"Фантастика 2025-112". Компиляция. Книги 1-30

Глава 1. Особая золотая память

Как я стал путешественником между мирами? Когда и как это со мной случилось? Ну и вопросы у вас. В детстве, конечно. Лет в восемь. Правильно говорить, в первом по счёту детстве. Но то, что их у меня было много, узнал я сравнительно недавно.

Как только приснится, что снова стал карапузом в школьной форме лимонного цвета, а вокруг открытый космос и рой золотых пчёлок – сразу понимаю, что… Нет, не родился заново, а всё… Опять всё начало повторяться. То есть, совершаться на новый лад.

Иногда сам себя в зеркале не угадываю, не то что свою одёжку или октябрятские значки, школьные эмблемы. Или ранец для учебников. Зато пчёлки всегда знакомые. Не раз… жалили, а потом в космос запускали.

Одинаковым всегда было только то, что и в первый, и во второй, да и в этот, третий раз, я был и остаюсь самым обыкновенным мальчишкой. Но о своих прошлых приключениях никогда не помнил. Или меня кто-нибудь заставляет о них не помнить.

Всё что в памяти сейчас, происходило в этом, в последнем детстве.

Само собой, я ни о чём таком никогда не догадывался. Хотя… Частенько замечал неладное. Например, знал многое наперёд. Умел всякое такое, чему никогда и нигде не учился. Всегда разговаривал и сейчас разговариваю заумно. Сколько себя помню, столько и умничаю. Но все эти странности объяснял себе врождённым талантом. Или дурной наследственностью, она, как выяснилось, у меня ещё та. А иногда думал, что предвидеть будущее умеет каждый человек.

Вот только до школы всё это со мной произошло или уже на каникулах после первого класса, наверняка сказать не могу. Я сейчас не о путешествиях, а об отправной точке. О самом начале, о шаге, после которого в очередной раз оказался в новой «колее».

До сих пор не понимаю, как такое возможно. Раз за разом возвращаться в малолетний возраст и проживать несколько лет заново. Но вернёмся к моменту последнего «перерождения», о котором и сегодня в памяти дырка от бублика. А в дырке яркая зелень, летнее тепло и соседские мальчишки, митингующие посреди улицы…

* * *

Помню, как все мы громко посмеивались над незнакомой девчонкой, появившейся в наших владениях. В нашем провинциальном частном секторе, укрывшимся от центральных улиц частоколом многоэтажек.

В те времена все города и городки неформально делились на мелкие княжества – на районы, которые вечно враждовали. Поэтому мальчишки всегда охраняли свои улицы от чужаков.

А девочка была в ярком платьице, с растерянной улыбкой на кукольном личике. По крайней мере, тогда мне так виделось. Смотрела на всех огромными зелёными глазами и очень серьёзно, без тени сомнения, отвечала на наши расспросы и колкости. Это внушало малоприятный трепет, похожий на страх, но все мы стыдились показать его, поэтому бодрились и подтрунивали дальше.

Вот тогда я и спросил эту умницу, знает ли она, сколько детей у неё будет или не знает. С чего вдруг о детях, в памяти опять ни зацепки, ни намёка. Скорее всего, захотел выпендриться. Или из-за того, что у меня в то время только что появился младший братишка, а я до самого его рождения ничего подобного от родителей не ожидал. Оттого в душе могла затаиться досада из-за неведения житейских премудростей.

Знать о следующем космонавте тоже было интересно, но личные вопросы всегда во мне вызывали настороженность. Поэтому захотел сбить с толку, а то эта девочка уж больно складно отвечала и знала, или врала, что знала обо всём подряд, даже о жизни на Марсе.

Взгляд её перестал блуждать по нашим лицам и замер на мне, после чего она строго спросила:

— А сам не боишься заглянуть в будущее?

— Какое будущее? Твоё или моё? — схохмил я тогда и сразу пошёл в атаку: — А ты, часом, не ведьма?

— А если ведьма, не забоишься узнать, что с тобой будет?

— Валяй. Только ручку золотить не буду. Ты же не цыганка, — согласился я без всякой охоты, а для оживления притихших дружков продолжил дурачиться: — Кто-нибудь ещё хочет погадать на судьбу, на детей?

В ответ дружки загомонили:

— Я хочу. И я. Мне тоже! Давай уже предсказывай, — и так далее.

Я, вроде бы, говорил всё это, что готов услышать о будущем, и говорил искренне, а сам почему-то пятился назад. Потом боком-боком и затерялся за спинами приятелей. А девочка с уставшими глазками по-взрослому вздохнула и, не обращая на меня внимания, на самом деле начала пророчествовать.

Она по очереди брала всех за руку, что-то шептала, о чём-то ненадолго задумывалась, а затем торжественно произносила:

— Две девочки. Девочка и мальчик. Два мальчика и девочка.

Участники предсказаний вели себя по-разному. Кто-то глупо и без остановки смеялся, кто-то озадаченно чесал затылок, кто-то нервно грыз ногти. В конце концов, подошла моя очередь, и я обречённо протянул зеленоглазке левую руку. Она недолго с ней повозилась, куда-то нажала, а потом удивлённо воскликнула:

— Ага! Вот он ты. Слава Богу, нашёлся.

После такого возгласа у меня внутри разом похолодело.

«Нашёлся? Я что, когда-нибудь терялся? Может это она за то, что сразу не подошёл за предсказанием?.. Что такого возомнила о себе эта фифа? Кто она на самом деле? Вдруг, по-настоящему ведьма?» — примерно такие мысли зажужжали тогда в голове, как осы над перезрелой грушей, и каждая пребольно жалила, когда ловил их по одной, чтобы хорошенько обмозговать. Отчего становилось ещё обиднее, ещё страшнее.

Когда справился с волнением, поспешил отшутиться:

— А вот и я. Самый многодетный марсианин в городе. О чём ещё мои инопланетные родичи проболтались?

Все вокруг замерли и уставились на предсказательницу, которая не торопилась поведать о моих детских количествах.

— Давай-давай. Ему тоже ребятёнков предскажи. Штук семь ему! Пусть порадуется, — загомонили дружки после неловкой паузы, но девочка и бровью не повела.

Выждала минуту, другую, пристально глядя мне в глаза, потом снова печально вздохнула.

— Ты пока не знаешь, что вот-вот сделаешься посредником. Посредником… Посредником между… Потом всё поймёшь. Скоро уже пробьёт твой час.

Предсказательница отвела взгляд и продолжила, как бы между прочим:

— А на счёт детей, сам смотри. Видишь, над запястьем появляется пара жилок? Они и означают два мальчика.

Зеленоглазка несколько раз отпускала и снова надавливала на моё предплечье, на котором две жилки то набухали, то пропадали.

— А девочки, это как? — поинтересовался я с какой-то стати.

— Девочки – это когда не жилки, не полоски надуваются, а шишки. Или округлые бугорки.

— А это что такое? — указал я на тень у самого локтя, возникавшую с нажатием на руку.

И тут гадалка задумалась, но было понятно, что она и об этом знала, просто, решала, говорить мне или нет.

— Это особый знак. Он указывает на то, что ты посредник между своим миром и… И ты несёшь ответственность за… За… Недалёк тот час, когда сам всё поймёшь, — неохотно объяснила девочка и смолкла.

Видимо рассказала она больше, чем собиралась.

Волосы у меня так и зашевелились от слов «ты посредник между своим миром и-и…» «И миром мёртвых, не иначе. Или ещё что похлеще», — вообразил я всякие страсти и ужаснулся.

Как бы там ни было, а дальнейшие воспоминания о том дне, как отрезало. Чем закончились наши потешные предсказания, куда подевалась зеленоглазая всезнайка, никто из нас не помнил.

Несколько дней меня подразнили наследником и марсианином, потом успокоились. Все почему-то услышали, что я не посредник, а наследник чего-то непонятного и не очень интересного для нас, шпингалетов.

Летом у мальчишек что дел, что впечатлений полным-полно и без гадалок с косичками. Но у меня в душе осталась твёрдая уверенность, что всё будет именно так, как предсказала глазастая девочка. Именно двое сыновей, а не дочек у меня когда-нибудь будет, и я посредник чего-то серьёзного и важного. А когда придёт время, себя проявлю в лучшем виде, и все ещё узнают обо мне.

В общем, дальше всё было с точностью до наоборот.

* * *

На моей улице прямо у соседского двора постоянно собирались окрестные дедушки и бабушки. Было самое начало 70-х годов. Старички беспечно шутили, обсуждали новости и сплетни, лузгали семечки, играли в дурака. Заодно присматривали за детворой, пока наши мамы с папами трудились на фабриках или заводах и изо всех сил строили социализм.

Специально для этого у калитки соседей, которые от нас через улицу, стояла большущая скамейка, вокруг которой была утоптанная площадка. Стол для игры в карты или домино приносили отдельно, когда находились желавшие в них поиграть.

В эту дружную компанию приходили многие окрестные пенсионеры, но и среди них встречались исключения. Отдельно за углом, на своей лавочке, так же часто восседали две интеллигентные старушки, которые всегда игнорировали наше беспокойное общество. И только когда я стал постарше, моя бабуля объяснила, почему они не общаются с этими дамами.

— Это же комсомолки. Они добрых людей раскулачивали, а детки их потом с голоду умирали, — высказала она с удивлением, после чего глаза её стали злыми, потом взгляд остановился, и слёзы так и полились без остановки.

Должно быть, она вспомнила те далёкие времена, и ей отчего-то стало нестерпимо больно. После этого случая я начал побаиваться разговаривать с бабулей.

В то время было не принято вспоминать при детях о том, что пережили их деды и прадеды, да и родители тоже. Так и в моей семье никогда не говорили, что дедушку с бабушкой когда-то объявили кулаками и раскулачили. То есть, забрали всё, что у них было, и даже из собственного дома выгнали.

Впоследствии родители не раз инструктировали меня, что можно и нужно говорить в школе, о чём писать в сочинениях, анкетах для пионерии, комсомола, и так далее. По всем бумагам я был «из рабочих», и тогда это было правдой. Отец трудился токарем на заводе, а мама на фабрике упаковщицей продукции. Но история моя не об этом.

Отдельно от всей пенсионерской братии обитал мрачный седобородый старик, которого все звали только по имени – Павлом. Этот Павел степенно бродил по округе с палочкой-клюкой, но редко его можно было увидеть дальше пары кварталов от собственной скамейки, торчавшей у калитки дедовских владений.

Стариковские руки были поражены странной болезнью, от которой пальцы неестественно изуродовало и местами согнуло. Зрелище не из приятных, а я ещё, встречая его, постоянно удивлялся, как он такими руками управляется с хозяйством, а особенно со своей тростью. И когда этот суровый и нелюдимый дед ни с того ни с сего заговорил со мной, я чуть не присел от страха.

Именно в то мгновение закончилась моя спокойная жизнь.

Глава 2. Знакомство

— Здравствуй, внучек. Стало быть, ты из наших, из посредников. А я Павел. Для тебя дед Паша. Теперь будем чаще видеться. Может даже слишком часто. Ежели, конечно, всё у тебя получится, и ты не испугаешься.

Дед говорил медленно, уверенно, будто старому знакомому. Смотрел в глаза. Не моргал. Стариковское лицо было спокойным и ничего не выражавшим.

Ноги у меня моментально сделались ватными и непослушными. Дар речи был потерян и, возможно, надолго.

«Откуда этот бородач узнал, что девочка надо мной подшутила? Может это его внучка? Значит, это он её подсылал», — замелькало в моей головушке.

— Ну ты не торопись с ответом. Хотя, мог бы для приличия поздороваться. Чему, интересно, вас в школе учат? — важно выговаривал дед, а я всё стоял и решал, что предпринять.

То ли задать стрекача и шмыгнуть за ближайший угол перекрёстка, то ли вступить в разговор. Пока раздумывал, любопытство пересилило страх, и я остался торчать посреди улицы, не отваживаясь ни убежать, ни подойти и поздороваться.

«Интересно, что он обо мне знает?» — не успел я заподозрить неладное, как вдруг дед продолжил речь, словно прочитал мои мысли.

— Да всё я о тебе знаю. Всё. О семье твоей всё знаю. Но я не энкавэдэшник. Просто, мне и так всё и обо всех известно. Все страшные тайны и секреты. И не только твоей семьи.

Мы с Николаем, родным дядькой твоим, знались. Он помладше меня лет на пятнадцать. Тоже шустрый был, как ты сейчас. У батьки о нём поспрошай. Да не стой столбом. Когда будешь готов к разговору, приходи. Я всегда на штатном месте, как на посту. Но сильно не откладывай, а то я старый уже. Ждать долго не буду. Помру, и тогда никто тебя уму-разуму не научит.

С чего вдруг чужой старик должен меня учить уму-разуму, я понятия не имел. А о взрослых разговорах с родителями и помыслить не мог. Но спокойный и уверенный голос деда убеждал, что пришло время узнать семейные секреты. Хотя бы о родном дядьке Николае.

«Может я потомок волхвов?» — размечтался я и, конечно, убежал, но с расспросами к домашним приставать ещё долго не решался.

С отцом по душам никогда не разговаривал. Всё больше о рыбалке, охоте да о школьной ерунде. С бабулей после комсомолок тоже не очень хотелось, а с мамой о таких тайнах говорить было бесполезно. Она в военные времена жила в станице. У другой моей бабушки, её мамы. В общем, пока ломал голову кого спросить о том, о чём просто так не спросишь, всё случилось само собой.

На выручку пришла бабуля.

— К Павлу не ходи. Рано тебе ещё, — проронила она, даже не взглянув в мою сторону. Сделала вид, будто занята домашней работой и просто разговаривала сама с собой.

— Про Николая ничего не расскажешь? — я тоже притворился, что ничем подобным не интересуюсь, но если кто-нибудь обмолвится, так и быть, нечаянно подслушаю.

— Это дядька твой. Отцов брат. Он на фронте сгинул. А до войны ещё тем шкодником был. Никогда ничего не боялся. А вот Павел, тот намного старше его, но всегда посмирнее был. И когда городской знахарь умирал, он всё Павла кликал. Долго кликал и долго маялся. Всё никак умереть не мог, покуда силу свою не передаст. А Павел всё не шёл к нему. Испугался, может, или ещё что. Вот Николай и вызвался подсобить тому деду помереть, да силу его поганую забрать. Жалко ему было знахаря. Я об этом позже узнала. Когда Николай чудить стал да над девицами измываться.

Я тотчас забыл, что всё это, как бы, тайком подслушиваю, и выпалил:

— Как это, измываться? Что он с ними делал?

Бабуля расцвела в улыбке. Воспоминания о погибшем сыне были светлыми и, наверное, было чему улыбнуться.

— Как, да как. Собирал дружков с подружками и говорил им, что они все на ярмарку идут. Они и шли, как оглашенные, ничего вокруг не видя. Это я про девиц.

Парни, те только реготали, как жеребцы. А Николай девиц подначивал: «Теперь вам ручей перейти нужно». Они подолы платьев поднимали и шли дальше. А этот пострел им командовал: «Ручей всё глубже и глубже». И девицы подолы задирали всё выше и выше, — тут бабуля беззвучно захохотала.

— А дальше? Про издевательства, — потребовал я в нетерпении.

— А я тебе про что? Трусов-то в те времена почти ни у кого не было.

И тут меня осенило. «Это же внушение. Дядька подружек гипнотизировал, и тем казалось, что ручей переходят», — догадался я, но размышлять на подобные темы мне до сих пор противно, поэтому перевёл разговор опять на деда Пашу.

— А Павел тут каким боком?

— А Павел помог Николаю потолок и крышу разобрать. Это в хате у Ясеня, чтобы он умереть смог. Знахаря того так звали. Ещё книги там убрать, зелья. Но знахарем твой дядька сразу не стал. Сила дурная уже была, а ума ещё не было. Учиться надо было, книжки читать. Только Николай и дальше шкодил да дружков веселил. Павел приглядывал за ним, помогал чёрных кошек ловить, да на ум наставлял, что можно делать, а что ни в коем разе.

Про кошек мне стало чрезвычайно интересно.

«Ловить чёрных кошек? И что с ними дальше делать? А гипноз – это вообще дар бесценный. С ним такое можно. Такое! Внушай всем, что вздумается. Бери, что у кого захочешь, возражений-то никаких не будет», — размечтался я до колик в животе, но спросил только про кошек.

— А зачем им кошки понадобились?

— Они их варили и тринадцатую кость искали, которая в позвонке. Это чтобы сила была. И нашли её, окаянные. И книгу чёрную, что про магию, тоже нашли. Или у Ясеня, или ещё где. Кто их разберёт.

После бабулиных откровений я заподозрил, что Павел неспроста со мной говорил. Ой, неспроста. Самая настоящая тайна вот-вот должна была проклюнуться. По крайней мере, что-то интересное со мной просто обязано было случиться. И в самое ближайшее время. Одного не мог взять в толк: всё, о чём узнал, было давным-давно. Лет тридцать назад, не меньше. Причём же здесь я?

Как ни крути, а чтобы разобраться, нужно было идти к деду. Или ждать, когда у отца будет хорошее настроение, чтобы расспросить о дядьке. Но он родился за пару лет до войны и про погибшего брата мог знать только с чужих слов. «Всё равно попробую разговорить», — решил я и попробовал.

И снова байки о кошках, о походах на ярмарку. Кое-что новенькое было, конечно. Про возвращение украденных лошадей с другого берега Кубани, про конфеты детям из воздуха, и не гипноз, а самые настоящие. Про мнимое возгорание сена, когда всей улицей его тушили и разбрасывали, а оно оказалось только что скошенным. Про то, как дядька запросто пролазил сквозь заборы и стены, но это точно внушение. Много всего, а того, что нужно, не хватало.

Пришлось переться к дедову двору. Звать его или стучаться в калитку я точно не собирался. Решил пройти мимо его владений, будто в магазин. А вот если он на скамье восседать будет, тогда и поговорить.

До последнего надеялся, что деда на месте не окажется, но он, как и обещал, был на посту. Сидел у калитки и корявыми руками держал костыль.

— Явился, значит. Долго же ты собирался, — завёл Павел невесёлую песню. — Я сижу, жду, а время идёт. Пора тебе начинать, пока холода не наступили. Страшно небось?

— Что начинать? И почему мне должно быть страшно? — приступил я к расспросам и опять забыл поздороваться.

— Пришла пора тебе с собой знакомиться. И время уже назначено. Двадцать третьего августа, стало быть. Хорошо, что сам пришёл. А то пришлось бы ковылять к твоей бабке и за тебя просить. А она уже лет сто, как на меня злая.

Последние дедовские слова я пропустил мимо ушей, а вот фразу «пора тебе с собой знакомиться», повторял снова и снова, опасаясь и забыть её, и понять.

— Что значит знакомиться с собой? Где-то есть другой «я»? Чушь какая. А что будет двадцать третьего августа? — застрекотал я вопросами.

— Зацепило? — усмехнулся дед в бороду. — Ты узнал про семью свою, про дядьку?

— Ерунду я всякую узнал. О фокусах, о гипнозе, о знахаре, — вспылил я не к месту, но Павел будто ничего не заметил.

Пошамкал беззубым ртом и продолжил допрос:

— Так ты понял, почему я силу ведуна не принял?

— Не знаю я ничего про вас. Только то, что котов с дядькой ловили, и всё, — отмахнулся я от деда, а когда успокоился, чинно уточнил. — И в чём там дело было?

И тут Павла как подменили. Затряс бородёнкой, точно Хоттабыч на футбольном матче.

— Не было никакого дела. Не мог я. Никак не мог! Я же посредником был. Работу свою делал. А времена тяжкие тогда настали. Нашего брата чуть ли не вдвое уполовинили. Вот твой дядька по молодости да по глупости к Ясеню тому и явился. Я-то всегда рядом был. Только сказать никому не мог. И ты теперь не можешь. Одному мне, а другим ни-ни! И учиться хорошо тебе теперь нельзя. То есть, учиться можно и нужно, а вот оценки хорошие – забудь. После школы в училище или ПТУ там, ещё позволено, а в институты-академии ни ногой!

После таких сногсшибательных известий пришлось срочно просить пощады. Сколько ни старался, всё равно не поспел за стариковскими сказками.

— Помедленнее, пожалуйста, деда. Давай про посредников, потом про август, а уже потом про академии с ногами.

— Ладушки, — заулыбался Павел. — Можно и медленнее. За Старой станицей бывал? Фортштадт где, знаешь? Не хутор, а сам правый берег Кубани, что напротив городских водохранилищ с пляжами.

— Бывал. С отцом на рыбалку там проезжаем.

— Значит сам найдёшь наше место заветное. Встреча с собой там состоится. И так двенадцать… То есть, одиннадцать раз. Вас же, пострелов, как апостолов у Христа. Пещеру нужную сыщешь, и всё, — дед перестал улыбаться и, пока я растерянно моргал глазами, на полном серьёзе продолжил: — Куриная пещерка, не ошибись. Там их теперь много стало. Бабки туда за ракушкой ходят. Знаешь, зачем бабкам ракушка нужна?

Коленки затряслись от одной мысли, что придётся одному ехать не просто за город, а за Старую станицу. Тут ещё дедовская страшилка о дюжине апостолов. Мне и без них уже тошнило. Никак не мог представить, как можно несколько раз встретить самого себя, и решил, что дед бредит. А Павел продолжал издёвки:

— Не робей, пехота. Не помрёшь. Разве что от страха. Штаны, значит, запасные с собой бери.

И звучали его слова, как ласковый расстрельный приговор.

Ладно бы не согласиться рисковать велосипедом, чтобы не отобрали в чужих краях. И потом не получать подзатыльники от родителей, упрёки от друзей, которых не позвал на приключения. Но отказаться от встречи с тайной, а, главное, с пещерой, было выше моих силёнок.

«Поеду, и будь что будет», — отмёл я сомнения, но решил подстраховаться. Узнать обо всём, как можно больше, чтобы не сплоховать из-за какой-нибудь мелочи.

— Подробнее изложить можешь, деда? Куда это ты меня, неполного второклассника, посылаешь? Я конечно любознательный. Умный. Читать задолго до школы научился, стало быть, точно умный. Но не рано ли это мне, такому умному и… Маленькому?

Дед погрустнел. Улыбку с бородатого лица словно ветерком сдуло. Он не торопясь откашлялся и изрёк:

— В том только моя вина, извини. В холодное время вас там собирать не посмею, а вот перезимую или нет, неизвестно. Так что, рисковать придётся тебе и рисковать прямо сейчас. И не такой уж ты малец. В магазин же сам бегаешь? А в школу тебя мамка, что ли, за ручку водит?

— Магазин или школа – это одно. А станица с пещерой – другое, — рассудил я и, скрепя сердце, согласился на авантюру, чреватую не только сногсшибательными приключениями, но и телесными огорченьями от отцовского ремня и мамкиных подзатыльников. — Если не перезимуешь, тогда ладно. Съезжу, так и быть. А кто там ещё будет? Чтобы я не очень растерялся.

— Да ты и будешь, чудак-человек! — взревел дед белугой и закатил глазки, точь-в-точь как наша учительница. — Сколько раз повторять? Ты посредник. И ты не один такой. То есть, здесь ты один, конечно, а там ещё одиннадцать таких же умников завелось. По одному на свой мир. А всего вас двенадцать. Понятно?

Тут я пожалел, что согласился ехать в пещеру. Просто замерло всё внутри от дедовых шуточек. Потом решил, что Павел от старости тронулся умом, и собрался от него сбежать. А про зеленоглазую девочку с её двумя сыновьями пообещал забыть и никогда не вспоминать.

«Это же надо. Двенадцать миров, а я посредник какой-то. И не учиться, и не говорить никому. Фантазёр, а не дед», — думал я и дрожал от волнения, но дедовский взгляд не предвещал ничего, с чем можно было не соглашаться.

Наоборот, стариковские глазки так и вещали: «Пощады не жди, внучек. Всё сделаешь, как миленький. Без отговорок. Шагом марш в пещеру, и никаких гвоздей!»

— Деда, ты часом не заболел? — начал я жалобно. — Может голова у тебя кружится?

— Я тебе сейчас покружусь! — рявкнул в ответ бородач. — Тебе русским языком говорю: ежели…

Неожиданно дед закашлялся, как чахоточный, но как-то не взаправду. Должно быть крепко задумался, что такого мальцу дальше наговорить, чтобы он не штаны со страху замарал, а дело нужное сделал.

— Ладно. Тренировку тебе устрою. Готов? Чтоб обвыкся с неизбежностью предназначения, — наконец, подобрал он нужные слова.

Глаза у деда стали хитрыми, а набежавшая злоба мгновенно испарилась. Но даже от этих слов мне легче не стало.

— Прямо сейчас тренировка? Не завтра, не через неделю, а прямо сейчас? — опешил я от очередной напасти и окончательно размяк.

Замотал головой и начал отнекиваться, но дед успокоил.

— Добре, добре. Не можешь сразу, потом сделаем. Время пару недель у тебя есть. А сейчас мне помощь нужна. В подвал слазить можешь? Ты не думай плохого. Тебя там никто не укусит и не закроет. Собак я не держу. Вернее, они у меня не держатся. Привяжу – воют и дохнут, а не привяжу – сбегают. А я тебя обожду на скамеечке. Ноги уже не ходят почти. Так что? Уважишь деда Пашу с его бабой Нюрой?

Мне бы тогда задуматься, почему стариковские глазки, как были хитрыми, так и остались, но в благодарность за отложенную тренировку, я выпалил:

— Мигом сделаю. Только покажи, где подвал.

— Ладно-ладно. Инструкцию получишь в подробностях, — чинно выговорил дед и приступил к изложению просьбы: — Идёшь во двор. За времянкой свернёшь направо. Там сарай со всяким хламом. В полу сарая увидишь люки в подвал. Так ты в левый залезай, а из правого вылезай. Чтобы не перепутать, там лестницы разные. Одна чёрная, другая зелёная. Не заблудишь? Чёрная – слезаешь. Зелёная – вылезаешь. А что принести, у Нюрки поспрошай. Только, чур, ничему не удивляться.

Я кивал, стараясь всё запомнить, но в голове поместилось только начало задания, а последние слова… В общем, от волнения места в памяти не хватило. А дед тем временем уже похлопывал меня костылём по спине и напутствовал:

— Готов, значит. Ну, с Богом.

В последний момент я заподозрил неладное, но все мысли были заняты инструкцией, как дойти и куда залезть.

На негнущихся ногах вошёл в незнакомую калитку. Прокрался мимо дедовой белёной хаты. Скромной, но ухоженной. Поглазел на крыльцо, что было вровень с землёй. А когда собрался сворачивать направо за времянку, вспомнил о неведомой бабе Нюре. Спохватился и виноватым голосом позвал:

— Баба Нюра!

Откуда-то издалека кое-как расслышал в ответ:

— Клубничную-у! Литровую-у!..

На секунду показалось, что голос бабуси донёсся из соседнего двора.

Потихоньку подошёл к сараю. Добротному, но полному старых запылённых вещей. В первую очередь огляделся вокруг.

Дедовский двор плавно, без всяких заборов переходил в огород. Никого не было ни за сараем, ни за времянкой, ни в огороде. Даже если бы баба Нюра хотела меня запереть, она бы никак не успевала добежать до сарая. А если успевала, у меня был шанс услышать её и выскочить во двор. Так я себя успокоил и шагнул в сарай. Не стал долго водить носом по сторонам, а быстренько спустился в левый лаз по чёрной лестнице.

Подвал оказался довольно глубоким. Я поместился в нём в полный рост, а вот дед, скорее всего, сгибался в нём в три погибели, когда сам за вареньем захаживал.

В полумраке начал шарить по деревянным стеллажам. Банок оказалось много. Полки были почти полными. Покосился с подозрением на лазы, прислушался – ничего. Глаза привыкли к темноте, и сквозь стёкла банок я без труда различил ягодки. Взял клубничную литровую и ходу по зелёной лестнице вон из подземелья, вон из сарая.

Выскочил во двор и сразу осмотрелся. Всё в порядке, всё тихо. Немного успокоился и, важно чеканя шаги, отправился в обратный путь. На ходу вспомнил, что банку нужно отдать бабе Нюре, и весело завопил:

— Баб Нюра! Куда клубничную?

Баба Нюра оказалась на улице. Сидела на месте деда Паши и улыбалась.

— Так вот ты какой, Александр. Ну, давай литровую сюда.

Я безвольно протянул банку и уставился на новую знакомую.

— А дед куда делся?

Мысль о том, что Павел оказался шустрым и успел убежать в хату, пока я лазил в подвал, смутила и встревожила.

— А дед просил тебя сходить домой и позвать себя из дома, — как ни в чём не бывало сказала бабушка.

«Позвать себя? Я что похож на дурака?» — не успел я опомниться, как бабуся продолжила:

— А тренировка уже идёт. Ты уже не дома. Обманули дурачка-а! — нараспев выговорила дедова жёнушка и натужно рассмеялась.

«Что за бред», — удивился я про себя, но спорить со старушкой не стал и поковылял до дома.

А ненормальная бабка ещё и вдогонку напутствовала:

— Сам во двор не входи! Как этот, другой «ты», выйдет на улицу, сразу ко мне беги. Я тебя тут дожидаться буду…

Отмахнувшись от полоумной бабульки, я чуть ли не бегом помчался домой.

«Что если всё правда, и второй я существует?» — начал запугивать сам себя и, замедлив шаги, с подозрением огляделся по сторонам.

— Вдруг я сейчас в сказочном зазеркалье? — продолжил нагонять страхи.

Но улица была, как будто, моя. Деревья, дома, дворы – всё то же самое. Ничего не изменилось.

Медленно, но верно родной двор приближался. Вот и калитка. Хлопнул её ладошкой разок, потом другой. Собака Кукла лениво тявкнула.

Тишина. Недолго поколебавшись, робко позвал:

— Санёк, выходи!

Кукла тявкнула снова. Уже взялся за щеколду калитки чтобы войти во двор, как вдруг услышал:

— Сейчас. А кто это?

Голос был мальчишеский, звонкий, но незнакомый.

— Ко мне припёрся и меня же ещё спрашивает, — подосадовал я негромко, а за калиткой снова послышался тот же голос.

— Уже бегу.

И тут во мне щёлкнуло: «Вдруг дед с бабкой не врали? Вдруг это другой я?» Ноги сами понесли меня по тротуару вдоль соседских заборов в сторону перекрёстка.

Когда щеколда калитки звякнула, я был уже в паре дворов от родного участка, но не оглянуться не смог. На бегу неуклюже повернулся и увидел мальчишку точь-в-точь себя самого, растерянно глядевшего вслед.

Тут я то ли споткнулся, то ли ноги подкосились. В общем рухнул со всего маху на тротуар.

Коленки и локти всмятку, слёзы из глаз с искрами вперемежку, в ушах звон, а парнишка стоял и таращился на мои злоключения.

Ужас, сковавший меня, никогда бы не кончился, если бы не спасительный голос издалека:

— Алекса-андар! Ходь сюда!

Мигом вскочил на ноги и поковылял на зов.

«Куда теперь идти, если домой нельзя? Я-то уже дома», — только и мог тогда думать, а хитрая бабуля снова пришла на подмогу.

— Хромай обратно в сарай. Только слезай по зелёной лесенке, а вылезай по чёрной. Там и дед Паша, и дом твой, который всамделишный. А когда очухаешься – милости просим на варению.

«Бабка точно ненормальная. Как и её дед. Живодёры, а не тренеры», — ругался я сквозь зубы, и кроме злости, захлестнувшей остальные чувства, ничего не испытывал.

Словно в тумане поплёлся в сарай. Там спустился в подвал по зелёной лесенке, нащупал первую попавшуюся банку и намертво вцепился в неё. Зачем понадобилась ещё одна банка, я не думал. Соображал тогда туго.

Вылез из подвала и пошагал мимо огорода, мимо дедовой хаты, прицелившись в сторону калитки. О том, куда идти, и что теперь будет, думать было невмоготу. Я сдался. Сдался судьбе или обстоятельствам, или деду с его бабкой, я не знал. Мне было не до размышлений.

«Если всё так, как дед рассказывал, и таких, как я много, не всё ли равно, что происходит со мной одним?» — сверлила затылок безрадостная мысль, и я всё глубже погружался в уныние.

Вот и калитка. Пнув её ногой, вышел на улицу.

Дед сидел на своём месте. Спокойно сидел, буднично, словно ничегошеньки не случилось, и глядел в свою даль. Глядел сквозь меня, сквозь время, сквозь всё окружавшее нас пространство.

Я же, напротив, с ненавистью уставился на бородача и злобно процедил:

— Потренировал? Теперь точно домой попаду? Или самое время ехать в станицу? Добивай уже… — чуть не обозвал деда фашистом, но вовремя опомнился.

— А чего ты хотел? — спросил старикан, взял из моих рук варенье и, не обращая внимания на разбитые коленки и слёзы на моём лице, продолжил: — Никто тебе жизнь сказочную не обещал. Это и будет твоей работой. Ещё не такое увидишь. Поседеешь рано, как все мы. Но и людям добро делать нужно. Бог тебя выбрал, так что крепись. А сейчас марш домой и ни гу-гу никому! Ежели что, с дерева хлопнулся, и всё. А назавтра приходи, варенье будем кушать.

На последних словах дед не вытерпел и испортил серьёзность момента. Расхохотался в полый стариковский голос. Я вслед за ним тоже не сдержался и улыбнулся. «Вот как всё обернулось. На самом деле есть два мира, и дверь в них у деда Паши в подвале», — думал я и, неизвестно чему ухмыляясь, шагал домой.

На душе всё успокоилось. И разбитые колени перестали саднить. Я шёл домой. К себе домой. Но в последний момент, когда уже взялся за щеколду, зачем-то крикнул: «Кукла, встречай марсианина!»

Кукла развалилась на крыше своей конуры и ей было наплевать на мои проблемы, будь они хоть трижды сказочные.

Бабуля заохала, увидев израненного внука, и поспешила удалиться в огород.

«С мамой придётся объясниться, — запланировал я очередные напасти, чтобы отвлечься от вернувшейся боли. Запланировать запланировал, но вышло по-другому.

Мама с братиком на руках вышла на порог, окинула меня с головы до ног взглядом, о чём-то подумала, что-то для себя решила, а потом сказала:

— Под краном всё промой и зелёнкой смажь. Перед сном забинтуем, чтобы постель не пачкать.

Отец пришёл с работы, спросил меня, как дела, и, не дожидаясь ответа, ушёл играть с братишкой. Нет-нет, обидно мне не было. Наоборот, всё было, как нельзя лучше. И дом был только моим, и мама только моей. И папа, и бабуля, и братишка Серёжка. Всё и все были только моими.

Я отправился в свой уголок, чтобы хорошенько обдумать и запомнить случившееся за день. День знакомства с настоящими чудесами и тайнами.

«Два мира для меня одного – уже перебор. А если их на самом деле двенадцать? Будь, что будет. Завтра…» — мечтал я, но о том, что будет завтра, так и не успел подумать. Провалился в сон от усталости и пережитого, от избытка впечатлений и потраченных нервов. В общем, заснул, как младенец.

Глава 3. Пещерные люди

Лето. Август. Каникулы. Что ещё нужно для счастья? Сколько всего можно переделать. Скольким интересным заняться. Но в тот день не всё было просто.

Во-первых, с самого утра пасмурно. Во-вторых, настроение никуда не годилось. А всё потому, что нужно было идти к деду на варенье. То есть, на разговор.

«За что мне всё это?» — жалел я себя, разбинтовывая колени, и вспоминал предыдущий вечер, а потом попытался улизнуть из дома.

— Ма, па, я быстро! — на бегу к калитке, как бы, спросил разрешение на прогулку и уже почти прошмыгнул, но вдогонку услышал бабулю.

— Скачи, скачи, кузнечик. Паша давно тебя ждёт.

«Вот и посекретничал», — приуныл я и остановился. Врать не хотелось, а в правду тогда и сам не больно верил.

«Привести бы домой своих близнецов и познакомить их с мамой и папой. Или с бабулей. Вот бы смеху было… Лишь бы удар какой не хватил», — передумал я хохмить и взялся за ум. Настроил себя и не таясь пошагал к деду.

Павел восседал на некрашеной скамейке и по-стариковски наблюдал за проходившей мимо жизнью. Меня он встретил без всякой радости. Покосился на вчерашние ранения, да и начал вещать, как телевизионный диктор:

— Стало быть, двадцать третьего августа сего года надлежит вам прибыть в назначенное место, что за Старой станицей.

В одной из пещер состоится третье в этом веке ознакомительное собрание двенадцати новобранцев, именуемых Мирными Посредниками.

Данные работники выбраны по известным признакам, как самые подходящие для исполнения миссии, которая и будет на них возложена.

А без протокола, скажу так. За станицей, на повороте гравийки вправо и в гору – будет тропка. Отскочит влево от тамошней дороги именуемой Змейкой и начнёт забираться на склон Фортштадта. Вставай на неё и дуй. Потом тропа запетляет и разделится. Так ты выбирай ту, которая проще да приметней будет. Ведь пещерка бабкиной зовётся, а они, клятые, по кручам и дебрям не лазают.

Как увидишь в ракушечнике раскопы или рукотворные пещеры, значит, прибыл на место. Теперь нужную сыскать останется. А она побольше других и находится в третьем овражке на его правом боку. Ракушка там крупнее, чем в прочих. И цвет у неё… Какой-то розовый, что ли. Поэтому редкая бабка позарится на такую крупную ракушку. Ведь её нужно в ступе толочь, прежде чем курочкам давать.

Но я отвлёкся. Потом сам всё чувствовать будешь и знать, куда идти, как зажмурившись заходить, как оболтусами своими верховодить. Всё ясно? Вопросы у рядовых необученных есть? Кру-гом! Шагом марш!

Вот так мы с дедом побеседовали. Без здравствуй, без до свидания. А, главное, без варенья. Ещё рядовым необученным меня приложил. Знал старый, что батька не служил, а военный билет имел. И в билете том написано: рядовой необученный.

«И что этому живому памятнику возразить?» — злился я, пока запоминал дедовские наставления.

Потом выпалил:

— Разрешите идти? Товарищ дед, сто лет в обед.

— Вольно. Чешите, голубчик. Воюйте. После жду от вас рапорт о выполнении задания.

Кто-кто, а дед точно знал, во что мы любили играть. Конечно, в войнушку. Сколько таких вояк он сгонял с огорода, что напротив его двора. Скольких разведчиков раскрывал для противника, подсказывая: «Там он. Там крадётся». Про такую его привычку каждый малолетка нашей улицы знал не понаслышке.

«Пора до дома. А ведь что-то забыл спросить. Что-то важное. Бог с ним. Пронесёт», — отмахнулся я от плохих предчувствий, но не пронесло.

* * *

На следующий день услышал знакомый стук в калитку: два удара по деревяшке и тишина. Кукла заворочалась и подняла голову. Почему-то она уставилась на меня, а не в сторону неведомого гостя. Я пожал плечами и показал ей рукой: «Лежи. Сам разберусь». Тявкнув для порядка, она улеглась обратно.

Собака была, как говорил отец, культурная. На обычных прохожих никак не реагировала, а только предупреждала, когда кто-нибудь приходил к бабуле или родителям. После моего сигнала, она только делала вид, что продолжает дремать, а сама всё держала под своим собачьим контролем.

Снова пару раз пнули в калитку, то ли мячом, то ли ботинком, но в этот раз кто-то по-ребячьи позвал:

— Санёк, выходи!

Внизу живота так и ёкнуло. «Другой я припёрся! Его очередь тренироваться. А может, это третий или ещё какой?» — разволновался я и в ответ почти крикнул, что иду, но осёкся и, на всякий случай, громко спросил:

— Не убежишь? — сделал паузу и продолжил: — Я около углового двора крепко разбился, когда на свою тренировку ходил.

В ответ меня заверили:

— Не убегу. Я готов к встрече. Давай скорей, а то нас обоих увидят.

Собрав всю храбрость в кулак, я шагнул к калитке, звякнул щеколдой, и вот те на! «Я», как из зеркала. Собственной, идеально похожей, персоной.

Конечно, я ожидал чего угодно, только не маскарада. Да, это был другой я, но с наспех забинтованным лбом и в очках без стёкол. В поношенной фуфайке с чужого взрослого плеча, но зато с голыми коленками и в сандалиях. Вроде как, раненый очкарик пришёл поиграть в войнушку.

— Здравствуй, посредник, — начал гость наше знакомство.

Посмелее он был, это точно, или более подготовленным, чем я в свой первый раз.

— Здоров, Санёк, — ответил я бодро. — Это к тебе вчера приходил, когда разбился?

— Ко мне. Я тогда тоже чуть не обделался. Ты же без маскировки был. Баба Нюра потом долго мне мозги прочищала. Ты же знаешь, что у тебя здесь дед Паша, а у меня там баба Нюра? — уверенно выговаривал близнец, будто дольше знался с подвальной чертовщиной.

— Не знаю. Хотя, всё видел, но не сообразил.

— Они когда-то мужем и женой были. Потом у тебя здесь дедова жена умерла, а у меня там, наоборот, дед Паша умер.

Не сговариваясь мы пошагали прочь от двора. Позже я сообразил, что нацелились мы на параллельную улицу, которая в квартале от моей. На этой улице меняли водопровод, и она была разрыта экскаватором. Траншея получилась глубокая и широкая, а бугры земли высоченные. На ней мы играли в войнушку. Бегали по тем буграм, как оглашенные, с самодельными автоматами наперевес.

Мы пришли, и я, покосившись на второго себя, спросил:

— Как друг друга отличать будем? Как звать? Вот я из какого мира? Их же двенадцать.

— Не знаю. На собрании решим, которое на Фортштадте будет. Но мне точно известно, что ты из двенадцатого, а я из одиннадцатого мира. Так что, будем знакомы, соседушка Александр-двенадцатый.

— И вам не хворать, Александр-одиннадцатый. Не слишком ли по-царски? — засомневался я в надобности громких званий. — Может что проще придумать?

— Путаться будем. Нас двенадцать, не забыл? Тут думать надо. А пока и так сойдёт. Ты же знаешь, что номера наших миров на дверях сараев намалёваны? Только они с лицевой стороны. Чтобы их увидеть, дверку сарая нужно закрыть.

— Это тебя баба Нюра натренировала? А я от деда ещё слова доброго не услышал, — вроде как, пожаловался я, а скорее признался в полном неведении.

Вот так мы и сидели на бугре земли, как пара птенцов на краю гнезда. Болтали и всё время озирались по сторонам, на всякий опасно-секретный случай. Беседа была взрослой, да и проблемы у нас были совсем не мальчишеские.

Старшие рассказывали, что во время войны детство заканчивалось быстро, а у нас, хоть и не война, но то, что нам готовило неведомое завтра, было не менее пугавшим.

— Если мы из двенадцатого и одиннадцатого, где тогда лазы в остальные миры? — задумался я вслух.

А одиннадцатый поднял меня на смех. Просто, начал хохотать и кататься по пригорку, как колобок. Когда ему надоело надрывать пузо, он взглянул на меня непонимающим взглядом и спросил:

— Ты и об этом ни в зуб ногой? Может ты ещё не знаешь, почему нас посредниками называют?

Тут я разобиделся. Оскорбился и обозлился на самого себя, на деда, на весь двенадцатый мир. Хотел уже плюнуть на всё и уйти домой, но взял себя в руки и признался, что не знаю, почему.

Близнец похлопал меня по плечу, снял бутафорские очки и просветил темноту в моей голове.

— В том-то и дело, что таких дыр между мирами много. Поэтому люди иногда забредают в соседние. Представляешь, что с ними тогда происходит? — объяснил он и ненадолго задумался. — Мы будем им посредниками. Провожать их домой, пока в дурдом не загремели, или ещё что с ними не случилось.

Говорят, нескольких таких в КГБ забрали. Что такое КГБ я не знаю, но ничего хорошего, это точно. Бабка сказывала, что и учиться нам теперь нельзя, чтобы в это КГБ не забрали и опыты над нами не делали. Только я не знаю, что такое опыты, а ты знаешь?

— Нет, — выдохнул я с безразличием.

Мне стало грустно и паршиво. Я же догадался, кто стучал в калитку. Уже готов был взять шефство над другим собой и всё ему объяснять, успокаивать, а вышло наоборот. Ко мне пришли и окунули, как котёнка догадливой мордой в сметану. Только в моём случае сметана оказалась с горечью и обидой.

«Эх, дед-дед. Второй раз ты мою фамилию подводишь», — сетовал я на Павла за его отношение к моему обучению.

— Ладно, двенадцатый, не вешай нос. Попытай своего Павла про дырки в миры и обиды на него не держи. Мне-то баба Нюра давно обо всём рассказывала, только я это небылицами считал. И вся наша округа её за блаженную держит.

Меня бабуля часто к ней водит помочь с чем-нибудь. Покряхтеть рядом, пока они хату белят или в огороде ковыряются. Потом вареньем угощался и сказки про деда Павла и про Угодника слушал. Про нашего дядьку Николая. Она его только так называет. Он всем помогал, оказывается. И в церкви такой святой есть.

А ты в церкви бывал? Крещёный?.. Конечно, крещёный. Только про Угодника тоже рассказывать нельзя. Везде тайны и шпионы. Или КГБ.

Когда первое задание получим, мигом повзрослеем. Ведь с ровесниками всё просто: дал по шее и показал, как в подвал спуститься. А со старшими всё по-другому будет. Дед научит, кого обмануть нужно, а кого напоить.

Представляешь себя таким? Пьющим или дурящим? Я себя и с ровесниками не представляю, не то что с другими какими. А если вдруг девчонка капризная попадётся?

Тебя, кстати, зеленоглазая посещала? Это она нас искала. Решала, кто будет следующим посредником, а кто нет. Моталась по мирам, сравнивала, спрашивала.

Баба Нюра говорит, что этой девочке уже лет триста. А то и больше. Представляешь? Вот она точно ведунья.

— Почему ведунья? — скрепя сердце поддержал я разговор.

— Потому что знает наперёд обо всём на свете. И по звёздам гуляет, как мы с тобой по улице. Про то, что папка твой девятый, ты тоже небось не знаешь?

— Он что, тоже посредник? — живо откликнулся я, а изумлению моему не было ни конца ни края.

— Не поэтому. Бабуля его почти в сорок лет родила, когда нашего деда с Беломорканала отпустили, потому как ослеп. Так его другой инвалид, который без ноги был, год целый домой вёл. Пешком, представляешь? Шкандыбал на костылях одноногий, а на верёвке слепого Григория Федотовича вёл.

Так вот, у бабули нашей шестеро детей умерло от голода и болезней, Николай на войне голову сложил, а двое выросло. Тётка Ленка да отец наш. Тётка сейчас в Хабаровске живёт.

— А я даже не знал, как деда звали. Он умер, когда я маленьким был. Спасибо, что рассказал.

— Это бабе Нюре спасибо. Она обо всех знает и мне по секрету рассказывает. А от своих ничего не добиться. Твердят, что мы из рабочих, и всё.

Ладно, мне пора. В следующий раз за станицей свидимся. Там сразу из двенадцати миров дыры, и все в одном месте. Только они где-то под землёй. До встречи, двенадцатый. До бабкиной пещеры.

Одиннадцатый в смешной фуфайке удалился, а я остался сидеть над траншеей, как Алёнушка у ручья, и соображать, что же теперь будет. На душе было пусто и грустно одновременно. Домой идти не хотелось. К Павлу за объяснениями тоже. «Хрен с ним, с гордым стариком. Придёт время, научит всему, никуда не денется.

…Только подумать. Поговорил с самим собой и сам же себя расстроил. И никому не расскажешь. Вот жизнь настала», — посокрушался я недолго, потом встал и поплёлся домой.

* * *

Когда что-то делать не хочется, а приходится, время летит и подгоняет: «Кончилось лето! Топай в школу!» А тогда до уроков была ещё пара недель, но радости уже не было никакой. Ждал это двадцать третье августа, как наказание. Обдумывал, как сбежать из дома, что соврать, чтобы отпустили надолго. Самое обидное, что всё нужно было делать в одиночку.

Придумывать ничего не стал. Врать не хотелось, потому как, никакой поддержки вранью ни от кого не будет. «Встану пораньше и сбегу. Потом пусть ухи крутят и пытают, где был целый день. Только как раньше всех проснуться? А записку писать или нет? Чтобы знали, что сбежал не насовсем, а только до вечера.

…Нет, писать ничего не буду. Потом придумаю какую-нибудь небылицу», — покончил я с раздумьями и принял непростые решения.

И вот вечер перед путешествием в станицу настал. Хорошо, что была середина недели. «Папа будет на работе, мама с братом в поликлинике, а бабуля с раннего утра на Хлебогородке в очереди за комбикормом. Значит, её попрошу разбудить. Скажу, что Павел просил зайти. Она поймёт, что это наши секретные дела», — решил я, а потом так и сделал. Попросил бабулю, и она обещала растолкать пораньше.

Вечером долго ворочался, а наутро показалось, что вовсе не спал, когда услышал ласковый голос:

— Внучек, вставай. Просился, так не томи.

Я, конечно, сразу же проснулся, вот только подняться с кровати никак не хватало сил. То, что предстояло сделать, не то чтобы пугало, скорее было неприятно. Или ещё хуже, не могло быть осознано. А всё, что я не мог представить или понять своим умишком, для меня было неправильным и запретным.

Заставил себя думать только о велосипеде, которым очень дорожил, и окончательно пробудился. Нового мне никогда не покупали, и навряд ли когда купят, а этот «Орлёнок» я сам собирал из старых запчастей. Отец, конечно, помогал, но, думаю, только для того, чтобы я не покалечился на самоделке.

И вот, набравшись храбрости, я вывел на улицу двухколёсную драгоценность. Кукла меня не выдала, щеколда не звякнула, в общем, никакие другие напасти меня не остановили. Не знал, радоваться этому или нет. Втайне, даже для самого себя, надеялся, что меня обязательно поймают при попытке улизнуть и оставят сидеть дома, но началу похода ничто не помешало.

Я взглядом попрощался… Нет, не с домом и домашними, а с велосипедом. Мысленно попросил его простить за долгую дорогу и за то, что его, скорее всего, отберут вездесущие хулиганы. В том, что это случится, я был почти уверен.

Хулиганов и прочей шпаны хватало везде, и чужаков всегда ловили, отбирали мелочь, велосипеды, а если ничего этого у них не было, просто, давали пенделей. Участь эта для меня была неизбежна, как и наказание за самостоятельность.

Простившись с велосипедом, запрыгнул в седло и покатил в неизвестность. Лихорадочно крутил педали и рулил, крутил и рулил. Благо, дорогу знал хорошо: не раз с отцом ездил мимо Старой станицы на рыбалку или охоту.

Утро было серым, почти туманным, а значит, наступавший день обещал порадовать солнцем и теплом. Прохожие взрослые спешили на работу, шпана дремала и видела сны после ночных приключений, и я начал надеяться, что по дороге к месту встречи меня никто не потревожит. Настроение слегка поднялось, и я начал веселее крутить педали.

Вот уже родная улица упёрлась в Третью городскую больницу. Дальше поворот на Сенной путепровод, сразу после него направо, затем мимо центра города и налево к мосту через Кубань. Ориентиры были известные, но я никогда не бывал там в одиночку.

Солнце победило утреннюю пасмурность и, когда съезжал с кубанского моста в станицу, начало припекать. Ноги устали, но я всё равно прибавил, потому как оказался на территории чужой для всех без исключения мальчишек города.

Но вот и станица позади. «Здесь нужно внимательней. Нужно вспомнить, куда сворачивать», — настраивал себя, а сам, всё ещё шалея от страха, продолжал крутить педали.

Снова и снова искал глазами то, что меня остановит, что непременно сорвёт первое настоящее задание. Что раздавит моё нескладное существо обыкновенной житейской неудачей, которая породит крушение всех надежд. После чего обязательно упьюсь отчаяньем, поплачу навзрыд, как в недалёком детстве, и вина за всё случившееся будет чья угодно, только не моя.

Но ничего подобного не произошло. Ни подозрительных взрослых, ни вездесущих хулиганов, ни задиристых ровесников, ни злых станичных собак я так и не встретил. И тропинка была всего одна. Она незатейливо петляла и понималась на косогор, именуемый горожанами Фортштадтом, который стражем стоит на правом берегу Кубани.

Велосипед я давно катил руками. Толкал изо всех силёнок и обливался потом. Очень хотелось пить, но воды захватить я не додумался. Начал вспоминать инструкции деда, но этого не понадобилось. Я необъяснимым образом точно знал, куда идти, где свернуть, где оставить велосипед.

Вот и первый заросший овражек. В нём я спрятал двухколёсное имущество и дальше побрёл налегке. О том, что могу лишиться велосипеда, уже не беспокоился. К тому моменту, когда ноги сами вели к цели, мысли были заняты другим. Я вспомнил, что о времени встречи ничегошеньки не знал. Часов у меня не было, всё по той же хулиганской причине, да и по возрасту было не положено, даже если они старые и завалящие. Закон улицы неумолим: поймался в чужом районе – выворачивай карманы.

Вот уже куриные пещеры начались. То тут, то там в ракушечнике появлялись причудливые раскопы. Были мелкие и средние, куда уже могло поместиться пару человек, а пещер пока не было. Но я точно знал, где-то впереди, как минимум, одна меня дожидалась.

Когда разом на всём теле зашевелились волосы и волоски, а по спине забегали мурашки, начал озираться, но ничего сверхъестественного не увидел. Точно знал, что уже пришёл, уже на пороге цели путешествия, но сказочной пещеры с подземным ходом нигде не было, а была обыкновенная пещерка длиной или глубиной не больше трёх-четырёх шагов.

Ракушка в ней, действительно, была крупная и розовая. «Или с пещерой ошибся, или запамятовал что-то?» — засомневался я и присел на тропе прямо напротив пещеры. Начал думать, где и когда дал маху, и что теперь с этим делать. И тут же вспомнил, что нужная пещера находится в третьем овраге, а посчитать их я забыл.

Дрожь начала пробирать всё тело, волосы продолжали противоестественные танцы, а ледяные мурашки сбились в отряды и начали маршировать вдоль позвоночника.

То, что это была нужная пещера, я уже не сомневался, но как пройти в зал посредников, вспомнить никак не мог. Набравшись смелости, зашёл внутрь, ощупал округлые шершавые стены, но ничего не нашёл. Даже зачем-то прыгал и касался рукой потолка, потом лазил на четвереньках в поисках хоть какой-нибудь подсказки. Ни секретных рычагов, ни потайных кнопок нигде не было. Мыслей в голове тоже. Смирившись, уселся посреди пещеры и стал ждать, что такого несусветного будет дальше.

Пот на лбу высох, к гулявшим мурашкам и шевелившимся волосам попривык, как вдруг, в голове щёлкнуло и всплыли дедовы слова: «Чувствовать будешь и знать, куда идти, как зажмурившись заходить».

Мигом подпрыгнул и выбежал из пещеры. Поискал глазами ориентиры, стал напротив входа, прикинул количество шагов до противоположной стены. Закрыл глаза, вытянул руки вперёд и только собрался идти, как вдруг, затрясся ещё сильнее. Мурашки, ни с того ни с сего, стали в разы крупнее и агрессивнее, а волосы, просто, поднялись дыбом.

Открывать глаза стало страшнее, чем ещё недавно закрывать, и я впал в ступор. Тщетно пытался свыкнуться с нахлынувшими ощущениями. Время шло, а я не успокаивался. Время тянулось, густело, застывало, а я стоял. Ждал, а вот чего, и сам не понимал, пока не устал и ждать. Пора было решать, вхожу в пещеру или возвращаюсь домой с позором и мокрыми от страха штанами.

И тут я разозлился. На самого себя, а не на каких-то обидчиков или шутников. Начал ругаться и обзывать себя неприятными словами, чтобы хоть как-то настроиться на маленький подвиг.

И вот оно, чудо. Я сделал первый шаг. Сделал, как делает боец, который после тяжёлого ранения заново учится ходить.

«Вот мой первый шаг в сказочку, получили? Вот мой второй шаг туда же», — подбадривал себя и шёл в неизвестность.

В ушах появился мерзкий гул, мурашки заплясали дружнее, а волосы и вовсе сошли с ума: принялись подпрыгивать и меняться друг с дружкой местами. А я всё шёл, и шёл дальше. Шагал, незнамо куда, и считал: «…Три, четыре, пять».

Пещера не заканчивалась, зато гул начал стихать, мурашки принялись мельчать и слабеть, волосы замедлились и перестали метаться от чубчика к затылку, но всё ещё шевелились. А я топал и считал. Боялся остановиться, но ещё больше боялся открыть глаза. Так бы и забрёл, неизвестно куда, если бы не чей-то короткий смешок.

Мигом замер, как вкопанный.

Смешок повторился, и я понял, что уже нахожусь в нужном месте, а, главное, что я не один.

Всё ещё не открывая глаз, робко спросил:

— Кто тут?

В ответ со смеха прыснуло уже несколько голосов, а потом я услышал одиннадцатого.

— Распрягайся.

Всё ещё неуверенно, но уже без страха, открыл сначала один глаз, потом другой. Когда привык к полумраку, увидел, над чем смеялись остальные: я стоял в шаге от ракушечной стены, лицом к ней.

Мрак продолжил рассеиваться, и взору представилось круглое помещение с серыми стенами и редкими непонятными символами по периметру. Просторное пустое пространство, если не брать во внимание нескольких моих копий, будто отражавшихся от меня, только в разных позах и одеждах.

Помещение было шагов десять-двенадцать в ширину, или чуть больше. Свет падал откуда-то с потолка. Вверху имелось отверстие, и немного солнца пробивалось сквозь широкую дыру, похожую на дымоход.

Насчитал четырех своих двойников, а одиннадцатый тут же представил меня присутствовавшим:

— Это наш старший. Александр-двенадцатый, — и, повернувшись ко мне, познакомил с собравшимися. — Это Александр-первый, это седьмой, это девятый.

Я машинально кивнул. Минуту назад думал, что совершал невообразимый подвиг, а оказалось всё просто. Нет никакого выдающегося поступка, и никогда не было. Все начали подходить ко мне, по-взрослому трясти руку, хлопать по спине, о чём-то говорить. Я что-то отвечал, о чём-то спрашивал.

Воспоминания о знакомстве с двойниками остались обрывочными. Помню, как заходили следующие Александры, как вырастали из ракушечника их вытянутые вперёд руки. Как они смешно чеканили шаги, и как их встречали остальные.

Все вокруг добродушно посмеивались друг над другом, но всё это было позже, а сперва я не на шутку испугался, когда осмотр помещения навёл меня на тревожную мысль, что все мы находимся глубоко под землёй, а выхода нигде не видно. Только знаки, оказавшиеся римскими цифрами, были нарисованы на ракушечнике чёрной краской. I, II, III... Ровно двенадцать знаков.

На выручку, как обычно, подоспел одиннадцатый.

— Выход ищешь? Так ведь нет его. И никто нас здесь не потревожит. А выходить нужно, как и входить, зажмурившись, и прямо под ту цифру, в которую тебе нужно. В тот мир, который тебе понадобился. Кстати, цифры эти знаешь? — спохватился он.

— Хэ с двумя палками моя? — смутившись, уточнил я.

Хотя, чего смущаться? Одиннадцатый был умнее и шустрее меня. И сам он об этом знал. Лишь бы не задавался, не воображал через меру. В тот момент я готов был ему всё прощать. И хоть сто раз кряду.

Когда все собрались, когда перестали знакомиться, озираться по сторонам, балагурить и ободрять друг друга, как солдаты перед боем, в воздухе повисла мёртвая тишина.

Зачем, рискуя нервами и здоровьем, мы собрались, никто из нас не знал. Может, переволновались и все разом забыли о своём задании.

Долго разглядывали друг друга и пытались найти или подсказку на своих бледных лицах, или разницу между собой. Но все были зеркальными отражениями друг друга. Кроме одежды, все мы были точными копиями себя самих, а возможные мелочи мешал разглядеть полумрак подземелья.

От затянувшегося приключения мы явно устали, но всё равно старательно перебирали варианты забытого задания, пока не пришли к общему мнению, что этот октябрятский слёт нам устроили для знакомства. А ещё для преодоления страхов и неверия. Страхов, что всё, о чём трепались наставники, окажется правдой. Или страхов, что окажется неправдой. Для осознания, что всё это не шутки, и теперь наши знания об окружавшем мире можно сжечь, а пепел развеять по ветру.

И здесь я не утерпел и спросил:

— Выход точно работает? Вдруг, не получится разойтись? Вдруг, мы застряли?

— Не дрейфь. Выход работает, так же, как вход, — начал всех успокаивать одиннадцатый.

Оказалось, кроме всезнайки соседа, ещё трое из нас уже бывали здесь на тренировке. Одного даже дед Паша приводил, когда попросил его отца съездить за ракушкой.

Близнецы разом успокоились и начали расспрашивать друг друга обо всём подряд. За пару часов таких расспросов я узнал для себя уйму интересного.

Во-первых, не все братья перешли во второй класс. Была среди нас пара третьеклассников. Оказалось, они пошли в школу с шести лет, а не как остальные с семи. Во-вторых, не все детство провели в городе. Была троица, которую до школы растили у бабушки в станице. Один из них до шести лет носил бабушкину фамилию. В-третьих, не у всех отцы разъезжали на «Запорожце», как мой, а у большинства уже имелись «Москвичи». Только у одного из Александров отец гонял на мотоцикле с люлькой. В общем, разницы хватало. Всё это сначала нас настораживало, потом стало забавлять.

Время летело незаметно. На душе всё пришло в норму, но, как и всегда, одиннадцатый взял инициативу и всё испортил. Предложил закругляться и расходиться.

Близнецы разом опомнились, зачесали затылки, закивали, потом построились по кругу каждый лицом к своему номеру мира.

Одиннадцатый строго спросил:

— Все готовы? — тишина явилась подтверждением, и он скомандовал. — Первый пошёл!

И Александр-первый зажмурился и начал печатать шаги прямиком на стену. Исчез он точно так же, как все мы появлялись, постепенно. Я остался стоять, потому что мой номер двенадцать, стало быть, должен уйти последним, но прозвучала следующая команда: «Остальные тоже свободны».

Не успел зажмуриться и шагнуть, как новоиспечённый командир остановил меня вопросом.

— Сань, а ты на велосипеде?

Я пожал плечами.

— По крайней мере, был. А что?

— До дедова двора не доедем вместе? А то я на автобусе добирался с рыбаками. Прикинулся, что чей-то сын и залез к ним в ПАЗик. Никто не разобрался, чей именно, и меня прямо до Кубани подвезли. А потом сбежал, — одиннадцатый то ли умело врал, то ли бахвалился находчивостью.

Я не поверил в его историю и начал выпутываться:

— Сам знаешь, по городу вдвоём на одном велосипеде ездить нельзя: милиционеры ниппеля скрутят.

Я действительно не знал, радоваться такому попутчику или нет. Вдвоём веселее, конечно, только пешая прогулка от станицы до дома меня не радовала, и я спросил:

— Маскировку захватил?

— Нет, — покачал друг головой. — Прорвёмся до района, а там что-нибудь придумаем.

— Валяй. Только я первым пойду. Не хочу здесь один оставаться.

К тому времени уже все близнецы разошлись, в подземелье стало тихо и жутко. Одиннадцатый, соглашаясь, кивнул. Я повернулся лицом к цифре XII, вытянул вперёд руки, зажмурился, как перед прыжком в воду и, ободряя себя, скомандовал:

— Двенадцатый пошёл!

Ощущения повторились. Воздух после первого же шага наэлектризовался, мурашки забегали, волосы зашевелились, в голове загудело. Все чувства, хоть уже были знакомыми, всё равно, ввели меня в состояние шока.

Я считал каждый шаг и шёл вперёд. Ждал, когда вокруг всё утихнет, чтобы открыть глаза.

Всё затихло быстрее, чем во время входа. Это и понятно, ведь входил я медленно и неуверенно, потому что воображал всякую жуть.

Открыл глаза уже на выходе из пещеры. Первым делом осмотрелся. Вокруг никого. День по всем ощущениям должен был близиться к завершению, но солнце всё ещё сияло в зените.

Так, размышляя ни о чём, поймал себя на мысли, что боюсь обернуться и заглянуть в волшебную пещеру. Боюсь, и всё тут. Необъяснимый страх взял и поселились во мне напоследок.

Пришлось сделать вид, что заступил у входа на караул. Простоял так до тех пор, пока не услышал хруст ракушки под ногами одиннадцатого. А он, как ни в чём не бывало, насвистывал и пребывал хорошем настроении.

Только через его плечо я внимательно изучил вход в пещеру. Пытался запомнить подробности, чтобы в следующий раз не искать её и не сомневаться.

Одиннадцатый посмотрел на меня и, не догадавшись о причине моего мандража, спросил:

— Что не так? Если передумал, говори сразу.

— Вход запоминаю, — успокоил я братца. — Не дрейфь, не передумаю. Айда за великом.

Я перестал беспокоиться, когда нашёл велосипед там, где оставил. Больше того, я совсем перестал о чём-либо переживать, и мне стало абсолютно всё равно, что будет дальше. Заберут велосипед или нет, надерут уши по приходу домой или нет.

Не то чтобы апатия захлестнула, нет, вот, только чувство было до этого дня незнакомое. Чувство, что всё плохое и хорошее уже произошло, и мне плевать на остальное, что ещё может случиться. Сил переживать, о чём-нибудь у меня не осталось.

Мы пошагали вниз по тропе, по очереди толкая и перетаскивая мою самоделку, готовую безвозвратно выскользнуть из наших потных ладошек. Уже перед самым выходом на дорогу предусмотрительный сосед предложил спустить накачанные колёса, чтобы велосипед не забрали хулиганы и сразу на нём не уехали. Мол, никому не охота будет возиться с нерабочим великом.

Я вяло возразил, что после этого его ещё тяжелее будет толкать. Так мы спокойно беседовали и шли через станицу, через мост и дальше в сторону родного дома.

После Сенного путепровода мы осмелели и вдвоём взгромоздились на велосипед. Начали колесить по дороге, как ни в чём не бывало, будто делали так не первый раз.

Одиннадцатый окончательно расслабился на багажнике и начал меня просвещать на все темы подряд.

— Знаешь, как шпана наш район называет? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Пёстрый край. Ну, есть ещё Родина рядом. Второй вокзал дальше. Ефремову сейчас проезжаем.

Он болтал и держался за мои бока, а я крутил педали. Ехали мы медленно. Ноги ужасно гудели, но я не подавал вида. Думал, что хоть в чём-нибудь, но должен быть лучше этого всезнайки.

«Я очень выносливый. Нет, бегаю я медленно, зато могу долго бежать. Потому что выносливый», — внушал себе и слушал одиннадцатого в пол-уха.

Мы и не заметили, как свернули на улицу Майкопскую и доехали до дедовского квартала. Только его стариковский окрик привёл нас в чувства.

— Стоять! Смирно! Вы что это? Ополоумели? Хотите, чтоб вас обоих увидели? — орал дед, вытаращив глаза, и тряс бородой.

Он давно уже нас заметил, да мы и не скрывались совсем. Расслабились и напрочь обо всём забыли. Павел почти полквартала проковылял нам навстречу, грозя своей палкой, ругаясь и молясь одновременно, а мы ни ухом ни рылом.

Я моментально осознал ошибку, да и близнец мигом стащил с себя рубашку и начал придумывать, как бы приспособить её на голове, чтобы спрятать лицо. Но дед уже ревел благим матом:

— Марш во двор! Ща палкой по спинам перекрещу олухов. Наказания Господние. Бегом в калитку!

Одиннадцатый шмыгнул вперёд. Прижался к забору и наклонил лицо пониже, чтобы никто не признал в нём второго меня. И я бегом потолкал свой Орлёнок, пока вместе с ним не влетел к деду во двор.

Калитку я оставил распахнутой, так как Павел за нами не угнался. Прислонил велосипед к углу времянки и начал кое-как успокаиваться. Осмысливать приключившееся, а заодно искать глазами более шустрого компаньона.

Одиннадцатый намеренно завозился в сарае, подавая сигнал, где именно он схоронился, не бросив меня на растерзание, и я пошёл к напарнику.

Пока старикан прогулялся от места нашей встречи до сарая, мы уже устали торопить, положенный в таких случаях, нагоняй. Но вот, наконец, и дед.

Павел медленно и чинно ввалился в сарай, а по его улыбавшемуся лицу ничего толком понять было невозможно. Вроде как, не злился он на нас, шалопаев.

— Стало быть вас надо поздравить с почином? — спросил дед и, прищурившись, продолжил. — Стало быть, вы теперь заправские посредники? А вы в курсе, бесовское отродье, что если вас кто увидел, покою враз лишился? Вы о нас, взрослых, своими кочерыжками капустными подумали? Пороть вас нужно, а нельзя.

Дед не успокаивался и продолжал ещё долго причитать, а мы стояли, глядели в бетонный пол и боялись пошевелиться. Единственной нелепицей в картине нашего порицания было то, что дед, вроде как, ругался, но лицо его было довольным, и он не таясь улыбался. Просто, цвёл, как майская роза.

Мы ещё немного постояли для приличия, наблюдая за наставником исподлобья, так, на всякий пожарный случай. «Вдруг, возьмёт что-нибудь в корявую руку да огреет по башке?» — думал я, но всё обошлось. Наконец, Павел успокоился и потребовал подробный рапорт о проведённом мероприятии.

Одиннадцатый первым попросил прощения и взял вину о велосипедном происшествии на себя. Потом он начал докладывать, а дед расселся на табурете и невозмутимо слушал. Я же помалкивал, стоял и дожидался, когда всё закончится, и можно будет уйти, и уже одному получать сполна то, что жизнь приготовила на закуску.

О том, что обязательно получу награду за самостоятельность, я не сомневался, и день двадцать третьего августа, просто так закончиться не мог. Наказание было неминуемым. Меня просто обязаны были проучить хоть за что-нибудь. Хоть за какую-нибудь мелочь. Для моего полного, так сказать, удовольствия.

Доклад одиннадцатого я не слушал, а напарник всё сыпал и сыпал подробностями. В конце концов, дед остановил его словоблудие и палкой указал на левый лаз подвала.

— Теперь вам сюда. Там вас Нюра дожидается. Рапорт ей в сокращении расскажете. Она к подробностям дюже чувствительная. Такого себе вообразит, что Вторым Пришествием не обойдёмся.

Близнец откланялся и шмыгнул в подвал, а дед уставился на меня и, округлив глаза, рявкнул:

— А вы, фон-барон, ещё тут?

Мне по два раза повторять не нужно. Кинулся к велосипеду, схватил за руль и потолкал на улицу, на дорогу и дальше в сторону дома. Ехать на нём совершенно не хотелось, и я напоследок, как мог, оттягивал возвращение.

Было уже часов пять вечера, когда я распахнул калитку родного двора.

Кукла не удостоила меня никаким приветствием, даже головы не подняла. «Откуда она всё знает? Чувствует как-нибудь, что это я пришёл, а не кто-то другой? Мне бы такой нюх», — размечтался я, но собакой быть быстро расхотел.

По двору расхаживала бабуля, на пороге с братом на руках сидела мама, даже отец что-то мастерил в загоне для кур. Все посмотрели на меня, но никто ничего не сказал.

— Кушать будешь, тимуровец? — через пару минут спросила мама.

К такому повороту я точно не был готов, и что ответить не нашёлся. Конечно, я знал, кто такие тимуровцы, но считал, что никакого отношения к ним не имел.

Сначала насторожился, а потом усердно закивал, пока её следующий вопрос совсем не вывел меня из равновесия.

— Дед тебя не кормил? И где обещанное варенье?

«Так вот оно что. У меня, оказывается, оправдание есть. Я целый день трудился за банку варенья и пачку печенья. Значит, я Мальчиш-плохиш, а никакой не тимуровец. Ну, бабуля. Ну, удружила. А ведь я её ни о чём таком не просил», — обрадовался я, и тут меня словно прорвало.

Врал, в подробностях расписывая все якобы выполненные работы. Фантазировал умеренно, но со вкусом. Соображал, что же такого обычного могло со мной случиться, и сам верил во всё сказанное. «Я теперь в двенадцати лицах, значит, мне всё нипочём», — подбадривал себя и своё краснобайство.

Меня накормили завтраком, обедом и ужином одновременно, а я облизывал пересохшие губы и ел, ел. Потом удалился в сторону своего теперь уже посреднического ложа.

«Койка Александра-XII, не абы кого», — подумал и обессилено повалился на кровать.

Так закончился полный событий день, а впереди, суча ножками, уже ждало неведомое, но увлекательное будущее. И первый пугавший морок, и первое прямое общение с миром, и первые робкие прогулки с близнецами, и первая работа над ошибками. Полным-полно всего интересного и невообразимого.

— Где вы, приключения? Иду к вам. Встречайте, — шептал я, проваливаясь в сон.

Глава 4. Первые цветочки

Я стал замкнутым и нелюдимым. Казалось, что из-за своих приключений сделался взрослым, поэтому с друзьями и одноклассниками общаться не хотелось.

И забот прибавилось: нужно было себя постоянно контролировать. Всё время держать в голове мысли о тайнах, чтобы нечаянно о них не проболтаться.

Настроение портилось постоянно, и не было впереди ничего, что могло отвлечь или успокоить.

С родителями и бабулей не клеилось. На вопросы отвечать они не хотели, а идти к строптивому Павлу у самого не было желания. Я вредничал к месту и не к месту с ровесниками, со взрослыми. То и дело получал нагоняй, но поделать с собой ничего не мог.

Первое сентября давно прошло, и я ходил, опустив голову, в опостылевшую школу. Своей первой учительнице, ни с того ни с сего нагрубил. Дал понять, что больше не хочу учиться во втором классе, потому как, мне давно пора в третий. Она снисходительно улыбнулась и продолжила обучать наравне со всеми.

Дома усиленно корпел над уроками, читал все детские книги подряд, а когда их стало не хватать, пришёл в школьную библиотеку и потребовал учебники для третьего класса. Меня, конечно, тотчас выдворили, как расшалившегося шалопая.

Делать было нечего. Так или иначе, оставалась одна дорога в дедов подвал, а оттуда в чужие миры. Других занятий или интересов у меня не осталось.

Кое-как вытерпел до октября. Осень ещё не вступила в права, но стало заметно прохладнее. «Теперь на голову можно что-нибудь напялить для неузнаваемости, и вперёд», — кумекал я, когда собирался к деду.

Оделся теплее и, на всякий непредвиденный случай, захватил пол-литровую бутылку из-под лимонада, давно приготовленную и наполненную обычной водой.

Но в этот раз Павел на посту не сидел, а возился где-то во дворе. То, что он от калитки ни ногой, я знал точно, а вот какие у деда имелись на то настоящие причины, уже сомневался. «Если он немощным только прикидывается, а на самом деле сарай волшебный охраняет?» — понадеялся я, и покликал хозяина через забор, но мне никто не ответил.

«Дрыхнет», — решил я, осторожно открыл калитку и начал красться в сторону сарая.

Прошёл все окна, что таращились из белёной стены, свернул направо за времянку… И тут, на тебе! Дед с бабой Нюрой сидели и пили чай прямо у входа в сарай, из которого вынесли стол и табуреты.

Я замер. «От кого схоронились?» — оторопел сначала, но потом вспомнил слова одиннадцатого о том, что баба Нюра в моём мире умерла. Стало не по себе, а оба пенсионера сидели, мирно беседовали и не обращали на меня внимания. Они, конечно, сразу меня увидели, но не выказали никакого интереса.

Наконец, старики изволили обратить на меня внимание, и дед нехотя поинтересовался:

— Чьих будете, мил-человек?

— Мы наших будем, — начал я в тон деду, но тот оборвал меня на полуслове.

— Доложите, как положено, рядовой! — приказал он.

— О чём? — растерялся я.

— Жду рапорт, кто вы, из какого мира, и по какой надобности прибыли? — строго изрёк старикан.

Я расправил плечи и громко отчеканил:

— Александр, житель двенадцатого мира. Прибыл для получения нагоняя или задания. Лучше задания, конечно. Или беспрепятственного пропуска в одиннадцатый мир.

— Эвон чего захотел, — удивился дед, но его напускную строгость прервала баба Нюра.

— Пусти его. Он и так дольше всех маялся. Сашка мой уже дюжину раз приходил.

«Я оказывается… Меня оказывается…» — все мои мысли разом перемешались, как и в прошлое посещение деда. Меня давно ждали, а я всё не шёл за новыми приключениями, за мнимыми и настоящими тренировками.

Пока соображал и вспоминал, что хотел узнать от деда, тот не вытерпел и спросил:

— Что стоишь как истукан? Проходить собрался, или что?

— Мне прежде ответы надобны, — начал я вредничать. — И подробности всякие, а то я самый неграмотный из посредников.

Дед округлил глаза, но от грубостей воздержался.

— Какие подробности вам надобны, Александр из двенадцатого мира?

— К примеру, почему меня старшим считают? Мы же ровесники, а я ещё и последний по счёту? — выпалил ему и, осмелев, продолжил: — В каких местах другие мирные входы-выходы, в которые люди забредают? Где вход в первый мир? Мне рассказывали, что можно к двум соседним посредникам ходить. Как к одиннадцатому пройти я знаю, а к первому как?

— Стоп! — скомандовал дед. — Тебе никто небо в алмазах не обещал. Пока ученик не дозреет, учителю нечего почём зря знания вдалбливать. Ему в одно ухо закатится, а в другое выпадет.

— Обидно, что меня за балбеса держишь, — насупился я и засобирался домой.

— Ладно. Слушай и зарубай на носу. Или узелки вяжи для памяти, — дед вздохнул и неохотно начал обучение: — О том, что ты главный над всеми, тебе рано знать. После просвещу. Это, брат, мне и самому неприятно. Верь или нет, но дело так обстоит. А о проходе к первому, я думал, ты сам смекнёшь. Влезаешь в левую норку, а вылезаешь в правую – ты в одиннадцатом мире. А если сделать наоборот? Влезть в правую, а вылезть в левую?

Тут до меня дошло: «Вот как всё просто и немудрёно. А я-то голову ломал».

— А ещё где есть? — не угомонился я.

— Везде есть, но об этом рано разговаривать, — заупрямился дед.

— Будет вам ссориться, — урезонила нас баба Нюра. — Натаскивай мальца и не артачься.

Дед недовольно засопел, но спорить не стал. Потеребил бороду и продолжил ликбез.

