"Фантастика 2025-34". Компиляция. Книги 1-26

Глава 1

Вася. Северный Дагестан, аул Миатлы, 17 октября 1838 года.

Хорошим командиром полка был полковник Пулло, но редкой дрянью и плохим стратегом. Одно другому не противоречило — в жизни и не такое случается.

Сам из греков и мелкопоместного рода, он был охоч до денег настолько, что мог ради своекорыстия сжечь дагестанский аул или отнять бриллиантовые серьги у пленной горянки. Происхождение его не извиняло. В русской армии служило множество и греков, и бедных дворян — служили с честью, и за наживой не гнались. Как капитаны Лико и Егоров. Но Пулло был другим, являя собой тип служаки, который своим авторитетом и умением подлизаться к высшему начальству творил зло, не задумываясь о последствиях. Как и Засс на Правом фланге, он командовал кордонной линией на Левом, на Тереке. Как и генерал-шайтан Засс, он мыслил исключительно категориями жестокости в отношении горцев. Как и Григорий Христофорович, Александр Павлович греб деньгу любым способом. Но Засс при всех своих зверских наклонностях был стратегом. Он создал уникальную сеть лазутчиков и выдавил абадзехов далеко в горы. А Пулло? Он своими действиями и советами генералу Граббе, командующему войсками Кавказской линии и Черномории, способствовал разжиганию войны в Восточной Черкесии. Шамиль мог быть отчасти обязан ему своими успехами.

Когда войска после похода в сторону Андии отдохнули, генерал-майор Крюков стал ломать голову, что бы еще предпринять. Советовался с полковниками.

Вызванный к генералу, Пулло подошел к калмыцкой кибитке, по заведенной ещё Вельяминовым традиции игравшей роль штаба и столовой для старших офицеров и гостей из столицы. Генерал в турлучных землянках крепости жить не захотел.

— Вызывали, Александр Павлович?

— Проходите, Александр Павлович, — поприветствовал Крюков своего полного тезку и командира Куринского полка. Сразу приступил к делу. — Что будем делать дальше?

Крюков задумчиво рассматривал карту. Странные дела творились в крае, где ему выпало командовать дивизией. В сентябре его коллега, генерал Фези, со своим отрядом должен был усмирить восставшую щекинскую провинцию. После тяжелого и продолжительного перехода выяснилось, что мятежники смирились и воевать не с кем. У Крюкова в Салатавии вышло похоже. Ни одного выстрела не сделали, лишь людей притомили. В виду общего спокойствия вернулись обратно во Внезапную. Ни чести, ни славы. Ни добычи, мог бы добавить Пулло!

— Генералу Фези допрежь сентябрьского похода досталось славно повоевать в Аварии. В Энхелинском деле разбил он партии Шамиля, заставив того отступить в Ахульго. А мы? Так и повезем обратно патронные ящики полными?

— В 1832 году в сражении при Гимрах, когда был убит Кази-Мулла, наш сапер приколол штыком к стене осажденной башни молодого мужчину, почти юношу. Тот вырвался и заколол кинжалом солдата. Раненый выдернул штык из плеча, спрыгнул в ущелье и был таков. Барон Розен сказал: «Этот мальчишка наделает нам со временем хлопот». Как бывший наместник оказался прав! Тем юношей и был Шамиль. Ныне снова поднял голову на Кавказе мюридизм. Снова звучит страшное слово «газават». Должно истребить эту заразу фанатиков под зеленым флагом.

— Какие идеи?

Пулло знал об исключительной набожности и склонности к миссионерству трижды контуженного в боях генерала. Полковник решил использовать сие обстоятельство к собственной выгоде:

— Есть такой аул в горах, Миатлы. Укореняется там магометанство в худших его формах. Того гляди мюриды появятся. И дерзость проявляют его жители. Назначена им была контрибуция. Так не платят. Еще нашли там убитого армянина. Потребно наказать. Покажем кумыкам, что Аллах их не защитит!

Глаза Крюкова загорелись фанатичным блеском. Полковник понял, что убедил генерала.

Пулло смолчал про два важных обстоятельства. Во-первых, аул нельзя было назвать немирным. Проживавшие там кумыки в нападениях на русских замечены не были. Во-вторых, аул был богатым, и полковник рассчитывал славно погреть там руки. Например, можно было прикарманить серебро от выкупа пленных. Или забрать себе ценности, отнятые у жителей. Или часть скота, который потом продать. Или вино, которым славился аул. Прежние способы обогащения за счет дармового труда солдат и мухлежа с поставками пока следовало отставить. Арест и следствие над князем Дадиани здорово напугали начальствующих на Кавказе. Оставался единственный путь обеспечить себе безбедную старость — взять силой у горцев.

… Отряд Крюкова стоял бивуаком напротив крепости Внезапная, за рекой, в большом кумыкском ауле Эндерей, которое русские прозвали Андреевским. Селение Миатлы находилось на расстоянии дневного перехода. Его окружали высокие горы. Поблизости находилось самое глубокое в мире ущелье. Внизу протекала рука Сулак. На ней была устроена стратегически важная переправа, соединявшая Внезапную с крепостью Темир-Хан-Шура.

Пулло предложил хитрый план. Обмануть возможных лазутчиков, оставив весь обоз в лагере под охраной роты куринцев и 10-го кавказского линейного батальона. Остальным же скрытно двигаться быстрым маршем с таким расчетом, чтобы на рассвете окружить аул и атаковать.

Так и поступили.

Крюков лично возглавил авангард, состоявший из батальона куринцев под командованием Пулло. Верстой позади шли главные силы — кабардинцы, кавалерия из казаков и девять горных орудий — под начальством полковника Пирятинского, командира Кабардинского полка. Шли тихо, без песен и плясунов. Лишь изредка раздавались недовольные, негромкие окрики офицеров, требовавших подтянуться. Или глупый казацкий конь, не слушаясь приказов, мог заржать.

Дорога была убийственной, особенно, для артиллерии. Зарядные ящики приходилось то и дело тащить на руках. Стволы орудий везли навьюченными на лошадей. Станину тянули парой. Удобные проходы указывали два нанятых проводника из местных. Благодаря их подсказкам, на рассвете вышли к спящему аулу.

Согласно отданному на марше приказу Миатлы было решено охватить с трех сторон. Справа изготовились куринцы с тремя сотнями казаков и тремя орудиями. Слева — батальон кабардинцев и сотня казаков. С фронта — Пирятинский с еще одним батальоном кабардинцев и шесть орудий. Все маневры были выполнены так тихо и незаметно, что в ауле никто не среагировал на грозящую опасность. Многим из четырех тысяч жителей аула оставалось жить последние минуты.

Селение окружали роскошные виноградники и сады. Как только зазвучало пение муэдзина, знаменующее рассвет, из фруктового великолепия вырвались языки пламени. Девять орудий отряда, развернутых на возвышенностях, открыли убийственный огонь по деревне. Следом за ядрами и гранатами двинулись ощетинившиеся штыками цепи.

Вася шел в стрелковой цепи своей роты. Солдаты весело переговаривались с соседями, разделенные рядами виноградных лоз. Срывали на ходу поздние ягоды, оставленные рачительными хозяевами немного подвялиться на осеннем солнце. Направление движения было понятно без команд: ориентир — минарет мечети.

Навстречу начали выбегать полуголые жители, напуганные орудийной пальбой. Безоружные мужчины и простоволосые женщины с голыми младенцами на руках. Мужчин кололи штыками. Женщин валили на землю, срывая с них одежды. До насилия еще дело не дошло, но Вася понимал, что до него недалеко.

Сердце стучало, как бешеное.

«Я на такое не подписывался!» — хотелось ему закричать изо всех сил.

Он словно попал на съемки «Апокалипсиса» в исторических костюмах XIX века. На душе было тошно. Не было никакой возможности остановить эту мерзость: люди ему не подчинялись. Вышагивающий рядом юнкер Всеволожский, хоть и таращил глаза на творимые безобразия, но как воды в рот набрал.

Вслед за жителями повалил скот. Тут же подоспели казачки, принявшиеся ловить разбежавшихся коров и баранов. С гиканьем сгоняли в одно плотное стадо, отсекая его от аула. Позднее было подсчитано: всего было захвачено 500 голов рогатого скота.

Унтер-офицер Девяткин с перекошенным бледным лицом перешагнул через скрючившееся тело миатлинца и снова застыл. Ему открылась картина улицы аула, по которой метались обезумевшие жители, домашний скот и куры, путавшиеся под ногами. Артиллерийский гром стих, и сквозь крики мирняка прорвались звуки выстрелов. Из нескольких дворов поднялись в воздух облачка порохового дыма. Мимо просвистели пули, никого не зацепив. Аул попытался огрызнуться. Но организованного сопротивления не вышло. Слишком внезапным вышло нападение. Сакли, из которых стреляли, были обречены. Солдаты рванули в эти дома, и вскоре оттуда понеслись страшные крики домочадцев. Щадить в таких усадьбах никого не стали.

Аул умирал быстро. Немногим удалось сбежать. Захваченных пленных сгоняли к окраине, окружив казаками. Туда же принесли двадцать тяжело раненых кумыков.

Офицеры собрались на площади перед мечетью. Помыли руки в фонтане для омовения. Расселись кружком на барабанах. Денщики забегали. Быстро ощипали два десятка цыплят, отобрав их у солдат. Насадили их на шомпола. Развели костер из всего что под руку попалось. Принялись жарить кур для командиров.

— Завтрак в пороховом дыму — это прекрасно, господа! — радостно провозгласил Крюков. — Какие потери?

— Есаул Бычков и 17 нижних чинов убитыми, ранеными и контуженными, — тут же доложил ординарец.

Больше всего пострадало людей из-за собственных ядер, выпущенных с правого фланга. Они пробивали сакли насквозь и долетали до цепи кабардинцев.

— И девять лошадей убито! — тут же быстро добавил Пулло.

— Как же так вышло?

— Попали под разрыв нашей гранаты!

Пулло соврал. Лошадей погибло всего две. Остальных «убитых» он планировал использовать для перевозки добычи, доставить в полк и продать. Все никак не мог решить, делиться с Крюковым или нет. Судя по хитрому взгляду генерала, Крюков все понял, но возражать не стал.

— Сколько пленных?

— Двадцать человек обоего полу и дети. 90 жителей убито.

Командир куринцев снова лукавил. Захваченных пленных было гораздо больше. Их потом выкупят родственники. Но в официальном отчете будет указано именно такое число.

— Пусть солдаты полностью выгребут из каждой сакли все ценное и сносят на площадь. Потом аул сжечь!

— В ауле проживает шесть верных нам людей, включая наших проводников, — решил уточнить Пулло.

— Эти дома не трогать. И мечеть. С ней поступим иначе.

Генерал-майор наклонился к Лосеву и поставил задачу. Судя по расширившимся глазам поручика, задание он получил непростое.

На площадь стали сносить захваченное имущество — ковры, бочки с вином, красивую посуду, богатое оружие, серебряные украшения и чаши. И разный хлам, недостойный внимания. Денщик Пулло тут же подскочил. Выбрал лучший ковер и стал складывать на него самые ценные вещи. Денщики остальных старших офицеров от него не отставали. Иногда возникали споры. Ругались тихо, чтобы не привлекать внимания полковников и генерала.

— Бом! Бом! Бом! — раздался стук барабана, напугавший своей неожиданностью офицеров.

Какой-то офицер из столицы, напросившийся в отряд — тот самый измайловец Грушевский, любитель горной природы, — так торопился отведать халявной закуски генерала, что привязал свою лошадь к барабану. Испуганный конь мотал головой, ударяя барабаном о землю и еще больше пугаясь. Его едва успокоили.

— Ваша работа, милейший? — грозно спросил Крюков нашкодившего офицера, из-за которого прервалась дегустация местных вин. — Je vois, je vois, vous avez un nouveau cheval, tout rempli de belles qualitées comme vous même[1].

Завтрак продолжился как ни в чем не бывало. Пришло время кофе и реквизированного горного меда в сотах, которые принесли на чистой дощечке.

Когда офицеры наелись, была дана команда отступать к миатлинской переправе через Сулак и устроить там лагерь. Офицеры предвкушали прекрасный обед из годовалого теленка. Солдат ждала их «крошенка» и печеные в глине куры, которых набрали в большом количестве, посворачивав им шеи. Настроение у всех было приподнятым.

Сразу задымили сакли. Казаки скакали по улицам, раскидывая горящие факелы. Кабардинцы весело шагали, распевая «эх, егеря, егеря!». Васина рота в полном составе гадила в стенах мечети. Потом осквернила фонтанчик на площади и бросилась догонять отходившие к реке войска.

Милов топал вместе со всеми, не в силах посмотреть кому-либо в глаза. Его мучила мысль, как в людях может уживаться вместе возвышенная любовь и откровенное скотство? Те, с кем он только начал служить, с такой искренней заботой относились к вверенным его попечению Маньке и Буланке. Заводили питомцев, на которых они, вырванные из родных деревень, переносили свою любовь, не имея возможности ее растратить на собственных детей. И эти же самые люди только что совершили святотатство и теперь весело распевают. Как⁈

… На утро в лагерь пришли уцелевшие жители. Слезно просили разрешить им отстроить аул на пепелище. Благодарили, что не вырубили 70 десятин их прекрасных садов. Выкупили пленных, не попавших в общий список. Клялись в будущей верности. Крюков милостиво принял их подписку с присягой в покорности.

История разгрома аула Миатлы на этом не закончилась. В Петербург помчался жаловаться генерал-майор русской службы кумыцкий князь Муса-Хасай. Было назначено расследование. Крюков был отрешен от должности, но оставлен при армии. В 1840 г. уволен в отставку с мундиром и пенсией и вскоре умер. Пулло получил повышение по службе и стал начальником Левого фланга Кавказской Линии, как герой штурма Ахульго. Во время расследования он все валил на Крюкова.

Через полтора года отстроившийся аул сожгут мюриды Шамиля.

Коста. Метехский замок-тюрьма, октябрь 1838 года.

Утро красило красным цветом стены древнего замка, превращенного в тюрьму по приказу Ермолова. Я проснулся на голой шконке. Потянулся. Зевнул от души. Настроение отличное! Депрессии — как ни бывало! И казематом меня не напугаешь! Сиживал, знаю! В каменном мешке анапских казематов было пострашнее. А тут — курорт в сравнении с подземельем. Солнышко в окошко светит. Камера тесная — то не беда. Чувствовал себя как на экскурсии в будущее. Быть может, именно в этом узком пенале через 70 лет сидельцем станет главный экспроприатор Российской Империи, революционер Камо?[2]

Посетил парашу. Как опытный арестант, быстро размялся. Не успел я помечтать об утренней баланде на завтрак или, на худой конец, о кружке воды, тихо лязгнули засовы. Дверь беззвучно отворилась на смазанных петлях. В камеру вошел свежий и благоухающий кёльнской водой Александр Андреевич Катенин.

Мужчина хоть куда! Пышноусый, волнистая челочка, щегольской свитский мундир с вензелями императора на эполетах и с серебряным аксельбантом[3]. Истинный баловень судьбы. Похлеще растоптанного им Дадиани. Скромного майора на Калишских маневрах заметил царь. Стал постоянным партнером Николая в карты и его порученцем — одним из многих, стоит признать. На Кавказ приехал уже полковником.

У императора под рукой было больше сотни доверенных лиц из числа свиты. Многие выполняли ответственнейшие поручения. Как мне рассказали моряки, славный командир «Меркурия» Казарский, став флигель-адъютантом, громил флотскую мафию в Николаеве и Одессе накануне снятия Грейга и назначения Лазарева и умер при загадочных обстоятельствах в возрасте всего 36 лет. А Катенину выпало расчищать Авгиевы конюшни барона Розена на Кавказе. Насколько я мог судить, выходило у него неважно. Не в том смысле, что не было, за что зацепиться. А в том, что не дело воюющую армию дергать и пугать показательными арестами. Сводить личные счеты — и подавно!

