешили плавники, засверкали зубы.

Действуя слаженно и напористо, шестеро дельфинов перевернули большую акулу на спину, и острозубая рыба по привычке впала в ступор, ее брюшной плавник обмяк. Дельфины отпраздновали победу трескучим свистом и писком.

Тем временем акула-дельфин немигающим взором смотрела на застывшую акулу. Она не праздновала вместе со стаей, но и не спешила на подмогу своей родственнице-рыбе.

Дельфины бросились добивать акулу, однако их зубы не могли тягаться с акульими; они лишь слегка прокусывали обмякший рыбий торс, проливая кровь, но не нанося смертельной раны.

Две оставшиеся акулы без предупреждения прекратили плавать вокруг дельфинов и, словно обезумев, помчались на них, позабыв об осторожности. При помощи множества щелчков и пронзительных свистков дельфин-матриарх скомандовала своим бойцам приготовиться дать решающий отпор. Одна только акула-дельфин не послушалась. Не внимая крикам матриарха, она отчаянно мотала хвостом, как будто собственное тело ее не слушалось, и отплывала все дальше и дальше от стаи, не сводя взгляда с покачивающейся на волнах перевернутой акулы. Струйки крови, сочившейся из ран, напоминали щупальца медузы.

«Это все кровь, – сказал Пама. – Кровь в воде».

Я понял, о чем он говорит. Кровь раненой акулы и мертвых дельфинов растеклась в бурной морской воде, и запах ее одурманил акул. Поэтому две хищницы перестали выжидать и ринулись на дельфинов очертя голову. Они были уже не властны над собой. Такова их природа.

«Вряд ли акула-дельфин когда-либо чувствовала эту кровавую ярость», – заметил Пама.

– Он тоже с вами? – вдруг спросила Гозтан.

– Кто?

– Сказитель-дара. Ты сказала, что все, кто сидят сейчас у костра, утром отправятся в экспедицию к берегам Дара. Значит… он будет проводником?

– Ога-Перевспоминатель? Отец хотел оставить его при себе, но Ога слишком ушлый, чтобы ему доверять.

Гозтан почудились нотки злобы и разочарования в голосе пэкьу-тааса. Похоже, что у Вадьу и раба были непростые отношения.

– Перевспоминатель? – осторожно повторила она.

– Он… странный. Отец взял его, чтобы расшифровывать восковые логограммы, но оказалось, что Ога неграмотен. Потом выяснилось, что Ога знает множество историй, включая такие, что были неизвестны даже властителям Дара.

Гозтан кивнула. Кому, как не ей, было знать, что Ога Кидосу обладает талантом сказителя.

– Он быстрее других рабов-дара освоил наш язык. Нахватался наших историй и научился пересказывать их в манере поэтов Дара. Сам Ога это отрицал, но отец сообразил, что он, должно быть, из тех чудны́х шаманов, которых в Дара зовут историками. Их работа – следить за деяниями великих правителей, складывать о них истории и пересказывать.

– Вроде наших шаманов, что записывают деяния пэкьу голосовыми картинами, или старейшин, которые завязывают узелки на память о важных договорах? – спросила Гозтан.

– Не совсем. Историки Дара не просто запоминают факты, но должны уметь их толковать, – ответила Вадьу.

– Как я понимаю, с помощью богов? – уточнила Гозтан.

– Вовсе нет, – возразила девочка. – Отец пришел к выводу, что историки Дара объясняют все, не обращаясь к богам. Говорю же, они чудны́е.

Гозтан кивнула. Она и сама приметила, что дара не испытывают особого трепета перед богами.

– Отец описывал работу историков как «перевспоминание». Ему это показалось забавным. Он хотел, чтобы Ога всех пэкьу-тааса обучил своему языку, чтобы мы лучше понимали врага.

Мечтательность в голосе Вадьу нельзя было ни с чем спутать. Она уважала старого сказителя.

– Похоже, ему крупно повезло, – заметила Гозтан.

– Еще бы. Огу освободили от тяжелого труда, ему давали вдвое больше еды, чем другим рабам. Но этот бессовестный болван принялся пичкать меня и братьев вымышленными историями о том, что убивать плохо, а путь к процветанию не лежит через завоевания. Якобы так учат мудрецы Дара. Отцу надоело, что Ога подтачивает твердость нашего характера, и он лишил его всех привилегий и прикрепил к экспедиции в качестве проводника.

Гозтан удивилась, услышав, с какой горечью говорила об этом Вадьу.

– Выходит, ты слышала много разных его историй? – поинтересовалась Гозтан, стараясь не выдавать обуревавших ее чувств.

– Конечно, – не без сожаления подтвердила Вадьу. – Они занятные, пусть и с сомнительной моралью.

«Значит, он так и не отказался от идеи „учить“ нас, варваров», – подумала Гозтан.

Она выполняла все, о чем ее просил пэкьу. Безропотно кидалась в атаку в том направлении, куда Тенрьо бросал свой боевой топор Лангиабото; убивала и калечила ради него людей, помогая одолеть сначала агонов, а затем захватчиков из Дара; верила всем его увещеваниям о том, что жизнь обязательно станет лучше – нужно лишь провести еще одно сражение.