— Дырок промеж миров много бывает. Которые есть известные, а которые нет. Которые постоянные, а которые из-за бед нарождаются и умирают в тот же день. Их и самому сделать можно, только знать нужно секрет особый. Тем секретом я делиться не буду, хоть убейте меня! — заявил он твёрдо и покосился на бабу Нюру. — Может, мне про время наболтать ему, про Угодника?

— Нет-нет, — опомнилась моя заступница. — На сегодня обучение окончено. Можешь идти к первому или одиннадцатому. Домой тоже можешь, если охота к странствию отпала. Ишь, вырядился, сразу не признаешь.

Я почесал затылок и решил никуда не ходить, а попросить бабу Нюру назавтра прислать одиннадцатого, чтобы вместе с ним подумать, куда отправляться. Баба Нюра согласилась, и я уже собрался домой, но меня остановил дедовский окрик:

— Задание возьмёшь или дальше гордиться собой будешь?

«Наконец-то первое задание», — воспрянул я духом и, не скрывая радости, затараторил:

— К первому заданию готов! Кого нужно спасти?

— Что-о? Шустрый какой. Он уже к подвигам наизготовку, — разбушевался дедуля.

А я замер на месте, хлопал глазами и не понимал, какие у меня могут быть задания, если не спасение мира или, как минимум, одного человека.

— Сейчас уши надеру и в угол на коленки поставлю. Ещё гороха под них всыплю. Или соли, — пригрозил старикан на полном серьёзе.

— Простите, что не понял, — обиженно извинившись, я отвернулся и собрался убежать подобру-поздорову, но дед продолжил моё воспитание.

— Слушай сюда, ирод. Задание такое: придумать особые ругательства. Работа у нас нервная, а материться нам не позволено: мы в Бога веруем.

Я стоял и не оборачивался. Жалел, что не видел стариковских глаз, чтобы догадаться, не шутит ли он, но продолжал вредничать.

— Так что, думай, как гнев с себя снимать будешь. И чтоб без обидных слов для окружающих. Чтоб только посредники знали этот злой секретный язык и понимали, что пора глаза разувать да искать, что случилось окрест. Какие неприятности напарник узрел, или ещё что, — дед продолжал инструктаж моей спины, а я, наконец, сообразил, что он не шутит о новом тайном языке, который предстояло изобрести и выучить.

— Можно исполнять? — спросил я, когда Павел умолк.

— Дозволяю следовать по вашему разумению. И чтоб через неделю пожелания были оформлены. Другие давно сие задание получили, только ты всё упорствовал и не шёл к старику в гости.

«Ещё и виноватым остался. Ладно, коли отпустили с миром, пора и честь знать», — решил я и, сгорбившись, удалился, так и не оглянувшись ни на деда, ни его фальшивую жену.

«Интересно, кто-нибудь ещё знает, что настоящая баба Нюра умерла?» — подумал я и прибавил шаг.

В моём мире никто о смерти настоящей бабы Нюры не ведал, и это я знал наверняка. Заборы вокруг дворов не ахти какие, стало быть, существование другой бабы Нюры тайною быть не могло, ведь она исправно ухаживала за дедом из моего мира.

Так, думая совсем не о том, о чём было нужно по заданию, я и дошёл до дома.

* * *

На следующий день нетерпеливо поджидал одиннадцатого. Прогуливался по улице и делал вид, что занят чем-то серьёзным. Когда за спиной свистнули, повернулся и узнал одиннадцатого, выглядывавшего из-за забора углового дома. Исподтишка осмотрелся по сторонам. Вокруг никого. Свистнул в ответ и засеменил к дружку, а тот на всех парах рванул во двор деда. За ним подоспел и я.

Павел сидел на своём посту и таращился, будто не знал меня вовсе. Пришлось его в шутку приветствовать:

— Здравия желаю! Я Александр из двенадцатого мира.

— Ты и представляться по-настоящему не умеешь, — ни с того ни с сего подосадовал дед.

— Как не умею? — опешил я в очередной раз.

— А так. Не умеешь, и всё тут.

— А как нужно? — решил я наладить разговор.

«Вдруг не пустит в сарай? С него станется», — встревожился не на шутку.

— Как на клятве. На зароке, что на горе нужно будет давать, ежели в настоящие посредники вздумаешь податься, — выстрелил дед очередной новостью, как картечью из пушки.

То ли на ходу он придумывал, то ли взаправду такая клятва существовала, и мне её придётся давать, кто этого упрямца разберёт. Я остановился и обиженно насупился.

— Ладно, проваливай. После обучу вас, пострелов, и клятве, и где её давать. Ступайте с Богом и не попадайтесь там, а то Угодника на подмогу кликать придётся.

Окончательно потеряв настроение, я шагнул в калитку. «Час от часу не легче. Что ещё за клятвы? Что за горы? Какой такой Угодник снова явился? Только к одному притерпелся, уже другое барабанит в голову», — расстроился и не заметил, как оказался в сарае.

Коллега уже был там и раскачивался на табурете, как на кресле-качалке.

— Куда рулим? — живо поинтересовался он.

— Теперь… Никуда, — выдохнул я безнадёжно. — Теперь тут сидеть будем, пока от новостей не опомнюсь.

— Каких новостей?

— Которые только что из печки. Ещё горячие, — ответил я раздражённо и поискал глазами, на что бы такое свалиться вмиг отяжелевшим телом.

— Ну-ну, — примиряюще молвил одиннадцатый. — Отдыхай. А пока, может, поделишься? Или это тайна вашего мира?

— Сам что про клятву посредника знаешь? Про гору, где её окаянную давать придётся? — начал я с горечью, предвкушая очередное разочарование от наставлений соседа.

— Ничего не знаю, — ответил близнец, не моргнув.

Я конечно засомневался: «Может врёт? А если не врёт? Вдруг и у меня какие-никакие козыри появились?»

— Про ругательства задание получил? — продолжил я осторожно.

— Сразу же после пещеры. Когда пытался к тебе пройти, но баба Нюра сказала, что рано ещё путешествовать. Взамен это задание выдала. Иди, мол, ругаться учись.

— А про Угодника, что в твоём мире известно? — поверил я, что о клятвах и горах он и в самом деле не знает.

— Про него мало что слышно, — признался Александр. — Но кое-что из секретов выдам, так и быть.

Мы перешли на шёпот, и он начал рассказывать всё, что ему было известно об Угоднике.

— Святой такой есть в церкви, иконы разные в его честь имеются. Он то ли библию написал, то ли подвиг совершил, точно не знаю. Бабка сказывала, что Угодник этот почти две тысячи лет назад жил. Ходил везде, людям помогал и в Бога учил верить.

Однажды он с самим Иисусом и другом Фомой шли и увидели, как у крестьянина телега в грязи застряла и ни туда, и не сюда. Вот Иисус их и спросил: «Кто из вас помощь окажет, а кто в сторонке постоит?» Николай и вызвался. Прыгнул в грязь, весь изгваздался, но телегу помог вытолкать. А Фома стоял в белых одеждах и сомневался.

Когда крестьянин уехал, а о том, что они с Иисусом были, ему ни Фома, ни Николай не сказали. Им двоим Иисус и говорит: «Тебя, Николай, теперь Угодником называть будут и в церкви вспоминать по два раза в год станут. А тебя, Фома, вспоминать только раз в четыре года будут и только двадцать девятого февраля, что в високосном году».

Я сперва внимательно слушал, но потом не вытерпел и перебил:

— Какое нам дело до Угодника? Это же две тысячи лет назад было.

— Какое-какое, — обиделся одиннадцатый. — Я только начал про дело. Когда дядьку убило на фронте, его тоже назвали Угодником. Или видели после смертоубийства, или за прошлые заслуги. Только я однажды своими ушами слышал, как баба Нюра твоему деду сказывала, что она разговаривала с Угодником, и он ей бумажку для деда передал. Они про себя эту бумагу заданием называли и про висельников каких-то шептались. А потом она сокрушалась, что он как был молодой в день погибели, так и остался.

Подробностей не разобрал, но потом не раз ещё это имя всплывало. Я из их пересудов понял одно: живой наш дядька. Как есть живой. Шастает по мирам и глаз до дома не кажет. А про гибель свою, то ли сговорился со всеми, то ли внушение гипнозом сделал.

Бабулю только жалко. Она же до сих пор его погибшим считает. Одно непонятно, сколько же лет дядьке, если он с войны молодым остался?

— А я ещё про какое-то время слышал. Мол, потом нам про это время, дед слово дал, что расскажет, — начал и я в свою очередь шёпотом, когда одиннадцатый умолк. — Может дядька настоящим колдуном сделался? Может он с самим Временем воевал и победил его? Поэтому не стареет. А если про время какая-то тайна, может, это о том, что оно для него остановилось? Может, его теперь взаправду убить нельзя?

— Кто знает. Так ты про клятву говорить будешь, или пойдём уже? — напомнил напарник.

— Я уже забыл про неё. В общем, клятву нам надо выучить до того, как настоящими посредниками станем. Слова в ней есть про то, как правильно мирам представляться. А саму её на горе произнести надо. Я думал про Фортштадт, а ты какие горы знаешь?

— Змеиную знаю. Ещё пару курганов, что вверх по течению Кубани. Там ещё насыпь от старой железной дороги. А ты в тех местах бывал? — спросил меня дружок.

— Конечно. На рыбалку с отцом туда ездим. Только на горы не лазили. Я и не просил его там останавливаться. Всегда торопимся до пруда или к речке добраться.

— Придётся что-то придумать, чтобы на гору попасть. А до этого нужно у деда всё узнать и клятву выучить. Вдруг батька не согласится на гору лезть? Только вот, при нём же клятву не скажешь.

— Жаль, что нам вместе туда нельзя.

Мы ни с того ни с сего рассмеялись. Наверное, одновременно представили, как нас двоих отец везёт на рыбалку и ни о чём не спрашивает.

— Вот дубины, — опомнился близнец. — Нам же нужно родному миру представляться. То есть, представиться можно и другому, а клясться только своему.

— Точно, — согласился я. — А про ругательства, когда думать начнём?

— Зачем думать? Их сочинить нужно, в тетрадку написать, а потом в назначенный день говорить о них будем. А до того промеж собой ни-ни. Так баба Нюра учила, — огорошил меня одиннадцатый.

Я поморщился от очередной невкусной новости.

— Чем это ты недовольный? — спросил соседушка. — Про дедову клятву или про ругательства?

— Про ругательства. Думал, посидим вдвоём, придумаем. А тут опять одному.

— Так честнее будет. И слов разных больше получится. Представь, что ругательские слова… Которые ими станут, из двенадцати миров будут. По одному от каждого – двенадцать, по два – уже двадцать четыре…

Я не выдержал и перебил разгорячившегося математика:

— А представь, что потом все эти слова учить придётся.

— В том-то и дело, что не все, а только те, которые понравятся. Всем понравятся, а не нам с тобой, — парировал друг.

— Ладно, фиг с ним, — решил я помириться и с одиннадцатым, и с собой, и со всеми мирами разом. — Так сведёшь меня в свою губернию, или отменяем поход?

— А куда ты хотел? Нужно обмозговать.

— Снова-здорово. Я же просто погулять хотел. Теперь опять думай да гадай, куда можно идти вдвоём, а куда заказано. Там, где нас все знают, не погуляешь. А в незнакомые места ходить чревато, — задумался я вслух и опять погрустнел.

— Давай экскурсию устроим? Пройдёмся по кругу? — пришёл на выручку одиннадцатый, только вот я, хоть убей, не понял, о чём это он.

— По какому такому кругу?

— Будем по подвалам шнырять, и все миры по кругу обойдём. А для верности номера на дверях сараев сверим. Взаправду это следующий мир или нет.

Идея соседа мне понравилась больше, чем прогулки по незнакомым окраинам, да и маскировка при таком походе не потребуется.

— Лишь бы деды с их бабами нас не увидели. Или собаки не покусали, — поделился я опасениями.

— Наоборот, — замахал друг руками. — Знакомиться со всеми будем и представляться, кто мы, да из каких миров.

— Я бы на всякий случай у своего деда тоже разрешение спросил. Вдруг, нельзя нам так делать? — в очередной раз окоротил я жизнерадостного компаньона.

— Это можно. А давай потом у всех дедов такое разрешение спрашивать. И повод для разговора искать не нужно, — согласился одиннадцатый.

Мы решились, и я отправился к своему начальнику.

Он, как и всегда, сидел себе на скамейке и мыслями был где-то за тридевять земель. Покашляв, чтобы вернуть его домой, я вежливо спросил:

— Деда, а деда. Можно нам с одиннадцатым по всем мирам пройтись? Мы только из сараев выходить будем, чтобы номерки сличить, а потом обратно в подвал и в следующий мир. Баловаться не будем, обещаю.

Павел поначалу долго возвращался из своих размышлений, потом тщательно обдумывал мою просьбу, пока я, наконец, дождался ответ.

— Так и быть, пострелы. Обещайте не шкодить и бабок не пугать, и идите с Богом, — почти уже разрешил дед, но что-то вспомнил и добавил: — Только знайте, окаянные, ежели крышка лаза опущена, дороги из него нет. Как узрите, что выход закрыт, не открывайте ни в коем случае. Мы их не просто так затворяем, а по надобности серьёзной или отсутствию нашему неизвестной продолжительности.

Пообещав деду выполнить всё, как он велел, я опустил голову и побрёл обратно в сарай.

— Что опять? — спросил братец, когда я с кислой миной переступил порог.

— Путешествие наше может оказаться коротким, — ответил я, а потом выложил дедов наказ.

— Я про это знаю. Но они редко пост покидают. Вот твой дед, так он даже за хлебом не ходит. Ему баба Нюра всё покупает, а он ей денежку отдаёт. А в некоторых мирах они по двое живут. То есть, не помирал никто, как в наших, — успокоил меня близнец. — Правда, если какое несчастье, не дай Бог. Короче. Если где-то будет закрыто, мы вернёмся сюда и в другом направлении двинем.

Я закивал, соглашаясь с другом, и мы полезли в подвал.

* * *

Так началось моё второе странствие по мирам, если, конечно, путешествие в подземную пещеру не брать во внимание.

В одиннадцатом мире всё было буднично, и соседушка сначала официально представил бабе Нюре меня, потом спросил разрешение на проход в десятый мир. Баба Нюра перекрестила нас на дорожку, мы повернули дверку сарая с номером и кивками головы отметили посещение одиннадцатого мира, а уже потом спустились в левый лаз.

Мир под номером десять был нараспашку, мы взобрались по лесенке и выглянули из сарая.

— Кого звать будем? Деда или бабу? — спохватился я.

Но сосед и тут вывернулся.

— А как все. Просто, кликаем хозяев, — предложил он и сразу же проревел нарочито взрослым голосом: — Хозяева! Есть кто в хате?

— А кто спрашивает? — откликнулась десятая баба Нюра.

Мы осмелели и вышли на поклон, а одиннадцатый сразу же отрекомендовался:

— Здравствуйте. Я Александр-одиннадцатый. Прибыл для учебного ознакомления.

— Здравствуйте, бабуля, — вторил я эхом. — А я Александр из двенадцатого. По той же надобности.

— Так вы к нам в гости? Может попотчевать вас? — вежливо поинтересовалась бабушка.

— Спасибочко вам, — ответил близнец. — Мы только узнать, как вы тут поживаете, да как наш десятый брат. Не шкодит?

— Как не шкодит? Шкодит, — весело ответила бабушка. — Он только и умеет, что шкодить.

Мы заулыбались, а я, осмелев, спросил:

— А не разрешите нам, бабуль, в девятый мир пройти?

— Отчего не разрешить добрым людям? Ступайте, коли приспичило, — выдала нам позволение баба Нюра-десятая, и я уже начал благодарить её и откланиваться, как вдруг одиннадцатый выпалил:

— А не просветите нас, бабуль, про деда вашего и про деда с бабой, которые девятые? Кто там поживает? И ваш дед, где нынче? А то мы с братишкой в неведении.

Я решил, что это уже чересчур. Этак можно обидеть старушку вопросом, жив её дед или помер. Но баба Нюра, не моргнув, ответила:

— В девятом Нюра вдовствует. Тамошний Павел схоронился. На кладбище теперь дежурит. А мой просиживает штаны на лавчонке. Покликать его?

— Нет-нет, — опомнился я, услышав о живом и здоровом десятом дедушке. — Не нужно звать. Пора нам. Спасибо вашей хате. Пошли мы.

Схватил одиннадцатого и силком потащил в сарай, пока тот ещё какого непотребства не выдал, опозорив нас в начале похода. Или, того хуже, не свёл знакомств с Павлами других миров.

Он на ходу попрощался с десятой бабусей, потом засопел и уже в сарае потребовал объяснений:

— Что ты в самом деле? Испугался чего или увидел?

— Ничего не увидел. Только не хочу я с другими Павлами общаться. Мне своего во, как хватает, — высказал я в сердцах и чиркнул пальцами по горлу.

Одиннадцатый рассмеялся в голос, а я зашикал и снова потащил его к подвалу, где нас ждала целая вереница миров, и дальше всё пошло своим чередом. Мы влезали в подвал, мы вылезали из подвала. Представлялись следующей бабе Нюре или деду Павлу, а то и обоим сразу. Сверяли надписи на дверях сараев, кивали головами, и снова спрашивали у хозяев разрешение на проход в следующий мир.

Подвалы исправно работали, и нигде ничего примечательного не случилось. Я пожалел, что не захватил тетрадку, чтобы пометить, в каком мире кто из стариков проживает, но одиннадцатому ничего не сказал. Правда, и он больше не задавал вопросы, кто жив, кто нет, а тактично справлялся у хозяев, есть ли кто дома в следующем мире. Получая ответ и одобрение на проход, мы удалялись.

В первом и заключительном для меня мире, нас поджидал сюрприз: дед Павел-первый с бумажным листком в кулаке.

— Здравствуйте вам, деда, — поздоровались мы. — Как поживаете?

Но первый дедок даже здороваться не стал, а протянул нам бумагу и спросил:

— Который из вас старшина?

Я покосился на одиннадцатого, но тот знаками показал, чтобы не молчал и признавался. Вспомнив, кто из нас настоящий командир, я сказал:

— Я двенадцатый. По какой надобности нужен, и что это за бумага?

— Это почта, — процедил сквозь зубы Павел номер один и продолжил: — В ящик почтовый положи до времени. Там пусть свой час дожидается. А покудова не смей её читать!

Я взглянул на одиннадцатого, но тот только плечами пожал. Стало ясно, что выкручиваться придётся самому, и я взял протянутый дедом листок. Это была обыкновенная, сложенная вчетверо бумажка. Как простая школьная записка. Только цифра «1» красовалась на ней в качестве обратного адреса.

Расспрашивать местное начальство я поостерёгся. Решил потерпеть до своего, и сразу же попросил разрешение на отбытие. Павел-первый кивком головы отпустил нас, и мы не заставили нас дольше терпеть. Мигом удалились в двенадцатый мир.

«А вот и дом. Вернее, мир. Мой двенадцатый мир», — думал я, когда вылезал из подвала. Не дожидаясь, пока одиннадцатый последует за мной, сразу же направился на разговор к наставнику.

— Заново здравствуйте вашей хате, — начал на повышенных тонах. — Что про почту слышно в двенадцатом мире? Где ящик почтовый приторочен?

— В сарае. А вам он зачем? — неохотно ответил дедуля.

— Нужен, так как почтою обладаю, — доложил я с издёвкой. — Только адресат неизвестный, и без конверта эта почта. А читать мне её не положено.

— Может это письма приходят с заданиями? Циферка там наличествует?

— Единица там наличествует, — оторопел я в который раз.

— Первые они завсегда вперёд всех себя выказывают. Стало быть, исполнили задание. Так что, клади в комод, что в дальнем углу сарая, да помалкивай. Встречу назначили уже, или до весны стерпите? — продолжил дед ответное наступление.

— Какую встречу? Ты же ничего не говорил, — промямлил я, а одиннадцатый стоял да помалкивал и в нашу с дедом распрю не вступал.

— Ты над ними начальник, тебе и назначать. Только не поморозь парней. Зимой никого никуда не пущу.

— Я ещё клятвы не давал, — в сердцах открестился я от начальствования. — О чём ещё ты забыл просвещение устроить?

Дед заулыбался в бороду и примирительно молвил:

— Не суетись. Успеешь накомандоваться. Главное помни, что ты не просто начальник, а в первую голову отвечаешь за всех. Нашкодят они где-нибудь, или висельник из-за них прибавится, ответ твой будет.

Меня словно обухом по затылку шарахнуло. «Какой ещё висельник? Что за ответ держать? За кого? За настоящих самоубийц?» — перепугался до невозможности и хотел расплакаться, а на том покончить с расспросами.

Одиннадцатый тоже стоял, раскрыв рот и побледнев, но на деда у него был иммунитет, и его он не больно-то боялся.

Зашмыгав носом, я уже пошёл со двора, а дед снова начал перемирие, заявив:

— Вы что же, не знаете, что мужик ноне слабый пошёл и, чуть что, сразу в петлю лезет? Вы этих висельников окрест посчитайте. Да в каждом втором дворе. В том и моя вина кое-где имеется. Так что я вас пугаю заранее: осторожней бродите и на глаза не попадайтесь.

То, что дед не кривил душой насчёт мужиков-висельников, я знал, только о причинах их смертоубийства никто понятия не имел. Думали, водка виновата или их вредные жёны, а вот о дедовой вине я услышал впервые.

«О чём он? Как довёл их до верёвки? А, главное, как мы можем учудить такое же горе?» — всё думал и думал я, пока на выручку не пришёл одиннадцатый. Он видно не просто так стоял, а тоже кумекал, но не находил причин для таких поступков горе-мужиков.

— Признайтесь нам, деда, как не стать такой беде причиной? — осторожно, подбирая слова, спросил братишка.

— Как, да как. Да кверху каком! — сначала вспылил дед, но потом смягчился и продолжил: — Что вы о себе думать станете, коли к вам домой явится мужик, как две капли на вас похожий? Или что вам думать, когда вы домой пришли, а ваша жена другого мужика борщом кормит? Вы что, спрашивать его будете? Нет, конечно. Ведь он ваша полная копия. Сбежите как ошпаренный и видели только вас. А куда? А бежать-то вам некуда. Только напиться да в петлю залезть остаётся. Причём, обоим сразу. И тому, кто дома сидел, и тому, кто в него пришёл.

Дед закончил рассказ, и всё стало на свои места. Кроме его в том вины, конечно. Но переспрашивать не хотелось, и я сменил тему разговора.

— Можно мы сходим в сарай и поищем ящик, который почтовый?

— Валяйте, — распорядился дед.

И я с одиннадцатым, бочком-бочком, и за времянку.

Комод мы нашли быстро. Пошарили в нём – ничего интересного. Решили положить письмо в правый верхний ящик.

— Хватит на сегодня? — спросил я у Александра.

— Хватит, — согласился он и начал спускаться в подвал. — Своё письмо я потом закину. Заодно у бабы Нюры узнаю, как эта почта работает. Как послания всех миров в вашем комоде собираются, — уже стоя внизу он, то ли спросил, то ли поставил меня в известность.

На том и разошлись. Дружок в подвал, а я в калитку и домой. Мне опять нужно было долго и нудно раскладывать по полочкам новые знания. А главное, пытаться к ним привыкнуть.

«Пожить бы спокойно недельку, порадоваться жизни. Может, получится наладить со всеми отношения? — так сам себя успокаивал, но в душе сам себе не верил. — Было уже так. После пещеры. И чем всё кончилось?»

Глава 5. Глазастая репутация

Наступил декабрь. Время тянулось по-зимнему медленно, и я вновь не находил себе места. То хватал учебники или книги из библиотеки, то безучастно бродил по улицам. Ничто меня не радовало, не волновало. По всем фронтам полное затишье.

Письма из всех миров давно лежали в комоде, а дед всё тянул с разрешением на их прочтение.

— Ты ещё не старшина. Ждать те велено. Проваливай, — давал он очередной от ворот поворот, и я удалялся в поисках других дел.

Помирать в эту зиму он явно передумал, даже о клятве помалкивал, как партизан. Наверное, боялся, что не вытерпим и посреди зимы помчимся на горы читать её мирам, стоя покалено в снегу, да ещё и на ледяном ветру.

И от десятого деда мой напарник ничего не добился. Его просто-напросто отослали к старшему. «Значит, на самом деле, наш с дедом мир всему голова», — это открытие не обрадовало меня, но и не огорчило. «Лишь бы снова не начал уму-разуму учить. Учить, конечно, можно, но потихоньку-помаленьку, а не с размаху, да по темечку. Ходи потом сам не свой неделю, а то и месяц», — размышлял я, валяясь на диване, огородившись от родного мира стеной мнимого безразличия.

Я с нетерпением ожидал дня рождения. Своего и всех близнецов, конечно. Будет повод явиться к деду и потребовать пропуск в другие миры для поздравлений. Возможно, и его удастся разговорить на какую-нибудь интересную тему. А если сразу не получится, так через неделю Новый год подоспеет. Чем тоже не повод? Там, глядишь, Рождество. И пойдёт-поедет, как на колёсиках, то старый Новый год, то день Советской армии. «Возьму его измором, точно возьму», — обещал я себе.

Дня рождения дождаться не пришлось. За неделю до него, через бабулю, получил дедову весточку с приказом прибыть для оказания помощи.

Со смешанным чувством собственного превосходства и железной выдержки с одной стороны, и полной зависимости от стариковских капризов с другой, я ответственно оделся, обулся, проверил карманы, варежки, шарфик и вышел во двор. Мороза ещё не было, хотя середина декабря уже наступила. Гулять по слякоти не хотелось, и я решительным шагом направился прямиком к дедову подворью.

Дед на посту отсутствовал по причине зимнего времени года, и я, постучав для приличия в калитку и крикнув дежурное «хозяева», тотчас вошёл во двор.

Павел шумно завозился в сарае, давая понять, куда именно нужно прибыть для оказания помощи. Стукнув пару раз по двери сарая, я распахнул и её.

— Явился, не запылился, — начал дед с напускным недовольством. — А хоромы к Новому году, кто за вас прибирать будет?

— К какому Новому году? То есть, как прибирать? — опешил я, и, как обычно, в голове сразу всё перепуталось.

Умел треклятый бородач озадачить, ещё как умел. Хоть готовился к встрече с его выкрутасами, и даже считал, что готов к ним, но опять растерялся.

— Это же повод собрать всех шпингалетов. Всех двенадцать. Там, для собрания или для гульбы по улицам. Не говоря уже о прочтении и голосовании за ругательства, — изрёк мастер обескураживать.

— Мы пока не настоящие посредники. Клятвы-то не давали. И кто нас собирать станет? Я не старшой покуда. И как ты представляешь гульбу двенадцати близнецов по улицам? — достойно возразил я наставнику.

— Резонно калякаешь, — согласился дед. — Приказ всем явиться от моего имени разошлёшь. А вот насчёт гульбы, тут ты узко мыслишь. Про маскарад слыхал что, или нет? Личины волков, зайцев тебе мамка на ёлку не покупала? Хороводы в детсаду не водил?

— То в детстве было, — продолжил я упрямиться, но в душе радостно зазвенело.

— Ишь ты, взрослый выискался. Как знаешь, можете не гулять вовсе. Какое мне дело до ваших дней рождений, Новых годов с их каникулами? Но ежели остальные прознают, что ты праздники попортил, на себя пеняй.

Я постоял и хорошенько поразмыслил над дедовыми словами. Представил, как мы гуляем гурьбой в дюжину человек и все в одинаковых масках зайчиков, как играем в снежки или салочки. Картина получилась неправдоподобной, но чего только не увидишь в этой, новой для меня, жизни.

Я дал согласие на новогоднее сумасшествие, но решил уточнить:

— Что нужно сделать?

— Самую малость, — оживился Павел. — Сарай до ума довести. Стол соорудить, лавки. Главное, освободить его от хлама. Есть вопросы? А то пойду печку топить. А ты тут посиди, пораскинь мозгами.

Дед удалился, а я остался один на один с новогодними думками. И, конечно, с соблазном залезть в комод и узнать, что такого навыдумывала моя команда.

Держался я долго. Пересиливал себя, старался не смотреть на комод, а думать о деле, но сосредоточиться так и не смог.

Неожиданно в подвале зашуршало, и я поторопился вскочить и встать спиной к двери сарая, чтобы удобнее наблюдать за лазами. Хорошо, что они были сделаны шагах в четырёх один от другого, но так сделаны, с умом, наверное, чтобы сразу не увидеть, что происходит в обоих одновременно.

Я стоял и уже мысленно приготовился к какой-нибудь пакости, но из левого лаза выросла голова моего близнеца. Напустив важность, я строго окликнул:

— Стой! Кто идёт?

— Своих не признаёшь? — начал Александр из неизвестного мира, но я не дал ему договорить.

— Представьтесь, как положено.

— Одиннадцатый я. А ты кого ждал? Меня к вам баба Нюра прислала. Говорит, деду помощь нужна.

— Ладно. Напугал меня до чёртиков. Уже чуть почту не проверил, а тут ты скребёшься, — признался я в минутной слабости.

— Рано же ещё, — вздохнул сосед с облегчением.

— Забудь. Тут такое наклёвывается, в двух словах не расскажешь. Садись и слушай, — перевёл я тему разговора в требуемое русло.

Рассказывал я долго и подробно, а мой благодарный слушатель внимал и мотал на ус. Глаза его то загорались искрами, то гасли, и тогда он о чём-то задумывался. Наверное, тоже сидел и кумекал, взвешивая «за» и «против».

Когда закончил рассказ о собрании и принятии новых ругательств, о посиделках на день рождения, об игре в снежки в карнавальных масках, о других возможностях времяпровождения, он всё так же молчал. Продолжал сидеть и глядеть сквозь меня, сквозь стену сарая.

— Ты ещё здесь? — справился я в шутку, не дождавшись, когда друг намечтается.

— Тьфу, на тебя. Во второй раз стращаешь, — признался одиннадцатый и, оживившись, продолжил: — Всё понятно. На какой день организуем братьев для работы?

То, что положение обязывало о близнецах проявлять заботу, меня не слишком радовало, а вот то, что теперь можно запросто собирать всю ватагу и командовать ею, мне пока в голову не приходило. «Это каких дел наворочать можно, — размечтался я не ко времени. — И хулиганов проучить, и…»

— Не спать! — теперь дружок вернул меня на грешную землю.

— Сам предложил, тебе и голову ломать, что да как делать. А я хоть немного себя командиром почувствую, — пробурчал я недовольно и снова закатил глазки, вспоминая, на чём меня прервал подчинённый.

А этот подчинённый отвесил мне оплеуху, чем окончательно вернул в чувства, и мы вцепились друг в дружку. Потом весело, не обижая больными тумаками, начали метаться по дедову сараю.

— Какие у тебя предложения? — не прекращая свару, спросил я близнеца.

— Ты у нас начальник, ты и думай, — пропыхтел он в ответ, и мы продолжили кататься по пыльному полу.

Так мы скорее согревались, чем выпускали пар противоречий. И это был наш первый конфликт, как у начальника и подчинённого.

Наконец, наигравшись и запыхавшись, мы прекратили возню и присели на табуреты. Предстояло в две головы подумать, что делать, и как организовывать.

— Всех звать незачем, — начал я обсуждение.

— Ты да я, да мы с тобой. Уже четверо, — не перестал дурачиться одиннадцатый.

На такую провокацию меня обычно легко подтолкнуть, но в этот раз я сдержался.

— Прекращай дурить, — и в шутку и всерьёз взмолился я. — Давай всё обдумаем. Сарай прибрать дело плёвое, а вот что дальше делать.

— Ну соберёмся мы все двенадцать, — начал рассуждать одиннадцатый. — Обсудим писанину про сигналы. Поздравим друг дружку с днём варенья.

— Про какие сигналы? — заморгал я глазками.

— А ты о чём думал, дурья башка? Что нас ругаться учить собрались? — удивился помощник. — Это сигналы. Разные и необходимые. Чтобы мы друг дружку понимали, а окружающие ни ухом ни рылом. Когда задание получал, понимал, зачем десять ругательств? Там всего-то пара шутейных, а все остальные для работы нашей.

— А я, шалопай, всё пропустил. Так какие сигналы нужны?

— Как позвать друг друга. Как заставить обратить внимание на что-нибудь. Как намекнуть, что пора убегать со всех ног. Как дать понять, что в помощи не нуждаешься, а справишься сам. Ещё много чего, — перечислил он всё, что вспомнил, и вскочил с табурета. — Где почта? Давай листок с одиннадцатой цифрой.

— Мне же нельзя чужие предложения читать, — неожиданно я стал правильным и отверг крамольный намёк.

— Сам читать буду. Тебе скажу только то, что знать полагается. Какие сигналы и для чего придумывать.

Одиннадцатый пошарил в почтовом ящике, отыскал свою бумажку с ругательствами и начал рассказ о задании.

— Во-первых, про то, как позвать друг друга на расстоянии. Тут я свист особый предложил, а если нельзя свист, тогда слова. Во-вторых, как внимание привлечь к опасности или ещё к чему. Третье означает: «Отступаем незаметно, не привлекая внимания». Четвёртое, наоборот: «Драпаем со всех ног!» Пятое: «Сам справляюсь, не вмешивайтесь». Шестое: «Нужна помощь». Седьмое про то, как…

А нет. Это сигнал «Начать». Всё, о чём заранее сговорились, начинать делать после этого сигнала. Восьмое: «Ой, больно мне!» Девятое: «Ой, скучно мне! Давайте подурачимся». А десятое на наше усмотрение о том, что интересно будет. Как видишь, почти никакого веселья. А ты какие посреднические сигналы знаешь?

«Вот те на. Я, оказывается, не только ругательское задание провалил, но ещё и в розовых облаках витаю. Детство из меня никак не выветрится, что ли? Мне бы всё забавы да игрушки, а люди вон, делом заняты».

— Не знаю я никаких сигналов. Никто мене о них не рассказывал, — огрызнулся я сердито.

«И у моего терпения есть стена, в которую могу упереться. Тогда держитесь все. Иду вразнос!» — распсиховался я не на шутку. Чуть не зарычал от нахлынувшего ожесточения.

— Что же это делается? Про задание ни от кого ни слова, ни полслова. Про сигналы ни словечка от овечки. А что на закуску? Добивай уже, — раскричался я и грозно двинулся на умника-дружка, в один миг ставшего олицетворением всех бед и печалей.

— Слива! Слива! — заверещал близнец, как полоумный.

Я замер. В сарае никаких слив и близко не было, даже сушёных, а нахлынувшая злость на товарища улетучилась так же скоро, как появилась.

Осознав, что чуть не наломал дров, я примиряюще спросил:

— Это сигнал?

— Пока не сигнал, а предложение на тему опасности. Случайно проговорился.

Мы на скорую руку помирились, и одиннадцатый рассказал всё, о чём знал.

— Я пока один сигнал знаю. Баба Нюра научила. Это и для дня, и для ночи, когда задержишься на задании или прогулке. И если затемно возвращаешься, должен у неё или у деда спросить разрешение на проход. Дважды стучишь в окошко, что слева от крыльца, и тихо зовёшь: «Баб Нюра». Или: «Дед Паша». А они, если признают тебя и пропустят, скажут в ответ: «Изыди». Проход, значит, открыт, и ты мчишься, куда хотел. А если не признают или прохода нет по какой-то причине, тогда ответят: «Кто там?» Но нам с тобой ещё рано об этом думать. Хотя, сейчас темнеет быстро, и мы тоже можем припоздниться.

— И Новый год наступает, — продолжил я в тон другу. — Если у тебя всё, тогда предлагаю разойтись. Мне одному побыть нужно. Над заданием подумать.

…Изыди, говоришь? Вот шутники. Прямо как нечистой силе.

— А приборка? — напомнил напарник.

— А организацию приборки я поручаю тебе. Напиши пару записок первому и десятому, чтобы завтра… А для верности, послезавтра собрались, там и осилим. Хорошо? А мне сейчас, правда, много времени на думы нужно, — взмолился я, собираясь успокоиться и прийти в себя, а потом обмозговать новости по их горячим следам.

Одиннадцатый согласился взять организацию мероприятия на себя, и мы разошлись.

* * *

На следующий день я вернулся из школы и не выходил из дома до самого вечера. Лежал, думал о вчерашних новостях, и настроение то чуточку улучшалось, то окончательно портилось. Мама пару раз подходила, проверяла ладонью мой лоб, не заболел ли, пожимала плечами и удалялась.

Откуда ей было знать, что сынок с головой в фантазиях и путешествует по мирам. Забредает в сказочные места, спасает малых детей и ровесников, а то и немощных старушек. В общем, геройствует как может.

Потом задумался о более насущных вещах, о сигналах, о том, когда и при каких обстоятельствах они могут понадобиться. «Если они такие нужные, значит, и случаться будет всякое», — запугивал себя. А то, что это всякое уже заждалось за углом, ни капельки не сомневался. От всего этого впадал в такое уныние, такую хандру, что даже обыкновенные уроки делать не хотел, а о сигналах думать и подавно.

Для порядка начеркал на листке несколько слов и пронумеровал их цифрами, что потом должно было означать, для каких сигналов они придуманы, а из головы никак не вылезала «опасная» слива одиннадцатого.

Но с задумкой напарника об особом свисте я согласился. Только вот, в семье у нас свистеть запрещено. Бабуля за этим строго следила и, если что, прикрикивала: «Денег не будет!»

— Здесь нужно другое, — размышлял я, размышлял, и вдруг вспомнил, что недавно научился сносно копировать щебет синицы, а его-то и можно использовать вместо свиста.

Неожиданно для себя издал эту трель, прямо не вставая с дивана: «Тьи-пу, тьи-пу. Тить-тить!» Никто из домашних на синичий вызов не среагировал, никто не прибежал с порцией подзатыльников, и это небывалое обстоятельство улучшило настроение. Я порадовался и своевременному изобретению, и отсутствию наказания за его испытание, а потом взялся за уроки. «Если останутся силы на ругательства, одолею их тоже», — пообещал себе, а потом так и сделал.

* * *

В назначенный день приборки сарая я бодро вышел на улицу. Перво-наперво избавился от налетевших дружков, соврав, что командирован родителями по делам, и пошагал к Павлу.

Неладное увидел сразу, свернув на дедову улицу: старик сидел на лавчонке и щурился на декабрьское солнышко.

— Чего ты, деда, тут охраняешь? — начал я осторожно, когда подошёл к ёжившемуся на ветру Павлу.

— Тебя дожидаюсь, — обрадовался старик, а скорее изобразил радость. — Твоя шлёп-компания уже на месте. В сарайчике, значит, свирепствует и лютует. И конспирацию не блюдёт ни в коем разе. Вот я, старый пень, сижу тут и мёрзну, пока эти ироды там революцию устраивают.

— Сейчас же их угомоню, — пообещал я и собрался проследовать с мятежно-успокоительной миссией.

— Нет уж. Рядом садись. Вместе страдать будем, — приказал дед и не пустил во двор. — Там этот, адъютант твой, понагнал с полдюжины, теперь пыль коромыслом висит. А ты мне тут для сугреву надобен.

— Как это, для сугреву?

— А я пока на тебя злюсь, мне, вроде как, теплее становится. Или о холоде думать некогда, — объяснил старикан. — И вас, сорванцов, от чужих глаз оберечь нужно. Сам-то я уже давно о себе соседское мнение с репутацией испортил. И всё из-за профессии нашей.

Мне стало интересно, как дед испортил репутацию, и что ещё из него можно выудить, пока нам обоим придётся на улице маяться.

— Не растолкуешь? Про соседей. Что ты такого им сделал?

— Не только растолкую, — вскочил Павел со скамейки и начал раскланиваться из стороны в сторону. — Я те, голубчик, сейчас продемонстрирую.

Ничего подобного от деда я не ожидал.

Павел перестал бить поклоны, и это оказалась только разминка. Потом он намеренно сгорбился, вытаращил глаза так, что они вот-вот вывалятся из глазниц, сделал придурковатое лицо, наклонил голову к самому плечу и пошагал вдоль тротуара. В одну сторону пройдёт – взгляд от меня не отворачивает. В другую проковыляет – то же самое: пялится, словно чокнутый, и даже не моргает.

Мне от дедовой пляски с приглядкой стало не по себе, и я попросил его остановиться:

— Ты так отплясываешь, чтобы согреться или сглазить меня хочешь? Будет тебе. Садись уже. Или в хату пошли.

— Ага, — обрадовался Павел. — Не нравится моя цыганочка?

— Не то что не нравится, просто, не пойму, ты этой цыганочкой репутацию испортил? А глаза тогда, зачем выкатываешь?

— Это я тебе для наглядности, а себе для сугреву, — объяснил дед и прислушался к смеху из сарая. — А вот ежели кто у тебя вокруг двора, вот так за забором целыми днями ходить станет, какая у него репутация будет? — спросил он, и сам же ответил: — Никакая. Плохая значит. А мне пришлось по огороду, да по меже с соседями так выхаживать и глазками в них стрелять. Заборчик там хлипкий был, штакетник, и сквозь него всё видать на километр. Теперь доходит, зачем мне краковяк понадобился?

— Нет пока.

— Вот чудак. Толкую далее. Какой нормальный человек станет подобное безобразие терпеть? Ан, никакой. Этот человек должен оное озорство и хулиганство прекратить. Вот они, соседи мои, начали сперва разговоры умные разговаривать и со мной, и с моей бабкой. А я всё хожу. Они через штакетник святой водой меня окроплять. Я опять хожу. Они квартальному жаловаться. Меня и это не берёт. Так неделю хожу, месяц, другой. Сам устал до чёртиков, а всё одно разгуливать надо, ведь дело ещё не содеяно.

— Деда, а какое дело? — не понял я, к чему он рассказывал такую длинную байку.

— Дальше слушай, олух несообразительный. Так они, эти бедные соседи, почти полгода выдержали. Крепкими оказались, но и я не лыком шитый. А потом за пару деньков новый заборчик враз состряпали и поставили. Да такой заборчик, что любо-дорого. Дощечка к дощечке. Ни щёлочки, ни трещинки, ни вмятины. Некуда глаз выпученный сунуть, чтобы глянуть, чем они там, горемычные, маются. А мне ток того и надобно. Чтобы никто в мой двор не заглядывал и за жизнью посредника не наблюдал, от греха подальше.

После такого объяснения я расхохотался во весь голос. Снова и снова представлял старика, шагавшего вдоль штакетника с безумными глазами навыкате и гипнотизировавшего соседей: «Заборчик. Состряпайте заборчик, ироды».

— Давай бойчее. Чтобы олухов сарайных не слыхать было, — подзадорил дед, а я и рад стараться – захохотал ещё громче, а дед продолжил свою историю: — А соседи зажиточными оказались и с другой стороны огорода такую же щиту-защиту воздвигли. Видно опасались, что не поленюсь за угол сходить, чтобы и оттуда их попугать. Так что, тем монолитным забором твоя шпана мне старику обязана. Теперь по своей улице мячик спокойно гоняете, и на вас никто не смотрит и не ругается.

А за сараем и времянкой забор я сам поставил. В конце концов огородился от соседских глаз ценой загубленной репутации. Они потом ещё долго шептались да пальцем мне в спину тыкали. Бог с ними, — Павел глубоко и печально вздохнул и продолжил: — Смотайся в разведку. Глянь, чего там наворочали? Я им инструкцию подробную давал, мол, сам приду работу принимать.

Я вскочил и побежал узнавать, что натворили бойцы-близнецы, играя в сарайную революцию.

Дверь в подвальное царство оказалась нараспашку, но никакого шума уже не было. Краем глаза я заметил, что весь хлам был вынесен и аккуратно уложен за сараем со стороны огорода.

Войдя внутрь, увидел следующую картину: в центре стоял самодельный фанерный стол с ножками из подручного материала, а по его бокам скамьи из досок, лежавших на старых табуретах и крепких овощных ящиках.

Бойцов оказалось четверо, и я начал здороваться с ними по очереди. Собирался узнать, из каких миров прибыли рабочие руки.

— Привет работягам. Я двенадцатый, — начал командирское приветствие.

— Ты двенадцатый сачок, — огрызнулся один из близнецов, в котором по бесцеремонности сразу признал одиннадцатого.

— Сам виноват. Зачем столько народа привёл? Поэтому дед к вам не пустил. Заставил на улице вашу канонаду перекрикивать, — оправдался я и продолжил речь: — А там, между прочим, холодно, и дед уже замёрз насмерть. Как у вас дела? Старика можно звать работу принимать?

— Зови, — откликнулись работяги.

Я тут же за дедом. Он уже не сидел, а прогуливался по тротуару. Видать, по-настоящему замёрз. Окликнул его и дёру обратно в сарай и, пока со всеми вместе дожидался деда, вкратце обрисовал наш с ним разговор, предварительно взяв с товарищей обещание не хохотать.

Как мог, торопился, но до стариковского прибытия объяснить всё, над чем недавно смеялся, не успел. Мои бойцы точь-в-точь, как дедовские соседи недоумевали, и я всё подробнее показывал, каким образом Павел потерял репутацию, а взамен приобрёл щитовой забор.

Так дед и застукал меня скачущего, согнутого, с повёрнутой набок головой.

— Уже разболтал, — посетовал он беззлобно, и тут мои близнецы рявкнули со смеху так, что чуть крыша с сарая не улетела.

Скорее всего, мне не хватило актёрского таланта, чтобы доходчиво рассказать и показать. А вот когда вошёл сам потерявший репутацию, и они наглядно представили его, вышагивавшим вдоль забора с безумными глазами навыкате, всё стало ясным, как день, и уже никакие запреты не удержали их от хохота.

— А ну цыц! — скомандовал дед громогласно, и все мигом затихли. — Вижу, славно потрудились, только благодарить никого не собираюсь. Для себя старались. Но, добре. Так и быть, поздравлю вас с именинами. А сейчас половики чистые на доски расстелите, чтобы всё, как у людей было, и можете расходиться. Или поболтать тут. Но чтоб ни звука за сараем слышно не было, — наказал он с хитрым прищуром.

После этих слов дед всучил мне трёхрублёвку, повернулся и ушёл. Пока я разглядывал мятую трёшку, он уже притворил дверь и был таков. Спохватившись, а зачем, собственно, эти деньги, я спросил:

— Это что, вам за работу? Или на какое-нибудь дело?

— Догони и узнай на кой ляд эти деньжищи, — посоветовал кто-то из близнецов.

Я выскочил из сарая и помчался за хозяином.

Дед уже был в хате. Слышно было, как он кряхтел и поругивался, растапливая потухшую печку. Я шагнул на порог, но вспомнил наставление одиннадцатого и постучался не в дверь, а в левое от крыльца окошко.

— Деда, — в полголоса позвал хозяина.

— Изыди, — донеслось из хаты.

От этого несуразного отклика на душе моментально потеплело. Пароль работал.

— Зачем три рубля?

— На маскарад ваш. Я что, не сказал? На зайчиков да на мишек. Сами решайте, какие маски взять. А на сдачу конфеток. Изыди, сказал же тебе.

Я обратно в сарай. Притворил дверь и уселся на уже застеленные доски.

Всё как у людей. Только вот, все так делают на поминках или свадьбах, а у нас будет один на всех день рожденья.

— О чём поболтаем? — по-деловому спросил присутствующих. — Кстати, я так и не узнал, из каких миров вы трое?

— Вообще-то я из десятого, — представился один.

— А я из первого. Что, не признал? — спросил меня Александр-первый.

— Нет, не признал, — повинился я. — Вообще не понимаю, как нас различать.

— Я из седьмого, — доложил последний из нас.

— Нужно придумать, как угадывать друг друга, — начал поучения соседушка.

— А как? По одёжке? — спросил его седьмой.

— Можно и по одёжке, — ответил одиннадцатый и обратился ко мне. — А ты меня, как угадываешь?

— А никак, — съязвил я в ответ. — Просто, ко мне больше никто не приходил. И со времён первой встречи… — я умолк и почесал колени, припомнив, где и как их разбил. — Ладно, думаем обо всём понемножку.

— Так зачем дедова трёшка? — спросил десятый.

— Это его подарок на новогодние маски. Кто покупать пойдёт?

— А какие нужны? Бумажные с резинкой? — спросили меня.

— Не бумажные, а из папье-маше, — снова сумничал одиннадцатый. — И нужно два вида брать, а не все, какие будут. Чтобы потом в снежки или футбол можно было играть команда на команду.

— Ага, зайчики против мишек. Или поросята против волков, — посыпались смешки.

— Тише, — напомнил я. — О чём ещё поговорим?

— А когда задания проверять будем? — прервал затянувшуюся паузу седьмой.

— Сразу после дня рождения. Прямо здесь и будем. Только до того обязательно маски купить нужно. Без них нашу ораву дед не станет собирать, и он уже про это сказал, — сообщил я братишкам.

— Ладно, давай трёшку. Куплю каких-нибудь. Чтобы по шесть одинаковых, — предложил свои услуги одиннадцатый.

Я протянул ему деньги и попросил:

— Ты только с глазастыми дырками покупай. А там, кто это будет, поросёнок или медведь – всё равно. А на сдачи дед просил конфет для наших именин.

Не успел я закончить поучения, как одиннадцатый начал хохмить. Смешно вытаращил глаза, поднял руки с растопыренными пальцами и двинулся в мою сторону:

— Глазастые дырки, говоришь? Чтобы начальство лучше видеть?

Все остальные так и прыснули со смеху и, запоздало схватившись за рты, повалились с лавок под стол.

— Да пошли вы… В лес, — сначала обиделся я, но потом улыбнулся. — Для вас же стараюсь. Купит с малюсенькими, и намаемся в них. Не хороводы водить собираемся, а бегать, играть.

Из-под стола так никто и не вылез, а одиннадцатый, перестав, наконец, дурачиться, предложил расходиться по мирам. Вот тогда-то и родилась наша первая общая присказка «по домам, по мирам». И мы разошлись.

Глава 6. День варенья

— День рожденья, — вздохнул я, когда проснулся.

Хоть и поменялось всё после появления на свет брата Сергея, но этот день раздражал меня по-прежнему. Подарки приятно получать, а стоять на табурете перед хмельными гостями и раз за разом читать стишок о Мишке Косолапом…

«Вот уж дудки, — накручивал себя. — Пусть теперь над младшеньким издеваются. Его на табурет пристраивают».

Времени было навалом, и мне не составило труда отпроситься на прогулку. Родители дали полную свободу и, после напутствия «Гуляй, именинник», я отбыл по назначению.

Павел уже был на своей скамейке с неизменной палочкой-выручалочкой в кулаке. Сидел, косился в мою сторону и что-то по-стариковски бормотал.

— Здоров ли, дед? — приветствовал я наставника и, не дожидаясь ответа, собрался пристроиться рядом, но тот подставил костыль и помешал моему приземлению.

— Проваливай, рядовой-именинник. Иди в сарай, встреть там всех. А как встретишь – меня кличь. Я мигом приду ухи вам именинные крутить, чтобы быстрее росли.

Я нехотя выпрямился, скользнул глазами влево и вправо по улице, как всегда делал дед. Убедился, что никто за нами не наблюдает, и после этого шагнул в калитку.

В сарае было тихо. Никто из напарников ещё не припёрся, порадовав, что я оказался первым. Лазы в подвал были нараспашку, и я расселся за столом на его заглавном месте. Решил, коли выпало быть старшим, значит заседать должен во главе стола. А если Павел захочет с нами поболтать, ему самое место с другой стороны, которая напротив. «Подвал закроем, и дед в него точно не свалится», — распланировал я ближайшие перспективы.

Так сидел и строил прожекты, пока не заметил на одном из овощных ящиков пару стопок карнавальных масок. «Одиннадцатый-то не промах. Купил поросят и зайчиков. И глаза у масок расширены. Чем это он их? Ножом, что ли? Круглым напильником, наверное, драл по своему маше, который папье», — думал я и улыбался. А потом представил, как одиннадцатый потеет над новогодними сокровищами, чтобы они соответствовали пожеланиям, высказанным не кем-нибудь, а мною, его начальником.

— Футбол это, брат, не шутки. Тут и поле нужно видеть, и игроков, и ворота. Не говоря о зеваках, которые соберутся поглазеть на балбесов в детских масках, — поучал я отсутствующего друга.

— А вот и Александр-первый, — прервал мои речи первый собрат, доложив о своём приходе.

— Первые – они во всём первые, — переключился я на товарища, а потом чинно поздоровался: — Здорова, Александр номер один. Проходи, присаживайся. Как делишки?

— И тебя поздравляю, — напомнил он о дне рождения.

— Ах, да. Прости. Задумался о всяком и забыл. Поздравляю тебя и меня с днём варенья, чтоб он от лопнул печенья.

Первый заулыбался и уселся слева от меня. «Это идея. Рассажу всех братишек, как цифры на часах. Я, двенадцатый, вверху стола. Одиннадцатый по мою правую руку, первый по левую. А дальше все остальные. И никому обидно не будет. А когда соберёмся без деда, шестой сядет не его место», — порадовался я своевременной идее.

В подвале зашуршало, и на свет появились сразу три близнеца. Не выходя из-за стола, я всех приветствовал и начал размещать. Сразу объяснял, кому, куда и почему нужно садиться. Александры кивали и рассаживались, сообразно своим номерам и моим указаниям.

Когда пришёл шестой, я и ему всё объяснил, он тоже согласился и занял предложенное место. Всё прошло гладко, все посчитали нововведение правильным и полезным для знакомства. Теперь сидевшие за столом знали, кто из какого мира, и общение упростилось.

Когда все собрались, я попросил закрыть оба лаза и поставить табурет для деда. Всё было готово, и пришло время посылать за главкомом.

— Маски делить будем? — напомнил одиннадцатый о личном трудовом подвиге.

— Точно. Маски у каждого должны быть под рукой. И, ежели что, сразу их на лицо и тикать, куда глаза глядят, — проинструктировал я братьев.

— Как это, «ежели что»? — напряглись близнецы.

— А никак, — прикрикнул на всех соседушка. — Вдруг так расшумимся, что милиция явится? А тут двенадцать одинаковых с лица. А ну разобрали хрюшек и зайцев. Праздник начинается!

Бойцы безропотно поделили маски и начали их примерять, но одиннадцатый снова вмешался.

— Чётные миры берут поросят, а нечётные зайцев, — отдал он очередное распоряжение.

Я вопросительно покосился, но соседский братец не обратил на меня внимания и продолжил командовать:

— Зовите уже деда. А про маски забудьте, но из рук не выпускайте.

Сбегали за дедом и, пока тот ковылял до сарая, я произнёс короткую речь.

— Поздравляю всех с днём варенья, — продекламировал негромко, упрямо не желая называть этот день днём нашего рождения.

Когда дверь сарая скрипнула и отворилась, пропуская хозяина внутрь, вся наша братия поднялась с самодельных лавок. Поднялся и я. Дед чинно проследовал на своё место. Покосился на закрытые лазы, пинком проверил табурет на устойчивость и только потом уселся.

«Прям, царь из мультика», — успел я подумать, а старикан уже начал откашливаться.

— Здравия желаю, служивые, — приветствовал он нас, как равных. — Садитесь.

Мы расселись, как положено ученикам по команде учителя, и приготовились слушать, а Павел замолчал и больше ничего не говорил. Или с мыслями собирался, или ещё чего ждал.

Мы уже заёрзали от нетерпения, зашептались, и тут дед начал речь.

— Спасибо, что собрались в моём волшебном сарае, — Павел подождал, пока утихнут смешки и продолжил: — Поздравляю всех Александров из всех миров с их полным девятилетием. Нижайше прошу прощение за то, что вам в таком юном возрасте пришлось поступить на службу. Службу опасную, но почётную. Взвалить на детские плечи ответственность за двенадцать братьев-миров.

Дед говорил основательно, серьёзно, а мы, открыв от изумления рты, продолжали внимать.

— Во второй раз мне приходится собирать детвору и читать эту речь. Только время лихое выдалось, и почти все ваши старшие товарищи пропали. Поколение посредников, что было промеж вашим и моим, сгинуло.

Павел ненадолго умолк, достал из кармана аккуратно свёрнутый платочек и вытер намокшие от слёз глаза.

— Про Калик я вам в другой раз поведаю, когда подрастёте, а сейчас скажу, что из двенадцати парней осталось только двое. Да и то, один спился и мотается где-то по нашим мирам. Бог ему судья. Вам положено знать одно: в этом нежном возрасте, как ныне у вас, завсегда мальчишки начинают посредничать. Но сначала приносят клятвы. Каждый в своём мире, вестимо.

Почему в таком зелёном? А покамест ваши души чистые, грехами не замаранные, да на девиц покуда просто так глазеете, без злого умыслу, стало быть, самоё время, — мы переглянулись и тихонько хихикнули, а дед продолжил: — Теперь про клятву.

Павел встал, отодвинул табурет подальше назад, потом начал креститься и читать молитву.

— Слушать внимательно! — рявкнул он, когда закончил молиться. — Клятва дело не шутейное. Показываю единый раз для острастки, а после старшой ваш всё запишет и каждому раздаст для обучения. И чтоб к весне все на зубок эту клятву знали, а до конца мая принесли её, как положено, на вершине горы. Мир, когда просыпается и в силу вступает к человеческим словам восприимчивей. А души ваши, покуда не мутные, услышаны будут, и миры вас признают.

Он снова перекрестился, и мы поняли: клятва началась.

— Здравствуй, мир мой родной. Дозволь принести клятву для вступления в посредники промеж двенадцати братьев-миров, — торжественно произнёс дед, потом поклонился в пояс и продолжил. — Я Павел, крещёный и нарождённый, сын Семёна, внук Павла, правнук Фёдора, нарекаю тебя Двенадцатым и прошу принять эту клятву, которой обязуюсь служить верой и правдой во славу Божию.

А ещё прошу возвращать мою душу грешную и тело бренное ото всех мест да изо всех времён, куда бы ни занесла меня служба посредника между мирами.

И пусть будет так, пока твоё солнце светит, а моё сердце бьётся.

Помоги нам, милостивый Боже!

После этих возвышенных слов дед снова перекрестился и поклонился, а мы так и сидели с раскрытыми ртами, боясь вздохнуть или пошевелиться.

Время замерло, воздух стал густым и тёплым, а сарай наполнился цветочным ароматом. У меня на голове зашевелились волосы, а по всему телу хорошо знакомые мурашки развернулись в боевые отряды.

— Почуяли тепло? — торжественно спросил дед. — Это мир мне ответил. Мол, помнит ещё старика.

Дед стоял, а стариковские слёзы градом катились из глаз. Теперь он их не стеснялся, не вытирал платочком, а гордо выпрямив спину стоял и глядел вперёд, сквозь стену сарая. Потом, немного погодя, развернулся и пошёл на выход.

— Потолкуйте тут, покуда я с чувствами справлюсь. Да сильно не шумите, окаянные, — сказал он, не обернувшись.

Всё вокруг пришло в норму. Время, воздух, прохлада, всё стало по-прежнему. Мы завозились и зашептались, а одиннадцатый вполголоса спросил:

— Кто про этих калек знает?

— Ты лучше про тепло спроси или про шевеление волос, — посоветовал ему кто-то из братьев.

И тут пошло-поехало. Сначала мы делились впечатлениями и ощущениями, которые были у нас по окончании дедовой клятвы, потом сравнивали их с чувствами при входе в пещеру. Потом начали про девчонок и наше к ним отношение, потом про сгинувших посредников. И всё вокруг загудело, зашумело, завздыхало.

— Я, кажется, знаю про этих калек, — удивил всех номер первый. — Правильно не калек, а Калик. Это фамилия их была. Посредников тех, исчезнувших. Их так и звали: Калика. А что с ними стало, не знаю.

Мы на минуту затихли, а потом зашептались с новой силой. Всё пошло своим чередом, а я сидел во главе стола и наблюдал за нашей ватагой. Лишь изредка вступал в разговор на интересные для меня темы.

Краем глаза заметил, что одиннадцатый сидел и что-то писал на листочке, и наши разговоры ему были неинтересны.

За дверью сарая послышались шаги, соседушка бросил писанину и скомандовал:

— Маски готовь!

Все засуетились, вспоминая, кто куда засунул свою, а Александр-первый уже сидел в маске зайчика. Не успел я вспомнить дедову присказку о жителях первого мира, как дверь сарая скрипнула.

На пороге появился Павел. Но вернулся к нам не старик, выходивший из сарая, а другой, прежний, колючий и нелюдимый, каким он всегда был. «Ладно, переживём. Может когда-нибудь снова разжалобим», — подумалось мне, а дед уселся во главе стола и строго покосился на нас.

— Что притихли, шпингалеты? — начал он миролюбиво. — Вопросы имеются? А то далее начну пугать и поучать. Так что, спрашивайте, о чём хотите.

— А что, деда, в клятве этой про фамилию говорить не нужно? Только свои имена и имена предков? — нашел, чем удивить всех одиннадцатый.

Я бы ни в жизнь не догадался о таком спрашивать. А дед, не моргнув, начал ответ.

— К чему ему фамилии ваши? Сегодня они у вас одни, а завтра другие. И причин их сменить бывает много. Скажем, с властями вы не в ладах или с законами ихними, миру какое до этого дело? А может писарь церковный над вами пошутил, и такое бывает, да и вывел в метрике фамилию неправильно. И бес его знает, зачем. Так что, у отцов одна фамилия, а у сынов – не пойми что. Да и у старых людей не было никаких фамилий, а так все и представлялись. Имя своё или прозвище, а далее коленца с предками. Ещё о чём додумались спросить?

— Про Калик поведай, деда, — жалобно попросил Александр-первый. — Я всё, что знал, уже рассказал.

— Эта тема трагичная и запретная. Когда вам по тринадцать стукнет, вот тогда или я, ежели жив буду, или кто другой… Да тот же Калика вам расскажет. Про миры все, что кроме двенадцати имеются, да про время разное. А пока ни словом, ни взглядом об этом!

Сказать нам такое, всё равно, что спичку в бензин бросить. Все так и вскочили с лавок и чуть не набросились на деда. Посыпалось столько вопросов, просто кошмар. Наши голоса сплелись в причудливую смесь звуков, в которой разобрать что-либо было невозможно. А дед сидел, чему-то кивал и улыбался.

«Издевается, что ли?» — думал я, глядя на творившееся вокруг.

— Сколько этих миров? Какое время? Как туда попасть? Кто там живёт? — не замолкали голоса братишек-ребятишек.

— А теперь цыц! — скомандовал дед, мигом остудив наши головы. — Я им слово, а они мне допрос. Спасибо, что Каликой больше не интересуетесь. В том и цель моя была: глаза вам отвести от Калик. А про миры, так и быть, скажу, как сам знаю, как от старых людей научился.

Мы в мгновение ока затихли. «Это же надо. Сейчас нам дед расскажет в подробностях. Узнаем, кто нас сделал посредниками, и зачем. И когда всё это началось. И, вообще, про тайны всякие, и не детские, как были у нас, про ерунду разную, а про миры и всё остальное», — размечтался я, и моё воображение разыгралось, но даже оно не смогло тягаться с дедовским рассказом.

— Всё это не так давно началось. Я про предков наших сказываю, а не про миры, конечно. То ли спервоначала мы, казаки, завелись в этих землях, то ли Катерина, царица тогдашняя, нас сюда переселила, сейчас никто толком не помнит. А только стали казачки замечать чертовщину разную в этих краях. То жители аборигенные куда-то всем скопом пропадали. То, наоборот, чужаки разные появлялись, незнамо откуда. Но казачки были не промах, и долго их за нос водить никому не получалось. Всё одно, рано или поздно смекнут да обо всём разнюхают.

Тогда и начали они натыкаться на домики странные. Каменные такие, неказистые. Стояли они, почитай, везде по горам по долам. И поодиночке стояли и парами, а были места, где их с полтысячи стояло. Впоследствии эти логова дольменами кликать стали, а до того никто из местных про них казачкам не рассказывал.

И так они спрашивали, и этак, не признавались, и всё тут. И жить в этих домиках несподручно, и мёртвых хоронить совестно, а вот зачем им понадобилось столько сил на строительство тратить, неведомо.

Камни тесать, потом к местам построек стаскивать, а следом ворочать, выстраивая из них то ли хатки, то ли улья со входами, как норки у мышей, только шире. В некоторые даже человек пролезть мог. Ну, кто худее да смелее был, тот и влезал в них, и обратно вылезал – не помогало. Никак казачки понять не могли, зачем эти постройки.

Так и жили. Земли осваивали, с миром знакомились. Опять же, Богу молились, деток рожали, стариков хоронили. С болезнями боролись, с горцами воевали, урожай собирали. Всего помаленьку было. Текла жизнь, всё шло своим чередом.

Только и среди казачков начали умники появляться, кто к тайнам дорожку узнавать взялся. Или мир им откликнулся, или Бог надоумил – неведомо сие, а известно одно: появились.

Слухи поползли, что бесовское это дело с дольменами знаться, да только когда что-нибудь подобное казаков останавливало?

Горячие головы, те, кто к тайне отношение заимел и узнал, что это не только улья для светляков, но и дырки в другие миры, те с ума сошли многие. А многие безвестно сгинули в этих треклятых дольменах, и после никто их не видел.

В общем, старики терпеть это безобразие не стали, и запрет наложили строгий, чтобы никто в них не лазил, да и рядом не ходил. А ежели кто ослушается, обещали от церкви отлучить.

Затихло тогда всё. Но только и затишью любому конец наступает. Народился ли какой человек здесь, или невесть откуда явился, да только всё разузнал он про домики эти. Всё как есть. И имя это дал им, дольмен которое. Что по его разумению значило «долю менять». Долю свою в этом мире на долю в другом, неизвестном, в который путь дольменов вёл. Если, конечно, правильно ходить по нему. И дорогу назад этот умник или узнал, или придумал, или Бог ему подсказал.

Окрестил он этот мир своей лёгкой рукой и имена дал всем другим мирам, какие посетить успел. Заодно узнал, что дольмены эти не жители аборигенные строили, а стоят они на земле и тут, и там уже не одну тысячу лет. А по слухам, не один десяток тысяч лет. Просто, кто посмышлёней был, тот учился ими пользоваться и пользовался.

Это уже потом посредники первые появились. Потребовались они мирам, значит. А по какой причине, могу и сейчас поведать, ежели вы, именинники, не устали да не хотите ноги молодые размять.

— Рассказывай, деда. Рассказывай дальше, — посыпались просьбы, а дед не возражал и продолжил.

— Среди множества миров, только двенадцать были друг на дружку похожими, и людишки в них жили точь-в-точь копии. Даже имена и дни рождений у них, всё одинаковым было. Но и разница, конечно, небольшая была, это правда.

Вот и попросили эти миры у людей помощи, чтобы посвящённые в тайну помогли им избавиться от разницы этой. Уж больно не хотели они мамку свою обижать, а мамка промеж них двенадцати и была. Матерь миров всех сущих. А вокруг той матери, как лепестки у цветка, миры наши пуповинами прилепились.

Все прочие земли-планеты, кто помладше и подальше от мамки, уже к братьям тем двенадцати прилеплялись. Вот они-то побольше от первенцев отличались устройством своим. И чем дальше от мамки, тем больше разницы заводилось.

Говорят, есть такие миры, где людей не сыскать вовсе. И отличаются они от наших, как небо отличается от земли.

А ежели какой-нибудь мир и вовсе переставал что-то общее с братьями этими иметь, он отрывался от соцветия мамкиного, как лепесток от цветка яблоньки, и улетал прочь, невесть куда.

Чтобы не случалось такого несчастья, старшие миры попросили семейству ихнему помочь. А вот как они надоумили нас, того не ведаю. Только именно тогда зародились посредники. А что за работа им предстояла, они толком не знали.

И вы покуда в неведении. Но об этом разговор будет, если миры вас признают. А на сегодня довольно вам мозги пудрить. Где угощение? Давайте праздновать.

Кое-как успокоив восторги и восхищения дедом, мирами, да и собой, мы принялись за скромное, но весёлое застолье, состоявшее из конфет, печенья, зефира и мармелада.

После короткого пира от деда было получено благословение на прогулку по городу. Близнецы мигом нахлобучили неуместные в этот день маски и высыпали на улицу.

— Порулили отсюда! — скомандовал я и рванул подальше от дедова двора, а в первую очередь от родной улицы.

Когда все запыхались и пошли пешком, обнаружилось, что снега вокруг мало, и играть в снежки невозможно. Встал вопрос, что же делать этакой гурьбой, да ещё и в карнавальных масках?

Все что-то советовали, о чём-то спорили, а пока, чтобы не стоять на месте, я повёл свою команду в сторону сквера на улице Ефремова. Подальше от частных домов с их любопытными окнами.

В сквере мы затеяли возню. Начали играть в подобие пятнашек, только с особенностью: тех, кто каким-нибудь образом висел и не доставал ногами до земли, пятнать возбранялось.

Так мы носились среди деревьев, выбирали стволы потоньше или сучки пониже, чтобы можно было на них хоть немного удержаться. Конечно, по очереди падали, когда не хватало сил висеть, пятнали друг друга. В общем, вечер получился весёлым и активным.

Вконец уставшие и запыхавшиеся мы побрели обратно в сторону дедовой улицы, в сторону его волшебного сарая.

Глава 7. Сила колдовского гипноза

Утро воскресенья. Встаю сначала медленно, потом шевелюсь быстрее и быстрее. Одеваюсь, ищу глазами своё семейство. Обдумываю повод сбежать из дома без расспросов о вчерашнем дне и вечере.

Домашние на месте. Печка горит, завтрак готов, жизнь идёт своим чередом.

Как можно равнодушнее занимаюсь делами: ем завтрак, щекочу братишку, нехотя поддерживаю разговор с родителями и показываю всем своим видом, что мне скучно.

Вдруг, скажут: «Пойди, сынок, погуляй». Но ничто на них не действует.

«Вот бы сейчас дядин колдовской гипноз», — мечтаю о маленьком, но настоящем волшебстве.

«Отпустите сыночка на улицу», — внушаю родителям, а им хоть бы хны. Может из-за того, что на дворе снег мокрый валит, а может дел им до меня нет.

— Опять маешься? — наконец, спрашивает мама. — Иди что-нибудь почитай.

— Учись, читай, считай. Что ещё мне могут посоветовать? — ядовито шиплю под нос и продолжаю гипнотизировать: «На улицу отошлите, ироды. Заставьте погулять выйти».

«Не действует. Мне же ещё деда просить, чтобы клятву надиктовал, а пишу я не быстро. Может, ну его, этот почерк? Нацарапаю как умею, а не “мама мыла раму”, и всё чтоб кругленько, чтоб без помарок», — злюсь дальше, уже и руки на груди сплёл в нетерпении.

— Даже не проси, — слышу от мамы, и не сразу понимаю, что воскресное воспитание продолжается. — Там плохая погода. Промокнешь и заболеешь, а к нам скоро крёстная придёт.

— Можно не гулять, а на соседнюю улицу пробежать? У деда недолго побыть, — смотрю умоляюще на маму, вдруг это как-нибудь поможет.

— С чего вдруг? — спрашивает она и наводит на меня взгляд.

Делаю вид, что вспоминаю, зачем понадобился деду, но в голову кроме клятвы ничего не приходит. Сижу дальше, соплю и злюсь на всех разом.

— Тебе же Павлу письмо написать нужно, — неожиданно приходит на выручку бабуля.

«Интересно, она придумала, или дед её взаправду просил?» — размышляю недолго и гадаю, что бы такого соврать.

— Не помню, писать ему нужно или полученное читать, — начинаю издалека для пущей убедительности.

— Читать Павел без тебя умеет, — говорит мама, и я понимаю, что прокололся.

— Да-да, читать дед точно может. Он же учителем работал, — вступает в разговор отец, и настроение окончательно портится.

«Ну всё. Обложили волчонка. Сдаюсь», — расстраиваюсь чуть ли не до слёз и иду прятаться в свою комнату, но дорогу к отступлению преграждает бабуля.

— Куда ты? Одно дело читать, а другое писать. Что он своими култышками намалюет? Может, дочек с Новым годом ещё не поздравил? Марш сейчас же к Павлу!

Уши горят, щёки пылают то ли от стыда, то ли от вранья бабули, когда начинаю неспешно одеваться. А меня впервые в жизни чуть ли не силком выпроваживают на улицу.

Уже стоя во дворе под хлопьями снега, кричу домочадцам:

— Тетрадку-то дайте какую-никакую!

Мне выносят тетрадку и ручку, а ещё грозят, чтобы бегом мчался и не заставлял старика ждать, а то и уши у меня открутятся, и попа от ремня подрумянится.

— Так вот значит, как. Подействовал мой гипноз. Сработал. Любо-дорого, как сработал. Всю семью на ноги поднял, — приговариваю я, ошалев от случившегося, и топаю по слякоти в сторону дедовой улицы.

* * *

Павел был в хате и растапливал печку. Дым валил из трубы такой, будто жёг дед резину или мазут. Сажа крупными чёрными хлопьями летала над двором, смешивалась с падавшим снегом и оседала на землю серыми чернильными кляксами.

— Деда, — позвал я тихонько и стукнул в нужное окошко.

— Изыди, — донеслось из хаты, что на нашем языке означало: «Я в порядке сам, и дела наши посреднические тоже. Следуй, куда собирался».

— Так мне в сарай идти? — спросил я, переминаясь с ноги на ногу.

А снег валил и валил. Всё вокруг на глазах промокало, и я уже начал переживать, что деду тоже нет до меня дела. Что вот-вот промокну, после чего меня обязательно разоблачат, догадавшись, что дело с письмом полная фикция.

— Заходи, — донеслась спасительная, но непонятная команда.

— В хату? — удивился я.

— В хату.

«Со старым что-то не так. Никогда ещё меня домой не впускал», — подумал я и распахнул дверь в сени дедова жилища.

В сенях всё было простенько, как и положено в кубанских хатах. Керосиновая лампа на маленьком столике, вешалка для одежды, калоши и прочая обувка, мелкая утварь для хозяйства. Ничего лишнего, ничего ненужного.

Я разделся, повесил пальтишко на вешалку рядом с дедовыми вещами, разулся, напялил взрослые тапки и, взявшись за ручку двери, громко предупредил:

— Вхожу.

Дед сидел у самой печи и ворочал кочергой тлеющие поленья. Ко мне поворачиваться он явно не собирался, и я замер в ожидании, не предложит ли старый присесть. Павел с таким предложением не торопился, и я начал украдкой осматривать комнату.

Это была спальня и кухня одновременно, а у того окошка, в которое я уже пару раз стучался, и откуда дед смешно отвечал «изыди», стоял топчан. Диваном это сооружение назвать было нельзя, а топчаном в самый раз. На нём старик дежурил по ночам, лёжа или сидя, когда заболят бока.

— Всё увидал, что хотел? — вспомнил обо мне наставник.

— Я по делу пришёл. Записать клятву посредника. Я и тебе всё, что надо, напишу.

Дед закряхтел, но вставать с табурета не стал. Развернулся ко мне лицом и спиной к печке.

— Писатель, говоришь, — ухмыльнулся он и кивнул в сторону стола. — Ну, садись, доставай причиндалы.

Я вспомнил, что тетрадка с ручкой остались в кармане пальто, и рванулся к сеням, но дед скомандовал:

— Отставить! Вон, на этажерке всё имеется. Бери, что нужно, и садись уже.

Я шагнул к этажерке, занимавшей угол слева от двери в следующую комнату. На ней стопка тетрадок, химические карандаши, ручки с перьями для чернил, авторучки, конверты, открытки на все случаи жизни, и ещё много чего. Взял первую попавшуюся тетрадку, авторучку и сел за стол.

— Ты правда учителем был? — не утерпел и спросил после увиденных канцтоваров.

— Кто-то уже донёс? — грозно повёл дед бровью. — Ты только квартальному не скажи. Я для него малограмотный и полоумный. Ещё прознает, что столько лет придуривался, беды не оберёшься.

— От меня не прознает, — твёрдо пообещал я, и чуть не добавил «честное октябрятское». — А ты чему учил, деда?

— Всему. Когда комсомольцы… Да эти… В кожанах за мной прибыли, я портки чуть не обмочил. Они где-то пронюхали, что я грамотный да науки разумею, вот и пришли, окаянные. Так я, почитай, лет пять учил. Счёту учил, грамоте, пока они учительницу из Екатеринодара не выписали. После освободили меня. Ещё грозились выпороть за то, что молиться тоже учил. Пороть не пороли, а на флот забрали.

Вставать Павел так и не стал, и никакой торжественности в этот раз не было. Просто, взгляд его остановился, он посерьёзнел, выпрямил спину и начал медленно диктовать клятву посвящения в посредники.

Это, скорее всего, был первый в моей жизни диктант, и диктант, куда серьёзней, чем в школе. Дед не частил, и я успевал записывать слово в слово. Когда дошли до того места, где нужно было поклониться, он уточнил:

— Здесь поклон в пояс вежливый. Так и пиши в скобочках: поклон, — и продолжил дальше: — Я Иван, крещёный и нарождённый, сын Ивана, внук Ивана, правнук Ивана, нарекаю тебя…

Тут он увидел, что я давно не пишу, а сижу с открытым ртом и бессмысленно моргаю. А я, действительно, после скобочек со словом «поклон» ничего не делал. Оцепенел и сидел не шелохнувшись, и мой острый умишко наотрез отказывался трудиться, пока не получит или объяснение, или оплеуху.

«Какой ещё Иван? Деда все Павлом зовут, и он на Павла отзывается. Или он не Павел вовсе?» — стучало в голове молоточками, отвлекая от всего и вся.

— Ты, что это, бесова душа, не пишешь? Уснул, что ли? — в свою очередь удивился дед. — Скажи спасибо, что зима, а то бы мухи в рот залетели.

Я мигом пришёл в себя. Понял, что сначала нужно написать, как дед диктует, а уже потом просить объяснений. Извинившись, попросил повторить всё, что он наговорил после скобок.

Дед не стал стыдить, а спокойно продолжил диктовать, меняя своё имя и имена предков на Иванов.

Когда дописал клятву, Павел поднялся с табурета, взял в искалеченные руки тетрадку и углубился в чтение моих каракулей.

Прочитал, аккуратно исправил ошибки, расставил знаки препинания и протянул тетрадь обратно.

— Молодец. Теперь, повтори двенадцать раз, чтобы было без ошибок, а потом снеси в сарай. Там и свою держать будешь, и остальным накажешь, чтобы хранили под ящиками для почты.