— Поручик Варваци! — с порога начал Катенин. — По приказу Его Императорского Величества мне было поручено Вас арестовать и содержать под стражей… один день. Да послужит сие арестование вразумлению неразумного чада — так повелел Государь! — я похлопал глазами в легкой прострации. — Как видите, приказ я исполнил в точности! Вчера вы были доставлены в Мехетский замок, сегодня — прямо сейчас — будете освобождены! О том, что я вас доставил вечером, а выпустил утром, мы никому не скажем. Правда?

Полковник хитро мне подмигнул. Есть в нем некое очарование — это у него не отнимешь. Умел, собака, изобразить приятного господина во всех отношения. Талант! Полезное при дворе умение, помимо ловкости, с коей проигрывал императору за ломберным столом.

Я, тем не менее, хмуро кивнул. Все понятно: пришла пора Косте Оливийскому собирать пинки за превышение полномочий в Стамбуле.

Последовавшие далее слова Катенина подтвердили мои ожидания.

— За чересчур вольную трактовку императорского соизволения «действовать моей волей», — стал зачитывать по бумажке флигель-адъютант, — повелеваю означенного поручика Варваци понизить в звании на два чина и впредь именовать прапорщиком!

Вот это поворот! Царь дал — царь забрал! За Торнау двинул меня на два чина. За Сефер-бея — откатил! Вот такие «Ширли-мырли»! Зачем только в Петербурге мундир новый строил?

— Ну, ну! Не хмурься, добрый молодец! — Катенин, похоже, веселился. — На словах велено мне передать следующее. «Обо мне в человеческой вселенной, в коей я наместник Божий, идет молва, как о последнем рыцаре Европы. Из груди моей проистекают лучи, озаряющие просторы вверенной моему попечению страны и сердца моих подданных. И должно им — облеченным моей волей, тем паче — следовать доброй нравственности, а не уподобляться зверям безжалостным».

«Боже, что за ахинею несет Катенин, цитируя императора⁈» — не мог я не поразиться.

— Что же ты, Константин Спиридонович, сотворил такого? — переходя на «ты», не смог удержать любопытства флигель-адъютант.

— Пристрелил в Царьграде, как собаку, злейшего врага России на Кавказе, — ответил я на автомате и тут же прикусил язык.

Катенин мгновенно понял мою реакцию и изобразил, что он зашивает себе рот.

— Далеко пойдешь! — с восторгом выдал он.

«Ага! Если жандармы не остановят», — хмыкнул я про себя.

— Ходили слухи, что тебя могли двинуть во флигель-адъютанты!

«Только этого мне не хватало. Поодаль императора-солнце с его „лучами из груди“ сгоришь, не успев оглянуться!»

— Думаешь — все⁈ — накалил атмосферу Катенин.

— Ордена отберут? — с тоской вопросил я.

— С такими-то покровителями⁈ Да будет тебе известно, что за тебя хлопотали все кому не лень. И из корпуса, и из штаб-квартиры Лазарева! Адмирал просил императора наградить тебя по-царски!

— Ага, наградили…

— Отставить! Я, чтоб ты знал, тебя неделю мариновал и под арест не забирал, хотя мог, ибо ждал последних указаний из Петербурга. И вчера их получил. Прапорщик! Смирно!

Я вытянулся в струнку.

— Видок у тебя, конечно, неподобающий. Для разжалования — в самый раз! А для повышения…

Я недоуменно вылупился на наслаждающегося моментом Катенина.

— За проявленную отвагу и неоценимую помощь Черноморскому флоту Государь соизволил повысить прапорщика Варваци в поручики, минуя чин подпоручика!

Вот это номер! Снова катнули! Пригодится мундирчик!

— Вышло, конечно, не ахти! Государь мне написал, что понимает некую двусмысленность этой чехарды с чинами. А посему…

Склонность к дешевой театральщине флигель-адъютанта уже раздражала.

— Велено мне передать, что Государь, помимо повышения в чине, жалует тебя пожизненной арендой жилого дома в Тифлисе, пригодного для проживания с удобствами семейства новоиспеченного поручика! Со списком подходящих зданий можно ознакомиться в Канцелярии Главноуправляющего гражданскими делами на Кавказе.

Ого! Не было ни гроша, да вдруг алтын! Домик нам с Тамарой, ох, как пригодится. Не дело моей царице в гостиничных, хоть и своих, номерах проживать.

— Вижу — доволен! — удовлетворенно произнес Катенин. — Но у меня еще не конец. Вот тебе письмо от императора.

Он благоговейно вручил мне конверт, скрепленный печатью с красивым вензелем «Н». Я разорвал. Знаком спросил разрешения присесть, чтобы внимательно ознакомиться. Катенин милостиво разрешил.

Я взгромоздился на шаткий табурет у пристенного столика. Вчитался в красивые завитушки. Через минуту крякнул. Через две тяжело вздохнул. Обрадовался. Огорчился до крайности. Дочитав и сложив письмо обратно в конверт, спрятал его за обшлаг мундира.

Смысл письма был следующий.

Наследник престола Его Императорское Высочество великий князь Александр Николаевич ныне изволили пребывать в заграничном вояже, дабы завершить образование знакомством с главными дворами Европы. Негласная цель цесаревича состояла в поиске невесты. Заключительной точкой его турне должен был стать Лондон и встреча с правящей юной королевой Викторией, на празднование 20-летия которой он был приглашен. Английская столица кишела враждебными русскому императорскому дому польскими эмигрантами. Николай справедливо опасался покушения, проинформированный русским послом графом Поццо ди Борго. И не нашел лучшей кандидатуры, чем моя, чтобы обеспечить будущему Императору безопасное пребывание на берегах Темзы.

«С твоей кровожадностью за сына буду спокоен. Дозволяю все! Но смотри мне, не устрой России войну с англичанкой!» — изволил пошутить царь-батюшка. Или не пошутил. Вот так!

Моей легендой станет визит русской делегации в Лондон для выработки предварительных условий морской конвенции о Проливах и соглашения о совместных действиях против египетского паши Мухаммеда-Али. Делегация отбывала в марте из Крыма на русском фрегате, чтобы к ней могли присоединиться сотрудники из русского посольства в Константинополе. Меня к ней прикрепили как переводчика. Понятно, все переговоры будут идти на французском. Но дипломаты — тоже люди. Им и в город захочется выйти. А в лондонских пабах и магазинах не факт, что встретятся знатоки галльского. Легенда — не подкопаешься!

Явно не обошлось без Фонтона! Спасибо тебе, Феликс Петрович! Теперь главное — перехватить письмо, которое я нацарапал второпях перед арестом. В нем отныне нет нужды. Мои планы отправиться в Лондон неожиданно получили более чем твердое основание!

— На словах тебе велено сообщить следующее волеизъявление: выехать в Лондон вместе с супругой через Севастополь. Дворянке Варваци принимать участие в королевских раутах в национальном костюме, дабы подчеркнуть крепость уз, связывающих Россию с туземным кавказским элементом. С той же целью поручику Варваци следует находиться в мундире горского полуэскадрона императорского конвоя!

Я застонал! Вот и настигло меня божье наказание. Нечего было над Хан-Гиреем хихикать!

— И сагайдак⁈ — возопил я.

— Лук, наверное, будет лишним в великосветских салонах, — успокоил меня Катенин. И тут же добил. — Советую изучить танцы, принятые при дворе Его Императорского Высочества. Прежде всего, кадриль, вальс, а нужно знать также галоп, «снежную бурю», попурри и гросфатер. Среди столичных офицеров в Тифлисе найдите знатока. Приобретите перчатки и башмаки. На балах никаких сапог.

И снова настигла меня Божья кара! Не фиг было изображать из себя танцора диско!

Но как же достала эта ухмылочка флигель-адъютанта. Ну, ничего. Сейчас я ее сотру!

— Ваш брат, кажется, служил со мной в одном полку? Я его не застал. Как его дела?

Катенин тут же напрягся. Вгляделся в меня пристально: знаю или нет о бесчестии? Я был сама безмятежность.

— Павел мне не брат, а кузен, — ответил Александр Андреевич, демонстрируя олимпийское спокойствие. — Он нынче в Кизляре комендантствует. Я рассчитываю его посетить, прежде чем отправляться в войска. Хочу присоединиться к отряду генерала Граббе. Задуман большой поход на Шамиля! Будем травить зверя в его гнезде. В Ахульго! Я не я буду, если не выхлопочу себе награду.

«Ну как же без 'фазанов» в кавказской экспедиции⁈ — так и тянуло меня спросить. Вместо этого я огорошил флигель-адъютанта вопросом:

— Ваше Высокоблагородие! Полуимпериал не займете⁈

[1] Я вижу, вижу: у вас новая лошадь, обладающая столь же прекрасными качествами, что и вы (фр.).

[2] Камо в советское время выставляли самым удачным экспроприатором среди революционеров. Чепуха! Самое громкое дело вышло у террористов в Москве в 1906 г. В Московском купеческом обществе взаимного кредита эсеры-максималисты взяли баснословные 875 тысяч рублей.

[3] Флигель-адъютанты, состоявшие в полках и выше, как кн. Л. А. Дадиани, носили золотой аксельбант. Те, кто при свите царя — серебряный. Того же цвета и эполеты.

Глава 2

Вася. Крепость Грозная — станица Червленая, конец осени 1838 года.

Вася в обеих своих ипостасях — и как Василий Милов, бравый вояка-контрактник из XXI века, и как Василий Девяткин, унтер-офицер Российской армии из века XIX — никак не мог прийти в себя после нашествия на аул. Именно «нашествием» он называл про себя с виду блестяще удавшуюся военную операцию русского войска под водительством не очень далекого генерала Крюкова и отвратительного полковника Пулло. Военная операция против мирного аула!

Вася был прекрасным солдатом. В том смысле, что, дав раз военную присягу, четко и последовательно ей следовал. А, значит, выполнял приказы, защищая Отечество. И сейчас несколько раз пытался убедить себя, что нет поводов для самоедства. Он по-прежнему честно исполнял свой долг. Выполнял приказы вышестоящего начальства. И с него — взятки гладки. Но эта мысль совсем не успокаивала, не вносила в жизнь покой. Наоборот. Вася еще больше распалялся, понимая, что ищет себе оправдания, как распоследний трус.

Он, не страшась, не прячась за спинами друзей, не кланяясь пулям, воевал с врагом. С врагом! И никогда не представлял себя тем, кто поднимет руку на мирного жителя. На безоружных стариков, женщин, детей. Каким бы циничным он не был, но урюпинское детство, не испорченное паршивыми либеральными поветриями, ставившими под сомнение величие страны и её историю, все-таки выстроило в нём крепкую несущую стену. И эта стена строго удерживала его в рамках, позволяя четко определять для себя «что такое хорошо, и что такое плохо»! И история с аулом Миатлы при всех возможных доводах и оправданиях, никоим образом и никак не хотела втискиваться в эту границу между хорошо и плохо. Оставалась на темной территории ужасного, поднимая в Васе волну ненависти и стыда к себе, к своим соратникам и командирам, втянувшим его в эту грязную историю. И жалости. И к себе, и к пострадавшим однополчанам, а, более всего, к несчастным жителям аула.

«Я на такое не подписывался! — все время повторял Вася про себя. — Что я — фашист какой, чтобы с детьми и женщинами воевать⁈»

Но покой не наступал. Да, понимал, что не фашист. Да, в мечети не гадил. Да, ничего в этом ауле себе не взял. Не смог. Посчитал, что это никак нельзя считать заслуженным трофеем. Не с боя взято. Обычное мародёрство, по Васиным представлениям.

«И что дальше? — беспокоило Васю. — Послать всех? Пойти Пулло в морду дать? Встать сейчас на трибуну, речь толкнуть, что мы все пидорасы, раз так воюем? Ну, так сразу после этого нужно будет и застрелиться».

И не было ответов на вопросы. И покоя не было. Вася, сидевший сейчас в одиночестве на берегу реки, со злости швырнул камень в воду, выругался.

— Этакая благодать кругом, а ты материшься, Девяткин! — раздался насмешливый голос сзади.

Вася не обернулся. По голосу узнал Парфёна Мокиевича, фельдфебеля. По звуку шагов понимал, что фельдфебель идёт к нему и, наверняка, присядет рядом. Так и случилось.

Сев, Парфён пару раз набрал грудью побольше воздуха, улыбнулся.

— Эх! Хорошо!

Вася молчал.

— Ты чего материшься, а, Девяткин?

— А в чём благодать, Парфён Мокиевич? — Вася ответил вопросом на вопрос.

— Эк, ты! — фельдфебель удивился. — Как в чём? Ты жив. Дело знатно справили. Кругом красота. Речка. Тишина.

— Да, уж… — Вася горько усмехнулся. — Так знатно справили, что…

Продолжать не стал. Фельдфебель пристально смотрел на Девяткина.

— Что — что? — Парфён Мокиевич прищурился.

— Что тошно! — Вася не выдержал.

— Эвона! — присвистнул фельдфебель. — И чего тебе тошно?

Вася молчал.

— Ты их пожалел, — фельдфебель сам ответил на свой вопрос. Продолжил угадывать Васины мысли. — Мол, они же мирные. Сидели себе спокойно в своем ауле. Сады, виноградники. А мы все порушили, почти всех убили. Так что ли, Девяткин?

— А не так, Парфён Мокиевич?

— И так, и не так, Вася.

— Что не так?

— Мирные они до поры. А так, явись ты один к ним, да посреди ночи, зарезали бы тебя в один момент, а тело подальше в лес бы отволокли, чтобы тебя звери до костей. Да что там! И костей бы не осталось.

Вася в первый раз посмотрел на фельдфебеля.

— Чего уставился, будто вчера родился? — усмехнулся Парфён. — Будто сам не знаешь или не догадываешься. Ох и злющий же народец, эти басурмане! Как глянет на тебя, ажно перекосится лицо, задрожит весь… Так что, Девяткин, поверь, если бы не наведенные на них пушки, так и бросились бы в резню…

— Так и бросятся в следующий раз, даже если мы с пушками, — усмехнулся Вася. — Озлобел, говоришь? Конечно, озлобеешь! Как тут не озлобеть, когда мы пришли сюда и такое сотворили! Всякий тут озлобеет. Теперь уж ему точно не попадайся на пути. Прав ты, Парфён Мокиевич, косточек не соберём своих!

— Ты говоришь: «озлобел». Так-то оно так… — фельдфебель покачал головой и выдал, как в Совдепии парторг роты, назначенный отвечать за морально-нравственное состояние воинского контингента. — Да все же он должен покориться нашему орлу. Потому у нашего орла крест в лапах, а у него ничего нет, один лишь турецкий месяц, да и тот на ущербе… Где ему спорить с крестом?.. Вся Азия должна безвременно кресту покориться!

— Так покориться можно по-разному, Парфён Мокиевич! — Вася заговорил горячо. — Можно так, чтобы честь по чести. А мы покоряем так, что потом боимся ходить среди них. Боимся, что зарежут, хоть они и покоренные.

Фельдфебель пристально посмотрел на Васю. Хмыкнул. Встал.

— Стерпится — слюбится, Девяткин! — сказал строго. — А мысли у тебя дурные! Ты, вон, покидай камешков в речку. А лучше сам в неё с головой. Охолонись!

Фельдфебель ушёл. Вася вдруг подумал, что его предложение про «в речку с головой», может быть, сейчас — лучшее из возможных. Долго не раздумывая, разделся догола. Прыгнул. Октябрьская река, действительно, оказалась в чем-то спасительной для Васиного состояния. Холод обжёг. Охолонил. Успокоил. Вася встал на ноги, обхватил себя руками. Стоял. Дрожал, весь покрытый гусиной кожей. Но уже хоть немного ощущал, что приходит смирение, покорность судьбе. Что первые слабые еще волны покоя уже накатывали на горящие сердце и мозг, медленно, но верно гася языки пламени.

— Как водица? — раздался с берега насмешливый голос Лосева.

— В самый раз, — буркнул Вася.

— Выползай давай! — приказал Лосев.

Вася вздохнул, вылез на берег. Накинул шинель, чтобы хоть немного согреться.