Но по прошествии долгих лет их народ по-прежнему оставался сборищем жалких спорщиков; все, у кого имелись амбиции, замышляли недоброе друг против друга и были едины лишь в желании подчинить себе Гозтан, ее наро и кулеков, а также воплотить в жизнь фантазии пэкьу о захвате далеких земель. Да, нынче у степных племен было больше мяса, у них рождалось больше детей, но почему Гозтан почти не испытывала от этого… удовлетворения? Теперь она уже не так возражала против желания Оги «обучить» их.

– Две акулы вдруг разделились, описав широкие дуги вокруг дельфинов, тесно сгрудившихся в пенящемся море.

«Никак хотят напасть с двух сторон, чтобы дельфинам при обороне пришлось разделиться?» – спросил я.

«Невозможно узнать, о чем думают акулы. – Пама покачал головой. – Обуреваемые кровавой яростью, они действуют не осмысленно, а по наитию».

Действительно, акулы обогнули стаю дельфинов, не напав на них. Дельфины в замешательстве поворачивали головы им вслед. Акулы снова сменили курс и теперь двинулись в одном направлении. Я наконец понял, куда именно. Эти живые челюсти, эти плавучие орудия смерти, эти демонические чудовища, коим неведомы ни сострадание, ни прочие естественные для нас чувства, направились к своей раненой товарке. Одна из акул набросилась на оглушенную акулу и вырвала из ее бока кусок мяса размером с человеческий торс. Жертва забилась в конвульсиях, размахивая хвостом, но ее движения выглядели странно, словно бы все происходило во сне.

«Чтобы восполнять силы, им нужно постоянно двигаться и прогонять воду сквозь жабры, – объяснил Пама. – Если акулу быстро не перевернуть в правильное положение, она утонет».

При иных обстоятельствах мысль об утонувшей акуле повеселила бы меня. Но кровавая сцена пробудила в моем сердце сострадание даже к чудовищу. Мне показалось, или бездушные глаза акулы смотрели с болью и мольбой? Затем эти глаза закатились, превратившись в безжизненные белые шары, и я так и не узнал ответа на свой вопрос.

Акула-дельфин больше не могла сдерживаться. Мощно размахивая хвостом, она помчалась к месту кровавой драмы, словно пущенная из лука стрела, словно снаряд катапульты. По стае дельфинов пронеслись изумленные и озабоченные щелчки и свист, но ни один из них не бросился акуле-дельфину наперерез, понимая, что это бесполезно.

Вторая из обезумевших акул налетела на перевернутую товарку с другого бока. Распахнув ужасные челюсти, она ударилась о содрогающееся тело и вонзила зубы в открытое брюхо. Кровь хлынула, как вино из бочки. Напавшая акула резко тряхнула головой и вырвала длинный клок плоти, словно бы раздевая жертву. Рана расширилась, и нутро несчастной раскрылось, подставив свое содержимое беспощадной соленой воде. Вокруг умирающей акулы забурлила алая пена.

Я отвел глаза, не в силах смотреть на эту бойню.

«О боги, – изумленно прошептал Пама, – да она беременна!»

Мой взгляд невольно дернулся обратно, и я увидел то, о чем с тех пор мечтаю забыть. Вместе с кишками и громадной печенью в кровавую воду вывалились два акуленка, каждый размером со взрослого человека. Детеныши, еще частично связанные с матерью, барахтались в ее спутанных внутренностях, ошеломленные своим преждевременным появлением на свет.

Нападающим акулам достались жирные куски, но это не утолило их голод и кровавую ярость. Они обратили внимание на акулят, полные решимости оборвать их жизни прежде, чем те по-настоящему начнутся.

Но тут на сцену вышел новый персонаж.

Высокий спинной плавник акулы-дельфина рассек бурлящую кровавую воду, как нож кровяной пудинг. Неужели она сожрет малышей, пройдя таким образом чудовищный обряд посвящения в настоящую хищницу? Бам! Она ударила левую акулу. От напора та подлетела в воздух. Не успела застигнутая врасплох акула приводниться, как акула-дельфин оглушила другую акулу могучим ударом мощного хвоста. Не давая налетчикам опомниться, акула-дельфин глубоко нырнула и скрылась из виду, не оставив в кровавой воде следа из пузырьков, характерного для тех морских животных, которые, подобно дельфинам, дышат воздухом.

Прочие акулы осторожно рыскали вокруг, на время позабыв о растерзанной акуле-матери и ее еще живых детенышах. Они держались под водой, постепенно погружаясь, изучая темную глубину. Обычное поведение акул – поднырнуть под жертву и внезапно атаковать ее брюхо.

Шли секунды, но акула-дельфин не возвращалась. Две другие акулы перестали кружить и поднялись к поверхности. Возможно, после успешной внезапной атаки акула-дельфин решила, что не сумеет справиться с двумя более крупными и опытными в схватках соплеменницами. А может, она поняла, что пришло время принять свою судьбу охотника-одиночки, и покинула поле кровавой битвы в поисках собственных охотничьих угодий.

Наблюдавшие со стороны дельфины издали несколько отрывистых щелчков и свистков, полных грусти и сожаления.

Две акулы высунули морды из воды. Пришло время завершить начатое. Дельфинья стая насторожилась и приготовилась дать отпор.