Я поморщился от одной мысли, что придётся двенадцать раз к ряду переписывать, чтобы текстов хватило на всех близнецов. Потом раскромсал тетрадку, вырвав из середины нужное количество листов, разрезал их ножницами надвое и принялся корпеть.

Нет, себя я не жалел. Понимал ответственность своей работы.

Покончив с последним листком, разминая уставшие с непривычки пальцы, был очень доволен собой. Поискал глазами деда, увидел, что тот опять ковыряется кочергой в печи, и громко заёрзал.

— Спрашивай, — коротко велел Павел.

— Почему Иваны, деда?

— А что, я перед тобой снова буду миру представляться? Положено так писать для образца, так и написали. Мало ли куда ваши дурьи башки листки эти таскать станут. От чужих глаз так сокрыто будет и непонятно. А уж свои-то имена да коленца предков ума у вас хватит подставить. Когда говорю «подставить», так и имею в виду. Чтоб на бумажках этих никаких исправлений. Уяснил? Так всем и передашь, а то я вам следующие клятвы диктовать не буду. Бегайте потом по мирам, как придётся.

«Неужто ещё клятвы имеются? Сколько же мы пока не знаем? А для чего, интересно, следующие?» — снова всё завертелось в моей головушке.

— Сколько можно издеваться? Уж рассказал бы всё, так нет. Все загадки загадывает да шутки шутит, — пожаловался я деду на деда же. — А ну признавайся, что ещё нам знать положено?

— Ишь чего удумал, — съязвил он в ответ. — Сейчас я всё тебе выложил. Подрасти сначала до нужного возраста, чтобы башка окрепла покудова. А то не ровен час свихнёшься от знаний, приобретенных.

— Не свихнусь, — пообещал я твёрдо. — Я за эти полгода и так сам не свой стал. И улица, и ровесники мне опостылели. Я теперь играть-то толком не играю, а всё по углам прячусь и думаю всякое.

— Ну и думай. Кто тебе мешает? — дед остался непреклонным и ничего нового говорить не собирался.

— Так беда скорее будет, — решил я схитрить. — Напридумаю, нафантазирую, незнамо чего, да и тронусь мозгами.

— Чего ты напридумаешь? Те небывальщины, что вас, пострелов, дожидаются, вы ни в жизнь не придумаете. Но готовить себя к ним нужно. Тут, ты правильно мыслишь.

— Расскажи, хоть что-нибудь. Что там за клятвы нас дожидаются?

Дед сделал вид, что крепко задумался над моей просьбой. Покряхтел для вида, почесался, да и признался:

— Нет больше клятв. Одна она, а вот про остальное, что вам, сорванцам знать требуется, сам ума не приложу, как всё устроить. Писанину эту не люблю разводить: опасаюсь за вас. Часто собирать всех по поводу и без повода тоже не дело. Как ни крути, чада вы малые да неразумные, а вещи эти нешуточные и отношения требуют соответствующего.

Я приуныл и задумался: «Значит, на сегодня закончено. Можно прощаться и топать до дома».

Встал с табурета и в сердцах высказал:

— Выгоняешь?

— Сам решай. Если больше ничего не интересно, не держу.

Снова во мне всё закипело. Еле-еле сдержался и, как можно спокойнее, выговорил:

— А сам о чём рассказать можешь? Или, о чём тебя спрашивать позволено?

— Обо всём, кроме работы нашей, — оживился дедуля.

«Снова шутит старикашка. Сейчас о чём ни спроси, от ворот поворот выдаст. Что же у него вызнать? И чтобы без отговорок, без издёвок и шуток ответил».

— Про семью мою, про отца, что рассказать можешь? Что там раньше было? — неожиданно вспомнилось мне, о чём хотел спросить хоть у кого-нибудь.

— Не части так, — дед смешно поднял вверх изуродованные руки, показывая, что сдаётся.

Я покосился на его пальцы и решил, что разговора не будет, но дед начал рассказ без всяких шуточек.

— Помню я твоего батьку. Был он, почитай, самым младшим в околотке, самым тихим и смирным. И родители его, твои дед с бабкой, уже взрослыми были, когда он народился. Перед самой войной дело было. Ну, да не о том рассказать хотел.

Насмехались над батькой твоим соседские дружки, да и братья его двоюродные тоже. К тому времени вы тут, почитай, всей роднёй поселились. И сёстры твоей бабки, и брат её, все уже тут обживались.

Я слушал и не дышал. Дед перескакивал с одного на другое, но я и этому незатейливому рассказу был рад-радёшенек. Картины, одна диковинней другой, рисовались в моей голове, а я сидел и старался запомнить всё до последнего дедова слова. А Павел продолжал:

— Они его, бедолагу, закидывали коровьим навозом, да всё по лицу метились, ироды. Вот он и возвращался с выпаса чумазым. Воды в степи, куда ни глянь, не было, а коровяк этот, сколько ни обтирай, всё одно останется на морде лица.

Жалко мне было твоего батьку, потому ловил я тех извергов, да уши им крутил. Это сейчас потешно, а ему тогда не до смеха было.

А я вовсе не смеялся. Мне было жалко своего папку, как было жалко себя, когда старшеклассники устроили мне что-то подобное. Я вспомнил, как меня в школе подловили на географической площадке, когда только-только стал первоклассником. Тогда мне всучили корявую палку и заставили засунуть в дыру, что была в кирпичной кладке стены кабинетов труда. Я засунул и остался стоять пень пнём. Ждал, что будет дальше. А эти изуверы разбежались в разные стороны и уже издали скомандовали вытащить злосчастную палку. Я так и сделал, а после замер, наблюдая за обидчиками. Вот тут-то рой диких пчёл выскочил из той дырочки и с грозным жужжанием накинулся на меня.

Пока забежал в школу, уши болтались чуть ли не до плеч, а лицо раздулось так, что глаза и рот еле открывались.

Как и чем тогда всё закончилось, до сих пор не знаю и знать не хочу. Наверное, через школьный медпункт, но издевательство старших над младшими я испытал на собственной, изжаленной пчёлами, шкуре.

О чём Павел рассказывал в момент, когда воспоминания чуть не прослезили меня, я прослушал, но опомнившись, начал внимать с новой силой.

— На сегодня хватит, — сказал дед, когда закончил рассказывать. — Беги в сарай, там бумаги сложи. А назавтра… Или ещё когда, приходи, чтобы разнести их по мирам. И объясни братьям, как учить то, что писано. И где хранить.

Я вскочил, оделся, обулся, попрощался с Павлом и побежал в сарай, а потом домой.

Глава 8. Ругательский инструктаж

— Когда же вы успокоитесь? Пора собрание начинать, — пытался я угомонить бурю, клокотавшую в сарае, но буря продолжала смеяться и дурачиться, вынуждая повысить голос до окрика: — Тихо вы, окаянные!

А вот после такого неласкового обращения все окаянные мигом замолкли. Вспомнили, наконец, где и зачем находятся.

Мне не очень хотелось играть роль начальника среди своих недисциплинированных копий, но положение обязывало, и я изо всех сил пытался стать ответственным и серьёзным.

Собрать я их собрал, и с дедова благословения мы снова сидели в волшебном сарае, но угомонить этакую ораву был не в силах. А старик наш снова мёрз на лавке, пообещав никого во двор не пустить, пока мы будем «дурью маяться».

— У всех листки с клятвой под рукой? — начал я в наступившей тишине. — Объясняю ещё раз: никуда их с собой не носим, а храним в комоде. Почерк мой разбираете?

— Так точно, Иван Иванович, — съехидничал одиннадцатый, но я не обратил внимания ни на его шутку, ни на последовавшие смешки.

— Вместо Иванов нужно подставлять наши имена. Повторю для всех: Александр, Василий, Григорий, Федот. Когда выучите клятву, обязательно до наступления лета её нужно принести на вершине горы или кургана. Или найти место на Фортштадте, стать повыше и дать клятву каждый своему миру. Всем ясно?

Близнецы дружно закивали. Я знал, что все относились к делу серьёзно, но мальчишеская вредность и непоседливость всё равно лезла наружу.

— Теперь о сигналах и ругательствах. Разобрали записки? Первым ругательские предложения прочитает товарищ Первый.

А вот этого никак нельзя было говорить. Снова всех прорвало. Опять зашуршали попами, зашептались, то и дело, прыская со смеха. На этот раз я махнул на всё рукой и сказал Александру-первому, чтобы не обращал внимания на творившийся балаган, а вставал и читал всё, что придумал.

— Все знают, в каком порядке читать? — неуверенно спросил первый. — Если знаете, тогда я начинаю. Как звать друг друга – Бурун. Внимание или опасность…

— Баран, — взорвал наступившую тишину одиннадцатый.

Все опять прыснули, а я с кулаками набросился на шутника. Но затеять мы ничего не успели, потому что первый невозмутимо продолжил:

— Хрум-хрум. Отступаем незаметно – В туман. Бежим без оглядки – Брысь.

— А бежим с оглядкой – Рысью, — не прекратил дурачиться соседушка, но его уже никто не слушал. Все начали сравнивать свои сигналы с предложениями Александра из мира номер один.

— Никому не вмешиваться – Само собой, — монотонно читал первый. — Больно – Прима-балерина.

Раздался одобрительный шепоток, а кое-кто сразу начал испытывать новое ругательство, и одобрительный шёпот усилился.

— Давайте пошутим – Устанем? Скучаю – Пить охота. Начнём – Звякнули! А последнее, которое по моему желанию… Ну, когда промеж собой собачиться будем, предлагаю: «Тёткин уксус», — закончил первый.

Снова всё забурлило, загудело, и мы начали обзывать друг дружку тёткиными уксусами и ещё чем похлеще. Я опять не стал никого успокаивать и просигналил рукой Александру-второму, чтобы и он не ждал окончания беспорядка, а вставал и читал свои ругательства.

Так мы читали, слушали и дурачились. Предложения братьев были детскими и несерьёзными, и мы то и дело их высмеивали.

Всё шло своим чередом, и я начал половину пропускать мимо ушей. Задумался, а как, собственно, будем выбирать понравившиеся слова. «Голосовать за них, что ли? Но я не знаю, как это делается. Может, нужно было что-то предпринять до того, как начинать чтение? Или каждому записывать то, что приглянулось?» — сидел себе и кумекал, пока меня не одёрнул одиннадцатый.

Он уже стоял с листком в руке и готовился начинать, или уже начал, и теперь привлекал моё внимание.

— Что про это думаешь? — спросил он.

— О чём?

— О свисте, чтобы вызывать друг дружку, — раздосадовался моим невниманием братец.

— Свистеть нам нельзя. К примеру, пришёл ты ко мне и начал ходить мимо двора и посвистывать, вызывать, значит. А к тебе или мамка, или бабуля выскочит, чтобы уши надрать. Не пойдёт это из дома звать, а вот, где-нибудь в городе можно.

— Так свистеть, или нет? — насупился одиннадцатый.

— Свисти, но потихоньку.

— Тра-та! Тра-та-та-там! Та-та-там! — свистнул он по-особому.

Все одобрительно закивали и начали повторять предложенную мелодию. Я громко цыкнул и привычным уже жестом махнул одиннадцатому, чтобы тот продолжал.

— Звать друг друга: Есть стёклы! — гаркнул соседушка, как заправский стекольщик.

Раз или два в месяц мимо наших дворов проходил стекольщик. Он держался за руль велосипеда, на раме которого была закреплена полка со стёклами разных размеров. Чтобы все вокруг знали о его прибытии, стекольщик громогласно кричал своё: «Есть стёклы!» Горланил и шёл дальше. Так он искал покупателей и находил. Через некоторое время он снова проходил по улице, в надежде, что мы уже разбили какой-нибудь бабульке её окошко.

Бойцы поиздевались над предложением одиннадцатого, но, как не крути, оно было непохожим на остальные, а тем запоминалось.

— Опасность – Слива, — услышал я уже знакомый сигнал, а близнец продолжал: — Отступаем незаметно – Пора согрешить. Разбегаемся – В хоровод. Не вмешивайтесь – Моя копеечка. Больно – Щекотно…

Остальные сигналы Александра утонули в море смешков и издёвок, но он, ни на что не обращал внимания. Читал, сосредоточенно шевеля губами, только разобрать что-либо из-за шума было невозможно.

Напоследок он обозвал нас обзавтраканными ишаками, и все поняли, что это было выражение на свободную тему. На этом порядок был окончательно сорван, а я решил и вовсе не читать свои сигналы.

Как и в начале собрания, я стоял среди бушующего океана и призывал:

— Успокоитесь. Пора заканчивать, пока нас дед не разогнал. А ну, тишина! Цыц! Да, дайте мне хоть слово сказать. А ну, по домам, по мирам!

Наконец, мои призывы были услышаны, и все вскочили со своих мест.

— А твои ругательства? Которые принимаем для заучивания? Что с предложениями делать? — посыпались вопросы на командирскую голову.

— Слушайте, — собрался я довести собрание до конца. — Всё, что я придумал – дрянь детская. Кроме одного. Предлагаю вызывать друг друга щебетом синицы, — и сразу же просвистел своё «Тьи-пу, тьи-пу. Тить-тить». — Теперь расходимся, а то дед насмерть замёрзнет. Бумажки сложите на стол, я верну их на место. Потом решим, как выбрать лучшие сигналы.

Вот так закончилось первое собрание мировых служителей. Бестолковое, несерьёзное, но очень важное и нужное для будущего.

Когда остался один, собрал листки с предложениями, засунул в ящик комода и побежал спасать Павла от окоченения.

На дворе смеркалось, а вот деда на посту уже не было. Собрался стукнуть в окошко, но старик остановил меня, прошептав из-за окна: «Иди уже».

Я вежливо попрощался и убыл восвояси.

Глава 9. Неудача

Зима прошла так быстро, что я оглянуться не успел.

Сначала отложенное на выходные празднование дня рождения, до и после которого я учился не ревновать родителей и крёстных к братишке. Да и голова была занята другим: я зубрил клятву. Неистово зубрил, с надрывом. Чтобы ни о чём другом не думать.

Потом представлял, как поднимаюсь на вершину горы, как кланяюсь, как торжественно выговариваю каждое слово. Как двенадцатый мир принимает меня на службу и отвечает запахом цветов. Затем воображал, как мурашки выстраиваются в колонны и торжественно маршируют по спине и животу.

А когда настроение портилось по любой пустяшной причине, всякие дурные мысли забирались в голову и рисовали в ней жуткие картины, одну страшнее другой. В таких пугавших фантазиях мир хватал меня за ногу, швырял с вершины горы и ревел голосом Павла: «Мал ещё! Подрасти сначала! Уму-разуму наберись!»

Между тем, мы снова и снова собирались в сарае по нашим тайным делам, а после бродили по моему миру или по соседним. Веселились, как могли, но и дело делали, конечно, а заодно учились дисциплине.

Я быстро понял, что в одиночку воевать бесполезно и на правах старшего заставлял всех по очереди командовать собраниями и, само собой, отвечать за порядок. Каждый из нас испробовал на себе, как это обидно, когда тебя никто из братьев не слушает.

А вот с ругательствами гладко не получилось. Каждый упрямо не признавал, что собственные никуда не годятся, и настаивал на принятии именно их. Процесс выбора если не зашёл в тупик, то уж точно затянулся. Это меня не огорчало, не беспокоило, а учило здраво рассуждать, объективно оценивать предложения других, уважительно относиться… Или, просто, мириться с мнением других.

Конечно, если бы вокруг оказались прочие друзья, знакомые, одноклассники или ровесники, я бы и сам выказывал никуда не девшийся эгоизм. Но тогда рассуждал, что все вокруг равны, а, следовательно, равны их мнения на счёт собственных и чужих предложений. Стало быть, совершенно неважно чьё мнение одержит верх. Главное, чтобы мы знали сигналы, предложенные другими, и понимали, что они значат. Соображали, что будут иметь в виду братья, когда в непростой ситуации их озвучат.

Но неинтересные ругательства в наших головах ни в какую не приживались, и близнецам, предложившим их, приходилось с этим считаться. А вот моё предложение вызывать друг друга щебетом синицы всем понравилось, и меня то и дело высвистывали им из двора на улицу. За остальные свои сигналы мне было нисколечко не обидно, да и никто не препятствовал использовать их по моему разумению.

Я постоянно упражнялся в ораторстве, к месту и не к месту выкрикивал: «Раскудрили-раскудрявили», «Иттить колотить», «Едят меня мухи», «Вертушку тебе в ушко». И мне всерьёз казалось, что это я их придумал, а не услышал от взрослых или знакомой шпаны.

Не брезговал я и ругательствами других близнецов. Иногда у нас случались бесконечные соревнования, и главное было не стать тем, кто повторился, или кому нечего из наших ругательств выкрикнуть в ответ. Если кто-то повторялся или молчал, тот проигрывал.

В процессе таких шуточных баталий пополнялся наш словарный запас, оттачивалось уличное красноречие. Главное, что о настоящих неприличных словах нам тогда и слышать не хотелось. Может, именно в том была реальная причина, по которой нас заставили придумать неругательные ругательства?

Как бы там ни было, а зима прошла. Пришедшая весна принесла новые, до этого незнакомые мне чувства беспокойства и волнения. Я метался по двору, смотрел отсутствовавшим взглядом в даль, нехотя играл с ровесниками или бесцельно бродил по улице. Волновался, что время клятвы приближалось, а в том, что уже подготовился, твёрдой уверенности не было.

По выходным доставал отца расспросами о рыбалке на Кубани и её рукавах. О весеннем клёве на ставропольских прудах, по дороге на которые мы проезжали Змеиную гору. Отец вяло отнекивался. Объяснял, что на Кубани ранней весной делать нечего, а на пруды не проехать, потому что грунтовые дороги ещё не просохли. От всего этого меня мутило, и настроение портилось ещё больше.

Помощь пришла, как всегда, неожиданно. Отец сам предложил отправиться на Кубань. Погулять по берегу, подышать лесным воздухом, заодно поискать цветочки пролески для мамы.

То, что время пролесок давно прошло, я догадывался, но виду не подавал. Крепко задумался, с чего это папка сам вызвался ехать в нужную мне сторону. Надоумил кто-нибудь, или надоело на невесёлого сына смотреть.

Как бы там ни было, появился шанс уговорить его съездить туда, куда нужно. А самое главное, наступило время заветной клятвы.

Я сразу же пристал к нему с просьбой поехать по Змейке, которая серпантином заползает на Фортштадт, а он засомневался, где там могут быть пролески. Но я взахлёб рассказывал дальше, что на Фортштадте мы свернём направо, потом прокатимся до тех мест, где начинаются бугры. Там проедем межу буграми и спустимся к берегу Кубани. Объяснял, что это то самое место, куда мы по осени ездим собирать облепиху, калину, боярышник, шиповник и прочие дары леса, и что там наверняка полно пролесок и других весенних цветов.

Отец ненадолго задумался, а когда согласился, я запрыгал от радости. Потом с новой силой расписывал картины, которые нам предстояло увидеть. Намекал, что по пути можно остановиться и взобраться на гору. С её вершины всё будет видно, как на ладони. И крутые склоны Фортштадта, и начинающий зеленеть лес, и поля, и станицы, и всё-всё вокруг.

Отец, уставший от моего красноречия, замахал руками и сдался:

— Ладно, ладно. Беги собирайся и маме скажи, чтобы Серёжку снарядила в поход.

Через час, к моему полному удовольствию, мы отбыли из дома.

Всю дорогу я внимательно смотрел на родной двенадцатый мир. Старался ничего не пропустить и всё запомнить. «Сегодня стану посредником», — думал я и чуть ли не пел от восторга.

Мы медленно заехали на Фортштадт, свернули направо и покатили к торчавшим на горизонте вершинам.

Когда проезжали глубокие распадки, и глазам представлялась величественная картина Кубани, я неожиданно осознал, что раньше ничего этого не замечал. Оказывается, мы ехали вверх по течению реки, и лесок, то и дело заслонявший от нас Кубань, был настоящим лесом, а не искусственной лесополосой.

— Горы, — указал я на приближавшиеся курганы.

— И что, остановимся? — спросил отец, понадеявшись, что я передумал.

— Конечно. И вскарабкаемся. Погода-то хорошая. А Сергея я сам наверх потащу.

— Ладно. Уже самому интересно. Сколько проезжал, а ни разу в голову не пришло на них взобраться.

Мы подъехали к подножию высоченного холма. Дорога уходила дальше между такими же буграми, потом сворачивала налево к небольшой станице. Мы оказались всего в паре километров от места, куда направлялись.

Выскочив из машины, я разволновался, заметался туда, сюда. Не знал, за что хвататься.

— Угомонись. С утра сам не свой, — сказал мне отец. — Вот твоя гора, и склон у неё пологий. Забирайся, а я с Сергеем позже подойду. Машину только закрою.

И я рванулся с места, но путь к вершине оказался неблизким. Выдыхался с каждой секундой бега и всё медленнее переставлял ноги. А склон продолжал уходить вверх и становился всё круче. В ушах щёлкало, сердце бешено колотилось, а на душе было и торжественно, и жутко.

Я перешёл на шаг и к вершине добирался уже пешком. Весь подъём то и дело озирался на отца и брата, и от одного взгляда на них, таких далёких и маленьких, хотелось смеяться и плакать одновременно.

Вершина была не такой, как мне представлялось внизу. И тут, и там были кочки, рытвины, и макушек у горы оказалось несколько. Пришлось выбирать, которая для меня подходящая.

В конце концов, остановил выбор на ближайшей к Кубани вершине. «И повыше она, и вид с неё о-го-го. Выбираю для клятвы её», — решил я, а когда решил, стал на верхушку и огляделся по сторонам.

Это была действительно небольшая гора, а не курган, и находилась она на самом краю правобережья Кубани. А дальше, куда хватало глаз, расстилались просторы родного края. Леса по берегам речных рукавов. Поля, похожие на шахматные клетки то зелёного, то чёрного цвета. Станицы рассыпанные белыми кристалликами хат, словно они были сахарными.

Я осматривался вокруг, любовался, но не забывал о предстоящем деле.

Простояв на вершине достаточно чтобы отдышаться, никак не мог сосредоточиться и начать клятву. Струсил наверняка, это точно. Стоял, бессмысленно моргал и ничего не мог поделать. Мне снова нужен был пинок или знак, что я в нужном месте, что самое время поговорить с миром, но ничего не происходило.

Прислушался к чувствам – пустота. Кроме прохладного ветра, ничего не ощущалось. «Где мурашки? Отчего у меня всё наперекосяк», — ругал себя, не зная за что.

Только услышав голос отца, разговаривавшего с братом, понял, что они приближаются, и скоро времени на клятву не останется. «Когда поднимутся, уже ничего не смогу сделать», — подстегнул себя и перекрестился, как учила бабуля, потом поклонился, глубоко вздохнул и начал клятву.

— Здравствуй, мир мой родной. Дозволь принести клятву для вступления в посредники промеж двенадцати братьев-миров, — уважительно выговорил и ещё раз поклонился, после чего продолжил читать быстрым речитативом. Опасался, что не управлюсь к приходу отца.

Когда произнёс «помоги нам, милостивый Боже» и в последний раз поклонился, ничего не произошло. То есть, ничегошеньки. Никаких ощущений ни внутри, ни вокруг. Собрался почувствовать дыхание мира, а у меня даже мурашек не было, и волосы только ветер теребил.

«Не ответил… Не принял… Не ответил… Не принял…» — застучало в висках, вколачивая в голову мысль о неудаче. Если бы не отец с братишкой, так бы и стоял столбом.

— Да тут вид шикарный, — пришёл в восторг папка.

Он начал что-то рассказывать, показывал рукой туда, сюда, а я бездумно таращился и ничего не слушал. «Не ответил… Не принял…» — пульсировало внутри, и думать о чём-то другом я был не в силах.

Отец продолжал интересный только ему рассказ и улыбался, а я точь-в-точь как Серёжка ничего не соображал и не слушал. Пребывал в своих, но совсем не детских, как у брата, мыслях.

— Ну, что, пора возвращаться? — спросил папка, пробудив меня от оцепенения, и я сразу согласился.

Спускаться с горы оказалось труднее и дольше, чем подниматься. Отец осторожничал и шёл вниз медленно. Я тоже не спешил. Семенил сзади и думал, думал, думал.

Неожиданно в голове щёлкнуло, и шальная мысль вернуться на вершину и заново прочитать клятву, принялась сверлить затылок. Я крикнул отцу, что ненадолго вернусь на вершину, и побежал вверх, не дожидаясь возражений.

Но вторая, а потом и третья попытка оказалась напрасными. Не отвечал мир, и всё тут. Упорно не отвечал, словно не замечал вовсе. «На что-то обиделся. Или гора не понравилась», — с такими невесёлыми думами я пустился в обратный путь.

По неведомой причине на душе становилось спокойнее. С каждым шагом увереннее убеждал себя, что всё будет хорошо, просто, нужно подождать, а потом попробовать ещё раз, но уже в другом месте.

Мы расселись в Запорожце и продолжили путешествие. Машина съехала к станице, и на её окраине отец свернул направо к Кубани, к давно знакомым местам. На берегу мы остановились и устроились на подходящей для нас лужайке.

После недолгой прогулки по лесу и берегу, не отыскав никаких пролесок, отец достал удочки и начал готовиться к отдыху у воды. О том, что никакой рыбалки не получится, он был уверен, но вот так сразу возвращаться домой ни ему, ни мне не хотелось.

Я получил от него свой спиннинг и уселся на берегу рядом с машиной. Здесь неширокий рукав реки делал крутой поворот, в углу которого был омут почти без течения. Я уже успокоился после провала с клятвой, но рыбачить всё равно не хотел. Без затей закинул донку в воду и начал отдых на свежем воздухе.

Отец приготовил свой спиннинг, закинул снасть подальше от берега и прогуливался с братом на руках, изредка поглядывая на удочку, просто так, наудачу.

Я сидел, грелся на солнышке и не ждал никаких поклёвок. Думать о случившемся не хотелось, мечтать о будущем тоже. Уже пребывал в странном забытьи, как вдруг леска несколько раз кряду дёрнулась и замерла. Поклёвка была знакомой, и я резонно предположил, что со мной поздоровался кубанский пескарь.

Пришлось вытаскивать из воды леску с пустыми крючками.

«Точно. Здесь был пескаришка. Склевал наживку», — повеселел я без видимой причины.

Снова и снова наживлял, закидывал снасть в воду, а пескари каждый раз обгладывали крючки. Так я развлекался с дальним прицелом: собрался перещеголять отца и поймать хотя бы одну рыбёшку. Но раз за разом рыбки съедали наживку, и я оставался ни с чем. Может они были очень мелкими, но прожорливыми, и крючок не помещался у них во рту. А может я вовремя не реагировал на поклёвки.

Я упрямо продолжал своё безуспешное дело, а рыбки продолжали своё.

Отец увидел меня за таким занятием и подошёл с братишкой поближе.

— Зачем палкой машешь? — спросил он с улыбкой. — Мухи тебя достали, что ли?

— Не мухи. По крайней мере, не надводные, — ответил я так же шутливо.

После моего беззаботного ответа, спиннинг рвануло так, что я еле удержал его в руках. Коряга, или что-то ещё, зацепилась за снасть и сильно потянула леску.

— Невезуха, — прокряхтел я и вскочил на ноги.

— Попусти и подожди, когда этот топляк к берегу прибьёт, — посоветовал папка, и я сделал всё, как он сказал.

Но коряга не пожелала плыть по течению, а потянула леску из ямы в сторону переката.

У меня так и затрепетало внутри. «Рыба! Рыба поймалась!» — чуть ли не запел, а в груди потеплело и защемило.

Кто-то дунул теплом в лицо. Кто-то незримой рукой потеребил волосы. Кто-то проснулся и зашевелился на спине и боках. «Ёшеньки… Мир отвечает», — разволновался я и принялся вываживать пока ещё невидимый улов. А на другом конце лески что-то неохотно сопротивлялось, и медленно, но верно приближалось к берегу.

— Сомёнок? Ну надо же, — обрадовался папка.

Я тщательно следил за натяжением лески, чтобы не порвать и не выдернуть крючок изо рта сомёнка, а тот уже вовсю плескался и выныривал из воды.

Подтащив рыбину к самому берегу, одним движением вынул её из воды и сразу отвернулся от реки. Потом опустил трофей в траву прямо под ноги отцу.

Это был небольшой сомёнок, длиной чуть больше полуметра, папка сразу его измерил, но для меня это была огромная рыбина. Это была большая и неожиданная удача. Я запрыгал, как в детстве, радуясь маленькому счастью, и от недавних печалей не осталось и следа.

* * *

По дороге домой рассеянно слушал удивления отца по поводу сомов. Что этим рыбам ещё рано клевать. Что такое происходит в мае или начале июня после первых гроз. И неожиданно понял, что всё случилось не просто так.

Потом в подробностях прокрутил в голове кадр за кадром весь прошедший день. И восхождение на гору, и клятву, и молчание мира в ответ, и рыбалку. Ничего не забыл. Обо всём подумал.

Когда поймал сомёнка ощущения были именно такими, каких ожидал на вершине. И тёплое дыхание в лицо, и ароматный воздух, и мурашки. Всё было, как должно.

«Почему мир сразу не ответил? Пошутил, что ли? Отозвался, но позже? Неправильно так. Может, он не мог принять клятву? Может… Приедем – сразу к деду. Узнаю, что он об этом думает», — твёрдо решил я и продолжил глазеть на дорогу.

Глава 10. Весенние страдания

— Ой, боженька-боженька. Ой, боженька-боженька, — причитал Павел и слонялся туда-сюда по хате. — Ой, тётенька добрая, забери меня, старого, да забери скорее. И что я тут, бедолага, маюсь с кутятами этими, как сучка-недоучка какая-то. И что худого я сделал тебе, мир мой любезный? Ой, боженька-боженька.

Он ещё долго мелькал перед глазами, ковылял и голосил по-стариковски. А я сидел и ждал, когда же, наконец, дед успокоится и объяснит, что в моём рассказе о неудачной клятве его расстроило. И расстроило так, что он забыл о больных ногах и носился словно ошпаренный.

Наконец Павел выдохся и рухнул на топчан. Я хотел спросить о тётке, которую он звал и жаловался на кутят, но оборвал себя на полуслове.

— Хорошо, что всё рассказал, — выговорил старый, когда угомонился и отдышался. — Что не утаил и не стал силком добиваться признания. Мир хоть и балуется иногда, только норов у него, куда какой крутой. Что не по его, размелет и не поморщится. Собирай потом клочки да охай, отмаливай грехи, а уже рано.

Дед сделал долгую паузу, потом пару раз глубоко вздохнул и продолжил, как ни в чём не бывало:

— Расскажи, как на духу, про вершину той горки. И расскажи подробно. Как залазил? Кого сглазил? Что видел? Один был, или с кем? Что говорил, о чём думал. Док-ла-ды-вай.

— Только про гору, а про рыбалку не нужно? — уточнил я осторожно.

— Только про гору. Про рыбалку мне всё ясно. Это мир надёжу дал, что не всё с тобой кончено. Что в другой раз имеешь право повторить клятву, — угомонился мой наставник и начал объяснять по-человечески, а не ругаться и охать.

Пришлось начинать полный деталей доклад.

После того, как выговорился и уставился на старого ворчуна бесхитростным взглядом, тот снова потребовал:

— Сказывай, как место выбирал на макушке, и что там за буераки такие. Не рукотворные, часом?

— Как это, рукотворные?

— Кверху какой! — рявкнул Павел. — Может людишки лихие там землю рыли да безобразие чинили?

— А зачем там рыться? Там же гора, а не грядка с морковкой.

— Докладывай, коли велят, а антимонию не распускай.

Я согласился, что рытвины на вершине похожи на следы от лопат, только очень старые, потому как на них трава зеленела, а свежих следов никаких не было.

Дед снова заохал, заголосил, потом стал читать молитвы, то и дело осеняя себя крестным знамением, а после обратился ко мне со словами:

— Теперь понятно, что место там дурное, и мир никак не мог клятву принять.

— Дурное? Оттуда вид, знаешь какой. Не нарадуешься вид, — не согласился я с дедом.

— Тьфу, на тебя. Ему про Фому, а он про Ерёму.

Я недовольно засопел и отвернулся, но Павел умерил гнев и продолжил разговор.

— Объясняю, как на духу. Старые люди, жившие в этих местах до нас, всегда хоронили усопших на вершинах курганов или гор, или ещё каких возвышенностях. А ежели бывало смерть настигала начальника ихнего, а гор или сопок рядом не было, тогда все его холопья собирались и землю шапками приносили. Рукотворный холм таким образом созидали. И чем больше людишек уважение к усопшему имело, тем выше вырастал холм.

Бывало подарки дорогие, подношения разные, одёжу красивую клали с ним в могилу. Чтобы мертвец обиды не держал, а наоборот, помогал с того света, как мог.

Бывало золотые, серебряные вещички, камни драгоценные в могилку ту закапывали, а то и жёнок живьём рядом клали, чтобы громко не выли да по мужу-покойнику не тосковали.

Что да как было, точно не знаю, но поведаю о людишках лихих и безбожных, которые о подарках таких узнавали и могилки те оскверняли. Обворовывали усопших в своих, как есть, корыстных целях. Вот тогда-то и становились такие места недобрыми ко всем живущим и допустившим оное святотатство. И твоя гора, скорей всего, пострадала от горя такого.

Пока дед читал нотацию о недобрых местах, я не знал, чему больше радоваться. То ли тому, что неудача с клятвой не такое уж несчастье. То ли тому, что Павел наконец-то заговорил со мной по-человечески.

«Может же культурно разговаривать. Ан нет, спервоначала всё в трагедию превратит, а только потом милостью одарит», — ругал его, вместо благодарности за науку.

— Чего молчим? О чём их благородия думают? — снова пришёл дед в обычное состояние и продолжил скабрезности.

— Вот думаю. Благодарить тебя, за то, что нет-нет, но бываешь хорошим человеком и учишь уму-разуму. Или не спешить покуда.

— А как ещё вас, пострелов… Этаких людишек-мальчишек научишь? Тут без эмоций не обойтись. В одно ухо вам… — дед взглянул на мою грустную мину и прервал нравоучения. — Ладно, живи покудова, но извинений всё одно не жди. Я хоть и неласковый, как соседская Экскурсия, однако же обязанности блюду и, как умею, вас дрессирую. Только покуда всего разбалтывать не имею права, вот и беснуюсь от безысходности. Так что, прости скорей старика, Христа ради, да я опять за измывательства возьмусь, но уже с облегчённой душой.

«Ничего себе, извинение у деда. Ну и как на такого обижаться? Может, когда придёт время, расскажет обо всём, что знать полагается, а пока нужно расти и умнеть от его оплеух».

— Прощу, если о тётке своей расскажешь, — подыграл я деду и свредничал в свой черёд.

— О какой тётке? — оторопел Павел и вмиг стал серьёзным.

Я понял, что спросил о чём-то неуместном, так как дед изобразил на лице ту пугавшую физиономию, которой стращал соседей.

— Ты вспоминал её. Тётенькой доброй называл и просил забрать тебя, — еле выговорил я под этаким взглядом.

— Ха-ха-ха! Купился Аркашка и замарал рубашку, — рассмеялся треклятый старикашка. — Да не тушуйся. Расскажу про тётеньку добрую. Всё как есть расскажу, и у тебя ведь такая встреча будет.

Я скрипнул зубами, но и это насмехательство решил простить в обмен на очередную байку. А дед взял и оглушил меня следующими словами:

— Я Смерть так величаю. Ведь, кто её видел, если не я? И вовсе она не страшная и безглазая, а девица, как девица. Справная такая. Коса, правда, имеется. Только не покосишь ничего той косой. Девичья коса у неё до пояса. Ха-ха-ха!

— Ты и дальше издеваться собрался? То раскалишь докрасна, то охолонешь, — огрызнулся я и собрался уйти.

Но Павел перестал смеяться и продолжил рассказ.

— Она тётка добрая и ничего плохого до поры до времени людям не делает. Но когда час пробьёт, она явится первый раз вся в чёрном и предупредит, что время вышло. А если не готов будешь или, к примеру, дело у тебя незаконченное осталось, тогда она в другой раз придёт, только уже с предками твоими, и их судьями возьмет, и процесс учинит, аки судебный, на котором ты ответ перед покойниками теми держать будешь. А там не абы кто прибудет. Батька твой, ежели помрёт к тому времени, деды твои, прадеды. И если предкам доказать сумеешь, что не можешь дело недоделанным бросить, да их молить будешь, чтобы они за тебя Смерть просили об отсрочке, тогда поживёшь ещё, покуда дело то не справишь. Потом, уж не обессудь, тётенька снова придёт в третий и последний раз в белом саване и прикажет следовать, куда заслужил.

Я слушал и диву давался: «И как дед в любой беде, в любом горе может добрую искру найти? Разве можно смерть называть доброй? Это же Смерть. Вон, как живописует. Может, правду говорит? Вдруг, видел он эту тётеньку добрую? Спрошу сейчас, а он снова на смех поднимет».

— Ты на самом деле видел её? — решился я на вопрос.

— Видел, — не моргнув, заявил Павел и продолжил рассказ: — И родителей своих видел. И ответ перед ними держал, когда за вас, недомерков, вымаливал. И отец с дедами челом за меня били перед тётушкой доброй, и согласилась она потерпеть. Так что, покуда я вас до ума не доведу, вместо Калик, сгинувших, будете меня старого терпеть и презирать за язык мой острый да норов буйный.

«Вот оно как. Старый сам в это верит. А что если всё так и было? И коптит дед до сих пор из-за нас, недорослей?»

— И стих такой про неё имеется: «Смерть, ты такая добрая: всю жизнь ты не приходишь», — выдал дед после паузы, и я понял, что сейчас-то и последует его издевательское «ха-ха-ха», но кроме лукавства, появившегося в стариковских глазах, ничего не изменилось. — И когда помру, эпитафию только такую желаю и ни словом больше. Обещаешь?

Я после его истории сидел пораженный до глубины души и ни о чём другом думать не мог: «Тётенька добрая. Вот ведь чудо-юдо».

— Так ты мне обещание даёшь или нет? — о чём-то спросил дед.

— Даю, — махнул я рукой. — Домой теперь можно?

— Мчись, аки ветер буйный. Маши лёгкими благодатными крылами, — заговорил Павел, как в телевизорных сказках. — Да про стишок этот помни и обещание сдержи. Ведь он написан рукой… Чуть не проговорился. Извиняй. Сказать опять не могу. Не время ещё, как давеча жалился.

Ну ступай, служивый, да не кручинься о клятве непринятой и событий не торопи. Придёт время, яблочко созреет и само в руку сверзится.

Я ушёл слегка недовольный яблочным напутствием, но вскоре сообразил, что дед имел в виду, и на душе тотчас успокоилось. Может, у меня все эмоции и закончились, так тоже бывало после поучительных разносолов, но вошёл я в родную калитку с чувством выполненного долга, спокойствием и надеждой на лучшее.

Глава 11. Змеиная клятва

Наступила середина мая, а я так и не взобрался ни на какую гору. И доклады из других миров приходили для меня неутешительные. Первым явился братец Александр-I:

— Принял меня мир. И в лицо теплом дул. И волосы шевелил. И мурашки запускал, — весело тараторил он, как швейная машинка.

— Кто бы мог подумать, — вздохнул я недовольным голосом.

— О чём?

— О том, что ты клятву вперёд всех принесёшь, — выговорил я спокойно, но потом не удержался и выдал звонкое дедовское ха-ха-ха.

Долго мы с ним тогда посмеялись друг над другом, и за такую шутку он нисколечко не обиделся. А после пошло-поехало. То один счастливчик с улыбкой до ушей примчится, то другой. И все рады-радёшеньки, что миры их приняли с потрохами, и теперь они в полной готовности к службе.

Дед по началу ободрял меня словами «не всегда командир обязан скакать впереди», но потом увидел, что эти известия мне не слишком докучают, и успокоился. Я, конечно, переживал, но справлялся с эмоциями и планировал предстоявшую клятву.

На всякий случай, если до конца мая так и не удастся попасть на Змеиную гору, замыслил пеший поход за Старую станицу и дальше по склону Фортштадта. «Выберу место на каком-нибудь бугре, а там и на клятву замахнусь», — так решил и твердил, когда одолевали сомнения.

А дедово яблочко между тем зрело, наливалось, и готовилось само прыгнуть мне в руку.

— Завтра пятница. Я пораньше с работы приду, — ни с того ни с сего заявил мне папка. — А ты как с уроков примчишься, сразу на рыбалку собирайся. В субботу в школу не пойдёшь. Записку мамка потом черкнёт. Часа в четыре вечера поедем с дядей Витей на Кайдалы.

«Не рыпайся, и само свершится», — переврал я напутствие деда, когда дождался своё яблочко. Но оно оказалось с сюрпризом. Уже после укладки вещей в багажник Запорожца я узнал, что дядя Витя возьмёт с собой старшего сына Эдика, моего ровесника. «Вам с ним будет нескучно», — сказал мне отец тоном, не допускавшим возражений, и я не знал, радоваться этой новости или огорчаться.

Мы тщательно подготовились к первой в году ночёвке у воды и выехали из дома, а дальше всё пошло своим чередом. Сначала завернули к дяде Вите, пристроили его рыбацкие шмотки и тронулись в путь. Потом была Кубань, потом Фортштадт, потом бесконечные колхозные поля.

На ставропольские Кайдалы добрались поздним вечером. Как и положено, проехали мимо Змеиной горы, на которую я глазел уже сквозь сумерки, и свернули с грунтовки к пруду. Что именно называлось Кайдалами, я не знал, и это могло быть, что угодно. И кошара с баранами, и череда прудов вдоль низины, и какой-нибудь посёлок неподалёку.

Когда выбрали место удобное для ночёвки, сразу распаковались. Отец ещё умудрился закинуть удочки. Лодку он накачивал, когда окончательно стемнело, и наш костерок горел, потрескивал углями и запускал в небо тысячи искр. А мы с Эдиком носились по берегу и просили родителей обязательно выставить на ночь раколовки.

Взрослые от нас отмахнулись, как от надоедливых комариков, и, покончив с лодками, уселись у костерка ужинать и травить рыбацкие байки.

Поутру я увидел, что отцы уже давным-давно сидят в лодках и зорко следят за поплавками. Эдик куда-то запропал, и его я так и не отыскал глазами, а звать криком не решился.

С камнем на душе приготовил себе бамбуковую удочку, прихватил банку червей, садок, и пошёл по берегу выбирать место для рыбалки.

Прорыбачил до обеда. А Эдик ничем таким не заморачивался и бродил себе по округе, то появляясь, то исчезая за камышами.

«Понос у него, что ли? Лишь бы не испортил мне дело», — задумался я, как устроить себе рискованную прогулку. Сначала собирался сказать отцу, что это Эдик хочет к змеям сходить, но потом передумал. Решил, пусть дедово яблочко само решает, что и как делать.

Заядлые рыболовы выбрались на берег только в два часа дня. Я к тому времени уже бродил вокруг машины и всё косился то на Змеиную гору, то на Эдика. Как именно поступить, яблочко сказать не торопилось, поэтому в голову ничего хорошего не приходило.

Эдику я не открылся и про змеиный поход не рассказал. «За обедом что-нибудь придумаю», — решил и стал дожидаться папку.

Отцы размялись, сбегали в камыши и начали раскладывать припасённые закуски. Когда всё было готово, мы расселись на травке и принялись за нехитрый обед.

Проглотив полагавшиеся мне кусочек колбасы, варёную картофелину и стрелку зелёного лука, я завёл разговор.

— Тут с берега почти ничего не ловится. Всего три карася поймал. Можно я с Эдиком погуляю вокруг пруда?

— Да бегайте вы, где хотите, — тотчас разрешил папка, обрадовавшись, что не прошусь с ним в лодку, и, наливая себе и дяде Вите послеобеденные стопочки, продолжил: — Тут не заблудишься, даже если захочешь. Вон гора, вон кошара, а вон дорога. Если бы не камыши, здесь бы и туалета не было.

Они с дядей Витей дружно рассмеялись и чокнулись рюмашками, а я мысленно потёр ладошки друг о дружку: «Порядок. Теперь, как отчалят, махну на гору, и никакой Эдик мне не помеха».

Когда взрослые чинно расселись в самодельные лодки и уплыли на середину пруда, я сразу же сбежал от Эдика. Сделать это было просто, но я всё равно поволновался, не увяжется ли он за мной. Но Эдик не проявил на мой счёт никакого интереса, и я сперва шагом, а потом бегом помчался в сторону Змеиной горы.

Сначала бежал, потом шёл, потом опять бежал и ничего вокруг не замечал. Пару раз повторил про себя клятву и успокоился, что помню её назубок.

Когда кто-то прошмыгнул под ногами и помчался впереди по бараньей тропке, я ничего не успел разглядеть. «Крыса, что ли? Больно смелая», — кумекал, пока приходил в себя от неожиданности, а потом продолжил идти быстрым шагом.

На всякий случай осмотрелся и убедился, что вокруг никого нет, а Эдик всё также бродит по берегу. Когда продолжил путь к горе и задумался, за что её назвали Змеиной, не из-за змей ли, кто-то снова прошмыгнул мимо и припустил прочь, а за тем ещё и ещё.

«Батюшки! Тушканчики. Но они же по ночам выходят из нор», — удивился я, а степные кенгурята затеяли между собой возню и ни на что не обращали внимания.

Я перешёл на шаг и приготовился к восхождению по правому от меня и более пологому склону горы, всё больше походившей на застывшую волну. Левый склон Змеиной был обрывистым, с россыпями белёсых камней, напоминавших пену, которая бывает на настоящих волнах.

Тушканчики где-то играли свою свадьбу и больше не мельтешили под ногами, а у меня появился новый попутчик. Это был настоящий заяц. Не просто заяц, а огромный зайчище. Толстый и неуклюжий он нехотя скакал впереди по бараньей тропке и никуда не сворачивал.

— Час от часу не легче. И почему такого раньше не случалось? Что сегодня не так? Я ещё не посредник, а тут уже вон какие фокусы, — сказал я вслух и прибавил шаг, чтобы заяц удрал и не мешал готовиться к серьёзному делу. Но зайчище поскакал быстрее и сокращения дистанции не допустил.

Я что было сил бегом помчался за зайцем. Заяц припустил от меня, но никуда не свернул. Только пятки рыжие засверкали, но косой никуда не девался. Я почти сразу выдохся и пошёл шагом. Заяц тоже замедлился и стал чаще оглядываться. Размахивал ушами из стороны в сторону и продолжал скакать впереди.

— Ты, что ли, играешься? Настроение хорошее? — в шутку обратился я к миру и, не дожидаясь ответа, попросил об одолжении: — Лучше бы дорогу показал, а не зайцев с тушканчиками.

И тут вдруг в лицо жахнула струя мороза, а потом с головы до ног обдало жаром. Я замер как вкопанный, но не испугался. «Он что, зайцами показывал, куда идти, а до меня не дошло? Но теплом тоже дунул, значит, не всё ещё испортил».

— Прости несмышлёного, — громко попросил я прощения, когда пришёл в себя. — Иду, куда велишь.

Но, оглядевшись вокруг, понял, что теперь мне ни зайцев, ни тушканчиков не видать. «Жуку любому порадуюсь, как родному, и другим зверушкам буду в ножки кланяться, лишь бы мир обиды не затаил», — сгоряча пообещал себе на будущее.

В конце похода меня поджидал ещё один сюрприз. Оказалось, что никакой Змеиной горы нет и никогда не было. То, что папка с дядей Витей называли горой было обыкновенным обрывом. Высокой кручей, которой заканчивался длинный косогор и на которую мы всегда смотрели снизу-вверх из глубокой низины.

— Надеюсь, этот маленький Фортштадт не осквернён, — сказал я себе и взобрался на огромный валун, торчавший над обрывом в самом высоком месте косогора. Осмотревшись по сторонам, ещё ни о чём не успел подумать и решить, как вдруг, в лицо задул тёплый ветер. Стало понятно, что место самое подходящее, и мир уже поторапливал с клятвой.

В голове промелькнул кошмар, в котором меня схватили за ногу и швырнули с горы, ещё и ругались голосом деда, но я решительно его прогнал. Правда, на всякий случай широко расставил ноги и приготовился к неожиданностям. Всё было готово, и тянуть дальше не стоило.

Перевёл дух и со спокойным сердцем начал клятву. После первого же слова на голове зашевелились волосы, и долгожданные мурашки сначала тихонько, а потом всё сильнее и сильнее затопали ножками.

Я выговаривал клятву, а тёплый ветер дул в лицо не останавливаясь. Казалось, что с каждым сказанным словом становлюсь невесомее. Что вот-вот ветерок подхватит меня и унесёт далеко-далеко в неизвестные раздолья. Там я буду носиться, такой лёгкий и воздушный, и прежде буду учиться новой профессии, а только потом, когда выучусь, ветерок опустит меня вниз, поставит на ноги и благословит на самостоятельный труд.

После последних слов клятвы я низко поклонился, а когда выпрямился и зажмурил глаза в ожидании мирного ответа, получил такой мощный и жаркий порыв в лицо, что еле устоял на ногах. Заулыбавшись и подавшись навстречу горячему потоку, продолжил жмуриться, ещё и руки в стороны развёл, воображая себя летящей птичкой.

Стоял и благодарил мир за то, что он принял меня на службу, и теперь я настоящий посредник. Затем думал про всякие глупости, мол, хорошо, что сегодня не надел фуражку, а то бы этот озорник закинул её куда подальше.

После этого решил закончить общение с миром и пуститься в обратный путь. Предстояло задуматься о цене самовольного путешествия.

— Расплачусь подзатыльниками и отлучением от рыбалок. Сегодняшняя удача того стоит, — разудало пообещал себе, открыл глаза и увидел, что очутился у подножия горы на дороге.

— Что за чудеса? А я наверху был, или мне показалось? — перепугался не на шутку, но не перелёта с обрыва на дорогу, а своей фантазии, которая с недавних пор запросто могла что угодно преподнести так, что и от реальности не отличал.

«Во дела. Стою на горе, читаю клятву, а через секунду уже внизу», — подумал я, когда перестал волноваться и почувствовал в душе пробуждавшееся озорство.

— Это ты, мир, меня закинул? А почему не крикнул, что я ещё маленький?

Вместо ответа опять жаркий выдох в лицо. На душе стало ещё веселее, ещё беззаботнее, и так захотелось куражиться, что я, взял, да и припустил бегом назад к машине, к рыбалке и, возможно, к ожидавшему наказанию.

Бежал, а силы не заканчивались. Наоборот, снова чувствовал себя невесомым. Шаги казались огромными прыжками, а сам был сильным и выносливым, повзрослевшим и возмужавшим.

В эти недолгие мгновения мне казалось, что способен совершенно на всё. Не было для меня ничего невозможного или несбыточного, ничего нереального или невыполнимого. Я был всемогущим, летящим по жизни, мальчишкой.

* * *

— Сходим куда-нибудь? — безынтересно спросил меня Эдик, когда я бодро шагал к Запорожцу.

— Я же только что с горы вернулся, — промямлил я в ответ.

— Не гони. Вернулся он. Не хочешь, так и скажи. Один схожу за кошару. Погляжу, что там.

— Лучше не надо. Там волкодавы огромные живут, ещё загрызут ненароком.

Эдик удалился, а я, ничего не соображая, схватил удочку, принадлежности, и побрёл удить рыбу. Собрался у воды хорошенько обдумать змеиные приключения.

Уже у вечернего костра, лакомясь обжигавшей ухой, я пришёл в себя окончательно. А отцовский вопрос, почему просился гулять, а сам никуда не пошёл, подсказал, что о моём походе никто не узнал.

Как это произошло и почему, мне было всё равно, а после полёта с вершины на дорогу и пробежки обратно к лагерю, да и всего того, что случилось перед клятвой, меня уже было ничем не удивить. Даже тем сумасшедшим клёвом рыбы, которая в тот вечер так торопилась ко мне на крючок, что я еле успевал наживлять и закидывать удочку. А на первых порах посмеивавшиеся взрослые, начали прежде перешёптываться, а потом всё ближе и ближе подплывали на лодках и закидывали снасти неподалёку от моего поплавка.

«Этот день я запомню на всю жизнь», — обещал я себе, а заодно и то, что буду готовиться к любым неожиданностям и даже чудесам, которые ожидают впереди.

Наутро воскресенья мы с Эдиком вместе проснулись в машине. Отцы наши снова восседали на лодках, и лишь изредка поднимали удочки вверх, реагируя на поклёвки или голосуя за удачную рыбалку, а может, ещё по какой причине. И всё повторилось.

После обеда мы уставшие и довольные каждый своей удачей, собрали вещи, сдули и упаковали лодки, и отправились домой, чтобы засветло приехать и успеть приготовить на ужин пойманной рыбы и раков.

Глава 12. Доклад об успехе

После разудалого рассказа о клятве с катапультированием, я ждал от деда хоть каких-нибудь вопросов, но он сидел и думал о своём. Я не торопил его, а лишь переживал, правильно ли понял знаки, которыми меня одарил мир до и после клятвы. А Павел молчал, и я уже всерьёз переживал, и произошедшее на рыбалке казалось фантазией или мороком.

Наконец дед, глядя в излюбленную даль, спокойно и буднично изрёк:

— Значит, над тобой тоже пошутил.

— Как это, тоже? — не уловил я смысл в его рассуждении.

— А то и значит, что только двенадцатый вечно трунит над посредниками. И со мной шутил, и с Каликой нашим. А до меня с другими старшинами здешними, — Павел с каждым сказанным словом начал заводиться.

— Не расскажешь, как и зачем он шутил? — спросил я с опаской.

— А неделю цельную мне фокусы показывал, — вернулся-таки дед в состояние вредного старикашки. — То в одно место закинет, то в другое. И глаза я не закрывал, как ты на своём обрыве. Сердце моё детское чуть не лопнуло со страху от его выкрутасов.

Иду в одно место, оказываюсь в другом. Я домой в калитку вхожу, и р-раз! Уже в подвале. Я по улице гуляю, а тут бац! Покалено в речке стою, ртом мух ловлю. Я и злился на него, и Богу молился, а он ни в какую. Балует, и всё тут. Так что, я побольше тебя мучений-приключений отведавши. А всё для нашей же пользы.

— Как это для пользы? — озадачился я.

— А что непонятно? — удивился дед. — Уроки это для вновь принятых старшин. Чтобы ко всему готовые были и подчинённых успокоить могли. Ты вот, к примеру, какой для себя урок вынес?

— Нужный, — ответил я, всё ещё не понимая, к чему ведёт наставник.

— Ишь ты, важный какой. А возьми он тебя, да зашвырни с глазами нараспашку, кто бы тогда штанишки стирать побежал?.. Нужный. Удумал же, — не захотел дед успокаиваться.

— Про время говорить будем? — решил я отстреливаться короткими вопросами.

— Про какое время? — округлил Павел глаза.

— Когда с горы вернулся, никто не заметил, что куда-то уходил, и время осталось прежним. Ушёл на гору в три часа дня, а обратно прибежал в четверть четвёртого. А я только туда часа полтора пёрся и с зайцами наперегонки гонял. Потом по вершине… По обрыву рыскал, раскопы высматривал. Только там почти всё каменное. Дальше клятву читал. Затем по дороге, как ошпаренный до пруда бежал. На всё про всё часа два ушло не меньше.

— Ага. Стало быть, и время тебе уже двигает. Такое он тоже может. И глаза мастер отводить. Я первым делом об этом подумал.

— О чём? — стрельнул я снова.

— Как глаза он людям отводит. Мы же его почти всегда об этом просим, чтобы нас кто лишний не видел. Вернее, увидеть увидел, но подумать о нас не сумел. А то разное случается, и бывает бежишь куда-нибудь гурьбой человек в пять, а все лицами одинаковые. Чтобы людишки в обмороки не валились, просишь его глаза им отвести. Я и сейчас, когда вы тут оргии устраиваете, всегда двенадцатого об этом прошу. А когда по улицам бродите, подавно.

— А маски нам тогда зачем?! — не сдержался я, вскочил и замахал руками на деда.

— Что? Мы проснулись? — заулыбался бородач, довольный, что вывел меня из себя. — А маски те для дисциплины надобны. Нервный он какой: на деда кидается. Да ты спокойным должен быть, как крейсер Аврора, что по Неве плавал да по Балтике. Чтобы никакая волна тебя качнуть не могла. Чтобы шёл к цели упрямо и прямо и шпингалетов вёл за собой. А вокруг, хоть бесы в хороводе, хоть медведи с дудками. Всё должно быть нипочём. А слабину дашь, так тебе ещё не такое раззадорившись явят.

— Да кто это со мной делать будет? — чуть не ударился я в слёзы.

— Мир наш прекрасный да братья его, — подивился дед моей недогадливости.

— Мы ему служить собрались, чтобы во всём помогать, а он безобразия над нами устраивает?

— Ишь ты. Служить и помогать. Слыхал, Лиса, про твои чудеса. А может, ему скучно станет, или ещё как? Или родственник его, какой-нибудь три-шестнадцатый пошутит над старшим братцем? Или над тобой решит покуражиться, когда по заданию к нему явишься? — разошёлся дедуля и вдруг осознал, что сболтнул лишнего.

И я не упустил свой шанс.

— Ну-ка, ну-ка. Говори про то подробно. Я что, и в другие миры, которые кроме наших двенадцати, могу попасть?

— А то как же. Всё в жизни случается, — пробурчал старый. — А иначе со скуки помрёшь.

— А где в них проходы?

— На Кудыкиной горе. За бахчой направо, в третьей скирде. Постучишь два раза, там ответят тебе, — выдал Павел несуразную прибаутку и натужно засмеялся. — Да чтоб я такого несмышлёныша, да своими руками, да в пасть к этим иродам отправил? Не дождёшься!

— Зачем тогда душу выворачиваешь? Ежели ничего путного не говоришь.

— Да ты ещё простенького первейшего инструктажа не услышал, а уже другие миры подавай. Смерти моей хочешь? — зарычал дед грозно и стукнул костылём оземь.

— Какой смерти? Ты же отсрочку получил. Или запамятовал?

— А я о чём толкую, пустоголовый ты наш. Коли сразу обо всём узнаешь, на кой ляд меня держать-содержать понадобится? Сам будешь за всё отвечать, — растолковал наставник очевидные для него вещи.

— Нет уж, поживи ещё, помучайся, — отбрил я горячо, скопировав дедовский голос и жесты. — Ты мне ещё, ой, как, сгодишься-пригодишься. Я ещё махонький да неразумный.

— На лету режет, — почему-то обрадовался дед моему панибратству. — А теперь бегом к связным. Пусть к наиглавнейшему собранию готовятся и вводному инструктажу по работе вашей. А день сам назначишь. И чтоб день тот с началом каникул совпал. Ежели вы, конечно, мирами приняты. Ведь о том доклада я ещё не слыхал.

— Доложу в лучшем виде, — пообещал я и вскочил на ноги.

Сразу помчался узнавать об одиннадцатом и последнем Александре, от которого доклад о принятой клятве ещё не поступил. «Заодно предупрежу всех о собрании», — спланировал я и ужом соскользнул в волшебный подвал.

Глава 13. Инструктаж

То, что сплю и вижу во сне чертовщину – нисколечко не сомневаюсь.

Стою себе посреди родной улицы, а вокруг двенадцать чёртиков водят хоровод. И все с дедовыми лицами, счастливые такие, довольные.

Закрываю глаза и мотаю головой, чтобы стряхнуть наваждение. Потом снова открываю. Всё по-прежнему, только уже не чёртики, а дюжина медведей ходит вокруг меня на задних лапах и дудит в разукрашенные дудки.

«Хорошо, что не с балалайками», — успеваю подумать, как вдруг меня хватают за ногу и швыряют далеко-далеко, на неведомую гору, на которой падаю наземь, после чего кубарем скатываюсь по склону и крушу на пути дыни, арбузы, огурцы, прочие овощи.

Потом вскакиваю на ноги и вижу перед собой огромную скирду сена с номером «3» на табличке. Кого-то жалобно зову по имени, а в ответ громогласно и раскатисто звучит голос деда: «Не дождёшься!» Но я не угомоняюсь. Вытягиваю руки перед собой, закрываю глаза и шагаю вперёд, собираясь пройти скирду насквозь. Иду, иду и… Просыпаюсь.

* * *

«Приснится же», — посетовал я спокойно, потому как, ни медвежий, ни бахчевой кошмары ничуть не испугали.

— Батюшки! Сегодня же первейший, — вспомнил об инструктаже и пулей вылетел из постели.

Уже всё подготовлено, братья-миры всех признали, доклад сделан, каждый предупреждён о собрании, осталось дело за малым: улизнуть из дома и к часу дня прибыть к деду в сарай.

На дворе второе июня, лето уже вступило в свои права, а мы, закончив вторые и третьи классы, начали бездельничать на каникулах. Только вот из-за ожидания чего-то очень и очень важного расслабиться не получалось.

Да и без переживаний о первом дне посредничества, сколько уже было волнений, разговоров о горах, о клятвах. Только я всё время отсиживался в сторонке. Помалкивал о том, что приключилось до и после клятвы, и мне совершенно не хотелось ни с кем делиться. А вот, почему так было, и сам не понимал. То ли чтобы на смех не подняли и не сказали, что всё выдумал. То ли чтобы не обиделись на свои миры, что с ними подобных шуточек не выкинули, я не знал и знать не хотел. Решил не рассказывать, и всё тут.

С утра погонял с одноклассниками мяч, потом пообедал, а к часу дня начал метаться по двору. Ждал, что вот-вот прогонят с глаз долой на улицу. Но никто не заметил моих терзаний, и я подошёл к Кукле, взял её на руки и с серьёзным видом сделал внушение:

— Чтоб ни звука, ни ползвука.

Она виновато завиляла хвостом и после приземления скрылась в конуре. Прошмыгнув на улицу, я тихонько закрыл за собой калитку и рванул за угол.

Павел восседал на штатной скамейке и грелся на солнышке. Я поздоровался и после формального «изыди» вошёл во двор.

В сарае уже вовсю шушукались. Распахнув дверь, я ввалился внутрь и приветствовал всех разом:

— Здравствуйте, рядовые-подчинённые.

В ответ, как из рога изобилия, посыпались наши дежурные издёвки.

Посчитал собравшихся по головам и выяснил, что придётся подождать ещё троих, а потом можно будет послать за дедом. После сел, расслабился и начал огрызаться, принимая участие в мальчишеском пустобрёхстве.

Когда подошли остальные Александры, и вся наша возня затихла сама собой, я понял, что все настроены серьёзно, и пришла пора звать деда. Встал, проверил закрытые лазы и решил сам доложить о готовности к инструктажу.

Выскочил во двор и нос к носу столкнулся с дедом.

— Не глухой. Слышу, что угомонились. Приготовились, значит, — недовольно проворчал старче.

Поравнявшись со мной, он замахнулся костылём и смешно потряс им над моей головой. Показал с какой «ненавистью» меня любит, а потом, как ни в чём не бывало, продолжил путь.

Все Александры стояли на своих местах, и дед, кряхтя и жалуясь на нас доброй тётеньке, с довольным лицом взгромоздился на табурет.

— Садитесь, — отдал он короткую команду и, покосившись на меня, дождался, когда устроюсь напротив.

— Хочу всех поздравить с тем, что оправдали ожидания и сдали экзамен на пригодность к нашему делу, — спокойно и буднично произнёс Павел. — Значит, и мы, старики, не ошиблись, когда сватали вас девчушке-старушке.

После такого поздравления за столом пробежал шепоток, выражавший недоумение, и сразу затих, но я успел расслышать чью-то фразу: «Жениться теперь на ней, что ли?» Но смеяться никому не захотелось.

— Потом узнаете правду и, возможно, невзлюбите меня старого, а покуда начнём беседу. Сегодня я могу рассказать о вашей работе. Стало быть, вы все теперь штатные посредники, значит, глаза и уши каждого будут использованы мирами на полных основаниях.

Здесь дед сделал паузу, видимо ждал, что начнём задавать вопросы, но никто не проронил ни слова. Просто, замерли все с открытыми ртами и моргали ничего не понимавшими глазками.

— Что, некому спросить про уши с глазами? Ну и ладно. Продолжаю. Теперь поделитесь на три четвёрки: с первого по четвёртый мир – одна, с пятого по восьмой – другая, с девятого по двенадцатый – третья. Это для того, чтобы всем скопом не бродили и людей не пугали. А ещё за тем, что объять необъятное невозможно, и меняться папками и мамками вы промеж своих четвёрок будете.

После научу, что да как. Может, поболеть придётся в соседних мирах, симулируя. Чтоб обвыкнуться там, значит.

Для чего это нужно? Это я вместо вас, онемевших от страха, спрашиваю. А в том и заключается наша работа. Ходить, глазеть, слушать. Как только в соседнем мире увидели что-нибудь, несовпадающее с вашим, и отметили это у себя в дурьей башке, или просто удивились той непохожести, знайте: вашими глазами именно сейчас ваш мир на эту разницу глазеет и на ус мотает. А ежели местный мир не занят тем же у братца, то и оный следит за реакцией посредника от ближайшего родственника.

Как потом они сговариваются и приводят всё в порядок, как избавляются от различий, того неведомо. Может, они тоже садятся в чьём-нибудь сарае и балагурят, с них и такое станется. Для чего это им нужно, я уже объяснял. Покрепче хотят иметь братские узы, чтобы держаться за мамку пуповинами. А младшие уже будут равняться на них и в свою очередь держаться с последующими, сколь бы много их ни было.

Скучная работа? Возможно. Но с этого малого всё начинается. Как только за лето обвыкнетесь, снова всех соберу и отвечу на вопросы, а сейчас должен сказать важные вещи.

Вам нужно научиться испрашивать у мира, в котором находитесь в гостях в одиночестве, или у своего мира, когда к вам братья нагрянули, и вы бродите по нему гурьбой, особой и тайной услуги.

Здесь все заёрзали, будто знали наперёд, что дед выдаст нечто, куда интереснее, чем прогулки с глазасто-ушастыми миссиями и подменами мамок и папок. Я тихонько цыкнул на братьев и, недоумевая, что же там остальные знают о дедовых намерениях, сосредоточился на инструктаже.

— Я говорю об отводе глаз, — невозмутимо изрёк Павел. — Чтобы было понятно, рассмотрим на примере. Почему одному человечку можно зайти в чужую конюшню и увести самого бедового жеребца, и всё это на глазах у хозяев, и ничего ему за это не будет? А другому за один только взгляд на чужую уздечку кровопускание из носа сделают?

Отвечаю: потому, что хозяева те всё видят, а вот понять, что происходит, не могут, так как глаза у них отведённые.

Это так промеж людей говорится, а как по-настоящему происходит, и сам не знаю. Может, мозги людям отводят, а не глаза. Только когда мы просим мир о помощи, чтобы на нас никто внимание не обращал, так и говорим ему. А сейчас…

— Вопросы? — быстро спросил кто-то из новоиспечённых посредников.

— Запоминайте, как просить об этом чуде, — продолжил дед, будто ничего не заметил. — Эта просьба одна из многих, о которых узнаете в своё время, но она не последняя по значимости, а стало быть, внимательно слушаем.

Дед встал с табурета и показал мне глазами на комод. Я понял, что потребовалась тетрадка и ручка, и махнул десятому, который сидел к ним ближе всех. Тот тоже смекнул, о чём речь, и уже через минуту я был во всеоружии.

— «Мир мой родной, от глаз нас сокрой». Это, когда к нашему Александру нагрянуло трое его подопечных, и он просит двенадцатого сокрыть братьев от чужого глаза и от других напастей. Уразумели? Привожу другой пример: «Мир чужой, от глаз меня сокрой». Это наш Александр явился к одиннадцатому в гости, когда того рядом нету, а обстоятельства требуют, чтобы посторонний глаз его не узрел.

И если, к примеру, несколько человек собралось в чужом мире, а коренного посредника промеж них нет, они так и просят: «Мир чужой, от глаз нас сокрой». А когда знакомо дунет теплом, сразу не торопитесь бежать, а вдруг это шутка?

Сначала удостоверьтесь и спросите у прохожего, не видал ли тот ваших братьев. И когда он скажет, что не видал, а те гурьбой рядом стоят, отвод сработал. А ежели он выпучит глазки и пальцем укажет на иродов, рядом торчащих, не сработал. Они любят шутить, но и дело своё знают, конечно, и не обижают в чужом мире.

А если вы сначала дров наломали, а потом опомнились, что вас видели за этим занятием, тогда уж своими словами просите мир, чтобы все его жители враз забыли о том, что было. И надейтесь на доброе к вам отношение. Но только доводить до такого непозволительно.

А теперь, поговорим о несчастьях, которые могут с вами произойти в чужих… Да и в родных вам мирах тоже. И такое бывает.

После этих слов все хором ахнули и вытаращили глаза ещё больше. А дед продолжил поучения.

— Взбрыкнёт ли ваш мир, или какой братец его непутёвый подшутит над вами, а заодно над ним, и закинет вас в место незнакомое, где станет вам до жути страшно, на этот случай запомните следующую просьбу: «Мир чужой, верни меня домой».

А если шутник не опомнится, тогда уж кликайте родной мир по номеру. «Мир двенадцатый, мой родной. Возверни меня горемыку домой». И всё это нужно говорить стоя или лёжа, без разницы, так как всякое случается, а вот глаза должны быть закрыты накрепко.

Чего бы там вокруг вас ни происходило, до того вам и дела никакого нет. Пусть там звери хищные собрались вами обедать, вам всё нипочём. Это если мир точно не ваш. В том уверенность обязательная должна быть, чтоб точная она была и безоговорочная. А то, может, это чужой мир взял, да и закинул вас, в зоопарк в вашем же мире, тогда беда настоящая. Подлинная беда.

Но не расстраивайтесь, не должны они рисковать вашими жизнями. Попугать, поиздеваться – милое для них дело, а изводить со света белого – никак нет. Мамка им такую трёпку устроит, что полетят клочки да щепки.

Ну что, успокоились? Не сильно напугал вас?

Мы с облегчением выдохнули и наперебой застрочили вопросами, восхищениями и прочими словесами, а дед сидел и расчёсывал пальцами бороду.

Я понял, что путешествия в другие миры возможны, и происходят не только по доброй воле, но и по принуждению. Неясно было одно, как попасть в эти миры. У двенадцати братьев-миров всё просто: нырнул в подвал и вынырнул, где тебе нужно. И в пещере происходит то же самое. А вот как попасть в мир, который дальше двенадцати, а, самое главное, как потом вернуться обратно?

«Какое-то несоответствие получается. Миры могучие и на всё способные, а если это так, почему нельзя попросить перекинуть меня из дома в Краснодар, к примеру. Или сразу на берег Чёрного моря. Попытаю старого позже. Никуда не денется, голубчик. А если он не может ничего сказать? Просил же не спрашивать ни о чём, и смерть не приближать», — поразмыслил я и улыбнулся, вспомнив о яблочке.

— Поглядите на него. Сидит и скалится, и всё ему нипочём, — вернул меня дед из фантазий. — Все волнуются, переживают, вопросами сыплют, а их начальник лыбится.

Павел недовольно вытаращился на меня заборным взглядом, а я продолжил ухмыляться.

— Не поделишься с коллективом? — решил он дознаться, чему такому я улыбаюсь.

— Не могу. Тогда тётенька добрая к тебе в гости соберётся, — сказал я только нам с ним понятные слова и скорчил рожицу.

— Ты об этом? Тогда ладно, — угомонился дед, и не стал расспрашивать, а только цыкнул на всех, чтоб затихли, и не болтали ни о какой тётеньке. — Продолжаем. Я ещё не допел свою песню.

После этого я краем глаза поймал недовольные взгляды в свою сторону, а Павел продолжил инструктаж.

— Про четвёрки всё понятно? Кто в них старший тоже? Повторюсь: четвёртый, восьмой, двенадцатый. Двенадцатый так же заглавный над всеми и мой прямой связной. Если рот открыл он, значит, мои слова вам на уши сыплются, стало быть, задания выполняем беспрекословно. Если что-то неразумное лепетать станет, сперва исполняете его поручение, а потом спрашиваете или жалуетесь.

А теперь настало время поговорить про подвал.

Снова все затихли, и в этот раз я вместе со всеми раскрыл глаза и уши для внимания, а рот для удивления. Будто мне уже слышались диковины и невидали в ещё несказанных дедовских словах.

— Ежели вы набедокурили и спасаетесь бегством, для порядка вам требуется накрепко запечатать за собой подвал. Это для того, чтобы злыдни, вас преследующие, остались с носом. Когда говорю «запечатать», имею в виду совсем не крышки лазов, а сами проходы в соседские миры.

Мы так и ахнули, а дед покосился на тетрадку и взглядом потребовал продолжить писанину.

— Как это сделать? Запросто. Когда пробежите через подвал, обращаетесь к миру, в который удрали, и произносите: «Мир мой родной, проход сей закрой». Или: «Мир чужой проход сей закрой». А если номер его точно знаете, то: «Мир десятый, проход сей закрой».

Тут дед неожиданно для всех встал и потребовал:

— А сейчас проверьте, не запер ли я своим обученьем дороги в миры. Это дело они моментально исполняют, по два раза просить не нужно.

Мы вскочили, засуетились, бросились открывать лазы, проверять не запечатались ли они, а дед стоял и улыбался. Когда он взглянул меня, помахал своей палкой, подняв её к потолку сарая. Было ясно, что настроение у него отменное, и весь спектакль задуман им заранее. Я покачал головой, мол, как тебе не стыдно, а Павел продолжил веселье. Потом он нагнулся к левому лазу и закричал:

— На сегодня всё! Первый инструктаж окончен. Можно не возвращаться.

Я стоял, глядел на деда и ждал пока в подполье исчезнет последний посреднический затылок. Тем временем братья, соблюдая предосторожность, по очереди ныряли то в левый, то в правый лаз, и следующие за ними, выждав положенное время, ныряли и исчезали тоже.

— Поговорим? — предложил я деду, когда все разошлись.

— О чём?

— Подвал взаправду мог закрыться?

— А то как же. По два раза просить не нужно. Это я серьёзно сказывал, — скороговоркой ответил дед, и я понял, что он не шутил.

— А что бы мы делали, если бы закрылся?

— Ничего. Поехали бы в Старую станицу и там через пещеру разошлись.

— Все разом? И мы бы сегодня людям глаза отвели?

— Тьфу, на тебя! Покуда в силу не вступите, я у мира об этом спрашиваю, а вы только упражняетесь. Это совсем не баловство, — дед мигом запамятовал о хорошем настроении и снова стал ворчуном. — Да. Не сказал вам по злому умыслу, что коренника родной мир от чужих глаз почти никогда не прячет. Так что, ежели твои шпингалеты что-нибудь нашпингалетят, вроде воровства жеребцов или похода в женскую баню, их ожидает неминуемое мордобитие. А ежели и про это серьёзно, ещё пара человек понадобится, чтобы подвал распечатать.

У нас тропы куда набиты? В первый и одиннадцатый. Ты отсюда просишь, а они оттуда. Усвоил науку? Тут не всё шутками обвёрнуто, а имеется и правда доподлинная.

— А кто такой коренник? Тот, кто живёт в своём мире?

— Ядрёный-варёный, — всплеснул дед руками. — Ещё о какой чепухе спросишь, или расходимся уже?

— Хорошо. Глупость сморозил. А как новый проход в другой мир сделать?

— Значит, расходимся, — невозмутимо заявил Павел и вышел из сарая.

— Значит, позже расскажешь, когда время придёт, — сказал я скорее себе, чем деду и тоже пошагал в сторону калитки.

— Поздравляю тебя и всю братию с началом посредничества! — шутливо прокричал старикан, а я поднял обе руки и замахал ими, как машут демонстранты перед трибуной с начальством.

Возвращался домой в хорошем настроении. Впервые порция новых знаний нисколько не напугала и не выбила из колеи.

«Привыкаю», — подвёл я итог рабочему дню, а сзади послышалось залихватское дедовское пение:

— Эх, нам бы Матрё-ону, какую-нибудь ядрё-ону! Мы тогда-а, зажили бы хоть куда!

Глава 14. Посреднические будни

Не успели мы развернуть бурную глазасто-ушастую деятельность, как в одночасье всё застопорилось. Только разбились на четвёрки, только сделали пару походов в соседние миры, и меня увезли в станицу к моей второй бабушке.

Там я куксился, хандрил, капризничал без повода, но бабушка была добрая и на мои причуды внимания не обращала.

На первых порах я одуревал от безделья и обильного кормления, а потом смирился и начал охоту на бабочек. Складывал их в толстую книжку между страницами и старался выбирать неповреждённых. Когда надоедало это занятие, просто бездельничал. Валялся где-нибудь под деревом и думал о посреднических делах.

Во время такого размышления о мирах, которые похожи друг на дружку, за исключением мелочей, я задумался, как можно без надписей на сараях отличить их друг от друга.

«А никак», — сделал безрадостный вывод. Не мог я без подсказки отличить один мир от другого. Сделав это открытие, совсем расхотел гоняться за бабочками. Да мне сразу всё расхотелось. Особенно вставать и идти на зов бабушки. А она уже не один раз кликала меня во весь голос: «Внучек, ты где спрятался?»

— Иду уже, — крикнул, чтобы она успокоилась, а сам ещё повалялся, а потом поднялся и пошёл.

По дороге бросил взгляд на акации, росшие на меже вокруг бабушкиного и соседнего огорода. Стволы этих акаций специально избавляли от нижних веток, чтобы деревца вытягивались вверх и со временем пригодились в хозяйстве.

Посмотрел я на акации, вспомнил, что о них рассказывала бабушка и остолбенел.

«Что со мной? Отчего шевельнуться не могу? Ни тебе чёртиков, ни медведей. Почему застыл?» — замелькали в голове ужасы.

Собрался крикнуть миру, мол, хватит шутить, и вдруг увидел, как росшие отдельно от остальных акации, прямо на глазах сложились стволами в римскую цифру двенадцать. Две склонились друг к дружке и замерли, превратившись в «X», а чуть правее две другие застыли столбиками.

«Вот, что должен был увидеть», — сообразил я, и по спине тотчас забегали мурашки.

Оцепенение прошло, и я поспешил на бабушкины призывы.