— Ты что такого фельдфебелю наговорил? — спросил Лосев, правда, с улыбкой.

— Доложился уже? — Вася отвечал зло, выстукивая зубами морзянку.

— Пока только мне. По дружбе и с испугу. За тебя, дурака боится, что ты умом можешь тронуться, если уже не тронулся.

— Я в норме.

— Ну, так я вижу. Конечно, в норме! Иначе в речку бы не нырнул! — улыбнулся Лосев.

— Игнатич!

— Вася! — тут Лосев почти прикрикнул, перебивая Девяткина. — Я тебе изложу диспозицию, а ты там дальше сам решай. Если ты думаешь, что твои чайльд-гарольдовские — слыхал о таком? — Вася кивнул, — страдания и тоска касаются только тебя, так ты ошибаешься. Приди Мокиевич не ко мне, а к кому повыше, ты, Вася, мог бы нашивок лишиться и привилегий Георгиевского креста. Что вылупился? Да, да! Так что, будь любезен, переживай про себя, а народ вокруг не мути! И с чего ты переживаешь? Что-то я не заметил: когда это ты в красну-девицу превратился? Это война, Вася! Если забыл, то я напоминаю! А на войне, как на войне! Что значит, что всегда грязь и кровь! А не так, как ты хочешь, чтобы белые облака и миль пардон! Ты понял?

— Да.

— Тогда собирайся!

— Куда⁈

— Со мной поедешь в Червлёную! — Лосев успокоился. — Подальше от греха. Или поближе к греху… Оставлять тебя здесь сейчас — беды не оберёшься. Давай, давай! Шевелись!

…Вася хоть и не высказал это вслух, но был бесконечно благодарен Лосеву за его молниеносное решение и за то, что прямо сейчас Вася уже со спокойным сердцем, с проветренными мозгами держал путь к Глаше. В общем, Лосев предоставил ему самый первый шаг к выздоровлению в виде путешествия, пусть и небольшого, но все же. Второй же — любовь — должна была предоставить полюбовница-казачка.

Правда, поначалу в реализации второго условия возникло препятствие. Для Глаши — несущественное, для Васи — значительное. Препятствием был законный муж, оказавшийся дома, но на двор носа не казавший. Пришлось вылавливать побочину момент, когда сама казачка выскочит в этот самый двор.

Вася через забор свистнул. Глаша глазками стрельнула. Охнула. Бочком-бочком к забору приблизилась и, не глядя на Милова, шепнула:

— В сады к речке спустися!

Милов послушно отправился в яблоневый сад, тянувшийся до берега от Глашиного дома. Встал у первого ряда деревьев.

Прибежала Глаша. Принаряженная и звенящая монисто-подбородником на груди. С красивым одеялом из разноцветных лоскутков в руках.

— Это тебе мой подарок! — сообщила Глаша.

— Красивое! — признался Вася.

— А какое мягкое! — Глаша взяла Васю под руку, повела вглубь сада. — Сейчас убедишься!

Зашли, скрывшись от постороннего взгляда. Глаша тут же постелила одеяло! Тут же легла, притянув Васю. Часто задышала, раскинув ноги и уже шарясь руками в области Васиного паха.

«Просто это жизнь! — Вася продолжал философствовать. — Во всех своих проявлениях. Вчера кровь и убийства. Сегодня горячая женщина и любовь. Жизнь подобна этому разноцветному одеялу. Вся из лоскутков!»

Далее умничать не получилось. Глаша уже все организовала. Следовало начинать удовлетворять горячую женщину. Да и себя заодно.

Отдышавшись, Вася достал серебряный рубль.

— Ты не подумай ничего дурного, Глашенька. Просто все быстро и неожиданно получилось. Я и не думал, что сегодня здесь окажусь. Подарка не успел купить. И холста тебе не принес.

Глаша, демонстрируя, что совсем не обижена, просто поцеловала Васю.

— Припойку себе сделаю! — сообщила Васе.

—?

— Ушко припаяю, — охотно пояснила Глаша, — чтобы повесить в монисто.

«Прям, иконостас за любовные похождения! — усмехнулся Вася, отметив что его рубль будет далеко не первым в этом монисто. — Прям, как снайперы, которые делали зарубки на винтовке по числу убитых. Или летчики, что рисовали звезды на своих самолетах по числу сбитых врагов…»

Более никаких сравнений Васе не успел придумать. Раздался шум раздвигаемых веток. На их любовную полянку выскочила троица «гололобых» с ясно читаемыми намерениями. Здоровенные кинжалы в руках недвусмысленно свидетельствовали: щаз будут резать!

Коста. Тифлис-Манглис осень 1838 года.

В течение дня мне еще трижды довелось увидеть такой же взгляд, что и у Катенина, когда я внаглую разжился у него полуимпериалом. Правда взгляд этот — удивленный, даже ошарашенный из-за совершенно неожидаемого действия — всегда сменяла улыбка. В случае с Катениным эта была улыбка человека, который оценил мою дерзость по достоинству: мол, наглец, конечно, но — хорош!

С полуимпериалом я заявился к Мнацакану. В ответ на мою просьбу он сначала дернулся от неожиданности, изобразив Катенина-2, потом сразу догадался, чем могло быть вызвано мое пожелание (хотя, думаю, с подобным он столкнулся впервые в жизни), тут же широко улыбнулся, шутливо погрозил пальцем. Заявил, чтобы я подождал минут пятнадцать-двадцать, пока он сбегает к духоделам. Обещание свое он исполнил.

Через сорок минут после этого, уже с наполненной корзиной в руках, я стоял на заднем дворе нашей гостиницы. Туда вел отдельный вход в «апартаменты» грозы морей и тифлисских кумушек — моего лепшего друга Бахадура. Любовь Тамары к нему была безгранична. Порицая, часто избивая алжирца за его бесконечные адюльтеры, она все равно не устояла, предоставив ему такую комнату. Чтобы он мог втайне от всех удовлетворять свои, как нам с Томой казалось, ненасытные потребности. Поэтому я немного волновался за свой план, боясь, что как раз сейчас Бахадур занимается любовью где-нибудь на стороне. Потом понял, что этого ну никак не может быть. Его обожествление Тамары вообще не знало границ, и он не мог позволить себе в такие тяжелые дни еще и расстраивать грузинскую царицу своими похождениями.

«Дрыхнет, как обычно. Наверняка!» — решил я, поднимаясь по лестнице.

Оказался прав. Храп, децибелами превосходивший шум взлетающего самолета, был тому подтверждением. Тихо постучал, зная еще одну его удивительную особенность: как бы кому ни казалось, что он спит крепко, пушкой не разбудишь, а храп вводил в такое заблуждение, Бахадур при малейшем шуме тут же просыпался. Алжирец встал, открыл дверь. Обомлел, обрадовался. Я, следуя инерции нормального «сидельца», приложил палец к губам, призывая немого не шуметь! Бахадур взглянул с укоризной. Я прошмыгнул в комнату. Пират заметил корзину. Изобразил Катенина-3. Потом, как и Мнацакан, сразу догадался, к чему мне такой невиданный реквизит. Улыбнулся.

— Письмо? — спросил я сразу.

Бахадур тут же достал его из-за пазухи. Вручил мне уже изрядно помятый конверт.

— Ты не мог не спать с ним? — я не удержался. — Посмотри, во что превратил?

Бахадур лишь пожал плечами.

— Чего не отправил?

Бахадур удивился.

— Ты же в тюрьме⁈ Мало ли.

— Молодец!

Потом наскоро, небрежно скомкал письмо, положил в карман. Бахадур возмутился. Справедливо. Только что же получил от меня нагоняй за неаккуратное обращение.

— Уже не нужно, — успокоил я его.

— Как это? — Бахадура не устраивал такой расклад.

— Все и так решилось. Весной поедем.

— Хорошо!

— Тамара дома?

— Да.

— Как она?

— Глупый вопрос. Как всегда!

— Царица? — улыбнулся я.

Бахадур закатил глаза, что означало: «Бери выше. Богиня!»

— Нужно увести её из дома. На полчасика.

Бахадур не удержался и так же, как Мнацакан, погрозил мне пальцем.

— Давай, давай! — призывал я его к действиям.

— Бахадур! — раздался требовательный голос нашей владычицы, уже подходившей к двери.

Только необходимость быстро спрятаться сдержала меня от того, чтобы не рассмеяться во весь голос. Так мы с пиратом задергались и засуетились, когда услышали голос Тамары. Словно нашкодившие дети при приближении суровой матери. Еле успел лечь на пол за кроватью алжирца, который уже открывал дверь.

— Ты чего такой взъерошенный?

Даже не видя мою грузинку, я представлял сейчас её взгляд, сверливший растерянного Бахадура.

— Да? — Тамара, все еще подозревая, переспросила в ответ на видимо чересчур торопливую жестикуляцию пирата.

— Ну, ладно! ­– Тамара поверила. — Собирайся… Как куда⁈

«Идиот! — я не удержался, кляня Бахадура. — Нашёл время спрашивать. Руки в ноги и побежал!»

— В тюрьму! Косту надо навестить. Покормить. Если пустят, конечно, — вздохнула моя грузинка.

Бахадур больше вопросов не задавал. Прошлепал к кровати. Начал натягивать сапоги. Не удержался, моргнул мне. Я послал его в ответ подальше. Бахадур хрипнул.

— Что? — испугалась Тома.

— Все в порядке! — успокоил её алжирец. — Пойдем!

Для надежности я полежал еще минут пять. Потом встал. Прихватил корзину. Ну, что ж, как минимум час у меня был на то, чтобы устроить Тамаре обещанный сюрприз.

Всё подготовив, высматривал Тамару через окно. Заметил издалека. Она практически бежала. Бахадур поспешал за ней с небольшой корзинкой в руках. Ну, понятно. Пришла в тюрьму, а там сообщили, что ейного благоверного прям вот с утреца и отпустили. Она и помчалась обратно.

«Девочка моя! Что же ты? Взяла бы коляску какую! Ох, горяча! Даже не подумала. Ждать не могла. Сразу припустила!» — любовался я своей женой.

Потом отошел от окна. Встал так, чтобы видеть вход, но, чтобы при этом меня не было видно.

— Коста! — Тамара широко распахнула дверь.

Вбежала, уже изрядно запыхавшись. Но с улыбкой на лице. Остановилась, оглядываясь. Бросила взгляд на лестницу. Увидела. Не удержалась.

— Ааааа! — слов не нашлось, только восторженный вдох.

Тут уже, наконец, подоспел и Бахадур. Запыхался еще больше Тамары. Тоже увидел творение моих рук. Зацокал от восхищения. Тамара оглянулась на него. Он улыбнулся, кивнул ей.

— Иди!

И Тамара пошла по усыпанной разноцветными лепестками роз тропке, ведущей в нашу спальню. Потом побежала. Потревоженные её ножками и платьем лепестки резко взмывали вверх, чтобы потом плавно парить, заполняя пространство первого этажа. Бахадур остался стоять на месте. Наблюдая за любимицей, не удержался, всхлипнул, сдерживая слезы, и не обратил внимания на лепесток, приземлившийся на его голову. Один из многих, приобретенных у духоделов-парфюмеров.

Тамара вбежала в спальню. Опять ахнула, когда увидела кровать, всю покрытую лепестками.

— Коста!

Я держался. Не выходил из укрытия.

— Где ты, паршивец? — Тамара оглядывала комнату.

Я держался.

— Ну, хорошо! — усмехнулась жена.

«Что она задумала? — я заволновался, зная, что такая усмешка — первый признак готовящегося мне шаха и мата. — Вот же зараза!»

Я выдохнул.

«Нет, ну можно быть таким наивным, а? Сколько раз уже нарывался? Ну, уже пора смириться и признать, что мне никогда не переиграть эту грузинскую фифу».

Тамара просто стала раздеваться. Словно обученная в лучшем стрип-клубе мира, она делала это так, что я уже с трудом держался, пытаясь не выдать себя. Вот уже нет на ней платья. Вот уже обнажилась по пояс. Вот уже…

Тамара улеглась посередине кровати на бочок, положив ручку под голову.

— Ну? — только и промурлыкала. — Считаю до трёх!

Я сдался на раз.

…Через пару часов мы никак не могли перестать смеяться, оглядывая друг друга. Тысячи лепестков — конечно, романтика. Но два часа беспрерывных занятий любовью, когда мы оба уже были мокрые с ног до головы… Так что, почти все эти лепестки прилипли и теперь красовались на наших телах, практически заменив одежду. Образно говоря, на нас не было живого места. Я и Тамара сейчас представляли собой своеобразную живую инсталляцию. Я начал отдирать лепестки…

— Замучаешься! — усмехнулась Тома. — Полежи. Обсохнем, сами спадут. Иди ко мне.

Я прижался к женушке. Обнялись. Замерли.

— Спасибо, любимый! — произнесла Тамара, целуя меня в макушку. — Исполнил обещание. Показал облако из роз! И ложе застелил лепестками.

— Все для тебя, любимая.

Снизу донесся какой-то неясный шум. Я приподнял голову. Прислушался.

— Слышишь? — спросил Тамару.

— Да.

— Рабочие или Бахадур, наверное, — решил я и готов был уже опять зарыться в женушке.

Но прежде глубоко вздохнул. И… Опять вскочил. И записал себя в Катенина-4, бросив удивленный взгляд на Тамару. Она улыбалась такой знакомой мне улыбкой лисы.

— Мне кажется, или это пахнет жареной бараниной?

— Тебе не кажется, — веселилась супруга. — Пахнет жареной бараниной.

— Но так может пахнуть только баранина из-под рук Микри?

— Умный муж!

— Ты шутишь? Издеваешься?

— Нет!

— Тома! Как? Когда? — я растерялся.

— Еще три дня назад. Сейчас готовимся к визиту четы Тамамшевых. Я им обещала первую дегустацию Адашиной стряпни.

— Почему ты молчала?

— А было до этого?

— А где они…?

— У наших немцев. Как раз обустраивались. Без спешки. Все, подъем!

— Уви, мой женераль!

Жена прыснула от моей смеси нижегородского с французским.

Мы оба встали на кровати. Тамара посмотрела на меня. Начала тихо дуть, сгоняя лепестки. Я стал делать то же самое. Тамара рассмеялась. Подняла руки, стала медленно поворачиваться, чтобы я смог сдуть лепестки со всего её прекрасного тела.

— Я пока не понимаю, где мы их устроим в гостинице, — супруга вернула деловой тон.

— Здесь, — ответил я, примерив на себя подобие улыбки жены-лисы.

— А мы⁈

О, е! Добился-таки я вожделенного шаха своей женушке. Сейчас мат поставлю!

— Ну, это тебе решать! — с ковбойской ухмылкой ответил я. — Пойдем с тобой, милая, в Канцелярию Главноуправляющего гражданскими делами на Кавказе.

— Для чего?

— Там ты ткнёшь своим пальчиком в дом, который тебе по нраву из Императорского резерва.

— Коста!

— Ну все, все! Ты тоже хороша! Даже не спросила, что и как со мной было в тюрьме!

— Я знала, что все будет хорошо! — пожала плечами царственная особа. — А потом, разве ты предпочел бы, чтобы я расспрашивала или чтобы я любила тебя?

«Э. Э. Э! — я забеспокоился. — Сейчас опять вывернется, зараза! Так я мата не поставлю!»

— И? — Тамара ждала ответа.

— Конечно, чтобы любила!

— Ну, вот! А теперь рассказывай!

Я вкратце все изложил. Строил рассказ так, чтобы кульминацией прозвучала финальная фраза.

— Император дарит нам дом!

И застыл с глупой улыбкой, ожидая восторженного визга жены, хлопаний в ладоши, прыжков по кровати с непременными «Ах, мой Коста! Ах, мой герой! Ах, муженёк! Ай, молодца!»

Тамара улыбнулась, глядя на меня.

— Ну, ладно! За это можешь поцеловать мне ножку! — сказала, сделав шаг ко мне.

Нет! Никогда мне её не переиграть! Я усмехнулся и приник губами к её идеальной, будто вылепленной, коленке.