И тут вдруг в сорока футах от акул море разверзлось с оглушительным грохотом. Из воды появилась темно-серая тень, подобная гаринафину, взмывающему в небо на рассвете, или громадному крубену, пускающему фонтаны на закате, или алой птице фаэдо, призывающей восходящее солнце. Могучее гладкое тело описало в воздухе грациозную дугу, а в ручейках воды, стекающих со спины, заплясала радуга…

От этого чарующего зрелища у акул отвисли челюсти. Нападения с воздуха они не ожидали. Их враг выглядел как акула, но двигался словно дельфин, хотя ни один дельфин не был настолько сильным и смертоносным.

Этот живой снаряд, увенчанный рядами острейших зубов подобно божественной палице Диасы, обрушился на одну акулу и укусил другую. Ближняя акула от удара ушла под воду, а дальняя скрылась в кровавом фонтане, когда массивные челюсти сомкнулись на ее тулове. Если на земле саблезубый тигр дерет гаринафина-подростка или косматый волк терзает винторогого муфлона, то подобные сцены всегда сопровождаются криками, ревом и воем. Здесь же не было слышно ничего, кроме неустанного рокота волн. Ни один из трех участников этого жуткого представления не мог озвучить свою боль, ужас и ярость, отчего зрелище становилось еще страшнее.

Беспощадная битва между тем продолжалась. Тут из плавника вырвали клок-полумесяц, там из спины выгрызли кусок мяса размером с человека. Алая вода клубилась бешеным вихрем; три безмолвных воина разыгрывали древнейший спектакль – историю, что была старше всех богов Дара, Укьу и Гондэ, ритмическую основу песни жизни и бытия, воплощенную в неутолимой жажде убийства.

Торопливыми трелями матриарх сообщила дельфинам свою волю. Дельфины-наро нарушили защитное построение и поплыли на подмогу своей ру-тааса. Попарно и по трое они врезались в чужих акул, били их хвостами по немигающим глазам, предоставляя своей чешуйчатой подруге возможность нанести смертельный удар.

То ли из-за кровопотери, то ли от нарастающей боли бешеная ярость оставила двух акул-налетчиков, и они решили, что разумнее будет отступить. Обе хищницы сбежали с поля боя, а за ними тянулись кровавые следы. У первой был почти оторван спинной плавник, повиснув, как истерзанный картечью парус. Вторая лишилась одного из грудных плавников и плыла рывками, накренившись вправо. Они напомнили мне собак, поджавших хвосты после проигранной схватки.

Осталась только акула-дельфин. Ее морда была вся в крови; раны от укусов покрывали некогда по-дельфиньи гладкое тело. Она медленно плыла, провожая врагов пристальным взглядом больших невыразительных глаз, как будто подначивая их вернуться. Постепенно кровь рассеялась в лазурной воде, подобно тому, как небеса проясняются после бури. Дельфины взволнованно попискивали вокруг, опасаясь, что их ру-тааса в своей кровавой ярости прошла точку невозврата.

Акула-дельфин резко крутанулась и широко распахнула окровавленную пасть. Дельфины встревоженно засвистели; некоторые высунулись из воды, предупредительно оскалив крошечные зубы.

Но акула-дельфин не обращала на них внимания. Она повернулась к плавающему в гуще кишок телу погибшей акулы-матери.

Я вздохнул. Все-таки акула-дельфин была дикой хищницей.

Но она в очередной раз удивила меня. Не закрывая смертоносных челюстей, подплыла к телу акулы-матери и, словно опытная повитуха, осторожно раскусила спутавшиеся кишки и остатки пленочной оболочки утробы, позволив извивающимся акулятам вывалиться в теплое море.

Получив свободу, детеныши мгновенно направились к телу матери. Их маленькие челюсти хищно щелкали при виде этой горы теплой плоти и остывающих парных внутренностей.

«Неужели они сожрут мать?!» – ужаснулся я.

«Еще не рожденные акулята прямо в утробе едят яйца и друг друга, – ответил мудрый Пама. – Так что сожрать собственную мать для них вполне естественно. И наоборот, новорожденные детеныши должны как можно скорее уплыть подальше от мамаши, чтобы та ненароком не отобедала ими».

«Но это же противоестественно! Зачем боги создали таких чудовищных тварей?!» – воскликнул я.

«У природы множество лиц, – ответил Пама. – Людей боги наделили одними чувствами, а акул – другими. Не стоит мерить других по своей мерке».

Акула-дельфин между тем приблизилась к акулятам и нежно оттолкнула их носом от матери. Затем преградила им путь, не позволяя вернуться к трупу.

«Что она делает?» – спросил я.

«Не знаю, – пожал плечами Пама. – Может, хочет сама все сожрать».

Акула-дельфин еще дальше высунула нос из воды, раскрыла челюсти и как будто сглотнула. В разверстой пасти я отчетливо увидел розовую плоть. Она набирала воздух! Затем она захлопнула пасть, и я услышал самые невероятные звуки, доносившиеся из ее ухмыляющегося рта: громкий хрип, изменяющийся по тону и ритму и напоминающий искаженный свист дельфинов.

У Памы тоже отвисла челюсть, отчего он обрел некоторое сходство с объектом нашего наблюдения.

«Клянусь Близнецами! – прошептал мой товарищ. – Да эта акула бормочет по-дельфиньи! Неужели она воплощение владыки Тацзу?»