Потом с новыми силами бегал за бабочками, ходил с бабушкой на базар, в магазин, в парикмахерскую. Везде, куда бы ни пошёл, стал находить подсказки родного мира. И тут и там примечал дома номер двенадцать, цену в магазине по двенадцать копеек за какую-нибудь детскую книжку, даже ранние помидоры пикули на базаре, после того как их отвешивали килограмм, оказывались в количестве двенадцати штук.

Другие цифры и номера не бросались в глаза и особо не выделялись. Так я нашёл себе занятие и престал сердиться на родителей за ссылку в станицу. И вдруг моя командировка кончилась.

Проснулся воскресным утром от громкого сигнала незнакомого автомобиля и выскочил из кровати. Прислушался и различил знакомые восторженные голоса.

— Ёжики-морковки. Это же папа с мамой на новеньком Москвиче. Купили такой же, как и в других мирах. Ура! — обрадовался я и зайчиком выскочил во двор.

Автомобиль был тёмно-синего цвета с белыми полосами на боках и блестящими молдингами по всему кузову. Сверкал, как новенький, но я знал, что в соседних мирах отцы покупали такие машины с рук на автомобильных базарах.

Москвич был вместительней Запорожца и смотрелся солиднее. Я прыгал вокруг него, будто ни разу не видел такую машину, а в душе, как в мультике громко звучало: «Заработало! Заработало!» Что и как заработало, осознал позднее, когда все успокоились и вошли в хлебосольную бабушкину хату.

А заработало посредничество. Как дедуля и обещал, после нашего вступления в должность, миры увидели накопившиеся различия и приступили к их исправлениям.

От всей души радовался и за себя, и за близнецов, и ничто на свете не могло омрачить моего счастья. Но по приезду домой на этом самом Москвиче дед Паша смог.

* * *

— Что ты веселишься, как малахольный? Подвоха не замечаешь? Беды никакой не ждёшь? Ишь, распрыгался тут, — в штыки воспринял дед автомобильную новость.

— Беды? — изумился я. — От нового Москвича?

— Не от Москвичей ваших беда, а от грядущих изменений. Миры-то очнулись. Теперь всё ломать начнут и строить что-то усреднённое. Им, понимаешь, догнать друг дружку не терпится. Одинаковыми стать. А вы им в том неугомонные помощники.

— Беда из-за того, что мы стали посредниками? Ну-и-ну. А какая?

— У тебя, может, никакая, а вот у братьев огромная. И твоё первое задание – подготовить подчинённых. Чтобы дух вон от страху не вышел, когда у них косточки захрустят от мирных изменений.

Я почесал в затылке, но на ум ничего пугавшего не пришло. Переспрашивать не хотелось, и я пошёл на хитрость.

— А как их подготовить?

— Как, да как. Если бы я знал. Как хочешь, так и готовь. Но чтоб все парни были в рабочем состоянии. Ежели что, не поленись своей задницей поступиться, да ушами, да телесами. Да чем ещё вас родители стращают, когда наказания безжалостные чинят, откуда мне знать? Я в своё время… Да ну тебя! Расстроил старика. До колик в животе расстроил. А ну с глаз долой! И не объявляйся, покуда не остыну.

Дед выпихнул меня из хаты, и никакие протесты или просьбы не помогли. Решил обождать денёк-другой, а потом потребовать объяснений, но хорошее настроение было потеряно безвозвратно.

«Что такое ожидает братьев, если у них даже рёбра затрещат? Или старик преувеличивает? Может ему Москвич не в радость. Или мои восторги по этому поводу, — кумекал я по дороге домой и ничего вокруг не видел. — Вот ведь упрямец. Нет чтоб по-человечески объяснить. Ходи теперь сам не свой и без вины виноватый, голову ломай. А я, если фантазировать начну, воображаю всё намного страшнее, чем потом на самом деле происходит. Папка ещё за эти мои страхи обзывается мудрёным словом. Каким таким словом?.. Каким?»

— Ну ты, братец, пессимист… — донёсся до ушей обрывок чужого разговора, и я непроизвольно обернулся.

Мимо меня бодро промаршировала пара курсантов училища лётчиков.

— Точно. Так и обзывается. Пессимистом или «песси-мистером». Спасибо, курсанты, — почти обрадовался я подсказке, но что-то насторожило: «С какой стати они забрели на нашу улицу? Невест, что ли, искать? Так ведь нет у нас девчонок. Ну, кроме Тани-няни, что за углом живёт. Но ей лет четырнадцать всего, или около того».

Заподозрив неладное, я мигом остановился, а остановившись не сразу сообразил, где нахожусь. Оказался в незнакомом месте посреди одной из центральных улиц, а мимо меня толпами брели несуразные прохожие: курсанты училища лётчиков; рабочие в синих спецодеждах с гаечными ключами, торчавшими из карманов; врачи в белых халатах; учителя с глобусами и указками; бородатые дворники с мётлами.

Количество людей в спецодежде и униформе в десятки раз превышало норму, но меня это не удивляло. Стоял себе и озирался по сторонам. То угадывал, где нахожусь, то снова терялся. Тут ещё эти прохожие напирали и напирали, и мне постоянно приходилось уступать дорогу, а ими была заполнена вся улица Советской Армии.

«Стоп. Наконец разобрался. Нахожусь на Советской Армии, около карусели. А дальше кинотеатр Родина», — сориентировался я, наконец, и, Бог знает, зачем побрёл дальше.

Кинотеатр нашёл на его положенном месте, а вот вокруг него творилась какая-то чертовщина.

Прямо напротив центрального входа «Родины» появился огромный памятник. Не просто памятник, а настоящий сверхзвуковой самолёт. Точно такой же серебристый Миг-21, как у входа в училище лётчиков.

«Его сюда перенесли? Или теперь в городе два самолёта?» — искренне изумился я и ни с того ни с сего запрыгал зайчиком.

— Заработало! Заработало! — закричал на всю округу, но как будто не по своей воле.

«Что со мной? Чему радуюсь? Что заработало?» — разволновался не на шутку, но всё равно продолжал прыгать и кричать, и остановиться никак не мог.

— Заработало! Заработало!

— Слышь, малявка, гони десять копеек! — прозвучало за моей спиной приговором.

Тотчас перестал веселиться и прыгать. Обернулся на пугавший голос и увидел троицу «у-родинских» хулиганов. Так мы между собой называли местную задиристую шпану, которая у таких шалопаев, как я, отбирала мелочь. Подлавливала нас у кинотеатра и выворачивала карманы, а билет на детский сеанс и стоил тогда десять копеек за вход.

Но в этот раз я почему-то не сдрейфил, а просто замер и внимательно разглядывал вымогателей. Один был немного повыше остальных и со странным лицом, напомнившим мне кого-то очень знакомого. Это его голос заставил меня остановиться и замолчать. В душе я был за это благодарен, а вот деньги отдавать не хотел.

— Можете поколотить меня и даже нос разбить, а денег не увидите, — ну очень уж смело сказал я грабителям, а такого со мной отродясь не случалось.

Выпятил грудь и стал ждать, что получу сполна и на месте, а не буду препровождён на задворки кинотеатра.

— Ты нас ни с кем не путаешь? Мы что, на твоего папочку похожи? Или, может, на мамочку? За зуботычинами и мордобоем – это к ним. Если не отдашь мелочь, мы тебя ремнём выпорем и уши открутим, — заявили мне хулиганы хором.

Я обомлел: «Что за бред? Ремнём пороть собрались? Это у-родинцы, или мне глаза отвели? Может, всё это снится?.. Точно. Ну какие возле Родины самолёты? И неправильные прохожие. Кто по улице в спецовках и белых халатах бродит, да ещё в несметном количестве?»

Но хулиганы обо всём этом были другого мнения. Они со знанием дела схватили меня в охапку и поволокли к ближайшей скамье. Причём, на глазах у прохожих. Страха всё ещё не было, поскольку я ждал, что за меня вот-вот вступятся, поэтому сосредоточился на том, чтобы проснуться.

Но сделать этого никак не удавалось, и я забеспокоился, что мне и в самом деле накостыляют на виду у всего города.

— Дяденьки-тётеньки! — взвизгнул я во весь голос, когда увидел, как старший хулиган снял с пояса кожаный ремень. — Спасите-помогите! Меня грабители пороть собрались.

Но никто и бровью не повёл.

— Вот молодёжь пошла. Им уже десять копеек для хулиганов жалко. А ещё октябрёнок наверно, — услышал я от кого-то из прохожих и ещё больше ошалел.

«Нет-нет. Такого быть не может. Это всё сон. Я сплю. Сплю… Или сошёл с ума? Или мир сошёл с ума? А может меня соседний мир похитил чтобы поиздеваться?»

На том и остановился. Начал вспоминать, что нужно говорить миру, когда просишься домой. Из головы всё вылетело, а тут ещё эти изверги начали обещанное рукоприкладство, и сосредоточиться никак не получалось. Хотел перетерпеть наказание, но меня хлестали очень уж по-настоящему. Хорошо, что портки не спустили, а то бы опозорился на всю оставшуюся жизнь.

Собраться с мыслями не получалось, и я обратился к миру своими словами:

— Мир, в который я попал, отпусти меня домой! Мир, в который я попал, отпусти меня домой!

Ничего не помогало. Наоборот, хулиганы после каждой просьбы хлестали ещё больнее.

Начал по-другому:

— Мир мой двенадцатый, забери меня домой! Мир мой двенадцатый, забери меня домой!

Опять то же самое. Хлестали пуще прежнего, а когда замолкал, вроде не так больно.

«Да меня всего раз так пороли, и я на всю жизнь тот отцовский ремень запомнил. И обидно мне не было, потому что хотел того наказания. Вину большую чувствовал, и сам во всём признался», — неожиданно вспомнилось мне.

И вдруг отчётливо увидел день, когда подражая соседу, что жил напротив и был на несколько лет старше, ввалился в загон для кур и начал подбрасывать вверх только-только оперившихся цыплят. Швырял их как можно выше и наблюдал за полётом. Так делал сосед, когда выходил на улицу и запускал голубей, и они сразу же раскрывали крылья и начинали кружить над его двором. А мы, мальчишки с восхищением следили за ним и его птицами.

Вот только цыплята так не сумели. Хоть и махали крылышками, всё равно, камнем бухались оземь. Но я упрямо хватал следующего и следующего, и с остервенением метал в небо.

К вечеру эти цыплята заснули вечным сном, а я, когда понял, что натворил, сознался и повинился. После того меня выпороли как следует.

— А это тебе за Борьку, — прикрикнул старший хулиган и, пока другие цепко держали меня за бока, в очередной раз хлестанул ремнём.

— Не знаю я никакого Борьку. Не знаю и никогда не видел, — начал я оправдываться, но безуспешно.

— Это за поросёнка, — сказали мне, и снова саданули ремнём.

«За какого поросёнка меня лупцуют? Неужели за того, которого поганками накормил? Он их так смаковал, выпрашивал ещё и ещё, а наутро взял да издох. Того точно бабуля так называла и за ушком чесала, когда кормила. Но у-родинцы откуда о нём узнали? Я тогда ни одной живой душе не открылся, а Борьку зарыли в тот же день в огороде.

Неужели эти измывательства за грешки, в которых не повинился? Так их так много, что всех не упомнишь. Сколько ещё меня будут мутузить? Одной поркой нипочём не рассчитаюсь».

Не стал ждать окончания кошмара. Напрягся всем телом и смог приподняться над скамейкой.

— Куда собрался? — одновременно гаркнули боковые пособники.

— На Кудыкину гору воровать помидоры! — заверещал я, потом крутнулся всем туловищем и оказался лицом к лицу со старшим хулиганом.

— Можно и так, — сказал владелец ремня и схватил меня за ноги, а его помощники вцепились в мои уши и начали их откручивать.

— Сменил огонь на полымя, — невесело пошутил я вслух, когда от приземления на лавку запекла и заныла задница, а уши зажглись жарким пламенем.

— Это тебе на будущее. Аванс от Кармалии, — многозначительно молвил главарь, и вся троица злобно засмеялась.

Следом за хулиганами захохотали прохожие учителя и лётчики. Одновременно вся улица повернулась ко мне одинаковыми лицами и злорадно оскалилась, при всём при этом каждый прохожий продолжал шагать по своим делам.

Неожиданно хватка мучителей ослабла, и они, потеряв ко мне интерес, поплелись в кинотеатр.

Я очумело повертел головой по сторонам и вскочил с лавки. Потом зажал ладонями уши, чтобы хоть как-то остудить их горение. После чего собрался бежать в сторону дома, и уже на родной улице крепко обо всём подумать. Мир вокруг был чужим, и это я знал наверняка, а вот жил ли в нём кто-нибудь похожий на деда Пашу, было неизвестно.

Только сделал пару шагов в сторону карусели, на которой мелькали то синие спецовки, то белые халаты, невольно покосился на яркие афиши кинотеатра. Будто это были не афиши, а огромные экраны цветных телевизоров.

На одной, под словом «Сегодня» изображались часы со стрелками, показывавшими двенадцать часов, и красовалась надпись: «Это случилось в XII!» А на другой, под надписью «Скоро», был портрет красивой женщины с виноградной лозой в руках, и название фильма: «Кармалия и её традиции».

«Чушь какая-то, — думал я, шагая по Советской Армии. — Нет в моём мире таких фильмов и таких афиш. А хулиганов с ремнями подавно. Значит это взаправду чужой мир».

Глава 15. Похмелье

Проснулся от боли, резанувшей по мягкому месту и не только по нему. Будто кто-то стеганул по спине раскалённой стальной лентой.

Вскочил с кровати, как ошпаренный, кинулся к зеркалу трюмо и уставился на отражение, словно оно должно было подтвердить, что всё пригрезившееся обычный кошмар.

Но отражение глазело лицом хворого мальчишки с красными опухшими ушами. Я замотал головой и запричитал: «Нет. Только не это. Ведь ничегошеньки не было». Но мальчишка в зеркале был доказательством обратного.

Нервно приспустил трусы, повернулся задом к зеркалу, и мягкое место алыми полосками подтвердило: было.

— Ой, боженька-боженька. Ой, боженька-боженька, — заголосил я точь-в-точь как Павел, и нырнул обратно в кровать.

Лежал под одеялом, а меня трясло, как в лихорадке. Бросало то в жар, то в холод. «Заболел, — подумал, но сразу прогнал нелепую мысль. — Ага, заболел и на радостях себе задницу исполосовал».

Расстроившись окончательно, впал в уныние, а тут ещё в голове всё громче и громче чей-то противный голос начал покрикивать: «Заработало! Заработало!»

«Если это то, о чём говорил дед, когда ругались из-за Москвича, в этом нет смысла. А если есть какой-то смысл, то как он вяжется с работой посредника? Меня безжалостно наказали, и всё. А от новой работы я ждал чего угодно, только не этого. Приключений, спасения людей, благодарных взглядов, путешествий по соседним мирам, но такого и в мыслях не было.

Нужно идти к Павлу, чтобы раз и навсегда разобраться с ночными порками», — кумекал я и жалел себя.

— Й-эсть стёклы! — взвизгнул чей-то детский голос на улице.

«Это же меня вызывают», — сообразил я и выпрыгнул из кровати, а потом вымахнул из дома.

Во дворе, нацелившись на калитку, мимо меня быстро прошла бабуля.

— Ось я тебе сейчас ухи обтреплю. Ишь что удумал. Шутить над людями, — приговаривала она, торопясь открутить чьи-то уши.

Я-то из дому выскочил, как пробка из бутылки, а дальше замер и поделать ничего не мог.

Вот бабуля у калитки, вот взялась за щеколду, вот…

— Ты на кого это? — прозвучал спасительный мамин голос.

Она с Серёжкой на руках подошла из огорода, а я всё так же стоял и ни пошевелиться, ни заговорить не мог.

Бабуля замерла у калитки, и дальше её что-то не пустило в точности, как меня.

— Может напутала. Я-то иду на улицу Александру ухи крутить, а он на пороге стоит. А я себе иду и иду. Или голос его услыхала, или свист?

Бабуля развернулась, перекрестилась и ушла во времянку, а моё оцепенение прошло так же неожиданно, как появилось, и я сразу же решил отпроситься.

— Пойду гляну, кто там шутит, — бодро заявил маме.

— Ты же заболел. Вчера сам не свой пришёл. Спать засветло завалился, — напомнила мама, оценивая мой внешний вид.

Мигом вспомнились красные уши и весь вчерашний кошмар.

— Это ребята подшутили. Я рассердился очень, вот и лёг спать, чтоб не думать ни о чём.

— Некогда мне в твои игры играть, — отмахнулась мама и ушла в дом.

Я в мгновение ока оделся и выбежал из двора.

На улице, конечно же, никаких стекольщиков со свистунами в помине не было, и я поспешил к деду с жалобами на жизнь, на мир, на хулиганов родинских у-родинских, на прохожих, лицами похожих. И всё в голове складывалось, и сам я был такой остроумный, пока не добежал до дедовой калитки и не прошмыгнул во двор, а потом и в саму хату, не стучась, не окликая, просто потому что всё было нараспашку.

А в хате царил праздник. Павел сидел с одного края стола, Александр-одиннадцатый с другого, оба ели вареники, то ли с клубникой, то ли с вишней, я так и не разобрал. Видно было, что с ягодой, такой же красной, как мои утренние уши.

Между ними хлопотала баба Нюра-одиннадцатая, с довольным видом ухаживавшая за благодарными едоками. Мало того, и дед, и Александр, оба были такие опрятные, такие вымытые, в чистых одёжках, с довольными жующими лицами, а по сусалам у них то и дело тёк красно-малиновый сок ягод, которые были начинкой. Баба Нюра осторожно вытирала их лица полотенцем, сначала деда, потом Александра.

И снова я застыл столбиком. Почувствовал себя лишним и никому не нужным. Все мои беды разом стали такими мелкими, такими ничтожными, что ноги так и подкосились, и я, чтобы не упасть на пол, шагнул в сторону дедова топчана и рухнул на него ничком.

— Видала, Нюра, как уработался старшина? Ноги не держат. Должно быть с похмелья, не иначе, — выговорил дед с полным ртом.

— Может он тоже вареников хочет, а мы всё не приглашаем? — ласково спросила баба Нюра у деда.

— Да я его целый час вызывал, а он хоть бы хны. Ни слуху ни духу, — поддакнул им одиннадцатый.

— Я не сплю, между прочим, и всё слышу, — промычал я с топчана, обидевшись на всех разом.

— Ну и не спи. Ещё чуток не поспи, и вареников не останется, — потешался надо мной дедуля.

— Положить тебе, Александр? А то они так и будут издеваться, — спросила меня баба Нюра.

— Я не голодный. Меня вчера так напотчевали, так наугощали, что теперь сидеть не могу. И до ушей не дотронуться. А главное, с думками справиться нет сил, — пожаловался я бабе Нюре.

— Господь с тобою. Кто тебя так? Батька? А за что? Заслужил или для профилактики получил? — разволновалась старушка и, наверняка, всплеснула руками.

Ничего я ей не ответил, хоть и почувствовал, что получилось невежливо. Продолжил лежать лицом в топчан и ждать, когда все наедятся, чтобы потом поговорить о деле.

Когда пиршество, наконец, кончилось, и дед вышел из хаты, поблагодарив бабу Нюру за угощение, ко мне подошёл одиннадцатый и, толкнув в бок, зашептал:

— Чего развалился? Меня баба Нюра заслала к деду, чтобы я тебя позвал. Дело у него срочное, а ты, то из дома не выходишь, то валяешься, как побитая собака.

— Может я и есть побитая собака, — простонал я и поднялся с топчана. — Зачем, говоришь, понадобился? По работе нашей?

— Не знаю. Я с дедом не разговаривал, сразу убёг тебя звать. А ты сам ничего не знаешь?

— Нет.

— Чего так долго из дому не показывался? Я ему и бурун кричу, и барон, а он и на баран не откликается. Я ему и по синичьи, и по дальнобойному, а он и носа не кажет. Напоследок крикнул «Есть стёклы!» и убежал от греха подальше.

— И на баран не откликнулся? — подивился я причитаниям дружка и рассмеялся в голос.

До слёз рассмеялся. Одиннадцатый покосился на меня, как на безумного, потом боком-боком, и юркнул из хаты. Я ещё немного похихикал, затем вытер слёзы и вышел во двор.

Павел уже сидел на «Америке», так с недавнего времени я обозвал его скамейку. Потому что вечно этот старикашка непонятными словами бросался перед нами, мелюзгой, а мы и сказать-то боялись, что ничегошеньки не понимаем.

Вот я, к примеру, раньше не соображал и до сих пор не соображаю, что же это такое его штатное место, когда он про скамейку говорит. И придумал назло, а потом начал обзывать её «соединённо-штатной». Позже и вовсе переименовал в Америку.

— Как делишки у нашего мальчишки? — начал дед потешаться, когда я вышел из двора.

— Вашими молитвами. Разве по мне не видно, что вот-вот кого-нибудь покусаю? — и я решил поддержать несерьёзный тон начинавшегося разговора.

— Ухи где испортил?

— В мире невиданном и жестоком. Особливо к детским ушам и задницам.

— Мал ты ещё по таким мирам бродить, — не унимался дед с шуточками.

— Кто же нас, недорослей, спрашивает? Коварно хватают за ногу и айда в неизвестность замётывать, — ответил я также шутливо, а сам всё ждал, когда же старый начнёт разговаривать серьёзно.

— Значит, правду говорить отказываешься? Оперился, заважничал. И кто же тебе ухи обтрепал так, что смотреть на них один срам? — то ли перешёл дед на серьёзный тон, то ли всё ещё продолжал изгаляться.

— Я тебе с самого начала говорю правду. После нашей с тобой размолвки на тему Москвича и чьих-то хрустящих рёбер, шёл себе домой и вспоминал, каким словом меня дразнит отец, когда говорит, что не верю в хорошее. А мне вдруг ответили прохожие лётчики. Сказали это самое слово, которое вспоминал: пессимист.

— Продолжай, — скомандовал дед. — Только объясни сперва, как ты определил, что попал в неизвестный лётчицкий мир?

— Так и определил. По прохожим и самолётному памятнику.

— Самолёт, говоришь, с прохожими. Мощные аргументы, — опять заговорил дед непонятными словами.

— Не хочешь обо мне, тогда давай о тебе поговорим. Зачем разыскивал?

— Нет уж. Сначала злоключения твои разберём. Говори подробно, что и как было, а я разгадаю загадку, где тебя носило и какие самолёты твои ухи испортили.

Я вдруг осознал, что не могу толком объяснить, почему решил, что побывал в другом мире.

— У меня в голове сейчас каша. Никак её не разгребу. Это вчера вечером случилось, и я до сих пор не знаю, как туда попал, да как обратно. Нет ничего в памяти. А когда утром от боли проснулся, а не от твоего похмелья, и лицо в зеркале увидел, дар речи потерял. Тут одиннадцатый подоспел и уже бабулю испугал своим: «Есть стеклы!»

— Кончай сумбур-каламбур, — остановил дед мои причитания. — Ты сейчас взаправду не в себе. Но, всё одно, разбираться в твоём похмелье или сумасшествии немедля надобно. И покуда не пойму, что с тобой было, домой не отпускаю.

— Страсти-мордасти. Тогда не обижайся, что чепуху молоть стану. Потому, как в голове ничего ещё по полочкам не улеглось. Мне же много времени на такое требуется. Ну, чтобы всё обдумать. А сейчас могу переволноваться, и ты толком ничего не поймёшь.

— А мне не нужно ничего понимать, — успокоил дед. — Окромя одного. Это я сам решить должен, что с тобой было, приключения по другим мирам, или воспитательная экзекуция нашенского.

— Какая ещё экзекуция? Ты меня стращаешь или новым словам обучаешь?

— Никто тебя не стращает. А только понять надобно, вмешиваться в это воспитание, или моё дело сторона.

После таких объяснений я сник окончательно, и мне себя так жалко стало, что чуть не заревел горючими слезами и не убежал домой. Что имел в виду Павел под наказанием и воспитанием, было непонятно, а потому ещё обидней за себя, горемыку.

Я по-детски засопел и зашмыгал носом, но дед на мои всхлипы внимания не обратил и снова потребовал подробностей.

— После будем нюни разводить. А сейчас вынь да положь.

— Нечего мне вынимать. Всё так и было, как говорил, а ты не слушал. Знаешь, как больно и страшно было, когда хулиганы меня возле Родины ремнём стегали? Ещё и приговаривали, что это за кабанчика Борьку, которого я поганками отравил. А прохожие учительницы с врачихами меня же и стыдили. Как это мне, октябрёнку, для хулиганов десять копеек жалко? А самолёт стоял прямо перед кинотеатром. И не хухры-мухры, а точно такой, как на толкучке, где училище лётное.

Что непонятного? Всё же ясно, как день: в нашем мире такого ни в жизнь не могло быть. Самолёт у нас там, где ему место, а про кабанчика, мною погубленного, ни одна живая душа до сих пор не ведает.

И врачихи с учительницами у нас по городу не бродят в несметных количествах, а сидят себе там, где им положено, да нас учат или лечат.

Не знаю, что такого смешного наговорил, только после моей тирады дед так расхохотался, что за него страшно стало. «Вдруг это истерика старческая, так от неё до кондрашки недалеко», — забеспокоился я за деда и, если бы не знал о его сговоре с доброй тётенькой, точно побежал бы за помощью.

А старый всё смеялся и смеялся, и слёзы от смеха градом катились по его небритым щекам. Он уже вскочил с Америки и, держась за бока, убежал во двор. Я остался сидеть на лавке и собирался плюнуть на всё и уйти домой. Там завалиться на кровать, сказавшись больным, и пролежать весь день, размышляя, что же со мной произошло. Но что-то не отпускало, а вот что это было, любопытство или чувство вины, никак не мог сообразить.

Ещё посидел немного и, решив всё-таки уйти, встал и поплёлся в калитку искать деда, чтобы попрощаться.

Павел был в хате, где продолжал посмеиваться, но уже тише. Я снова ввалился без приглашения и доложил:

— Я до дома. Завтра поговорим.

— Мне уже всё понятно, — начал дед серьёзно, но снова рассмеялся.

Повернувшись к дверям, я успел сделать пару шагов, когда услышал:

— Ладно, если не хочешь сегодня узнать, кто это с тобой сделал, терпи до завтра, а если хочешь, сейчас объясню.

Я в нерешительности замер, ожидая, что снова услышу издевательский смех. Но дед молчал, вынудив меня задержаться и узнать, что такого он понял из моих спутанных слов, и кто это, по его разумению, разукрасил мои уши и не только их.

Когда подошёл и сел рядом на табурет, почувствовал резкую режущую боль и невольно коротко простонал. Сдержавшись, уставился на старика требующим объяснения взором.

— Говори уже, ёшкин-кошкин.

— Говорить я всего не могу. Рано ещё. А объяснить, что за твоё воспитание взялся наш родной мир, могу. Это я не только от кабанчика Борьки узнал, о котором никто не ведает, но и по сроку, который ты в мороке отбыл.

— За что? — перепугался я не на шутку. — А по какому сроку ты определил, что это он?

— По такому. Ежели кого из нашего мира уворовывают двоюродные или троюродные братья его, то мордуют не меньше недели. Это так положено у них. Чтобы больше от посредника узнать, чем они от ближнего к мамке брата отличаются. А тебя только пять минут постегали и отпустили. Правда, когда обратно тех сворованных возвращают, неделей этих, как бы не было вовсе. Не отсутствуют люди неделями, понятно излагаю?

— Это как у меня на Змеиной горе было? — зачем-то спросил я, хотя и так всё стало понятно.

— На змеиной или на подколодной, того не знаю и знать не хочу. Я в такие дали в своё время не хаживал. Клятву за Майкопом давал на настоящей горе. Недалече от места с дольменами, где проживал тогда.

Да, забыл сказать, что в дальних мирах они возраст людям меняют. Что там возраст. Они из тебя такое иногда слепят, что по возвращению или гавкать будешь, если там собакой в полону мотался. Или мычать как телёнок, ежели они из тебя коровку делали. Так что страхов можно натерпеться таких, что тебя, ежели не готов к ним, сведут потом в городской жёлтый домишко, где ослабшим умом самое место.

Не знаю, что со мной случилось после дедовых объяснений, то ли разум замутился, то ли защита какая в голове сработала, только пришёл домой, незнамо как, и до вечера ни на что не реагировал. Никак не укладывалась в голове новость о том, что до сих пор ничего по-настоящему не знал. То, что раньше даже во сне не могло присниться, теперь запросто происходило в жизни. И никто никогда в такое не поверит, потому как доказательств не остаётся. Даже время твоего отсутствия исчезает, будто его не было вовсе.

«Больше никогда в другие миры не пойду», — сгоряча пообещал я себе и, конечно, слова своего не сдержал.

Глава 16. Прояснение в золотой голове

Прошло три дня после моего злоключения или приключения, или обучения, или наказания, или ознакомления. После чего именно, за эти дни так и не решил, но несколько вариантов отобрал, как вполне возможные.

«Если не узнаю, что это было, точно попаду в жёлтый дом, — рассуждал я, не в силах избавиться от воспоминаний у-родинского наказания. — Конечно, не хочется к психам, но и прикидываться, что со мной всё в порядке, пока не умею. А первый кандидат на допрос, он же, к сожалению, последний – Павел. Никуда от него не денешься, а успокаиваться нужно, хоть тресни. И так уже три недели лета прошло, а я до сих пор и сам толком не посредничал, и за командой не следил».

Конечно оставалась надежда, что любезный дедуля всё держал под контролем, и с близнецами подобного перевоспитания не было. Но его слова о том, что скоро с некоторыми братьями случится нечто страшное, меня беспокоили. И беспокоили больше чем свои обидчики, кем бы они ни были.

Прикинувшись болезным и хорошенько отлежавшись, я успокоил путаницу в голове и, если не разложил всё по полочкам, то, по крайней мере, разложил по коробочкам, чтобы эти самые коробочки впоследствии либо положить на полочку, либо вышвырнуть. Оставалось заставить себя пойти к соединённо-штатному американцу и истребовать ответы.

* * *

Сиротливая Америка стояла на улице в гордом одиночестве. Наездник или главный заседатель отсутствовал и пребывал то ли во дворе, то ли в сарае, то ли в хате, то ли в огороде.

«Что со мной? Почему после упакованных коробочек начал думать во множестве вариантов? Мне всё равно, где сейчас дед. Найду и потребую ответы», — думал я по-новому, и уже всё прокрутил в голове, и по несколько раз представил, как старикан-таракан во всём признаётся. Даже варианты ответов были наготове. «Пусть только укажет верный, а потом за работу можно приниматься, а не смешить его, окаянного, или расстраивать непониманием чего-то для него очевидного».

Дед топтался возле распахнутой двери сарая и был чем-то удручён.

— Что случилось? — как можно участливей поинтересовался я.

— Нюрка одиннадцатая слегла, — начал дед причитать. — Приболела значит. И новобранец её глаз не кажет. Тут ты ещё в расстройстве, а помочь старику да за хлебушком сходить некому. Сам-то как будешь? Очухался? По ушам вроде да, а вот булочную мне не видно.

«Шутит старый. Значит не так всё плохо. Погожу с расспросами, подыграю ему, а потом приласкаю коробочками, упакованными и тяжёленькими, да по темечку его, упрямца. Колотить буду и приговаривать: Это тебе за пессимиста-хохмиста, это тебе за лётчиков-самолётчиков, это тебе за учительниц-мучительниц, это тебе за дворников-приборников», — размечтался я по своему обычаю.

— Ты что, заснул? Не переживай так за неё, она ещё всех Павлов переживёт, — пресёк дед мои рифмованные раздумья.

— Я за себя переживаю. И за парней. Пока нюни распускаю, там работа дожидается. И с тобой у меня счёты имеются. Так чего тебе надобно, старче? Хочешь стать столбовым дворянином в сто шестнадцатом мире? — пошёл я на деда в потешную атаку.

— Это хорошо, — молвил Павел и продолжил глазеть на сарай.

— Что хорошо?

— Хорошо, что очухался. У меня бы вскоре терпение кончилось, и я бы заслал за тобой.

— Сходить за хлебом? — предложил я.

— За хлебцем, конечно, надо. И за маслицем подсолнечным. И за картошкой. Всего понемножку.

— Я серьёзно спрашиваю.

— А я серьёзно отвечаю. Не бойся, на Родину не пошлю. Смотайся на Кропоткину. В магазин, что напротив твоей школы.

— А что мне Родина? В жизни тех хулиганов нет. Даже если есть, мне они нипочём теперь не страшные.

Я и сам захотел сходить к кинотеатру чтобы отыскать место, где мне крутили уши, а заодно поглазеть на афиши, просто так, на всякий случай, а вдруг там такие же, как в мороке.

В который раз поймал себя на мысли, что меня, и в самом деле будто подменили, и я начал думать и разговаривать на непонятном заумном языке.

Самым необъяснимым и пугавшим было то, что эта новая привычка начинала нравиться. «Совсем недавно, явился к деду после морока и двух слов связать не мог. Так долго объяснял, что со мной случилось-приключилось, а сейчас, поглядите на меня: встал с петухами и заговорил стихами», — задумался обо всём подряд и снова прослушал дедовские речи.

— Понял, почему? — спросил Павел уже раздражённо.

— Нет не понял. Я не слушал, а витал в облаках, — признался я, как на духу.

— Я бы и по глухонемому объяснил, ежели бы с пальцами своими совладал. Ладно. Идёшь на Кропоткину за буханкой ржаного, а если там масло постное есть, то и масла купи. Бутылку порожнюю с собой возьми. И трёшку вынь из ящика, что в столе.

— А почему не на Родину? Там на базаре и масло, и ржаной есть. Картошка опять же.

— Нельзя мне на Родину. Я там такой фокус выкинул, что меня до сдоха помнить будут и пальцами в спину тыкать. Так что мне от них ни молочка, ни маслица теперь не надобно. Поймал мысль или опять проспал?

— А про фокус этот расскажешь?

— Иди уже, разбойник. Будет нужда, не только про фокус расскажу.

Я чинно прошёл в дедову хату, не спеша всё приготовил, сунул деньги в карман шорт, а пустую литровую бутылку в холщовую сумку. Всё к походу в магазин было готово, и я вышел из хаты в образе озабоченного мировыми проблемами генерального секретаря КПСС.

— Гляньте на него, как он ножку тянет. Прямо одной пишет, а другой сразу зачёркивает. А ну бегом! И чтоб одна нога здесь, а другая опять здесь, — проворчал дед беззлобно, и я припустил в сторону улицы Кропоткина.

Поход в магазин много времени не занял. Дорога была привычной, по моей улице, прямо как в школу. Обернулся я быстро и, сдав деду сумку с бутылью масла и буханкой ржаного, протянул в кулаке сдачу. Дед восседал у обеденного стола и уже в свой черёд изображал председателя Политбюро.

— Спасибы не надо, я фокусами возьму, — решил я вернуть его в хорошее расположение духа.

Дед закрутился на табурете, словно тот начал нагреваться, а потом махнул рукой, встал, взял его в руки и понёс вон из хаты.

Уже во дворе догадался, что нёс он его к сараю. «Но там же есть табуреты, зачем там ещё этот?» — удивился я, а дед, на ходу начал обещанный рассказ про фокус.

— Фокус, как фокус. А то, понимаешь, оголили ляжки, бесстыдницы, и ходят по улицам, а нам, старикам, красней за них, — забубнил он по-стариковски.

— Какие бесстыдницы, какие ляжки? Я тебя о фокусе спрашивал, а ты о чём? — начал я раздражаться из-за невыполненного дедом обещания, когда тот уже устраивался на табурете.

— Так в том и фокус был, аки протест, что нечего им по белу свету ходить заголёнными дальше некуда. Правда, до сих пор не пойму, сам тогда осрамился или молодицу ту осрамил? Только как увидел её безобразию филейную, когда она в микроюбке не пойми зачем нагнулась посреди базара, тотчас во мне всё взбесилось. Так я тогда раскубрил пол-литровую банку сметаны, да и заметнул ей сзади, прямиком в блудное место. Ловко так заметнул, в самую ягодку угодил зарядом. Только пустая банка в руке корявой осталась.

Та в слёзы, значит, и обтекать начала. А торговки окаянные на меня ополчились и чуть взашей не вытолкали. И шумели ещё, шумели как. А я им палкой грозил, аки Пётр шведу, и обещанию тогда дал торжественную, что теперь мне от них ничего не надобно. Обещанию ту скрепил смачным плевком в их сторону. Так что с тех пор я по базарам и магазинам не ходок. И не потому, что немощный, а по принципу и убеждению.

Я рассмеялся от всей души. Конечно, поначалу не всё было понятно, что за причина была у деда в нежелании посещать родинский базар, но когда представил себе, что он там вытворил, не смог удержаться от смеха.

— Спасибо за фокус. Уважил. Что тебе ещё сделать? Может в одиннадцатый мир сгонять и узнать там всё? — решил я продлить хорошее дедово отношение ко мне и моё к деду.

— Не вымрут там без тебя, — и было мне ответом.

— Тогда побеседуем о грядущих изменениях? — осторожно закинул удочку, а вдруг разговорится старик, да и выложит всё, как обещал, когда в магазин посылал.

— Сам догадаешься. А если нет, значит, тебе двенадцатый напрасно ухи откручивал, и братьям своим тогда ты никакой не помощник.

— Деда, мне всего девять лет. Что я от той порки понять должен? Ну, будут изменения. Ну, будут плохие изменения. Но ведь хорошие тоже будут. Как у меня папин Москвич.

— А мне что? Моё дело сторона. Тебя на воспитание цельный мир взял. Зачем мне перечить? Пусть тебе ухи и дальше крутит да задницу на полоски шинкует. Только не пройдёт и полгода, беда случится. И наша миссия под угрозой окажется. Может, уже под вопросом висит. Это тебе нужно разбираться, и с кабанчиками, и с мороками. А мне уже можно или в норку дольменную прятаться, или на свалку кладбищенскую.

— Что же делать? Продолжать работу или ждать следующих воспитаний? — решил я дознаться, во что бы то ни стало. — В сарай пустишь или нет? Зачем ты его охраняешь?

— Чуда жду, — огрызнулся Павел. — Вдруг кто-нибудь умный явится и поговорит по душам.

— Так я сгоняю по кругу и проверю, как мои бойцы-близнецы? Ты же обещал не только про фокус поговорить, а теперь куриную попу изображаешь, — отомстил я за «кого-нибудь умного».

— Не язык у тебя отрос, а жало от кинжала. Умеешь попасть в самую луковку, а всё одно ума нету. Золотая голова, но дурачку досталась. Ну, это я любя так над тобой измываюсь, как и мир наш тоже. Ступай, конечно, с Богом. А я тут посижу. Вдруг Нюрка покличет.

Я понял, что большего от деда не добьюсь и отправился к соседу в гости.

«Уж тот должен о всех мирных делах знать. Истребую доклад или, как дед говорит, рапорт», — решил я и пошагал в сарай.

Глава 17. Мороки продолжаются

Вышел в одиннадцатый мир и увидел, как баба Нюра спокойно ковырялась в огороде и даже что-то напевала. Я свернул направо и между грядками шумно побрёл к хозяйке. «Издали меня услышит и не испугается, — рассудил про себя и подивился тому, что увидел вокруг. — Давненько меня в одиннадцатом не было. Вон как тут всё поменялось».

— Здорова, служивый, — приветствовала меня бабушка. — Как жисть-здоровья? А то наш Александр расхворался и не заходит совсем. Говорят, с головой что-то. То ли ударился, то ли температурит.

— Да что с ним сделается, — по-взрослому поддержал я беседу. — А мне про вас дед Паша сказывал, что вы захворали. А вы вон, в полном здравии. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Он у сарая сидит, вас дожидается.

— На кой я ему? Пусть свою Анку охаживает, — удивилась в ответ баба Нюра.

«Что-то с ней не то. Ладно, пойду, сам всё узнаю. Жаль маскировку забыл. Нужно было взять что-нибудь на такой случай.

…А ещё старший посредник. Должен всех учить, что и как делать, а сам балбес балбесом. Золотая голова досталась, и правда, дурачку. Но после у-родинцев работу над ошибками я сделал, и написанные под диктовку просьбы к мирам выучил назубок».

— Мир чужой, от глаз меня сокрой! Мир чужой, от глаз меня сокрой! Мир чужой, от глаз меня сокрой! — на всякий случай, повторил три раза, отойдя подальше от занемогшей бабушки.

Когда, по моему убеждению, просьба миром была выполнена, отправился домой к одиннадцатому, чтобы справиться о здоровье и узнать последние известия. А вот рассказывать дружку о своих злоключениях не хотел, даже наоборот, решил из них сделать тайну, сокрытую мраком.

Подошёл к забору двора и прочирикал по синичьи: «Тьи-пу, тьи-пу. Тить-тить!» После стал ждать, когда одиннадцатый боец прибудет на вызов.

Напарник не торопился, а я всё ждал, и уже ещё пару раз чирикнул, но никакой реакции не последовало. Прошёл мимо окон в сторону угла с улицей Туапсинской, решив отойти подальше и залихватски свиснуть наш дальнобойный вызов, но передумал, и вместо этого вернулся к калитке и крикнул:

— Бурун!

Постоял, подождал и прокричал снова:

— Барон!

«Не выходит и всё тут. Сейчас заору: Баран! Как он меня обзывал, и пусть потом обижается», — решил я и, вдохнув поглубже, собрался крикнуть снова, но не успел и ойкнуть, как чья-то сильная пятерня поймала меня за правое ухо.

«Вот как ты сокрыл меня, мир чужой?» — успел подумать, прежде чем повернулся и увидел рассерженного одиннадцатого папку.

— Тебе запретили из дома выходить? — недобро спросил чужой родитель, не заметив подмены.

«Слава Богу, не хулиган, — промелькнуло в голове. — Хорошо, что нас и родной отец не различает, где одиннадцатый, а где я. Лишь бы одновременно перед глазами не выскочили».

— Кажется… Вроде… — попытался оправдаться, но в голову ничего умного не пришло.

— Марш домой! — отдал команду, чем-то взбешённый отец и с силой потянул за ухо в сторону калитки, а когда я тронулся с места и разогнался, отпустил.

Что предпринять в данной ситуации, придумать не смог, а только осознал, что так или иначе придётся войти во двор. Решил, если все при виде меня с одиннадцатым впадут в замешательство, рвану что есть мочи к бабе Нюре, потом в сарай, затем в свой мир, а там сразу же запечатаю проход. Потом пусть миры разбираются, кто из них в моём несокрытии виновен. А если соседский близнец где-то замешкается, пошумлю во дворе, чтобы он услышал и успел спрятаться.

Когда подбежал к калитке, схватился за щеколду и открыл её, как можно громче, так что даже Кукла затявкала. Потом вошёл во двор и начал причитать:

— Ну вышел на пять минут. Получилось так. Мне теперь все каникулы взаперти сидеть?

А дальше бросился к Москвичу, протиснулся в открытое водительское окошко и нажал на сигнал. Автомобиль громко и испуганно просигналил: «Би-би-и!»

Отец вошёл в калитку сразу после моей выходки с сигналом.

— Марш в комнату, и чтобы целый день учился не покладая рук. На рыбалку всё лето не поедешь. На улицу ни шагу. А в понедельник к доктору отвезу! — зло и бескомпромиссно заявил разгневанный папка.

«Что мне теперь близнец скажет? Явно не спасибо», — разволновался я и юркнул в дом, чтобы заскочить на место, на которое послал отец.

На веранде никого не было, и я рванул в коридор. «Лучше, конечно, чтобы он спрятался под бабушкину кровать или в шкаф. Или на чердак махнул. Лишь бы мамы его и бабули дома не было, — понадеялся я, а сам распахнул дверь кладовки, в которой была лестница на чердак. — Никого. Значит, придётся зайти в комнату».

Вошёл в первую комнату, которая служила и кухней, потому что здесь стояла печка, и бабулиной спальней. Тоже никого. Прошёл дальше в спальню родителей. И там ни души.

«Все в зале собрались и меня дожидаются?» — живо представил бабулю в платочке с печальным лицом и маму его, плачущую и держащую на руках перепуганного Серёжку.

Входить в зал расхотелось, и я затаился, чтобы услышать хоть какой-нибудь звук.

«Тишина. Придётся войти и завалиться на кроватку. Сделать вид, что вовсе не выходил из дома. Там дождусь его, голубчика. А потом объяснюсь», — решил я и с силой открыл двери зала, а потом, не глядя, шагнул к пригрезившимся родным.

— Кого потерял? — спросил одиннадцатый, оказавшийся за моей спиной.

В зале, к счастью, никого не было. Только что-то меня крепко озадачило, и я не торопился поворачиваться лицом к… К кому? Отвечал мне точно не закадычный приятель.

— Ты из какого мира? — спросил я в надежде, что одиннадцатый ушёл в другой мир, а ему на замену прибыл кто-то из нашей четвёрки, десятый или девятый.

— Ш-шестой, а что? — доложил напарник, заикнувшись.

Я мигом повернулся и уставился на осунувшееся лицо шестого. «По-настоящему болен, но почему он здесь вместо одиннадцатого? И где тот прохлаждается, пока я устроил такой переполох, что когда вернётся, точно в обморок свалится. Мы-то с шестым смоемся, а ему и уши открутят, и учиться заставят, и на рыбалку не возьмут».

— Здравствуй, шестой, — протянул я руку, и мы поздоровались. — Что тут делаешь, и где одиннадцатая мама с бабулей?

Александр посмотрел на меня мутным взглядом, поморгал глазами, словно наводя резкость, затем затряс головой.

— Что с тобой? — испугался я взгляда.

— Я подхожу – открыто. Спускаюсь – закрыто. Вылезаю – снова открыто. Залезаю – опять закрыто, — завёл невразумительную речь напарник, а я вспомнил слова бабы Нюры об одиннадцатом, что тот ударился головой, и теперь с ним что-то не так.

— Где его мамка и бабуля? Куда спрятаться, когда они на твои вопли сбегутся? — заволновался я за себя, а не за подчинённого.

— Мамка в Михайловке плачет. Бабуля на Хлебогородке. Я спускаюсь, а там закрыто, — продолжил бредить шестой.

— Уже легче. А почему мамка плачет?

Что-то в его словах не просто встревожило меня, а начало сверлить в голове со скрежетом и скрипом, и не давало сосредоточиться.

— Как табель увидела, сразу в слёзы. А я спускаюсь…

— Какой табель? И что там закрыто, объясни уже, наконец, — не выдержал я, то ли бреда шестого, то ли скрежета сверла в голове, и вспылил. — Ты как себя чувствуешь? Что с башкой?

Я затряс дружка за плечи в надежде, что он придёт в себя, и взгляд его прояснится, но занемогший собрат ни на что не реагировал, а пребывал в своём открыто-закрытом мире.

«Стоп. А ведь точно, в мире. Знать бы как с ним общаться, чтобы спросить, что с бойцами?» — только подумал, как сразу же почувствовал тёплое дуновение.

— Иттить колотить, — вскрикнул я и отпрянул от «с-ума-шестого», который вытянул губы трубочкой и дул мне в лицо.

— Подумал, мир отвечает, а это ты с шуточками, — заголосил я и чуть было не кинулся на друга.

Во дворе завёлся Москвич, и моё расследование было прервано. Я метнулся к окну посмотреть, что там происходит.

— За мамкой едет в Михайловку, — сказал болезный напарник.

— А про учительницу с табелем, что скажешь? — решил я продолжить разговор, лишь бы снова не услышать открыто-закрыто.

Но разговора не получилось. Дверь на веранде с шумом отворилась, и я тотчас же выскочил в спальню родителей, чтобы нырнуть под кровать.

— Куда ты опять делся? — прозвучал недовольный голос одиннадцатого папки, когда тот проходил мимо.

— Я спускаюсь, а там закрыто, — отозвался шестой.

— Снова в прятки играем? — всё больше раздражался отец, не только не видя шестого, но и не слыша его.

— Подхожу – открыто, — донеслось из зала.

— Вылезай, я знаю, что ты под кроватью, — заявил отец, а у меня всё так и затрепетало внутри.

Почувствовал, что вмиг стал маленьким и безвольным. «Что творится? Очередной морок? Или сон?» — замелькало в голове, когда отцовские шаги начали приближаться.

— Вылезаю, — взвизгнул я по-детски и вылез навстречу неминуемому наказанию.

«Это мир сокрыл от глаз не меня, а шестого. Мы же оба для него чужие, вот он и перепутал», — тщетно успокаивал себя, когда меня снова схватили за ухо и потащили в зал к сидевшему у всех на виду шестому.

«Слава Богу, хоть он сокрытый», — вздохнул я с облегчением.

Отец одиннадцатого с силой толкнул меня на кровать, и я пристроился рядом с сидевшим и раскачивавшимся близнецом.

— Давно замаскировался? — спросил я шёпотом у дружка, давясь от странного чувства страха и неудержимого хохота, угрожавшего вот-вот вырваться из груди.

— Я в Михайловку, а ты дома сиди. Даже во двор не выходи, пока бабушка не придёт, — строго-настрого наказал одиннадцатый папка.

— Я подхожу – открыто, — ответил ему шестой.

— Заработало, — согласился я с братишкой, думая об отводе глаз, которое вывернул наизнанку одиннадцатый мир.

— Конечно, заработал, — отозвался отец. — Кто знал, что ты нас так подведёшь? А теперь сиди и учи всё, что нужно.

— Что он учить требует? — спросил я у шестого бойца, когда отец вышел из дома и зашумел, открывая ворота.

— Я не сумасшедший, — неожиданно пришёл в себя братец. — Я в толк не возьму, что случилось?

— Головой не ударялся? — решил я подсказать, а заодно и избавиться от дрожи в груди.

— С чего вдруг?

— И ладно, — отмахнулся я. — Когда же одиннадцатый вернётся?

— Откуда? — не понял напарник.

— Из твоего мира, наверное. Почём мне знать? Зачем вы с ним поменялись? — занервничал я и накричал на близнеца.

Шестой снова впал в помешательство и забубнил:

— Я ему, как человеку объясняю, что спустился, а там закрыто. А когда вылез, там опять открыто. Что непонятно?

Я не стал спорить, а сел рядом и задумался. Что-то тревожило, а вот, что именно, осознать не получалось. Мысли так и метались то к порке на Родине, то к несуразностям этого дня.

«Дед о чём-то таком предупреждал. Только тогда мир взял и вмешался в моё воспитание. А если мы все, как шестой, разом в дурачков содинаковимся, работе нашей точно конец».

— Нужно найти одиннадцатого, — сказал я шестому.

— Чудак-человек. Я же говорю: закрыто, — пробубнил сам себе напарник и продолжил изображать маятник.

— С кем разговариваешь? — спросила меня вернувшаяся домой бабуля.

— С кем, с кем. С домовым, — огрызнулся я бабушке, скорее от неожиданности, чем по злому умыслу.

— Домовой, домовой. Ты в трубу нам не вой. Не воруй златых колечек, а сиди себе за печкой! — весело и беззаботно, а главное, во весь голос рассказал считалочку занемогший Александр.

Я цыкнул на юмориста и замахал руками, а бабуля грустно взглянула на меня и сказала:

— Видать и впрямь сказился.

— Всё со мной в порядке. А папка уже уехал? — сменил я тему разговора.

— Уехал. А ты что, на гульбу собрался?

— Я на пять минут к бабе Нюре и сразу назад, — соврал я бабушке.

— Сбегай, коли невтерпёж. Только не пугай её стишками скаженными.

«Какими стишками? — обомлел я. — Она что, услышала, как шестой разговаривал?»

— Не работает! Не работает! — начал кричать в голос, лёгкий на помине.

Бабуля вздохнула и ушла, а я недолго посидел рядом с товарищем, посочувствовал и удалился.

* * *

Чем ближе подходил к калитке бабы Нюры, тем сильнее беспокоился. Чувство тревоги словно догоняло меня. Словно не давало оставить всё, как есть и убежать домой. Как мог прогонял его, но оно никуда не девалось, а всё больше усиливалось и углублялось.

Сдаваться мне не хотелось, и я поднял глаза вверх и обратился к миру:

— Мир номер одиннадцать, спасибо за шуточки. Теперь можно глаза не отводить. А мне пора искать твоего посредника, так что извиня… А-ай!

Не успел договорить, как в меня выстрелило таким морозом, таким лютым холодом, такой стужей, что мигом обожгло лицо, глаза и уши, а задушевная беседа с миром обратилась в пронзительный вопль от боли.

Я рухнул коленями на тротуар, так и не дойдя калитки. Ноги подкосились от нахлынувшего ужаса, глаза отказывались или открываться, или видеть, а потрогать их руками я не решался.

Когда начал приходить в себя, первым делом ощупал голову. Голова была в порядке, только покрылась инеем, но он сразу таял, как только я к нему прикасался. Это вселяло надежду, что не всё так плохо. Мне неожиданно подумалось, а не такую ли морозную травму получили дружки-пирожки от одиннадцатого мира. Вдруг и мне теперь останется ходить, ничего не видя, и бубнить про открыто-закрыто.

Я прижал обмороженные уши ладонями к голове и начал отогревать их. Боялся даже подумать, за что это мир так безжалостно поступил.

«Чуть-чуть до Америки не дотянул», — пошутил я, когда глаза начали видеть, после чего приметил знакомую скамью.

Поднялся на ноги и почувствовал прохладу от отсыревшей рубашки. Шагнул в калитку, прошёл по двору и заглянул в огород. В огороде никого не было, и я вернулся к хате, стукнул пару раз в окошко и позвал: «Баб Нюра».

Вместо отзыва, бабушка сама вышла на крыльцо и уставилась на меня испуганным взглядом.

— Батюшки свят! Что приключилось? На тебе лица нет, — запричитала она и заохала. — Кто тебя окатил? Неужто поймали обоих и святой водой охаживали?

— Это у вашей калитки с миром конфликт случился. Бог с ним. Я попрощаться зашёл. Предупредить, что возвращаюсь. Разрешение на проход, опять же, спрашивать нужно.

— Иди, касатик. Иди с Богом, — разрешила сердобольная бабушка и я пошагал к сараю, дверь в который была закрыта.

Подошёл, взялся за ручку и увидел заботливо выведенную надпись: «VI».

«Нет… Нет! Не-ет!» — сначала завопил про себя, а потом душевный крик вырвался наружу.

— Нет! Такого быть не может! — заголосил благим матом. — Это морок. Так не бывает…

— И этот тронулся, — услышал за спиной причитания бабы Нюры.

С силой рванул на себя дверь шестого мира и почти запрыгнул в левый лаз подвала. Уже в полёте отметил: «Спускаюсь – открыто».

Глава 18. Чему не научат в школе

— Стой, тебе говорят! — ревел мне в след рассерженный Павел. — Стой!

А я шагал и мотал головой. Вопил, но уже не так громко, как в начале помутнения.

— Меня там не было. Враки всё это.

Начал приходить в себя только у калитки, когда собрался отворить её и убежать домой, как вдруг, что-то тёплое коснулось лица, распухшего от ледяного ожога. Сразу вспомнил, что обморозился возле скамейки и замер на месте.

— Туда тоже не пойду. Там холод лютый. За Америкой направо. А здесь тепло, — скороговоркой протараторил, будто в бреду.

Решил вернуться к сараю и удостовериться, мой это мир или нет. Будто пустого сарая и деда с его табуретом мне было мало.

«Всего разок залезал в подвал. И вылезал всего раз. Как тогда катапультировался из двенадцатого в шестой? А никак. Как мог за раз обратно вернуться? Тоже никак».

— Угомонись, ирод. Я за тобой не поспеваю, — взмолился дед, метавшийся по пятам.

— Не может такого быть, — сказал я уже вслух и продолжил путь к сараю. — Не может. Я подходил – там открыто. Вылезал – здесь открыто. А остальные миры куда делись? Морок это. Точно морок.

Подошёл к двери сарая, затворил её и убедился, что на ней, как и положено, написано «XII». Пнув её с такой силой, с такой злобой, что вход накрепко запечатался, я развернулся и пошёл на Павла с безумным от нахлынувших чувств лицом.

— Чур меня! — запричитал дед и начал креститься.

— Чур тебя, старый обманщик. Пошли в сарай, у меня к тебе вопросы, как осы. Сейчас тебя жалить ими буду.

— Так ты это… В себе сейчас, или как? — осторожно спросил Павел.

— Я-то в себе, а вот сон сейчас или явь, для меня вопрос. Морок на мне, и всё вокруг мне грезится, — сказал старику.

— Не морок это. Явь. Как есть явь. Ну, пошли в сарай. Пошли, пчеловод ты наш, осовед – вопросовед.

Мы вдвоём еле-еле открыли дверь сарая, заклинившую от моего пинка. Павел для порядка попричитал «Ну и силища. Ну и моща», и мы уселись на табуреты друг против друга, как два равных собеседника.

— Признавайся, деда. Можно ли враз перескочить из нашего мира в шестой? Как на духу говори, а то я встану и уйду.

— Всё в руках мира. Как он, родимый, удумает, так всё и сбудется. Это я как на духу тебе, — ответствовал дедуля.

— С тобой такое было? И как часто такое происходит?

— А как же. Бывало. Но не то чтобы часто. Когда захочет мир запихнуть посредника, куда подальше, так такое сразу же случается-приключается.

— А по желанию, такое можно устроить?

— На что тебе? Удумал жизнь командирскую облегчить? — начал дед капризничать.

— Значит, ухожу, — сказал я и встал с табурета. — Не хочешь или не можешь отвечать, переживу. Только твой подвал сегодня в нерабочем состоянии.

— Почему не в рабочем? А сам как явился – не запылился?

— Я за один раз в шестой мир перепрыгнул, и оттуда точь также вернулся. А если сейчас спущусь и посмотрю из подвала на правый лаз, он запертым окажется. Через это уже шестой посредник с ума сошёл и твердит теперь одно и то же. Проверим?

— Чепухи не городи, — твёрдо заявил старикашка.

— Хорошо. Я в левый слезу и проверю, а ты у правого стой и заглядывай.

— Заглядывай, не заглядывай, всё одно я тебя в подвале не увижу. Ты что, забыл, как он работает? В него хоть в оба лаза единовременно слезай, всё равно друг дружку нипочём не увидишь.

— Тогда я до дома. Нужно успокоиться и понять, что сегодня было.

— А мне рассказать? А осы-вопросы? Может завтра, а? — взмолился дед.

— Чур тебя, — сказал я вместо ответа и пошагал до дома.

* * *

«Почему так холодно? — думал я, продираясь сквозь ночной лес. — Куда нелёгкая занесла? Отчего снег на земле валяется, а деревья голые стоят? Ветер сдул, что ли?»

Я брёл по лесу зимой, да ещё и ночью. Что за чепуха? Хорошо ещё, яркая луна была на небе, и можно было различать силуэты деревьев. Смотрел на отблески далёкого огня, к которому направлялся, а что это было, пожар или костёр, с такого расстояния разобрать не мог. Как попал в лес – понятия не имел.

«Быстрей бы к костру добраться», — только и мог тогда думать.

Идти приходилось осторожно. Вокруг и тут, и там росли странные бесформенные кусты, а ноги то и дело соскальзывали с кочек, припорошенных то ли снегом, то ли опавшим с деревьев инеем. Так я шагал, высматривая подобие тропы, и выбирал дорогу шире и ровней.

Зубы стучали от холода, хотя ноги и руки были в тепле. «Хорошо, что валенки с рукавицами надел, — размышлял себе и ни о чём не беспокоился. — А где, интересно, мой дом?.. Стоп. Не помню, как сюда попал, а про валенки с рукавицами помню? Чушь. Я бы никогда не вышел ночью из… Да, из любого места. А валенок у меня отродясь не было».

Разозлился на себя за то, что ничего не помнил и начал быстрей переставлять ноги, и огонь стал веселее подмигивать между ветвями.

«Правильно идёшь, доченька», — почудился ласковый женский голос.

— Кто здесь? — крикнул я в темноту и остановился.

«Там тебе дадут полное лукошко подснежников», — снова прошептал голос.

— Тоже мне, сказочники. Сейчас покажу вам падчерицу с бабой Ягой, — погрозил я в темноту и снова пошагал к свету и теплу.

Голос пропал, и больше ничего не шептал. «Испугалась», — подумал я с облегчением и снова пошел медленно и осторожно.

Вот и поляну видно сквозь поредевшие ветви, а на ней огромный костёр. Только когда смотрел на него, а потом на дорогу, всё вокруг становилось невидимым, пока глаза снова не привыкали к темноте.

«Потом посмотрю. Подойду и буду пялиться, сколько душе угодно».

Когда вышел на поляну, на которой ярко и жарко полыхал костёр, оставалось идти метров сто, не меньше. Невольно заслонился правой рукой от огня, чтобы видеть, куда наступать, и почувствовал, как что-то упало под ноги.

«Похоже, всю дорогу что-то нёс, а сейчас разжал рукавицу, и эта штука выпала», — подумал я и остановился, чтобы разглядеть, что это такое, но нагнуться боялся.

«Что-то лёгкое, а иначе бы давно почувствовал и… И не знаю, что бы тогда сделал», — поразмыслил и, присмотревшись, увидел округлую, разрисованную квадратиками вещицу.

«Футбольный мяч», — решил я и пнул его валенком.

Мяч оказался корзинкой, которая напоминала большой лапоть. «За грибами ходил, — решил я. — И что, так заблудил, что до зимы обратной дороги не нашёл?»

В голове снова зашептал пропавший голос: «Иди, доченька, к костру. Там тебе дадут полное лукошко».

— Кто это шутит? — обратился я к голосу. — Выходи на свет божий.

Снова никто не ответил, а я сильно-то не настаивал, а то ишь, расхрабрился на словах, а внутри всё так и затряслось от страха.

Поплёлся к костру, а лукошко, на всякий случай, подобрал.

Чем ближе подходил к огню, тем больше замедлялся. Перед глазами открылась знакомая по сказкам картина: костёр до неба и двенадцать… Нет, не двенадцать, а побольше здоровенных мужиков, гревшихся вокруг. Все какие-то чересчур высокие, бородатые и стояли вокруг огня не гурьбой, а на равном друг от друга расстоянии.

«Греются или что другое делают? Так это не месяцы, а разбойники?.. Но голос нашёптывал, что нужно получить лукошко цветочков, а у меня и корзинка с собой. Так что, если спросят, зачем пришёл, скажу: за подснежниками».

Поворачивать обратно было уже поздно, да и куда идти в зимнюю ночь пусть и тепло одетым? Я медленно приблизился и уже хорошо мог различить силуэты фигур и даже лица, а они, наверняка, уже разглядели меня, но всё ещё стояли и взирали на пламя.

Стало заметно теплее. Я перестал беспокоиться о том, что могу простыть, и подумал: «Поздороваюсь с дядьками и попрошусь погреться. А лучше узнаю у них дорогу домой».

Так решил и приблизился. Разглядывать незнакомцев перестал загодя, чтобы, не дай Бог, не обидеть, как у-родинских хулиганов. Шагов за пять остановился и поздоровался.

— Здравствуйте, мужики.

И тут все мужики разом встрепенулись, будто пробудившись от сна, а стоявшие ко мне боком и спиной, обернулись. От такого я ещё больше перепугался и отступил несколько шагов назад. Ругал себя за невнимательность при просмотре сказки о месяцах-разбойниках и их мачехе-атаманше, потому что не запомнил, как нужно здороваться.

— Здравствуйте, барыня! — хором рявкнули бородачи могучими нечеловеческими голосами, и все, как один, отвесили низкий поклон, ещё и ручками его вежливо заполировали, сперва подняв до лица, а потом, уже в поклоне, коснулись земли.

— К-какая я вам барыня, — еле выдавил я из себя и продолжил пятиться, но обо что-то зацепился ногами и бухнулся на спину. — Я Александр. Из две… Из двенадцатой квартиры.

Только в последний момент передумал говорить правду. Скумекал: «Сказка сказкой, а тайну о посредниках и во сне нужно хранить».

«Точно. Сплю, — решил и встал на ноги, а первоначальный испуг мигом развеялся. — Дрыхну себе и вижу во сне сказку о месяцах, которые дали сиротке цветы, чтобы ту… Чтобы с той…» Хоть и запутался в рассуждениях, зато стало не так страшно. Осмелев от догадки, снова подошёл к мужикам и вежливо поинтересовался:

— Дяденьки, а я сейчас сплю и вижу вас во сне?

— Вы, барыня, точно не во сне, — ответил печальным голосом один из мужиков, а остальные всё так же стояли и смотрели в мою сторону, но мне чудилось, что, смотреть-то они смотрели, только вот выше меня и мимо.

«Они слепые, что ли?» — подумал я, а вслух сказал:

— Я не барыня, а простой мальчик. Только не помню, как сюда попал. Совсем ничего не помню. Не подскажете, где я сейчас? Это кубанский лес, или какой?

— Разговорчивая какая барыня, — зашептались между собой слепенькие, а потом мужик, который сказал, что не сплю, заговорил снова.

— Ты на себя давно смотрел, мальчик? Мы все видим, что ты в платье и платочке. Да и голос у тебя девчачий.

После таких слов я сконфузился и стал разглядывать себя, будто видел впервые. «Допустим, платок, как платок. Шерстяной. Правда, повязан уж больно мудрёно. Но детям зимой всегда такие платки повязывают, когда на улицу на мороз выводят. Вот только про юбку такого не скажешь, а юбка на мне имеется, ничего не попишешь. Так это чья-то шутка. Могли же опоить сказочным зельем, а потом нарядить в девчонку. И лукошко запросто могли в руку пристроить. И гадостей про подснежники наговорить.

…Узнаю, кто это сделал, все окна из рогатки вышибу».

Разозлился я на того, неведомого, который так подшутил, а заодно на себя за беспамятное в том участие.

— Дальше трунить будете или уже дорогу покажете? — спросил я, как можно спокойнее.

— И правда, Скефий, что он тут делает? — услышал я второй могучий голос.

— Учится быть самим собой и не бояться насмешек, — ответил мужик, который разговаривал со мной с самого начала.

— Всё равно завтра ничего не вспомнит, — послышался чей-то такой же дюжий, но женский голосище.

«Батюшки свят, — обомлел я. — Это точно не месяцы. Среди них тётки какие-то, а это не по правилам. И имя у мужика неправильное, не название месяца».

— И пусть. Зато в душе эти знания останутся, — заупрямился Скефий. — Сейчас поговорю с ним и отпущу. А вы запомните его как следует, и когда явится в гости, знайте, возможно, он наш головастик.

Меня так и затрясло от страха. «Сейчас со мной этот бугай беседовать будет, а он пострашнее у-родинских. И что я за головастик такой? Из меня что, лягушка вырастет? Или жаба? А потом поцелует какой-нибудь захудалый принц, и я в принцессу превращусь?.. Мамочка-а».

Я всхлипнул и заплакал горючими слезами. Так стало жалко себя, головастика, что, казалось, ничто на свете не сможет меня успокоить.

Все мужики и тётки потеряли ко мне всякий интерес и снова повернулись лицами к костру. Потом так же одновременно замерли и погрузились в оцепенение. Только Скефий стоял и не отворачивался от меня. Терпеливо ждал, когда перестану жалеть себя и смогу с ним пообщаться.

После того, как совсем успокоился и перестал всхлипывать, он заговорил:

— Ближе подойди и ничего не бойся. Это всё, как морок, а мы вовсе не такие, какими ты видишь. Только по-другому не можем людям на глаза показываться: не выдерживают их разумы.

Не доросли ещё люди, да и вряд ли дорастут, если не будет среди них головастых. Вот ты, к примеру, можешь таким стать, а можешь не стать. Как повезёт. Как мамка наша решит, так и будет. Шанс такой в тебе живёт, это правда, и помощница её это в тебе увидела.

Я стоял столбом. Вытаращил глаза от незнакомых чувств, и тоже, как и все вокруг, оцепенел. Стоял, слушал могучий голос Скефия и мало что понимал, зато перед глазами появились красочные картины, будто я сидел в кинотеатре на первом ряду, а все эти виды показывались для меня одного.

Голос Скефия подстёгивал фантазии, и я продолжал представлять себе то, что приходило в голову с его словами. Всё новые и новые картины зарождались в моём воображении и тут же отражались на огромном экране.

— Я сейчас с твоим сердцем беседую. Лучше сказать, с душой. Ум твой завтра очистится, и не вспомнишь ты ни одного моего слова, а вот душой станешь крепок, как булат. Будешь братьям помогать, как должно. И не только им, а и всем нам, мирам. А нас, как ты уже умом увидел, не двенадцать первенцев, а больше. И не все мы мужского пола. Есть среди нас будущие матери вселенных.

Я хоть и был в кинотеатре, но почти всё понимал и обо всём сказанном пытался подумать и запомнить.

«Значит это миры у костра, а со мной двенадцатый разговаривает. Врёшь, дяденька мир, я всё запомню. Я умом крепок, особенно если время на размышление дать. Как успокоюсь, не просто каким-то булатом буду, я кремнем алмазным стану. Из меня такие искры полетят, если кто пальцем или словом тронет, на всю жизнь обожгутся», — размышлял я, пока картины сменяли друг друга и проплывали перед глазами, а Скефий продолжал разговор.

— Когда мы станем взрослыми, и мама наша уйдёт от нас навсегда, будем метаться в холодном космосе в одиночестве и искать свои половинки. Если повезёт найти свою пару и полюбить друг друга, соединимся мы навечно и огородимся от всего света. И чем больше любовь наша будет, тем сильнее мы невидимыми станем. Как чёрные дыры в человеческом понимании. Только не дыры в той тьме пребывают, а таинство там происходит. Таинство зарождения новых миров. И чёрные дыры такие могут совсем малыми быть, а могут размером с огромную галактику. Все мы мечтаем найти друг друга и полюбить так, чтобы любовь наша была размером с такую галактику. Затем взрыв у нас случится, зарождение…

— Я вас двенадцатым называю, дяденька Скефий? — прервал я заумные мирные речи и подивился своей наглости.

Скефий перестал читать лекцию о космической любви и сначала взглянул на меня удивлёнными глазами, а потом быстро заморгал и сказал, будто сам себе:

— Точно кандидат в головастики.

Потом он повернулся лицом к костру, а в костре что-то задвигалось, зашевелилось, и я только тогда рассмотрел, что не костёр это вовсе, а та тётенька с афиши кинотеатра, которую видел после хулиганской порки. Только в пламени она жарком сидела и как на афише держала в руках виноградную лозу со спелыми кистями. Но ни тётенька, ни лоза, ни кисти в пламени костра не сгорали.

«Она не обугливается, а как будто живёт и всегда жила в огне-пламени? Вот чудеса», — ошалел я от продолжения морока.

— Живи и надейся, — сказала ещё более причудливым и объёмным голосом тётенька.

— Живу и надеюсь, — ответил ей Скефий и поклонился.

— Вы сейчас обо мне? Или о твоей будущей подружке? — спросил я у Скефия и тётеньки.

Что тут началось, словами не опишешь.

Скефий так рассмеялся громогласным басом, а вслед за ним все остальные, гревшиеся и дремавшие мировые братья с сёстрами, что меня будто взрывом с ног сбило, и полетел я кверху тормашками над лесом, кружась, как волчок. А миры вокруг костра всё продолжали и продолжали неистово и дико хохотать, сотрясая всё вокруг, отчего я вертелся и летел, куда подальше в неприветливую чёрную пустоту.

Страшно мне не было, нет. Понимал, что всё не взаправду, и мчался, ожидая, когда начну привычно падать с высоты, как это не раз снилось, и очнусь в своей постели, ничего не соображая и не помня.

Только голос тот женский снова летел рядом и что-то нашёптывал, но я ничего и слушать не хотел о подснежниках, а потому продолжал нестись сквозь пустоту, пока не сообразил, что это голос огнеупорной тётеньки.

— Это и есть Двенадцатый, как ты нарёк его. Только я ему при рождении другое имя дала. Скефием его назвала. И первый он был у меня сын. А за ним Татисий, а за ним Наверий, а за ним Вардиний, Феоний, и… Леодий, и Реводий, и… И Мелокий, и…

Не успев дослушать несгораемую тётеньку, я со всего маху влетел в свою кроватку так, что у неё ножки разъехались, а металлическая сетка под напором моего падавшего из космоса тела достала до пола.

Я в мгновение ока выпрыгнул из постельки-батута весь в холодном поту от ужаса. Но вокруг было темно и тихо.

«Ночь, значит, а мне кошмар приснился», — подумал, кое-как успокоившись и уняв дрожь в груди. Потом осторожно забрался в кроватку, немного поворочался и заснул.

Глава 19. Душевный кошмар

В то утро я проснулся поздно. И не утро уже было, а полдень. И не проснулся, а мама растолкала, чтобы пообедал. Встал, как малахольный, и зачем-то к зеркалу, словно оно знало тайну, которую мне позарез нужно было выведать. Но из зеркала вытаращилось моё же отражение, и оно оказалось ничуть не умнее меня.

«С чего это появилась привычка, как проснусь, бегом к трюмо и давай читать, что на мне за ночь намалевали? Может уши снова обожгли в мороке-кошмаре или синяк под глазом поставили? А если мамка спросит, что это за узор у меня пониже спины, должен же заранее ответ правдоподобный придумать или не должен?

Вот и сегодня гадость вроде кошмара снилась, хорошо следов не оставила. И на том спасибо. Но что-то беспокоит, что-то позванивает в колокольчик над темечком».

— Иди уже. Не в ресторане питаешься, — донеслось со двора.

— Иду! — закричал я, что было сил, чтобы воплем прогнать тревожные мысли, а заодно звоночек над темечком.

Обед был на славу. И молодая картошка, и помидоры, и огурчики, и варёная курочка, и даже жареные караси, которых папка без меня наловил на каком-то пруду. Но я не был на него в обиде. «В следующий раз не отвертится. Поеду с ним на рыбалку на новом авто».

— Трясло сильно? Что говорят? — спросил отец у бабули, когда обед подходил к концу.

От его вопросов я даже вилку из рук выронил, а надоедливый и неугомонный колокольчик снова затрезвонил. Мне живо представилась трясущаяся в лихорадке бабуля, а рядом с ней врачи в белых халатах с резиновыми трубочками на шеях, которые суетились и что-то делали с занемогшей бабулей, но ничего ей не говорили.

— Чуть-чуть трухнуло. Несильно, но долгонько. Когда скотина замычала да собаки залаяли, всё и затихло. Лестница, что за домом, в огород упала. Да сажок с каменьев съехал, но о нём знаешь: поправил уже. У соседей тоже всё обошлось.

«Ночью настоящее землетрясение было? А я проспал?» — расстроился я, а колокольчик зазвонил ещё чаще.

Отмахнувшись от колокольчика, как от мошки, я сидел, жевал ставший безвкусным обед и вспоминал, почему ночью не спал спокойно.

«Может от землетрясения просыпался? Нет. Я же потом ещё долго стоял и отдышаться не мог. Если бы Кукла лаяла или коровы мычали, нипочём бы не лёг в кровать».

— Ну и слава Богу, — сказал отец и встал из-за стола.

Я тоже съел всё, что причиталось, но уходить никуда не собирался, а решил выпытать у мамы подробности ночного происшествия.

Начал собирать тарелки и относить к дворовому крану, где их мыли в тёплое время года.

— Ты что ночью слыхала, мам? — спросил, улучив подходящий момент.

— Ничего. Спала крепко. Умаялась с Серёжей, — ответила мне мама.

«Ну вот. Я ей тарелки таскаю, а она землетрясение проспала, — расстроился я, а противный колокольчик над темечком снова зазвонил. — Сейчас-то зачем греметь?»

— Мне сон снился, будто толпа мужчин и женщин стояла на улице за нашим забором и хохотала. Хорошо, что ставни были закрытыми, — задумчиво произнесла мама и продолжила убирать со стола.

И тут мой колокольчик превратился в огромный царь-колокол, в который чья-то могучая рука сразу же ударила молотом, да так громозвучно, что я мигом присел и заткнул ладонями уши.

От этого колокольного удара вокруг поднялся такой звон, такая дрожь, что моё детское тело внутри и снаружи так затрепетало, что ноги бессильно подкосились.

Мама подхватила меня под руки и повела укладывать обратно в постель. Она что-то говорила, ощупывала лоб, только я был оглушён, поэтому ничегошеньки не слышал и не соображал.

Когда меня уложили в кровать, я продолжал содрогаться, как от озноба, а мерзкий звон никак не заканчивался. Зарывшись с головой под одеяло, очень быстро заснул или, скорее, впал в забытьё, но и после мне всё также казалось, что я снова и снова дрожал от звона, и унять это дрожание ничем было нельзя. Наоборот, меня начинало колотить сильнее и чаще.

Неожиданно я начал раздваиваться, после чего мои содрогания стали плавными, и мне, уже раздвоенному, удавалось вздрагивать реже. Но несмотря на это я всё дальше и дальше продолжал разъединяться. Дёргался в разные стороны со своей половинкой или своим отражением.

Как долго продолжалось раздвоение моей личности, неизвестно, но, в конце концов, я окончательно раздвоился и отскочил в сторону от самого себя. Тряска моментально затихла, колокольный звон исчез, а я сидел на полу своей комнаты и взирал ничего не понимавшими глазами на второго себя.

— Ты какой номер? Одиннадцатый? — спросил я отражение.

— Нет, не одиннадцатый, — ответил сидевший напротив.

— Ты из моей команды? Извини, что не признал. Я уже говорил, что ещё плохо вас различаю.

— Сейчас я твоё отражение. И здесь, чтобы ты поговорил со мной. То есть, с собой, — спокойно произнёс двойник.

— Скажешь тоже. Отражения не разговаривают, а повторяют за теми, кто смотрит в зеркало. Меня не надуешь. Я стреляный воробей.

— А если ты не прав? Хотя это не так, — озадачил меня неизвестный напарник. — Если я, скажем, твоя душа? Если вышла из тебя на время? Ненадолго, не беспокойся. О чём бы ты хотел поговорить?

Я хорошо сознавал, что находился в бреду из-за… Из-за какого-нибудь отравления, к примеру. Но над прозвучавшими словами задумался всерьёз. О чём можно расспрашивать душу никто никогда не рассказывал, а у меня, хоть и неугомонная фантазия, но вообразить, ни плохого, ни хорошего, я не смог. Решил, как и всегда, пойти на хитрость.

— О чём сама хочешь рассказать? — спросить-то спросил, но обмануть душу не получилось.

— А мне нельзя ничего подсказывать. Я хоть и знаю всё на свете, только говорить о том мне строго запрещено. Могу отвечать только «да» или «нет». А по душам я лишь с другими душами разговариваю.