Глава 3

Вася. Окрестности крепости Грозная, конец осени — декабрь 1838 года.

Первый бежавший, размахивая кинжалом с лезвием более полуметра, до Васи и Глаши не добрался. Милов долго не рассусоливал, за спину любовницу не прятал со словами: «Сейчас разберусь!» Он просто метнул подарок Бахадура, целя супостату в живот. Нормально вышло, глубоко воткнулась стальная полоска. Не пропали даром уроки алжирца. Чечен сложился пополам. На его лице удивленное выражение сменило обиженное. И тут же морозный стылый воздух огласил жалобный крик. Налётчик рухнул на землю, уронив свою железяку и прижав руки к животу. Приятный аромат засыпающего яблоневого сада перебил мерзкий запах утробы. Не жилец!

Бежавший следом споткнулся о тело напарника и кубарем покатился в сторону Васи. Тот и рад. Любимый нож-горлорез был уже в руке. Бравый унтер без затей ткнул острием в так удачно подставленную шею в районе яремной вены. Тут же добавил укол в подключичную область слева от шеи. Смертельно раненый супостат растянулся плашмя. Темная кровь непрерывной струей оросила стылую землю. Глаша пронзительно завизжала.

Третий налетчик резко затормозил. С недоумением пялился на поверженных за несколько секунд товарищей. Спокойный вид Васи, перебрасывавшего из руки в руку странный нож, ввел его в ступор. Чеченец сделал шаг назад, изготовившись к битве не на жизнь, а на смерть. Жертва, «дичь» оказалась до крайности кусача.

Прошлой ночью троица из далекого чеченского аула у Качалыковского хребта переправилась через ледяной Терек. Надули воздухом бурдюки с лямками. Переплыли. Затаились в леске у воды. Кое-как обогрелись и весь день пролежали в засаде. Казачьи патрули их не заметили.

У хищников было два варианта.

Они могли подкараулить проезжего на дороге, ведущей в станицу. В одиночку никто обычно не ездил, но небольшой группой — завсегда пожалуйста. Короткая сшибка, удачно разряженные пистолеты — и вот уже важного русского чиновника волокут к реке, чтобы полузахлебнувшегося и перепуганного до испачканных портков уруса тайными тропами доставить в родной аул. А потом переговоры и много-много серебра, которое позволит достойно пережить голодную зиму.

Чеченцев не остановил урок, преподанный всем кавказцам генералом Ермоловым. Когда они захватили майора Шевцова и потребовали гигантский выкуп, генерал пообещал повесить всех князей, в землях которых случился захват. В итоге, майора выкупил аварский хан. А чеченцев все их соседи слезно попросили поумерить пыл. Впрочем, ичкерийцы, испокон века жившие набегами и грабежом, мало прислушались к подобной просьбе. Поумерили не пыл, а жадность, и дело с захватом пленников с последующим выкупом поставили на широкую ногу.

Второй вариант был не менее популярен. Подкрадывались к станице и хватали зазевавшихся казачек. На русских баб в горах был большой спрос.

Именно так и решили действовать Нохчо, Чаброз и Ваха. Но что-то пошло не по плану. Нохчо и здоровенный Чаброз валялись на земле, истекая кровью. А Ваха прикидывал: или вступить в отчаянную схватку с урусом, или сбежать, раз все пошло не так.

— Салам, чечен! — окликнул его Вася. — Хани вача (иди сюда — искаженный аварский — авт.)!

В прошлой жизни Милову довелось побывать в дагестанском селе Кванхидатли в Болхинском районе. Друг пригласил, с которым вместе воевали. Как раз там он и познакомился с методами добычи соли из земли, которые не так давно продемонстрировал Исмал-оку и Кочениссе. В том же ауле он понахватался аварских слов. Говорил, конечно, страшно коверкая язык, но даже этого скудного и корявого запаса ему хватило, чтобы ошеломить чеченца.

— Эээ… Да я тебя знаю, — перешел на русский Вася. — Это же был ты, кого я отпустил голышом не так давно⁈

Ваха застыл столбом. Он тоже узнал уруса, который столь издевательски с ним поступил. Мало того, что не прирезал. Так еще и кинжал дедовский утопил в реке. Когда русские ушли, чеченец с трудом его нашел. Он уже открыл рот, чтобы разразиться потоком ругательств, но не учел одного: Милов заговаривал ему зубы.

Вася прыгнул вперед. Крутанулся по земле кувырком с выходом в ноги. И уронил Ваху на землю, резко дернув его за лодыжки. Приставил нож к горлу, коленом фиксируя руку с кинжалом. Надавил посильнее. Чеченец со стоном выпустил кинжал.

— Что же мне с тобой делать, басурманин? А? Молчишь? Ну-ну.

Вася вздернул на ноги ошалевшего Ваху, выкручивая ему руку и вздергивая ее вверх. Гололобый согнулся. Засеменил ногами в сторону реки, направляемый ненавистным урусом и беспрестанно ругаясь сквозь зубы. Шум поднимать он не хотел.

— Бог троицу любит! — назидательно молвил Милов. — Один раз отпустил. Второй — тоже отпущу. Поймаю в третий — зарэжу!

Унтер страшно оскалился, отпустив выкрученную руку и развернув к себе лицом Ваху. Схватил его за грудки. Приподнял над землей и швырнул спиной вперед с небольшого обрыва у воды. Прямо в полноводный неторопливый Терек. Повезет, выплывет!

Ваха забил руками, пытаясь справиться с течением. Отчаяние, вызванное новым унижением, его захлестывало с головой. Но неистребимая жажды жизни победила.

— Урус! Бурдук! Бурдук дай! — закричал он, отплевываясь от воды и указывая рукой на место захоронки средств переправы.

Вася сообразил, что от него требовалось. Отошел в направлении, указанном чеченцем. И с радостью обнаружил бурку со сложенными на ней ружьями и пистолетами. А также три несуразных надутых бурдюка, напоминавших детскую поделку человеческого туловища с торчащими в разные стороны подобием рук.

«Это я удачно зашел!» — присвистнул Вася, сообразив, что лут попался богатый.

Он подхватил один бурдюк. Быстро вернулся на берег и швырнул спасительное средство чеченцу. Не оглядываясь и не дожидаясь конца эпопеи с обратным форсированием Терека, Милов споро собрал привалившее богатство, скрутив его в тугой рулон из бурки. Донес его до первого пострадавшего. Чеченец мучительно стонал. Вася, недолго думая, его прикончил. Дождался, пока отойдет. Вытащил подарок Бахадура. Обтер от дерьма о рваный бешмет налетчика.

— Глафира! Ты чего застыла, как неживая? — спросил Милов.

Только в эту секунду он осознал, что высокий протяжный звук-вопль, вылетавший изо рта любовницы, давно оборвался, и она стоит, пялясь на него в совершенном изумлении. Подтащил труп чеченца ко второму. Бросил рядом бурку с хабаром.

— Глаша! Отомри! — приказал. — Давай ноги в руки и тикай до ближайшего патруля. Хай подсобят мне с убиенными. И — это… Молчок про третьего, хорошо⁈

Глафира понятливо кивнула. Быстро приблизилась. Прижалась всем слегка дрожащим телом. Крепко поцеловала в губы. Ни слова не сказав на прощание, быстро пошла к станице, вызывающе качая бедрами на ходу.

«Хороша, чертовка!» — восхитился Вася и крякнул от досады. Пнул ближайший труп. Весь кайф обломали, горе-налетчики!

… Через день, по возвращению в Грозную, унтер-офицера Девяткина вызвал к себе сам полковник Пулло. Отправились вместе с Лосевым. Беды и начальственного разноса не ждали. Наоборот, были все основания надеяться на благодарность за предотвращенное Васей нападение на станичников.

Вышло несколько иначе. Полковник смог удивить. Нет, он, конечно, похвалил. Но не наградил, а озадачил.

— Я, господин поручик, вот что думаю… Пора нам менять тактику. Сидим тут, за стенами, и ждем, пока беда приключится. Не дело так поступать. Пора переходить к активным действиям. На экспедицию вглубь Чечни — что Большой, что Малой — нам никто разрешения не даст. Но сие не означает, что в остальном мы связаны по рукам и ногам.

— Патрули будем высылать? — попробовал угадать Лосев.

— Толку от них! Хищник действует малыми партиями. От патрулей он затаится. А если будет большой набег, то хорошо, если патруль сам успеет ноги унести. Потребно нам, по моему разумению, создать отряды охотников, набрав в них егерей и карабинеров из резервного батальона. И рассылать их по окрестным лесам, через которые ведут тропы к Тереку. Пусть лежат в засаде и отстреливают тех, кто на них дуриком выскочит. Или режут, как твой молодец. Как там тебя? Девяткин?

— Так точно, Ваше Превосходительство! — гаркнул Вася, все время монолога командира преданно сверливший его глазами.

— Вот! — удовлетворенно кивнул Пулло. — Пойдешь в охотники, унтер?

— Отчего ж не пойти⁈

— Он у нас по артельному хозяйству, — попробовал защитить своего любимца Лосев.

— Старший комитета? — недовольно поморщился полковник.

— Никак нет. При артельной повозке.

— От службы освобождаем только старшего! — отрезал Пулло. — Назначаю унтера командиром команды охотников.

— Не справлюсь, вашвысбродь! — скороговоркой промямлил Милов. — Да и не нужен всей группе начальник. Группы по два-три человека. Не более. А коли толпой по лесу шататься, толку выйдет мало.

— Вот! Соображаешь! Короче! Вам, поручик, отобрать людей и поставить задачу. По тактике обсудите в роте со старослужащими. Они плохого не посоветуют. Может, кто в настоящей охоте что понимает. Разница небольшая — что на крупного зверя ходить, что на чечена. Тот же хищник, по моему разумению. С чего-то нужно начинать, а там будем корректировать. Подберем опытным путем оптимальную тактику засад. И — вперед! Как, Девяткин, думаешь: выйдет толк из затеи? Отвечай, как на духу! Забудь, что перед тобой командиры!

— Думаю я, Вашвысьбродь, людей нужно вдумчиво готовить. Одежа ни к черту не годится. Навыков скрытного движения через лес никто не имеет. А лес ныне листву уронил. Особо не попрячешься.

— Не знаю, как вашей беде помочь. Не в горцев же вас наряжать? Так и свои за милую душу пристрелить могут.

— Это вряд ли. Ружья-то — таво, чистое недоразумение. Что на человека, что на зверя.

— Чем тебе ружья не угодили? — изумился полковник.

— Так дрянь наши ружья для охоты!

— Ты кабана что ли собрался валить в лесу? Хотя… Ежели дичь какую из леса принесете, тоже неплохо! Добавка к канонической скотине роте не помешает. Я прав, поручик?

— Сытый солдат — хороший солдат! — улыбнулся Лосев.

— Вот и я про тож! Кстати! Раз уж это дело для нас новое и исход его не определён, поступим хитро. Я издам приказ по вашему батальону: отрядить команду из солдат для охоты на лесного зверя для улучшения питания в ротах. Но задачу устно поставим людям отстреливать зверя двуногого. Получится — грудь в крестах. Не выйдет — хоть приварок к столу добудем. Все понятно⁈

Лосев хмуро кивнул. Не было печали — черти накачали! А с кого спрос, если чечены солдат в лесу ухлопают⁈

— Насчёт ружей… Я тебя, Девяткин, услышал. Есть у меня одна задумка. Добудешь в лесу пару чеченов, вернемся к твоему вопросу!

Коста. Тифлис-Манглис осень 1838 года.

Микри и Мика… Эта парочка была для нас с Тамарой даром небес. Очень своевременным даром! Ибо их появление закрывало вопрос, как быть с гостиницей в наше отсутствие. Осталось лишь уговорить Мишу взять на себя бразды правления (куда ему деться? Согласится!). А Микри — опытным путем нащупать кулинарные пристрастия тифлисских гурманов, взращенных на персидских роскошествах. Вечерний визит четы Тамашевых был очень кстати. В том, что Адашина кухня придется по вкусу русской колонии, я не сомневался. Проверено Одессой!

Кстати, насчет русских! Гостиница изначально задумывалась именно для них. В Тифлисе с номерами достойного уровня напряженка. Стало быть, нужно оригинальное название. Такое, чтобы любому петербургскому чиновнику или армейцу сразу было понятно: мне сюда!

— Над вывеской думала? — спросил я Тамару, утолив первый голод.

— Думала. Ничего путного пока не вышло, — печально призналась она.

— Пушкинъ!

— Что Пушкин? Причем тут Пушкин⁈

— Пушкинъ! — повторил я. — Только так и никак иначе! Для русской образованной публики — это как знак качества! Еще и табличку у входа повесим: «здесь останавливался великий русский поэт»!

Я не стал объяснять Тамаре, что со временем все вокруг станет пушкинскими местами — улицу и сквер назовут в его честь. А мы этому поспособствуем!

— Умный муж! — удовлетворенно кивнула Тамара. — Чем еще порадуешь?

— То есть возвращения из тюрьмы и известия о новом доме тебе мало⁈

— Какого дома? — тут же у всех собравшихся, кроме Томы, округлились глаза.

— Косту император наградил арендой дома, осталось только выбрать, — как о чем-то само собой разумеющимся выдала царица. — Вечером с тетей Ануш и ее мужем посоветуюсь. Уверена, они подскажут. Ну, так что? Я же вижу, что ты еще не все ножи метнул.

«С кем поведешься! — усмехнулся про себя на выражение супруги. — Бахадур теперь у нас еще и поставщик литературных сравнений!»

— На! Читай! — я протянул жене письмо императора. Пока она его изучала, сообщил собравшимся последнюю новость. — Мы едем в Лондон!

Нет, сегодня просто день дублеров Катенина. Снова широко распахнутые глаза и открытые рты. Один Бахадур удержался. Он уже был в курсе.

Тамара прочитала. Подняла на меня растерянный взгляд.

— Лондон⁈

— Ну, да, — как можно безразличнее ответил я. Мол, подумаешь!

— Нет! — как отрезала.

— В смысле⁈ — я заорал.

— В смысле, да, — Тамара волновалась. — Но нет!

— Тамара!

— Я не поеду туда такой замарашкой! — воскликнула женушка, наконец, толково объяснив. — Без… Без одежды, туфель.

— Так купим.

— Коста! Оглянись! — Тома указала на нашу собственность. — Здесь все наши деньги.

— Так я в Манглис поеду, — я говорил уверенно, вселяя спокойствие и в супругу. — Мне там задолжали, помнишь? А, во-вторых, мы скоро в золоте купаться будем. Поверь! Как только откроемся. Так что, успокойся, пожалуйста. И, пока я буду в Манглисе, найди нормального учителя танцев.

— Для чего⁈

Тут я перечислил все танцы, которые мне следовало выучить. Все долго хохотали.

— Да, да, да! — я смеялся со всеми. — Настигла меня кара божья!

— Ты поел, танцор? — невинным тоном осведомилась Тамара.

Я кивнул.

— Так чего сидим⁈ А ну марш в полк за жалованием!

… Манглис за год не сильно переменился. Те же казармы и те же хмуро-наглые рожи в канцелярии. Но права поговорка: новая метла по-новому метет. Вместо Дадиани полком командовал барон Врангель, за которым зорко приглядывал новый бригадир и мой знакомый, генерал-майор Андрей Михайлович Симборский. Ему не хотелось повторить судьбу генерала Гессе, отставленного от службы из-за проделок своего подчиненного полковника. Вернувшись в Тифлис с экспедиционным отрядом Эриванского полка, Андрей Михайлович не вылезал из Манглиса и замучил всех строевыми смотрами. Причем, сам он пехотных уставов не знал, ибо всю свою военную жизнь провел в артиллерии. Это обстоятельство сыграло с генералом злую шутку. Его пребывание в Манглисе сопровождалось рождением все новых и новых анекдотов. И ропотом офицеров.