Уж не знаю, что сказала акула-дельфин, но дельфины едва не остолбенели. Придя в себя, матриарх ответила серией уверенных свистков. Несколько дельфинов сразу скрылись из виду. Вскоре они вернулись и приблизились к акуле-дельфину, медленно кружившей возле новорожденных детенышей и явно пытавшейся их успокоить. Дельфины подняли морды и срыгнули перед акулятами пережеванную и отчасти переваренную, а отчасти еще целую рыбу.

Дельфин-акула грудным плавником подтолкнула акулят. Те немного помешкали, а затем с аппетитом накинулись на пищу.

Матриарх просвистела еще несколько раз, и акула-дельфин ответила ей своим необычным рыком. Понеслись свистки и щебет, и я пожалел, что не понимаю этого морского языка.

Поднялся ветер, наполнив наши паруса. Могучая сила погнала нас к следующей остановке в нашем великом путешествии. Мы не отходили от планшира, наблюдая за акулой-дельфином, кормящимися акулятами и дельфиньим племенем, пока все они не скрылись за горизонтом.

«Думаешь, у этой акулы была такая же судьба? – спросил я потом Паму. – Дельфины взяли ее сиротой и воспитали как свою?»

«О прошлом можно долго гадать, – ответил Пама, – а вот проверить никак нельзя».

Гозтан вдруг поняла, что все это время Огу никто не перебивал. Все собравшиеся наро и кулеки слушали, затаив дыхание, позабыв о чашах с кьоффиром. Даже они с Вадьу перестали переговариваться, невольно перенесясь в фантастическое царство, созданное рассказчиком.

Сказитель между тем не останавливался. Его речь текла плавно; первоначальные ошибки и оговорки остались в прошлом, как пороги и донные ямы в русле реки у истока.

– «Кто бы мог подумать, что акула способна преодолеть инстинкты и жить по правилам своего нового племени? – воскликнул я и, несмотря на заявление Памы, принялся домысливать. – Видимо, когда она была совсем крохотной, дельфины накормили ее, как этих акулят, и она сочла себя одной из них. При виде смертоносной мощи других акул ее хищническая природа наверняка вступила в борьбу с воспитанием, которое дали ей дельфины».

«Не похоже на то», – возразил Пама.

«Это почему же?»

«Мы беремся рассуждать о привязке к природе и развивающем влиянии воспитания, толком ничего не зная об этом. Что есть акулья природа и дельфинье воспитание? Что есть божественность, а что есть человеческая цивилизация? Тацзу, самый равнодушный из богов, правитель безжалостного моря, когда-то жил на земле в облике девочки и спас деревню от разрушения. Кон Фиджи, благороднейший из людей, призывавший покончить со всяким насилием, однажды взялся за меч, чтобы отбиться от шайки воров. Ошибочно вести суждение от общего к частному».

«Да тебе только мудрецов-моралистов в опере играть! – воскликнул я. Доводы Памы не убедили меня, но я допускал, что он может знать больше моего. – Говорят, ты знаешь дельфиний язык. Что акула-дельфин сказала матриарху?»

«А сам ты как думаешь?» – Пама внимательно посмотрел на меня.

«Даже гадать не берусь. Мне их свод сигналов неведом».

«Но ты же видел, что случилось, – промолвил мой друг. – Можно и без слов доносить мысли, а слова зачастую не столь важны, как поступки».

«Но мне хочется знать, о чем они пересвистывались! – Мне показалось, что Пама намеренно скрывает от меня то, что ему известно. – Старые рыбаки говорят, что у китообразных своя цивилизация, не похожая на нашу. Я всю жизнь рыбачу в северных морях и могу понять, когда дельфины предупреждают друг друга об опасности или когда самец обхаживает самку, но расшифровать точный смысл мне не под силу».

Пама усмехнулся.

«Ты рыбачишь, чтобы прокормиться, но слушать море так и не научился».

«Что это значит?»

«Охотник на омаров не обрадуется, найдя в расставленных ловушках только крабов-скакунов. А вот его маленькую дочь, которая таких прежде не видела, позабавят их быстрые ноги. Жена рыбака будет довольна, если при разделке рыбы-кабана найдет в брюхе золотистую икру, но ее сынишка огорчится, увидев, что так называемый „рыбий жемчуг“ не имеет ничего общего с прекрасными сокровищами. Добыча одна – так почему же все реагируют по-разному?»

«Все дело в ожиданиях», – ответил я, поразмыслив.

«Вот именно, – согласился Пама. – Ты испытываешь надежду и страх еще перед тем, как забросить невод, и то, как ты оцениваешь добычу, зависит от степени твоих ожиданий. Так и с речью: не важно, слышишь ты родной язык или малопонятные звуки; любая фраза, прежде чем ты выделишь из нее смысл, сперва полнится ожиданиями. У нас с тобой разные ожидания, поэтому нам никогда не истолковать хрип акулы-дельфина одинаково».

«Кончай уже говорить загадками, – не выдержал я. – Просто переведи, что она сказала!»

Ога остановился.

Повернулся на месте, осматривая слушателей, улыбнулся и медленно подошел к бурдюкам, повешенным сбоку. Его привязь потащилась за ним по земле. Он снял бурдюк, вынул затычку из рога и наклонил горлышко, чтобы хлебнуть воды. С каждым жадным глотком его массивный кадык гулял вверх-вниз над ошейником. Пил сказитель долго.