Могу, конечно, с подробностями, когда пожелаю, только всё может плохо кончиться. Для тебя, не для меня. Так что, пользуйся шансом, а то у тебя на озарение времени совсем не осталось.

…И сколько можно в колокольчик названивать, такому оболтусу?

После этих слов моё душевное отражение заулыбалось и уселось на стул. По всему было видно, что оно не шутило, и собиралось беседовать серьёзно и обстоятельно.

Я поднялся с пола и сел на кровать. Думал, о чём таком, интересном для меня, можно спросить, чтобы на вопрос могли ответить однозначно «да» или «нет». В голову ничего не приходило, и я начал с мелочей.

— Ты взаправду моя душа?

— Да, — ответило отражение.

— Ты в сам деле так выглядишь?

— Нет.

— А кто дал мне этот шанс пообщаться? Бог? — перешёл я на серьёзные вопросы.

— Нет.

— Мир, в котором живу?

— Нет.

— Какой-нибудь другой мир?

— Нет, — ответила душа и заулыбалась.

— Подсказок не будет? — решил, если заулыбалась, значит, я уже где-то рядом.

— Нет, но ты спрашивай. У тебя неплохо получается, — подбодрила душа.

— Ты всегда готова меня успокоить или, наоборот, в колокольчик свой звякнуть?

— Всегда. То есть, да. Кстати, я знакома с тобой и знаю, какой ты шутник, даже когда бываешь один. То есть, наедине со мною, — ответила душа и захохотала в голос.

Что такого натворил наедине с собою я не припомнил и, улыбнувшись в ответ, подумал: «Теперь буду иметь в виду, что не один, когда один, а наедине с душою и самим собою».

Душа ещё сильней захохотала, будто услышала мои мысли.

— Ты что, мысли читаешь? — возмутился я в шутку.

— Да. Но не переживай, чужие я не читаю. А у тебя от меня секреты?

— Нет секретов. Пока, по крайней мере. Ладно, мы отвлеклись. О чём я спрашивал? Ах, да. Кто там остался? Может они все вместе попросили?

— Нет, — ответила душа.

— Не Бог. Не мир с сородичами. О тёмных вещах даже спрашивать не буду. Кто же? — задумался я, а над головой появился уже зримый колокольчик и начал потихоньку раскачиваться.

— Пытаешься подсказать?

— Да.

— С шутками у нас обоих порядок. Но сейчас не отвлекай. Сама знаешь, как туго до всего дохожу. Особенно если вокруг много необычного.

— Динь-дилинь, — звякнула душа вместо ответа, и колокольчик исчез.

— Я больше никого не знаю, — рассудил я уже вслух. — Разве только мамка ихняя осталась? Миров этих, что видел… В огне? Что за наваждение? Во сне её видел или в мороке на Родине? Нет, в мороке она была нарисована на афише, а перед глазами вся в огне. Откуда это в памяти?

Я сидел на кровати и ничего не замечал вокруг. Даже того, что душа уже в который раз говорила «да», а на какие вопросы, мне было всё равно. Наступил тот самый момент, когда я должен был докопаться до истины и разложить всё по полочкам и коробочкам. Здесь и сейчас. Понять и успокоиться. Привыкнуть к вновь обретённому знанию или решению, или обстоятельству, или факту.

«Если несгораемая тётенька их мамка, а я её видел и вижу где ни попадя в снах и мороках, то всё не просто так. Что там со мной происходило кроме рукоприкладства?.. Ну и ладно, пока на этом остановлюсь. Пока с душой побеседую», — перестал я рыться в беспорядочных мыслях и остановился на главном.

— Мамка миров просила? — вернулся в состояние, которое реальностью назвать язык не поворачивается.

— Да. Только это тайна. Понимаешь? Секрет. Говорить никому нельзя.

Уж кто-кто, а душа знала, что не умел хранить секретов. «Теперь буду исправляться. Что ещё интересного можно узнать? Особенно у всезнайки-души? Что?»

— Она у них вроде солнца, а они в её лучах греются?

— Да, — ответила душа. — А вот это не тайна, а понимание мироустройства. Конечно, с твоей точки зрения.

— Сказала только «да» или «нет» можешь говорить. А сколько детей у неё?

— Да, — кивнула душа, и я уяснил, что ничего кроме отрицания или подтверждения слышать не должен.

— Больше двенадцати? — решил погадать на числах.

— Да.

— Больше ста?

— Да.

— Больше тысячи?

— Ты так и будешь гадать? Они же постоянно… Количество их постоянно меняется. Понятно? И спрашивать об этом по меньшей мере невежливо, — разразилась душа нравоучением.

— Зато интересно. А когда проснусь, о нашем разговоре вспомню?

— Зачем, по-твоему, за тебя просили? Чтобы снова всё забыл? Может, не сразу, но вспомнишь обо всём. А вот обо мне и нашем разговоре можешь забыть. Только это мелочи: у меня на этот случай такая рында имеется с таким языком и рында-булинем, закачаешься! — успокоила меня душенька.

— Рында – это колокольчик?

— Да. Колокол на кораблях так называется. Ты ещё узнаешь об этом.

— А бублень – это веревочка, за которую дергают, чтобы звонить?

— Рында-булинь. Да.

— А я потом во много миров смогу пройти? — вернулся я к наболевшему.

— Не только сможешь, но и должен будешь. И чудес всяких насмотришься, и экзаменов разных насдаёшь. Или не насдаёшь. На зрелость тебя и меня проверять будут. Так что, смотри у меня. Не подведи нас, — пригрозила душа кулаком, да энергично так пригрозила, по-серьёзному.

— Нас – это ты, душа, и я – тело?

— Нет же, балбес! А я перед ним распинаюсь, — замахала душа руками.

— Разум? Мозги? Ум? — затараторил я, испугавшись, что разговор на том и закончится.

— Да, да, да. Называй как хочешь. Но мы втроём являемся единым целым. Только тело у нас бессловесное, но в обиду его я не давала и не дам. Так что, тело, душа и разум – это всё, что нужно знать в твоём возрасте.

— Постараюсь запомнить. А потребности у нас разные? — решил напоследок выяснить, от чего это душа защищает тело.

— Не о том спрашиваешь. Подрасти сначала до таких вопросов, — и было мне душевным ответом.

— Что же у тебя узнать про работу посредника? Что?.. А вот, к примеру, у этих миров у всех номера есть?

— Да.

— А имена? — ни с того ни с сего пришло в голову.

— Да, — ответила душа, не моргнув.

— А я узнаю их по именам? Хотя бы не всех?

— Ты уже первый круг узнал, только не запомнил. Потом всплывёт в памяти. Конечно, не без моей помощи, и это тоже большим секретом будет. Кто узнает имя мира, тот обретает над ним великую силу и может просить о чём угодно. И мир должен просьбу выполнить. Но если кто обидит его непотребным повелением, тому несдобровать. Мамка, имя которой все знают и не знают одновременно, и ты в том числе, за него так заступится, что распорядители эти костей не соберут!

— И я её имя знаю?! А какие ещё имена знаю, которые… Кто мне сказал и когда? Ах, да. Как же спросить?

— Никак. Вышло твоё время. Сейчас заснёшь, а когда проснешься, мы снова вместе будем, и ты будешь здоровым. На работу тебе пора. Мальчишек твоих спасать.

— Напарников?

— Да.

— От отупения?

— Нет.

— От чего же тогда? От родителей?

— Нет.

— От… Себя? От себя самих их нужно спасти. Объяснить, что помутнение временное, и нужно его перетерпеть. Ведь миры захотели быстро сравняться, и им всё равно, что с их посредниками происходит. А эти бедолаги с шести лет пошли в школу. И теперь…

— И теперь их на второй год оставят. Все будете учиться в одном и том же классе и ездить на одном и том же авто, — разоткровенничалась довольная душа.

— Так бы сразу и сказала, а то как дед Паша, ей Богу, всё загадками да намёками… Да колокольчиками… Намёками…

Я повалился на кровать и отключился. Точно отключился, а не заснул. Я же и так спал, и во сне отключился. Главное, кто-то из нас троих всё это видел и улыбался, а вот кто?

«Душа? Тело? Или мозг? — продолжил я соображать в грёзах. — Нет, не мозг. Разум. Точно. Я разум. Я человек разумный. Держитесь теперь, миры-голубчики. У головастика хвостик отрастает».

Глава 20. Работа над ошибками - 6

Меня растолкали на закате. Поднялся, расправил плечи, пошевелил ногами, потом руками, прислушался к тишине и смутно вспомнил о колокольном звоне. Всё, вроде бы, было в порядке, а о чём говорил отец, когда будил, вспомнить не получилось.

«Что-то о заходе солнца. Точно. Так и сказал: Хватит спать, уже солнце садится. Пора тебе на улицу… Зачем мне на улицу? И почему я целый день спал? — сидел я и кумекал, пока не звякнуло над головой. — Ёшкин-кошкин. Сегодня же землетрясение было. Землетрясение и… Смех за забором?

Помню о землетрясении и колокольчике, который звонит, когда забываю о важном. И если вовремя не вспомню, он превращается в…»

Во что превращается безобидный колокольчик, я так и не вспомнил, а мгновенно выпрыгнул из кровати и пулей к зеркалу, а в нём отражение – бледное лицо меня самого.

— Что мне нужно вспомнить? — спросил у отражения, не обнаружив ни красных ушей, ни каких-либо других подсказок. — С чего я такой испуганный?

Вместо ответа отражение задорно улыбнулось, потом заговорщицки подмигнуло и помахало рукой.

Я, словно ошпаренный, в мгновение ока отскочил обратно к кровати. «Что это было? Не заметил, как сам себе помахал?.. Нет. Тогда, кто надо мной подшучивает?»

И сразу в памяти всплыло нечто непостижимое. Не просто всплыло, а заполнило всё пространство вокруг, уменьшив меня до размера букашки, и высыпало на голову всё, что пригрезилось во снах и мороках. Всё до мельчайших подробностей.

Картинки замелькали перед глазами, и началось всё с путешествия к кинотеатру за самым настоящим наказанием. Затем я рассматривал афиши и понимал, что под словом «сегодня» стоял автограф родного мира, только автограф был изображён часами, а рядом для меня, дурака, надпись: «Это случилось в XII!» Не в каком-нибудь, а в двенадцатом мире.

А на другой афише тётенька с виноградом. Только на афише с тётенькой надписи пропали, и я ничего не видел, кроме пламени, которое пыталось эту афишу выжечь из памяти окончательно, но она не поддавалась.

«Теперь и во сне, и наяву в истории попадаю? Сегодня после обеда. До этого в лесу… Стоп. Я же вчера из-за Скефия оказался в шестом мире, и уже там шестой папка откручивал мои двенадцатые уши».

— Дилинь! — звякнуло над головой, пытаясь отвлечь.

«Опять по невидимому телефону звонят, — продолжил я пугавшие раздумья. — А вот кто это, тоже сейчас вспомню. Вспомню сейчас…

Стоп, как я назвал мир? Скефием? У них что, имена есть, как у людей? А мы им номера выдали и рады-радёшеньки…

Это же тайна. Её никто не должен узнать. Ну и зачем вспомнил? Я же секретов хранить не умею. Или умею? Может, теперь умею?» — ужаснулся я всему, что вспомнил, но на душе всё осталось тихим и спокойным. Уж больно неестественно спокойным.

Я сел на кровать, прижал и обнял колени, упёрся в них подбородком, чтобы унять невольную дрожь зубов, и попробовал вспоминать всё с самого начала. То есть, с наказания. Теперь и оно выглядело по-другому.

«Во-первых, задал тогда вопрос, как меня обзывает папка, когда не верю в хорошее, и получил прямой ответ от лётчиков. Теперь знаю, что Скефий всегда готов подсказать, — сделал обоснованный вывод и продолжил раскидывать мозгами. — Только нужно правильно спрашивать. Про римские акации хорошо помню. Потом прохожие. Они же предупреждение, что не все станут лётчиками, а кому-то самое место в дворниках. Это уже намёк на нас, шалопаев. Стало быть, в ближайшее время из-за учительниц попадём к докторшам. Потому что отупеем. Не все, конечно, а только двое шестилеток. Точно. И потом им не хулиганы уши крутить будут, а родители.

Стоп. Мы ведь уже закончили второй, а они третий класс. Как же случилось-получилось, что у них весь табель с двойками? Чудеса. В такое я не поверю. Чтобы наши мамки целый год тетрадки не проверяли, да никогда в жизни. Такого быть, просто, не может.

Едем дальше. Афиши. На них Скефий намекнул, что это дело его рук и его ремня. А вот что было написано на второй, до того, как она загорелась? Ведь афиш без слов не бывает. Что? Имя тётеньки, это раз. Нужно его вспомнить, а потом и с надписью разобраться. А если имя тоже секрет? Одним больше, одним меньше.

Так, всё. Вспоминаю. Магнолия? Нет, но что-то похожее. Что-то цыганское. Но я незнаком с цыганами. Или знаком? А с кем ещё знаком, но не могу вспомнить? Вот недавно сидел, по душам разговаривал, а с кем, и где, не помню».

— Ты скоро? Ужинать пора. Тебя не тошнит? — разволновалась мама, войдя в комнату. — Напугал меня. Что с тобой было? Ни температуры, ни сыпи, а ноги так и подкосились. В голове ничего не болит? Нигде не колет?

— Нет, мам. Со мной всё в порядке, — бодро ответил я маме и выскочил из кровати.

Прервал многообещающие раздумья и побежал на ужин с надеждой, что всё остальное вспомнится само собой.

* * *

Вечер прошёл за обсуждением ночного землетрясения и моей внезапной болезни. Всё было в порядке, и я, как мог, всех успокаивал и шутил. А бабулю, на радостях выздоровления, обещал познакомить с домовым и рассказал считалочку из шестого мира. Мама и папа, и даже Серёжка, весело посмеялись над нашей шуточной перепалкой, когда бабуля смешно крестилась и желала мне: «Язык прикуси».

После ужина прошёлся вокруг дома в поисках следов землетрясения. Увидел примятые листья хрена и новые силикатные кирпичи под углами домика с поросёнком Мишкой. Больше ничего интересного не было, и я решил сбегать к деду, чтобы узнать, как он пережил землетрясение. А главное, заработал ли подвал, и приходила ли к нему захворавшая баба Нюра.

— Можно по улице пробегусь, и сразу домой? — спросил я у мамы.

— Можно. Только возьми Серёжу, пока я со стола убираю. И не задерживайся. Чтобы не дольше получаса.

Разрешение было получено, и я, взяв голопузого братца на руки, вышел прогуляться перед сном.

Мы дошагали до Америки, на которой уже никого не было, и я крикнул дежурное: «Хозяева!»

Во дворе шумно завозились, и со стороны сарая явился хозяин. Я остался стоять у калитки, дожидаясь, когда дед подойдёт сам, а на случай его недовольства, почему не захожу, у меня имелось алиби в ползунках.

— Пополнение выгуливаешь? Теперь так и будешь с прицепом везде. На работе, на гулянке. Ходить научился, теперь не отпустит. Как имя? Сергей? Знатный казак будет, знатный. Сам-то очухался после чужих миров? — шутил дед, открывая калитку и усаживаясь на штатное место.

— У меня и после, знаешь, сколько ещё приключений было, — поддержал я несерьёзный тон беседы и согласился с прогнозами насчёт братца. — Как землетрясение пережил?

— Проспал всё, а что? Сильно трясло? А то бабки соседские метались весь день, как угорелые. В последний раз они так бегали, когда немец войной пошёл.

— Ладно, я ненадолго. Как подвал? Заработал? Баба Нюра приходила? — спросил я, о чём собирался.

— Кто его знает. Я-то сам им не пользуюсь по-стариковски. Последний раз в нём был, когда Нюрку свою хоронил. С тех пор только Калики в него лазили, да Нюрка – добрая душа. Одиннадцатая наша, — взгрустнул дед о прошлом.

— Значит, не работает. Починить его нужно. Жди меня завтра к обеду.

— А сможешь? Или мир поспрошать? Вдруг, его кто словом запечатал? — разволновался дед.

— Никто его не запечатывал. Пока работу свою не сделаю, так и будет только меня пропускать и только туда, куда захочет, — сказал я наставнику и понёс домой будущего казака Сергея.

* * *

Вечером никак не мог заснуть. Сказалось дневное времяпровождение. С утра до обеда просто проспал, а после обеда провалялся в забытьи. Только думать ни о чём не мог, как и вспомнить всё, что планировал.

«На чём остановился? — тщетно терзал себя попытками отыскать в голове хоть что-либо. — На чём? Всё, вроде, понятно, кроме афиши.

Вот шалопай. Нужно было у деда про цыганские имена спросить. Завтра спрошу. И завтра же позову мир по имени и попрошусь к шестому брату.

Узнать бы ещё имя шестого, чтобы тот помог нырнуть… А куда потом нырять? В каком мире живёт второй горемыка? Не запомнил, кто из братьев хвастался, что с шести лет в школе, и теперь учится на год вперёд.

Ещё не запомнил в каких мирах кто из дедов с их Нюрами живёт. Хорошо, о надписях на сараях помню. Какой же я ещё… Детский. А взрослеть нужно срочно. Нет у меня времени на детство. Потом наверстаю, когда утихнет на работе. Если такое, вообще, возможно. Свыкаюсь же с жизнью полной сюрпризов. И разум свой немного… Натренировал.

Стоп. Назад. Как только что сказал? Разум? Откуда это во мне? От болезни осталось? Что я тогда делал? Разговаривал со Скефием? Нет. С кем тогда? Сам с собою? Кто-то из близнецов привиделся, это точно. Пуля в пулю, как с собой беседовал. Или это был не напарник? Кто же это был?»

Ответа так и не нашёл: заснул. Что-то снилось, что-то забылось, а когда проснулся, сразу же исполнил новую утреннюю процедуру: бегом к зеркалу.

— Свет мой, зеркальце, скажи. Да всю правду доложи. Мне во сне намяли уши? А ремнём хлестали… Душу?.. Душа. Точно. Вот, с кем беседовал, и кто уму-разуму учил. Вот, кто всё знает и подсказывает колокольчиком.

И не болел вчера вовсе, а душа у меня болела. Понятно теперь, что эти слова значат. Разобрался наконец. Спасибо, зеркальце, — закончил я разговаривать с зеркалом и выскочил из дома.

«На душе!.. Всё пело. В голове!.. Умнело. Я, прям, как поэт. Заработало в голове. Заработало! — радостно и бесшабашно думалось мне о том, что ещё вчера озадачивало или повергало в ужас. — А за шестилеток заступлюсь и, если потребуется, подменю их на время наказаний. И на походах к докторам. Теперь меня ничто не испугает. Вот они мои булатные уши, крутите на здоровье!

Тогда шестой мир всё правильно сделал. Молодец шестой», — думал я быстро новенькими и поумневшими мыслями.

Нет, не так. Поумневшим разумом. Вот как.

* * *

После завтрака на целый день отпросился помогать деду, соврав о его подвале, завалившемся от землетрясения. Складно соврал, убедительно. Сам верил в то, что говорил. Почти правда это была, вот только почти. Но душа была не против. Понимала, что сейчас так нужно.

Меня отпустили, обрадовавшись хорошему самочувствию, и я помчался в сторону ближайшей Америки.

Дед был на посту и ожидал меня на скамейке. По дороге к нему я старался припомнить, о чём хотел его спросить.

«Ба! Про имена соседских цыганок, что на углу живут», — вовремя пришло в голову.

— Здрав будь, барин, — поклонился я до земли.

«Где такой поклон видел? Потом вспомню».

— Чего ты такой… Сам не свой? Как будто взрослым за ночь стал, — с подозрением покосился Павел. — Поклоны бьёшь. Ты в себе? Или роль репетируешь?

— Всё в порядке. Я не такой, каким был вчера. Это долго объяснять. А сейчас мне нужно мир-отряд спасать. Работу свою работать. Дело делать. Что ещё? Душу душить. Ха-ха-а!

Я задумался и пошарил рукой над головой.

— Что там щупаешь? — вытаращил дед глаза, словно чего-то испугался. — Всё ещё репетируешь или придуриваешься?

— Верёвочку ищу, — вздохнул я невесело.

— Ты что удумал, окаянный?! Повеситься? — запричитал дед.

— Тьфу, на тебя! О чём мелишь? — возмутился я.

— Сам про верёвочку завёл. Вот я и…

— От колокольчика верёвочка. Позвонить хотел, а ты уже вон, что удумал, — попробовал я объясниться, но понял, что после выражения «душу душить» старик ни о каких колокольчиках никогда бы не подумал.

— Как на колокольне, что ль? — примирительно, но с подозрением уточнил дед.

— Почему сразу на колокольне? У нас в школе такой колокольчик имеется. В него на праздники звонят. А когда свет отключают, техничка с ним по этажам бегает и трезвонит, мол, урок закончен, перемена.

— Ты меня не пугай. Иди себе с миром, да смотри, не задуши, кого обещал, — отослал меня дед от греха подальше.

— Кстати, твой подвал завалился от землетрясения, и мы с тобой его ремонтируем. Я дома так соврал. Если понадобится, не один день ремонтировать будем. Уговор?

— Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось, — невесело пробурчал Павел. — Ну да… Понял! Ясно! Вижу!.. Исполняю манёвр «Все вдруг вправо». Свистать всех наверх! Боевая тревога! Алярм! Алярм! — раскричался дед и вскочил с Америки, после чего недоразумение с верёвочкой развеялось.

— Потом про алярм расскажешь, а сейчас мне пора. Кстати, что-то спросить собирался, но снова забыл.

Я прошёл в сарай и спустился в подвал по левому лазу, где ненадолго замер, собираясь с душевными силами, а собравшись, обратился к родному миру:

— Мирушка Скефий. Открой путь к твоему брату, чьё имя мне пока не известно, но которого посредники нарекли шестым. Прощения за глупости хочу попросить и за урок морозный поблагодарить.

И, не дожидаясь ответа, вылез из подвала.

«Как одиннадцатого мамка называла? — задумался на ходу и обмер. — Что? Со мной мама всех миров разговаривала? С какой радости? Почему вспомнил только в подвале? Спасибо, конечно, что напомнили, кто бы вы ни были».

Поблагодарив неведомого подсказчика за намёк о снах-мороках, я «вышел в мир». Мир был не одиннадцатым, это точно. Похожим на шестой, но я всё равно сверил надпись на двери, чтобы правильно называть его по имени.

Вышел во двор и увидел в огороде бабу Нюру-шестую. Помахав ей рукой, остановился и скороговоркой проговорил:

— Мирушка шестой, прости меня за прошлое посещение. За самоуверенность и глупость. Благодарю за науку, за морозный урок. Прошу сокрыть Александра-шестого, посредника твоего, а все его несчастья отправить ко мне.

Закончив монолог, продолжил стоять в ожидании какого-нибудь знака о том, что прощён за истерику, когда увидев на двери настоящий номер мира, отказывался верить глазам.

— Сам иди, идиот! — услышал обрывок разговора оболтусов, проходивших мимо калитки.

Понял, что услышанное было ответом с напутствием на пребывание в гостях. Заулыбался и поблагодарил мир, потом открыл глаза и вышел на улицу.

К шестой калитке шёл бодро, не прячась, нарочно шумев громче обычного. Кукла загремела цепью, вылезла из будки, но голоса не подала. По-хозяйски щёлкнув щеколдой, я вошёл во двор, где всё было по-прежнему.

— Вот они мы. С ушами и… И готовые к употреблению, — доложил громко, понадеявшись, что никто не услышит.

«Ухи мои, лопоухие. Готовьтесь к откручиванию. Задница моя, проказница. Готовься к встрече с ремнём», — воодушевил страдательные части тела и распахнул двери дома.

Ни на веранде, ни в коридоре, ни в первой комнате с печкой, ни в спальне родителей никого не было. Быстро обходил дом по кругу, хотя мог сразу из коридора войти в зал, но что-то заставило идти в обход.

На лето отец всегда распечатывал двойные двери из коридора в моё царство-государство. В зале я спал, учил уроки, получал за оценки мамины подзатыльники, а если, вдруг, проводилось семейное застолье или родственники приезжали, меня бесцеремонно выселяли и кровать уносили, куда подальше.

И я, на всякий застольно-родственный случай, обошёл и проверил, вдруг выдворили местного братца за его поведение.

Увидев болезного на месте, бодро приветствовал:

— Здоров ли, братец?

— Опять припёрся, — огрызнулся малоумный. — Расшумелся. Хорошо, что мама с папой на толкучку уехали.

— Значит, сегодня в своём уме. Ещё и злой, аки пёс. Это замечательно, — воскликнул я нарочито весело и захлопал в ладоши.

— Не видишь, что занят? Мне за третий класс всё нужно выучить и в августе пересдать. Иначе на второй год оставят.

— Не поможет, — всё также беззаботно заявил я. — Повторяю: не поможет. Ты кем работаешь, шестой братец?

— Двоечником, — с горечью в голосе пробурчал близнец. — Мне такой табель учительница принесла! Такого наговорила! Что я второе полугодие вовсе не учился. Но всё не так было. Учился на четвёрки и пятёрки, только этого никто не помнит. А табель этот она нарочно состряпала.

— Выговорился? Теперь слушай. Ты сейчас посредник, так? Так. А чем занимаешься, как посредник? Помогаешь родному миру сравняться с его братьями. А какая между твоим и моим миром разница? Москвич в твоём был, а в моём Запорожец. Была разница да сплыла. И в моём Москвич появился. Теперь какая разница между нашими мирами вот-вот кончится?

— Кто его знает, — нервно дёрнулся напарник и снова потянулся за книжкой.

— Не спеши буквари читать. Сейчас всё объясню. Сколько посредников этим летом перешло в третий класс, а сколько собиралось в четвёртый? Улавливаешь разницу? Что должно произойти, чтобы нас уровнять? Чтобы и это различие миры устранили? Нам десятерым из второго в четвёртый перепрыгнуть или… Что полегче?

— Полегче или не полегче, а получается, мне не пересдать? Оставаться на второй год придётся? Лишь в этом разница-задница? Ой, боженька-боженька. Что теперь будет? Что я мамке с папкой скажу? Они же… А м-мне же н-ничего нельзя говорить, — неожиданно Александр сам всё осознал и представил весь ужас, ожидавший его в будущем.

Так представил, что заикаться начал. Но всё же лучше, чем изображать маятник и твердить про открыто-закрыто.

Я сидел рядом с ним на стуле, на который обычно садилась мама, чтобы помочь с уроками или проконтролировать, что там накарябал, не смазал ли свои каракули, и решала, так всё оставить или заставить переписать без ошибок и помарок.

— Ну как ты? Готовишься к новой жизни? Если что, мотай ко мне, но только когда подполья заработают, а пока я попросил мир сокрыть тебя от глаз, как в прошлый раз получилось, помнишь?

— Помню. Я же не дурной. Только и дел, что второгодник, — расстроился близнец ещё больше.

— Я готов и наказания за тебя отбыть. Ремень там, ушную трёпку, другие радости филейной части. И подмены никто не заметит. Готов к докторам сходить, помычать им, как глухонемой Герасим.

— Не нужно. Переживу как-нибудь. Это в сентябре кончится, и всё станет, как должно, — Александр надолго замолчал, и я увидел, как слезы покатились из его глаз на открытый учебник для третьего класса. — Я этим старшеклассничеством, знаешь, как гордился. Гордился-кичился, зазнавался не признавался. Чувствовал себя умнее всех. Так что… Так мне и надо. Это моя карма. Наказание за гордыню.

— Как ты сказал? — спросил я страдальца, когда над темечком звякнуло, тихонечко так, виновато, вроде как, случайно.

«С этого момента помедленнее, — силой воли затормозил я время, или мне, просто, очень захотелось его затормозить. — Имя её все знают и не знают одновременно. Из-за чего это в памяти всплыло? При упоминании гордыни или наказания? Не могут же быть имена такими. Гордыня, возможно, имя, только не цыганское. А Наказанием ни одна мамка ребёнка не назовёт. То есть, все своих детей так называют, но только в шутку. И оно тоже не цыганское. Что тогда с колокольчиком?.. Ты его что, уронила, Душенька?

Она так никогда не сделает. Но и названивать бесцеремонно не должна. Что там ещё было? Что-то про карму.

Карма… Кармалия! Точно. Это имя тётеньки. И надпись была на огне: “Кармалия и её традиции”. Или не на огне, а на афише? Конечно, на афише. Вот я дубинушка. А шестой молодец какой, подсказал своими страданиями. Что он, кстати, делает? Говорит о злом роке. Надо бы послушать беднягу».

А братец, закончив свои страдания без моего аккомпанемента, в сердцах зашвырнул учебник куда подальше. Я попытался его успокоить, но вместо этого подзадорил:

— Спокойнее, Санька. Тебе по этим книжкам ещё целый год учиться. И кто знает, если понравится, то и два года.

Еле выговорил я, давясь от хохота, и мы вместе посмеялись над неприятностями, которые ожидали нас в будущем. А я ещё смеялся с чувством благодарности шестому Александру, своей душе, братьям-мирам, их мамке, и всем-всем без исключения.

Глава 21. Работа над ошибками - 3

«Уже знаю две тайны. Имя родного мира и имя матери всех миров, — снова и снова втолковывал я себе то, что ни объяснить, ни осознать невозможно, а сам шагал к шестому подвалу. — И что с этими знаниями делать?.. Допустим, имя своего мира я уже употребил, и он просьбу выполнил. А мамкиным именем так трепаться нельзя. Услышит мир, что запросто его родительницу поминаю, не только уши обтреплет.

Всё равно что-то зудит в голове. Что-то ещё знаю, но вспомнить не могу. Нужно в следующем мороке всё внимательно запоминать. Что она мне на ушко шептала, пока летел кверху тормашками? Ладно, вопросы нужные себе задал, пусть повисят рядом с колокольчиком, а когда ответ мелькнёт, он тут же звякнет».

Когда прошёл Америку и взялся за ручку бабушкиной калитки, в голове что-то щёлкнуло, отчего сразу же подумал о том, что куда теперь отправляться я не знал. Тотчас пожалел, что не спросил у шестого Александра, помнит ли он, кто из братьев тоже был третьеклассником.

Когда вошёл во двор и помахал рукой бабе Нюре, а она в ответ своей тяпкой, подошёл к дверям сарая и остановился, чтобы поблагодарить мир. Встал так, чтобы никто не увидел и произнёс вполголоса:

— Мирушка шестой, спасибо, что помог с Александром. Спасибо, что сокрыл его.

После этого по-хозяйски распахнул дверь в сарай с римской шестёркой на некрашеных досках.

«Помнишь, как орал свою истерику? Помнишь», — опять уплыл в рассуждения, ставшие привычными.

До того увлёкся разговором с самим собою, что и не заметил, как оказался в подвале. Если бы не душа с её колокольчиком, точно бы и вылез, незнамо куда.

— Стой, — скомандовал себе. — Залез в печь, а груздем не назвался?

Остановился у лесенки из подвала и уже взялся за неё руками, а потом замер и задумался, что же предпринять. «Вернуться во двор и у мира спросить, куда дальше ехать? А ещё: Я головастик! Я головастик! Икринка я лягушачья, если не жабья».

— Кому здесь жабы не нравятся-а-а?! — громыхнуло вокруг меня оглушительным женским голосом.

Так громыхнуло, что мигом присел от страха и сжался в комочек. Показалось, что вовсе не в подвале, а в сказочном лесу, из которого со всех сторон прилетает эхо, а сам лес растёт в огромном-преогромном зале, потому как, уж больно раскатистым был голос, больно объёмным.

«В подвале таких голосов быть не может. Даже если они знакомые, — рассудил я. — Нет-нет, голос точно знакомый. И говорил не серьёзно, а еле сдерживаясь от смеха. Что ему ответить?»

— Тётенька Жаба, простите. Не знал, что тут живёте-поживаете, и обидеть не хотел, — жалобно попросил я прощения, представляя какого размера тётенька, если у неё такой голосище.

— Ува-ажи-ыл! — рассмеялся голос в ответ, и только я вздохнул с облегчением, как меня снова огорошили: — Ты что, правда, подумал, что я жаба? Ну, Головастик, ты и фантазёр.

— А кто вы? И почему разговариваете таким голосом, что подумал опять в сказку попал?

— Значит, помнишь, что бывал в моей сказке? — спросила громогласная тётенька.

— Не знаю. Но уже видел одну женщину в костре. И летал вверх тормашками, как… — запнулся я, не сумев подобрать нужного слова.

— Вспомни, в чём была одета? — продолжила насмешки тётенька жаба.

Хотел обидеться на неё, но над головой снова звякнуло. Сразу в памяти всплыло лукошко, валенки, а за ними юбочка. А сверху этого безобразия ещё и платочек плавно опустился, как парашют, и повязался на шее. Широченный, шерстяной, колючий зараза, но тёплый.

— Шутить я и сам умею, но только над сверстниками или родными. Ещё над дедом Пашей. А я сейчас в морок провалился? — вспомнил я о звоночке и решил выяснить, о чём нужно подумать или спросить.

— Называй, как хочешь, но здесь только я тебя слышу, а не дети мои или другие люди. И в прошлый раз, когда ты имя сыночка назвал, я тебе внимала, и я твою просьбу выполнила.

«Батюшки свят, — обомлел я и задрожал. — Со мною мировая мамка разговаривает».

— Правильно мыслишь. Всё я сделала. И пока у детей моих головы от другого кружатся, я за них ответ держу. Да не бойся меня, Головастик. Я женщина не злая, хотя… Имя моё стало у людей недобрым, но и за это на них не сержусь. А посмеяться и сама люблю. Ха-ха-ха-а!

— Значит, если понадобится, я вас в подвале всегда найду?

— Не надейся, что всё время разговаривать буду, или холодом космоса дышать, или жаром своего сердца. И с глупостями лучше не приставай. Без тебя хлопот не оберёшься. Вот когда будешь веселиться да куражиться, и я где-нибудь рядом буду, обещаю. Теперь ступай в мир Даланий, третий по-вашему, по-людски.

— А сейчас я у кого был? — быстро спросил я.

— Как есть, Головастик, — рассмеялась в ответ Кармалия. — У Реводия был. У шестого по-вашему.

Я пулей вылетел из подвала, мысленно благодаря Кармалию, называя её «Мама Кармалия», словно она только что стала моей крёстной матерью.

«Она же мысли слышит, как слова, и скрыться от её глаз не скроешься, потому как на страже Мироздания стоит, — задумался я и снова потерял связь с реальностью. — Значит был у Реводия. Шестой – Реводий. Если двенадцатый по-нашему, а первый по-матерински Скефий, тогда шестой по-нашему, какой по-матерински? Запомню пока так: шестой – Реводий, третий – Даланий.

…Даланий. Вот же имена выдумали. Никаких намёков не найдёшь, чтобы легче запомнить.

Итого: Скефий, Реводий, Даланий. Если имя мамы Кармалии прибавить, уже четыре тайны хранить придётся. Даже больше. Сколько ещё секретов о посредничестве, ради которых ни ушей, ни задницы не жалко?»

— Кто тебе разрешал на улицу выходить? — и снова меня уже привычно поймали крепкой отцовской рукой за ухо.

«Здравствуй, папка Александра-третьего», — поздоровался я про себя, нисколечко не испугавшись.

Сосредоточился и мысленно позвал: «Мир Даланий, прошу тебя сокрыть брата Александра. Прости, что заранее не обратился. Занят был думами о… О работе на твоё благо».

Вот и Москвич. Я снова бросился к нему, чтобы просигналить, но в последний момент передумал: «К чему третьего папку злить?»

— Чтобы дома сидел безвылазно! Время до августа пролетит, не успеешь оглянуться, — грозил за спиной родитель номер три.

Почёсывая ухо, я вошёл в дом по порожкам, заваленным тапками и сандалиями. В третьем мире решил действовать по-другому и из коридора сразу войти в зал, где должен был ютиться местный «умник».

С силой рванул двойную дверь на себя и оказался нос к носу с близнецом. Он стоял у окна и наблюдал за двором, а по его испуганному лицу было видно, что он не очень рад нашей встрече.

— Здравствуй, Санёк. Есть кто доме?

— Ты как?.. Зачем?.. Я же здесь… — залепетал третий.

— В доме кто ещё? — напомнил я.

— Никого. А ты кто?

— Двенадцатый я. Пришёл для спасения человека разумного и третьего по счёту, — попытался шутками расшевелить, а заодно успокоить напарника.

— Уже двоих спас? — вздохнул близнец и обессилено упал на свою-мою кроватку.

«Не порот ещё зад. С поротым бы я так на кроватки не плюхался. И уши у него интеллигентной окраски, а не как у меня красно-партизанской».

— Нет, брат. Я в спасательном деле новичок и работаю в основном ушами и задницей. Успел спасти… Не спасти, а настроить на боевой лад только Александра-шестого.

— Как это, задницей? — не поверил мне интеллигент.

— А так. Готов её под отцовский ремень вместо твоей подложить, —пообещал я. — А уши, сам видишь, уже в ход пошли. Как подвал в твоём мире? Мотоциклирует? Не кисни. Сейчас объяснение будет. Кто у тебя сараем командует? Дед или баба? Или вместе?

— Баба Нюра у меня. Но подвал наш кто-то закрыл… А ты сюда через пещеру? — наконец-то, пришёл в себя напарник и начал задавать осмысленные вопросы.

— Из подпольщиков я. Как Валя Котик. Дай угадаю. Мамка с Серёжкой в Михайловке?

— Д-да. А откуда…

— Знаю? Мне всё знать положено. Только я пока шуточки шучу, а до дела ещё не дорос. Табель учительница приносила?

— Да.

— И оказался он с сюрпризом? То есть, с двойками?

— Да. А…

— Откуда знаю? Включи третьеклассные мозги. Вот я всего пару классов закончил… — сделал я паузу после того, как выделил нужные слова и «третьеклассные», и «пару», но третий, как моргал ничего не понимавшими глазами, так и продолжил моргать.

«Может спутал третий класс и третий мир? — заподозрил я. — Или его Даланий чересчур тугодумством приложил на всякий августовский случай?»

— Следи за губами. Объясняю для бедолаг, попавших под молот сравнивания мировых разниц…

— Не п-понятно. Может, проще скажешь?

— Можно проще. Ты у нас кем работать начал? Посредником между мирами. А что делают посредники, когда видят разницу между своим и чужим миром? Правильно. Они её видят, и всё. У них работа такая, видеть. И видением этим докладывать: «Вот ваша разница». А миры, что делают, когда получают такой доклад? Правильно. Они идут в атаку на эту разницу и ломают ей шею.

— Причём здесь я? — всё ещё не понимал третий.

— Ты у нас чем от остальных посредников отличаешься? А ты у нас пошёл в школу раньше других. Сейчас должен почивать на лаврах выпускника начальной школы и метиться одним глазом в среднюю. А вот фиг тебе, а не средняя школа.

Миры уже вовсю ровняются, поэтому ты попал во второгодники. Как и братец из шестого мира. Поздравляю с таким непоправимым достижением. И никакой август не поможет. А если упрямиться вздумаешь, хуже будет. Так что, закаляй уши и хвост. И над учебниками попрошу не издеваться. Они ещё целый год служить будут. Вопросы? Пожелания? Разойтись!

— Как же это? За что? Я же на четыре и пять, а теперь опять?

— Переваривай, переваривай. Сейчас папка зайдёт и скажет, что в Михайловку едет, так что, давай я тебе фокус покажу, — напророчил я, когда во дворе завёлся Москвич, и полез под родительскую кровать.

— Какой фокус? Ну, какой фокус, а? — пристал ко мне напарник.

«Вот и славно. Хорошо, что не подхожу – открыто, а спускаюсь – закрыто», — думал я, удобнее устраиваясь в дальнем уголке родительской спальни, и всё повторилось.

Глава 22. Командирские выходные

— На Кавказе есть гора, Севастополь видно! На горе стоит ишак, как ему не стыдно…

«Папка веселится, как ребёнок. А чего ему горевать? На дворе август, а это его любимый месяц. И машина у него теперь, хоть куда. Что ему до моих тайно-секретных дел? Рулит себе на Москвиче-403 и едет не куда-нибудь, а на рыбалку, на любимый канал. Ещё и песенки распевает.

В августе на этом канале начинается жор, и рыба клюёт, как сумасшедшая.

Я, конечно, рыбалку люблю. Только не канальную. На этой речке меня в дрожь бросает от одного её вида. Уж на ней мне точно не до рыбалки.

Во-первых, обрывы вместо берегов. Не просто обрывы, а кручи до десяти метров высотой.

Во-вторых, кругом голая степь. И степь ещё пустыннее, чем на Кайдалах, хотя они не так, чтобы далеко друг от друга. В-третьих, там нужно ловить здоровенным бамбуковым спиннингом шестиметровой длины, да ещё с катушкой, на которой при забросе наматывается борода. Леска запутывается клубком так, что распутать её может только отец. А после каждого заброса его не позовёшь, особенно в августе, когда жор, и он занят охотой на сазана.

Вот и приходится сидеть у машины и караулить её. А главная моя задача – не свалиться с обрыва в быструю реку. Правда, отец всегда останавливается неподалёку от спусков к воде, которые служат водопоями баранам, коровам, гусям. Заодно и нам можно посидеть у воды, помыть руки, рыбу для ухи разделать.

Да что там. Мне тоже нравится канал, только сейчас совершенно некогда из-за посреднических проблем. Вот и сижу насупленный на заднем сиденье под принуждением. Глазею с недовольной рожей, на куриную попу похожей, на мир свой любезный, которому стал полезным. На Скефия ненаглядного.

Вон какую он тучу смешную на небе смастерил. Как борода. Вот брызнет из той мирной бородки, и раскиснут дороги в Каменнобродке. Они там из глины сделаны, а как она на колёса наматывается, я уже не один раз видел.

Но делать нечего. Меня почти силком закинули на заднее сиденье, заполировали сумками с провизией, и строго попросили не капризничать, а если буду себя хорошо вести, по дороге в награду обязательно сорвут шляпку подсолнуха.

…Спасибо. Это я тебе, Скефий. Не помог отделаться от рыбалки из-под палки. Так что рыбка с тебя.

Ты это… Ты чего удумал? Зачем тучу изнутри осветил? Молнией шарахнул, что ли? Скефий, друг, я пошутил. Не нужно над рыбкой издеваться. На берег же в меня ею кидаться не будешь? Я только около машины посижу, посторожу. В крайнем случае рядом с водопоем. И спиннинг закидывать буду только так, для вида. Чтобы катушка не крутилась, самое главное.

А рыбки папка наловит. На канале его стихия. Он там всё знает. И то, что на перекате усач клюёт, а в ямах сазан. И что там голавли огромные ловятся, судаки, подлещики, пескари, прочая рыба.

И канал тот вовсе не канал, а вода Кубань-реки, которая пришла туда потому, что ей велели большевики. Это я прочитал на плотине, когда мы в Домбай ездили: “Течёт вода Кубань-реки, куда велят большевики”.

Только большевики оказались до воды очень жадные, всю её из речки вычерпали и отправили в ставропольские степи. А пустое русло Кубани уже ниже по течению наполняют другие речки и речушки. Малый и Большой Зеленчуки, Бечуг, Овечка, Уруп…

В Армавире Кубань уже похожа сама на себя, только рыбы в ней не половишь. Течение, мелководья, перекаты, другие неудобства. А вот, после того, как вода сходила, куда посылали, её сбрасывают потом в настоящую речушку под названием Егорлык. Теперь эта вода-водица так разъела глинистое дно Егорлыка, что речка ушла глубоко в землю. Поэтому берега стали обрывистыми, как в американском каньоне. Но название “канал” прижилось. Особенно среди рыбаков, приезжающих за кубанской рыбкой.

…Здравствуй, Змеиная гора. Спасибо за доброту, за ласку. За зайчиху и за тушканчиков. Ещё спасибо, что змей придержала, пока Скефий меня в космос не запустил и с тебя вниз не опустил.

…Ещё немного и будем в станице Каменнобродская, а там, куда развесёлый ухарь-купец… Нет, не купец. Ухарь-отец. Так сойдёт. Куда развесёлый ухарь-отец захочет, туда на Москвиче и проскочит.

Складно, конечно, но с семечками меня надули. Ведь были поля подсолнечника перед Горькой балкой. Были. Я тогда что, молнии в тучке запускал? И ладно. Потерпим канал пару дней и до дома. А там папка на работу и будет руки широко разводить, рассказывая о размерах усачей и голавлей. А я буду залечивать души, раненые в уши и задницы.

Теперь я не пессимист. Теперь мне нельзя им быть. Но внутри, конечно, так и остался песси-мистером. И когда в начале июля собирал десятерых семилеток, чтобы объяснить, как себя вести со второгодниками, понял, что чужая задница мало чешется. В глазах у бойцов тогда ничего, кроме злорадства, не прочитал. Может, не верил в свою команду, поэтому невнимательно читал? Скорее всего так и было.

…Здравствуй, Каменнобродка. И совсем ты не у… А как там Скефия бородка? Это я про тучку. Без обид. Пусть этим рыбакам, папке и дядь Вите, за шиворот чуть-чуть, но брызнет. Правда, им хоть камни с неба, лишь бы никто рыбалке не мешал. Увлечённые люди в этом смысле. И работают на заводе в одном цеху. И знакомы с малолетства: я на фотках видел их мелкими артистами-футболистами.

…Здравствуй, канал. Как ты без меня, не скучал? А я-то, как люблю тебя ненаглядного. Ничего не поделаешь, потерпи пару дней, не больше. Договорились? Договорились.

Это место мне знакомо, я на этом речном повороте не одну рыбалку загорал. Я в этом смысле заядлый автосторож. Матёрый, как…»

— Всё-всё, выгружаюсь, не кричите. Сазанов распугаете.

«Вот приставучие. Скорей бы разошлись по кручам да закинули свои спиннинги. Они, когда с удочками в руках, такие смирные, такие тихие. Не налюбуешься на них».

— Нет-нет. Всё, что нужно, уже вытащил. И мне ничего привязывать не надо. Я, просто, поваляюсь на бережку.

* * *

— Мама, расскажи сказку.

— Какую, сыночек?

— Про змею волшебную и мудрую, которая решила жизнь на земле прожить.

— Ну, слушай, родной.

Народилась в далёком-предалёком месте волшебная змея. Из чудо-яйца народилась, как все её родственники нарождаются. Но была она не совсем змеей, а змеиным духом. Только вот, никак не отваживалась спуститься на землю, чтобы стать простой змейкой, как до неё сделали братья и сёстры.

Видела она с неба, что прожили они свои земные жизни очень быстро, и все, как один, погибли безвременно. Кто от палящего солнца сгинул, а кто от лютого холода. А кого хищные птицы склевали безжалостно. Вот и не хотелось ей повторять таких страданий, но, всё равно, надлежало змее пройти земной путь, который был ей предначертан.

В пути том она должна была совершить чудо, и вернуть всё на круги своя, а самой потом жить вечно. А сделать предстояло всё так, как в древней легенде было предсказано.

Надлежало ей в смертном обличье так в землю зарыться, чтобы на поверхности остался один только хвост, а голова бы снова вышла наверх и попала прямо на кончик хвоста, чтобы получилось у змеи за него ухватиться и замкнуть себя в вечном круге бытия. Только тогда бы смогла она не бояться никого и ничего. Только тогда бы годы не были безжалостными к ней. Ни холод, ни зной бы её не страшили, ни хищные птицы.

Думала она, думала, и решила схитрить. Сговорилась с мышкой, чтобы та ей норку прорыла, да не простую, а особую. Чтобы был в ней вход, в который змея могла заползти, схоронившись и от палящего солнца, и от зимней стужи, укрывшись от хищных глаз. А после хода была норка-дорожка, и вела бы она на поверхность так, чтобы смогла змея высунуть голову и поймать свой хвост. И длина у той дорожки была точно такая, как и длина у нашей змейки.

Столковались, так и сделали. Мышка норку прорыла, а змея приняла смертный облик. Вот только забыла она, что змеи всегда шкуру теряют-меняют, ползая по земле, и ждут потом, когда новая упрочится, чтобы снова ползать. Так и наша змея, пока подползала к мышиной норе, потеряла шкуру и остановилась в кустах обождать, покуда новая не окрепнет. А когда снова в путь отправилась, оказалось, пока ожидала-пережидала, сама-то и выросла, прибавив в длине. И норка мышиная теперь никак не может ей помочь, потому как, стала короткой.

«Не беда, — решила змея. — Сама в этой норке глубже зароюсь, а потом попрошу мышку сбегать и посмотреть, где хвостик, и тогда дальше прокопаю и схвачу его».

Так и сделали. Влезла змея в норку, зарылась поглубже и послала мышку посмотреть, куда её хвостик смотрит. Мышка сбегала, посмотрела, а по возвращению доложила: «Направо смотрит». Прокопала змея направо, но, увы. Пока возилась, хвостик вильнул и теперь налево смотрит.

Воротилась змея назад и послала мышку опять. Мышка снова сбегала, вернулась и сказала: «Теперь прямо смотрит». Прокопала змея прямо, высунула голову, а хвостик налево смотрит. Вползла назад и снова послала мышку посмотреть, куда её хвост повернулся.

Так мышка бегала-бегала, смотрела-смотрела, но так и не смогла подсказать, где будет змеиный хвостик. Пока змея копала в сторону, указанную мышкой, змеиный хвост, куда хотел, туда и поворачивался. И ничего поделать они не могли.

Устала мышка, умаялась и попросила змею съесть её, а потом самой, куда захочет, туда и рыться в поисках хвостика.

Змея так и сделала. Съела мышку, а вскоре и сама околела. Так и не смогла она, что с мышкой, что без мышки найти свой хвостик и прикусить его.

С тех самых пор у змей с мышами пошла смертельная вражда.

Но и у людей змеиные проблемы случаются…

Ты не спишь ещё, Александр?

— Сплю, мама Кармалия. Сплю…

* * *

«Утро. Рыбалка. Я сторож. Красота. Выспался… Как змея в норе. Ещё и мышкой перекусил. Что это мне приснилось? Змеи, которые узнавали о своём будущем, а из-за этого оно виляло хвостом и не сбывалось. К чему привиделось? Я же после ужина такой радостный был, что согласился утром порыбачить.

Вот он, спиннинг. На капот Москвича облокотился и хвостиком змеиным в небо тычет. Там дяденька Скефий. Там. Бери меня и иди к воде. Всё равно поймаешь то, что не хочешь. И о будущем не загадывай. Всё одно, не сбудется. Никакие мышки не помогут.

Зачем мне это? Я что, на ночь мультик про змей заказывал? Про что сон хотел посмотреть? Про будущее? Нет. Я к зимнему костру просился, со Скефием поболтать. Это помню. А про змей ничего не просил.

Ладно. Иду леску намочить и сразу обратно. Мне за эти дни нужно о многом подумать. И совсем не о змеях с мышами.

…Фу! Мышей кушать. Это же надо. Расскажи кому, плеваться неделю будут. Ну всё, бамбуковый ты наш, не махай хвостом. Уже иду».

* * *

— Где ты столько усачей надёргал? Батюшки! Видал, Григорьевич, что сын твой учудил?

— Что он опять отчебучил, Тимофеевич?

— Рыбы наловил, пока мы за сазанами ходили. И никуда от машины не отходил? Ты что, весь хлеб на них потратил? Нет, хлеб, вроде, целый. На что ловил, признавайся.

— Каких кузнечиков? Которых здесь нашёл? Во дела!

— И что теперь с этаким уловом делать?

— Нет, домой не поедем. И не проси. Завтра. Завтра, тебе сказали! А сегодня иди чисть рыбу. Сделаем двойную уху.

Научишься. Наловил – иди и… Ты про уху? Очень просто: сперва мелких усачей сварим, достанем из кипятка и помнём ложкой. Сок обратно в уху выльем, а жом выкинем. Потом крупных на куски порежем и в том же бульоне сварим. Губы слипнутся, обещаю…

Да не ной ты. Иди и чисть! На следующие выходные опять на это место приедем.

Как не поедешь? Смотри, сколько наловил.

Какие ещё дела? Секретные?.. Тимофеевич, у тебя такие же балбесы подрастают, которых зимой не заставишь учиться, а летом не упросишь на рыбалку?.. Тоже такие? Наливай по рюмочке, пока этот рыболов над рыбкой издевается. Всё одно же, нам с тобой придётся чистить.

Глава 23. Зарифмованный август

— Деда, угомонись. И я такого не ожидал. Нет, не знаю его. Ну, прости-извини. Это же не я сказал, а он, — успокаивал я разбушевавшегося учителя-мучителя.

Подумаешь, какой-то малолетний жиган из нашего района проходил мимо Америки с седоком на штатном месте и огрызнулся матом, мол, не его это дело, что он такой молодой, а уже с цигаркой в зубах. Дед и осерчал так, что перья дыбом встали. Только матерщинника этого давно след простыл, а мне сиди, слушай его.

Не принято у нас на Кубани материться ни дома, ни на улице. Где-то там старшие, может, ругаются, но при нас, ребятне, никогда. Лично я такого не видел и не слышал. А вот шпана с Примой в зубах, та сквернословит, это правда.

— Те, кто матом лаются, потом в аду прохлаждаются! — выдал дед первую за утро присказку.

— На ходу придумываешь? — поинтересовался я нехотя.

— Я, брат, в таких царствах-государствах побывал, в которых без прибауток не только нельзя жить, но и домой зайтить, — продолжил дед околесицу, и я пожалел, что спросил.

— Так ты их не выдумываешь? Просто когда-то услышал и запомнил? — решил выведать секрет зарифмованных присказок, потому как эта стихотворная болезнь во мне тоже корешок пустила, а вот от деда я заразился, или это наша посредническая болезнь, было не ясно.

Может, наши мозги так пытаются защититься от всего, что приходится видеть и слышать. По сути, мы такие же человечки, как и все вокруг, только с мировыми приветствиями в головах.

— Я тебе их вагон могу вывалить. Только мои собственные уже давно с людскими в гремучую смесь вступили. А разбираться где моё, где народа, да ещё из какого такого мира… Нет уж, увольте. Хотите слушайте, хотите баклуши бейте, мне всё едино. Я не сдаюсь, а самим собой остаюсь. Мне уже, как сивому мерину, которому смолоду цены не было, а под старость задаром отдали татарам. Сидеть на завалинке да радикулит на солнышке отогревать только и осталось.

— Ладно-ладно. Ты тут меланхо… Забыл слово мудрёное. Мне тоже рифмы в голову забираются.

— Меланхолия. Такое слово есть, а вот, что оно взаправду значит, мне не ведомо. А ты сегодня по делам или отпускник? Мир мой любезный, будь мне полезным. Дай рыбки для Зинки, и чтоб полную корзинку, — испёк дед рифмованную прибаутку и затрясся от бесшумного смеха.

— Кто доложил? Бабуля? — насупился я для вида, а сам подумал: «Вот откуда он узнал про рыбалку?»

— Не дрейфь, пехота, коли жрать охота. Сначала в атаку сбегаем, а потом обедаем. Кто живым останется – тому больше достанется! — застрочил присказками сивый мерин из татарского плена. — Тут, почитай, пол-улицы рыбкой угощали, да уж больно она костлявая. Аки молодица, что собой гордится. Мамок не слушает и ничего не кушает…

Дед давно забыл о гневе на малолеток и взялся за меня. Ой, беда!

— Всё. Я к одиннадцатому. В обеденную разведку. А ты помни уговор. Что мы подвал чиним, — наказал я и пошагал во двор без всякого на то разрешения.

— Ну, что ж, воробей, залетай, не робей, — услышал вдогонку благословение.

* * *

«То я им головастик, то воробей. А на рыбалке шкурку терял и мышек кушал. Тьфу!» — прервал я раздумья, когда осознал, что давно стою в подвале и почему-то не решаюсь вылезти в одиннадцатый мир.

«Здесь плеваться нельзя. Чревато жабьими голосами. В голове или наяву, ещё не решил. Только всё как-то несерьёзно, как-то сказочно было, потому до конца не понял, морок был или сон наяву?

С чего вдруг мама Кармалия беседовала со мной? Пуп земли я, что ли? Не пуп. Но она всё сама рассказала, даже имена детей. И я ими воспользовался сразу. А Скефий ещё ту рыбалку устроил».

— Проходить будешь или нет? Это я тебя, как жаба спра-ашива-аю, — раздался уже знакомый раскатистый голос.

Я мигом вжался в пол и намертво вцепился руками в лестницу.

— Я это… Прохожу уже. Всё-всё, вылезаю.

— Головастик, а поздороваться с мамой? А имя сыночка узнать, которого одиннадцатым дразните? — голос перестал быть объёмным и раскатистым, и превратился в спокойный и нежный, как во сне про змейку, но, всё одно, остался могучим, и сила в нём огромная слышалась, и твёрдость.

— Мама Кармалия, здравствуйте. Извините, что замешкался. Задумался о чём-то. Мне всё это…

— Сказочным кажется? — угадала мама.

— Вроде того. Всё понимаю, но принять и…

— На полочку пристроить не можешь? — снова мамина подсказка.

— Да. Но я постараюсь во всё поверить и…

— Сейчас возьму и к Талантии закину. Вот у неё точно во всё верить начнёшь. У неё, брат, не забалуешь. Недельку, другую, а там во всё на свете поверишь.

Ты что думаешь, я по-другому не пробовала с людьми разговаривать? Пробовала. Только разум ваш настолько детский, что вы лишь в сказки и в волшебство верите. Кто-то в Бога ещё, конечно. А реальные вещи вон из головы гоните. Или в безумие впадаете. Марш к Татисию, пока не передумала!

И я уже привычно пулей вылетел из подвала. Даже показалось, что снова потерял в весе, и так со страху выпрыгнул в Татисий, что чуть не зацепил потолок сарая.

«Кто у нас Татисий? Кто у нас Татисий? — колотилось в голове, пока затворял дверь сарая, чтобы глянуть на номер мира. — Одиннадцатый? Ну слава б… Маме Кармалии. А кто у нас Талантия?»

— Ты что такой бледный? Испугался чего? — прозвучал за спиной такой знакомый и такой родной голос одиннадцатого.

— Н-нет. С чего взял? — поспешил я соврать.

— Стоишь, трясёшься и ручку двери из рук не выпускаешь. Что случилось?

— Случилось – не получилось. Сейчас я в себя после дедовых стишков приду, и поговорим, — решил потянуть время и сначала успокоиться, а потом уже придумывать оправдания страхам.

— Пошли в сарай. Там потолкуем, — согласился Александр.

— Нет-нет! Только не в сарай, — вырвалось у меня.

— Ты что, потерял посредническую силу? — не пойми чего перепугался соседушка.

— Я там… Это… Жабы испугался. Чуть не наступил на неё. А ты про что гусей гоняешь? Силу? Какую такую силу, да ещё посредническую? Выворачивай карманы! Покажи тузы и дамы! — наконец, пришёл я в себя и сразу начал контратаку.

— О пропуске в миры толкую. Тебе что, не сказали, как всё работает? — ошарашил одиннадцатый очередной новостью, и моя контратака потухла, как свечка на сквозняке.

— Я пока второгодникам помогал, знаешь, сколько нервов испортил. Давай рапортуй и… И баста.

— Девчушка-старушка каждому из нас на руке метку поставила, чтобы проходить туда-сюда могли. И тебя пометила. А ты не знал?

— Продолжай. Я знал. Про сарай продолжай и про потерю…

— Силы? Если её не иметь, в подвале всякое почудиться может. Когда туда забредает посторонний, да ещё без посредника, ему и кажется невесть что. А мы, если кого в другие миры переправляем, глаза им завязываем. Вином поим, или ещё что. Точно не знаю, как это будет. Пока всё вроде сказки.

— Пропуск в ручке. Придумал же.

— Именно пропуск. От него, родимого, волосёнки по башке мечутся, когда к пещере подходим, чтобы знали, где она находится. А если что непонятно, так и спросить можно. Не переломишься. Ишь, какие мы гордые.

— Сдаюсь, но собой остаюсь, — выдал я подобие дедовского перла и примирительно поднял руки.

Одиннадцатый долго не успокаивался и обиженно сопел, а я не торопил его, ждал, когда заговорит первым.

— Ладно, я тут к бабе Нюре на помощь пришёл. А ты сюда по делу? — спросил напарник, когда успокоился.

Мы ещё немного поговорили и разошлись. Я обратно в сарай, собираясь к третьему двоечнику сходить и узнать, как он там страдает, а одиннадцатый пошёл к бабе Нюре.

* * *

Когда забрался в подвал и мысленно попросил маму Кармалию зашвырнуть меня в Даланий, никаких разговоров ждать не стал, а сразу по-деловому выбрался, не заморачиваясь, выполнена моя просьба, или нет.

«Куда вылезу – туда и вылезу. У меня везде работа найдётся, — снова начал думать обо всём подряд. — Вот, только что у одиннадцатого про метку на руке узнал. А я всё думал, что за гадание устроила девчушка, которая старушка. Оказывается, она меня пометила, а совсем не случайно наткнулась на нового посредника.

Может, не всё так просто, как это понимает одиннадцатый. Может, сначала наткнулась, а потом пропуском наделила. Но случайно двенадцать раз кряду не бывает, а нас двенадцать, по числу миров. Как же тогда выбирают для этой работы?.. И соседство с Павлом подозрительное. А если прибавить дядю Николая, который Угодником стал, умом тронешься. Неужели это совпадения?»

— Что за новости? — возмутился я, когда получил в лицо пулемётную очередь в виде воздушных выстрелов то холодом, то тёплом попеременно, и решил проверить номер пулемётчика.

Вернулся к распахнутой настежь двери сарая, повернув которую, увидел тройку и подумал: «Даланий значит. А что за стрельба? Если бы только холодом, решил бы, что нельзя проходить. А если бы теплом? Радовался, что так любят в третьем мире? Что если, как с Душенькой? Спрашиваю, а в лицо морозом, значит “нет”, а если теплом, значит “да”. Попробую прямо сейчас».

Я огляделся по сторонам, разыскивая третью бабу Нюру, и, не найдя её, зашёл обратно в сарай.

— Здравствуй, мир Даланий. Пришёл к тебе по работе. Можно пройти и узнать, как тут брат по оружию поживает? — вежливо спросил у мира.

В ответ повеяло теплом. «Заработало», — обрадовался я и продолжил диалог.

— О чём ты предупредил, о сокрытии от глаз?

Снова тёплый выдох в лицо. «Тогда холодные выстрелы к чему? Чтобы попросил сокрыть братца, а сам был вместо него?»

— Можешь сокрыть Александра, а меня вместо него показать?

Холодный выдох. «Разговор налаживается, только почему нельзя сделать, как прошу, непонятно».

— Меня-то сокрыть можно? — отважился спросить напоследок, потому как в голову решительно ничего не приходило.

Тёплый выдох. «Слава маме Кармалии», — расслабился я и, зажмурив глаза на случай следующих мирных выстрелов, засеменил к калитке.

Больше в лицо не дуло, не стреляло, и я спокойно, даже самоуверенно проследовал в третий фамильный двор.

Щеколда звякнула, калитка скрипнула, а Кукла покосилась на меня взглядом всё видевшей и всё понимавшей дворняжки.

«Эта точно меня зрит», — решил я и, после того, как затворил калитку, подошёл и погладил собаку номер три. Не удержался и всё тут. Она посмотрела мне в глаза и повиляла хвостом.

«Идиот! Тебя же от людского глаза сокрыли, а не от собачьего», — то ли в головушке моей щёлкнуло, то ли прочитал в преданных глазах дворняжки.

— Спасибо, — поблагодарил незнамо кого за подсказку.

Выпрямился, окинул взглядом пустовавший двор и, никого не обнаружив, собрался уже зайти в дом, но заметил в окне три смеявшиеся рожицы.

«Батюшки. Первая команда нарисовалась. Пришли бедолагу утешить, а заодно себя потешить. А я думал, почему Даланий в лицо поплёвывает? Он мне про ребёнков, сбежавших из пелёнков намекал».

Жестами спросил у Александров, нет ли кого дома и, получив отрицательный глухонемой ответ, вошёл.

— Здоров, бояре! — приветствовал напарников, накрепко выучив мужичий урок, только вот, где мне поклоны били и кто, так и не вспомнил.

— Старшой? Двенадцатый? — поинтересовались рожицы, а потом поздоровались.

Я задумался: «Где третий? Смеяться со всеми наравне он не может. Он же заболевший и пострадавший».

— Понял, что поддержать брата пришли. А где он сам, кстати?

— Кто? Кто? Кто? — хором стрельнули в меня футболисты.

— Второгодник наш. Третий.

— Я третий. Александр из этого мира, — доложил один из близнецов.

— Ну, слава маме… А я думал, ты в трауре. Раны боевые зализываешь. Кто тут с тобой? Из твоей четвёрки?

— Я первый, — представился один.

— Я четвёртый. А нашего второго его третий батька куда-то увёз. Мы думали, это он сбежал, а это ты с Куклой здороваешься, — доложил четвёртый, и все хором так и покатились со смеха.

— Теперь расскажите, что тут у вас? Как с отводом глаз, всё работает? И не дурачьтесь с этим, не шутите без надобности. А то меня этот мир прямо у сарая оплёвывать начал.

— Это он предупреждает о сокрытых, которые уже имеются, и спрашивает, присоединять к невидимкам, или нет, — сказал первый Александр.

«Теперь первый. Сегодня все меня поучают. Я-то самым безграмотным оказался, а думал тайны кой-какие выведал да сны-мороки посмотрел ушами и телесами, уже стал всех умнее».

— Говорите, замену третьему… Извини, твою. Куда-то повезли, и вы не знаете куда?

— В психушку его повезли за ушко, — схохмил четвёртый.

— Не слушай его. Второй сейчас на поводке вместо третьего. А самого третьего одного больше не оставляют и везде с собой возят, — снова доложил Александр номер один.

— Конечно. Устроили в прошлый раз погром и разошлись, а я потом прибирал, — пожаловался третий.

— Какой погром? — опешил я. — Вы уже не в первый раз собираетесь?

— В третий. Ха-ха-ха! Уже разок порку ремнём смотрели. Как в кино! Ха-ха-ха! — прогоготал четвёртый вместо ответа или вместе с ответом.

Я выпучил глаза от удивления и, наверное, открыл рот, чтобы о чём-то спросить, но самого вопроса задать не мог, пока на выручку не пришёл первый.

— Мы у сарая сговариваемся, кому вместо третьего вставать, а кому невидимками быть, и только потом просим мир о сокрытии. Была тогда моя очередь, и получил я по полной у всех на глазах. А они смеялись в голос и из комнаты не выходили. Я-то зубами скрипел от боли, а сам лыбился вместе с ними. Третий папка так расходился ремешком за мою ухмылку, что до сих пор чешусь.

— Зато первый у нас всегда первый, — прервал жалобы Александра четвёртый братец. — Ей Богу, как в кино!

— Ничего, мы и тебя подловим, — пригрозил ему первый.

— Нет-нет! — запротестовал третий. — Вам начудить и в подвал, а мне расхлёбывать. Спасибо за поддержку, конечно, но я и так целыми днями улыбаюсь. А мне, между прочим, на второй год оставаться, и на лице должна быть трагедия, а не комедия.

— Вижу у вас всё в порядке, — сделал я вывод. — Главное, не переусердствуйте. И с миром общайтесь вежливо, договорились?

— Всё в порядке на нашей грядке. Да-да, все пароли под контролем, — заверили меня товарищи в их адекватности.

— И спасибо за науку. Теперь знать буду, как отвод глаз работает, и как мир о нём предупреждает, — признался я народу.

— Я сообщу, когда всё выяснится. Ну, с решением оставлять меня на второй год, — пообещал на прощание третий.

— Хорошо. Я до того ещё зайду. Ладно, до встречи. Мне ещё сегодня шестого проведывать. Бывайте, — попрощался я и отправился ко двору бабы Нюры.

* * *

— Мир Даланий, спасибо, что принял и предупредил о братьях. Спасибо, что не строг с ними. Они хоть дурачатся, но работу свою знают. Конечно, ежели что, ты их морозцем по темечку, чтобы образумились. А мне разреши обратиться с просьбой: прошу отправить меня к Реводию, шестому по-нашему, — прошептал я благодарность и пожелание у двери сарая и, после поклона, отворил их.

Всё прошло тихо и спокойно. Вошёл в сарай, спустился в левый лаз и вылез в правый. Старался ни о чём постороннем не думать и сразу по выходу сверил цифру на двери. Мир оказался шестым, и я обратился к Реводию.

— Здравствуй, мир Реводий. Разреши пройти к Александру, чтобы проведать. А если у тебя в гостях нет никого из близнецов, сокрой его и замени мною.

О том, из-за чего шестой пострадал, уточнять не стал. В лицо не плевали, не дышали, и я спокойно проследовал по назначению.

«Если сокрытие так хорошо работает, зачем дед деньги на маски давал? Неужели только для дисциплины? А я, когда в сквере возню затеяли, боялся, что нас разоблачат. Получается, нам и без масок можно играть? Хоть в футбол, хоть в хоккей. Да хоть во что.

Представляю, как мы на настоящем стадионе бегаем по шестеро в команде и мяч пинаем. Можно и на школьном, конечно. Он поменьше, поэтому удобней будет, и бегать недалеко от ворот до ворот. Только, как это выглядит со стороны? Одиннадцать сокрытых лоботрясов, один не сокрытый, и все гоняют футбол? А что люди увидят? Как один идиот бегает и мяч догнать не может? Кто-то невидимый пинает, получается? Ерунда. Такое преставление народу ещё больше соберёт, и никакого отвода глаз не получится. Может это по-другому работает? Может, люди видят нас всех, а вот то, что мы одинаковые, не понимают?

Решено. Как всё успокоится, организую товарищеский матч, чётные мировые посредники против нечётных.

Лишь бы со второгодниками всё мягко прошло. Умнеть им сразу нельзя будет, а то в сентябре перепроверить могут и запросто обратно в четвёртый класс спровадить. Это уже толковее мысль, чем про футбол.

Хотя и в футболе польза будет. Вдруг не все ещё в отводе глаз уверены, как в первой четвёрке? И я сегодня не сразу себя храбрецом почувствовал, хотя никого вокруг не было.

Решено. Играем в сентябре. И миру, в котором близнецов соберу, так и объясню, мол, для работы нужно, чтобы все уверенность обрели в его хорошем к нам отношении. Вдруг что случится, а мы от страха с мокрыми штанами будем, и до помощи дело не дойдёт. Нет-нет, сумею с миром объясниться».

— Сумею, — высказал я вслух.

— Что сумеешь? — спросил у меня Александр, гулявший по улице с братом Сергеем.

— Шестой? — уточнил я осторожно.

— А кто же? Кого ты здесь встретить собрался?

— Кого, кого. Футболистов, — отшутился я, а потом продолжил разговор: — Как сам? Из четвёрки приходили?

— Приходили, — буркнул будущий второгодник.

— Не обижайся. Я только что у третьего встретил всю его банду-команду и… В общем, едва штаны не замарал от ужаса. А потом чуть от смеха не лопнул. Они жребий промеж собой бросают, кого ремнём угощать будут, а…

— А я всех прошу за меня не беспокоиться, и всё делаю сам. Всё, что досталось, принимаю и не хнычу, — прервал мои бравые речи напарник.

— Посмотрите на него, какой колючий. Все вроде одинаковые, но все такие разные, — сказал я скорее себе, чем брату. — Ты только не расстраивайся. Помни, что злоключения в августе не кончатся. Ты не скоро в норму войдёшь.

— Я и сейчас в норме. Только другие этой нормы видеть не желают, — подосадовал шестой.

— Или не могут, — поддержал я его мысль.

— Что не могут?

— Не могут твою норму видеть. Им глаза надолго от твоей нормы отвели. Чтобы с гарантией. Чтобы тебя посреди учебного года не разглядели и не отправили в четвёртый класс. Так сказать, на радостях умственного выздоровления.

— Я что, дурак? Снова так мучиться? Дудки! На второй год я только один раз согласен. Для дела. И никто меня после августа не заставит в четвёртый идти. Ни за что. Я им такое умопомрачение покажу, такое…

— Что все аплодировать будут и «браво» кричать, — вырвалась у меня неуместная шуточка.

Шестой сначала вытаращился, но потом понял, что про аплодисменты говорю несерьёзно, и заулыбался. После этого я поделился с ним планом футбольного матча и в красках расписал всё, что творилось у Александра-третьего.

Когда он оттаял и перестал чувствовать себя жертвой, я попрощался и обязался зайти до его пересдачи за третий класс.

Перед уходом поблагодарил мир Реводий за помощь и попросил стрельнуть мною в родной двенадцатый мир.

Глава 24. Контузия

— Что ты мечешься по хате, как малахольный? Шило в заду? Ждал, что их к медалям представят? Ну, не пересдали экзамен на зрелость к средней школе, так ты другого чего ждал? Миры подровнялись в этом вопросе, теперь новой беды жди, — ругался Павел за мою непоседливость, когда я то и дело вскакивал с табурета и начинал мерить шагами его жилище.

А мне опять чего-то не хватало. «Ну разобрался с второгодниками… Может не я, а само утряслось. Родители их не разлюбят за это. Наоборот, внимательными будут, а не ремешком стегать, как строптивых лошадок.

Вон, что доктор им прописал, чтоб никаких наказаний. А то детские травмы что-то там, что-то там. Нельзя человека бить, тем более ребёнка, и грамоту в него вколачивать.

Нужно будет мамке такое сказать, когда заставит переписывать. Уроки я и так назло учительнице учу, только вот, не огрызаться ей, пока не получается. Так это месть за первый класс. За то, что усаживала на свой стул и заставляла для класса букварь читать, а сама…»

— Что молчишь, ирод? Ты сюда спать пришёл? Доложил «всё в порядке» и в обморок? — возвратил меня дед назад, к лучшей жизни.

— Всё, приехал. Как поживаешь, когда за нас переживаешь? — ощетинился я невидимыми колючками, так, на всякий случай.

— Переживёшь тут за вас, как же. Что, работа-забота закончилась? Или что другое на ум взбрело?

— Я же не спрашиваю про твой алярм. Вот и ты имей уважение к моему положению, — сошёлся я с дедом в очередном разговорном поединке, как самолётчик с другим самолётчиком в воздушном бою.

— Видали этот жёлудь? Совсем заматерел? Со стариком справился? А с работой как? Поскучнела, опостылела? Я тебе сейчас… А я тебя Калику зашлю искать. Последнейшего. Иди и ишши!

— Иди и ишши? Адресок напиши, — передразнил я деда.

— Запоминай, ирод. А как запомнишь, изыди с глаз, — Павел встал с табурета и начал топтаться по хате, не зная, куда идти, или соображая, что бы такого сказать.

— В каком он мире живёт? — задал я наводящий вопрос, подсказывая с чего начать инструктаж.

— В нашенский его заселили, чтобы пополам не распилили. Я его на поруки от скуки взял. Чтобы не содинаковили вместе с другими Каликами.

— И ты до сих пор молчал? Где же он пропадает?

— За церковью обитается, мясокомбинатскими харчами питается, — грустно пошутил дед.

— На мясокомбинате работает?

— Ещё как трудится, когда от пьянки пробудится, — невесело каламбурил Павел.

— Ты говорил, что он не пьёт, а другой, который не последний, а ещё один… Который где-то пропал, тот пьёт.

— Теперь он единственный. Другого с весов мировых долой. А этот… Я и все мои… Я хату на него отписал. И все хаты во всех мирах теперь на него оформлены. Присматривать за хозяйствами в дюжине миров он будет. Разумеешь, к чему веду? — нахмурился старый.

— К тётеньке доброй?

— И к ней, родимой, тоже. Он шефство над вами возьмёт, когда по твоей милости в страну дольменную отправлюсь, — заявил дед и изобразил заборный взгляд.

— Почему по моей?

— А по чьей же? Я тут дожидаюсь, покуда у тебя рожки с копытцами отрастут. А как бодаться научишься, так и засобираюсь в путь-дорожку. Это я про бычка, а ты, что удумал, ирод?

— А я про изыди. Так что с Каликой? Куда идти? Что говорить? — напомнил я о задании.

— А я… Нет, не передумал. Только логово его отыскать велю, а в контакт с врагом не вступать. Чтоб соблазна не было его жалеть-расспрашивать. И… Иди за церковь, а там прямо, покуда в улицу… Гутен… Морген… Гутеневскую, что ли. Вот память. Пока не упрёшься и не увидишь дичку.

Нет, дичка уже в его дворе, у Калики этого. В общем, как в Гутеневскую упрёшься, налево повернёшься, а там…

— Постучать три раза? Или то за бахчой? — ввернул я остроту, но дед остался серьёзным.

— Время будет, сыщи. Но не здоровайся, не высовывайся, не разговаривай. Таково моё последнее слово. Это я на счёт Калики, а не помирать собрался.

— Так ты хоть что-нибудь о них расскажешь? — решил я выведать хоть что-то пока дед снова не загрустил.

— Сказку могу рассказать. Но не буду. А в серьёз скажу: сам толком ничего не знаю. Слухи по Нюркам разные ходили, это правда. А вот что было, да с кем, не уточнял. Бабы, они завсегда трагедию из пальца высосут, даже если её на выстрел рядом нет. А тут была эта трагичная трагедия. Но за что их сгубили, никто не знает.

Я так думаю, даже последнейший не знает. Может, их каждого за свой грех приголубили? Набедокурили все, только каждый в своём огороде.

Нюрки и про яйца драконьи болтали, и про деньги драгоценные из будущего, и ещё о чём-то.

Ах, да. Про имя Божие. Якобы все они узнали имя Божие и затребовали от него чего-то несусветного. Только я так скажу: ерунда всё это. Если бы они Бога тронули, он их смёл бы единовременно, мы бы и пикнуть не успели.

У меня так и похолодело внутри, когда услышал об имени: «Конечно, имени Бога они не узнали, а вот имена миров и их мамки узнать могли. Может проболтались, а может, правда, что-то непомерное у них потребовали. Чур, меня!»

— Про какие яйца? — спросил я, решив сбежать подальше от пугавших фантазий.

— Драконьи. Где-то в молодых мирах надыбали, а после в наш принести хотели потехи ради. Вздор, — отмахнулся дед.

— А что такое, молодые миры?

— Которые у мамки последыши. Молодые они ещё, вот и полагаю, что по ним ещё зязябры мотаются.

— Какие зязябры, деда? Может динозавры?