Стоило мне нарисоваться в штабе, меня окружили и весело приветствовали сослуживцы. Прошлое недоразумение было забыто. Слухи о моих геройский походах по вражеским тылам были столь искусно раздуты Малыхиным, что превратили меня в полумифическую фигуру. Каждый мечтал поручкаться и выразить свое восхищение. Главный мой обидчик Золотарев уже не был полковым адъютантом и сидел безвылазно в Тифлисе, как он и мечтал. Вот только мечта его сбылась несколько кривовато: он проходил подследственным по делу своего бывшего командира.

Когда схлынул первый шквал приветствий, меня тут же попросили найти управу на генерал-майора.

— Вы с ума сошли, господа? — изумился я. — Где я и где генерал? Как же я его успокою?

— Да он нам вечно тебя всем в пример ставит! Коста — то, Коста — сё. Был бы Коста с вами, вы бы — ух! А пока, дескать, гордитесь, что с вами в одном полку служит столь героическая личность!

Удивительные дела тут творились!

— Константин Спиридонович! — вмешался молоденький юнкер, который, как я помню, все выспрашивал у меня, что такое русская рулетка. Я напрягся. — Признайтесь, раз уж здесь все свои, вы ружейными приемами владеете?

— И близко не ведаю!

Дружный вздох облегчения окончательно смешал все в моей голове.

— Слава богу! Слава! — раздались вокруг голоса. — Вы не представляете, какое облегчение!

— Да объясните мне толком!

— Вы не знаете! И генерал не знает! — «объяснил» юнкер.

— Так! Спокойно! — вмешался Малыхин. — Объясняю по порядку. Генерал из артиллеристов. Маршировки, солдатской стойки и ружейных приемов не знает. Ему адъютант записочки написал, вот он по этим бумажонкам и сверяет правильность выполнения. Педантичен и мелочен, аж жуть! Но чует свое несовершенство. Вот и решил освоить сию премудрость, коль выпало ему командовать пехотной бригадой. А как освоит, замучает нас смотрами!

— Не бывало такого, чтоб кавказские войска под ремень ставили, как в России, — загудели офицеры.

— Раз он вас так любит и всем на вид ставит, есть надежда, что, узнав про ваше незнание, он и свой пыл поумерит!

— Точно! Только на это и расчет!

— Я, конечно, попробую, но ничего не обещаю!

— Попытка не пытка! — развел руками Малыхин.

— А что Симборский? Выходит у него строевка?

Офицеры захохотали.

— Был тут такой случай, — утирая слезы, рассказал Малыхин. — Показал ему унтер, его ординарец, все приемы. Генерал решил повторить. Говорит:

— Забудь, братец, что перед тобой генерал. Командуй мне как рекруту, а я сам буду такты повторять.

Унтер и рад стараться. Как заорет, выпучив глаза от усердия:

— Слушай! Смир-ноооо!

Генерал стойку принял, а унтер ему со всем своим рвением:

— Да ты пузо, пузо-то убери, а не то я тебя!..

Симборский оторопел. Обиделся.

— Ну, братец, ты в самом деле не того…

Унтер мигом тон сменил и ласково так:

— Пузики, животики подберите, Ваше Превосходительство!

Снова штабную комнату сотряс дружный смех.

— Ступайте, Константин Спиридонович, представляйтесь генералу! И помните: токмо уповая на ваше незлобие, ждем и надеемся!

Я отправился на квартиру Симборского. И с порога понял, что офицеры были недалеки от истины, когда расписывали ужасы генеральского рвения.

— Да знаешь ли, каналья, что ты сделал?.. Ты целую одиннадцатую роту спалил!.. Каторги тебе мало за подобное смертоубийство… Пошел вон, Буанопартово отродье! Пока не родишь мне целую роту, не смей показываться…

Генерал антимонии разводить не привык. Распекал своего денщика так, что стекла дрожали. А за что? Оказалось, бедняга за ночь спалил чурки в печи, согревая командирскую квартиру. Чурки те были непростые. Настоящие солдаты армии Урфина Джюса. С ними Симборский производил всевозможные эволюции для изучения под присмотром адъютанта строевых учений.

Мне генерал обрадовался, нисколько не смутившись, что я застал его за столь странным занятием.

— Знаешь ли ты, Константин Спиридонович, порядки перестроения шеренг при разводе караула?

— Откуда ж мне освоить такую премудрость? Я все по Черкесии ползал на брюхе. Пороху в стрелковом бою в цепи не нюхал!

— Вот и славно! — поразил меня генерал абсурдностью своего ответа. — Будем вместе с тобой постигать трудную солдатскую науку. Сейчас этот Навуходоносор родит нам новую роту и приступим. А пока чаю попьем.

Уселись за стол. Генерал по-простому налил мне собственной рукой чаю из небольшого самовара. Придвинул какую-то особую шарлотку, посеребренную сахарной пудрой, и вазочки с ореховым и арбузным вареньем.

— С подчиненными я по своему обычаю краток и категоричен. Но ты, Константин Спиридонович, особый случай. Моряки тебя хвалили. Прекрасная аттестация от Вольховского и Розена. Хочу тебя видеть при себе дежурным офицером от полка. И милости просим на мои обеды. Повар у меня отличный. Недаром Паскевич меня прозвал Лукуллом 3-го корпуса. За моим столом потребно видеть не меньше числа Граций и не больше числа Муз. Соображаешь, сколько?

— Не меньше трех, не больше девяти?

— Соображаешь, — удовлетворенно кивнул генерал. — Местные офицеры видят во мне дракона, да и пусть их! Занимались бы самообразованием, я бы их попустил. А допрежь того будут смотры мне сдавать!

Я коротко посвятил генерала в свои планы и обстоятельства.

— С арендой тебе удачно подвалило. Хоть и без дохода. Мне-то выделили одну на 12 лет. Поправлю свои дела. Супруге отпиши, чтобы без тебя управилась. Дом подобрать — большого ума не надобно. А сам останешься при мне. Отпущу в январе. Поедешь в Крым посуху в объезд Азовского моря. В море лучше не суйся.

— Сколько же будем добираться⁈

— Не боись! За месяц управишься! Поспеешь точно к сроку!

Я тяжело вздохнул. Вот так нежданно-негаданно на меня навалилась армейская лямка. А так хотелось с сестрой Рождество справить!

Денщик внес в дом новорожденную «роту». С грохотом ссыпал ее у печи.

— Ну, что? Приступим? — довольно потер руки генерал, жадно разглядывая наваленные в беспорядке чурки.

… Потекли дни моей службы в полку. Однообразные и утомительные своей предсказуемостью. С офицерами было откровенно скучно. Они проигнорировали мои намеки на саморазвитие, которого от них ждал генерал. И о чем с ними говорить? О лошадях и выпивке? То ли дело за столом Симборского — интересно и познавательно. И очень вкусно.

Он, действительно, знал толк в хорошей кухне. И вовсе не был таким сухарем и педантом, каким себя выставлял. Под личиной сурового и строгого человека скрывалась добрейшая душа. И мужественное сердце настоящего воина. За недолгую свою карьеру на Кавказе генерал это не раз доказал. Разбор недавних военных операций за обедом свидетельствовал о его блестящем военном чутье, бдительности и умении найти выход в трудной ситуации, которые не раз спасали русские войска во время неожиданных атак черкесов. Участие Симборского в сочинском десанте и вовремя отданные им распоряжения по спасению моряков предопределили успех дела. Если бы не Келассури…

Это местечко в Абхазии, куда эриванцев вывели после Сочи, стало полковой могилой. Из всего экспедиционного отряда вернулось всего 400 человек. Оставшиеся две тысячи оказались разбросаны по крепостным госпиталям или остались лежать в черноморской болотистой земле. Там, где не справились убыхи, победила малярия.

Об этом мне с горечью поведал унтер-офицер Рукевич, когда мы встретились.

— Зачем нас только загнали в эту дыру⁈ — жаловался он мне. — Стояли без всякого толку несколько месяцев и — помирали. Симборский страшно переживал, но ничего поделать не мог без указания от Головина. А теперь эти смотры. Генерал замучил солдат до крайности.

Подтверждением слов Полли стал последний смотр, на котором я присутствовал. К нему солдат стали готовить с поздней ночи, не дав им поспать. Генерал появился на плацу, принял положенные рапорты и приступил к проверке знаний. Вызывал каждого солдата, проверяя стойку, ружейные приемы, хождение учебным шагом. Все офицеры штаб-квартиры должны были присутствовать и на себе ощущать мощь начальственного рыка. Все это время солдаты стояли навытяжку в строю, не смея шелохнуться. Особо опытные дремали с открытыми глазами.

Наконец, Симборский приступил к опросу претензий. После истории с Дадиани, при котором солдатам пришлось особо туго, генерал относился к этой процедуре с особым рвением. Он явно не учел, что вся собранная рота уже валилась с ног от усталости.

— Получали ли вы по три фунта хлеба?

— Получали, ваше превосходительство! — вяло ответила рота.

— Получали ли вы горячую пищу?

— Получали, ваше превосходительство!

— Получали ли вы сапожный товар?

— Получали, ваше превосходительство! — как заведенные, отозвались солдаты.

Симборский напрягся. Чувствуя неладное, спросил, повысив голос:

— Получали ли вы апельсины?

Собравшиеся офицеры похолодели от ужаса, не смея вмешаться. Умоляюще на меня посмотрели. Я лишь незаметно развел руками.

— Получали, ваше превосходительство!..

— Получали ли вы ананасы? — ещё злобнее крикнул генерал.

— Получали, ваше превосходительство! — гаркнула рота.

— Ах вы негодяи! — совершенно рассвирепел генерал. — Пошли прочь с глаз моих долой!

Солдаты недоуменно переглянулись: да что не так-то? Офицеры повели их в казармы, возбужденно переговариваясь. Ротный понуро ожидал ареста и помещения на гауптвахту.

— Люди устали! — попытался оправдаться измученный барон Врангель.

Симборский сердито махнул рукой.

— Коста! Едем в Тифлис! Мне тут делать нечего.

Я быстро попрощался со всеми. За обшлагом мундира все нужные предписания. Меня ждало Рождество в обществе Тамары, Бахадура, Микри и Миши. А потом долгое путешествие! К которому я основательно подготовился! Времени даром не терял. Рукевич снизошел к моей мольбе и поднатаскал меня в полонезе, мазурке, вальсе и даже открыл мне таинства фигур гросфатера. Что за таинственная «снежная буря», он не знал. Но меня это не волновало. В любом случае, не ударю в грязь лицом.

Интересно, а мундир горского полуэскадрона императорского конвоя мне уже доставили? Представляю смех Тамары, когда она меня в нем увидит!

Глава 4

Вася. Окрестности крепости Грозная, конец 1838 г.

Из затеи полковника Пулло сперва ничего путного не вышло. Он отказался от первоначальной задумки и решил устроить соревнование по убиению чеченцев. Егерям поручил свою команду создать. Карабинерам — свою. Обе сели в лужу.

Лосев, отобрав человек пятнадцать охотников из своей роты, вывел их засветло из крепости и повел к ближайшему лесу. Ломились, как кони, через кустарник, распугивая крупное и мелкое зверье. В итоге, сами нарвались на засаду чеченцев и с трудом отбились, расстреляв все патроны. Двое раненых и миллион сожженных нервов. Хвастать и анализировать нечего. Разве что прийти к печальному выводу: так делать не след!

Вася приглядывался к добровольцам, пытаясь выбрать тех, кто мало-мальски мог скрытно ходить по лесу. Таких нашлось всего двое, да и то, сунженского леса они явно боялись. В войсках укоренилось мнение, что в местных дебрях чечены — у себя дома, и справиться с ними можно лишь дружными залпами и штыковой атакой.

— Вырубать надо этот лес к едреной фене. Иначе нам не совладать.

Обычно так и поступали. Рубили широкие просеки для свободного прохождения колонн. Не менее 500 метров шириной. Одна такая просека вела в Ханкальское ущелье. Ее еще при Ермолове пробили. Но за годы бездействия и пассивной обороны ущелье успело зарасти молодым подлеском. Теперь там сам черт ногу сломит.

— Что ж нам делать, Вася? — печально спросил Девяткина Лосев. — Полковник будет недоволен.

— Завтра до петухов уйду в лес. С собой возьму рядовых Илешева и Урманцева. По-моему, лишь они лес знают.

— Всего втроем⁈ Не забоишься⁈

— Волков бояться — в лес не ходить! Если толпой валить, одно баловство выходит. И потери, — со значением добавил Вася, кивая на подраненных товарищей. — Только ружье поменяю. Возьму винторез из тех, что у чечен в Червленой захватил. С этой пукалкой много не навоюешь!

Он с отвращением потряс своим солдатским ружьем.

— А как же без штыка⁈ Вася! Ты завязывай геройствовать! Один раз повезло, в другой раз хлебнешь горюшка! А ну как тебя в плен захватят? Хочешь в яме у ичкерийцев зиму провести?

— Живым не дамся! Я рабской доли отхватил с избытком!

Лосев был уже в курсе некоторых деталей Васиной эпопеи. Он покачал головой.

— Эх, Вася! Твоя доля в сравнении с местными обычаями — цветочки. А у чеченов — горькие ягодки. Они с пленными суровы! Решат, что ты к побегу склонен, стопу разрежут и конским волосом набьют. Не убежишь далеко!

— Вот я и говорю: живым не дамся!

Поручик понял, что унтер настроен решительно и отговаривать его смысла нет. Впрочем, таким он ему больше нравился. Меньше опасных мыслей в голове. Одна война. Или ты, или тебя — без вариантов.

Не успела команда охотников добраться до расположения части, Васю окликнули. К нему, широко улыбаясь, шел чеченец Ваха в сопровождении переводчика.

«Этот что тут позабыл⁈ — изумился Милов. — Выходит, выбрался из реки. Не утоп. Вот же живучий гололобый!»

Чеченец затараторил на своем «гыр-гыр». Переводчик подсобил:

— Зовут его Ваха. Он пришел в крепость, чтобы с тобой побрататься. Кунаком твоим хочет стать.

— Что за глупость? Он же любого тут зарежет, не задумываясь.

— Тут такое практикуется — чеченцев принимать. Кто в крепость приходит без оружия и с добрыми намерениями, тех пускают без вопросов. Вы бы, унтер, смирили гордыню и нашли с ним общий язык. Нам с местными лучше добрососедствовать. Всегда пригодится. Нам нужны проводники и лазутчики.

Вася скептически оценивал шансы на помощь от Вахи. А то, что у него ножны пустые, за это нужно сказать спасибо самому себе. Кинжал Вахи лежал вместе с остальной добычей, которую Милов, по совету Парфена Мокеивича, рассчитывал сбагрить заезжим «фазанам». Их наплыв ожидался в начале следующего года. Весной планировался новый поход. Только неизвестно еще, куда.

Но переводчик из кумыков носил чин прапорщика и спорить с ним не стоило. И также доказывать, что из Вахи такой же мирный горец, как из Васи — балерина.

— Надо — значит, надо, — кивнул Вася.

— Вот и прекрасно. Я пойду, а вы поболтайте, кунаки, — подколол унтера прапорщик, удаляясь.

— Ну, и чо тебе надо? Ты скажи, скажи, — буркнул Вася, разглядывая наглого чеченца. — Знаю я, чего хошь. Кинжальчик взад, да?

Милов сам сказал и сам рассмеялся от своей незатейливой игры слов. Сразу припомнил старый анекдот про «национальное, остренькое».

Ваха, конечно, шутки не понял, но смех поддержал. И тут же знаками подтвердил Васину версию. Дураком нужно быть, чтобы не понять, чего хочет человек, тыкающий пальцем в пустые ножны.

— Баран бакшиш! — попробовал Ваха договориться.

— На черта мне твой баран⁈ Украдешь ведь, а мне расхлебывай!

Ваха состроил просительную рожу. Вышло смешно. Тот еще жалобщик! Встретишь такого темной ночью, сразу доставай свой горлорез. А за неимением оного — кошелек.

— Черт с тобой! — вдруг смягчился Вася. — Жди здесь. Сейчас принесу.