Вадьу заерзала; ей, как и всем прочим, не терпелось услышать продолжение истории. Даже связанная Гозтан напряглась и вытянула шею, чтобы не пропустить ни слова.

Ога вынул носик бурдюка изо рта, глубоко, удовлетворенно вздохнул и принялся пить дальше.

Вадьу выругалась. Гозтан улыбнулась.

Воины льуку больше не могли сдерживаться.

– Эй! Попьешь, когда закончишь рассказ!

– Что сказала акула-дельфин?

– Объяснил тебе это Пама или нет?

Наконец Ога напился. Он утер губы тыльной стороной кисти и повесил бурдюк обратно. По дороге к костру сказитель распутал привязь, зацепившуюся за выступающий из земли камень. Еще раз окинув взглядом аудиторию, он продолжил:

– Пама вздохнул и сказал: «Слова акулы-дельфина можно свести к одной-единственной фразе: „Такова моя природа“».

Ога тряхнул руками, как журавль крыльями, и низко поклонился костру. Таким жестом сказители традиционно заканчивали истории.

Позже, когда утихли сердитые выкрики и стук костяных булав, Ога добавил:

– Это действительно конец. Я больше никогда не встречал акулу-дельфина. Проклятье перевспоминателя в том, что у большинства историй нет окончания. Пусть у нашего путешествия на мою родину его тоже не будет.

– Вотан-ру-тааса, вотан-са-тааса, – произнес поднявшийся тан-волк. – Звезды проделали половину своего ночного пути, и наш кьоффир почти выпит. Пора нам уже в последний раз уснуть на родной земле и впитать всю ее силу. Пройдет немало времени, прежде чем мы вновь поцелуем ее.

Другие воины согласились, и вскоре все расположились на ночлег, закутавшись в шкуры. Несколько наро подошли справиться, все ли есть у пэкьу-тааса, и девочка уверенно кивнула, отослав их прочь.

Ога тоскливо оглянулся по сторонам. Затем сел на землю и приготовился уснуть прямо на открытом берегу. У него не было ни одеял, ни подстилки из шкур, и никто не собирался его отвязывать.

– Крестьянин, помнишь ли ты старую знакомую? – окликнула его Гозтан.

Ога подскочил от неожиданности и осторожно посмотрел в ее сторону.

– Ты что это задумала? – напряглась Вадьу.

– Этот человек помнит войну с адмиралом Критой, – пояснила Гозтан. – Раз ты не хочешь звать старых соратников отца, то наверняка не будешь против, если я перекинусь парой слов со старым знакомым из Дара?

– Он сказитель, – не сразу ответила Вадьу. – Кто знает, какие из его историй правдивы, а какие нет.

Ога приблизился к ним, насколько позволила натянувшаяся привязь.

– Великий вождь должен уметь отличать правду от лжи, – коварно заявила Гозтан. – Нобо Арагоз, пэкьу агонов, не умел, поэтому твой отец перехитрил и победил его. Неужели ты хочешь подражать не Волчонку Тенрьо, а Нобо-Скотоводу?

Эти слова возымели желаемый эффект.

– Я никому не подражаю, я сама волчонок, – парировала Вадьу. – Хорошо. Зови Огу, послушаем, что он скажет.

«Значит, она мечтает стать пэкьу, даром что не старшая его дочь, – подумала Гозтан. – Из этой ночной встречи можно извлечь существенную выгоду».

– Только пусть все будет честно, – прошептала Вадьу. – Я проверю Огу на правдивость по-своему. Если будешь его подталкивать, ни единому слову не поверю. – Глаза девочки оживленно заблестели. – Открой рот, – приказала она, пряча правую руку за спину.

Гозтан помотала головой.

– Обещаю, что буду молчать, – выпалила она скороговоркой и стиснула зубы. Кто знает, что пэкьу-тааса намеревается использовать вместо кляпа?

Однако девочка уже левой рукой зажала пленнице нос. Гозтан пыталась вырываться, но веревки не позволили ей этого сделать. Через несколько секунд женщина сдалась, и Вадьу сунула ей в рот нечто размером с кулак, после чего замотала Гозтан голову мотком веревки и завязала крепкий узел.

Привязь заставила Огу остановиться в пяти шагах от Вадьу и Гозтан. Он никак не прокомментировал короткий бурный диалог между ними. Когда пэкьу-тааса закончила связывать пленницу, Ога почтительно ей поклонился.

– Ты знаешь эту женщину? – спросила Вадьу. – Хорошенько подумай, прежде чем отвечать.

Ога посмотрел на Гозтан, но та не поняла, какие мысли бродили в его голове: темные невыразительные глаза старика, блестевшие в отсветах гаснущего костра, были непроницаемы.

Не желая сердить Вадьу, Гозтан даже не попыталась подать Оге какой-либо сигнал. Это была ее последняя возможность выпутаться из передряги и вовремя успеть на утреннюю встречу с пэкьу. Кончиком языка женщина ощупала кляп. Тот был гладким и твердым, с небольшой выемкой посередине, и отдавал на вкус пеплом. Вероятно, таранная кость коровы, которую использовали для розжига костра вместо кремня. Ей сразу стало спокойнее. Ничего опасного или унизительного. Скорее всего, пэкьу-тааса схватила первое, что подвернулось под руку.