— А я почём знаю, кто по земле болтался, покуда человеков не завелось? Зязябры они и есть. Или драконы. Драконы, знамо дело, благородней звучит, но и от них бы тут покою не было.

— А какие деньги из будущего?

— Ерунда это. Угодник сказывал, что в будущем никакие они не драгоценные, а как на вокзалах сейчас лампочками цифры временные вместо механических часов пишут, и в будущем у всех про деньги так написано на досках или на пластинках, а, может, ещё на чём. Наши теперешние там кое-где на барахолках пачками валяются никому не нужные, даже музеям. Полагаю, Калики их там сыскали и набрали, а тут хотели пристроить. Разбогатеть, значит. А по-нашему закону посредническому, как?

— Нельзя нам корыстью болеть. И дар наш посреднический в таких целях пользовать, — выговорил я, заученное наизусть, а у самого волосы на голове зашевелились.

«Вот оно как. В будущее, оказывается, не только заглянуть можно, но и кое-что оттуда с собой прихватить. И это не самое главное. Мне тоже можно будет мышкой помотаться и поглазеть на будущие хвосты. И Угодник тут, снова-здорово, всплыл. Живой, получается, дядька. По будущему бродит и узнаёт из книжек про нас прошлых. А когда узнает, что кто-то свихнулся от путешествий мирных и случайных, так сразу весточку отписывает. Чтобы вовремя спасли бедолагу и домой возвратили в целости».

— Алло, Москва. Прошу дозволение на приземление, — услышал я дедовский голос откуда-то издалека и вернулся на грешную землю.

«А ты, старый, проболтался. Ещё как проболтался. Нужно тебя, оказывается, заводить, как часики, и самому не рифмами баловаться, а слушать, — смекнул я и изобразил хитрый взгляд. — До заборного, конечно, не дотягивает, но пока и такой сойдёт».

— Что-то ещё узнать хотел, ну, да ладно. Пойду. А можно одиннадцатого с собой взять? — спросил я и спохватился, вдруг дед не разрешит.

— Он не фраер. А глаз его вам не отвести. Враз вычислит. Так что, нельзя, — запретил дед, как я и ожидал.

— Как это, не отвести? Он что, не человек?

— Он, как и вы вскоре, зенки свои в тринадцать лет отпер, когда на девиц не только глазами целиться начал, а ещё кое-чем. Так что, после того, вам больше никто и ни на что глаз не отведёт. И кушать всё большой ложкой начнёте. Вот тогда забегаете от нечисти, что нынче сокрытая мимо мотается, а вы ни ухом ни рылом.

Я в который раз изумился. «Вот так надул старого. Выудил сказочку. Впору домой бежать и под одеялом во всём разбираться. Чем дальше, тем больше дух захватывает. А ещё утром скучал, мол, ничего интересного не происходит. Получил? Распишись».

— Так что, вас не зря с малолетства приучают. Пять лет натаскивать будем, чтобы умом окрепли. Вы хоть и безбожное поколение, только нам от этого не легче. В жёлтый домишко чтоб тропку не протоптали, мы вас и пестуем. Помаленьку с миром ознакомляем, да с чудесами его, да с причудами.

…Ну что, наелся? Проваливай, да хорошенько переваривай. А то ишь, заскучали их благородии. А я вас ещё на берег Кубани не отправлял. Вот где чудес полон лес. Да беги уже!

Я и выскочил во двор, шатаясь, как контуженный взрывом боец. Вроде, целый снаружи, а вот внутри полный разгром.

Глава 25. Путешествие во времени

— Опять сон, — говорю себе, сообразив, что всё вокруг не взаправду. — Только почему не зима и не ночь? Я что, на берегу Кубани? Просился же к космическому костру, чтобы со Скефием пообщаться, а меня на бережок сослали. Знаю, что сплю и вижу сон. Знаю. Теперь такое часто случается. Особенно когда перенервничаю или что-то несусветное узнаю.

Что я здесь забыл? Опять самому узнавать? Без подсказок, без костра?.. А душу с собой позвать можно?.. Тоже нельзя? Ладно, брожу, куда вздумается, и гляжу, а вы чудите, что хотите.

Иду мимо Первого, потом Второго городского водохранилища с пляжами, которые рядом с Кубанью. День. Лето. Зелень. Никого. Что найти нужно, не знаю. Работа такая – ходить и смотреть. Думать о своём не запрещают, и то радость.

«Что вчера было, отчего я такой пожёванный?» — передумываю гулять и возвращаюсь к глади Второго водохранилища, чтобы глянуть на отражение.

Из воды, вместо отражения, таращится незнакомый пожилой мужик.

Не пугаюсь, но и не удивляюсь. Почему?

— Мужчина, вы кто? — спрашиваю у неправильного отражения.

Сразу вспоминаю ночь, костёр и снова задумываюсь: «Так ведь то братья миры вокруг мамки стояли. А из-за чего вспомнил?.. Точно. Они меня на смех подняли из-за неправильного обращения. Поэтому сейчас мужика не назвал мужиком.

Небритый какой-то дядька. Может это Калика? Точно не Угодник. Тому стареть запрещено.

Так, стоп. Почему запрещено? Откуда это в башке? Почему Угоднику нельзя быть старше возраста, в котором погиб? Разобраться нужно.

Так что он там, молчит? Мужик этот. Может, рукой ему помахать? А вот возьму и спрошу у него, куда мне сейчас идти».

— Дяденька вы по-русски понимаете?

«Заулыбался. Почему не разговаривает тогда?»

— Где чудеса, на которые меня поглазеть прислали?

«В сторону Кубани машет, а потом, показывает, нужно дальше по её берегу пройтись».

— Понятно. Спасибо. Я пошёл, а вы тут осторожнее плавайте.

«До слёз рассмеялся. Будто я что смешное сказал. Ладно, иду».

Выхожу на берег Кубани и снова задумываюсь: «Что он имел в виду, когда показывал, что нужно идти к берегу, а потом шагать по течению?

Почему-то вдоль берега леса нет. В жизни он есть, и местами непролазный, а во сне нет. Не удивляюсь, значит, так и задумано. Лес есть, только пару шагов от реки отступил».

— Это ты, лес, отшагнул от берега чтобы мне в воду не упасть?

«Молчит зараза. Не хочет с мелюзгой разговаривать. Спичками его попугать, что ли? Чтобы разговорился.

Вдруг ветками в речку смахнёт, а плаваю я неважно.

Или я во сне чемпион по плаванию?.. Рисковать не буду. Сейчас успокоиться должен, чтобы ничего не забыть. Пойду по бережку и посмотрю, куда приведёт».

Минуту топаю – ничего. Вторую шагаю – пусто.

Берег. Вода. Зелень.

— Где птицы? Где рыбы?.. Мух тоже не ждать?.. Хорошо. Без мух обойдусь. Ну хоть что-нибудь в этом сне водится? Зязябру хочу! — бесцеремонно требую у сна.

Кто-то невидимый хватает за ухо и разворачивает в другую сторону, а потом отпускает.

— Всё одно не страшно. Только непонятно. А если не хочу зязябру, значит, мне в другую сторону, так получается? Хорошо, что подсказали. Не про зязябру, а про то, что тут кто-то есть.

«Смеются. Много голосов. Наблюдаете за мной, как коты за блошкой? А кто тут? Мужики? Миры, то есть. Так там и тётеньки имеются. Одну я даже по имени знаю».

— Талантия с вами?

«Снова хохочут. Что-то про головастика болтают. Попались. Вот вы как. Я тут спящий и беззащитный, а они потешаются.

Стоп. Что-то не то. Что-то вижу, а что не пойму», — закончил я шутить и сосредоточился на чувствах.

— Что я увидел, когда остановился?

Меня опять хватают за ухо и поворачивают лицом к реке.

Снова не пугаюсь, а задумываюсь: «Проверить хотят, отрос ли у головастика хвост?.. Хохочут. Слава маме Кармалии!.. Опять смех. Помнится, Скефий говорил, что нужно не бояться быть смешным. Значит, сейчас у меня тренировка».

— Спасибо, что не нарядили в девчачье.

«За нос дёргают. Короткий или, наоборот, расти начал?.. Нет. Может, мне куда-нибудь смотреть нужно?.. Точно. Я же остановился из-за того, что увидел какой-то вздор. Но куда смотреть? Через Кубань на Старую станицу?..

Стоп, а где станица? Домишки неказистые кое-где имеются, конечно, только я точно помню, что они на том берегу чуть ли не стеной стоять должны.

А-а. Это как с лесом? Отступили, куда подальше. Почему тогда не все отступили, а только высокие да справные?

Если глаза не отворачивать и дальше идти по берегу, что тогда будет?..

Ладно, начинаю эксперимент. Иду, глазею-ротозею, на станицу гляжу, глаз не отвожу. Авось не споткнусь.

Домики шевелятся, будто чешутся. На части разбираются что ли, или уменьшаются? Нет, убывают не размерами, а кусками. Вон с того крышу сдуло, потом стропила, потом стены разбираются.

Стоп. А если повернусь не к зязябрам, а в другую сторону? По течению пойду, они что, опять строиться начнут?.. Сказано – сделано.

Точно, строятся. А теперь обратно… Разбираются. Мультик, да и только. Но долго так не побегаешь. Что же делать? Если Кубань во сне Рекой Времени сделалась, не за этим ли меня сюда прислали? Ну, фокус, понятное дело, но и смысл быть должен».

— Мораль сей басни какова? — спрашиваю тренеров-невидимок.

«Не оценили. Обсмеяли и пинком под зад заполировали. Хорошо, что не столкнули в речку, а то бы уплыл… В будущее? А вот это идея. Нет, не плыть, а пробежаться. Айда, за мной, мужики и тётеньки! Я в будущее сбегаю и там всё разведаю. А может, рвануть вверх по течению и бежать, пока зязябры не начнут гоняться? Ну, так что, куда можно сходить?»

— Куда сбегать можно? Миры любезные, будьте полезными!

«Опять за ногу схватили. Значит, в космос запустят», — огорчаюсь я, что поздно догадался о Реке Времени.

— Мы так не договаривались. Я хотел куда-нибудь сходить. Вдоль бережка…

«Поздно. Запустили уже. Покувыркаемся? Головастик теперь летучий. Хорошо, что от страху штанами не пахучий», — думаю в полёте и слушаю, как отдаляется мирный хохот.

Глава 26. В поисках Калики

Проснулся и, как обычно, начал с зеркала. Только задержался у него надолго. Что-то не отпускало, что-то держало. И так смотрелся, и этак. Всё в порядке. Ни синяков, ни красных ушей. Норма.

— Что сказать хотело? Или ты от страха онемело?.. Точно. Мужик в отражении. Вспомнил сегодняшний сон. Вспомнил!

Так и запрыгал от радости, а потом и всё остальное вспомнил. «Водохранилища… Первое, Второе, Третье. Отражение мужичка в конце Второго видел, когда воротился с Кубани. Зачем воротился?.. Пока не вспомнить. Что с мужиком дальше?.. Послал обратно к берегу, чтобы… Поджёг лес? Не то. До этого что-то другое вспомнил. Может, возмущался, что не в зимний сон попал?.. Про это тоже вспомнил, а ещё?

Ёшкин-кошкин! Я же про месяцы… Про миры вспомнил. Стоят в холодном космосе и к мамке прижимаются. А мамка, как солнце у них. Только всё это мультик был.

Нет, не мультик. Всё было по-настоящему, только я понимал, как мультик. Чтобы не свихнуться, как дед говорит, а разумом окрепнуть.

Только их не двенадцать, а пятнадцать. У них ещё три сестры, как у Чехова какого-то. Три сестрёнки, справные бабёнки.

Тьфу, на меня. Я тогда был в сарафане, только, слава Богу, без косичек и бантиков. А они все мимо смотрели. Созерцали что в себе происходит. Но на моё “мужики” выдали поклон оскорбительный.

Во даю. Додумался, что и поклоном оскорбить можно.

Стоп. Вспоминаю дальше.

А дальше меня в космос запустили. Что-то схохмил, как и сегодня во сне. А сегодня, что схохмил? Хотел по берегу пробежаться и на зязябр посмотреть?..

Каких ещё зязябр? Динозавров, что ли? Так они меня…

Стоп. Назад. А куда назад? В сегодняшний или в тот сон?.. В тот.

Лечу в космос, и конец? Нет. Что-то ещё было. Хохот. Точно. Они так надо мной хохотали и животами трясли, что…

Так вот, почему землетрясение было. Из-за меня. Что такого брякнул, от чего у нас поросёнок с лестницей в осадок выпали?.. Осторожнее с языком надо. Так и конец света накликать не долго.

Улетел, а дальше проснулся? Конечно. Только до пробуждения мне голос нашёптывал: Скефий, Татисий… Дальше не помню. Значит, это мама Кармалия шептала. Значит, она хочет, чтобы деток её по именам звал, а не по номерам.

А сегодня с отражением беседовал, и что потом? Что-то про…

Иттить колотить! Кубань-то наша – Река Времени.

Только, кажется, и сегодня надо мной миры хохотали. Что же делать? Как-то раскис от воспоминаний. Снова под одеялом обмозговать всё, что вспомнил?

Неохота. Бежать без оглядки хочется от знаний таких. И как во сне, хоть в прошлое бежать, хоть в будущее.

В прошлое запрещено бегать. Там зязябры.

Нет, не поэтому. Чтобы ничего не переменить в будущем, которое сейчас настоящее? Скорее всего. А в будущее, значит, можно? Только не за деньгами. Ясное дело. А если Скефия о такой экскурсии попросить? А об этом, вообще, можно просить? Как-то же они такое делали.

И их потом, как тараканов…

Стоп. Это я сейчас про Калик? Мне же вчера дед задание дал: розыск Последнейшего. Ещё с одиннадцатым сказал нельзя, а то…

Батюшки! Я же контуженный был от всего, что он наговорил. Не хочу ничего вспоминать. И к деду не хочу. К одиннадцатому хочу. С ним потолковать, новостями поделиться. Тогда и остальное вспомню.

…Ой, боженька-боженька. Что теперь будет?» — покончил я с воспоминаниями и обратился к миру.

— Мир Скефий. Не мог бы ты меня закинуть в Татисий, и чтоб не нужно было в подвал переться. Чтоб как-нибудь мимо пролететь. Сильно-сильно хочется. И чтоб старый хрыч ничего не узнал. Можно так? — как-то уж очень спокойно попросил я мир о небывалом одолжении.

Потом сидел, разбитый воспоминаниями и жмурился на всякий случай. Надежды, что Скефий дунет теплом и зашвырнёт в одиннадцатый мир, никакой не было. Просто, не хотелось бороться с дедом и его присказками, но и дома торчать тоже было невмоготу.

«Калику, который стал хозяином двенадцати хат с их дворами и огородами, искать не хочу. Один не хочу. Вот если бы…» — не успел додумать, как услышал испуганный голос одиннадцатого брата.

— Ты что тут делаешь? Как зашёл ко мне? Когда?

«Сплю, значит. Полёт в Татисий отменился», — только подумал и тут же получил звонкую оплеуху.

— Чур меня! — вскрикнул я и вскочил с кровати. — Меня что, по-настоящему к тебе перекинуло?

Пока одиннадцатый моргал ничего не понимавшими глазками, мне в лицо дунуло теплом.

— Ура! Заработало! — проорал я не своим голосом и запрыгал.

— Что заработало? Что? — пытался соседушка поймать меня в охапку, а я вырывался и прыгал, стараясь достать белёный потолок.

— О сокрытии, небось, не думал. А мои все дома, — взмолился напарник.

— Значит, веришь, что меня на твою кроватку закинуло?

— Ты и разыграть мог. Прокрасться, как вор.

— Кого из нас скрывать будем? — попытался я наладить разговор.

— Кого хочешь, — отмахнулся одиннадцатый.

— Хочу, чтоб ты сам попросил у мира. Так правильней будет. И сам решай кого, тебя или… Опять тебя.

— Точно не розыгрыш? — всё ещё сомневался напарник.

— Проси уже. Работа ждёт.

Когда я услышал, как сосед обращается к миру с просьбой о сокрытии, вспомнил слова деда о том, что коренника родной мир почти никогда не прячет.

«Вот незадача. Ну и ладно. Сам сделаю, — решил я и мысленно попросил: — Мир Татисий, прости нас, неразумных за баловство. Я сегодня уже выклянчил у твоего брата запретное для нас. И к тебе разреши за подобным обратиться. Сокрой, пожалуйста, своего посредника».

— Ответил мне, — радостно доложил одиннадцатый.

А я смолчал о том, что тоже почувствовал тёплое дуновение Татисия, одиннадцатого по-нашему счёту, и второго по счёту мамы Кармалии.

* * *

Я настоял выходить из дома поодиночке, на всякий дисциплинарный случай. «Ну знаешь ты имя мира, но наглеть-то не нужно», — сказал себе и спланировал бегство. Но всё пошло наперекосяк. Хоть и умным себя считал, и на голове у меня два уха, а не как у всех – пара, но то, что у нас на двоих всего пара, но уже сандалий, как-то на ум не пришло.

— Как делить будем? — спросил я, почёсывая затылок.

— Ты не мог сначала обуться, а потом просить о катапульте? — расстроился собрат, и я понял, что он только в этот момент поверил, что говорил ему правду, и помогли ему не мои слова, а мои сандалии, вернее, их отсутствие.

— Если бы я знал, что такое возможно, — повинился я и добавил: — Даже если бы знал, никогда бы не обнаглел до такой степени. Обуться и скомандовать: «Поехали!» Я те не Гагарин, хотя и меня пару раз в космос запускали.

— Хорошо. Мне тут кеды для школы купили. Если я, действительно, сокрытый, то думаю: самому надеть, и мамка их тогда не увидит, или отдать, и пусть тебе за новые кеды выволочку устроят? А я зрителем побуду, — выдал коварные мысли одиннадцатый.

— Я думал что-то путное скажешь. Давай кеды. Разношу заодно. Рискну ушами. Но учти, если что, сбегу из дома в любом случае, а ты, когда вернёшься, всё расхлебаешь, — отплатил я хитромудрому братишке, и впоследствии о том, ой, как пожалел.

В это мгновение зародилась наша тёмная часть дружбы, но об этом после.

Одиннадцатый сам обул кеды, сунул мне в руки сандалии и газетку, после чего с недовольным видом выскочил на улицу. Я обулся, досчитал до десяти и вышел следом.

Всё прошло гладко, и никто, кроме Куклы, внимания на меня не обратил.

Напарник, недовольный незапланированной обновой, успел уже добежать до перекрёстка и выглядывал из-за угла.

— Газета зачем? — спросил я, когда догнал злыдня.

— После дела тебя разую. Кеды в неё заверну. А ты босиком в подвал полезешь. Не барин, чай. Какое у тебя дело? Выкладывай.

— Сперва мир. Вернее, миримся, — запутался я в словах, ведь слово мир не только старший брат перемирия, а ещё о-го-го что.

— Ладно. Мир, — согласился друг.

Мы пожали руки и отправились к месту сбора – к хате бабы Нюры.

Америка сиротливо приютилась у некрашеного забора, поскольку Баба Нюра этого мира очень редко на ней дежурила. Мы сразу вошли во двор, где я расселся на табурете в ожидании пока подчинённый уладит формальности.

Одиннадцатый разыскал хозяйку и о чём-то долго с ней беседовал, а я грелся на солнышке и думал, что сделать вперёд: обсудить новости от деда, о которых даже думать не хотел, или сразу ехать на поиски дички, под которой в моём мире живёт Калика.

К тому времени, когда близнец вернулся, я так и не решил, что выбрать.

— Какое дело? — грубо столкнул он меня с табурета, но я не обиделся, а сделал зарубку «отомстить позднее».

— Целых два. Два у меня дела. Так что, выбирай, или дальняя дорожка немножко, или контузия-медузия. А то со мной ужас, что было, когда от Павла про зязябр узнал.

— Не дури. А то скидывай сандалии, пока не надавали. Какие медузии и зязябры? Ты пришёл новые ругательства испытывать?

— Всё серьёзно. Я вчера от скуки был избавлен со всей строгостью. Дед мне такого наговорил, и про Калику, и про хату свою, загодя отписанную. Про то, что после деда нас этот Калика на… Короче, под руки возьмёт. Про Угодника уже сам догадался, из сказок его. Про что ещё? Про драконов, которых дед зязябрами называет, — начал я напирать с аргументами, а одиннадцатый то пятился назад, то подходил ко мне с желанием пнуть побольнее. — Только, то не драконы вовсе, а динозавры. И живут они на последышах мамки Ка… Какой-то. И деньги они воровали из будущего, которые из лампочек сделаны.

Опять чуть не выдал страшную тайну, но вовремя спохватился, а под конец тирады специально запутал дружка.

Тот долго молчал и мотал головой так, что казалось, собрался этим мотанием вытряхнуть мои слова из ушей обратно.

— Ты сейчас о чём рассказать хотел? Толковее не объяснишь? — взмолился он, наконец.

Я сосредоточился, а потом выдал ему всё в подробностях, начиная с задания поиска Калики и заканчивая Рекой Времени Кубанью. Ничего не забыл, строчил, как из медленного пулемёта, и каждым выстрелом попадал в цель.

От моей стрельбы новостями напарник то обрадовано вскакивал, то с ужасом в глазах падал ниц, а я, хоть и наблюдал за ним, но на его театральщину не отвлекался.

Когда закончил рассказ о мужике в отражении, одиннадцатый выпал в осадок, как муть в луже. Сил о чём-нибудь спрашивать у него не осталось.

— Тоже контузило? Когда я про Угодника догадался, развеселился было, а потом меня дед наповал!

— Ну ты и выдал тайные секреты. Тайны, так тайны, — начал приходить в чувства близнец. — Значит, я у бабы Нюры так прямо и спрошу, какие у них слухи ходили про деньги, про имя, про зязябр. Получается, мы живём в старших мирах, а у тех, кто младше, время отстаёт от нашего. Фантастика! Вот бы глянуть одним глазком на молодого папку. И на зязябр. А потом обязательно на папку. Узнать что-нибудь этакое, чтобы он не задавался и не пел про всякие глупости: «Я пришёл домой, вынув жало, а от меня жена убежала».

— У тебя папка такие песни распевает? — искренне удивился я.

— Ещё как. Значит, в будущее тоже можно, — снова уплыл в туман контуженый братишка.

— Не знаю. Меня сразу за ногу и в космос метнули.

— Это сон был. А я про тайну кубанских лесов, — почему-то возмутился напарник.

«Нужно было про морок не рассказывать, — пожалел я сразу. — Что если в лесах Кубани совсем другая тайна?»

— Пять лет нас учат, а потом мы ведьм на мётлах увидим. И третьим глазом на девчонок посмотрим, а они окажутся…

— Третьим глазом? — не понял я.

— Раньше у людей на лбу был. Баба Нюра в сказках рассказывала. А вот, про хату, которой теперь Калика хозяин, поведать забыла.

— Ты очнулся? Можно ехать? — спросил я, имея в виду поиск Калики.

— Да. Да-а… — ответил одиннадцатый, а я понял: «Нет. Не-ет…»

«Посижу, подожду его возвращения из мира зязябр. Хорошо, головой уже не кивает, а плавно водит из стороны в сторону. Переваривает, значит», — думал я, наблюдая за одиннадцатым близнецом.

— Всё, я готов, — наконец-то очнулся братишка. — Ты это никому не рассказывал?

— Сразу к тебе, барин. Как только проснулся, о тебе подумал. Ноги идти не хотели, на хитрость лукавую пошёл и обманул их: двенадцатого попросил переметнуть к тебе с кроватки на кроватку и чтоб без всяких подвалов.

— Как туда добраться не узнал? — спросил помощник.

— За церковь, а потом до… Гутен-морген. До Гутенской улицы. Дальше налево и во двор с дичкой.

— Ладно. Посиди, а я к бабе Нюре. Узнаю, как до церкви дойти.

— Э-э, брат. Туда далёко.

— Бабуля всегда пешком ходит в церковь. А мы молодые и на всё трудное, вон, какие злые. Враз домчимся! — раззадорился Александр.

— А давай на велосипедах? Я с прошлого года в походы не шастал.

— Где второй велик возьмёшь? Через подвал, что ли, притащишь? Так ты деда пугаешься, как ладана, — задумался одиннадцатый.

— Давай у Вадьки одолжим? Случись чего, свой ему отдам.

— У Вадьки можно, если даст, конечно. Он, наверно, занят сейчас. Отцу машины ремонтировать помогает. Он у него этот… Жестокий тятька. Вспомнил слово: жестянщик.

— Жестокий тятька? — рассмеялся я над напарником.

— Мне так легче слова запоминать, — отмахнулся тот и ушёл к бабе Нюре узнавать дорогу к церкви.

Я остался во дворе и размышлял, что и мне таким жестяным способом было бы легче запомнить имена миров, только вот, никаких тятек в голове не заводилось, тем более жестоких.

Одиннадцатый закончил разговор с бабой Нюрой и умчался на улицу.

«К Вадьке погнал», — решил я и начал переваривать вчерашние новости на новый лад, выискивая мелочи, которые мог упустить.

— Хорош спать, — рявкнул близнец в ухо.

— Не дал? — расстроился я, не увидев велосипеда.

— Твоя очередь. Отвели от меня глаза… Сам теперь проси, — огорошил меня одиннадцатый. — Но обожди немного. А то я пока сообразил, что меня никому не видно, такого натворил. Собака их от злости чуть наизнанку не вывернулась.

— Доотводились, олухи. Заработало! — поддержал я дружка и тоже от души посмеялся.

Вволю насмеявшись мы вдвоём отправились к однокласснику Вадьке.

Я еле сдерживался, глядя, как одиннадцатый то щекотал ничего не понимавшего Вадика, то дул ему в ухо, или ещё как-нибудь издевался. Вадик сначала стоял и долго не мог сообразить, зачем я просил у него велосипед. Но когда ему надоело чесаться от одолевшего зуда, быстренько согласился и, всучив мне свою лайбу, убежал, громко хлопнув калиткой.

Не переставая посмеиваться, мы зашли к одиннадцатому за его велосипедом и сразу же укатили в сторону улицы Ефремова и дальше.

* * *

— Вот церковь. Нас с тобой тут крестили? — спросил Александр, переводя дыхание после нашей бесконечной гонки.

— Вроде тут, — пожал я плечами, — теперь прямо, пока в улицу Гутенева не упрёмся.

Когда мы продолжили путь, я обратился к Татисию с очередной просьбой, но имя Калики не упомянул, чтобы не обидеть мир воспоминаниями о гадостях, которые натворили сгинувшие посредники. Просто, попросил помочь найти улицу, на которой растёт дичка. Татисий вместо тёплого ответа стрельнул в меня уже знакомой очередью из холодного и тёплого воздуха.

«Кто-то к одиннадцатому пришёл и попросил отвод глаз. А мы в такой дали. Ну, если попросил, значит, наш человек. Значит, подождёт».

Через пару минут мы остановились на перекрёстке нашей дороги с улицей Гутеневского. Сначала одиннадцатый замахал мне рукой, а потом и я увидел табличку с названием.

— Гутенева или Гутеневского. Разницы нет. Куда теперь? — спросил друг велогонщик.

— Влево. Там найдём высоченную дичку. Кстати, что за дерево так называют? Абрикос или яблоню? — спросил я.

— И то и другое. Если их не прищепили, значит они дички.

— Прищепу из них сделали? Крупную абрикосу, как на дедовой улице? — припомнил я, как назывались деревья и их плоды, которые мы частенько сбивали палками, пока нас никто не видел.

— Во-во. Ладно, едем! — скомандовал одиннадцатый, и мы свернули на улицу Гутеневского.

На удивление, нас никто за всю дорогу не остановил, и никакие хулиганы в пути не встретились. Через квартал я увидел огромное дерево на правой от меня стороне улицы. Оно возвышалось над остальными деревьями, которыми были усажены и улица, и дворы, выходившие на неё своими воротами и калитками.

«Дичка – не синичка, а журавль до неба», — восхитился я невиданным деревцем и прибавил усилий ногам, давно уставшим крутить педали.

— Этот? — спросил одиннадцатый, когда мы остановились напротив двора с дичкой, оказавшейся грушей.

Я открыл рот, чтобы подтвердить, что это тот самый, но не успел. Незнакомый мужик лет сорока с седыми кудрями волос и печальным лицом, чем-то напомнившим мне девчушку-старушку, вынырнул из-за ближайшего угла перекрёстка, быстрым шагом приблизился и оглушил нас приветствием:

— Здравия желаю, господа посредники.

Мы обомлели, онемели и чуть не перепачкали штаны. По крайней мере, я точно.

«Мать честная. Не Калика ли это? — обмер я, а в голове всё сразу же завертелось и перепуталось. — Он же в моём мире живёт. Что этот жёлудь здесь делает?»

А печальный мужик тут же представился:

— Будем знакомы: Калика.

И до меня только тогда дошло, что означало пулемётное дыхание мира: «Вот кто сокрытый бродит по Татисию».

— Не живу я здесь, а вас вылавливаю. Потому как, знаю, что старый хрыч запретил нам встречаться, чтобы обучение не пострадало. Меня Угодник к вам прислал. Пришли в себя? — успокоил нас последнейший.

— Пришли, — ответил одиннадцатый. — Угодник, говорите. А кто ему сказал, что мы здесь будем?

— Тихо ты. Нам же нельзя… — не успел я разразиться дедовским нравоучением, как услышал от Калики:

— Вы сами ему сказали.

— Не может быть. Я сегодня в мороке не был. Почти не был, — уточнил я, имея в виду перелёт в Татисий.

— Не сейчас, а в будущем. Вы что, про путешествия во времени не знаете? Уж не лишнего ли я сболтнул, в самом деле? Не переживайте: замолкаю. Только Угодник просил… Кстати, кто из вас старший?

— Я из двенадцатого, — неохотно признался я.

— С тобой разговор, а близнеца прошу в сторонку отъехать, — распорядился Калика.

— В квартале от вас побуду, — с облегчением выдохнул одиннадцатый и удалился.

Я напрягся, ожидая чего угодно, только не куплетов.

— Всё может быть, всё может статься. С женою может муж расстаться. Ребёнка может мать забыть. Но чтобы Паша бросил жить… Ха-ха-ха! Тому не быть! — отчебучил Калика, должно быть, думая, что своим творчеством меня успокоит.

— Что просил Угодник?

— Сказал, что в октябре в наших мирах беда случится. Так вот. Эту беду люди сначала чудом назовут, прочей религиозной глупостью. Всё из-за того, что человек этот давно мёртвым считается. А власть наша, когда опомнится и разгонит легковерных и богомольных по домам, спрячет того человека подальше. Понял?

Нужно будет моментально сработать и, пока он будет в больнице с поломанными ногами, освободить его. Соображаешь? Твоя задача отыскать девчушку, которая мамке миров помощница…

Чем дальше говорил Калика про мёртвого человека, тем больше я вжимался в велосипед. «Неужели конец света настаёт? Христос снова на землю придёт, а ему за это комсомольцы ноги сломают?» — ужасался я и не слушал Калику.

— Всё запомнил или повторить? — прервал мои грёзы Последнейший.

— Больно… От велосипеда больно, — пожаловался я зачем-то и добавил: — Вы своими шуточками про Бога меня до кондрашки доведёте.

— Какого Бога? Девчушку-старушку нужно найти. Сказать ей: так, мол, и так, в таком-то мире беда. Она у мамки узнает, где Угодник и сообщит ему всё, что ты передашь. Без него вам не справиться. Тут отводом глаз не обойдёшься. Сила нужна будет такая, какой только Николай обладает. И это недоразумение нужно будет остановить и исправить, а человека домой вернуть. Не в дурдом, а домой. Запомнил? Главное, быстро. Узнали, доложили, позвали, освободили и отправили восвояси. Вопросы?

«Какие вопросы? Где искать девчушку? Что говорить Павлу?» — перестал я вжиматься в велосипед и начал отлавливать метавшиеся в голове мысли.

— Деду сказать, что видел вас? — спросил Калику, когда не угнался за некоторыми думками, и они продолжили рикошетить в голове.

— А у кого ты собрался узнавать о девчушке? У меня таких полномочий нет. Так что, доложи о разговоре. Самое главное, о беде не забудь, — напоследок распорядился Последнейший и удалился.

Я постоял, собрался с душевными и физическими силами, и поехал к ожидавшему собрату.

«Ему-то что рассказать? — озадачился сначала, но решил спеть частушку Калики.

Глава 27. Явка с повинной

Конечно, частушкой я не отделался, зато перевёл разговор на очередное состязание в красноречии. Одиннадцатый всё спрашивал и спрашивал о Калике, и ехать впереди никак не хотел. Мешал сосредоточиться на серьёзных вещах, которые могли не только землетрясение устроить, но и поднять весь город на уши.

— Как, говоришь, поёт твой папка? Если миры вконец сравняются, и мой точно так запеть должен, — придумал я, как его можно отвлечь.

— Я пришёл домой, вынув жало, — проорал Александр, покосившись на редких прохожих.

— А от меня жена убежала, — подхватил я.

— Всё может быть, всё может статься… Дальше как?

— Дальше нас дед прихлопнет костылём, как блошек.

— Не складно, — ответил друг, накручивая педали велосипеда.

— Своё нужно придумывать, — сказал я напарнику.

— Давай придумаем. Вон у нас, какие умные головы, — подавал он.

— Только дуракам достались, — отбивал я.

— Давай, я начинаю, а ты заканчиваешь. И чтобы складно было, — предложил одиннадцатый новую игру.

— Валяй, — согласился я, потому как идея была на пять с плюсом.

— Танцевал я и резвился! — прокричал соседушка.

— А под утро протрезвился, — выдал я в рифму.

Мы удивились, что всё получилось с первого раза, и я поначалу обрадовался, что теперь есть моя полная копия и он же мой друг, но потом подумал, что же будет после того, как миры станут одинаковыми. Останемся мы разными и интересными друг другу, или будем заранее знать, кто из нас и о чём собирается сказать?

— Теперь ты. Называй строчку, а я вторую придумаю, — напомнил братец о соревновании.

— Я сидел и бил баклуши! — крикнул я первое, что взбрело на ум.

— У меня опухли уши, — ответил собрат, теперь и по стихосложению.

Так мы дурачились и ехали. Ехали и дурачились. Но как бы долго мы не крутили педали, а дорога для меня закончилась быстро, и обдумать слова Калики я не успел.

Вот и забор Вадькиного двора.

— Вадим-воробей, выходи, не робей! — крикнул я, вызывая одноклассника.

Вадим вышел, осмотрелся, несколько раз в упор глянул на одиннадцатого, но так и не увидел его.

— Какой воробей? — спросил Вадик.

— Спасибо за лайбу. Ой, как пригодилась, — поблагодарил я одноклассника, и Вадик, получив свой велосипед, удалился во двор с мутным взглядом.

— Видал, как работает? Отвод глаз, а не Вадик, — спросил уставший от велогонки близнец.

— Видал.

* * *

Когда мы пришли к калитке бабы Нюры, я обессилено повалился на Америку, а дружок забежал на секундочку к хозяйке и пропал на… Навсегда.

Я подождал минут десять, потом ввалился с велосипедом в калитку, подошёл к хате и услышал их громкий шёпот. «Не утерпел. Ладно, пойду домой. Только лайбу и сандалии этому сплетнику оставлю. До встречи, одиннадцатый болтун».

Пристроил велосипед, метнул сандалии на крыльцо, и поплёлся в сарай. Так же устало, как и после утреннего озарения, открыл дверь, прошёл к лазу и спустился вниз. Уже в подвале, когда собрался благодарить маму Кармалию за приключения, неожиданно вспомнил, что забыл поблагодарить Татисий, поэтому заговорил с ней, крепко схватившись за лестницу руками.

— Извини, мама Кармалия, я забыл сказать Татисию спасибо. Передай ему благодарность, и пусть размагнитит одиннадцатого от отвода глаз.

Потом вздохнул с облегчением и только собрался вылезти в двенадцатый мир, как снова услышал голос.

— Всё ещё не веришь в меня? — прозвучало громогласно и раскатисто, как в первый раз, когда принял Кармалию за жабу.

— Никак не могу себя заставить… Не бояться.

— Тогда сегодня по-другому побеседуем, — совсем не раскатисто и не громко сказала мама миров.

— В Талантию закинете? — выдавил я из себя дрожавшим голосом.

— Можно и в неё. Но, так и быть, в лес приходи. Дорогу уже знаешь, — всё также мирно сказала Кармалия.

— Постараюсь быть готовым, — признался я, потому как не думал, что смогу к такому приготовиться.

— Живи и надейся, — напутствовала меня Кармалия.

— Живу и надеюсь, — откликнулся я точно, как Скефий, и воробушком вылетел из подвала прямо под ноги деду.

* * *

— А поворотись-ка, сынку! — заревел старикан, стоя у самого лаза и заревел с такой ненавистью, какой ещё никогда в нём не видел.

— Зачем так кричать? — огрызнулся я беззлобно.

— Почему пробежал в сарай и разрешение не спросил? Давно ухи не поджаривались, и задница не ошпаривалась? — напирал озлобленный американец.

— Откуда знаешь? Сорока на хвосте принесла?

— Откуда известность, дело не вашей честности. Узнал, и всё тут, — затопал дед ногами, будто тараканов давить начал.

— Меня никто не спрашивал, — решил я соврать. — Запущен был миром как Белка со Стрелкой прямо из дома. Видишь, я даже без сандалий. Из-под кровати вытащили, куда схоронился от твоих басен. Взяли за шкирку и заметнули.

— Врёшь. С какой надобности срочной тебя метать в другие миры? Ноги отсохли? Докладывай, как в сам деле было, и точка, — не захотел униматься дед, наоборот, ещё сильнее себя накручивал.

— Беда у нас в октябре намечается. Поэтому мне с Каликой встречу организовали. И не кто-нибудь, а сам Угодник. Выловил нас в будущем и допытался, где с одиннадцатым в этот день мотались, а как прознал, сразу Калику послал. Так что, не встретиться с врагом я не смог. Извиняй, но так получилось.

— Не врёшь? Хотя, такого ты бы не сочинил, — задумался на секунду Павел. — Ладно. Доложи, как дело было. И без полётов кобелиных обойдись.

Я вздохнул с облегчением, когда понял, что дед не подслушал мой разговор с Кармалией, и обо всём доложил.

Начал с переноса в мир Татисий, продолжил о пересказе дружку вчерашних дедовых новостей и разведывательном задании. Затем, как сговорился с ним найти дичку, а закончил тем, как нас подловил Калика.

— Пока всё ясно. Переходим к тому, что передал Угодник, — скомандовал дед.

— Передал, что беда в октябре грянет такая, что все богомольные бабки на Зимний штурмом пойдут из-за чудес невиданных: Второго Пришествия, — начал я расписывать всё, что понял со слов Калики.

— Стоп! Левая греби. Правая табань. Суши вёсла! Ты меня концом света не пугай. Говори дословно, чтобы не схлопотать условно. Навыдумывал Зимний.

— А я о чём толкую? Передали, чтобы обучил меня, как девчушку найти. Чтобы я мигом к ней смотался, и через неё вызвал Угодника на подмогу. Он будет мировую аварию ликвидировать и Богу поломанные ноги ремонтировать. Чтобы милиционеры не спрятали Иисуса в тюрьму или жёлтый дом. И силушку он проявит при этом неизмеримую.

— Так и сказал: «Пойдём Иисуса спасать»? Тьфу, на тебя раз. Тьфу, на тебя два. Тьфу, на тебя восемнадцать. Начинай проповедь сызнова, и чтоб на сей раз никакой самодеятельности. Слова вспомни те, которыми тебе сказку сказывали, а не те, что с перепугу пригрезились.

Я разобиделся на деда и засопел, вспоминая, что именно говорил Последнейший. Минуту повспоминал, потом не сдержался и выпалил:

— Домой мне пора. Завтра будем разбираться, где правда калечная, а где выдумка чистосердечная, — проорал и, пока дед вставлял, выпавшие от моей наглости, глаза обратно в глазницы, кинулся наутёк.

— Стой, ирод! Стрелять буду! Взбаламутил и тикать? Я тебе завтра сам из ушей косички сплету. Я же всю ночь спать не буду…

Я хоть и был босым, но деду за мной нипочём не угнаться.

«А если в подвал пускать откажется, у меня на этот случай козырь в лице мирового катапультиста имеется. Буду его просить или Павла вразумить, или запускать меня, куда понадобится. Только сандалии заранее обувать буду. А то вон, как мелкие камушки за пятки кусаются».

Глава 28. Бабулины миры

Лес. Ночь. Стужа.

«Хоть и готовился, а всё равно страшно. В прошлый раз не так боялся.

Знаю наверняка, что во сне-мороке, да по своему согласию, но захолонуло в груди, и всё тут. И захолонуло не от космической стужи, а от ужаса.

Лучше быть неразумным щенком, да бегать, да тявкать и по сторонам не смотреть, вилять себе хвостиком, радуясь всему подряд. А сейчас везде чей-то умысел проглядывает.

Вот и я уже не просто на лес глазею и возмущаюсь, что мороз есть, а снега нет, а соображаю: откуда в космосе снег? Нет там его и быть не может. Ведь он из воды сделан, а её там нет. Нет в космосе туч. И туманов нет.

…Нет, туманы, как раз имеются. Туманности. Точно.

А откуда знаю? Я что, сейчас головастым хвостиком в космическую розетку подключен? А через это, как наш телевизор, обо всём знаю? Только я и то знаю, что когда телевизор не включен, он туп, как валенок, хоть и называется Рекордом. Так и я, когда хвост в розетке, умный как утка, а когда вынут, как пробка.

Интересно, во что меня нарядили на этот раз?» — раздумывал я по дороге к костру, который, как и в прошлый раз, подмигивал золотыми глазками сквозь деревья.

— Миры, — прошептал я, когда вышел на поляну и разглядел кольцо из здоровенных мужиков и тёток.

Только сделал шаг в сторону костра, сразу всё вокруг начало меняться. Как в кубанском сне всё зашевелилось, задёргалось, небо прояснилось до пронзительно голубого цвета, костёр или погас, или стал незаметным от яркого света, полившегося прямо из неба, хотя никакого солнца не появилось.

Миры на глазах уменьшались и уменьшались, потом стали мелкой ребятнёй, забегали, заметались туда-сюда. Потом ребятня стала ещё меньше. В конце концов, все превратились в лягушат, попрыгали в разные стороны и затерялись в траве.

«Их сегодня побольше, чем в прошлый раз», — подумал я и пошагал вперёд.

Когда не нашёл глазами костёр и остановился, что-то меня сильно обеспокоило. «Опять глазами вижу, а умом не понимаю?.. Скорее всего. Может, природа вокруг? Вон какая разная, а вся в одном месте собралась. И горы торчат со снежными вершинами, и пальмы с кокосами… Откуда о них знаю?» — перестал я кумекать и замер. Всё видел, всё знал, но ничего не понимал. Ведь такого нигде не было, и быть не могло.

«Песчаные дюны и белоствольные берёзки вместе не живут, если в том нет человеческого замысла. Или божьего промысла?» — снова всё во мне захолонуло и затрепетало, а я стоял и глазел на островки всевозможной растительности, родом из разного климата.

«Вот снежок на лесную полянку сыплется. Вот дождик моросит, поливая травку на лужайке. Вон сосны высоченные построились в ряд. Там деревца карликовые с причудливо запутанными веточками. Вот песок, гуляющий по дюне и перебегающий с места на место. Вон там настоящие огромные цветы, но на коротких стебельках, поэтому еле из травки выглядывают. А вон овраги, занесённые снегом. А вот ручьи, бегущие по галечным дорожкам», —залюбовался я земными красотами и не сразу заметил женщину в пёстром палантине, шагавшую ко мне, вроде как, издалека. Только лицо её рассмотрел, будто была она совсем рядом. Красивое лицо, доброе, глаза огромные, карие. Нечеловеческие глаза, пронзительные, в самую душу смотрели.

Но что-то опять меняется. «Что за диво?» — изумился я от того, что женщина прямо на глазах преобразилась и стала другой. Только что была кареглазой брюнеткой, а через мгновение стала синеокой. И кожа посветлела, а волосы, выскочив из-под переменившейся накидки, стали цвета спелого колоса.

«Какая же ты на самом деле, мама Кармалия? Ты меняешься внешне, а всё равно собой остаёшься, — подумал я, догадавшись, кто шагал ко мне так непринуждённо и грациозно, так уверенно и красиво. — Так красиво могут ходить лишь… Нет, не богини. Богинь я никогда не видел. Так могут ходить только любимые нами… Мамы».

Слёзы так покатились из глаз, но я нисколько их не стыдился. А мама Кармалия всё шагала и шагала ко мне издалека, находясь совсем рядом, и продолжала меняться.

Она становилась и темнокожей брюнеткой, и узкоглазой азиаткой, смуглой и краснокожей, бледной и загорелой. Черты лица то были строгими и резкими, то мягкими и нежными. Глаза меняли цвет и разрез, но всё равно, оставались огромными и всё понимавшими материнскими глазами.

— Здравствуй, Головастик, — поздоровалась со мной Кармалия и стала похожей на тётеньку с афиши – темноволосой, со светлой кожей и яркими зеленовато-голубыми искрившимися глазами.

— Здравствуйте, мама всех миров, — поздоровался я осторожно.

— Тебе это место больше нравится, чем ночной лес? Ведь совсем сегодня идти не хотел, — пожурила всемирная мама.

— Здесь красивее, — признался я. — Что это за место? А то здесь отовсюду намешано. И вы, мама Кармалия, сами всю дорогу менялись.

— Понравилось? Или я смутила тебя метаморфозами? — участливо поинтересовалась собеседница.

— Мне вовсе не страшно было. Нет. Я… Я любовался вами. Вы такая… Красавица, — сконфузился я и опустил глаза.

— Спасибо тебе, Головастик. Спасибо. Давно меня люди так не называли. По-всякому обзывали и проклинали, а вот красавицей, кроме детей моих, в последнее время никто не называет, — сказала Кармалия и о чём-то задумалась.

А я стоял и ждал, когда она заговорит снова, и не нашёл ничего интереснее, чем рассматривать своё одеяние.

Я был в широкой рубахе из неизвестной материи, сотканной из толстых грубых нитей, но не шерстяных, а каких-то других, чем-то напомнивших мне паклю, возможно, из тонких волокон растений. Цвет рубахи был светлый, серо-жёлтого оттенка, а ворот начинался на левом плече и заканчивался на груди на уровне подмышек. Штаны были широкие из точно такой же ткани, а обуви на ногах не оказалось.

«Опять обувку не захватил», — подумал я и услышал, как рассмеялась Кармалия.

— Что? Без сандалий сегодня? — спросила она и перестала смеяться.

— Без, — ответил я, глядя на босые ноги. — А камушков мелких здесь нет?

— Здесь всё есть. Как в ковчеге.

— Так вы что, мама Кармалия, Природой командуете?

— Совсем нет. Природа – сила могучая, но необузданная. Огромная сила. Как сила Мироздания. Она, если закапризничает, много бед может наделать. С неё станется. А я силу её контролирую, да использую, да прошу о чём-либо. На всём, как и на тебе, метки свои ставлю, и тогда уже она думает, что ей можно, а чего нельзя, — объяснила Кармалия, а я вновь похолодел внутри.

— Какие метки? Пропуски в миры?

— Можно и так их назвать. Отметины мои не только на людях есть, но и на зверях лесных, на тварях морских, на рыбах речных. А они по мирам не кочуют.

— Зачем им тогда метки? — спросил я, возмутившись, что и рыбы носят такую же, как у меня, метку-пропуск.

— Затем, чтобы все видели их. И дети мои, и Природа, и звери хищные, и болезни всякие. Видели и понимали, что отмеченных мною нельзя и пальцем тронуть. Что зёрна они для будущего. И никакой голодный волк никогда не тронет зайчиху, отягощённую таким зёрнышком.

Понял, зачем девчушка всё метит? Вот она-то и есть хозяйка Природы и помощница в моём материнском призвании.

— Я тоже с таким зёрнышком и поэтому болеть не буду? — решил я узнать о том, что мне ближе, чем мировые и природные проблемы.

— Ты совсем другое дело. У тебя она не такая, как у зверей и птиц. Твоя метка для детей моих неразумных, чтобы знали, что по своей воле ты по ним гуляешь, а не беда с тобой приключилась, — просветила меня Кармалия.

— Такая беда, которая у нас в октябре случится? — вдруг, вспомнил я о Боге с поломанными ногами.

— Мамка эта по своей воле у вас окажется. Такое случается от быстрого убывания разницы между мирами. Только вот, в какой из них она себе дорогу пробьёт, пока неизвестно.

Всякое случалось и будет случаться. Но, как и в змеиной сказке, когда узнаешь о завтрашнем дне, хочешь ты или не хочешь, а произойти всякое может. И не только то, о чём узнал, — объяснила Кармалия.

— Я думал, это Бог будет. А тут чья-то мамка, — не стал я скрывать разочарования.

— А если простая мамка, значит, она уже не богиня? Да у каждой земной мамки такие же чувства к детям, как у Бога к чадам своим. Какая между мной, матерью миров ваших, и твоей мамой разница? У меня деток много, а у неё двое, и что? Разве от этого вас меньше любят? Меньше переживают? Вы такие же миры для неё, как и дети мои для меня!

Чем вы по сути отличные? Размерами своими или мирков, которые для себя создаёте, когда от мамки отдаляетесь? В вас почти нет никакой разницы.

Когда же вы, люди, ума наберётесь все, а не только некоторые и случайные, которых мы зовём головастиками? Не по размеру голов, конечно, а по величию того, что они могут увидеть и осмыслить.

Вы все, как устроены? «Не понимаю, значит, не вижу». Вот, как вы устроены. А ты возьми да пойми. Сделай усилие. И неважно, что да как увидишь разумом или глазами, главное, суть пойми. Ужаснись, когда поймёшь, но пойми, — чем дальше говорила Кармалия, тем меньше я соображал, о чём она толкует.

— Значит, из меня никакая не жаба вырастет, а я, просто, таким головастиком стать должен? — спросил я, когда она замолчала и отвернулась.

— Да, — коротко и как-то безнадёжно ответила всемирная мама.

— Значит, в жизни всё не просто так?

— Сама жизнь – это уже не просто так, — молвила Кармалия что-то уж больно для меня мудрёное.

— Значит, у моей бабули было бы целых девять миров. Если бы они все выжили. — ужаснулся я от озарения. — Почти, как у вас первенцев…

Кармалия после моих слов так и подпрыгнула.

Схватила меня на руки, подбросила, как пушинку высоко-высоко вверх и радостно заголосила:

— Вот почему я люблю тебя. Головастик, ты и есть Головастик. Всё понял своим умишкой-мальчишкой. А не только за то, что при рождении Скефию и мне два кукиша показал, — ликовала она и всё выше подбрасывала меня, как подбрасывают мамки грудных малышей на каких-нибудь их материнских радостях.

«Что такого опять сморозил? За что меня в космос?» — недоумевал я, когда мировая мама так высоко меня подкинула, что опять полетел кверху тормашками в хорошо знакомый космос. Я видел её удалявшуюся и улыбавшуюся моему полёту и пытался попросить о том, чтобы хоть чуточку, но запомнить этот сон.

— Мама, можно я запомню? Ну, можно? Можно я всё запомню?.. Мама-а!..

Кармалия стояла и улыбалась, а я летел и просил…

* * *

— Сынок, проснись. Тебе кошмар приснился? Зачем меня зовёшь? — трясла меня за плечо уже моя мама и пыталась разбудить.

— Это ты, мам? — спросил я, сначала приземлившись, а только потом проснувшись.

— Кто же ещё. Зачем звал? Так громко кричал «мама-мама», что я вскочила и к тебе, — обрадовалась моему космическому возвращению мама.

А я-то как обрадовался.

— Мам, ты у меня такая красавица. Подольше бы так было, — кое-как выговорил я и повис у неё на руках обессиленный и счастливый.

— Спасибо тебе, сыночек, на добром слове, — сказала мне мама и, поцеловав, уложила в кровать.

«Все мамки одинаковые», — успел я подумать, засыпая безмятежным сном головастика.

Глава 29. Допрос

— Вставай. Тебя там Павел дожидается, — донёсся сквозь дрёму отцовский голос.

— Встаю уже, — буркнул я и зарылся носом в подушку.

«Вот и пришёл день расплаты, — подумал о предстоявших объяснениях с дедом. — Какой неугомонный. Невтерпёж ему доклад о встрече с Каликой послушать. Будто вчера что-то непонятное ему нагородил о несчастье…

С кем? Точно знаю, что не с Богом. А жаль.

Рад конечно, что с нашим Богом всё в порядке. Тогда с кем, с богиней? А кто у нас богиня? Стоп. С какой-то тётенькой, которая сама к нам…

Никак не вспомню. Но ведь Калика…» — мне не дали додумать и снова окликнули.

— Ты идёшь?

— Иду! — заорал я, как полоумный и выпрыгнул из кровати с такой силой, что за пару шагов долетел до зеркала трюмо. — Свет мой, душенька, скажи, что во сне видел интересного, от чего лицо такое помятое, но счастливое? Мне уже дедов допрос не страшен?.. Что лыбишься, чудо метаморфозное? Ещё и глазки скосило, — когда до меня, наконец, дошло, что зеркало совсем не отражало меня, а выделывало, что ему заблагорассудилось, отражение уже запросто покрутило пальцем у виска и ткнуло им в сторону окна.

Я обмер: всё, что творилось в зеркале, выделывал кто-то другой. С воплем «Чур меня!» отпрыгнул от трюмо куда-то в сторону и, наверно, обо что-то крепко ударился, после чего на какое-то время отключился.

Когда очнулся, не сразу взял в толк, что куда-то шагал из дома. Только во дворе окончательно пришёл в себя, когда отец поймал за плечо и строго спросил:

— Тебя на рыбалку не ждать? Снова пойдёшь подвал ремонтировать?

— У меня сегодня дела. Вот завтра…

— А у меня каникул нет. Это ты до сентября вольный стрелок, а в моём тире только по выходным стрелять можно. Или к бабушке в Михайловку, или, как сегодня, на рыбалку.

Ладно, подожду, пока Серёжка вырастет. Тогда он со мной ездить будет, а ты иди к своему деду, расскажи про такую победу, — оборвал разговор папка и продолжил собираться на канал.

«Какую ещё победу? — недоумевал я, очнувшись окончательно. — В чём дед победил? В споре? В игре? Тьфу!» Отмахнулся от мысли, что Павел выиграл меня у родного отца, отчего я на целый день в полном дедовом распоряжении.

Настроение испортилось, и я уже не мог вспомнить отчего. То ли оттого, что показалось в зеркале, то ли оттого, что меня так бессовестно проиграли.

Отделавшись от мамы с её завтраком, побрёл в сторону Америки и мысленно завернул себя в сверкавшую обёртку.

— Где ты, американский американец? Почему твой штат-постамент беспризорный? Выходи, получи приз, — начал звать деда, не заходя во двор. — Ты посылал за мной или нет?

— Изыди, — донеслось из двора.

— Но чтобы Паша бросил жить? Тому не быть, — процитировал я Калику и вошёл в калитку.

Дед кряхтел в сарае, будто что-то тяжёлое перетаскивал.

— Занят? — спросил через закрытую дверь с цифрой XII.

— Заходи! — скомандовала деревяшка голосом деда.

Я поклонился, как научился у миров в зимнем лесу, ещё и ручкой заполировал.

Когда ввалился в сарай и увидел на одном из табуретов вспотевшего и тяжело дышавшего деда, понял, что никогда не узнаю, чем он занимался, потому как всё вокруг осталось прежним. Всё, кроме деда, напротив которого стоял второй табурет, предназначенный для допроса.

— Физкультуру делал? — спросил я вместо приветствия.

— К Нюрке мотался, когда тебе не дождался, — выдал дед первую рифму.

— Мне только сейчас сказали, что за мной посылал. Так я сразу прибёг. Про какую победу я тебе рассказать должен? Папка так и сказал: иди к деду, расскажи про победу.

— Если бы ты, дубинушка, вчера так подробно рассказывал, как ноне, я бы тебе такой благодарный был… Словами не передать. А Пушкина тебе самому читать пора. Потому как батька твой читал и знает про Балду и беса, а ты нет. «Испугался бесёнок и к деду. Пошёл рассказывать про такую победу». Понял? А родитель твой так брякнул, чтобы складнее вышло, а не по злому умыслу.

Прояснилось в башке? А то я на старости лет собственноручно ходил одиннадцатого за грудки трясти. Только он почуднее тебя будет. «Я в сторонке. Я в сторонке. Это они промеж собою». Ты что же, всё в себе снёс? — спросил дед, сверкнув взглядом.

— Что снёс и куда? К бесу? Или к Балде?

— Не открылся дружку закадычному. Не сказал, что от Калики вызнал, — подивился Павел моему новому отношению к тайнам.

— Секреты я хранить умею, — сказал я и тут же прыснул от смеха, вспомнив, как «храня секрет» сразу же спел одиннадцатому частушку о вечно живущем деде.

— Проболтался, где болтался? — во второй раз выдал старый и рифму, и забористый взгляд.

«Точно. Теперь я заборный взгляд переименовываю в забористый. Чтобы никто не понял, что на самом деле имею в виду», — подумал я и уже забыл, о чём, собственно, только что разговаривал с дедом.

— Я с тобой сейчас калякаю, или с тенью твоей? — спросил наставник раздражённо. — Говори, что Калика передал.

— Сказал, что Угодник узнал про беду от сравнивания миров. Где-то граница меж ними до того истончится, что чья-то мамка, считавшаяся в нашем мире мёртвой, головой пробьёт эту тонюсенькую стену. Мы все заохаем и признаем сие событие за чудо чудесное, а богомольные бабки за божий промысел.

Пока она с поломанными ногами будет лежать в больнице, нам нужно её выкрасть и домой спровадить. Угодник про всё это в будущем узнал. И про нас с одиннадцатым выведал, где мы будем в этот день мотаться. Поэтому Калику прислал с наказом, чтобы готовились к беде. И быстро сообщили девчушке-старушке, которую мне сыскать надобно.

Но когда её разыскивать, я не понял. Может сейчас, а может, когда про беду узнаем. Только я ни сейчас, ни потом, дороги к ней не знаю. А полномочий Калика мне… Или себе? Короче, нет полномочий каких-то. Всё понял?

— Вчера ты о другом щебетал. Всё про Второе Пришествие, да про Иисуса с поломанными ногами. Если тебе Калика про тётку сказывал, зачем божьего сына приплетал?

— А Калика о тётке ничего не сказывал, — еле выговорил я и сам испугался своих слов.

— Как это, не сказывал?! — взревел дедуля и спрыгнул с табурета. — Ты что же это? Всё, как есть, выдумал? Ирод царя небесного!

— Калика говорил слово «человек». Беда с человеком, а про то, что человек тёткой окажется, сам не знаю, откуда это в голове. И про Третью больницу он не болтал, и про то, что она не только ноги сломает, а ещё голову, когда пробиваться к нам будет. Об этом тоже ни слова не было, — перебирал я незнамо откуда всплывавшие воспоминания и сразу их озвучивал. — И моё отражение сегодня рожу скорчило, потом пальцем у виска крутило, а я всё о какой-то ментарфозии думал. У папки ещё про неё спросить хотел, когда он меня проиграл.

— Рановато ты начал видеть… Очнись, тебе говорят. Всё в порядке. Такие вещи нормальные, хотя аномальные. Но больно рано это с тобой началось. Ты что, и на девиц уже другим местом зыришь? — успокаивал меня дед, а сам продолжал расспросы.

«Оказывается, он обо всём таком знал и до сих пор молчал».

— Нет. Третий глаз у меня ещё не открылся.

— Какой ещё третий глаз? — почему-то не понял Павел.

— Который в тринадцать лет открывается. Которым на девок потом смотрят.

Дед не просто прыснул от смеха, дед от него чуть не порвался, как старая гармошка на свадьбе. Захохотал так, что, наверно, во всех мирах было слышно. Мне даже показалось, что голос у него стал раскатистым и могучим.

«Откуда столько сил на хохот берёт? А ещё старым прикидывается. Сам, вон, даже женским переливом смеяться не брезгует», — подумал я, а дедов перелив зазвучал ещё громче.

Наконец старикан успокоился и, усевшись на табурет, изобразил смеющийся вариант забористого взгляда.

— Третий глаз, говоришь? Так это дело ещё никто не называл. Сам придумал, или кто подсказал? — еле сдерживаясь, спросил Павел.

— Баба Нюра одиннадцатого так научила, — признался я.

— Она может. Она ещё не такому научит. Так ты кроме рожи в зеркале другого пока ничего не видишь? Вокруг себя? — спросил дед, когда успокоился.

— Только во сне, а в жизни – нет.

— Если ты про эту тётку во сне видел, про больницу, про её голову, тогда это правдой может быть, а сон твой вещим окажется, — думал дед вслух, как и сам я совсем недавно.

— Ничего такого я не видел. Сказать во сне кто-то мог, а вот картинок никаких не было. Одна какая-то метнафорза была. Точно была. А что за напасть, не знаю.

— Метаморфоза. Слово такое есть. Означает превращение гусеницы в бабочку или червяка в кузнечика, — поделился Павел учительскими знаниями.

— Не то, — отмахнулся я. — От метаморфозы любая женщина становится красивой. Это я точно знаю, а вот откуда?

— Это не метаморфоза, а водка, — сказал старый и снова как захохочет в голос, но уже только своим стариковским смехом.

— Чего ты надо мной смеёшься с утра? — разобиделся я. — Я тебе ещё не всё про Калику рассказал, а ты хохочешь.

Дедову улыбку, как ветром сдуло.

— Как не всё? А ну продолжай рапорт по всей форме.

— Сначала сам ответ держи. Где мне сыскать девчушку?

— Вдруг, нет больше недосказанного, откуда мне знать? Может, врёшь ты всё, а я тебе до времени такую тайну открою, что твоё отражение покажется ерундой, а не страшилкой.

— Как нет? А про то, что как только Угодник сообщил о несчастье, оно вмиг другим стать может. Мало? Так оно совсем в другом мире, а не в нашем с тобой случиться сподобится. Опять мало? А тётка дядькой сотвориться может. Скушал? Ну-ка, говори, где девчушку сыскать, а то я ничего этого не скажу. Даже не проси, — выпалил я деду всё, о чём знал, с дальним прицелом.

— Ты, что же это, Ёшкин кот, меня за дурня держишь? Думаешь, умом ослаб? Да я тебя вмиг просветил, аки рентгеном. Думаешь, сжалюсь над мальчонкой, невзначай сболтнувшим свои секреты, да укажу, где девчушка обитает? Накось, выкуси!

Как не крути, но изуродованными пальцами дед не смог показать фиги с маслом, а я пожалел о том, что и в самом деле хотел обхитрить его. Всё понял старый. Не мог не понять. А я нисколько не сомневался, что он слышал о змеином хвостике. Проще говоря, о шутках, которые устраивает будущее, если кто-то о нём узнаёт. Я и рассчитывал на то, что дед всё поймёт и за такие хитрости у меня или появится шанс всё узнать от него самого, или повод поговорить с Кармалией в его же подвале. Узнать от неё о девчушке-помощнице. А вот, после дедова кукиша я понял, что поступил нехорошо, поэтому повинился:

— Извини. Бес попутал. Если не можешь сказать, не обижусь. Нельзя, значит, нельзя. Прости.

А дед, видно, ожидал совсем другого, потому как мигом замолчал и засопел, почёсывая бороду пальцами, не сумевшими изобразить кукиш.

— С кем не бывает. Со всеми получается, что и не такое случается.

…Ладно. Продолжаем пикирование, — поднялся Павел с табурета и затоптался на месте.

— Когда у тебя следующий большой сбор? — спросил учитель-мучитель, а я захлопал ресницами.

— Когда хлопцев гуртом собираешь? — перевёл он на доходчивый язык.

— Планировал после пересдачи, — ответил я, и теперь дед заморгал, явно не понимая меня. — Когда в третьем и шестом мире оставят братишек на второй год окончательно, тогда и собирался.

— Когда сие решится?

— До двадцать пятого августа, и в третьем, и в шестом мире всё будет кончено.

— Хорошо. Дело терпит. Как решится, собирай мальчишек. Речь держать буду. Открою новый учебный год. Уразумел? — сказал дед и уселся на табурет.

— Теперь про девчушку, — скомандовал я и снова получил забористый взгляд.

— Про которую? Про Анку?

— Про старушку. А что там про Анку? — любопытство взяло верх, и я решил послушать очередную байку.

— Дык, если пришёл до Анки, не уходи спозаранку. Потому что, как следует тело нужно расследовать, — выдал дед пику и сам над ней рассмеялся.

— Дело расследуют, а не тело, — поправил я наставника, а тот ещё больше затряс бородёнкой.

— Кому как нравится, тот так и забавится! — выкрикнул дед сквозь смех, и опять за старое.

— Ничего не понимаю. Шутки у тебя несмешные.

— Если б ты их понимал, я б их из мешка не вынимал, — всё тряс и тряс бородой Павел, а я давно сбился с подсчёта его нормы по выпечке прибауток.

«Смеётся, значит, всё в порядке. А может, сознаёт, что ещё не готов обо всём навалившемся думать? Поэтому устроил разрядку напряжённости, как в телике говорят о политике.

И сколько в нём злости на всякое зубоскальство. Сколько энергии он на несерьёзность свою тратит. Может, наоборот, из неё силы берёт? Может, давно бы перегорел, если бы жил без шуток?»

— Ладно, куражься. Если передумаешь про… Про наше тело, всегда готов к бою с тобою. И на розыски той, над которой сейчас смеёшься, тоже настроен по злому, — молвил я заковыристо, но понятно и без упоминаний девчушек, на которых дед так ополчился.

— Погодь. Я тебе ещё про ворованные груши не сказывал.

— Лучше делом займись. Обдумай всё, а я завтра загляну, — откланялся я и удалился.

Глава 30. Большой сбор

— Как жизнь у неумных? — на полном серьёзе спросил я у третьего и шестого Александров.

— Оба камнем идём ко дну, — доложил третий.

Только он относился легко ко всему выпавшему на долю этих мальчишек. Или делал вид, что ему наплевать на случившееся.

Я старался не копаться в их чувствах. Понимал, что испытать им пришлось немало. И в физическом смысле, и в моральном.

Обоих поколачивали родители, когда у них заканчивалось терпение возиться с сыновьями, которые ни с того ни с сего стали настолько вредными, что нипочём не хотели ни учиться, ни отвечать на вопросы учителей и даже докторов.

— Чем кончилось? — обратился я к третьему, пока шестой замкнулся в себе и своих грехах, за которые рвался расплатиться и отказывался не только от помощи, но и от общения с братьями.

— Оба оставлены на второй год, как миленькие. Даже у студентов не получилось ничего, кроме КУР, из нас вытянуть. Тоже мне, практиканты. Нашего брата непонятными картинками не запугаешь. Не знаю, как шестой выкручивался, а я всё за пять минут перещёлкал, — увлечённо рассказывал третий, а я смотрел на него и жалел: «Всё ещё бредит. Придумал, что какую-то курицу из него вытащили. Бедняга».

— Там всё наоборот нужно было делать, балбес! Ты хоть знаешь, что этим практикантам сказал их руководитель? Нет? Когда я на все заумные картинки с вопросами сморозил шуточки, а они всё записали, он им так и сказал: «Запороли его». Вот только мамке с папкой он такого не сказал. Будто не они пороли, а студенты эти, — наконец-то и шестой начал выказывать буйные признаки жизни.

— Сам балбес. Главврач так про кекс говорил. «Запороли вы свой кекс». А сам на тетрадки кивал и двойками за практику грозился. Только после этого они от меня отстали. Начали у других КУР мерить. Какой у тебя, кстати? Признавайся, — разошёлся жизнерадостный третий.

— От восьмидесяти до девяносто пяти. У всех по-разному получилось. Они же каждый своё в тетрадке чёркали. Только, как там ответы посчитать можно, ума не приложу.

— О чём вы, граждане ненормальные? Что за куриц с кексами из ваших голов вытащили главврачи со студентами? — возопил я, не выдержав издевательства над своей головушкой.

— Каких ещё куриц? КУР – это, как КПСС. Сокращение, значит. Коэффициент Умственного Развития. Тоже мне, ненормальный. Это дело у всех желающих смерить могут, а не только у второгодников. У нас он как раз в норме. Поэтому мы кекс испортили. Ведь наш оказался длиннющим, а не коротким, как у настоящих ненормальных. Главврач им не поверил, что мы длиннее оказались. То есть, умнее. Вот и сказал, не запороли ремнём, а запортили кекс. Правда, он с психами до того умаялся, что сам оговариваться стал. Вместо «запортили» сказал «запороли», — чуть ли не прокричал Александр-третий, безумно озираясь то на меня, то на шестого.

— Хватит курами мериться! — прикрикнул я на обоих сразу. — Как мамки и папки всё это приняли, что вам сказали?

— У меня просто. Сказали, мол, не ожидали от меня такого, и что теперь я, как бурьян у дороги, расту и учусь под собственную ответственность. И главное не то, что на меня рукой махнули, а то, что махать этой рукой с ремнём в кулачке перестали, — беззаботно и почти празднично доложил третий.

— Мои наоборот. Обещали взяться за меня как следует. Чтобы не только во второй раз не остался в третьем классе, а, вообще, за один год всё выучил и сдал за третий и четвёртый класс разом. Экстерном, во. Только я пообещал сбежать в дольмен и в нём поискать лучшей доли. После этого меня больше не трогают. Боятся, что взаправду сбегу. Но как потом воспитывать будут, не знаю, — поведал невесёлую историю шестой.

— Ничего у них не выйдет. Миры разницу промеж собой сотрут, и всё станет, как у людей. То есть, у остальных. В общем, всё будет хорошо, — попытался я успокоить первых пострадавших от мирового уравнивания. — Теперь пошли в сарай. Там старикан-таракан речь держать будет, как председатель колхоза перед колхозниками. Потому как кое-что намечается на осень, но он сам обо всём расскажет. Не только у нас беды да победы, и у простых людей происшествия случается.

Мы дружно поднялись с травы сквера на улице Ефремова в третьем мире, известного мне по имени Даланий, и пошагали. Почему-то только в этом мире я чувствовал себя спокойно, поэтому назначил встречу в сквере, открытом всем армавирским ветрам.

После увиденного в доме третьего, я был уверен, что Даланий никогда посредников не подведёт, всегда сокроет от чужих глаз, а если понадобится, дуновениями о чём нужно предупредит.

«Жаль Павла сюда не затащить», — подумалось мне по дороге в дедовский сарай на наш первый большой сбор.

* * *

Когда все собрались и заперли оба лаза, мигом расслабились и принялись шпынять второгодников, расспрашивать друг дружку о новостях или просто дурачиться. На просьбы вести себя спокойно, никто не реагировал, и получалась полная неразбериха, как в сарае, так и в головах. Никто не знал, о чём собирается говорить дед, да и всем это было неинтересно.

Только я стоял и смотрел на друзей, ставших такими разными, хоть и считалось, что миры вот-вот сравняются окончательно, и между нами пропадёт любая, даже мизерная разница.

«Ох, не скоро ещё, — вздохнул я и, махнув рукой на попытки утихомирить оболтусов, решил сам сходить за дедом. — Его-то вы в раз послушаетесь. А он вас сегодня удивит. Ещё как, удивит».

Я вышел, напоследок предупредив банду-команду:

— Я за праотцом, а вы готовьтесь к плохим новостям.

Хоть и сказал я это скорее сам себе, но слова мои вмиг остудили горячие головы. Мгновенно всё затихло. «О чём он? Что за дела?» — слышал я, удаляясь от сарая.

Дед сам уже взлетел с Америки и, как тяжёлый бомбардировщик ковылял по двору, размахивая поломанными руками-крыльями, в одном из которых застряла его любимая палка.

— Что так смирно? Чума их взяла, что ли? — спросил он, не останавливаясь.

— Чумка. Таких кобельков только чумка с ног свалит, — выговорил я новое слово, пришедшее ко мне с болезнью любимицы Куклы.

— Чумкой таких нипочём не взять. Сейчас их укропчиком попотчую. Сейчас, родимых, — что-то придумал дед и косолапил дальше.

— Здорова, середнячки. Поздравляю с усреднением окончательным и бесповоротным. То, о чём так мечтали наши миры, случилось-получилось, — громогласно выдал дед вступительное слово и приземлился на табурет.

— Почему середнячки, а не посредники? — возмутился одиннадцатый.

— Потому как усреднили вас, голубчиков. Значит, получается, кто вы? Середняки. Вот кто. А про посредников… Вернее, про слово такое, забыть. Изъять его из обращения. Чтобы никто вас за барышников не посчитал, когда краем уха за разговор зацепится. Или вы, где ни попадя, не втыкали это слово секретное в речах междоусобных да краснобайных.

Понятно почему, или подробнее объяснить? Все теперь одновременные третьеклассники? Все. Что там у нас дальше?..

Ах, да. Продолжая тему изъятия слов, повествую далее. Слово «укроп» приобрело крайне бранную окраску и также изымается из обращения.

— Да ну, — возмутились бывшие посредники.

— Коромысло гну! — рявкнул Павел на всех разом и продолжил. — Что с вами творится? Подросли и начали лаяться, аки сапожники. Куда ни сунься, везде один укроп слыхать. «Укроп его знает», «что-то мне укропно», «пошёл в укроп», «обукропился», «укропина какая-то». Продолжать?

Все засмеялись, сообразив, что имел в виду старый острослов, а тот сидел на табурете с довольной миной и обводил собрание забористым взглядом. Казалось, совсем не собирался разговаривать серьёзно, но я-то понимал, что это всё сладкие присказки, а горькие сказки он приготовил на закуску.

— А сейчас начнём новый учебный год. И начнём с повторения прошлогоднего, а разом с этим поработаем над ошибками.

Кто вспомнит о ругательствах, о коих вы напрочь забыли? Никто. И понятное дело. Все решили, если миры идут навстречу и закрывают людям на вас глаза, на кой ляд эти словечки. Неправильно так. А вдруг, что из ряда вон? Миру тогда и дела до вас нет. У него и без вас всё свербит да чешется, а тут вы со своим «прикрой нас». А если вам дело делать срочное, что тогда? Лапки кверху и пусть укроп за вас разбирается? Ан нет. Будьте добры в боевой готовности быть, как трёхлинейка в смазке. Хоть триста лет в обед, а стрельнёт, мало не покажется.

«Подбирается к сути», — догадался я, а дед продолжил.

— Все усвоили? А все сподобились научиться глаза отводить? Старшой, — обратился дедуля ко мне, а я и не знал, что ответить.

— А… А я запланировал футбол в школьном дворе, чтобы в полном составе, — вдруг, вспомнилось мне. — Все будут сокрыты. И на себе прочувствуют, ежели до сих пор сомневаются в такой мирной силище.

— Это дело. Одобряю. Но про сигналы тоже помните. Если какая заварушка, вы к ней на изготовку. И без всяких несерьёзностей. Ухи откручу собственными отвёртками, — прикрикнул Павел и продемонстрировал изуродованные пальцы.

Никто над стариковскими руками смеяться не посмел, и он продолжил речь председателя.

— Вопрос. Если вы бежите спасать кого-нибудь всей гурьбою, я про четвёрки сейчас, то, кто вы такие, ежели спасаете мальчонку, к примеру? — спросил дед и, выждав паузу, продолжил. — Братья его. А если тётку или дядьку, в отцы вам пригодных?

— Дети мы ихние, — хором, как в первом классе, ответили мы, сообразив, о чём толкует наставник.

— А если деда старого, но душой молодого, значит, внуки вы. Как есть внуки. А вот бабок у нас пруд пруди, так что спасать их нет надобности, — схохмил Павел, и мы дружно рассмеялись. — А ежели, вдруг, ваше ухо на улице поймал милиционер, что ему волшебное сказать надобно, чтобы он кулачок ослабил? — прищурил дед забористый «прицел» так, что от глаз остались одни щёлочки.

Повисла мёртвая тишина. О таком мы не думали и не гадали. А в подобной ситуации в ближайшем октябре запросто могли оказаться. И что тогда делать, похоже, никто из нас понятия не имел.

— А нужно верещать, как можно громче и просить дяденьку милиционера Христа ради отпустить. А вот, что делать, ежели этот дядька в Бога не верует и ухо не отпускает? Об этом вам расскажут наши второгодники. А расскажут они о том, что, как бы над вами ни измывались в милиции, как бы вам ухи киноварью не красили, а нужно уйти в себя и ни слова, ни полслова не проронить. Какие бы там не учиняли испытания безжалостные, вы должны быть аки кремни. Понятно?

Что притихли? Не переживайте. Они с шалопаями сами не захотят дело иметь. До утра, в край, подержат за строптивость, а до прихода начальства пинка на заднице намалюют всенепременно. Никому не охота с начальством объясняться, где и за что вас поймали. А если мамка ваша, им неизвестная, за сыночком не придёт, то и на кой ляд вы им сдались?

Лишь бы вас оптом не словили, вот тогда беда настоящая. Но такого я и представить не могу, чтобы вас один милиционер оптом ловил. Тогда вы, как есть, к службе непригодные.

А ежели-таки изловят, ведите их до сарая и мигом в погреб, покуда я или Нюрка дурня из себя строить будем. А уж там и печатью его приложите. Потом Угодника кликнем, уж он им и руки загребущие укоротит, и головы дремучие поправит так, что дорогу домой забудут.

Полегчало? То-то же. Продолжаем, или перекурить захотелось?

Все вздохнули, пошушукались, поёрзали на скамьях, но перекуривать отказались и потребовали продолжения страшных сказок.

— Продолжай, деда. Мы не курим. Мы же не олухи. Давай дальше, — осторожно просили то слева от меня, то справа, а я сидел и ждал, когда же Павел приступит к главному блюду вечери.

— Давалка ещё не отвалилась, — хихикнул дед и продолжил: — С почтой все знакомы? Я не вижу, есть ли у вас в ней нужда?.. Что значит, все знают? А кто скажет, как определить пришла к вам эта самая почта, или нет? А очень просто. Просунул двуствольную сопелку в сарай да глянул, приоткрыт ли ящичек? Приоткрыт – в нём весточка. Закрыт – нету.

Может, вашему братке невмочь вас искать? Кинулся он в сарай соседский и заметнул послание. И требуется от вас самое малое: прийти разок в гости к нам, старикам, да глянуть на почту, есть ли, да на стариков, живы ли?