Унтер быстро смотался в казарму и вернулся с кинжалом. Ошибиться было трудно. Вахин «ножичек» был единственным без ножен.

При виде своего кинжала в Васиных руках, чеченец зашелся в восторге.

— Дай сюда ножны! — рявкнул на него Милов и показал, что ему нужно.

Ваха отстегнул ножны и отдал без споров.

Вася вложил кинжал в ножны и туго примотал к ним рукоятку прихваченной веревочкой. Только после этого отдал. Он еще с ума не сошел давать чеченцу обнаженный «холодняк» вблизи от своей тушки. Кто знает, что у того на уме?

Свежеиспечённый кунак оценил. Два воина, они понимали друг друга без слов. А Вася заслужил его уважение и своим рыцарским поведением, и проявленной смелостью в бою, и своими навыками солдата. Добрый кунак у него появился в русской крепости!

— Бакшиш? — с надеждой спросил он.

Вася задумался. Ткнул пальцем в обувку чеченца.

— Япрякъ? Чувяк?

— Во-во! Чувяки мне принеси.

Унтеру была нужна нормальная обувь, а не тяжелые сапоги, чтобы шастать по лесу. Еще во время своего побега из рабства он оценил удобство чувяков из сафьяновой кожи. Правда, для зимнего времени годились они плохо. Когда в горах выпадал снег, чеченцы даже прекращали свои набеги, опасаясь отморозить ноги. Но как говорится: за неимением гербовой пишем на простой. Вася считал, что для скрытного перемещения лучше он ничего не найдет. Вообще, было бы неплохо разжиться нарядом горца, чтобы в случае внезапной встречи сойти в первый момент за своего. Об этом стоило подумать!

— Якши, якши, Ивась! — радостно закивал Ваха и добавил по-чеченски. — Папаху и бурку тебе принесу! За родовой кинжал ничего не жалко!

— Как ты меня назвал⁈ — вмиг вызверился Вася. — Я Василий, не Ивась! Запомни, гололобый!

— Якши, якши! — забормотал чеченец и с трудом повторил. — Василий!

Коста. Фрегат «Браилов», Севастополь — рейд Бююкдере, февраль-март 1839 года.

Мне выпало на собственной шкуре испытать всю степень благодарности Черноморского флота. В том смысле, что эту самую шкуру холило, нежило, чесало и гладило множество моряцких рук, начиная от младшего юнги и заканчивая великим и ужасным адмиралом Лазаревым.

Мы проделали тяжелый месячный путь из Тифлиса в Крым в объезд Азовского моря. Немного пришли в себя в гостях у Марии. И тут же поспешили в Севастополь, где нас поджидал практически новенький 44-пушечный фрегат «Браилов». Он был спущен на воду в 1836 году. В практических плаваниях меньше года. Командовал им мой знакомец, который встречал меня у Туапсе, капитан-лейтенант Николай Федорович Метлин. Он снова обрел собственный корабль. Отличился при высадке десанта в Цемесской бухте.

— Константин Спиридонович! Вам с супругой отдаю свою каюту. Даже не спорьте! Была бы моя воля, поместил бы вас в адмиральскую! Но там устроили чиновников Министерства Иностранных дел — членов делегации, к коей вас прикрепили.

— Помилуй бог, Николай Федорович! Как же мы вас так стесним?

— Не впервой, — отмахнулся капитан. — Я в плаванье и сплю-то урывками, не раздеваясь. Поступи я по-другому, весь флот меня бы не понял. Перед вашим прибытием чуть не драчка вышла между нижних чинов за право стать вашими вестовыми. С трудом отобрали двоих!

Сметливыми и шустрыми оказалась эта парочка матросов. Вмиг распределили наши вещи. Да так удобно, что все оказалось, вроде как, под рукой. Один из них, Фадеев, мне хитро подмигнул:

— Пожелает ваша супруга нормально помыться, вы мне только моргните. Притащу вам из трюма пресной воды. Ребята порешили вам из своей доли выделять во время всего плавания. А не хватит — сопру!

— Линьков не испугаешься?

— Кто на баке не бывал, тот моря не видал! — лихо и бесшабашно ответствовал вестовой.

Большая софа, зажатая между шкафом и переборкой, явно выигрывала у всех тех спальных мест, которые мне ранее доставались на кораблях. Так и хотелось ее испытать вместе с Тамарой на предмет устойчивости к «качке». Но нас ждали в кают-компании. Двадцать офицеров фрегата жаждали познакомиться с «чемпионом» Черноморского флота, не дожидаясь выхода в море.

Я, признаться, уже устал от флотских банкетов. Один прием у Лазарева чего стоил! После парадного обеда, состоявшего преимущественно из тостов в мою честь, он отвел меня в кабинет.

Адмирал был в курсе моих неприятностей и не скрывал своего разочарования.

— Раз Государь так решил, так тому и быть. Но я своего обещания не забыл. Говори, чем тебе отплатить?

— Михаил Петрович! Лишь об одном прошу: не оставьте своим попечением Балаклавский батальон! Боятся греки, что его расформируют.

— Нешто себе ничего не попросишь? Странный ты грек, Коста! Без заслуженного ордена остался — не ропщешь! Имеешь возможность от флота выгоду поиметь — просишь за греков! Так тому и быть: доколе я черноморцам командир, буду ходатайствовать о практическом применении этих пиратов. Чего они хотят?

— На кавказских берегах крейсерством заняться!

— Услышал! Пусть выходят с проектом! Посмотрим, что из этого выйдет[1].

В кают-компании было тесно, но совсем не так, как на бриге, где во время большого застолья все сидели друг у друга на коленях. Фрегат — он и есть фрегат. Большой стол, накрытый белой скатертью, ломился от закусок и бутылок. Впрочем, офицеры на выпивку не налегали, ломая шаблон «моряки — беспробудные пьяницы». Большинство так и пригубляло из первой налитой рюмки или бокала.

Всем распоряжался выбранный офицерами содержателем кают-компании обер-офицер Саша Быстров. «Браилову» с ним повезло. Встречались личности, взявшие на себя обязанность следить за офицерским хозяйством, которые превращались в совершенных тиранов. Они постоянно ожидали подвоха и поминутно требовали от товарищей выражения восторга их предприимчивостью и тонким вкусом. Быстров был другим. Он никого не третировал. Все у него получалось легко и непринуждённо. На шутки товарищей откликался охотно и с юмором. От неудачи корабельного кока в уныние не впадал и сам подтрунивал над собой, грозясь оставить себя без десерта. С таким ангелом-покровителем кают-компании наш средиземноморский круиз обещал выйти презанимательным и приятным путешествием.

Познакомился с дипломатами. Серьёзные, неулыбчивые чиновники были несколько обескуражены приемом, данным в нашу честь. Я считался прикрепленным к ним переводчиком — подчиненным лицом и намного ниже чином по Табели о рангах. А меня чествовали как какого-нибудь вице-адмирала или гофмаршала. Глава делегации, действительный статский советник Иван Данилович Кудрявцев, не скрывал своего раздражения, но вынужден был смириться. Спорить с Богом, каковым на корабле был его капитан, он не решился. Лишь на прощание, в конце банкета, сухо мне сообщил:

— На стоянке в Бююкдере обсудим правила пребывания в Лондоне.

Видимо, он был не в курсе моих инструкций. Ну что ж, его ждало открытие, а приятное или нет — это ему решать. Скрывать поручение Государя у меня не было ни причин, ни указаний.

Переход к Стамбулу вышел терпимым. Нас, конечно, изрядно покачало. По каюте полетали стулья, пока вестовые их не закрепили намертво. Чай пили, разложив на столе специальные рейки, чтобы бокалы не постигла печальная участь стульев. На палубу не поднимались: мы еще не отрастили себе, по выражению Метлина, «морские ноги».

Встали на рейде Бююкдере. Тамара была само нетерпение, мечтая о скорой встрече с братом. Добрались до посольской пристани. Выгрузились. На причале, широко улыбаясь, меня ждала радостная компания друзей под предводительством Фонтона.

Но все пошло не так.

Не успел я покинуть причал, нарисовались два турецких офицера с бриллиантовыми знаками под подбородком.

— Поручик русской службы Варваци является нежелательной персоной на территории Османской империи! — объявили они громогласно. — Во избежание дипломатического конфликта просим офицера проследовать на русский корабль и оставаться на нем все время пребывания в наших водах!

Да, недооценил я турок. Похоже, мои «художества» не остались незамеченными турецкой разведкой. Она явно поднимала голову, как и вся Османская империя благодаря реформам Танзимата. Внутренние процессы меняли Порту. Она уже была не такой несчастной и искавшей покровительства России, как шесть лет назад. Первый звоночек, возвещавший о том, что Турция возрождается. И недалек тот час, когда на Кавказе снова появятся ее эмиссары.

Об этом мне шепотом рассказал Фонтон, когда после его безуспешных попыток провести меня хотя бы на территорию посольства мы возвращались на шлюпке на «Браилов». На Тамару было больно смотреть. Встреча с братом отменялась. В одиночку, даже в сопровождении Бахадура, отправлять ее в Стамбул казалось безумством.

— Тамара Георгиевна, голубушка, что случилось⁈ — участливо встретил нас Быстров.

Жена всхлипнула и убежала в каюту. Лейтенант проводил ее удивленным взглядом. Обратился ко мне с лаконичным и конкретным вопросом:

— Чем флот может помочь?

— Не пускают меня турки на берег. А в Константинополе живет брат супруги. На свадьбе нашей не был. Мечтали устроить семейный праздник.

— Понимаю, понимаю, — Быстров покачал головой. — Сочувствую.

— Спасибо. Пойду, постараюсь как-то супругу успокоить.

— Да, да! Это сейчас самое необходимое! — лейтенант вдруг улыбнулся. — Вы главное скажите Тамаре Георгиевне, что утро вечера мудренее!

— Да, конечно.

Я пошёл в нашу каюту, несколько недоумевая, с чего это Тамару может успокоить народная мудрость⁈ И улыбка Быстрова меня смутила. Было в ней что-то с подковыркой.

Тому пришлось успокаивать долго. В том смысле, что речей много не потребовалось. Тамара предпочла утешение другого рода, более верное и действенное. Хотя я все равно все время пытался её убедить, что еще не все потеряно. Что мы — ого-го! И Фонтон, мол, сейчас с турками глотку дерёт. И весь корабль только нами и занят. В общем, врал красиво. Не знаю, верила Тамара или нет. Главное, что была удовлетворена.

Вечером на короткое время вышли к ужину. Все опять нам сочувствовали. Кроме Быстрова. Его почему-то за столом не было. На мой вопрос, куда он подевался, Метлин ответил, что выполняет срочное поручение. И тоже улыбнулся с какой-то подковыркой. Хитро так улыбнулся. Я про себя махнул рукой: мол, буду я еще тратить время на разгадку подобных улыбок.

Вернулись в каюту.

— Скажи мне, Коста, — спрашивала жёнушка, раздеваясь, — это только у меня такая причуда?

— Какая, душа моя? — я и не знал, к чему быть готовым.

— А такая, что мне на новом месте хочется заниматься любовью еще больше!

— И у тебя⁈ — я улыбнулся. — А я думал, что один такой извращенец в нашей семье. А вон что оказывается! У меня женушка совсем бесстыдница!

— Да! — Тома уже тянула меня за руку. — И у меня есть оправдание. Мне нужно успокоиться!

— Тут не поспоришь! — я уже лежал рядом.

— Мы как собаки или кошки, — рассмеялась Тамара.

— Почему?

— Метим территорию!

— Да, смешно! Ну, Лондон, держись!

…Разминка перед кэпитал оф грейт британ прошла более чем успешно. Настолько, что мы даже не заметили, как заснули. А вот побудка вышла для меня мучительной. Проснулся от какого-то беспрестанного шума, беготни. Топот ног, приказы офицеров почему-то громким шепотом.

«Твою ж… — вздохнул я. — Что они там разбегались с утра пораньше? Что за аврал?»

Думал уже повернуться на другой бок, попытаться все-таки еще чуть урвать сна, да тут стук в дверь раздался, затем голос Быстрова.

— Константин Спиридонович!

Я подошёл к двери.

— Да.

— Простите, что разбудил. Но Метлин очень просит вас и Тамару Георгиевну в лучших нарядах на палубу.

— Что случилось?

— Так утро же. Которое мудренее! — даже через дверь была слышна довольная усмешка лейтенанта. — Не откажете?

— Да, конечно! Через пятнадцать минут будем.

— Не торопитесь. Главное, чтобы было красиво! Лучшие наряды, прошу!

Быстров ушёл.

Я растолкал свою царицу. Все изложил. Забегали, не понимая, что происходит. Но все исполнили, как нас попросили. Тамара решила «выгулять» праздничное национальное платье, подготовленное для королевских приемов. Я — красный мундир горского полуэскадрона со всеми своими орденами. Поражать так поражать!

Вышли. Поднялись по трапу на палубу. Открыли дверь. Сделали шаг. И остолбенели, и чуть не оглохли. Поразили не мы, а нас!

Казалось, что вся многочисленная команда фрегата, все 360 человек, была сейчас здесь. Это она встретила нас громоподобным и непрекращающимся «Ура!», доносившемся со всех сторон. Со всех, потому что, матросы выстроились не только на видимом пространстве палубы, но и заняли все ванты и реи, украшенные разноцветными флагами. Моряки в «парадках» висели или стояли, держась одной рукой. Другой приветствовали.

Лишь стихло мощное «Ура!», оркестр на шканцах вдарил марш Махмуда II — из уважения к месту и таланту Доницетти-паши[2]. Все офицеры выстроились между баком и грот-мачтой по правому борту, организовав для нас с Тамарой торжественный коридор, ведущий к банкетному залу под открытым небом[3]. Палубу между фок- и грот-мачтами освободили, сбросив на воду баркасы. На их месте установили импровизированный стол. Для комфорта гостей перед их рассадкой, погасили огни на камбузе, чтобы не мешал дым из трубы, торчащей из тикового настила в торце стола.

Мы с Тамарой никак не могли прийти в себя. Шли по инерции, отвечая на приветственные крики и улыбки команды. По мере нашего прохождения сквозь почетный коридор каждый офицер снимал свою парадную треуголку. Тут Тамара вскрикнула, глядя вперед. Я посмотрел туда же. Все стало понятно. Там стоял Георгий. Уже со слезами на глазах. Тамара хотела, было, броситься к нему, но Георгий остановил её жестом. Было понятно, что он просил Тамару не нарушать торжественной церемонии, уважить команду, которая организовала для нас такой праздник.

Подошли к импровизированному столу. Метлин вышел вперед.

— Константин Спиридонович, Тамара Георгиевна, для меня и для всей нашей команды большая честь — ваше присутствие на фрегате. И мы не могли позволить себе, чтобы хоть что-то омрачило ваше пребывание на «Браилове». Поэтому примите этот наш скромный дар, — тут Метлин улыбнулся, закончил с официальной частью, махнул рукой. — Да чего уж там: давайте отметим вашу свадьбу! Горько!

Сотни голосов поддержали предложение командира. Мы с Тамарой не подкачали. Наконец, оторвались друг от друга. И тут же оказались зажатыми в кольце поздравляющих нас офицеров и друзей. Но прежде все пропустили вперёд Георгия. Все притихли, только со всех сторон раздавался кашель. Суровые мужчины так сдерживали себя, наблюдая за встречей приникших друг к другу брата и сестры. Тамара и Георгий что-то шептали друг другу. Слезы градом у обоих. Потом Георгий подошёл ко мне. Крепко обнял, расцеловал.

— Спасибо, Коста! За все спасибо! Ты — лучший зять!

— И тебе спасибо, Георгий! Прежде всего за то, что Тамара счастлива сейчас!