– Предположим, – мягко произнес Ога, – что я отвечу «нет». Что с ней будет?

– То есть твой ответ изменится в зависимости от того, что ждет ее в том или ином случае? – Вадьу прищурилась.

– Пэкьу-тааса, но вы же сами просили меня сперва хорошенько подумать. Я не могу отвечать опрометчиво, не зная, к чему это приведет.

Пока Ога говорил с Вадьу, Гозтан внимательнее пригляделась к нему. Она заметила, что под ошейником кожа Оги кровоточила, а на кистях и щеках виднелись длинные борозды и шрамы, свидетельствовавшие о том, что он не мог расслабиться, даже когда воины льуку – его хозяева – спали.

Ей вдруг живо вспомнились носильщики, кряхтящие под весом перегруженных прогулочных носилок капитана Датамы.

– Хорошо, – проговорила Вадьу, и уголки ее рта изогнулись в хищной улыбке. – Я объясню, что будет с этой женщиной в зависимости от твоего ответа. Если ты скажешь, что не знаешь ее, это будет означать, что она шпионка, – и я размозжу ей голову вот этой палицей. Если ты скажешь, что знаешь ее, то должен будешь также назвать ее имя, родословную и перечислить подвиги, совершенные ею в войне против твоего народа. Но если твой рассказ хотя бы чуть-чуть разойдется с тем, что я услышала от нее самой, тогда за обман я размозжу голову тебе.

– М-м-м-х-х-х… – Глаза Гозтан едва не вылезли из орбит, когда она попыталась порвать веревки. Кляп сидел надежно и не позволил ей сказать ничего внятного. На спине выступил холодный пот. Пэкьу-тааса была честолюбива, избалована, хитра и, пожалуй, немного безрассудна, но Гозтан не ожидала, что девочка окажется настолько горячей и своенравной, чтобы по ошибке убить одну из отцовских танов, лишь потому, что не узнала ее.

План Гозтан полностью провалился. Теперь вместо того, чтобы подтвердить ее слова, Ога обречет ее на гибель. Даже если он и узнал Гозтан, расстались они не по-доброму. Вдобавок хозяева-льуку плохо к нему относились. С чего бы ему вдруг спасать одну из них? Проще простого отомстить, заявив, что он впервые ее видит. Наутро он все равно уплывет с экспедицией, и, даже если пэкьу узнает, что случилось, Ога благополучно избежит последствий.

Вадьу поставила вопрос так, что у него, считай, просто не оставалось иного выхода.

Гозтан посмотрела в покрытое шрамами спокойное лицо старика, а затем зажмурилась от отчаяния.

– Я знаю эту женщину, – ответил Ога.

Веки Гозтан резко распахнулись.

– Как ее зовут, кто ее предки, какие подвиги она совершила?

– Понятия не имею, как ее зовут, да и про предков ее мне тоже ничего не известно. Когда мы познакомились, эту женщину не называли настоящим именем. Жестокий вельможа дара, против которого мы вместе сражались, дал ей прозвище «Покорность».

– Лжешь! – Вадьу фыркнула. – Твой болтливый язык, должно быть, самая сильная мышца в твоем худосочном теле. Ты не воин.

– Не обязательно сражаться оружием, которое рубит и проламывает кости, – возразил Ога и пересказал девочке историю о том, как они с Гозтан спасли носильщиков от плетки капитана Датамы. – С тех пор мы не встречались, но я знаю, что женщина эта хитроумна, как серебристая снежная лисица, и решительна, как огнедышащий гаринафин, – заключил сказитель. – Она отважна, сурова и верна духу льуку, как и все воины, что одолели властителей Дара. Мне хотелось подружиться с ней и назвать са-тааса, но она ни на миг не забыла, что я ее враг.

Гозтан уставилась на Огу, безуспешно борясь с обуревавшими ее чувствами.

– Почему ты не сказал мне то, что я хотела услышать? – Лицо пэкьу-тааса спряталось в тени, а голос ее дрожал от рвущегося наружу гнева. Она с вызовом посмотрела на Огу. – Эта женщина не считает тебя другом. Да ты даже имени ее не знаешь. Зачем ее спасать?

– Потому что несправедливо, когда невинные страдают от прихотей власть имущих. Потакать этому – удел трусов, – ответил Ога. – Пэкьу-тааса, разве вы забыли истории, что я рассказывал вам, вашим братьям и сестрам? О высоком дереве, укрывшем птенцов от бури, несмотря на то что буря разнесла его в труху? Может, я и не читал книг, написанных мудрецами моего народа, но стараюсь жить по их заповедям.

– И это единственная причина? – разочарованно протянула пэкьу-тааса.

Ога перевел дух:

– Пэкьу-тааса, я не просто хочу ее спасти. Я также не желаю, чтобы вы потеряли расположение отца.

– Что это значит?

– Если вы навредите женщине, которая сослужила великую службу вашему народу, или того хуже, убьете ее, ваш отец этого никогда не простит.

– Какое тебе дело до того, что со мной будет? Это ведь я доложила отцу, что ты рассказываешь истории, от которых наш дух слабеет.