Скушали? Десерту не хотите? А то двенадцатый всё косится и ждёт, когда о заглавном толковать начну. Он-то и принёс вести калечные. Я про Калику сейчас намёки строю, — буднично молвил дед и начал зорко следить за реакцией сидевших за столом.

«Проверяет. Не проболтался ли, — осенило меня, когда увидел, как старый просвечивает сослуживцев. — А вот не проболтался нисколечко. Получи и распишись».

— Ладно, не горюйте. Сейчас каждому свою порцию выдам. По вашим бледным ушам и бессмысленным взглядам ясно, что доверять вам, конечно, можно, но только тайны, потребные для задания, выдам двоим проверенным человечкам. Двенадцатому и одиннадцатому.

Они вам, охламонам, не проболтались ни про Калику, ни про беду, ожидаемую в одном из миров. Я про октябрь сейчас, про месяц. Так что, имейте зарубки на носах: ежели какая напасть приключилась, только эти двое будут знать то, что вам нужно исполнять незамедлительно.

Повторяю для непонятливых: незамедлительно! Или беда разрастётся так, что в усреднённых вами мирах такие круги по воде пойдут, что землетрясениями не отделаемся.

Все так и ахнули, и я в том числе, когда представил возможные последствия беды. Но все ещё не знали, о чём пойдёт речь, а я знал и представлял куда больше других.

— Не дрейфить. Угодник предупредил, а он дело своё знает, и на помощь мигом примчится. Так что, ходите в школу, учите уроки, а по городу гуляя, ухи грейте на чужие разговоры. А как что узнаете, мигом к нашей троице с докладом. Ко мне, двенадцатому или одиннадцатому. Как только что-нибудь сподобится, а что имею в виду, позже объясню. Так забыли о равенстве промеж вами, и всё сказанное нашей троицей исполнять, как на духу. Жизни человеческие будут зависеть, от того, как вы быстро всё сделаете и обернётесь. Понятно?

Киваете, а что вам понятно и не знаете. Бог вам судья.

Теперь в двух словах о грядущем испытании. В октябре закинет к нам человечка из какого-нибудь дальнего от нас мирка. Случай особый, но бывает такое от быстрого мирового уравнивания. Так вот, кто это будет и откуда – неизвестно. Может, мамка, детёныша бросившая в своём миру, или дядька, захмелевший и сиганувший в привидевшийся ему один из наших. И такое от сдавливания между мирами бывает, так что, ждём религиозного бреда на тему конца света. Всё уразумели, что случиться обещается? Вот и славно, а то я притомился.

Дед встал и, как ни в чём не бывало, вышел из сарая, а мы, оглушённые новостью, остались и ещё долго глядели помутневшими взглядами каждый в свою синюю даль.

Глава 31. Откровения душ

Разошлись мы поздно. Сначала все сидели, не шелохнувшись, и думали, каждый о своём. Потом устали от одиноких и тоскливых мыслей и начали делиться впечатлениями. Общались все, кроме меня и одиннадцатого. Мы сидели рядом, как два никому не знакомых памятника. Ни мне, ни ему разговаривать не хотелось, а всем остальным с нами подавно.

Косых и презрительных взглядов не было, а были лишь уважительные и понимающие, но и они не позволяли моей совести успокоиться. Из-за чего-то я всё равно чувствовал себя виноватым, особенно перед соседом.

— Расходимся, или как? — наконец, обратился Александр-третий ко мне и сидевшей рядом скульптуре.

— Конечно. Только я с Саньком пока тут останусь. Вдруг, дед удумает озадачить нас, — ответил я третьему, и все начали расходиться.

Когда мы остались вдвоём, ещё долго сидели молча. Разговаривать не хотелось, и я тянул время и ждал, когда соседский близнец заговорит первым.

— Ничего рассказать не можешь? — не выдержал он, наконец.

— Сказку могу рассказать. Не думай, что издеваюсь. Нужная сказка. О змее и мышке.

— Валяй, — разрешил напарник.

Я долго и путано рассказывал услышанную во сне сказку, а когда окончательно заблудился в мышиных страданиях, своими словами объяснил её смысл. Сказал, если кто-нибудь узнаёт о завтрашнем дне, по мировым законам, этот день обязан измениться. А так как нам стало известно, что вскоре случится беда, значит, и она обязательно поменяет вкус и запах. Если раньше тётка была пострадавшей, значит, в октябре такое может случиться с дядькой. И если беда случилась в одном мире, то непременно грянет в другом.

Одиннадцатый сидел, слушал мои сбивчивые речи и не задавал вопросов. А я с не проходившим чувством вины рассказывал, то повторяясь, то исправляясь.

— Что там изначально случилось? Что тебе Калика рассказал? — перебил он, не вынеся сказочно-бедовой пытки.

— В том-то и дело, что ничего. Он так напугал новостями, что мне конец света пригрезился. Подумал, что Бога спасать пойдём. Это после его слов о человеке, из-за которого начнётся религиозный переполох, потому как все его давно мёртвым считали. А про то, что на самом деле будет, сон вещий увидел. Ну, так Павел объяснил. И главное задание, которое нам с тобой выпало – поиск тайной тропы в мир девчушки-старушки. Она нам, получается, позарез нужна.

Одиннадцатый чуть не подпрыгнул. Глаза так и загорелись.

— Девчушку? Во дела. Что же ты… Ах, да. Меня дед тоже пытать приходил, но я ничего понять не мог. А тут такое намечается, — затараторил он и уселся прямо на стол. — Когда пойдём? Завтра?

— Откуда мне знать. Я ни дороги не знаю, ни имени её. А может, она где-нибудь в молодых мирах живёт? Там, где зязябры водятся. Или, вдруг, в будущем? — размечтался я.

— Тогда на кой нам она? Если мы без неё можем в будущее протиснуться? Ты загнул про будущее. Угодника мы сами не сыщем, в том-то и дело. Наша прогулка должна быть куда-нибудь неподалёку. Она же запросто по нашим мирам бродит, и пропуски раздаёт.

— Дубинушка ты. Она не пропуски раздаёт, а метки расставляет. И посредникам, и зверям лесным, и даже рыбам, которых мы с тобой на рыбалке ловим, — нашёл и я, чем удивить брата.

— Врёшь. На кой ляд им метки? Как они в подвал заплывут? На сковородке, что ли?

— Другие у них метки. Не для путешествий, а для сохранности жизни и здоровья. Так как она знакома с Природой, а та дура дурой и погубить всех может, ей приходится метить тех, кого никому трогать нельзя. Ни съесть, ни понюхать. Понятно? — растолковывал я дружку то, что ещё недавно сам ни понять, ни принять не мог.

— Ни в жизнь не поверю. Чтобы на мне рыбья метка чешуйкой приклеилась, и меня через это природа не съела? Хрень. Ой! Укроп это, — всё больше и больше горячился мой собеседник.

— Ах, укроп? Тогда не проси, чтоб тебе рассказывал. Иди к деду или к Калике, и пусть они тебя просвещают, — возмутился я и вскочил с табурета.

Мы, как два гордых крейсера, как рассказывал дед, задрали обиженные друг на дружку носы и разошлись в противоположных направлениях, не замечая один другого. Один крейсер нырнул в подвал, а другой выплыл вон из сарая. Только крейсер, которым был я, сразу у сарая воткнулся гордостью в деда.

— Разбежались?

— Пошёл он, этот укропчик, — выпалил я с досадой. — Не хочу с ним искать девчушку. Не верит он ни во что.

— Ишь, как подействовало антиругательное средство. Разом усвоилось. Сильная штука. Прижилось бы в головах, был бы праздник. Я не о вас, доверенных и доверчивых спрашивал, а о всех хлопцах. А то выскочил, как бойцовский цыплёнок. Ой, беда с вами недомерками. Прямо беда за бедою. Купил дед козу, а она с бородою. Так говоришь, сам пойдёшь и сыщешь?

— Пойду и сыщу. Далече она обитает? Или её тоже можно покликать в по… — договорить я не смог: кто-то невидимый тёплой ладошкой перекрыл дыхание и заткнул мой не в меру болтливый рот.

— В поле её не дозовёшься, — ничего не заметил дед, а мне сразу же возвратили возможность дышать и разговаривать.

«Кто так придушил, чтобы не проболтался? — задумался я. — Душенька или Скефий?».

— …Когда войдёшь, глазами её не увидишь. Только на ощупь. Очами её никто, кроме доверенных персон не видит и видеть не должен. Так и скажешь своему дружку. А вот с собой его брать необязательно. Сам не знаю, зачем двоих послать хотел. Он же, всё одно, ничего путного не увидит. Всё запомнил? Дальше двинемся? — спросил дед, когда закончил инструктаж, важнейшую часть которого я пропустил.

— Это что получается? Девчушку руками щупать? Ты всё издеваешься, а я по правде хотел сходить и найти её, — возмутился я из-за шуточек с девчачьей невидимостью.

— Я перед ним наизнанку выворачиваюсь, а у него не пойми, что в башке. Ишь, додумался. Девиц щупать захотел? Я те сейчас щупну! И всё третьим глазом. Уж больно ранний о таких вещах разговаривать, — взбунтовался дед с какой-то стати.

— Это ты сказал, что глазами её не увидишь, а нужно щупать. А щупают её лишь уверенные хлопцы. Или путные? — запутался я окончательно, а тут ещё смех почудился вокруг нас с дедом.

— Путные? Распутные! Олух! Я тебе про верёвочку, что на нагель восьмёркой накручена, а не про девиц талдычу. Ты каким местом слушаешь? Глазом своим? Или спишь и вещие сны видишь?

— Прости. Наважденье случилось, как в тот раз в зеркале. Не повторишь снова, ну пожалуйста, — пришлось пойти на хитрость, чтобы успокоить и деда, и себя, и смешки в зрительном зале, в котором мы с ним играли комедию, а нужно было что-нибудь душещипательное.

— Ладно. Взялся вас обучать – сам виноват, что дворянином родился да грамоте обучился. Повторяю для слабонервных и других многих, умишком убогих.

Войдёшь в центральную подземную пещеру, в которой лаз… Ну, дырка в подволоке. Лаз этот ведёт в тринадцатый мир Иуды. В пещере из стены доска торчит. Тоже невидимая. В доску нагель воткнут, а на него уже верёвка намотана. А вот, между какими мирными цифрами вся эта конструкция, не припомню. Видеть её видел, только вот, пользовать не пользовал. Не приходилось мне с несчастьями знаться, от коих туда влезть захотелось бы. А вот Калика, тот лазил туда неоднократно. Можно сказать, тропу на той лестнице протоптал. Только, то был не нынешний Калика, а который в нашем мире родился. Не заснул ещё, окаянный?

— Нет. Слушаю, — сказал я учителю, а у самого, то мурашки по спине бродили от видений мира Иуды, то зудело в груди вопросами о дедовом дворянском происхождении, через которое, оказывается, попал он в учителя к комсомольцам.

— Продолжаю. А ты всё понял про верёвку? На чём её намотанную искать придётся?

— На нагелю, — похвастался я вниманием.

— Это палка такая. Как держак у тяпки. Воткнута в доску так, что и сверху торчит вершка четыре-пять и снизу столько же. Она-то и зовётся нагелем. Только, что верёвочку, что доску, не увидеть и не ущупать, даже если об них башкой биться. Уразумел? Сокрытые они от всех посредников.

А до Угодника той верёвки не было. Всем старшинам приходилось с бесовством знаться да просить, чтобы из Иудина мира лоза виноградная в лестницу заплеталась да под ноги спускалась. Тьфу-тьфу-тьфу! Это он уже тот срам исправил, Угодник наш. Чтобы по православному всё было, и умы некрепкие не смущало. Не заснул?

— Нет, — громко выдохнул я, а перед глазами так и встала девчушка, опускавшая виноградные лозы в пещеру, где я заплетал их в косичку и залазил к ней, а потом она подхватывала меня на руки, подбрасывала высоко вверх и радостно кричала: «Головастик пришёл! Головастик пришёл!»

— Ты её осторожно с нагеля сматываешь и потравливаешь. Попускаешь, значит. Верёвка поднимается, а лестница опускается. Всё вверху через колёсико продето. Ну, как если бы я через сучок на абрикосе верёвку перекинул и на другой конец привязал лесенку. После за свободный конец потянул через сук, а лесенка бы встала в полный рост. Понятно? А когда приподнял лесенку, верёвку бы восьмёркой накрутил на нагель.

Что я тут перед тобой распинаюсь? Ты же меня не слушаешь. Вон, у тебя мухи в рот заползают, — оборвал дед инструктаж, заскучав от серьёзной роли воспитателя.

— Врёшь. Нет никаких мух, — не обиделся я, но на всякий случай ощупал лицо.

— Нет, так нет. Как залезешь вверх по лесенке, ступай на поляну с цветами. А там становись, жмурься и зови её, как давеча собирался в поле. А теперь слушай вызов: «Девчушка-старушка, стань передо мной…»

— Как лист перед травой, — не удержался я и вставил знакомую рифму.

— Не перебивай, — отмахнулся Павел и продолжил. — «Стань передо мной, глаза мне открой. Я посредник двенадцатый мирный. Стою в мире твоём и жду тебя смирно». Запомнил? — закончил дед рассказ о бесовском мире, в который меня же и посылал.

— Запомнил. Что непонятного? Лезу к бесам и зову девчушку. Потом ей говорю, чтобы пришла к тебе по делу. Потом мчусь обратно.

— Я же говорил, малахольный. На кой мне она? Сам всё ей сказать должен. О том, где беда, в каком мире, и куда посылать Угодника. Ты к тому времени обо всём этом знать обязан. А когда побежишь обратно, лесенку той верёвкой из пещеры поднимешь, а саму её на нагель намотаешь. Чтоб всё было так же, как до тебя. И мне плевать, что она невидимая! — накричал Павел, пытаясь вдолбить мне нужные знания.

— Получается, к ней ещё рано идти? Ждать нужно беды той окаянной? — подивился я неразберихе в голове, случившейся от инструктажа.

— Сходить нужно для ознакомления и будущей сноровки. Потренироваться и с верёвочкой, и с лесенкой. Чтобы потом впопыхах самому на ней не повиснуть. Поэтому в помощники хотел сосватать дружка-соседа. Он, вроде, тебя толковее будет, — поморщился дед.

— Так его же баба Нюра сызмальства приучала да науськивала, а ты мне ничего не рассказывал. Ни про семью мою несчастную, ни про работу… — затих я, не сумев подобрать нужного слова, а обозвать работу «опасной» не посмел.

— Сам решай. Ходить или не ходить. Брать или не брать. А натренироваться и есть твоё задание, — закончил дед общение и ушёл, как перед этим с большого сбора – не прощаясь.

Я остался сидеть на табурете и решил не выходить из сарая до тех пор, пока в голове всё не уляжется, и я не приду хоть к какому-нибудь решению о предстоявшей тренировке.

«Делать нечего. Сижу вот, думаю. А думать про одиннадцатого, ой, как не в радость. Брать с собой или не брать? Не возьмёшь – обида, возьмёшь – беда. Его же внизу не оставишь. И к Иуде в мир с собой не возьмёшь. А по невидимой лесенке, как лазить буду?

Интересно, кто тринадцатым миром командует? Вот его и нужно попросить, чтобы невидимость с лестницы стёр. Может, сама девчушка командует? А если не она? Почему тогда обитает в том мире с живыми лозами?

Стоп. Виноградные лозы и на афише, и в костре держит мама Кармалия. А девчушка её помощница. Что если это не бесовский мир, а мир мамы Кармалии?

Если мне нужно к цветочкам подойти, потом рифмами позвать девчушку, а цветочки я точно в мороке видел, когда Кармалия такой красивой была… Иттить колотить!» — решил я покончить с фантазиями, которыми так увлёкся, что поначалу не обратил на голос из подвала никакого внимания.

А голос так и сказал:

— Иди уже домой, Головастик.

— Иду, — согласился я и вышел во двор, всё ещё размышляя, а когда сообразил, что слышал Кармалию, так и подпрыгнул от насквозь пронзившей судороги.

Потом взял себя в руки и бегом домой.

* * *

— Ну, как ты, голуба, намаялась со своим?

— Я так к нему привыкла, что мне и не в тягость. Прожили положенное, прожили отпущенное, одолеем и пожалованную присыпочку. Пересилим, пересеем и удалимся восвояси.

— А сколько вам песочку прибавили?

— Совочек за дочек, да за каждого сыночка по четверть совочка. На круг много-много немножечко. Почти чайная ложечка. И за это спасибо и поклон земной. Дальше будем страдать, да коптить, да ковылять. Хорошо, что Нюра из Татисия хлопочет за нами, болезными-бесполезными. Спасибо ей. А твой пострел везде отметиться успел?

— А то. Шустриком мотается, подрасти пытается. Только уж больно рано ему такими вещами заниматься. Ума бы сначала набраться, а не опыта этого окаянного. Не окреп ещё разум, и боюсь я за него, ой, боюсь. Только всё без толку: помочь да надоумить нельзя.

— Почему нельзя? А мы зачем? Или мы не души братские-рыбацкие? Ты его разбудить сможешь, когда нужно будет?

— Подпрыгнет и потолок чубчиком чиркнет. А зачем?

— В нужный час на улицу надо будет завлечь-выманить, чтобы вы кое с кем встретились. Только обещай, что не дашь ему глаз поднимать ни в коем разе.

— Ты что это? С кем нас свести вздумала? С Нею? Знаешь же, что нельзя этого делать. До первого раза, когда Сама пожалует, ни в коем случае.

— Не горячись. Молодая, а уже обо всём мнение имеешь. Ты старших послушай. Вы уже виделись, когда Она за Григорием приходила. И глазели на Неё, когда в саване белом была. Вот и сейчас, когда мимо проходить будет, станьте на обочину и стойте. А заговорит, или нет, Ей решать.

— За Лилей придёт?

— За ней. Пришёл её час.

— Откуда знаешь?

— Я давно обязанная, одной ногой к Ней привязанная. Теперь выхожу каждый раз на дорогу и старого с собой тащу. И встречаю, и кланяюсь до земли Её милости. Так что, где и когда бывает, чувствую, как сама знаешь, кто.

— Вот оно что. Только не пойму, Она-то здесь причём? «Когда в чёрном рыщет – жертву ищет, а когда в белом – занята делом». Вот и всё, что мне знать положено. И что в глаза Ей смотреть можно только когда в последний раз придёт. В них сила великая. Если кто посмотрит в те глаза, когда в пьяном загуле или ещё по какой причине выйдет из-под нашего контроля и встретится с Ней взглядом, рано или поздно загубит жизнь. Не сможет не загубить. Так тот взгляд тянуть будет, так тянуть. И грех великий на нас падёт. А ты мне…

— А я тебе так скажу: Она ещё и ошибки мирные исправляет. И тебе о том знать положено. И то, что Она ко всем вашим Угодникам милость свою явила. Да только одного спасла и слово ему дала, что лежать его часы будут до тех пор, пока сам Её не позовёт.

— Давай сначала про ошибки, а про Николая потом.

— Ты думаешь, Она в наших мирах всех Настей прибрала, а теперь смирится с новой здоровой? Нет конечно. Как только она сюда явится, времени на её возврат будет очень мало. И просить Угодник станет об отсрочке уравнивания, чтобы успеть её родной мир сыскать и вернуть к ребёнку.

— Боже мой! Какая…

— Такая. Такая жизнь у нас, милая. А ты думала, её в милицию заберут? Эх, молодость.

— А про Угодников?

— Там всё трагично было. Наказание им ниспослали за темень, но за добрые сердца не захотела Она их губить почём зря. Вот и дала им шанс для них неизвестный. Только о том, что от врага нельзя отворачиваться предупредила. Но и не отворачиваться они не могли, это Николаи сами смекнули. Так что, когда их на фронт провожали, и мамки, и сами мальчики знали, что обратной дороги у них не будет. Вот и получилось, когда в бою сосед не добежал до окопа, потому что ранило. И стал он помощь просить, чтобы помогли из-под обстрела уползти. Понял Николай, что час его пробил. Осознал, и всем, кто был рядом сказал о том. И все Николаи во всех мирах, как один узнали, но все, как один поднялись и на помощь пошли. Уж больно хорошие мальчики у мамок были. Больно добрые да славные. Знали, что на смерть идут, но шли. И шли, как герои.

— Как же один из всех спасся? Только у него этот шанс был?

— Нет же. Шанс у всех поровну был. Только одному из двенадцати повезло, а остальным нет.

— Не томи. Не томи душу. Поведай, как было.

— Я и рассказываю. Выскочили Николаи из окопа и побежали соседа спасать, а как добежали, под руки его и обратно в окоп. И молиться, чтобы приняли их души, магией согрешившие, в руки Господа нашего милостивого. Шагали обратно и молились, и соседа того на руках несли.

А Добрая вышла и, вроде как, поклонилась их храбрости, и такое Она часто на войне делала. Только, когда кланялась, каждому на пути часики их поставила со временем, заканчивавшимся.

Все они по-разному в окоп возвращались. Кто перебежками из стороны в сторону, чтобы враг не прицелился, кто согнувшись. Тело у каждого, как могло, так и пыталось выжить, сама понимаешь. Только один из нашего мира стерпел и прошёл всё прямо и до конца. Никуда не свернул и не дрогнул!

Видишь, какая сила в нём жила и по сию пору живёт? Только он один запнулся ногой о невидимые часики, Доброй поставленные. Одни те часики упали набок, и кончавшийся песок в них остановился. И сейчас Она хранит их и не разбивает, как после смерти. И знак ими показывает: держит перед собой и смотрит на них. А кто видит Её в чёрном и часики эти, тот соображает, что к чему.

— Ты думаешь, Она увидит племянника и знак этот покажет?

— Живу и надеюсь. И тебе советую в назначенный час встать у дороги и склониться с просьбой о знаке заветном.

— Я тоже живу и надеюсь. Постараюсь всё сделать. Разбужу сорванца и на улицу вытолкаю. Лишь бы в глаза Ей не глянул. Только как же его надоумить, что знак видит? Всё про наш разговор выложить?

— Сумеешь – выкладывай, коли нужда в том появится. А если не получится отсрочку получить на девять дней, чтобы Настю за срок православный домой вернуть, то и рассказывать не о чем будет. А миров вон сколько у мамки. А искать-то вам с ним придётся. Куда ни попадя её не спрятать и не утаить от Доброй. Всё одно, что гостья сама Ей в глаза смотрела, а не близняшки из наших миров. И жизни у неё не будет нигде, кроме родного мира, в котором она в живых осталась, а не муж её, как у нас.

— Спасибо, что светом-советом поделилась.

— Не за что. Сама делиться не забывай.

— Не забуду, обещаю. И на дорогу последнюю Лилину выйду с озорником обязательно.

— Ну, не прощаюсь. Старый не любит.

— До встречи.

Глава 32. Подготовка к пещерному походу

«Думал вчера, думал, так и не додумал, а утро вечера не мудренее. Тут уже в школу через три дня. Кошмар. Вот жизнь припустила вскачь. Тпру!..

Что же с одиннадцатым делать? Он ведь совсем от рук отбился. Может, с третьим подружиться? Он и сам не зануда, и других не осуждает. Но с ним в пещеру нельзя, а жаль.

А как добираться? На велосипеде? А как туда во время беды домчаться? Мир просить о запуске? Но если всё у нас случится, Скефию не до шалостей будет. Вот если у соседей, тогда попрошу. А снежком залепит, тогда точно на велосипеде.

Теперь подумаю, о чём с девчушкой беседовать. Во-первых, про имя настоящее спрошу, чтобы не обзываться, как все. Во-вторых, про тринадцатый мир. Вдруг, он маме Кармалии принадлежит? И пещера в её мире стоит, а мы ни ухом, ни обухом. А если это так, там с ней самой встретиться можно? Живьём. Не во сне-мороке.

Как же. Не во сне. Она же говорила, что облик под человеческий разум адаптирует. Получается, там её нет? Это я запишу на в-третьих. Тогда что во-вторых спрашивал? Про это и спрашивал, про мир, чей он или кто он. Как же правильно сказать?..

Эх, мне бы чуть-чуть ума прибавить, мой бы сразу удвоился.

Что-то не то сморозил. Получилось, у меня сейчас чуть-чуть и есть, к которому если столько же прибавить, то удвоится. Ну и балбес. Эй, зеркальце, я тебе сейчас такую глупую рожу покажу, только держись. И крути пальчиком у виска, сколько вздумается».

Я выскользнул из кровати и пошагал к зеркалу. Начинал-то смело, а под конец дальнего пути из пяти шагов, замедлился дальше некуда. Но собрался с силами и заглянул в зеркало.

— Молчит. Ни тебе пальчиком, ни тебе бровью себя не выдаёт. А вот так умеешь? — закончил я монолог и скорчил рожицу.

Но отражение, как было серьёзным, так и осталось, и на выходку мою не отреагировало. Я сначала испугался, но быстро взял себя в руки и спросил:

— Душа?

Отражение кивнуло.

— Дело ко мне? — припомнил, как во сне общался с душой.

Из зеркала снова кивнули.

— Прямо сейчас? А то мне к одиннадцатому бежать надо.

Отражение отрицательно закивало и показало сложенные вместе ладошки, подставленные под щёку.

— Во сне поговорим?

«Нет», — покачало головой отражение.

— Разбудишь, а после поговорим?

Отражение вначале кивнуло, а потом руками показало что-то неопределённое.

— Тогда учись разговаривать. Я твоих жестов не понимаю. Ну что, я побежал?

Отражение закивало, а я не заставил себя долго ждать. Только пятки сверкнули. Хоть и был разговор душевным, но волосёнки танцевали вприсядку, а мурашки волнами, то накатывались, то рассыпались.

* * *

Вырвавшись из дома я помчался не к дружкам, приехавшим из пионерлагерей и бабушкиных станиц и начавшим бродить по округе в поисках занятий, а в другую сторону. На мгновенье даже взгрустнул по тихой и спокойной жизни, которая была совсем недавно.

Нет, им я не завидовал. Просто, светлое чувство печали о прошедшем лете перемешалось с ожиданием предстоявших злоключений и вылилось в грусть по утекавшему в синюю даль детству.

Павел сидел на Америке. Всё та же хитрая физиономия, всё та же палка-выручалка.

— Здрав будь, барин, — поздоровался я бодро.

— Какой я тебе барин? Время барское и гусарское кануло в лета.

— Я к одиннадцатому. Договориться о походе в пещеру.

— Понятно.

— Это если он опять не загордится и не начнёт хвостом крутить. А так я и в одного герой. Уже с зеркалом, знаешь, как по душам байки травлю? Закачаешься. Правда, оно пока не разговаривает, а только кивает. Жуткая вещь, аж мурашки с волосёнками танцуют. Но, хотя и робею, зато смею, — похвастался я зеркальными успехами.

— Уже и этим балуешься? Что же с тобой дальше будет? — сначала всплеснул дед руками, а потом сказал: — Ступай себе с Богом. Мозги только с собой возьми. Авось, пригодятся.

* * *

— Здравствуйте, баба Нюра. Как здоровьишко? — вежливо поздоровался я с хозяйкой одиннадцатого сарая.

— Вашими молитвами, — любезно откликнулась баба Нюра. — Ты к нашему Александру? Тогда поторопись, а то его папка на рыбалку увозит.

Я заскочил за сарай и попросил Татисий о своём сокрытии.

Когда прибыл на место и увидел, как братец помогает отцу собираться на рыбалку, вошёл и приветствовал всех присутствующих.

— Сокрытый? — зачем-то уточнил одиннадцатый.

— В обморок же никто не бухнулся.

— А я к такому никак не привыкну, — признался друг. — Ты надолго? А то мы на канал уезжаем.

— Хотел о походе к девчушке сговориться.

— Решил меня с собой взять? А когда? А то я на рыбалку еду, — спросил одиннадцатый.

— Можно бы завтра, но если уезжаешь, сам схожу в пещеру.

— Девчушка что, в одном из наших миров живёт? — удивился братец.

— Нет. Она в другом месте обитает, но позвать её можно… Короче, нужно в дырку залезть, что в потолке пещеры. Ладно. Сам завтра схожу.

— В дырку? А как? Взлететь?

— Там всё что нужно имеется. В самой пещере. Потом расскажу.

— А давай мы сейчас тебя подвезём. Вот весело будет. А остановиться на Фортштадте я папку уговорю. Будто в туалет захочу по срочному, — предложил идею одиннадцатый.

— Ополоумел? Вдруг, что не так?

— Испугался, — разочаровался во мне близнец.

— Точно сумеешь остановить? — заколебался я, не захотев и выглядеть трусом, и вот так, без подготовки, сломя голову, мчаться в неизвестность.

— Слово середняка, — пообещал дружок.

— А места в машине хватит?

— На кой тебе место? Ты же невидимка, — удивился одиннадцатый.

— Невидимкам тоже где-то сидеть нужно.

— Будет где сидеть. Помогай укладываться!

Так неохотно на рыбалку я ещё никогда не собирался, как тогда в одиннадцатом дворе, одиннадцатом мире, одиннадцатом Армавире.

Глава 33. В поисках тайн

Собрались мы быстро, а вот с отъездом начали мешкать. То одно одиннадцатый папка забыл, то другое не ко времени вспомнил. Часики тикали, время шло, а мы всё никак не выезжали.

— Время уходит, — в нетерпении высказал я соседушке. — А мне потом обратно пешочком. Поторопи батьку.

— Не бойся. Вмиг домчимся, — не унывал напарник.

— Тебе-то что. А мне в одного всё. И по Фортштадту, и в пещере. Потом по лестнице карабкаться. А я не из самых смелых…

— Нужно было думать, когда со мной ссорился. Испугался, тогда оставайся. Потом сам же один туда попрёшься, — подначил одиннадцатый.

— Если бы меня твой мир зашвырнул к пещере, другое дело. Но он нипочём такого не сделает, а жаль, — посетовал я.

— А ты попроси. Я разрешаю, — снова подзадорил братец.

— И попрошу. Думаешь, побоюсь ещё одного запуска в космос? Я уже столько времени в небе провёл, сколько тебе не снилось, — не получилось у меня удержаться в рамках приличия: вышел-таки из себя.

— Вот иди и проси. Лётчик-космонавт укропный. Хвастун, а не старшина.

После такого я осерчал не на шутку.

Зашёл в огород, стал между грядками и начал просить Татисий так, как до этого никого не просил.

— Мир Татисий. Любезный брат Скефия. Закинь нас неразумных на Фортштадт-гору ко входу в пещеру. Дело нам делать требуется, а не по рыбалкам мотаться. Тренироваться надо, с небывалым и волшебным свыкаться. Всё во благо твоё и братьев тво… их-ха-а!

Мой вскрик от неожиданного космического старта так и захлебнулся в восторге и встречном ветре.

«Заработало! Татисий замётывает меня на Фортштадт!» — ликовал я и трясся от ужаса и восхищения. Пытался снова кричать, но от встречного ветра почти задохнулся.

Задышал нормально только, когда развернулся боком к ветру. Тогда и начал глазеть по сторонам, а особенно вниз, на город.

«Вот, о чём дед рассказывал, когда хвастал, что в полётах глаз не закрывает. Врал старый, что так в сто раз страшнее. Врал, укропчик. Так гораздо веселее», — думал я в восторге, упрямо не желая менять лихорадку чувств на боязнь высоты.

Когда попробовал закрыть глаза, чувство полёта моментально исчезло. С его исчезновением пропала ориентация в пространстве, и я уже не знал где верх, а где низ, куда лечу, и откуда прилетел. Это мне не понравилось, и я снова открыл глаза и завопил: «А-а!»

Только во время приземления увидел, наконец, как невдалеке, барахтаясь в воздухе, за мной летел одиннадцатый.

«Что-то сейчас будет. И совсем не благодарность. Интересно, он там так же кричит, или в обмороке от страха?» — думал я, приземляясь на ноги, как заправский парашютист.

— Спасибо, мир Татисий. Сослужил ты нам добрую службу, — поблагодарил я одиннадцатый мир и пошёл к приземлившемуся новичку-космонавту.

— С приземлением вас, — приветствовал его с издёвкой. — Как долетели? Глазами открытыми муки космоса принимали или зажмурившись?

— Шуточки у тебя. У вас с… С миром, — буркнул напарник.

— Тебя за язык никто не тянул. Сказал просить, вот я и попросил у мира, чтобы ты помог мне, а не важничал и по рыбалкам бродяжничал.

— Ходи лесом! Укроп вон там растёт, — сердито ткнул пальцем одиннадцатый куда-то мимо меня.

Я не обиделся, пока не обернулся в сторону, указанную братом-космонавтом, а указывал он на заветную пещеру.

— Пошли уже, — сказал я, сдерживая гнев, и мы пошагали в пещеру.

Я впереди, а за мной, нервно отряхивавшийся от космических блох, одиннадцатый.

Пещера встретила нас привычным шевелением волос и мурашками. С каждым шагом знакомые ощущения делались ярче, тотчас перемешиваясь с восторгом недавнего полёта, от чего на душе становилось ещё необычнее, ещё восхитительнее. По крайней мере, у меня. Я совсем забыл, что нас ожидает за ракушечным порогом и далее, вверх, за лазом в потолке, и упивался блаженством кипения крови.

Уверенным движением вытянул руки вперёд и, не дожидаясь одиннадцатого, пошагал в неизвестность.

* * *

— Здравствуй, заветная пещера, — поздоровался я, когда остановился прямо под окном в потолке.

Немного погодя из стены вышагнул недовольный близнец.

— Не знаю, как бы себя чувствовал, если бы один сюда пришёл, но, думаю, веселее, чем ты сейчас, — сказал я примирительно, подавая знак, что можно уже открывать глаза.

— Кушай, не обляпайся, — чуть ли не прорычал сосед и уселся на ракушечный пол под цифрой «XI».

Вспомнив, что где-то из стены должен торчать невидимый нагель с верёвкой, я снова обратился к другу:

— Санёк, пересядь на середину, я тут вдоль стены ходить буду.

Одиннадцатый встал, шагнул к центру пещеры и принялся глазеть на отверстие в потолке.

Я подошёл к стене и начал ощупывать ракушечную стену, пока ещё стоя на месте.

— Как думаешь, по часовой стрелке искать или против? — спросил у напарника, но тот ничего не ответил.

«Крепко осерчал», — отвлёкся я на мгновение, но потом встрепенулся и заголосил:

— Девчушка! Девчушенька! Мне одиннадцатый верёвки не помогает искать.

В шутку пожаловался я природной начальнице и начал ходить против часовой стрелки. Под руки ничегошеньки не попадалось, и я продолжал поиски невидимой верёвки и такого же нагеля.

— Слива! Слива-а! — завопил одиннадцатый в таком ужасе, что я мигом подпрыгнул и вытаращился на дружка, который указывал куда-то вверх.

Из потолочного отверстия, шевелясь и извиваясь, к нам опускались живые стебли неведомого растения.

Одиннадцатый от страха влип в стену так, что его, наверное, и на ощупь нельзя было найти. А я, завороженный зрелищем, наоборот, подходил ближе и ближе к снижавшимся и дёргавшимся лианам.

Страха не было. В душе я понимал, что бояться их незачем, поэтому продолжал наблюдать за фантастическим представлением.

Толстые и неуклюжие побеги, достигнув дна пещеры, замерли передо мной, и тут же следом за ними начали опускаться другие тоньше и гибче первых, даже кое-где с листьями винограда.

— Ёшкин-кошкин! — опешил я. — Виноградные лозы. Как дед и опасался. Так ему никто не сказал, что лесенки нет? Получается так. Санёк, они сейчас ступени сплетут, и мы мигом поднимемся.

— Нашёл чему радоваться. А если они нас кверху тормашками поднимут и завялят, как папка окуньков? — огрызнулся одиннадцатый, оттаивая от первобытного ужаса.

— Не бойся. Если что, я один по ним прогуляюсь.

Лозы продолжили вырастать и накрепко сплетаться в подобие лесенки, потом удлинялись и заплетались дальше вниз. Когда они закончили непостижимую разуму работу и замерли, я подошёл и потрогал плетёную конструкцию. Проверил на прочность и окончание шевеления.

Всё замерло, ничто не двигалось и не дёргалось. Настала пора забираться в мир девчушки.

— Полезешь? — коротко спросил у дружка, даже не взглянув в его сторону.

— Нет, — ответил он.

— Ладно. Стартую, — сказал я и приготовился к встрече с пугавшим и таинственным, а потом спросил разрешения у лесенки, потому что не решался встать на её первую ступеньку. — Лозы-лианы, ничего, если на вас наступлю? Прощения заранее прошу. Мне к девчушке нужно. Договорились?

Лозы ничего не ответили, но зато не дёргались. Я взялся повыше за боковые толстые побеги и, подтянувшись вверх, наступил на нижнее переплетение. Потом ненадолго замер, ожидая неприятностей, и приготовился тотчас сигануть, куда подальше. Но всё было тихо, а неприятности решили погодить пока поднимусь выше.

«Ладно уже. Лезу», — решился я и начал подниматься.

— Говорили невидимая, а она вон какая красавица, — подбадривал себя, но вниз не оглядывался, а лез всё выше и выше, тратя намного больше сил, чем требовалось.

Долез до самой норы или выходу, или верхнему окошку. Как не называй, а словами не передать ощущение животного страха, которое испытывал, когда вползал в ракушечную трубу высотой в несколько своих ростов и шириной в пару метров. Вползал, как в звериную пасть, которая так и норовила оцарапать то локоть, то коленку.

Карабкался, а мои страхи высоты умирали, перерождаясь в новые и другие. Теперь уже боялся эту бесконечную трубу с её торчавшими зубами-ракушками, а ещё больше того, кто жил наверху.

Выбравшись на поверхность вполне благополучно, лишь слегка оцарапался, но, пока не отошёл подальше от раззявленной пасти лаза, никуда по сторонам не глядел. Наконец, выпрямился и осмотрелся на тринадцатый по дедовым подсчётам мир.

Мир, как мир, только и разницы, что оказался не на Фортштадте, а где-то на альпийском лугу.

Свет лился сверху из ярко-белого неба, а самого солнца не было. Что-то напоминало увиденное во сне, но островков с разной природой и климатом не увидел. Зато красотища какая! И цветы, цветы повсюду, докуда доставал взгляд.

— Виноград взаправду волшебный? — спросил я вслух и оглянулся посмотреть, где же корни стеблей, доросших до дна пещеры.

За спиной оказалась неказистая избушка на высоком, но узком фундаменте, зато окошки у неё были со ставнями, как у бабушки с станице. И деревянная лесенка со ступенями, ведущая на крылечко.

«Ни дать, ни взять, избушка на курьей ножке», — подивился я диковинному строению. А перед избушкой был виноградник с разноцветными кистями на побегах, заботливо прикреплённых к столбикам. Из этого виноградника в мою сторону тянулась толстенная лиана, которая у лаза разделялась сначала надвое, потом делилась ещё и ещё раз, а потом спускалась в пещеру.

«Вдруг здесь не девчушка живёт, а Иуда?» — попугал я себя недолго и пошагал к крыльцу, таращась не на окошки, убранные тюлевыми занавесками, а на волшебный виноград.

Уже перед самой избой увидел позади неё цветочную клумбу и скамейку, точь-в-точь, как Америка у деда Паши. Подойдя к скамейке, покосился на цветы, оказавшиеся обыкновенными полевыми и даже сорняками, но с крупными и красивыми соцветиями. «Незабудки, ирисы-петушки, одуванчики, пионы, васильки, маки…» — зажмурился и перечислил по памяти увиденное, а потом приготовился к магическому вызову.

— Девчушка-старушка, стань передо мной… — начал вызов девчушки.

— Наконец-то. Хоть что-то сделал по правилам, — услышал позади знакомый голос.

— Дочитывать просьбу? — спросил у гадалки, всё ещё не открывая глаз.

— Можно и не дочитывать, но, сам понимаешь, дисциплина. Через неё, голубушку, сама здесь кукую.

— Стань передо мной, глаза мне открой. Я посредник двенадцатый мирный. Стою в мире твоём и жду тебя смирно, — отчеканил я каждое слово, еле сдержавшись от переименования себя в тринадцатые посредники.

— Отворяю глаза твои! Открываю тайны свои! — торжественно произнесла девчушка чужим взрослым голосом.

— Теперь на тебя смотреть можно?

— Смотри, — разрешила кудесница.

Я открыл глаза и обернулся на голос собеседницы. Она была почти такой же, как и в первую нашу встречу пару лет тому назад.

— Ты в том же платьице? А то меня мировая мамка наряжала разок… Не в твоё? — сморозил я глупость вместо приветствия.

— Здравствуй, Александр из Скефия, — поздоровалась девчушка.

— Здравствуй, девочка. Старушкой тебя назвать, язык не поворачивается, — потупился я в ответ.

— Намекнул, что имя моё узнать собрался? — рассмеялась девчушка звонким голоском, а огромные глаза так и остались грустными.

— Сама меня по имени назвала. Даже Скефия припомнила.

— Зови меня Стихией. Но сразу скажу, что это не настоящее имя. Это всё равно что тебя шкодой назвать или шалопаем.

— Здравствуй, стихийная девочка, — поздоровался я и отвесил земной поклон.

Девчушка расхохоталась пуще прежнего, а вместе с её смехом послышался ещё один, более взрослый, но тоже женский смех.

— Уморил, Головастик. С чем пожаловал?

— С верёвками невидимыми разобраться, с тобой повстречаться, всему научиться и потренироваться.

— А кто там на тебя смотрит? — спросила она и кивнула в сторону лаза в пещеру.

— Почему на меня? Может, на тебя? Вообще-то, это Александр из Татисия. Вместо рыбалки здесь страдает и мучается.

— Меня он не увидит, пока не произнесёт заветных слов. Так же, как и ты пока не видишь дерево с верёвочной лесенкой.

«Нарекаю девчушку совсем не старушку Стихийкой», — торжественно произнёс я в уме и обрадовался удачной придумке.

— Называй, как хочешь, — отмахнулась девчушка, услышав мои мысли.

— А откликаться будешь? — поймал её на слове, нисколько не удивившись, что так запросто забралась в мою голову.

— «Стихия» звучит поэтичнее, конечно. Но так как ты мал и бестолков, ладно, разрешаю дразниться. Пошли водой особой тебя умою, чтобы дерево увидел и верёвки на нём. А то не будет нас… Не будет меня дома, так тебе по ним залезать придётся, — сказала девчушка и поднялась со скамейки.

— От этой воды ничего плохого не начну видеть? — заколебался я, вспомнив о грядущем тринадцатилетии.

— Не бойся. Третий глаз не откроется. А вот кое-что видеть начнёшь, это правда.

— Кое-что, кое-что. Я скоро насмотрюсь на свою голову. Буду по улицам, как малахольный, бегать от комариков на воздушных шариках, — плёлся я за девчушкой недовольный предстоявшим умыванием, как Буратино за Мальвиной, и без умолку бормотал. — Всё одно, что думай, что кричи – услышит. Потом что-нибудь похуже умывания устроит.

Мы подошли к избушке и поднялись на крыльцо. Всё вокруг было деревянное, но аккуратное и очень ровное. Не увидев следов гвоздей и прочих щербинок или трещин, я подумал, что всё изначально было сделано из какого-нибудь жидкого дерева, которое впоследствии вот так ровно и гладко застыло.

— Жди здесь, фантазёр. Ну надо же, жидкое дерево, — усмехнулась Стихия и вошла в избушку на высоченном фундаменте, который я разглядел, но так и не сообразил, почему он был намного меньше основания избушки.

— Яйца высиживает, — решил озвучивать все мысли подряд, всё одно, они для девчушки были слышны, как если бы каждый раз их громко кричал.

— А вот и я, — сказала Стихия, когда принесла деревянный ковшик с водой.

— Пить или умываться? — уточнил я на всякий случай.

— Как пожелаешь.

Я напился сколько того потребовала душа, а остатками воды умылся.

— И много у вашей мамки таких стихий? — завёл взрослый разговор.

— Стихий в мире много. И все они разные. Стихия огня, стихия воды. Только я другая стихия. Я, как стихия природы. Но не родная этим мирам, а удочерённая Кармалией, — неохотно призналась девчушка.

— Ты же, вроде, помощница её? Метки расставляешь.

— Это чтобы осознала: во вселенной всё не просто так. Каждая жизнь важна. А воробей это или жук, человек или собака… Ой! Совсем забыла. Давай ковшик. Сейчас за подарком сбегаю, — сказала природоначальница и удалилась в избушку.

«Только подарков мне не хватает. Что ещё эта падчерица удумала?»

Дверь избушки распахнулась и на крыльце появилась девчушка с крохотным щенком на руках.

— Вот мой подарок. Сама Кармалию просила, чтобы и у тебя такой же был, как у всех.

…Ой! Извини. Твоя Кукла ещё не… Она сегодня ночью… Уйдёт… Сам увидишь. Я ещё и для этого воду просила… Чтобы ты всё… — о чём-то хотела сказать Стихия, но нужных слов не находила.

— Кукла сегодня умрёт? А на кой мне этот барбос-молокосос? Вместо неё на цепь и дом охранять? — расстроился я до слёз, хотя знал, что это вот-вот случится с заболевшей Куклой.

— Я же для тебя. Во всех мирах, кроме Скефия, есть такие, а в твоём… — снова запнулась Стихия.

— Что в моём?

— У всех Александров появятся такие кобельки, а если миры полностью сравняются, тогда они все издохнут. А вы потом жалеть будете… Ты хоть знаешь, как вы все… Что-нибудь в кармане есть? Фокус хочу показать, — предложила кудесница-ровесница, когда окончательно запуталась в объяснениях и пророчествах.

— Со сметаной? — спросил я сердито и начал шарить в карманах.

Кроме пятака и десятикопеечной монетки, ничего не нашлось, да и те я таскал с собой на всякий автобусный случай.

— Давай пятак, — скомандовала Стихия. — Подержи… Сам потом его назовёшь.

Я протянул монету девчушке и нехотя взял у неё щенка с мутными слезившимися глазками.

— Смотри на руки, — скомандовала Стихия и начала представление. — Миры делают такое же, но в крупном масштабе. Следи за руками.

Она крепко зажала пятак в кулачке. После этого второй ладошкой обняла кулачок с пятаком и с силой сжала пальцы вокруг него. Потом энергично затрясла руками вверх-вниз, а я увидел необъяснимое зрелище: обе руки срослись друг с дружкой кулачками так, что стало не разобрать, которая из них вокруг, а которая внутри с пятаком.

Я мигом подскочил и заморгал, пытаясь осмыслить происходившее.

— Конечно, таким можно удивить даже после живого винограда, — выразил восхищение.

— Дальше смотри, — скомандовала Стихия и коротко тряхнула сросшимися кулачками.

Руки разъединились, и она продемонстрировала два кулачка.

— Ха-ха-ха. Это мой Туман смеется, — сказал я и поймал себя на том, что уже окрестил щенка. — Это я пёсика назвал за туман в глазах.

— Смотри, дубинушка, — велела Стихия и разжала кулачки, продемонстрировав на каждой ладошке по пятаку.

— Класс, — восхитился я. — А ещё раз можешь?

— Чтобы на мороженое хватило?

— Вдруг ты свой пятак подсунула? — схитрил я.

Девчушка сложила оба пятака в один кулачок и повторила фокус. Дёрнула сросшимися руками, разделила их и снова продемонстрировала две ладошки. На каждой по два пятака.

— Опять не веришь? Можно ещё раз, — сказала она и снова сложила пятаки в один кулачок и в третий раз начала фокус.

— Теперь ангину заработаю, — рассмеялся я. — Лучше словами объясни.

Покончив с фокусами, Стихия протянула мне горсть монеток.

— Получи сорок копеек. Смысл поймёшь, когда время придёт. А сейчас тебе собираться пора. Кстати, о чём мы условиться должны?

— Тренировка должна была… А я сейчас верёвку-невидимку увижу? — вспомнил я о цели визита.

— Не только верёвку. Всё, что тебе можно, пока не подрос, всё теперь увидишь. Страшного ничего. Айда к засохшей берёзе, — позвала фокусница по имени Стиха и побежала.

— Теперь ты Стиха! — крикнул я вслед, потом покрепче прижал притихшего Тумана и рванул за девчушкой.

Когда сбежал с крыльца и проследил за зеленоглазкой, сразу увидел высоченное дерево с напрочь отсутствовавшей макушкой и одним-единственным сучком, торчавшим почти над входом в пещеру. На сучке было закреплено приспособление в виде колёсика, как от детского велосипеда. В обод колеса была заправлена верёвка одним натянутым концом опускавшаяся в ракушечную нору. А на другом конце она разветвлялась на три точно таких же по толщине верёвки.

Парой она крепилась к верхним ступеням обыкновенной верёвочной лесенки, свисавшей почти до самого лаза. А ещё одной верёвкой, провисшей серединой вровень с нижними ступеньками, потом уходила к обратно к сучку и намертво привязывалась поодаль от колёсика.

Как я понял, лесенка так страховалась, а заодно стопорилась, чтобы такие неумёхи, как я, не стравили лишние метры, или вовсе не уронили всю конструкцию в пещеру.

— А она не короткая? — спросил девчушку, когда подбежал к пещерному лазу.

— Она нормальная. Давай быстрей. Мне уже на работу пора, — поторопила подружка.

— Всё на сегодня?

— Всё, — сказала она и неожиданно чмокнула меня в щёчку. — Береги Тумана.

Озорно рассмеявшись, кудесница убежала в избушку, а я остался стоять, как истукан, недоумевая и незнакомому чувству, появившемуся после её поцелуя, и тому, как же теперь с Туманом на руках спускаться вниз.

Осторожно сунув щенка за пазуху, я подполз на спине к самому краю дыры. Затем, всё также задом к сплетённым лозам, начал спуск. Туман хоть и был мелким слепым щенком, но клубком выпирался из-под рубашки, поэтому лечь на живот я никак не мог.

— Жаль что на спине нет пазухи! — крикнул вниз, чтобы предупредить напарника о возвращении.

Когда спустился достаточно низко, чтобы получилось повернуться лицом к лианам, сделал разворот и продолжил спуск достаточно удобно и для себя, и для согревавшего живот подарка.

На середине спуска между потолком и полом меня начало раскачивать, и я поневоле замедлился. Стал крепче хвататься за поперечные переплетения.

— Что под рубахой? — подал голос одиннадцатый.

— За пазухой… И в кармане – подарки.

— За храбрость медали выдали?

Спустившись, я остановился на самом нижнем переплетении и начал раскачиваться, будто на качели.

— Пятаками наградили. У-ух! — поспешил спрыгнуть с лесенки, когда она, вдруг, ожила и начала подниматься вверх вся разом.

Подойдя к соседушке, зачарованному зрелищем уползавших лоз, я вынул щенка из-за пазухи и представил другу дрожавший комочек:

— Знакомьтесь. Это Туман Туманович. А это Александр-одиннадцатый.

Не стал подтрунивать над напарником, а тот ничего не слушал. Стоял и не отрываясь следил за виноградом, удалявшимся в мир Стихии и Кармалии.

— Никогда к такому не привыкну, — признался братец, когда лозы скрылись.

— В виноградник уползли. Который перед избушкой.

— Девчушку нашёл? — спросил близнец, продолжая глазеть в потолок.

Я ничего не ответил, а начал рассматривать, как пристроена белёсая верёвочка в пещере. Глазами проследил то того места, где из стены торчал кусок доски с нагелем и огромным мотком верёвки, кругами зацепленной за выступавшую из стены конструкцию.

— Ни в жизнь бы не разобрался, — высказал я вслух.

— С чем? А кто это? — спросил помощник, взглянув, наконец, на Тумана.

— Вы уже знакомы, — отмахнулся я и шагнул к верёвке, позабыв, что напарник её не видит.

Снял с нагеля большие незакреплённые мотки и увидел, про какие восьмёрки рассказывал дед. Верёвка была хитро намотана на концы нагеля, выступавшие сверху и снизу доски. Сначала она цеплялась за его нижний выступ, затем поочерёдно обвивалась то справа за верхний, то слева за нижний. Остальная часть накидывалась на макушку верхнего конца нагеля кругами-шлагами, которые я держал в руках, забыв о питомце.

— Видишь верёвку? — спросил у близнеца.

— Лужу вижу, а больше ничего, — откликнулся он.

Я быстро набросил верёвку на место и схватил кобелька на руки.

— Молодец, что не за пазуху, — поблагодарил Тумана. — Это мне вместо Куклы выдали. Она вот-вот издохнет.

— А моя ещё тьфу-тьфу, — сказал напарник.

— Про мировое уравнивание уже забыл?

— Теперь получается, что во всех мирах разом и люди, и звери будут осыпаться, как спелые груши? — не обрадовался Александр озарению.

— Точно, — вздохнул и я, представив такую жуткую картину.

— Пошли? — предложил одиннадцатый, и я забыл о невидимой верёвке, которой собирался отхлестать напарника по голым ногам.

— В твой? — уточнил я.

— Конечно в мой.

— А если папку по дороге встретим? — напомнил я о возможном риске.

— Тогда в твой, — кивнул одиннадцатый и поморщился. — Ёлочки зелёные. Что же он теперь со мной сделает?

Расстроившись окончательно, близнец вышагнул сквозь ракушечную стену под цифрой одиннадцать.

Я коротко ругнулся на исчезнувшего друга, потом засунул Тумана за пазуху и прижал левой рукой к животу, а правую вытянул вперёд и пошагал навстречу родному миру.

Когда пещерные ощущения стихли, открыл глаза и увидел такое знакомое небо с закатным солнцем и облаками, что не удержался и закричал:

— Здравствуй, Скефий! Заблудший, но самый лучший вернулся. Твоя очередь запускать меня в космос. Пора рассказать деду про победу-у!..

Глава 34. Горячий отчёт

Приземлился я между дедовым сараем и времянкой. Кричать от восторга перестал заранее, потому что запоздало просил Скефия о сокрытии. Судя по прохожим, спокойно гулявшим по улице, отвод глаз и так работал с начала полёта. Поблагодарив родной мир за приключение, попросил вернуть видимость.

Выждав минуту, загорланил в голос «ой, туманы, мои растуманы» и вышел из-за сарая со щенком за пазухой.

— С приплодом можно поздравить? — начал дед насмешки.

— И с поцелуем. Теперь по-другому себя чувствую, — разоткровенничался я, и вытащил щенка из пазухи.

— Девчушка сподобилась? Она ещё не то отчебучивала. Сейчас перевоспиталась.

— Поживёт у тебя пару дней? Я его в ящик засуну, пока Кукла не… — так и не смог заставить себя договорить.

— Сдохнуть собралась?.. Пущай поживёт. Выть он ещё не умеет, а на скулёж его мне начхать будет. Так ты его в девчачью времянку снеси. Там когда-то дочки летом обитали.

— Спасибо. А про доклад? Здесь будем?

— Ежели громко руками махать не будешь, и тут можно, — сострил Павел.

— Зачем мне махать? Это ты сейчас начнёшь, когда о бесовских лозах услышишь, — сказал я и бегом прятать Тумана.

— Каких лозах? — запоздало возопил наставник вмиг осипшим голосом. — Антихрист!

Но я уже был недосягаем.

Когда вбежал во времянку, которая была намного меньше дедовой хаты и состояла из сеней и одной-единственной комнатки с двумя окошками, вспомнил о ящиках, которые мы вытащили из сарая. Посадил на глинобитный пол Тумана и, пока тот усердно обнюхивал незнакомое место, метнулся за сарай в поисках подходящего ящика.

— Стоять! — услышал от торчавшего в калитке деда. — Ко мне шагом марш!

— Подождёшь, — отмахнулся я и умчался по собачьим делам.

Когда закончил обустраивать щенячье пристанище, дед уже был в сарае и подёргивался от нетерпения.

— Без бесовщины не обошёлся, — констатировал он.

— Не получилось, — кивнул я и уселся на табурет для расспросов.

— Сам был или со свидетелем? — продолжил дед пока что спокойно.

— С каким свидетелем? Я с одиннадцатым был.

— Правильно. У каждого женишка дружок свидетельный должен быть. Ха-ха-ха! — рассмеялся старик своей шуточке.

— Ты про поцелуй? Нужно же было…

— Оскоромиться, — перебил дед, хохоча в полный голос.

— О походе доложу, и домой, — сказал я, не обращая внимания на издёвки. — Приземлились мы, значит, и пошли в пещеру…

— Как приземлились? — вмиг посерьёзнел Павел.

— Это соседский Сашка виноват. Он меня подначил, и я попросил его мир катапультировать нас на Фортштадт, — признался я, как на духу. — Только я не специально. Не знал, что он послушается и запустит.

— Чудеса чудесные, дальше ехать некуда, — безрадостно вздохнул дедуля. — Что же из тебя вырастет, если уже сейчас мирами, как пёс шелудивый хвостом, вертишь?

— Я же не со зла. Меня он так расстроил, что…

— Дальше, — потребовал дед продолжения доклада.

— Зашли в пещеру. Вернее, я зашёл, а он отряхивался от воздушных блох…

— Дальше.

— Попросил его от стены отойти, чтобы найти…

— Поцелуй.

— Отстань. Я перед поцелуем умывался специальной водой. А то убегу сейчас, а ты, как хочешь…

— Валяй. Рассказывай, а не убегай. Ещё и умывался он, — чуть ли не проскрипел старче.

— Потом Санька нагрубил, я что-то ответил. Ах, да. В шутку пожаловался девчушке, что он не помогает искать верёвку. И тут он как заорёт. Спасите! Помогите! На меня змеи напали. А я его успокоил и по тем змеям вылез к Стихии в мир, — продолжил я краснобаить.

— Успокоил его, значит, и был таков? — снова нахмурился Павел.

— Нет. Обождал, пока лозы сплетутся в лесенку, и вылез. А он от страха к ракушке прилип и остался в пещере. А я вверх и к свету. Там цветы всякие, избушка. Кстати, кто тебе скамейку делал? Там точь такая у клумбы стоит.

— Какая избушка? Какая скамейка? Ты к какому свету лазил? Каким цветочкам? Ты там, где надо был? Или у доброй тётки в гостях ошивался? Девчушка там была? — зачастил дед вопросами.

— Кто, по-твоему, меня целовал и святой водой умывал? Добрая в белом саване? — обиделся я на стариковское непонимание.

Дед побледнел, быстро-быстро закрестился пятернёй и начал молиться, а когда закончил, спросил, не глядя в мою сторону:

— Откуда знаешь про чёрный наряд и белый саван?

— Я об этом ничего не знаю, — выдохнул я и чуть не добавил "честное октябрятское".

— Ты же только что… Ладно. Продолжай, — вздохнул он с облегчением.

— Вылез. Зажмурился и кликнул её. Она явилась, и мы с ней к избушке и…

— Ну, тискаться, — ожил Павел, успокоившись окончательно.

— Целовались при расставании. Точнее, она меня в щёчку. Для храбрости перед спуском в пещеру. Потом умыла водой из ковшика, но в избу свою не пустила.

Дед чуть не свалился с табурета, так его от моего рассказа скорчило и задёргало.

— Я стою на вылитом из жидкого… Из жидкого… Если смеяться не перестанешь, встану и убегу, — пригрозил распоясавшемуся мучителю. — Из дерева гладкого, как мрамор на музейных ступеньках.

— Что за жидкость? Случаем, не пахучая? — вредничал Павел и продолжал глумиться.

— Потом Туман.

— В глазах.

— Потом фокус показала с пятаком. Потом дерево сухое увидел с верёвкой невидимой. Дальше поцелуем одарила и убежала. А я вниз с Туманом за пазухой, и давай там кататься на лозах, как на качелях.

После мы с одиннадцатым разругались, и он, как ошпаренный выскочил из пещеры прямо к родителю под колёса. А я снова мировой катапульт включил и был таков. Прямо к тебе за сарай, — закончил я мудрёный рассказ.

Дед, несмотря на издёвки и смешки, докладом был недоволен, но мне было всё равно.

— Что за фокус? Это раз. Что за качели? Это два. Туман, стало быть, сынок твой. И колёса родителя, три. А с полётом я после разберусь.

— Раз. Фокус с пятаком. Был один, стало сорок. Два. Качели из лестницы виноградной или бесовской лианы, это как захочешь. Три. Туман не сынок, а я его вместо Куклы получил. Так как в нашем мире он отсутствует, а через это другие Туманы издохнуть могут. Четыре. Фиг тебе, а не полёт. Ах, да. Пять. Это я советовал одиннадцатому возвращаться через наш мир и твой подвал. Чтобы он не встретился с родителем, который на рыбалку едет мимо Фортштадта. Теперь пошёл отдыхать, — закончил я рапорт и встал с табурета.

— Сорок пятаков нафокусничали, ещё и облобызались? — загородил мне дед дорогу.

— Сорок копеек получилось от фокусов. Потому как сразу не поверил. А она всё объясняла и объясняла. Как всё устроено растолковывала, — попытался я отвязаться от старого, а у того аж глаза кровью налились.

— Что устроено? Что она тебе в глаза налила, что ты теперь стал таким…

— Миры как устроены, — перепугался я его совсем не забористого взгляда. — А в глаза она мне водой, чтобы я всё-всё вокруг видел и понимал.

Дед начал наступать на меня, как наши солдаты наступали на немцев в штыковую. Только за неимением штыка у него в руках был костыль.

— Что ты теперь видишь, окаянный? Что теперь знаешь про Добрую и её саваны? Ты теперь с пятаковыми фокусами и к девицам приставать начнёшь? Говори, ирод, как на духу!

— Ничегошеньки я не знаю и не вижу. Спать мне уже пора. И чихать я на твоих девиц хотел! — прокричал я и шмыгнул мимо его, расставленных в стороны, лапищ.

«Рапорт закончил», — доложил сам себе и выскочил вон из двери с цифрой XII.

Глава 35. Начало вражды

— Вставай. Вставай, сынок. Когда успел женихаться научиться? Ну-ка, бегом. Подъём! — потихоньку шипела мама и расталкивала меня ни свет ни заря.

— Уже в школу? — удивился я и выполз из кроватки.

— Как же, в школу. Ещё до школы сподобился. А ну марш художества с забора смывать, пока вся улица не увидела. Марш, тебе говорят! Ведро с тряпкой у калитки дожидается, — не унялась она и продолжила шпынять уже больнее.

— Какое ведро? Какая тряпка? О чём ты?

— Он ещё спрашивает. Ты давно в любовь играть начал?

— Я одну тебя люблю. А с девчонками только вчера целоваться начал, — ляпнул я, не подумав, а потом под материнские причитания из нечленораздельных звуков, осознал, что сболтнул лишнего.

— Ты что удумал? Уже?.. Уже начал? Бегом смывать позорище с забора! А про… Потом всё матери расскажешь! — взвизгнула мама и вытолкала взашей из дома.

Я нехотя подошёл к калитке и ведру с тряпкой.

— Кукла, что я вчера натворил? — спросил, но в ответ не услышал ни звука.

Мигом обернулся к любимице, но конура оказалась пустой. Только цепочка с ошейником безжизненно свисала со штакетника, огораживавшего куриный дворик.

— Ты уже? — еле выдохнул я, а слёзы так и брызнули из не проснувшихся глаз. — Я же вчера мимо пробежал и не попрощался? Прости меня, Куколка. Прости за невнимательность.

— Ты ещё здесь? — зашипела мама с порога, но увидев слёзы, которые уже ручьём катились по моему лицу, затихла. — Откуда про Куклу узнал? Мы хотели сказать, что погулять её отпустили, а она заблудилась. Отец её с собой забрал, когда на рыбалку уезжал. Обещал там закопать. Схоронить, а не на свалку выкинуть. Не плачь, сынок. Иди уже, сотри срамоту с забора.

— Какую срамоту? Я вчера Тумана нашёл ей в сыночки, а она уже?

— Иди смой всё, что написали любовницы, — настояла мама.

«Неужели Стихия послание настрочила?» — удивился я, потом взял ведро и вышел на улицу.

«Батюшки», — ужаснулся, когда сквозь слёзы прочитал на воротах: «Я люблю Сашу. Ира Г.»

Подошёл к надписи, аккуратно выведенной мелом на крашеных досках и задумался. «Это не та, что целовала, а та, что на заборе малевала. Не Стихия, а другая фурия. Ну, Ирка, ты даёшь. Всё лето тебя не обзывал, не дразнил, а ты такая злопамятная… Вон чего удумала. Полюбила», — выругался про себя, но делать было нечего. Взял из ведра тряпку, выжал лишнюю воду и начал смывать девчачьи каракули.

— Любовница укропная. Ишь, вывела. Я люблю Сашу… — причитал-причитал и поперхнулся, когда увидел после своего имени, написанного мелом, накарябанную гвоздём римскую цифру двенадцать.

Чуть было тряпку из рук не выронил, так меня покоробило от неожиданности.

— Ну погоди, одиннадцатая зараза. Я уже уши развесил. На Ирку думать начал. Откуда этот укроп узнал, что она мимо двора в школу ходит?.. Ах, да. О чём я. Его Ирка точь так же мимо ходит. Вот язва, — разозлился на близнеца и продолжил оттирать забор.

Мел оттёр, а вот царапинки так и продолжили шептать, что Сашу любит-таки его вредина-одноклассница. «Пусть и дальше шёпотом любит. Не жалко», — подумал я об Ирке и, схватив, вполовину опорожнившееся ведро, забежал обратно во двор.

— Мам, я всё стёр. Только это не Ирка написала, а дружок мой блаженный. Чтобы вы меня наказали, — закончил я почти шёпотом.

Мама вышла на порог с уже проснувшимся Серёжкой на руках и распорядилась:

— Ведро под краном сполосни и тряпку там же развесь. Когда за Туманом пойдёшь, брата с собой возьми. И друзей блаженными называть нельзя.

— А если они такое на заборах пишут? — нахмурился я на маму, заступившуюся за одиннадцатого.

— Может это девочка знакомая была? Кто тебя вчера целовал? Не она? — выдала мама тайную надежду на то, что её сынок смог понравиться хоть какой-нибудь девчонке.

— Мы так не договаривались. Сболтнул спросонья… Что теперь, помечтать нельзя?

— Мечтать не вредно. А заборы спозаранку мыть непотребно. Так делают только… Ну тебя! Пошли завтракать, — наконец отстала от меня мама и удалилась в дом.

* * *

— Здравствуй, братуха. Как житуха? — поздоровался я с братом, как с ровней. — Обещай ползунки-колготки не марать и тогда, если справишься, в путешествие отправишься. Пойдём одиннадцатых близняшек стыдить за заборы размалёванные. Готов? Только к деду нужно зайти. Тумана проведать. Как он там, от скулежа наизнанку не вывернулся?

Я подготовился сам и подготовил Серёжку к путешествию в соседский мир на разговор с одиннадцатым братом. Зла за забор я не держал, а только надеялся, что ему не слишком намяли уши из-за пропущенной рыбалки.

Мы подошли к дедовой калитке и услышали, как тот с кем-то разговаривал, вернее, увещевал или стыдил.

«Калике мозг процеживает? Не помню, чтобы к нему гости захаживали. Кроме бабы Нюры, конечно, которую он почему-то Экскурсией дразнит. Но с ней бы он так не разговаривал. И одиннадцатого дедуля так не привечает. С кем же он там?» — подумал я и решил обратиться к Скефию за сокрытием.

— Мир Скефий. Если есть в том нужда, сокрой, пожалуйста, меня и Серёжку, — попросил я и уселся с братишкой на Америку.

«Нужно будет – сокроет», — решил и понадеялся на Скефия.

— Как же тебе не стыдно? Хозяин твой явится, так он всё это языком слизнёт, — бухтел на кого-то дед так громко, что и на улице было слышно.

— Слыхал, Серёга? Вот с какими старикашками дело иметь приходится. Настрадался уже от мучителя этого, а что делать? Пусть измывается, лишь бы уму-разуму учил. Или, как теперь, Тумана прию… Туды его иттить! Так это он на собачонку нашу воспитание наводит. Ой, беда. Пошли подобру-поздорову. За щенком позже зайдём, когда изверг поостынет, — прошептал я брату и собрался скрыться путём бегства, но было поздно.

— Стоять, Тишкино коромысло. А ну подь, суда, нагулянный в воскресенье, а нарожденный в понедельник, — начал дед ругаться, когда вышел из времянки во двор. — Так ты заступника привёл?

— Чего раскричался? Мы прогуливались, потом за Туманом решили зайти. Куколка наша давеча переселилась за Фортштадт, — не знал я, как смягчить каменное сердце деда.

— Забирай грозовую тучу вон из времянки. Она там потоп устроила. Чуть не всемирный. Столько луж оформила, что на грядку хватило бы, — беззлобно причитал старый и ковылял к американскому посту.

— Может, позже? — взмолился я.

— Так только первотёлки мычат, когда приходит время избавляться от бремя. Му-ожет я ошиблась? Му-ожет я позже?.. Принёс в подоле – не прячь в подполе. Забирай зверя. Он мне за ночь душу изранил. Всё папку бестолкового кликал, — закончил дед шутки-прибаутки и приземлился.

— Может, он мамку кликал, а ты не так понял? Только нет у него мамки, — заступился я за кобелька.

— Как нет? Инкубаторский, что ли? Значит, ты папка его, как в анекдоте про доктора: «Тихо-тихо. Тута папа. Тута».

— Какого ещё анекдота? — зачем-то спросил я.

— Взрослого. Рассказываю докторскую притчу единый раз. Как повзрослеешь, так вспомнишь. А как вспомнишь, так поймёшь, — выговорился Павел и, облокотившись на палку, сразу же начал притчу: — Жили-были два доктора. Два дружка закадычных жили себе в нашем городе. Один по всем болезням мастер, и звали его Терапевт Уколович, а другой по женским штучкам, и звали его Акушерий Гинекологович.

Кто-то добрый тогда заболел, и пошли они вдвоём на рынок за витаминой для того болезного и миру полезного. А мужичок один на рынке том торговал, ну, весь с головы до ног скупердяй и спекулянт. А вот витамина только у него, клятого, имелась тогда на прилавке.

Спросил один доктор про витамину, а мужик ему по рубль за кило заломил. Делать нечего, купили они витамину вскладчину и ушли к своему болезному.

Выходили его, как водится, но обиду на мужичка затаили и тайно сговорились. И дождались-таки, когда тот объелся своей витамины, и у него утроба разволновалась.

Прибёг тогда мужичок торговый к Терапевту и Богом просит: «Вылечи». А Уколович и говорит ему, что это не болезнь вовсе, а нежданная радость. А по нежданным радостям он не специалист, и направил мужичка к Акушерию.

Прибёг мужик с больным животом к Акушерию и Богом просит от радости нежданной избавить. «Хорошо, избавлю», — обещает Гинекологович, а сам касторку мёдом разбавляет и просит залпом всё выпить. Выпил мужик и, не поблагодарив доктора, вон из кабинету.

Побежал, как скипидаром намазанный, только пятки спекулянтские засверкали. Но до нужника не успел. Запрыгнул на мусорку тротуарную, на лету портки снимаючи, да и уселся на неё, полами пиджачка прикрывшись. Выдал всё, что наболело, и полегчало ему сразу. Потому, как душа у него ни о ком болеть не умела, кроме как о своей утробе.

Только на его беду в мусорке той котейка бездомная сидела и объедками харчевалась. От облегчения мужицкого она аппетит свой враз испортила, да так разволновалась и размяукалась, что принял её мужик за нежданную радость и заорал ей…

— Тихо-тихо. Тут папа. Тута, — сообразил я, и мы с дедом расхохотались.

Насмеявшись вволю над злоключениями спекулянта, я с братом зашёл в дедов двор, чтобы проведать Тумана.

— Привет, Грозовая Туча. Как жизнь-малина? — обратился к несмышлёнышу дворовых кровей.

И тут увидел, что вовсе не на «писанину» туманную серчал дед, когда ругался во времянке, а на разлитое молоко. «Видно, ухаживал за тобой этот сухарь. Но растопырками своими не сумел пол протереть от разлитого молочка. Но, всё равно, спасибо ему за доброту и ласку».

— Смотри, Серёга. Наш новый цепной сторож. Зовут Туманом, кормят бараном, за уши таскают, когда любя ласкают. Знакомьтесь, — представил я мутноглазого щенка и брата друг дружке. — Айда инкубаторского выгуливать. А когда папка с рыбалки примчится и его познакомим с тучей.

Долго гулять у нас не получилось, да и много ли нагуляешься с двумя малыми детьми на руках: стихийным подарком и прицепчиком в чепчике.

Вернувшись домой, решил оставить Тумана на мамино попечение или на его щенячью самостоятельность.

— Вот наш новый цепной пёс и сторож, — прогорланил весело и, засунув цепного в его новую берлогу, быстренько смылся, пока не поступило возражений.

Схватил братца в охапку и бросился, куда подальше от своих и чужих глаз.

Оглядевшись по сторонам, выбрал укромное и безопасное место для исчезновения в своём мире и появления в соседнем. А чтобы сообразить переместились мы или нет, начертил на земле римскую цифру двенадцать.

— Мир любезный Скефий, будь мне полезным и перенеси нас с Серёгой к Татисию. Нужно новости о близнеце узнать.

Несколько раз мелькнуло в глазах то светом, то тьмой, и цифра на земле пропала.

— Вот как это работает, Серёга! — обрадовался я, а брат посмотрел на меня серьёзно и замотал головой. — Спасибо, что про Татисий напомнил, — поблагодарил братца, а тот продолжил кивать, только теперь соглашаясь.

Недолго думая, обратился к Татисию:

— Здравствуй, мир Татисий. Сокрой пожалуйста нас с братом. Мы к вам с извиненьями, — поздоровался я и сразу же получил тёплый ответ.

Серёжка зашёлся от смеха, и мы, взявшись за руки, пошагали в гости к одиннадцатиюродным братьям.

* * *

— Зачем припёрлись? — приветствовал нас красноухий близнец одиннадцатого розлива.

— За вчерашнюю рыбалку? — посочувствовал я, имея ввиду наказание.

— За рыбалку отец зарплату выдаст, а это мамкин аванс. За то, что по темноте шастал и домой вовремя не явился. Она до самого моего возвращения не знала, что я не поехал с батькой. А тут сюрприз к программе «Время», — пожаловался друг, а я сразу вспомнил свой аванс, полученный от у-родинцев.

— Почему о космическом запуске не попросил?

— Я вчера знаешь, как перепугался! Всё ты, гусь лапчатый, на Фортштадт меня умыкнул, — ополчился на меня пострадавший от пещерной тренировки.

— А мелом зачем по ночам балуешься? Или это мой аванс, а зарплату пока обдумываешь?

— Каким мелом? — заморгал одиннадцатый. — Ничего не знаю, моя хата с краю.

— А кто Иркой прикинулся? У меня, знаешь, какая любовь с ней крепкая? Я её и за косички дёргал, и обзывал обидно. Даже квакал потихоньку, когда она у доски отвечала. И у неё на меня такие ответные чувства, что вот-вот полыхнёт, как костёр, — разошёлся я и перегнул с доказательствами.

— Почём я знаю, что она у тебя на воротах написала? — проговорился одиннадцатый, а осознав это, сразу сдался. — А как догадался, что это я?

— По автографу. Ты же ножиком или гвоздём нацарапал после «Сашу» римскую двенадцать. Думал, я дурной и читать буду только то, что мелом написано?

— Я ни в жизнь ничего не карябал. Ей Богу. После трёпки убёг, как бы в туалет, а сам через забор и мстить.

«Если это не он накарябал, кто тогда? Неужели… Нет. Скефий не мог. Тогда Стихия?» — начал я гадать, кто приписал подсказку, но раздумья были прерваны.

— Саша, иди сюда, — позвала мама Александра, и в одиннадцатом дворе разыгралась трагедия, которую я пережил дома.

Мама рассказала, что их Кукла заснула навсегда, и по приезду отца с рыбалки, они с ним должны увезти её, куда захотят. Одиннадцатый ударился в слезы, а я, чтобы не стеснять его, поторопился удалиться, еле оторвав Серёжку от его отражения – Сергея-одиннадцатого.

Когда мы прибыли во двор бабы Нюры мира Татисия, я поздоровался и представил ей прицепчика.

— Вот наша смена. Теперь они будут вам огороды вытаптывать.

Потом я что-то говорил, она отвечала, я поддакивал ей, а сам всё думал о том, что совсем скоро из-за нашего посредничества все люди в двенадцати мирах начнут умирать также, как наши Куклы – в один день.

Глава 36. Добрая встреча

— Вставай. Вставай, сынок. Когда успел женихаться научиться? Ну-ка, бегом. Подъём! — тихонько шипела мама, но в бок почему-то не толкала.

— Уже в школу? — заворчал я, и вдруг осознал, что всё это со мной уже было. — Опять на воротах намалевали?

— Вставай, сынок, — прозвучало, как на заевшей пластинке.

— Ты где, мам? — спросил я и приподнялся на кровати.

За окном всё было мутным и серым, как у Тумана глаза. Рассветом разве что только запахло, а самого его и видно не было.

— Зачем так рано поднимать? — возмутился я, и, хотел уже лечь обратно, но что-то остановило. — Ладно, схожу. Гляну на забор. Может, правда, намалевали.

— Ну-ка бегом. Подъём! — услышал где-то вдалеке свою пластинку, то ли во дворе, то ли уже за калиткой.

— Мам, ну что опять случилось? — начал уже волноваться. — Я в мороке? Вроде нет. Что-нибудь приснилось?.. Не помню ничего про сон.

Во дворе громыхнула осиротевшая цепь Куклы, отчего волосы моментально встали по стойке смирно, но маршировать пока не начали. Мурашек ещё не было, и я решился выглянуть из окна.

Белая от необычного свечения Кукла прыгала рядом с конурой и играла с Туманом. Волосы тут же замаршировали, а мурашки, лениво проснулись и принялись перекатываться с места на место на кругленьких животиках.

Я зажмурился и дрожавшими от испуга мыслями подумал: «Здравствуй, привидение Куклы. Здравствуй, морок. Давненько не виделись».

— Вставай, сынок. Ну-ка бегом! — ответил морок маминым голосом откуда-то с улицы.

— Ты же не отвяжешься, да? — спросил я и открыл глаза.

— Ну-ка бегом! — донеслось уже издалека.

Цепь опять звякнула, и я снова выглянул во двор. Туман поковылял обратно в конуру, а светившаяся Кукла с разгона проскочила деревянную калитку насквозь.

«Хорошо, что к такому наизготовку», — подумал я и надел, приготовленные для школы, синие форменные брюки.