В своем времени я побывал на многих свадьбах. Излишне говорить о размахе кавказских застолий. Когда порой гуляет до полутысячи человек. Несколько дней. Ломящимися столами, реками вина, беспрерывными тостами, танцами, безудержным весельем меня не удивить. Но ни одна свадьба моего прошлого никак не могла сравниться с этой, которую нам с Тамарой устроила команда «Браилова» и Феликс Петрович. Команда накрыла столы, Фонтон привел всех дорогих мне людей. Все были здесь: Георгий и его трое неразлучных друзей: Давид, Гоча и Гия. Цикалиоти, отец Варфоломей, Тигран, Ануш, Вартан. И, конечно, Фалилей, который должен был остаться на корабле, чтобы плыть вместе с нами.

Начав торжество с раннего утра, мы даже не заметили, как пролетел весь день. В бесконечных разговорах, смехе. Шум и музыка не утихали ни на секунду. Еда не заканчивалась. Все благодаря Быстрову. Весь день к фрегату подходили шлюпка за шлюпкой, доверху загруженные свежей провизией. Лейтенант успевал выпить с нами, перекинуться парой слов и уже опять убегал, чтобы отдать указания относительно еды и питья.

Любой, кто наблюдал бы со стороны, мог решить, что нам с Тамарой пришлось несладко. У нас не было ни секунды отдыха. Мы говорили все время, отвечая на пожелания в наш адрес, которые мы выслушивали стоя. Мы целовались под «Горько», кажется, сотню раз, со смехом наблюдая за реакцией грузинской четверки, не понимавшей такого обычая, но смирившейся. А под конец уже Георгий и его друзья больше всех требовали от нас повторения на «бис». Мы беспрестанно обнимались с утиравшими слезы счастья друзьями. Но нам не было несладко или тяжело. И я, и Тамара понимали, что это самая лучшая свадьба на свете. Что если бы нужно было сидеть несколько дней, мы бы выдержали с легкостью. Потому что это очень легко и радостно — принимать поздравления близких людей, их восторженные слова, их любовь.

Стемнело. Когда мы думали, что пришло время расходиться, Метлин призвал нас всех встать, повернуться в сторону берега. Потом кивнул вездесущему Быстрову. Лейтенант, понимая, что настал момент апофеоза его организаторского гения, счастливо улыбнулся, не удержался, заорал:

— Коста, Тамара! Счастья и долгие лета! Это — для вас!

Потом махнул рукой. Тихие воды Босфора озарились яркими вспышками. Корабль произвел троекратный салют в нашу честь. И тут же, дождавшись столь мощного сигнала, откликнулся берег. На территории летней резиденции русского посольства прогремел гром фейерверка. Над темными холмами Бююкдере в ночном небе, затмевая звезды, вспыхнули вензеля «К» и «Т».

[1] В реальной истории проект крейсерской службы балаклавцев не состоялся, хотя и был подготовлен канцелярией М. С. Воронцова. Две роты греков были отправлены на Кавказ служить в крепостях в 1840-х гг. Когда началась Крымская война, их попытались переправить обратно в Крым, но суда были перехвачены союзниками в Керченском проливе.

[2] Доницетти Джузеппе, старший брат великого Гаэтано, 20 лет провел в Турции и руководил музыкальным ведомством в армии Османской империи.

[3] Согласно морской традиции правая сторона считается главной и почетной.

Глава 5

Вася. Окрестности крепости Грозная, зима 1839 г.

Выбранных Васей рядовых Илешева и Урманцева звали, как курам на смех, Ерема и Фома. Первый, костромич, уже имел одну нашивку за выслугу лет. Десять солдатских годков не вытравили из него повадок охотника из сусанинских чащоб. Второй — из крещенных татар. Этот круглолицый и мягкотелый Фома в вере был не крепок и боялся лесных духов. Но робость свою скрывал. Шел с группой, демонстрируя показную бодрость. Вася поглядывал на него с настороженностью.

Перед выходом, задолго до рассвета, он разбудил своих напарников. Заставил их оставить в роте все лишнее. Сухари по карманам шинели, вода — в сушеной тыкве. И чтобы ничего не звякало, не гремело на ходу. Выпросил у фельдфебеля три теплые папахи серого цвета. Для позднеосеннего леса сойдут, как и солдатские шинели.

Шли скорым шагом, торопясь углубиться в лес с рассветом. Долго не плутали. Вася еще накануне наметил маршрут. Как чувствовал, что пригодится.

Как посветлело, Вася приказал двигаться рывками, страхуя друг друга. На возможный шорох не палить. Зверя не пугать. Следить за птицами и нюхать воздух: вдруг дымком запахнет?

Углубились в чащобу примерно на версту. Нашли звериную тропу, по которой много кто шастал. Нашли удобную позицию у большого раскидистого бука.

— Лезь наверх, — шепотом приказал унтер Фоме, выдавая ему горсть собранных по дороге желудей. — Увидишь гололобых, кидай желудь перед моей позицией в направлении их появления. Сам сиди тихо. Укройся за ветками и к стволу прижмись, чтобы тебя не разглядели. Без моей команды с дерева не слезать! Даже если стрельба начнется!

— А вдруг вы сбегёте? А отлить приспичит? — заканючил Фома.

Вася сердито зыркнул. Урманцев со вздохом отдал свое ружье Ереме и полез на дерево.

— Ты! — привлек Вася внимание Илешева, с интересом гадавшего, залезет напарник на дерево или сверзится. — Я сейчас займу позицию. Завалишь меня листвой. Но немного. Потом пройдешь вперед шагов пятьдесят и посмотришь внимательно со стороны: видно меня или нет?

— Пятьдесят — это сколько? — тихо спросил Ерема.

— Полста, — вздохнул Вася.

— Так бы и сказал. Ишь, математик! — обиделся Илешев.

Милов устроился поудобнее в небольшой ложбинке. Наметил себе пути отхода на запасную позицию. Определил сектор обстрела. Подгреб немного листьев. Илешев добавил.

Не услышав предупредительного сигнала от Фомы и надеясь, что тот уже бдит за округой, отправил Ерему выполнять задание. Когда он вернулся и подтвердил, что все в норме, приказал ему следить за тылами.

Потянулись минуты ожидания, постепенно складывающиеся в часы. Лес жил своей жизнью, не обращая внимания на секрет куринцев. Вокруг было тихо. Лишь временами мелкое зверье пробегало по своим делам. Клонило в сон, но Вася мужественно держался.

Не зря!

Ближе к полудню послышались посторонние шорохи. Потом — шаги. Тихие, но не сказать, что осторожные.

«Расслабились гололобые, — удовлетворённо подумал Вася. — Ну, ничего. Мы это исправим!»

Он подпустил группу из трех чеченцев метров на семьдесят, поскольку в трофейной винтовке не был уверен. Он ее, конечно, пристрелял. Освоил быструю перезарядку. Но еще не привык к ней.

Лесную тишину разорвал громкий выстрел. Один из чеченцев рухнул как куль. Вася тут же перекатился, чтобы сменить позицию. Старую выдавал предательский дымок.

Напрасное телодвижение. Чеченцы, хоть и застигнутые врасплох, тут же подхватили раненого товарища и отошли вглубь леса. Скрылись за деревьями, словно лесные духи, страшилки Фомы, в своих темных рваных черкесках.

Вася их преследовать не стал. Уверенности в напарниках не было ни на йоту. Выждав с полчасика, унтер приказал сворачиваться и осторожно отступать.

Добрались до лесной опушки. Дождались темноты. Лишь тогда крадучись вернулись в крепость.

— Ну, как? — встретил их вопросом Лосев.

Он ожидал возвращения группы на валах тет-де-пона, охранявшего мост через Сунджу.

— Один есть! — гордо ответил Вася и показал ружье, на прикладе которого красовалась одна зарубка. Он ее нацарапал, пока ждали сумерек.

Полковник Пулло в Васин успех не поверил.

— Будто я не знаю, как надо рапорт составлять! — осадил он радостного Лосева. — Вас хлебом не корми, дай егерей обскакать!

Унтер-офицер Девяткин пожал плечами: больно надо!

— Вы мне доказательства принесите, что чечена подстрелили! Тогда награда вам и выпадет!

— Не за награду головой рисковали! — обиделся Вася.

— Ружье, каких свет не видывал, хочешь?

— Кто бы не хотел, Вашвысьбродь⁈

— Ну, так старайся! В Червленую притащил двух мертвяков? О! Кстати! А где их оружие?

— Казакам уже продал! — соврал Вася командиру.

— Это ты зря! Я б тебя по-царски наградил за хорошие клинки!

«Ага-ага! Наградил бы! Чаркой водки и куском пирога с барского стола!»

— Притащи мне если не труп, то оружие. Тогда поверю!

Вася «поверил». Мотивы полковника ему были ясны.

«Вот же хитрый грек! Хочет и конфетку съесть, и на шею сесть! Может, Ваху попросить какое-нибудь ржавье притаранить?»

Был у Васи в детстве случай. Поручил ему дед избавить огород от лопухов. Обещал по меньшей мере «дом в Чикаго», если куча сорняков выйдет аки небоскреб. Юный «натуралист» оказался парнем не промах. Нарвал за баней лопухов из тех, что погуще и повыше. И заслужил благодарность от высшего семейного командования. Вместо награды — порку теми же лопухами, когда афера вскрылась. Но сам метод потом не раз выручал в армейской жизни.

«Не! Ну его на фиг! Тут лопухами по заднице дело не ограничится», — решил унтер и снова отправился в лес.

По договоренности с Лосевым он стал тасовать команды. Каждый раз брал нового бойца. И проверял его на профпригодность к самостоятельному поиску. Кого-то отсеивал. Кого-то брал на заметку.

Вскоре слух о его успехах пошел гулять по крепости. Хоть ни одного кинжала из леса пока не принесли, напарники наперебой расписывали Васины подвиги. Даже егеря прониклись. Потеряв ранеными в лесных схватках пятерых, пришли просить конкурирующую фирму в лице Милова о экспресс-курсах диверсанта.

Действовать решили через фельдфебелей. Накрыли поляну в доме Парфена Мокиевича. Пригласили Васю. Отнеслись к молодому унтеру со всем уважением.

— Ты, видать, Девяткин, пока на черноморском побережье служил, поднабрался азов у пластунов. Ходят слухи про таких лихачей-казаков. Хуч нам покажи свою науку!

Вася про пластунов что-то слышал. Лазутчики. Ножами владеют мастерски.

— Не, рябята! Моя метода другая! Стрельнул — и слинял! А пластуны норовят горло вскрыть супостату!

— Нам твоя метода дюже по сердцу! Бери, мил человек, в свою группу, как в лес пойдешь, одного егеря и одного карабинера! Мы в долгу не останемся! Найдем, чем уважить!

— С Лосевым договаривайтесь! — подсказал Вася решение.

За поручиком не заржавело. Егеря стали постоянными участниками Васиной группы.

Коста. Лондон, апрель по н. ст., 1839 года[1].

Сойдя на английский берег в Портсмуте по мокрым доскам, все путешественники с «Браилова» с облегчением вздохнули: наконец-то твердая земля. Нас изрядно помотало в Бискайском заливе. Да и Средиземное море ранней весной — то еще «удовольствие»! Фрегату предстоял ремонт в местных доках, капитану — долгие споры с портовыми чиновниками.

Мы спешили. Известия, полученные дипломатами, в Стамбуле вызывали изрядную тревогу. Со дня на день ожидалось вторжение турецких войск в Сирию без объявления войны египетскому паше Мухаммеду-Али. Султан уверовал, что его реформы подготовили страну к решению проблемы непокорного паши. Предсказать исход нового конфликта никто не брался, но всем было ясно: египетский конфликт сразу превратится в общеевропейский и общая архитектура договоров и противовесов претерпит кардинальные изменения.

Первая ласточка — визит турецкого министра иностранных дел Решид-паши в Лондон и его закулисные переговоры с лордом Палмерстоном в ноябре прошлого года. Неизвестно, было ли подписано англо-турецкое соглашение о совместных действиях в случае войны. Выяснить это — одна из задач делегации Кудрявцева. На русского посла Поццо де Борго рассчитывать не приходилось. Он вусмерть разругался с Палмерстоном, жена которого в прошлом была любовницей русского дипломата. Дело шхуны «Виксен» окончательно испортило их отношения. Теперь посол общался лишь с главой кабинета, лордом Мельбурном. Глава кабинета отделывался общими фразами, ссылаясь на незнание малозначимых деталей. В Петербурге росло беспокойство.

Об этих сложных обстоятельствах и тревогах мне поведал Кудрявцев во время долгого перехода из Стамбула до Гибралтара. Он совершенно переменил ко мне свое отношение. Праздник, устроенный в нашу честь экипажем, заставил его задуматься. Мои консультации с Фонтоном и пополнение штата моих «слуг» Фалилеем не остались незамеченными. Письмо царя, которое я все же решил показать, все расставило по своим местам.

— Я смею надеяться, Константин Спиридонович, что вы не оставите нас своей заботой до прибытия Цесаревича. Вашего участия в переговорах не требуются. Дипломаты испокон веку общаются на французском. Но выходы в город… Они пугают. Насколько мне известно, англичане проявляют редкий патриотизм в отношении своего языка. Мы же английским не владеем. Даже прием пищи может оказаться для нас нерешимой проблемой. Не говоря уже о покупках. Говорят, в Лондоне все удивительно дешево![2]

Встретивший нас в порту посольский клерк проводил нас на почтовую станцию к заказанному для нас дилижансу. Пока все пили кофе в ожидании погрузки багажа, я вышел во двор, чтобы выкурить сигару. Меня тронул за рукав какой-то мальчишка. Суконная курточка, забавная шляпа на голове и ботинки на два размера больше. Он сунул мне в руку записку и исчез.

Я оглянулся. Сместился так, чтобы исчезнуть из поля зрения окружающих. Развернул клочок бумажки. Вчитался. Вернее, тщательно изучил, ибо моему взору предстал набор букв и цифр:

«I’ll Be waiting on TCKT by cunak, se, v. i-adv.vii (BM 37, PRL), the day we met, v. i-intr.xxviii»

Слово «кунак» не оставляло сомнений: автор записки мой заклятый друг Эдмонд Спенсер. Но как он узнал о моем прибытии в Лондон⁈

— Подскажите, — спросил я клерка, уже сидя в дилижансе, — в газетах было сообщение о прибытии и составе нашей делегации?

— Конечно! В «Морнинг Кроникл», официальном органе Форин-офис.

Ок, один кусочек пазла встал на место. Теперь осталось понять, что таит в себе зашифрованное послание Эдмонда. И отчего такие предосторожности? Чего опасается кунак? Нужно думать!

Дилижанс несся по плоской равнине Гемпшира и пустошам Суррея. Разделанные как по ниточке поля сменяли дубравы. Качество дорожного покрытия выгодно отличалось от русского.

Хорошее шоссе было далеко не единственным потрясением для гостей из России. Куда более крышесносной была сама английская столица. Заходящие лучи солнца подсветили фантасмагорическую картину. Казалось, город купался в черно-зеленом, а местами — фиолетовом облаке. Знаменитый лондонский смог! Дым из печных труб домов, из заводских труб, торчащих над крышами как символ промышленной революции, из труб доков, складов, тюрем и официальных присутствий смешивался с зловонными испарениями от Темзы. Эта адская смесь опускалась на город, скрывая его роскошь и крайнюю нищету.

— К воздуху Лондона невозможно привыкнуть, — признался клерк. — Даже дома или в конторе порой возникает ощущение, что ты погружен в желтый гороховый кисель, в котором испарения от газа, свечей и ламп, горящих целый день, взболтаны с гарью от каменного угля и миазмами уличных нечистот. Ты с трудом проталкиваешь в легкие эту субстанцию, а, выйдя на улицу, лишаешься вдобавок чувства пространства. Бывают дни, когда видишь лишь перчатку своей спутницы, — клерк слегка поклонился Тамаре. — Состоятельные люди обживают пригород, предпочитая сдавать в наем свое жилье.

— К этому невозможно привыкнуть! — повторил возбуждено слова клерка Кудрявцев, задыхаясь от запаха человеческих и животных испражнений и затыкая уши от жуткого грохота.