– Пэкьу-тааса, вы поступили так, как считали правильным. Эта верность долгу – искра надежды для вашего народа. Если бы вы только пожелали увидеть верный путь…

– Хватит уже запутывать меня лживыми речами! Тебя не волнует судьба льуку. Так почему тебя волнует моя судьба?

Ога внимательно посмотрел на нее. Когда он вновь заговорил, его голос звучал ласково, но твердо, как у терпеливого учителя:

– В Дара считается, что между учителем и учеником существует священная связь. Я ваш раб, пэкьу-тааса, но в то же время и учитель. Мой долг – предостерегать вас от поступков, которые могут привести к тяжким последствиям, и я не отказываюсь от этого долга лишь потому, что вам не понравились мои уроки.

– То есть ты готов пойти на смерть во имя идеалов своей страны, хотя имеешь возможность отомстить мне, унизить меня и обречь на изгнание? Но почему?

– Такова моя природа.

Вадьу уставилась на Огу, стиснув зубы и сощурив глаза. Секундой спустя она тяжело вздохнула:

– Хорошо. Вижу, что тебе по-прежнему можно доверять.

– То есть… – Ога наклонил голову и оценивающе посмотрел на Вадьу. – Вы проверяли меня, а не ее?

Вадьу кивнула:

– Я поняла, что пленница говорит правду, как только она потребовала позвать тебя.

– И каким же образом?

– Пэкьу должен уметь отличать правду от лжи, – ответила Вадьу. – По сравнению с другими рабами у тебя больше привилегий, но при этом за тобой и строже всего следят. У шпиона просто не было бы возможности сговориться с тобой.

– Вот оно что.

– Я решила проверить, какого цвета твое сердце, и узнать, действительно ли ты веришь в свои истории.

– А если бы я не прошел проверку? – осведомился сказитель.

Вадьу описала палицей дугу, и потревоженный ветер подул в лица Оги и Гозтан. Таков был ответ пэкьу-тааса.

Вадьу повернулась к Гозтан и ослабила веревки, удерживавшие во рту кляп, а затем и те, которыми были связаны руки и ноги женщины. Тан пошевелила затекшей челюстью, потом принялась растирать запястья и лодыжки. Все-таки она успеет на встречу с пэкьу.

– Сними с него ошейник. – Вадьу бросила Гозтан потертый костяной ключ. – Когда будешь готова, возьми Огу с собой в Татен.

– А разве он не отправится вместе с экспедицией?

– Я передумала, – важно ответила Вадьу. – Это я потребовала отослать его, но теперь хочу, чтобы Ога остался. Решение за мной.

Гозтан ожидала, что старик начнет спорить – она прекрасно помнила, как сильно он мечтал вернуться к семье в Дара, – но Ога просто поклонился Вадьу. А когда выпрямился, на лице его было заметно облегчение. В ответ на вопросительный взгляд Гозтан он лишь едва заметно мотнул головой.

Гозтан проглотила уже готовые сорваться с языка слова. На нее вдруг ледяным потоком нахлынуло разочарование.

«Еще одна ложь».

– Попрошу отца назначить тебя моим личным перевспоминателем, – сказала Вадьу. – Ты больше не будешь нас учить. Вместо сказочного прошлого Дара станешь перевспоминать насущное настоящее льуку. Веди историю моего отца, Ога-Перевспоминатель, и смотри, рассказывай ее хорошо. Надо сложить подробности отцовской жизни в могучую легенду, которая поразит жителей Дара, когда мы подчиним их себе. Не допускай новых ошибок, не зарывай в землю свой талант.

С этими словами Вадьу развернулась и пошла прочь.

– Пэкьу-тааса, постой! – окликнула Гозтан удаляющуюся фигурку.

Но девочка даже не замедлила шаг.

– Я же сказала: возвращайтесь, когда будете готовы. Я иду домой к отцу.

– А как же твой план? Ты ведь хотела привести меня к пэкьу и рассказать, будто я спасла тебя от Корвы! – крикнула Гозтан.

– Ога напомнил мне, что отец наверняка раскусит мою ложь и перестанет мне доверять. Если я хочу однажды занять его место, то не могу рисковать. Быть может, признав свою ошибку и слабость, я таким образом лишь укреплю его расположение. Ога, я не настолько безнадежная ученица, как ты считаешь.

Она скрылась во тьме. Гозтан разомкнула костяной ошейник Оги. Старик-дара потер шею.

– Столько лет прошло, а язык у тебя по-прежнему без костей, – заметила Гозтан.

Ога замер. Секунду спустя он повернулся к Гозтан и набрал воздуха, как будто собирался приступить к пространным объяснениям.

Однако женщина не дала ему такой возможности, заявив:

– Пусть мы не можем быть вотан-са-тааса, я устала от постоянной лжи. Думаю, мы оба заслуживаем чего-нибудь более или менее правдивого.

Ога тяжело вздохнул:

– Я сказал пэкьу-тааса чистую правду.

– Но не всю, – возразила Гозтан. – Я знаю, как ты скучаешь по семье. Эта экспедиция была для тебя единственной возможностью вернуться домой. Однако ты нисколько не возражал, когда Вадьу разрушила твои надежды. Ты как будто даже обрадовался, что остаешься. Неужели у экспедиции нет ни единого шанса на успех?