Накинув на плечи школьный пиджак, вышел во двор. Небо еле-еле розовело на востоке, но во дворе уже было достаточно светло.

— Где вы, привидения укропные? — спросил я громко, чтобы разогнать страх. — Молчите?.. Ладно, иду к вам.

Подошёл к калитке, зажмурился и открыл её, громко звякнув щеколдой.

На улице была только влажная утренняя серость. Больше ничего не увидел, а Кукла уже умчалась по своим призрачным делам.

Я вздохнул с облегчением и вышел на улицу с чувством выполненного долга. Будто только этого и потребовалось, чтобы душа успокоилась.

Решил посмотреть, что с воротами, и шагнул налево, туда, где прошлым утром красовалась надпись «Я люблю». Всё было чисто. Осмотрел забор от ворот до следующего соседского участка. Весь чистый. Вернулся и придирчиво изучил калитку. Тоже без надписей.

— На штакетнике перед окнами намалевали? Вы серьёзно? — спросил у затаившихся командиров морока, но никто не ответил. — Ладно, и туда гляну, — согласился я и на ходу уже вспомнил, что в конце штакетника был такой же щит из досок, как и рядом с воротами.

Дошёл до соседского участка – везде чисто.

— Я закончил. Иду дальше спать. Мне сегодня в школу, между прочим, — громко доложил неведомым зрителям.

Тотчас из соседского двора, который через улицу, также сквозь забор, пулей вылетела Кукла и весело заметалась по улице.

— Радуется, как кутёнок, хоть и мёртвая. Зачем её показываете? Чтобы ничего не боялся? — спросил у морока.

Вместо ответа сквозь калитку того же двора вышли две женщины. Они обе были в чём-то белом и тоже светились изнутри тем же таинственным светом. Я мигом присел от охватившего ужаса и затаился.

Одна женщина вывела другую на дорогу и, пока другая осталась стоять, первая вернулась к калитке. Проходить обратно она не стала, а распахнула калитку, потом нагнулась и что-то переставила на земле, чтобы та не закрылась. Потом вернулась к стоявшей на улице, взяла из её рук какую-то вещь и, тронув подругу за плечо, начала ей что-то объяснять. Было понятно, что вторая тётенька не хотела уходить, потому как всё время оглядывалась и показывала рукой на дом во дворе.

— Кто это? Да кто это там? — в нетерпении спросил я у морока, но мне снова не ответили.

Светившиеся тётеньки закончили беседовать и двинулись в мою сторону. Я на цыпочках пошёл от них по тротуару в сторону перекрёстка, но галька под ногами так громко захрустела, что мне пришлось не прятаться, а просто шагать, будто по каким-то делам.

Тётеньки шли медленно, но нагоняли меня, и уже скоро я почти разглядел ту, которая не хотела уходить. Она шла, смотрела вперёд ничего не видевшими глазами, и всё время оборачивалась. Вторая и, как я понял, главная, обеими руками несла перед собой непонятную вещицу, и всю дорогу смотрела только вниз на дорогу.

Любопытство пересилило страх, и я решился выйти навстречу женщинам, чтобы хорошенько их рассмотреть. «В конце концов, это же морок», — убедил себя и начал возвращаться домой, но не по тротуару, а посереди улицы, будто что-то забыл.

«Батюшки! Это же тётя Лиля», — разволновался я, когда угадал ту, которая не хотела уходить. «А кто её из дома уводит?» — начал разглядеть старшую точно также одетую женщину, которая держала стеклянную банку литра на три или чуть больше.

— Дилинь-динь, — звякнуло над темечком, и я замер как вкопанный.

«Что случилось?» — спросил позвонившую, но она осталась безмолвной.

«Кто уводит тётю Лилю?» — решил дознаться у хозяйки колокольчика.

— В глаза не смотри, — ответили мне голосом мамы. — Добрая идёт. Поклонись.

Я склонил голову и отшагнул в сторону. Причём, ничего этого сам не делал, а пребывал в странном оцепенении и по своей воле не мог даже пальцем пошевелить.

«Я вам что, марионетка?» — запричитал у себя в голове, пока не осознал, о чём сказала душа голосом мамы.

«Добрая – это добрая тётенька? А добрая тётенька – это Смерть? Получается, Тётя Лиля…» — не успел скумекать, как обе женщины поравнялись со мной.

— Зачем вышел? — строго спросила Добрая, проходя мимо.

Ничегошеньки не смог я ответить, а всё также стоял и смотрел под ноги. Волосы танцевали кадриль, проснувшиеся мурашки метались по всему телу и со страху прятались за спины друг дружки, а я, вдобавок ко всему, стал истуканом.

Откуда-то слева подбежала моя светившаяся любимица, бодро повиляла хвостиком, пару раз подпрыгнула, пытаясь лизнуть в лицо, но каждый раз проваливалась сквозь меня и улетала за спину. Затем она виновато тявкнула на прощание и увязалась за женщинами. Я заплакал горючими слезами от жалости по умершей тёть Лиле, по Кукле и неожиданно почувствовал, что мне возвратили способность двигаться.

Сначала посмотрел на остановившихся на перекрёстке женщин, потом на убегавшую за угол Куклу. Добрая высоко размахнулась и разбила стеклянную банку о середину перекрёстка. И разбила с такой силой, что осколки звякнули и разлетелись, а содержимое банки развеялось тёмным дымком.

Я решил догнать Добрую и тётю Лилю чтобы спросить, что они разбили, но сделав пару шагов замер от жёсткого и властного окрика.

— Не ходи за нами! — то ли в голове у меня прозвучало, то ли услышал от одной из женщин.

— А что вы разбили? Я там босиком бегаю, а они стёкла колотят, — крикнул я женщинам.

— Отстань. Так и быть, предупрежу, когда у Насти время закончится. Дам тебе пять дней. Запомни. Пять, а не девять, — снова меня строго и властно отчитали то ли в голове, то ли наяву.

Оцепенения я не чувствовал, а потому рванул к перекрёстку, проследить, куда это они собрались мимо дедова двора и, если получится, уточнить, что же это за пять дней.

Когда добежал до угла и выглянул, увидел, как дед стоял посреди улицы и кланялся женщинам так низко, будто у него не было радикулита.

Добрая на ходу кивнула и прошла мимо Павла, уводя тётю Лилю в серую утреннюю даль. Я поморгал, пытаясь как можно дальше проследить, куда пойдут женщины, но они исчезли перед первым отблеском встававшего солнца.

Павел развернулся и поплёлся к скамейке, а я вышел из-за угла и направился к нему за ответами.

— Здоров ли, старый? А то Добрая с утра пораньше бродит, — приветствовал деда и уселся с ним рядом.

— Здравствуй, внучек, — вежливо поздоровался дедуля, но глаз не открыл.

— Спишь? Я бы тоже спал, если бы блошки не покусали. Спросить можно, соня?

— Спрашивай, — разрешил дед.

— Добрая увела тётю Лилю насовсем?

— Смерть – это всегда насовсем.

— А Кукла – это привидение было?

— А они все, считай, привидения. И Лилечка, и Кукла твоя, и Добрая. Только Добрую все из нас запросто видеть могут, когда она в чёрном наряде. Когда ходит промеж людей по своей смертельной надобности. И присказка такая есть: «В чёрном рыщет – жертву ищет. Ходит в белом – занята делом». Это всё о ней, — объяснил дед и продолжил дремать.

— А калитку тёть Лилину зачем открытой оставили?

— Обычай такой. Пришла беда – отворяй ворота. Разве не знаешь? Чтобы не шумели, не кричали, не смеялись, не баловались. Чтобы понимали, что в этом дворе беда грянула, и если могут помочь, то и помощь оказали.

— Это всё для меня чересчур. Ты лучше скажи, что они на перекрёстке расколошматили? Осколков не видать вроде, но, всё равно, босиком там бегать больше не буду, — решил я узнать про разбитую банку и уйти домой или досыпать, или собираться в школу.

— Часы это были. Песочные. Видел когда-нибудь?

— У врачихи школьной видел. Только они у неё маленькие, всего на две минуты, а тут здоровенную банку расколотили.

— Это особые часы, и песок в них особый. Пока сверху вниз сыплется – человек живёт, а как закончится – умирает. Добрая потом их разбивает на перекрёстках. А у дядьки твоего всё по-другому вышло. Теперь его часы у неё всегда под рукой. И носит она их с собой, когда в чёрном ходит. Если увидишь её с теми часиками, встреча та сигналом будет. Значит, вскоре время чьё-то закончится, а вот чьё – сам догадаешься. А сейчас беги, готовься к школе.

— Ладно, жмурься дальше, — попрощался я с дедом и убежал.

— Спасибо, что не сгубил меня, — сказала душа голосом мамы, когда я уже разогнался.

— Так же разбиться можно. Нет, чтоб предупредить, мол, сейчас голос мой услышишь, приготовься. А она сразу, — замедлил я бег, а потом пошагал пешком, на всякий разбитоколенный случай. — Что ты сказала? Не сгубил? Я что-то не то мог сделать?

— Не глянул Доброй в глаза, и за это я тебе, ой, как благодарна, — сказала мама голосом души, или, наоборот, душа голосом мамы.

— Я из ума ещё не выжил. Да и не мог я тогда. Пальцем пошевелить не мог. Точно тебе говорю, — припомнил я, как дело было и шумно ввалился в калитку родного двора.

— Где с утра пораньше мотаешься? — спросило с порога мамино привидение.

— Тётю Лилю на тот свет провожать ходил, — доложил я видению в домашнем халате, а совсем не в длинном светившемся платье.

— Ты что это удумал?! — возмутилось видение, и я только тогда сообразил, что это мама сама вышла на порог, когда услышала мой разговор по душам.

— Что, да что. Кукла тоже прощаться прибегала, — буркнул я под нос. — Иди сама посмотри. После её ухода соседская калитка настежь.

Мама всплеснула руками, прошептала что-то вроде «вырастила же на свою голову» и выскочила на улицу прямо в домашнем халате.

Пока я снимал школьную форму, она уже вернулась обратно, на ходу охая и причитая уже совсем не о том, что выросло на голове.

— Я одеваюсь, беру чёрный платок и к тёть Лиле. А ты остаёшься дома, будешь сегодня за братом смотреть. Не усни, сынок. Я тебя, как взрослого прошу. Папка обещал к обеду вернуться. Потом…

Что будет потом, она не договорила. Задохнулась от слёз и всхлипов, которые не смогла сдержать. Погладила меня по голове и ушла.

— Сходил в школу. Первый раз в третий класс. Где ты, Туман? Лапу давать не хочешь научиться? Кукла лужу вместо тебя сделала на прощание? Вот собака укропная… Вот собака, так собака, — выговаривал я и плакал горючими слезами то ли по Кукле, то ли по школе, то ли ещё по какой причине.

Глава 37. Повестка

Череда дней замелькала то солнечным светом, то ночной тьмой, точно, как если перепрыгивать, из мира в мир, не зажмуриваясь. То я дома ожидаю отца с рыбалки, то уже отец рядом и сокрушается, что поймал сазана на четыре кило, а Лиля не дождалась от него подарка. А он всегда отдавал самую крупную из пойманных рыб кому-то из соседей. Как оказалось, тётя Лиля давно болела, и папка отдавал ей улов уже не один раз.

Я валялся на диване и бездельничал. Мечтал или думал, или то и другое вместе: «Как же устроены миры, если мы ходим по ним с открытыми глазами, а ничего не видим? Может, не понимаем, поэтому не видим? Может, наоборот, всё понимаем, но видеть не хотим?

Я же понимал, что у соседей не всё хорошо, и что тётя Лиля болеет? Понимал, но не думал, ни о чём плохом. Может, мы все не думаем о плохом, а мир этим пользуется?»

А школа меня встретила разочарованием. Или просто скукой. Сидеть за той же партой, что и в первом классе, сил моих больше не было. Хотелось на второй этаж перебраться. Туда, где ученики постарше. Ведь, если разобраться, не такие уж они умные. А если чем другим с ними меряться, путешествиями по мирам, к примеру, то и вовсе они мелочь пузатая.

Первая неделя ну очень тоскливая получилась. Даже любовница, одиннадцатым сватанная, ничем не развеселила, хотя не обзывал её пока, а лишь иногда косил забористым взглядом. Ходила себе мимо, как гордый крейсер Аврора…

«Вот как дед сумел такие слова подобрать, что даже когда ими думаешь, уже смеёшься и над Иркой – Авророй, и над собой, шалопаем?

Как он, кстати? А то ворчит – ножками сучит, что не помнит, как Доброй до земли кланялся, забыв про радикулит, и со мной на Америке ласково не беседовал. Может, застеснялся? Или уже склероз у него, поэтому не помнит, что давеча было?

Ладно, схожу почту проверю. Теперь так думаю о посещениях деда. Если, конечно, не нужно дальше через подвал бежать. А сегодня после школы можно сходить за новыми новостями, как он говорит. Работу дед работает, а новости у него всегда новые».

Я встал с дивана, вспомнил, что Серёжка тоже начал ходить «на работу» в детские ясли, и улыбнулся.

После переодевания и на скорую руку сделанных уроков, выскочил во двор и поиграл с прозревшим и подросшим Туманом, а потом решился на очередной разговор с дедом и вышел на улицу.

Павел, как обычно, монументом восседал на Америке. Ни дать, ни взять, памятник мудрости и спокойствию руки известного столичного скульптора. Я подошёл, сел рядом на скамейку, а потом, глядя в ту же синюю даль, что и дед, завёл разговор за жизнь.

— Не объяснишь, дед, как всё устроено?

— Правильно устроено. Правильно, а не хорошо и не плохо, — ответила синяя даль голосом деда.

— Разве так бывает, не хорошо и не плохо? Если я что-то дурное сделал, это всё одно правильно? Не понимаю.

— Бывает, сделаешь – пожалеешь, а не сделаешь, всё одно, пожалеешь. Мы все так устроены. Значит, мир так устроен, — объяснил дед.

— Ты сейчас ласковый и смирный, как в ночь встречи с Доброй, только я тебя тогда понимал, а сейчас ни в одном глазу, — попытался я объяснить, что уж больно заумно дед истолковывал простые вещи.

— А я не Жучка-красавица, чтобы всем кобелям нравиться. Объясняю, как сам выясняю. Зачем пришёл? Если за почтой, то иди. Тебя там письмо дожидается. Ящик второй день уже раззявленный. А то, ишь, Добрую мы с ним видели. Ты сон с явью не путай, — очнулся дед от дрёмы и вернулся на грешную землю, снова став желчным и ворчливым.

— Я тебе не сказал ещё, как она выглядела, когда соседку уводила. Да как часы её на углу разбивала, — выложил я в сердцах и метнулся в сарай проверить, что мне написали.

Ящик комода на самом деле оказался выдвинутым. Взяв сложенный вчетверо тетрадный листок, я развернул его и прочитал следующее: «Приглашаем Вас в 3 м. на товарищеский суд в качестве подсудимого в 15 ч. 00 м. 16 сен-я».

— Что за новости? Судить собрались в «3 м.»? В третьем мире, что ли? Какие товарищи, это понятно. А вот чем провинился?.. Шестнадцатый Сеня – это шестнадцатого сентября, в воскре-Сеня? — почитал я, покумекал, и побрёл обратно к Америке.

— Дед, а дед. Тебя когда-нибудь судили на товарищеском суде? А то я повестку мяту-рвату, рвату-мяту, взял, да и по почте получил. Будто в зад коленкой белой-белой, как у Ленки, — пропел я нервно, переделав слова одной из его песенок.

— Бог миловал, — тихо откликнулся дед и никак на мою самодеятельность не отреагировал. — Значит, не врал что её видел?

— Я только что её в руки взял. Только что прочитал, — снова обиделся я на Павла.

— Я тебе говорю, что не врал о том, что видел. А не о том, что врёшь, что не видел, — запутал меня дед окончательно.

— Хочешь верить – верь. А если нет, так на нет и суда нет, как ты учил. А я пошёл к суду готовиться. Он со мной… Или надо мной? Короче, впервые будет, — отмахнулся от старого и засобирался домой.

— Я талдычу, что поверил в то, что ты тоже не спал, когда Добрая проходила. Ишь, перья ещё не отрастил, а дыбом уже вздымает. Нюрка надоумила? Про суд товарищей. Это она была мастерица Павла своего стыдить да судом новомодным грозиться. Чуть что не по её – сразу кликала всех из миров, чтобы муженька устыдили-усовестили. Ух и стервозная была, пока не образумилась. А уже рано: смылся её Пашка-Вендиспансер в дольменные края. Тепе-еря очередь моя! — последние слова дед пропел на тот же мотив, что и я о повестке.

— Из какого она мира? — захотелось мне узнать, кто же был инициатором моего суда.

— Знамо дело, из какого. Из соседского. Ещё скажи, что Нюрку-Экскурсию не знаешь.

— Значит дружок расстарался. За Куклу мстит, не иначе. Не болела, а умерла. И тётя Лиля в его мире также. Не болела, не болела, а потом операция, и не стало её, как и в нашем. Я что, теперь во всех грехах от сравнивания миров виноват? Так получается? — расстроился я, не понимая, за что меня собрались судить.

— Не дрейфь, пехота. Может всё шуткой обернётся, — обнадёжил старый.

— Как я один мог сделать что-то такое, отчего все миры поменялись в одинаковую сторону? Невозможно же так. А про других посредников ты не слыхал, дед? Может, где в Америке такая служба имеется? — размечтался я, втайне надеясь, что не один повинен в мировых несчастьях.

— Нет никого больше. Никаких дублёров не было и нет, — развеял он мои надежды.

— Как… Скажи, как я взглядом могу огромными мирами ворочать? А он у меня не такой забористый, как у тебя.

— Как, да как. И сам я всего не понимаю, как. Ты зимой окно замёрзшее видел? Узоры морозные?

— Ну видел, — вздохнул я, не понимая, причём здесь зима.

— А теперь представь. Зима. Окно, замёрзшее с узором. Оттепель на дворе. Что будет?

— Растает оно. К чему это ты? — не оценил я его натюрморт.

— Не так сразу. Сперва, оно намокнет, а потом растает. Вот так же и миры. Мороз в них кончился, и разница начала водой проявляться. То есть, Калик всех выкосили, а наш стариковский глаз многого не видит. Да и по своим мирам не мотается боле, а норовит подальше сбежать и уже там начудить. Понятно что-нибудь?

— И какое окно я могу заморозить?

— В самую суть зришь, казак. Твоё дело увидеть разницу и понять, в чём она. Стало быть, мороз возвращается к окну, и что потом?.. Удиви старого, — покосился дед, ожидая от меня ещё что-нибудь умное.

— Закосичит его. Поверх растаявшего новый узор нарисуется и побелеет от мороза.

— Ты лучше про самое начало поведай. С чего этот рисунок начнёт возрождение? Или ты никогда не сидел у замерзающего стекла?

— С самой захудалой стрелки начнётся. За ней другая. А потом новые поползут, и рисунок на стекле восстановят, — выдал я всё, что наскрёб в голове, а дед сразу отвернулся довольный сам собою.

— Он ещё спрашивает, что один может. Ты та самая захудалая стрелка и есть. Только не ледяная, а вполне себе головастая, — прищурился Павел и выдал на стариковскую щёку скупую слезу.

«И этот почти головастиком обозвал, — подумал я, не сообразив, из-за чего дед расстроился или обрадовался до слёз. — Если я такой в своём мире один, и запуск выравнивания миров начинающий, или восстановление их одинаковости, то чем тогда провинился?»

— Они сами друг в дружку заглянуть не могут? — нашёл, о чём спросить, вместо раздумий о слезинке.

— А ты к брату почему внутрь не залезешь, чтобы поглазеть, как он устроен? Так и они. А вот какой-нибудь глаз видящий, ты запросто проглотить можешь. И другие… Те же соседские близнецы, смогут твои потроха увидеть. Ты теперь не стрелка ледовая, а глаз стеклянный. Так понятнее?

— Понятнее. Все беды поровну между мирами из-за меня одного будут. А стеклянный я или ледяной – один укроп.

— Не только беды поровну, и победы тоже. На всех светлых голов не хватает, вот и будем хорошим делиться, не лениться. А то, бывает, какой-нибудь умник-разумник в три-семнадцатом мире, да хоть песню, хоть музыку хорошую придумает, а в нашем балбес лопоухий её услышит через это мирное уравнивание. Так ведь как скакать будет, как скакать! «Гений я! Вон, какую музыку придумал!» Кричать будет. И какой же он гений посреди удобрений, ежели эта музыка давным-давно в соседском мире по радио играет?.. Так что всякое будет. И хорошее придёт своим чередом, и плохое. Душу свою терзать не нужно. Живи и надейся на лучшее, — закончил дед поучения.

«Опять двадцать пять. Старый сказал: “Живи и надейся”. Знает что-то дед, но не признаётся», — снова заподозрил я неладное.

— Ты про глаз свой хотел рассказать. Которым в дальние миры метишься, — напомнил я осторожно.

— Я и не отказываюсь. И ноне по ночам мотаюсь куда Макар телят не водил. Я же немощный уже, а в дальних мирах, сам знаешь, какой закон.

— Напомни, о чём ты?

— Только в наших, да ещё в парочке миров мы такие, как есть, а в тех, что подальше, там по другим законам живём. Когда туда попадаем по работе или ещё по какой мирной причине. Я думал, что рассказывал вам.

— Рассказывал конечно. Только я так со своими делами заплёлся, что пока не пойму, о чём ты прядёшь.

— Я же говорил, что в другие миры детей просто так не пускают. А если их приходится туда посылать, по мамкиному закону им должно быть, как Христу нашему в день распятия, не меньшее тридцати трёх годиков.

— А ты тут каким боком?

— Как так? Я тоже туда попадаю в тридцать три своих года. Туда и меньше такого возраста нельзя, и больше такого. Поэтому угодил под кувалду мирную, да так что расплющился, — разоткровенничался дед. — Я уже не гулёна по возрасту, и всего, что окрест меняется, не вижу. А там я казак молодой, кудрявый, с шашкой наголо. Вот и вышел казус в мирах некоторых, где дома пятиэтажные строить уже научились, а за водой всё ещё с коромыслами ходят, да на лошадках по Армавиру туда-сюда ездят. И я в том сравнении, как есть, виноватый.

— Виноватый выискался. Как ты в них попадаешь, лучше скажи, — решил я воспользоваться моментом и разузнать побольше.

— Прошусь туда, где уже бывал, а оттуда прошусь обратно, — схитрил дед.

— Так ты там на самом деле молодой? А если я туда с тобой, мы что, ровесниками будем? — рассмеялся я, когда представил нас с дедом сверстниками с усами и шашками наголо, скачущими на деревянных лошадках. — Ладно, не серчай. Знаю, что ты обо всём говорил, только я, может, слушал, да не услышал, а может, ещё чем голова была занята.

Вон мамка Серёжку с яслей ведёт. Так я прощаюсь. Спасибо за терпение, — договаривал уже на бегу, давясь от приступа смеха.

Глава 38. Судный день

«Здравствуй, утро воскре-Сеня шестнадцатого Сеня. Явилось, а мы и не ждали. Всё суд этот, товарищей укропных и расторопных, обиженных невесть на что. Поэтому настроение моего гения испорчено уже третий день. Вот чего привязались? Обиделись, что всего им не говорю?..

И как себя там вести, интересно? Пошутить, чтобы не зазнавались? Или грустным прийти, мол, раскаялся, как дедова Магдалина.

Лично я себя во всех бедах от сравнивания миров виноватым чувствую, а вот перед товарищами – ни грамма. Не виновный, и всё тут.

Нарядиться бы в полосатую одёжу, как узники в телевизоре. Мол, готов понести незаслуженное наказание. Только где её взять?

После обеда стартую в Даланий. Хорошо, что в этом мире назначили судилище. У третьего весельчака-второгодника в самый раз. Надеюсь, они там сарай приготовили, скамью подсудимого смастерили, троны товарищеских судей.

Дети ещё неразумные, а туда же, в суды играть. Не судите, и не судимы будете. Посмотрим ещё, чья возьмёт», — заводил я себя с самого утра, как детскую игрушку со спиральной пружинкой. Потуже заводил, чтобы надолго хватило. Чтобы на целый день.

Промаялся до обеда. Так и не сумел найти подходящего занятия, пока, наконец, долгожданный момент старта не наступил. Размялся, как разминаются бегуны перед дальним забегом, поприседал с десяток раз, покрутил головой, помахал руками, подрыгал ногами.

«Если будет осечка со Скефием, готов к забегу через первый и второй миры в третий. Но приземлиться на сарай, конечно, эффектней будет. Как никак, должен себя показать. Смотрите, олухи, кого судить собрались», — закончил я разминку, встал посреди огорода и приготовился к запуску в космос.

— Мир мой любезный, Скефий. Прошу перенести в Даланий. Там меня судить собрались за службу мою и за ваше уравнивание. Так что, не откажи в просьбе, — не успел договорить, как в глазах сразу несколько раз мелькнуло то темнотой, то светом, а зелень на огороде мгновенно поменялась местами.

«Заработало, но что-то не так. В чём-то маху дал. Полёта не получилось», — подумал я невесело.

— Вот баран. Приземления захотел. Скефий же не может меня по чужому миру в космос запускать, — раздосадовался я своему легкомыслию и поспешил исправиться. — Извини, мир Даланий. Я к тебе от брата Скефия на поклон прибыл, на суд товарищей. Можешь меня сокрыть и перебросить как-нибудь посмешнее к дедовскому… Извини, к бабушкиному сараю?

В ответ в лицо стрельнуло смесью из тёплых и холодных дуновений.

— Всё понял. Присоединился-а! — заканчивал монолог криком, потому что в один миг был перевёрнут и подвешен вниз головой.

Так Даланий встретил меня и приголубил за правую ногу. Я болтался кверху ногами и смотрел, как меня подняли над деревьями огорода и понесли над крышей почти родного дома.

Неожиданно приметил, что один из верхних кирпичей дымовой трубы вот-вот сползёт на крышу. То ли дождём его подмыло, то ли раствор выдуло ветром.

— Хозяева! Трубу чинить пора! Кирпич у вас вот-вот поспеет, как яблочко. Даланий, ткни их носом в эту разницу. Она же для жизни опасная, — орал я благим матом, подвешенный вверх тормашками, а Даланий всё нёс и нёс меня через улицу, через соседские огороды в гости к третьей бабушке Нюре.

Во дворе уже виднелось несколько товарищеских судей из братских миров, а когда и они увидели подсудимого, затыкали в мою сторону пальцами, заверещали и высыпали во двор всем скопом.

— Ловите подсудимого, — крикнул им, а потом сказал себе: — Сам же просил смешно доставить.

Под общий хохот и подбадривание меня приняли из рук Далания в загребущие руки правосудия. Поймали, как подушку с перьями и, тряхнув пару раз для смеха, перевернули и поставили на ноги.

— Сильный у нас коллектив, — обрадовался я, что не уронили. — Здравствуйте, середняки. Как жизнь школьная? Кто у вас третий?

— Здоров, — приветствовали меня наперебой. — И как у тебя получается? Научи. Расскажи. Возьми с собой полетать!

— Стоп. Разговорчики. Где третий Александр? — строго спросил я у подчинённых.

— Опять командует, — услышал в ответ.

Братья замахали на меня руками и поплелись в сарай, ставший для меня залом суда.

— Я третий, — доложил мне Александр из Далания. — Звал?

— Звал. Как дела? Все сокрытые? К суду всё готово? Да, а за что судить собрались? — начал я стрекотать вопросами, когда мы остались одни.

— Все сокрыты. К собранию готовы. А что за суд? — доложил весельчак.

— К собранию? Суда что, не будет? — оторопел я.

— Собрание собрали, а не суд. А кого судить нужно?

Я протянул другу тетрадный листок, ещё минуту назад бывший повесткой. Третий развернул, прочитал и рассмеялся.

— Это не я. Собрание – моя идея. А вот суд, не я, ей Богу.

— Одиннадцатый, зараза, — скрипнул я зубами, но на душе полегчало. — Зачем собрал? День варенья у тебя… Э-э, кажется, в декабре?

— Новости все хотят узнать. Что да как. А то к твоему Павлу не набегаешься. Зыркнет, аж мороз по коже. Про пещеру и выход из неё в потолке, и так далее. Особенно интересно, что там с бедой? — оправдывался третий, а у меня в голове начал зреть план мести одиннадцатому и за липовый суд, и за то, что проболтался о походе к Стихии.

— Мяч футбольный есть? — спросил у любопытного братца.

— Есть. А зачем на собрании мяч?

— Сгоняй за ним, а я пока с собранием разберусь, — отдал я приказ и приступил к плану мщения.

— Только хохму без меня не начинай, — хихикнул третий и умчался.

Я недолго постоял на месте приземления, подумал, а потом решил быстро разобраться с собранием и увести всех на давно обещанный футбол. В доброте Далания я убедился давно, и теперь, если получится уговорить его на следующую авантюру, тогда и пошутить по-крупному.

— Мир любезный Даланий. Извини, что с судом ввёл в заблуждение. Не по злому умыслу получилось. Ответь, пожалуйста, можешь ли сокрыть Александра, посредника своего, а потом закинуть всю нашу дружину в пятнадцатую школу? Чтобы со всякими такими штуками освоиться и не бояться ни сокрытий, ни полётов. Там хочу поиграть с ними в футбол. Если согласен и мячик сокрыть, а нас всех закинуть в школу, ответь теплом. А если обидел тебя своей просьбой, заморозь мою подсудимую рожу, как это Реводий сделал, когда полдня его одиннадцатым обзывал.

Не успел закончить просьбу, как Даланий уже дул в лицо согласием пошалить. Я стоял, жмурился и благодарил мир уже молча, потому что услышал шаги.

— Долго тебя ждать? — донёсся голос одиннадцатого.

— К защите готовлюсь. Адвоката же у меня ещё нет. А третий просил без него не начинать.

— Пошли, — рассмеялся сосед. — Шуток он, видите ли, не понимает.

Сарай был точно таким же и снаружи отличался лишь отсутствием барахла, которое в моём мире было сложено со стороны огорода.

Я шагнул в открытую дверь и оказался в переполненном близнецами сарае. Все они смешно разместились прямо на вещах, находившихся внутри. Кто на комоде верхом, кто на ящиках, кто на пустых и давно рассохшихся бочках. Зрелище было незабываемым, но больше всего мне понравилось то, что между закрытыми лазами подвала стоял табурет.

— Так вот ты какой, табурет подсудимого, — схохмил я, обращаясь к табурету, а потом уточнил у присутствующих. — Для меня?

— Садись! Давай, начинай. Сколько ждать можно? — посыпались просьбы и упрёки.

— Хорошо. Начинаю. Считаю собрание открытым. Предоставляю слово главному докладчику – Александру из одиннадцатого мира, — громко произнёс я вступительное слово и, взяв табурет в руки, отнёс его в сторону.

— А я причём? — возмутился соседушка. — Это ты расскажи, почему мы начали друг друга «длиннокурыми» обзывать?

После его слов я понял для чего меня вызвали.

«Ну и ладно. Скефий учил не бояться быть смешным, и я не буду бояться ничего подобного», — подумал, и решил вернуть табурет и себя в центр внимания.

Когда уселся, в сарай вбежал запыхавшийся Александр-третий с мячом в руках, и я с чистой совестью начал рассказ, стараясь не засмеяться и не обращать внимания на реакцию товарищей.

«Вдруг, сговорились и приготовили мне какую-нибудь гадость? Тогда держитесь», — настроил себя и начал рассказывать, подражая манере Павла.

— Так дело было. Вечер. Папка с работы пришёл, поужинал и на диван прилёг. Телевизор глянуть с устатку и меня слегка повоспитывать. Мамка с Сергеем у соседей на поминках была и не мешалась нам взрослым и рослым. Вот тогда и попросил его, после всех наших второгоднических кексов, мой КУР измерить.

В сарае прокатился смешок, но кто-то зацыкал, и всё пришло в норму, а я продолжил рассказ.

— По наивности думал, что для взрослых это известное дело. Кекс этот. Вот и сказал ему: «Пап, помоги мне КУР померить». А он мне, мол, бери линейку из портфеля и марш в гараж сам его мерить. Я ему возразил: «На линейке всего пятнадцать сантиметров, а мне не меньше метра потребуется, чтобы кекс злосчастный вместить». А он как вскочит с дивана, да как захохочет. Я его успокаивать. Мол, нельзя. Там поминки, там мамка. А он, как тётка в истерику падучая, хохочет и остановиться не может.

Я ему попытался про дружков-второгодников рассказать, а он ещё больше истерит, уже по полу катается. «У дружков, говоришь, по девяносто сантиметров? Вот это кексы, я понимаю!» Уточняет и снова катается. И как только не пытался ему втолковать, что КУР этот у людей в голове живёт, ни в какую слушать не хочет. Смеётся и всё.

Тут мамка с поминок пришла. А он возьми и ей про мой неизмеримый КУР выложил. Они тогда до слёз посмеялись. Я только потом понял, что они имели в виду.

После этого папка начал меня "длиннокурым" дразнить, а я уже вас. Так что извиняйте, больше не буду. А кекс тот не кексом оказался, а тестом каким-то. Наверно, что-то не допекли…

Мои последние слова утонули в таком гоготе, что я засомневался в силе мирного сокрытия и хотел рассказ оборвать, но вспомнил, что сам Даланий за дело взялся, а уж он промашки не даст. Да и женский голос подмешался в общий смех, поэтому решил, что всё в порядке, если даже баба Нюра слушает мои речи и хохочет вместе со всеми.

— Дальше давай! Давай дальше! — кричали мне братья.

— Что дальше? — опешил я.

— Не прикидывайся. Про вмятую грудь давай. Давай, не стесняйся, — ворковали братишки.

— Там ещё проще было, но тоже с папкой. Вы же все, как и я, в школьном спортзале под последнюю перекладину шведской лесенки нипочём не пролезаете? Значит сесть на предпоследнюю не можете. Потому что грудь у нас слишком выпуклая, и мы все, как один, туда не пролезаем. Обидно, да? Посидеть бы там, ногами подрыгать, пока на физкультуре народ носится на эстафете или чем другим занят. Я уже про соревнование с «Б» классом не говорю.

Так вот. Пришёл я домой, расстроенный после очередной неудачи туда протиснуться, а здесь папка подвернулся. Я и попросил его как-нибудь изловчиться и чуток мою грудь вмять, чтобы сделать её плоской, пусть и шире она после этого станет, не беда. Ну а дальше знаете. Истерика, хохот, и новое выражение, вроде как, ругательное: «Грудь мою вмять». С хулиганскими намёками прошу не путать.

Снова всё повторилось. Смех, гогот, топанье ногами, даже хлопанье в ладоши прибавилось. И за спиной уже не одна баба Нюра хохотала, а ещё и мужские голоса прибавились.

«Миры расшалились, что ли?» — подумал я, а в сарае опять продолжения требуют.

— Про папу давай. Который тута. Тут папа! Тута, давай, — раскричались близнецы.

Я им под конец собрания ещё и дедов анекдот выдал, про врачей дружных и людям нужных, да про витамины с котятами. А они снова и снова смеялись, не уставая.

«Лишь бы про пещеру не спрашивали», — думал я под нескончаемый хохот.

— Ну что, принимаете новые ругательства? — спросил у дружков, когда они угомонились.

— Единогласно. Конечно. Сам как думаешь? — услышал в ответ.

— Ясно. А кто полетать желает? — спросил у народа, а народ сразу притих.

— Как полетать? Куда? — вопрошали меня чуть ли не шёпотом.

— В школу. В футбол там погоняем. Или сдрейфили?

— Давай. А получится? Как ты, вверх тормашками? Не надо нам такого. В футбол в небе? Согласны, — разделились мнения братишек.

— Голосуем? — продолжил я тактику по отводу глаз от пещерных расспросов. — Кто «за»?

Первым поднял руку Александр из первого мира. Его я научился узнавать и по серьёзной мине, и по скорости обгона всех и каждого в любом нашем деле. За ним и остальные подняли руки, все кроме одиннадцатого, который в чём-то сомневался. То ли в моих способностях договориться с Даланием, то ли в своих страхах высоты.

— Если одиннадцатый не хочет, тогда пошли пешком, — предложил я, и дружки чуть не поколотили этого сомневавшегося.

— Согласен… Согласен я! — завопил от боли наш боевой товарищ.

— Все во двор! — скомандовал я, и чуть не был сбит паровозом, в который мигом превратилась моя команда. — Третий, мячик с собой захвати. Он тоже невидимый. Третий! — кричал я вслед близнецам.

Все построились кружком между сараем, времянкой и хатой, а я, войдя в середину, зажмурился и про себя попросил Даланий прокатить нас с ветерком и всякими шуточками, лишь бы никто не перепугался, а меня и местного Александра ещё и пронести мимо дымовой трубы нашего дома.

Даланий понял мою просьбу буквально и начал с того, что отделил меня и третьего с футбольным мячом в руках и понёс к дому, как я и просил. А всех остальных поднял высоко в небо и начал ими жонглировать и вертеть, как ему вздумалось. То строил из них геометрические фигуры, которым я даже названия толком не знал, то отпускал их в свободный полет и ловил невидимой рукой у самых крыш проплывавших внизу домов.

— А как же мы? Почему нас не туда? — возмущался третий.

— Завидуешь? Сейчас мимо трубы пролетим, я тебе сползший кирпич покажу, и нас смешают в общую кучу. Пока до школы долетим, ещё не такого натерпимся, — пообещал напарнику.

Так всё и случилось. Даланий поиздевался над нами вволю. Чего он только не вытворял, когда собрал нас вместе и понёс к школе! Я наравне со всеми кричал то от ужаса, то от восторга, а в душе радовался за третьего, сообразив, наконец, почему он оказался самым озорным из нас и не унывавшим.

— В таком весёлом мире невозможно быть нытиком! — орал я, смешивая свой голос с голосами вопивших Александров. — Спасибо тебе, мир-весельчак!

«Спасибо тебе, Даланий, брат Скефия и многих других миров», — добавил про себя, когда приземлился на школьный стадион с вытоптанной донельзя травой и двумя футбольными воротами.

Глава 39. Футбольная чехарда

— Больше так не делай, — крикнул сзади кто-то из братьев и отвесил мне полноценного и почти больного пендаля.

Обернувшись, увидел Александра-третьего

— Испугался? А верещал так, будто тебе нравилось. Вместе же было не страшно, — начал увещевать брата, не понимая, чем он недоволен.

— Совсем дурной? Ещё как понравилось. И вовсе не страшно было. Когда ты и все рядом… Обалдеть! А я… — залепетал напарник и запутался в словах.

— А ты скотина неблагодарная, — в сердцах перебил я, а остальным сказал: — Играем шесть на шесть. Чётные миры против нечётных. Эти ворота – чётных, а вон те – нечётных. Судьи не будет, так что, поменьше дурачимся, а побольше футболим. По местам!

— Ты не понял, — пристал ко мне второгодник. — Я тебе про то, что вместе со всеми хотел подурачиться, а ты не только мяч заставил таскать, ещё и на трубу крюк делать. Весь полёт не удовольствие получал… Хотя, вру. Конечно, получал и ещё какое. Но двумя руками за мяч так и держался, потому что боялся уронить.

— Извинения приняты, — кивнул я в сторону друга. — Начинаем всемирный футбольный матч. Чётные миры от улицы Матвеева, нечётные от Чкалова. Свистка нет. Монетки тоже. Так что, нечётные начинают, потому что в их в команде Васильевич-первый.

Мировые спортсмены хохотнули, а я размахнулся и закинул мяч к центру поля. Решил остаться вратарём, потому что после благодарности за полёт, полученной от третьего, заныла левая половина мягкого места, отчего бегать совсем расхотелось.

Матч начался. Сперва все осторожничали, озирались на прохожих за школьным забором и на редких учеников, которым не хватило учёбы в будни, и они припёрлись в школу в воскресенье.

Потом кто-то из футболистов вытолкал такого ничего не видевшего и ничего не понимавшего любителя школы взашей, под улюлюканье остальных, и обстановка скованности разрядилась. Начался полноценный футбол с криками, свистом и небольшими потасовками.

Если бы не наши одинаковые лица, всё вполне походило на обыкновенный футбольный матч. Все бегали по полю, то и дело, путаясь с пасами, так как отличить, кто из какой команды было невозможно, но от этой неразберихи было ещё веселее, ещё забавнее.

— Может, какая команда майки и рубашки снимет, чтобы отличаться? — предложил я, когда неразбериха стала похожей на чехарду.

— Пошёл в укроп, — услышал сразу от нескольких игроков.

Осознав, что лучше не вмешиваться, решил наблюдать за игрой со стороны до тех пор, пока всем надоест прикидываться членами команды соперника и орать друг на дружку: «Санёк, мне пасуй. Мне!»

Про ворота и голы все напрочь забыли, и получилась новая игра, в которой каждый был сам за себя, а смысл заключался в том, чтобы отобрать мяч у других и как можно дольше и дальше пробежать, пиная его в любую сторону.

Я уселся на землю и упёрся спиной в стойку ворот со следами давным-давно оторванной сетки. Из-за чего-то мне от нашего веселья взгрустнулось, а вдобавок вспомнил, как мама меня останавливала, когда заходился от безудержного смеха: «Прекрати, а то плакать будешь. Нельзя так смеяться, сынок».

Когда все выдохлись от бега и крика и, шатаясь от усталости, подошли и попадали на поле рядом со мной, я спросил горе-футболистов:

— Расходимся или в чехарду поиграем? Вон, какая длинная цепь получится. Двенадцать человек.

— Давай позже. Дай отдохнуть. Валяй! И можно совсем не ждать, пока первые до конца допрыгают. Перекурим сперва, — посыпались и отповеди, и согласия.

— Значит, отдохнём и козлятами поскачем в сторону дома? Или лучше в полёт? — подначил я дружков.

— Сперва в чехарду, а потом в полёт. Сразу в полёт, — снова мнения разделились.

— А можно в козла на лету сыграть? — спросил неугомонный Александр-третий. — Я и мячик готов ради этого забросить куда подальше. Его же, один фиг, никто не видит.

— Такие глупости просить у мира отказываюсь, — заявил я твёрдо.

— Тогда про пещеру рассказывай. Как там? Что было? Ну, пожалуйста, хоть что-нибудь, — завёл-таки он свою пластинку, а за ним и остальные. — Санёк, ну расскажи, что можешь. Ты девчушку нашёл?

— Мне кажется, вы уже отдохнули. И про Стихию вам рассказывать пока нельзя, — нарочно проговорился, вспомнив, что это не настоящее имя девчушки, а значит, никакой беды с оговорки быть не должно, да и этим хищникам саблезубым нужно было хоть какую-нибудь косточку бросить.

— Её так зовут? Девчушка-то стихийная у нас. Стихия? Вот это имя. Где она живёт? Что там за мир? Лестницу нашёл? — всё сыпались и сыпались на меня вопросы, а я сидел и улыбался, ожидая, когда отдохнёт банда-команда, и можно будет почехардить и разлететься по домам, по мирам.

Команда сдалась быстрее меня, и одиннадцатый, чувствуя вину в том, что проболтался, предложил начинать чехарду или, как мы обычно называли такую игру «в козла».

— Начинаем, а потом полетаем, — расталкивал он всех и поднимал на ноги.

— Первый, ты где? — окликнул я нашего Торопыжку. — Становимся по порядку миров. Когда все построятся в линию, так сразу Александр-первый начинает прыгать.

То и дело все толкались и картинно падали от усталости наземь, потом снова поднимались и уже вставали на своё место по порядку миров. Я встал в самом конце нашей цепи, нацеленной мимо здания школы с расчётом проскакать в центральные ворота на улицу, а дальше как получится.

— Начинаю! — благим матом завопил Васильевич-первый, и всё завертелось.

Я согнулся и упёрся руками в колени. Старался выше поднять плечи, чтобы через них труднее было перепрыгнуть.

Через мой загривок перемахнул сначала первый Александр, потом второй, а вот третий специально оседлал меня, как лошадку, и уселся на согнутой спине. Я задергался и попытался его скинуть, но он ухватился, как клещ, и ни в какую не хотел прекращать шуточки.

— Брысь! — рычал я на обидчика.

— Это тебе за отказ рассказывать про пещеру, — хохотал он и продолжал играть в ковбоя.

Остальные Александры, согласно очереди, допрыгивали до нас с третьим и, недолго думая, тоже запрыгивали на меня, еле стоявшего на ногах, и терявшего равновесие от всё новых и новых седоков, пожелавших отомстить за командирские грешки.

— Что творите, ироды? — хрипел я от напряжения, но на них ничто не действовало.

С хохотом и дикими воплями все, вдруг, решили изобразить кучу малу, не задумываясь обо мне и моей позе в которой оказался под большей частью миров.

«Ничего не бойся. Не бойся ничего», — зазвучал в голове незнакомый женский голос, потом ноги подкосились, и я со всей оседлавшей меня оравой рухнул наземь.

Последнее, что осознал и запомнил, был громкий и противный хруст чего-то ломавшегося в груди, затем всё медленно и плавно поплыло в синюю-синюю даль.

* * *

— Не дышит! В больницу его!..

— Третья больница! Третья! Рядом третья! Недалеко!..

«Я что, в мороке? Голоса слышу», — думаю я и пытаюсь встать, но боль в груди не даёт пошевелиться, а лёжа на спине рассмотреть себя не удаётся.

— Я что, помираю? — спрашиваю голоса в голове.

— Третья больница! Третья! Рядом третья! Недалеко!..

— Не дышит! В больницу его!..

— Меня никто не слышит? Алло, Москва! — кричу я в синюю неизвестность.

— Запомни: Третья больница! — ревут мне голоса хором.

— На кой мне она? Я же в порядке, — отвечаю им и уплываю в даль.

* * *

Кухня огромного размера с разными столами и столиками, буфетами и тумбочками. Полным-полно овощей и фруктов, конфет и пряников, зефира и мороженого. Мама хлопочет у плиты и готовит что-то на обед. Вкусно пахнет борщом и компотом. Я стою посреди комнаты, а вокруг мечутся младшие братья и сёстры разных возрастов и цветов волос. Все шалят, толкаются, смеются и дурачатся прямо на кухне.

— Мама, а Ирка опять ко мне сильно прижалась, — жалуюсь я на прыгающую на одной ножке младшую сестрёнку с белыми бантами на голове.

— Снова обожгла? — не оборачиваясь, спрашивает мама.

— Нет, но воды из моего Тетиса много выпарила. А я там гуппиков развёл. Уже собирался тех шипастых рыбок выпустить, которые из испорченной икры вывелись, но она помешала. Я ещё тогда злой на Акварьку и Натурку был, за то, что с икрой подшутили, — жалуюсь я маме непонятно на что.

— Ничего страшного. Иди, поиграй во дворе, а с ней я поговорю. И на девчонок зла не держи, они не знали, что я те зёрнышки пометила, хоть и почерневшими они уже были, — говорит мне мама.

Я выхожу во двор и начинаю играть с братьями в чехарду.

— Нас возьмёте? — спрашивают меня три сестры-сверстницы.

— А вы мне ничего не сломаете? — оглядываюсь на близняшек и пытаюсь что-то вспомнить.

— Ничего не бойся. Не бойся ничего, — нараспев говорят мне сёстры.

— Точно. Вспомнил. Третья рядом. Там всё случится, — лепечу я в ответ и уплываю в сторону и вверх, а потом в синюю-синюю даль.

«Опять», — успеваю подумать и засыпаю в небе, обдуваемый то холодным, то тёплым ветром поочерёдно.

* * *

— Глотай. Сейчас всё увидим, — командует мне кто-то. — Это стеклянный всевидящий глаз.

На всякий случай, проглатываю что-то вместе с водой, неизвестно откуда взявшейся во рту. Темнота вокруг начинает рассеиваться, и я вижу включившийся телевизор Рекорд. На экране что-то мелькает и перемещается, будто шарик по красному тоннелю, а вокруг всё тот же непроглядный мрак. Я не понимаю, что показывает телевизор, почему-то ставший цветным.

— Вот, смотри. Слева и справа сломало по одному ребру. Вбило их внутрь грудины. Всего-то пара рёбер. Зато без осколков, лёгкие и сердце целые. Отлежишься. Заживёт, как на собаке.

— Нельзя мне лежать, — не соглашаюсь я с собеседником. — Мне беду искать нужно.

Почему-то не могу смотреть на то, что показывает телевизор. Наверно, от быстрой поочерёдной смены картинок.

— Тьфу на тебя! — прикрикивает напоследок незнакомец и пропадает.

«Ничего не бойся. Не бойся ничего. Третья больница. Третья. Рядом третья. Недалеко», — снова втолковывают мне голоса в голове.

* * *

— Очнулся? — спрашивает меня Александр-третий.

— Ты что не видишь? Он же не дышит! — вопит у моего уха одиннадцатый.

— А ну дыши, зараза! — орут на меня бойцы-футболисты.

Я стою и шатаюсь от слабости, а дышать мне совершенно не хочется. Но этим шалопаям нужно сказать, что со мной всё в порядке, а воздуха в груди нет, поэтому я через силу пытаюсь вдохнуть, но у меня никак не получается.

Наконец, добиваюсь своего, и воздух с шумом влетает в лёгкие, а вместе с воздухом в них влетает дикая жгущая боль, от которой моментально валюсь наземь и прижимаю голову и руки к груди.

— Братцы, помираю, — хриплю я близнецам и задыхаюсь от боли.

— Размечтался, — хором возмущаются близнецы. — А мы что, за компанию с тобой?

— Давайте его в Третью больницу оттащим, она же недалеко отсюда, — предлагает кто-то из близнецов.

Я вспоминаю видения, проносившиеся в голове, как свинцовые пульки в тире, и осознаю, что мне срочно нужно куда-то бежать.

«Ничего не бойся! Не бойся ничего!» — колотится в голове, отзываясь болью в груди.

— Поднимите меня, — требую я, не зная зачем.

Меня сразу же подхватывают и, всё ещё согнутого бережно ставят на ноги.

— Нельзя много смеяться. Слёзы накликать можно, — говорю я мамину примету и, кряхтя от боли, начинаю разгибаться.

Когда выпрямляю спину, боль затихает, а мой взгляд упирается в женщину в чёрном платке и таком же чёрном платье, медленно бредущую с низко опущенной головой по другую сторону школьного забора. Женщина поворачивается к нам, и я вижу в её руках огромные песочные часы.

«Добрая тётенька!» — мелькает пугающая догадка, и сразу над головой звякает колокольчик. Мысли начинают метаться и путаться, ноги становятся ватными, и я в испуге думаю, что тётенька пришла за мной и уже готова разбить мои часы на школьном перекрёстке.

«Ничего не бойся. Не бойся ничего», — снова советуют голоса, и я вижу, как Добрая отворачивается и уходит от нашей компании в сторону Третьей больницы.

— Знак Угодника! — хриплю я, что есть мочи, забыв про боль. — Началось наше несчастье!

— Совсем плохой. Бредить начал, — отзывается кто-то за моей спиной.

— Слушай сюда, олухи. Игры кончились. Беда, которую мы ждали в октябре, уже у кого-то из нас дома! — ору я на притихших мальчишек. — Заткнули уши. Разговаривать с миром буду. Если кто не заткнёт – оглохнет. Слово даю, а силу мою вы видели.

Все мигом затыкают уши ладонями и отворачиваются от меня.

— Мир Даланий, если ты ещё с нами, дай знак, — произношу я вполголоса и тёплое дуновение касается моего перепачканного пылью, потом и слезами лица. — Перекинь нас пожалуйста ко входу в Третью больницу.

Даланий не заставляет долго ждать, и мы со свистом ветра несёмся в сторону больницы. Я в изнеможении закрываю глаза, и чувство полёта удаляется.

* * *

Глаза открыл только когда почувствовал себя стоявшим на ногах.

Мы всей гурьбой оказались у центрального входа Третьей городской больницы. Растолкал тех, кто был ближе, и велел растормошить остальных.

Когда все повернулись посерьёзневшими лицами, начал речь, как командир перед боем, решавшим исход целой войны.

— Без вопросов прошу. Это не бред, не шутка и не тренировка. Я видел перед школой Добрую со знаком в руках. Знак тот для всех нас. Теперь ясно, что беда уже грянула. Если кто не знает, Добрая – это…

— Знаем, кто она, — отозвалось несколько голосов. — И мы видели тётку в чёрном, только не думали, что это Добрая.

— Хорошо, что она не за нами. А сейчас я попрошу третий мир раскидать вас по домам. Сегодня каждый ждёт скорую помощь с пострадавшим человеком. С разбитой головой или поломанными ногами, не знаю, только шума должно быть много. Сразу за тем человеком явятся наши богомольные бабки, как хоккеистки за варёной колбасой…

Смешок прокатился по внимательно слушавшим Александрам, и я продолжил:

— Главное, узнать кто, откуда и куда. Кто это, тётка или дядька. Откуда из города привезут. Куда засунут в больнице, в какую палату или что тут у них за боксы. Помните: у нас на всё про всё пять дней. За это время мы должны найти человека, выручить его из больницы, узнать из какого мира его закинуло, и вернуть домой. Вопросы? — строго спросил после того, как объяснил задание.

— Куда бежать, когда узнаем? — загомонили Александры.

— Если всё узнаете быстро и точно, мчитесь туда, откуда привезут человека. Там тоже народа будет уйма, так что, не промажете. А если сегодня не успеете, завтра вместо школы пойдёте искать. Все собираемся рано утром в моём мире в дедовом сарае. Теперь всё ясно?

И бойцы согласились с моим планом действий.

— Заткнуть уши! — скомандовал я, и все сразу развернулись ко мне спинами и подняли к головам перепачканные футболом и чехардой руки.

Я попросил Даланий разослать всех, кроме меня, по своим мирам, и через мгновение на площадке перед больницей остались только мы с Александром-третьим.

— Завтра приходи к деду пораньше, и если кто первый явится с бедовыми вестями, мигом ко мне. А то, мало ли. Просплю или ещё что, — попросил весельчака, из-за которого мне сломали пару рёбер. — Может в горячке буду валяться, переваривая твой подарочек. И это… Со мной полетишь в пещеру, чтобы меньше спрашивал и собрания собирал.

Третий кивнул и опустил виноватую голову.

— Прости. Не знал, что они… — начал он оправдываться, но я перебил.

— Заткнуть уши, — скомандовал и, увидев, что мячик свой он всё-таки посеял, улыбнулся.

Глава 40. Беда не приходит одна

После просьбы Даланию перенести в родной мир, я почти до самой темноты ждал у больницы хоть каких-нибудь признаков беды, но тщетно. Не отключившийся, слава Богу, Скефий бережно таскал меня к деду во двор и обратно, чтобы предупредить Павла, что беда уже грянула, и мы каждый по своим мирам приступили к её поиску. Дед начал было собираться в поход на розыск хоккеисток, как мы в шутку дразнили бабулек с клюками, целыми днями сидевших на скамейках запасных рядом с универмагами и ожидавших завоза колбасных дефицитов, но я отговорил его.

«Жди вестей. А я обратно в Третью», — велел ему, но он засомневался, что именно в эту больницу привезут путешественника с того света в наш мир. Пришлось в подробностях описывать и встречу с Доброй, и часы Угодника в её руках, и голоса в голове.

Наконец, когда он отстал от меня и начал креститься, я прямо у него на глазах улетел в больницу. Позднее собирался попросить мир протащить меня низко над городом, чтобы высмотреть богомольных бабулек, но передумал. То ли из-за рёбер, то ли из-за сумерек, то ли боялся пропустить карету скорой помощи, а может, просто, устал. Скорее всего, не поверил в то, что беда нагрянула в Скефий, а он ни слухом ни духом и продолжает выполнять мои капризы.

Когда потерял надежду на прояснение с бедой, попросил мир перенести меня домой на диван, а если кто-нибудь будет в комнате, пусть они ничего увидят. Скефий выполнил и эту просьбу, наверно, со скидкой на только что поломанные рёбра, и я, как был обутым и перепачканным, так и заснул на диване, не раздеваясь и не разуваясь.

* * *

— Вырастила же на свою голову. А ну вставай! — получил я в пять утра мамкин пинок, а может хук правой, и пулей слетел с дивана.

— Мам, ты что, в самом деле? — начал продирать глазки, заодно вспоминать предыдущий день.

— Я в семь вечера вышла – сандалий нет. Я в восемь вышла – сандалий нет. Я в девять, как дура с Сергеем на руках вышла, а на пороге ни сыночка, ни сандалий. Я в десять, в одиннадцать, в полночь!.. А он разлёгся на диване и в сандалиях спит. Мало того, ещё и грязный, как поросёнок. Побили тебя, или что вчера приключилось, ирод царя небесного? Ты что с малых лет вытворяешь? Я мимо тебя весь вечер ходила, так получается? Когда домой припёрся? Во сколько, я тебя спрашиваю? — всё шипела и шипела мамка, как перегретая сковородка, заждавшаяся масла, наверное, боялась кричать в голос, чтобы не разбудить папку и Серёжку.

— Мам, сядь пожалуйста. Мне надо тебе кое-что сказать, — попросил я маму, и она обессилено опустилась на диван.

— Что-то опять увидел, сынок? — забеспокоилась она, мигом забыв о походах за сандалиями.

— Не могу пока ничего сказать, но где-то нужна моя помощь. Ты должна понять, что не из баловства всё делаю, а всерьёз. В школу сегодня не пойду. Не могу туда идти, пока не выясню, где вот-вот осиротеют дети. Ты мне веришь, мам?

А мама сидела, молчала и редко всхлипывала по неведомой причине, о которой думать я был не в состоянии. Голова была занята бедой, а где-то в груди нестерпимо жгло или от сломанных рёбер, или так болела душа.

Наконец, мама встала и вышла из комнаты, а я поплёлся на веранду чтобы поставить сандалии на место, а потом сходить умыться из дворового крана.

Когда снова вошёл в дом, меня встретила мама с полотенцем и чистыми вещами в руках.

— Вытирайся и переодевайся. Если уже по-взрослому разговариваешь, значит, вырос. Давай условимся, что ты всё будешь мне рассказывать, а я не буду за тебя переживать. А сейчас съешь что-нибудь и ступай, — сказала она, а у меня язык не повернулся возразить, что ничего рассказывать не смогу ни сегодня, ни завтра, но и обманывать её у меня тоже не было желания.

Я съел всё, что приготовила мама, и до пробуждения младшего брата успел умчаться к Павлу, чтобы вместе с ним ожидать тревожные мировые вести.

* * *

Дед уже дежурил у сарая, и я проследовал в калитку и дальше через двор.

— Спал сегодня? — спросил, не взглянув на него, и уселся рядом. — Никто ещё не приходил?

— Поспишь тут. Нет, никого ещё не было.

Мы помолчали. Потом снова помолчали. Потом я не выдержал.

— Прямо, как на пруду на утренней зорьке. Дед, а дед. Мы с тобой поклёвки сазана ждём, как на рыбалке, или пролёта диких уток, как на охоте?

— Если бы спросил, не рыбаки ли мы, я бы сказал, что дураки. А вот про охотников складно не получается, — честно признался Павел, а потом вскрикнул: — Клюёт!

Я тоже услышал шум в подвале и увидел выраставшего над лазом Васильевича-первого. По его озабоченному лицу было без слов ясно, что у него известий про беду нет.

— Пусто? — спросил я коллегу.

— Да, — коротко ответил он, отыскивая глазами, куда бы прислониться.

— Остальных ждать будешь?

— Конечно, — кивнул первый. — Сейчас найду на что сесть.

— Валяй, — сказал я и обратился к Скефию с просьбой скрывать от людских глаз всех, кто прибудет во двор.

После Александра-первого народ повалил по одному и парами, и уже через полчаса во дворе сидело одиннадцать девятилетних посредников. Для полного счёта не хватало Александра из Татисия.

Я начал думать об осечке, о провале ожидаемого нами человека в какой-нибудь мир рядом с нашими. Может, он попал к тем сёстрам, которые такие же первородные, как братья-миры, но рассказать о сомнениях не решился. Сидел, как все, боялся и надеялся одновременно, что беда окажется в одиннадцатом мире или её там не окажется.

Прошло ещё полчаса. Одиннадцатого нет. Прошёл час. Результат тот же.

— Ещё ждать, или идти его искать? — спросил я у Павла.

— Его потом отыщем. А сейчас нужно идти в одиннадцатый мир на поиски беды, — изрёк старикан, не отрывая взгляда от сарая.

— Так, парни, — начал я командовать. — Мигом все по своим мирам и ещё раз прочесать Третью больницу. А если там нет никого, тогда… Не знаю, что делать. И сокрытия у миров попросите, чтобы на хулиганов не отвлекаться. Сбор здесь после обеда. Договорились? Третий останься.

Все закивали и неохотно начали расходиться, совсем не надеясь отыскать в своём в мире нежданную беду.

— А мы куда? — дёрнул меня за плечо Александр, от чего острая жгучая боль так и резанула в самое сердце, напомнив о рёбрах.

— Что творишь? — всхрапнул я, еле вдохнув.

— Извини. Забыл.

— Зато я тебя на всю жизнь запомню, — прохрипел я снова, но уже больше играя роль пострадавшего, чем от самой, медленно затихавшей, боли.

— Что делаем?

— Идём в одиннадцатый мир. Пешком и с дедовой волшебной тростью, — изложил я ближайшие планы. — Деда, клюшку свою не одолжишь? Это я, чтобы ты никуда не убёг.

— Стар я уже бегать. Идите в его мир и ищите. А я здесь буду ждать.

Я схватился за третьего и потребовал оттащить себя в огород.

Когда спектакль с инвалидом в главной роли был закончен, и третий дотащил меня к центру дедовского огорода, я выпрямился и расправил плечи.

— Знаешь уже, что делать? — обратился к санитару.

— Что? — заморгал тот, а потом сообразил и отвернулся.

Убедившись, что вокруг никого нет, я попросил Скефия перенести нас в огород бабы Нюры в Татисий. Просьбу обосновал новым физическим недостатком, понадеявшись, что он окажется недолгим.

Скефий всё сделал, и, после коротких контрастных вспышек, я увидел немалую разницу между заросшими грядками деда и ухоженным огородом бабы Нюры.

— Эй! — толкнул в спину стоявший рядом монумент второгоднику, в ужасе схватившемуся за голову. — Живой? Бегом сверил надпись на сарае, тот это мир или ещё какой.

Третий прошмыгнул мимо, стараясь не зацепить меня и не наступить на грядки.

— Одиннадцатый. В яблочко! — крикнул он, не отходя от сарая.

На его вопли и из хаты вышла хозяйка.

— Привет, служивые, — поздоровалась бабушка. — Александра нашего не видели?

— Здравствуйте, баба Нюра, — ответил я. — Нет, не видели. Вот идём за ним по следам. Извините, что напугали вас.

— Его мамка ищет ни свет ни заря. Ничего не сказала. Сразу умчалась, — заохала баба Нюра и ушла обратно в хату.

— Где же он? Вдруг, с его родителями встретимся, — подосадовал я.

— А этот мир точно не работает? — спросил третий.

— Если беда здесь, может не работать. А если и здесь её нет, тогда ничего не понимаю, — развёл я руками и продолжил шагать в сторону калитки.

— Если здесь беды нет, где тогда наш оболтус?

— Не факт. Может, как Калики сгинул, а мы потом будем о нём сказки красивые рассказывать о путешествиях в будущее.

— Каких путешествиях? — удивился без того любопытный напарник.

— Забудь. Из калитки налево. Что с маскировкой делаем? На авось понадеемся?

— В край, ты убегай, а я за него, — предложил братец.

— Значит без маскировки, — вздохнул я и вышел на улицу.

* * *

Из-за моей травмы вначале мы шагали медленно, но когда я притерпелся к боли, наша скорость заметно возросла.

Школу обогнули, оставив её подальше, на всякий случай, и начали приближаться к забору Третьей больницы.

— Я через морг не пойду, — категорически заявил третий.

— И мне помирать неохота, — согласился я, и мы прошли мимо морга и дальше вдоль больничного забора, с расчётом у мебельной фабрики свернуть к центральному входу Третьей городской.

Толпу хоккеистов мы увидели сразу, как только свернули за угол. Народ у центрального входа метался туда и сюда, как тараканы от дихлофоса. Мелькали и пожилые, и молодые, на костылях и даже на инвалидных колясках.

— Всё как полагается, — успокоил я напарника, который побледнел и вытаращил глаза, будто увидел что-то сверхъестественное. — Нашли мы бедовый мир, и что? Небо на землю не падает? Пока нет. Значит, действуем как планировали. Заходим, смешиваемся с толпой и расспрашиваем. И не забудь, что нас обоих видно, значит, мы близнецы.

— А с какой гурьбой смешиваемся? С той, что у центрального входа или с той которая у тех боксов?

Я повернулся, куда указывал напарник и сразу встал столбиком, потому что увидел за забором ещё больше людей, собравшихся рядом с двухэтажными зданиями неизвестного больничного отделения.

— А вот это мне не нравится, — опешил я не ко времени, и мы остановились.

Навстречу нам шествовала пара странного вида мужчин, бледных, как поганки, но вот, глаза их излучали нездоровый восторг и таращились мимо всего окружавшего мира. Казалось, их кто-то вёл и смотрел вместо них на дорогу, а когда им требовалось куда-нибудь повернуть, то и разворачивал их, как сердобольные мамки годовалых малышей.

Я вместе с третьим внимательно прислушался к разговору этих, не от мира сего, прохожих.

— Чудеса. Высоко вверх подняло, — говорил один.

— Сказывают, потом со всего маху об асфальт. Даже мокрого места не осталось, — вторил другой.

— Если мёртвые из могил встают, значит, скоро нам, грешникам, на земле места не останется, — пророчествовал первый.

— И ни пятнышка. Там тоже народ собрался, — восторгался второй.

Мужчины прошли мимо нас, недорослей, а мы так и остались стоять и озадаченно чесать затылки.

— Что-нибудь понял? — спросил у меня Александр.

— Понял одно: мы с тобой к такому не готовы, — признался я. — Что делаем? Где мы в толпе хоккеистов и хоккеисток бедовую шайбу сыщем? Мы и носами из стороны в сторону не повернём, не то, что клюшками помашем.

— А Сашку искать не будем? Может он узнал, где того человечка выкинуло и побежал туда, согласно твоего задания?

— Что теперь, не заходить в больницу? Короче. Идём в толпу, которая на входе и там уши греем, а что непонятно – спрашиваем. Я слева начну продираться сквозь бабулек, а ты справа дави им бока. Пройдём насквозь, встретимся и обговорим, кто что вызнал. Если выползешь на ту сторону первым, подождёшь, — предложил я напарнику что-то похожее на план.

— Ладно, — согласился он.

Мы подкрались к центральному входу и разошлись в разные стороны. Я забрал левее и вклинился в толпу, обсуждавшую горячие новости.

Кто-то всё время крестился, кто-то с жаром рассказывал небылицы, а кто-то изображал из себя очевидца дивного чуда.

Я медленно протискивался то мимо одной группы сплетников, то мимо другой, и слушал всё подряд, не разбираясь, о чём, собственно, идёт речь.

— Этого грешника рука Господа нашего за шкирку схватила и оземь ударила, — благоговейно вещал один хоккеист.

— Не ударила, а в ад закинула. Заменила душу женскую возрождённую на его душу чёрную, — рьяно возражала бабулька-хоккеистка.

«Здесь не о том. Нужно глубже пролезть, может, там про нашу тётеньку толкуют», — кумекал я и пробирался дальше.

— Я сам всё видел. Она покалеченная, но светилась от радости, а этот бесёнок вцепился в неё и не отпускал. Длань Господняя низвергла его за это. А девицу увезли в гипс заматывать, — вещал солидный нападающий одной команды.

— Это сестрица той покойницы, а не сама она, — возражал ему худосочный защитник другой команды.

«Здесь уже теплее. Только ещё какого-то беса приплели», — насторожился я, но потом решил протискиваться дальше.

— Совсем ещё малец. Десяток годов, не больше. Какой в таком возрасте грех можно заработать, да ещё и смертный? — возмущался тренер перед командой хоккеистов.

— Известное дело, Кузьмич. В конце света смысл один: прежняя жизнь, как есть, окончена, — растолковывала команда тренеру.

«Про какого бесёнка – десятилетнего ребёнка они лепечут?» — подумал я, а над головой тут же звякнул колокольчик. Слабенько, вроде как, нечаянно, а страхом меня сразу же сковало.

«Иттить колотить!» — взвизгнул я, изгоняя из груди ужас, мигом остудивший ноющие рёбра так, что совсем о них забыл. Продолжил выбираться из толпы и на ходу отмахивался от роя перепугавших мыслей.

Наконец, протиснулся сквозь народ и увидел Александра-третьего, уже поджидавшего меня и трясшегося не только всем телом, а ещё и подбородком. Вдобавок ко всему в ушах продолжали покрикивать невидимые хоккеисты и болельщики: «Десятилетний…», «ребёнок ещё совсем…», «грешник…», «рука его подняла, да об асфальт саданула».

— По какому поводу дрожим? — спросил у товарища.

— Ты не понял, о чём они?

— Про бесёнка-ребёнка десяти лет? Что его на нашу тётеньку-беду поменяли? — складывал я обрывки чужих фраз, и ужасался тому, что получалось в итоге.

— Это же про одиннадцатого. Пропал он? Пропал. Так пропал, что даже мамка найти не может. Значит, не ночевал дома, — точь-в-точь, как и первые, встреченные нами мужчины, заговорил напарник.

— Думаешь, это его размазали об асфальт? Чушь. Быть такого не может, — возразил я, как можно правдоподобней, а у самого уже вовсю шевелились волосы.

— Что мы с тобой знаем? Может – не может. Калики вон, тоже как сквозь землю провалились. А нам с тобой про них никто ни слова ни полслова, — продолжил близнец запугивать и меня, и себя.

— Давай к другой толпе подойдём, поищем там кого поумнее и расспросим. А то друг дружку стращаем, а я и без того рёбрами покалеченный, — предложил я напарнику.

Мы с ним уже подходили к толпе, стоявшей у боксов, когда услышали истеричный душераздирающий крик.

— Вернулися! Вернулися бесы за душою! — закричала не своим голосом неведомая бабулька, и толпа у бокса зашевелилась, задвигалась, как проснувшийся от спячки гигантский организм. — Хватайте их! Хватайте, пока не сгубили её сызнова. Теперь их вдвое больше прибыло! — не унималась окаянная старуха.

Мы с третьим остановились, и я не сразу увидел, что все вокруг стали шептаться и кивать в нашу сторону.

— Обождём, пока успокоятся, — сдержанно скомандовал я.

— Ты ч-что, н-не п-понимаешь, что они про н-нас с тобой толкуют? — заикаясь, спросил бывший весельчак.

— Ага, теперь нас два беса-балбеса.

Мы стояли, будто завороженные, а народ вокруг всё шушукался и косился на нас. Кто-то начал в голос читать молитву, кто-то принялся нервно креститься, но, всё равно, в центре внимания всех и каждого были мы двое.

— Бежим! — заверещал третий.

Я мигом развернулся от зыркавшей на нас толпы и сразу же уткнулся носом в другую, ничуть не лучшую, а такую же озабоченную нашим присутствием ораву, прибывшую на старушечьи вопли от центрального входа.

Пока соображал, что к чему, нас обоих схватили крепкие костлявые пальцы легковерных и стали удерживать, чтобы не вырвались и не удрали.

— Дяденьки, отпустите Христа ради! — взвизгнул третий ещё пронзительнее, припомнив уроки деда Павла.

— Разберёмся! — проорал кто-то позади меня. — Водой святой их! А если не поможет, в церковь сведём. Пусть священники с ними разбираются.

— А может, не бесы они? — возразил женский голос. — Может, это Бог вчера забрал одного ребёнка, а сегодня двоих вернул? Может, чудо это?

— Разберёмся! — прокричал тот же голос, который во всём хотел разобраться.

— Водой святой их обрызгать для проверки! — проревело из толпы несколько голосов.

Я стоял, ни жив ни мёртв, накрепко удерживаемый хоккеистами, и лихорадочно соображал, что же делать, пока не вспомнил дедов инструктаж о милиции.

— Лучше нас в милицию сдайте, — наконец, выдавил из себя.

— Ага! Церкви боятся! — заревела толпа, и нас ещё крепче схватили за руки и за плечи.

— Братья мы, — взмолился Александр-третий. — Близнецы. Трое нас у мамки. И нас в милицию надо свести, а оттуда мы по домам.

После такого совета нас мигом подняли над землёй и с причитаниями потащили к больничному выходу, а я, глядя в небо, осознал, что теперь нам милиции точно не видать, и нервно захихикал.

— Мне про двойной возврат больше понравилось. Мы же чудо, граждане. Чудо нерукотворное! — заголосил я, что было мочи. — Нас мамке вместо одного в два раза больше вернули…

— Разберёмся, — заявила толпа и потащила нас дальше, задрав над разгорячёнными головами.

— Отпустите! Я не бес. Я мальчик! — кричал хоккеистам напарник. — Ма-альчик!

Но всё бесполезно. Народ уже шествовал чуть ли не стеной. Кто-то гнусавил невнятную песню, кто-то громко читал «Отче наш, иже еси…», а им вторили: «Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут бесы!» Люди со всех сторон шумели, волновались и причитали, а я почему-то перестал себя контролировать и истерично хохотал, и хохот мой совсем не помогал нам выпутаться из передряги.

— Граждане и гражданки! Потребуем у капиталистов, чтобы в каждом доме у нас было по хоккеистке! Или, хотя бы, по хоккеисту, — орал я и дёргался от щекотавших со всех сторон рук. — Тогда мы все станем ядрёными! И объедимся колбасками варёными. Ха-ха-ха!..

— Эк, его корчит, а мы ещё водичкой не брызнули. Бес он и есть бес! — выкрикивали с разных сторон.

— Сделай хоть что-нибудь, — донёсся до меня перепуганный голос товарища по несчастью.

«Что я могу?» — спросил я у себя, и вдруг, почувствовал, что вешу легче обычного, а кулаки хоккеистов, до того упиравшиеся в бока, стали меньше толкаться и ударяться.

— Вырываются! — заревело со всех сторон с новой силой. — Держите бесов! Держите!

«Нас кто-то поднимает?» — заподозрил я неладное, и сердце заколотилось ещё сильнее.

Меня потащило вверх, и скоро последний повисший на одёжке мужичок, разжал пальцы, выпуская беса из рук. Осмотревшись вокруг, я увидел, что третий тоже медленно, но верно взмывал вверх неподалёку.

Толпа заметалась и заревела раненым зверем. Отдельные голоса разобрать было почти невозможно, а прислушиваться к ним я не решался или, скорее, боялся.

«Натворили мы дел в одиннадцатом мире», — только успел подумать, как сразу же услышал истеричный вопль Александра-третьего.

— Это ты сделал?! Ты? Или нас сейчас тоже об асфальт? — прокричал он, вытаращив глаза так, что я ещё больше ошалел и от его вопроса, а особенно от взгляда.

— Не знаю, — признался я. — Я никого не просил.

— Что же с нами будет? — взвизгнул Александр и замахал руками, как недоросль-цыплёнок, пытаясь хоть как-то ко мне приблизиться, и я сразу вспомнил, как запускал в небо цыплят, и чем эти запуски кончились.

А нас поднимало всё выше и выше. Ветер уже не просто расчёсывал волосы, а посвистывал в уши. Толпа внизу редела и расползалась в разные стороны, а потом, опомнившись, сбилась в единое целое и поползла обратно к больнице.

Нас уже подняло так высоко, что сначала между нами и больницей появилась бледная дымка, а потом и полноценное мутно-белое облако. Мы сразу же затряслись от пронизывавшего холода, а больше от охватившего ужаса.

До облаков я ни разу не поднимался ни в своих путешествиях, ни в фантазиях, не считая запусков в космос. Но тогда было ясно, кто и за что меня закинул, а в небе над больницей было ничего не известно, и от этой неизвестности становилось ещё страшнее.

— Попроси мир нас опустить, — чуть ли не умолял близнец, барахтаясь в воздухе. — Попроси, зараза!

«Вдруг Татисий занят, а я его отвлеку? Конечно, надеюсь, что это он пришёл на выручку, но вот это “об асфальт” меня останавливает», — рассуждал я и не обращал внимания на друга.

— Попроси! Что тебе стоит?

— А хуже не будет? — проорал я напарнику, глядевшему на меня одуревшими глазами.

— И пусть будет. Пусть меня сразу об асфальт. Уже не могу лететь и чего-то ждать. Пусть всё закончится. Попроси, а то я уже просил, но он меня не послушал.

«Попросить, что ли? Назову по имени и попрошу. А то облако не кончается. Один укроп, скоро замёрзнем насмерть», — поразмыслил я и, наконец, решил попросить о помощи.

— Уши заткни, — прокричал напарнику.

— Что?

— Уши закрой! — заорал я ещё громче и руками показал, что нужно сделать.

— На кой твои фокусы? — начал братец, но после показанного мною кукиша сразу заткнулся и закрыл уши руками, прибавив зажмуренные глаза в качестве извинений.

— Татисий! Если слышишь, опусти нас вниз, — завопил я, что было сил, и мигом заткнулся от оглушительной тишины, проглотившей нас посреди ледяного облака.

— Получилось? — услышал Александра у самого уха и понял, что не оглох, а мы с ним просто-напросто остановились и зависли где-то между небом и землёй.

— Не знаю, — ответил я, перепугавшись ещё больше. — Не знаю, брат, чем всё закончится, но хочу у тебя сразу попросить прощения-а-а…

Наше заоблачное зависание кончилось, и мы понеслись к земле, ускоряясь с каждой секундой. Крик, которым я заканчивал просьбу о прощении, перерос в вой. Вой тут же смешался с хлопаньем одежды за спиной и свистом ветра. В лицо жахнуло морозом, а саднившие лёгкие никак не могли, то ли заполниться встречным воздухом, то ли выдохнуть имевшийся внутри. В голове всё спуталось и поплыло в сторону, а перевернуться на спину, или хотя бы набок, чтобы отдышаться, у меня не получилось.

«Что я наделал? Что наделал! Прости меня, Санька. За то, что взял с собой и погубил, — думал я, ничего не видя обожжёнными холодом глазами, и уплывал в синюю даль. — Эх, мама… Не пускай Серёжку в посредники. Пусть он с папкой на рыбалку ездит. Прости меня, мама. Прости…»