– Невозможно описать всю мощь Стены Бурь тем, кто не видел ее. Я хочу узреть свою семью, будучи живым, а не бесплотным призраком, пересекшим Реку-по-которой-ничего-не-плавает. Не заручившись помощью богов Дара, экспедиция не переживет плавание.

Оглядев мужчин и женщин, мирно спящих вокруг костра и убежденных в собственной неуязвимости, Гозтан едва не сорвалась к Большому шатру, чтобы уговорить Тенрьо пересмотреть свой безумный план. Но ей было легко представить, как отнесется пэкьу к тану, распространяющему пораженческие настроения среди воинов, специально отобранных, чтобы воплотить в жизнь величайшую мечту вождя.

Без нее Пять племен Рога вновь начнут междоусобицы. Наро и кулеки, которые лежали сейчас у костра, все равно отправятся в безнадежное путешествие, а тех, кто откажется, пэкьу казнит и заменит новыми добровольцами. Так или иначе, у Гозтан не получится никого спасти.

– Когда нечем остановить большую волну, остается только взять самых близких и подняться как можно выше, – сказал Ога.

Гозтан горько усмехнулась:

– И как это изречение соотносится с басней про дерево, которую ты только что напомнил своей юной хозяйке? Что ближе твоей природе?

– Баснями сыт не будешь, да и вообще: сколько людей, столько и мнений, – ответил Ога. – Ты вправе оценивать мои поступки через призму своих ожиданий. Я же буду просто благодарить судьбу за то, что позволила мне встретить еще один рассвет.

Гозтан вновь обратила внимание на шрамы на теле Оги и кровь, сочившуюся из ссадин на его шее.

«На войне мы уподобляемся нашим врагам. Какое я имею право требовать от этого человека честности и постоянства в суждениях?» – подумала она.

Однажды Ога Кидосу спас незнакомцев – варваров, по его понятиям, – солгав в лицо своему повелителю. Сегодня он спас саму Гозтан, сказав правду, несмотря на угрозу собственной жизни. Однажды он раскусил ее притворство перед Датамой, но не доложил об увиденном, позволив свершиться плану пэкьу, хотя тот был направлен против его соотечественников. Сегодня он кое о чем умолчал, чтобы спасти свою шкуру, тем самым обрекая экспедицию воинов льуку на гибель в неистовой буре.

Гозтан никак не удавалось распутать замысловатый клубок из восхищения, любопытства и ненависти; ее влекло к этому человеку, и одновременно она чувствовала себя виноватой перед ним. Понять чью-либо природу непросто, тем более когда речь идет о дара вроде Оги Кидосу.

– Только не подумай, что я решил напоследок обмануть пэкьу-тааса, – промолвил он. – Я действительно забочусь о ней как о своей ученице. Эта девочка умна и честолюбива, а главное – способна взглянуть на положение вещей чужими глазами.

– Думаешь, она тебя жалеет? – удивленно спросила Гозтан.

– Ну, жалеет вряд ли. – Ога покачал головой. – Скорее… сочувствует. У нее хорошо получается угождать отцу и другим танам, а для этого необходимо уметь оценивать мир с их точки зрения. Может, когда-нибудь, когда пэкьу Тенрьо отправится на облачном гаринафине за горные вершины на Краю Света, Вадьу займет его место, увидит мудрость в моих историях и освободит меня и других пленников. Может, тогда боги Дара откроют проход в Стене Бурь, чтобы мы смогли спокойно вернуться домой.

– Ты возлагаешь слишком большие надежды на одного человека, – заметила Гозтан.

– Что плохого в надежде, когда все, что тебе остается, это жизнь, подобная смерти и полная безысходности?

«Действительно, что в этом плохого? – мысленно согласилась с ним Гозтан. – Ога не пророк. Откуда ему знать, что экспедиция не переживет путешествия? Пэкьу не верит в судьбу. Даже боги Дара могут уступить силе воинов льуку. Пэкьу прав: если льуку хотят начать все заново, нужно смотреть на вещи шире и не довольствоваться прежними достижениями».

Ее собственная бездеятельность лишь подтверждала это.

Гозтан посмотрела на долговязого Огу, на его бледную кожу, блестящую в свете почти потухшего костра, и ей вдруг отчаянно захотелось овладеть им, изучить изнутри, узнать, кто же этот человек на самом деле.

Женщина вздрогнула. Неужто это знак свыше? Безмолвная подсказка богов? Неужели то же самое чувствовали Кикисаво и Афир, влезая на спину гаринафина и осознавая, что впредь уже ничего не будет так, как прежде?

Оге были неведомы политические хитросплетения, в которых запуталась Гозтан. Он был сам по себе, не обладал никакой властью и не участвовал в битве клановых интересов, грозивших разделить Пять племен Рога. Его кожа была почти такой же бледной, как у льуку, что среди дара встречалось редко. Никто не станет задавать вопросов, если она решит воплотить в жизнь свой замысел.

Но прежде всего Ога Кидосу показался ей красивым. В нем не было той молодецкой силы, как в ее мужьях, но, что уж греха таить, влечение Гозтан к каждому из супругов было напрямую связано с их амбициями и тайными намерениями. А вот Ога привлекал ее просто сам по себе. Ей не хотелось ни с кем им делиться.

Возможно, он станет решением проблемы, мучившей Гозтан долгие годы.

– Идем в мой шатер.

Ога послушно последовал за ней.