Дилижанс ловко вклинился в бесконечный поток омнибусов, кэбов, карет, колясок, телег, повозок, стучавших круглыми сутками оббитыми железом колесами по булыжной мостовой. Они сталкивались, сцеплялись, сворачивали, образуя пребывающую в непрерывном движении ленту, которую невозможно было пересечь. Лишь взмах полицейского ее останавливал на минуту. Затем она снова растекалась по улицам тысячами экипажей, разбрызгивающих грязные лужи, доходившие порой до откидной ступеньки модного ландо. Тысячи лошадей гадили на ходу. Когда шли частые в Лондоне дожди, улицы заливала отвратительная жижа. Даже Севастополь с его грудами мусора и навоза выглядел на фоне английской столицы благоустроенным портовым городом.

— Ко всему можно привыкнуть, — меланхолично возразил клерк. — Конечно, после Петербурга или Москвы, особенно, зимнего периода, вам многое покажется диким. Особенно в ночное время. Не рекомендую прогулки в темноте. Рискуете столкнуться с изнанкой Лондона. Даже ваш… — он замялся, подбирая слово, чтобы охарактеризовать Бахадура, выглядящего свирепо даже в цивильном костюме, — спутник, вряд ли, кого-то впечатлит. Бог мой, двадцать тысяч карманников! Насильники! Убийцы! Грабители! Лондон — это два города! И ночной неприятно отличается от того, что оживает в лучах солнца.

— Откуда эта вонь? — страдальчески поинтересовались дипломаты, прижимая к лицу надушенные платки.

— Платок, сбрызнутый кельнской водой, станет вашим непременным аксессуаром. Все городские стоки ведут в Темзу. Когда она пересыхает в жару, дышать совершенно невозможно. В парламенте на окна вешают пропитанные хлоркой занавески. Что же до улиц, тут все печально. Стоит пройти дождю, стоки забиваются и… — клерк не решился продолжать, бросив быстрый взгляд на бледную Тамару. — Уже во времена Ватерлоо в городе проживало более трех миллионов[3]. Люди все прибывают и прибывают. И службы не справляются.

Чем глубже мы проникали в сердце Лондона, тем больше народу толпилось по обе стороны транспортного потока. Вскоре они слились в одно страшное существо, которое готово было проглотить любого и не подавиться. Рабочие в темных блузах топтали гранитные тротуары своими тяжелыми башмаками. Торговки в одеждах цвета отчаяния расходились по домам, печально подсчитывая дневную выручку. Бродяги и бездомные, «щеголявшие» лохмотьями, искали чем поживиться.

И цилиндры, цилиндры, цилиндры… На полицейских, пробиравшихся по внешней стороне тротуаров, чтобы не познакомиться с содержимым выплескиваемых из окон горшков. На золотарях и трубочистах. На лоточниках, торгующих всякой всячиной. На офисных клерках, восседавших на верхнем этаже еле плетущихся омнибусов. На джентльменах верхом или в модных колясках…

— Столько людей! — вздохнула моя ошеломленная жена. Со свойственной ей проницательностью она добавила. — В таком столпотворении люди, наверное, чувствуют себя до крайности одинокими. В Тифлисе армянская улица тоже бурлит. Но там все друг друга знают. Поздравляют с именинами, с рождением детей или с удачно подвернувшимся наследством. А здесь…

— Вы правы, мадам, — согласился с Тамарой клерк. — Истинный лондонец чувствует себя в безопасности и внутреннем комфорте лишь в стенах своего дома.

«Да-да! — думал я. — Мой дом — моя крепость. Но вы, испуганные русские нынешнего века, не видите того, что вижу я. Вас, привыкших к патриархальной тишине российских городов, которые оживают лишь зимой, потрясает местное биение жизни. Отчасти поэтичной, отчасти ленивой русской душе чуждо это броуновское движение, цель которого одна нажива! Здесь все ей подчинено. Вам, рафинированным дипломатам, покажется, что англичанин — не человек, а функция. А я нахожу, что нынешний Лондон чем-то уловимо для меня похож на американские города будущего. Из этого грязного и неуютного мегаполиса вырастет в будущем Америка небоскребов».

Мне нестерпимо хотелось отгадать секрет и этого города, и этой нации. Он и она странные, непохожие на всех, словно, попаданцы, как и я, на эту планету и в это время. Но одного у них не отнять — у них получилось, они победили. И скоро начнут — уже начали — править миром, считая себя выше всех законов и правил. Будут травить китайцев опиумом, заставлять сикхов-солдат облизывать смазанные свиным жиром патроны, выкачивать миллиарды у населения всего земного шара и… двигать прогресс. Глядя вокруг на толпы нищих и обездоленных, нельзя не застонать от той цены, которую приходится платить за любую революцию…

Мои рассуждения прервал клерк.

— Мы прибыли, господа! Белгравия. Ваш отель. Он полностью в вашем распоряжении, мы сняли его на весь срок вашего пребывания в Лондоне. Небольшой, уютный и выгодно расположен. До нашего посольства в Чешем-хаусе буквально два шага. Угловая часть большого шестиэтажного дома на Лайял-стрит. Наш посол, граф Карл Осипович, ждет вас завтра, предполагая, что сегодня вы захотите передохнуть после дороги.

— Мы бы не отказались отужинать, — в глазах Кудрявцева появился знакомый мне блеск туриста, спешащего вкусить все удовольствия нового места.

— Рядом с отелем есть неплохая по меркам Лондона таверна. Вынужден предупредить: общественное питание в английской столице поставлено из рук вон плохо. И отличается в невыгодную сторону от того, к чему вы, господа, привыкли. Например, женщины… Их появление в ресторациях не приветствуется.

— Англичане кичатся своей свободой, но безропотно подчиняются общественным предрассудкам! Подумать только: запретили ночные бракосочетания! — хмыкнул Кудрявцев. — Тамара Георгиевна…

— Я не голодна и хотела бы прилечь, — упреждая оправдания дипломата, тут же отреагировала моя жена.

— Вы же не станете возражать, если мы похитим вашего супруга? Боюсь, без его помощи нам не справиться с местными традициями.

— Он в полном вашем распоряжении, — раскланялась Тома.

Она последовала в отель в сопровождении Бахадура и Фалилея. К ней тут же бросились грудастые служанки в опрятных передниках, расталкивая друг друга в расчете на пять пенсов чаевых. Слуги отеля уже разгружали наши вещи.

Мы отправились в таверну.

В большом зале стоял единственный стол, накрытый блюдами под большими серебряными колпаками. Официанты лишь разносили напитки. Посетители сами накладывали себе еду, передавая тарелки. Тот, что хотел супу, просил о нем гостя, сидевшего рядом с супницей. Желавший мяса, пристроенного на другом конце стола, без стеснения обращался к счастливчику, которому повезло усесться напротив бараньего бока под мятным соусом, с просьбой отрезать ему кусочек. Шум стоял невообразимый.

Нас встретил хозяин. Получив с каждого по три шиллинга, усадил на свободные места. Безошибочно определив в нас иностранцев, он со снисходительно-презрительной и одновременно жалеющей улыбкой, рассказал нам, что нас ожидает.

— Ростбиф, вареная говядина, жареная баранья нога и седло, вареная свинина, жареная телятина и свиной окорок, лососина с креветочным соусом, голубиный пирог, запеканка с мясом.

Всем своим видом кабатчик показывал: вам подобное и не снилось, бедняги! Наслаждайтесь!

— Ныне стали популярны бифштексные нового типа, — рассказывал клерк, пока мы передавали тарелки. — Там подают говядину «алямод», то есть тушеную с овощами. Дешевые заведения с шестипенсовой и четырехпенсовой порцией. «Две шестерки и четверку!» — так кричат официанты повару, приняв заказ.

— Желаете напитки? — уточнил подскочивший к нам официант. — Джин? Портер?

— Англичане — варвары в плане еды! — не удержался от колкости Кудрявцев, получив свою порцию розового ростбифа. — Там, где француз предпочтет шесть блюд, сервированных различными соусами, англичанин выберет кусок полусырого мяса и запьет его разбавленным спиртом!

— Не скажите, ваше превосходительство! — возразил я. — За стейками будущее. Герефордский бычок и абердинский ангус еще завоюют весь мир!

— Вы полагаете? — Кудрявцев посмотрел на меня с той же улыбкой, с которой нас встретил хозяин таверны. В его взгляде читалось превосходство столичного жителя над провинциалом. Но дипломат в нем победил и потому он корректно заметил. — Не завидую я миру, в котором будет править бал дурной вкус!

«А я-то как не завидую! Стейк-хаусы и суши-бары в Москве, шаурмячные в Латинском квартале Парижа и Макдональдс в центре Милана! Есть отчего прийти в ужас! — подумал я про себя. — Но что же означает записка Спенсера? Явно назначил мне встречу. Как же разгадать сей ребус? Кажется, мне нужен книжный магазин».

[1] Далее все даты пребывания Косты в Лондоне будут даны по новому стилю, чтобы интересующиеся читатели не запутались, если будут смотреть источники самостоятельно.

[2] Сегодня странно слышать о дешевизне шопинга в Лондоне. Но в середине XIX века все было не так. Английские товары благодаря промышленной революции были дешевы и широко востребованы. В России и других странах они продавались с конской наценкой — отчасти из-за жадности купцов, отчасти из-за ввозных пошлин.

[3] Клерк преувеличил. Переписи Лондона в начале 1840-х дали цифру в чуть меньше двух миллионов.

Глава 6

Вася. Окрестности крепости Грозная, конец зимы 1839 года.

Полковник Пулло злился на резервный батальон. И уже высказал своё фи майору Куликову.

— Где результаты поисков? Долго мне генералу Граббе, нашему главному командиру, отписывать небылицы? Спросит меня: покажи доказательства. Что я ему предъявлю?

Александр Павлович, конечно, не сомневался, что у охотников что-то и вышло из его затеи. Одно братание егерей с карабинерами чего стоило! Но где добыча⁈ Прячут черти, не сдают! Полковник надеялся на пожалование генерал-майорским чином в ближайшем походе. Пулло кровь из носа нужен был стратегический запас боевой «сувенирки». По весне в Грозной и Внезапной начнут собираться войска для похода на Шамиля. Ожидалось прибытие важных лиц, вплоть до флигель-адъютанта Катенина, грозы полковых командиров корпуса. Кинжалы нужны для подарков. Без них — никак! А где их взять? Не покупать же за собственные денежки у армяшек?

Куликов проникся. Накрутил Лосева. Виктор Игнатьевич попытался повлиять на Девяткина.

— Вася, я понимаю, что трудно. Но ты уж расстарайся, братец! Я и другим поручу. Хватит им за ручку с тобой бегать. Пора выпускать больше групп.

Сказано-сделано. Группы вышли. И продолжали действовать так, как их научил Вася. Добычи не было. Трудность была не в том, чтобы хабар в крепость доставить. А в том, чтобы его захватить. Трупы или раненых чечены быстро уносили. Преследовать их было опасно.

«Почему, собственно, мы от чеченов бегаем? — задал сам себе Вася давно назревший вопрос. — Боимся? Уже, нет. Не хотим воевать на их территории? Так всяко воюем. Почему издали стреляем? Копируем их тактику. Но они рано или поздно придумают противодействие. Наверняка, среди горцев уже слух пошел, что в грозненских лесах стало опасно».

Милов как в воду глядел. Через день одна группа не вернулась из леса. Собрали поисковую партию. В составе полуроты она выдвинулась к опушке, но даже до нее идти не потребовалось. Нашлись несчастные. Троих охотников перебили еще на подходе. Нарвались на засаду. Тела обнаружились в кустарнике с многочисленными ранениями. Чеченцы буквально их изрешетили пулями.

Все с надеждой смотрели на Васю. Вслух не говорили, но просьба читалась в глазах: «выручай!»

— Фома, Ерема! Мухой метнулись в роту и принесли сюда сверток, который я приготовил к завтрашнему выходу.

Напарники послушно побежали в крепость, получив разрешение Лосева.

— Что задумал, Василий? — с тревогой спросил поручик.

— Урок гололобым преподать!

— Как будешь действовать?

— Как вещички мои принесут, сделаем притворную вылазку полуротой в лес. Потом вы отойдете, а мы останемся. Затаимся. Дождемся ночи. И подловим чеченов, когда они на рассвете будут выдвигаться к опушке.

— Опасно! Что если их будет много?

— Пятеркой действовали, Вашбродь. Я следы посмотрел.

— Обычно зимой на воровской промысел бегают самые отчаянные, безлошадные. Те, кто до весны не проживет без добычи. Бойцы из них так себе. От отчаяния лезут. Но засада… Это звери посерьезнее. По их виду сразу и не поймешь — в таком же рванье бегают, что и беднота. Выдает их лишь оружие и воинская сноровка. Видимо, такие и пришли. Им не баранта нужна и не пленный на выкуп. Месть — вот что ими движет! Уверен в своих силах?

— Уверен! Есть у меня для них сюрпризец!

… Ночью оказалось несложно вычислить место лежки хищников. Их костер выдал. Вернее, запах дыма. Вася с напарниками осторожно пробирался по лесу. Фома и Ерема двигались чуть ли не на карачках, разгребая перед собой сухостой. Милов скользил впереди, показывая направление. Чувяки от Вахи удивительно ловко подходили для бесшумной ходьбы. В папахе и бурке — еще одном подгоне от кунака — унтера было не отличить от горца. Винтовка висела на плече. В руках он сжимал штык и свой горлорез. По его задумке, все должно было обойтись без стрельбы.

У костра, завернувшись в бурки спали четверо. Пятый клевал носом, но периодически поднимал голову, прислушиваясь. Иногда подкидывал в скромный костерчик немного веток. Насторожен не был: урусы по ночам по лесу не шастали.

Неосторожность его и сгубила. Вася подполз к нему вплотную. Повалил на землю, зажимая рот. И поставленным ударом ножа отправил бородача в райские кущи, в общество сладких юных дев.

Никто не проснулся.

Унтер сместился к ближайшему спящему. Прижал голову к земле и проткнул штыком мозг через ухо. И так с каждым.

Лишь с последним вышла накладка. Что-то его обеспокоило. Он приподнял голову. Увидел человека в бурке и папахе. Спокойно его окликнул. И захрипел, прижимая окладистую бороду к странной железке, что торчала у него из горла. Вася более сторожиться не стал. Метнул подарок Бахадура точно в цель. На хрипы и стоны смертельно раненого чеченца реагировать было некому.

Милов громко свистнул.

К полянке с костром осторожно приблизились Илешев с Урманцевым, держа ружья наперевес. Они в полном ошеломлении разглядывали страшную композицию из пяти тел. На трех не было и кровинки. Ерема перекрестился.

— Раздевайте их до исподнего, — приказал Вася.

— Зачем? — свистящим шепотом спросил татарин, широко распахнув немного раскосые глаза.

— Пригодится! — загадочно ответил отчаянный унтер, очищавший свои ножи и штык о полу грязного бешмета убиенного им чеченца.

… Вася с грохотом свалил пять кинжалов и несколько плетей на стол в кабинете Пулло. Полковник присвистнул. Перебрал сталь в крепких, черной кожи ножнах с серебряными наконечниками. Полюбовался скромной красотой длинного, не имеющего дол лезвия камы, напоминавшей скорее гладиус, чем кинжал[1]. Погладил пальцем отполированный турий рог, служивший рукоятью.

— Небогатые кинжалы. Владельцы зякат не хотели платить.

—?

— Не знаешь? — удивился полковник. — Как в горах мюридизм утвердился, там принято вести себя скромно. И если кинжал носишь в серебряных ножнах, изволь заплатить налог в пользу бедных. Так что кинжалы твои недорогого стоят. Но все равно! Заслужил! Вот тебе серебряный рубль!

Вася изобразил крайнюю степень радости, про себя чертыхаясь. Он уже знал, что за скромный на вид кинжал могли отдать скакуна или десяток овец. Когда предложил Вахе отдариться за бурку и папаху, тот замахал руками: мол, сам тебе еще должен остался.

— Я тебе еще подарок обещал! Не бойся, не забыл. Прошка! — позвал полковник денщика. — Тащи штуцеры!

Прошка принес две необычные винтовки. Замки не кремневые, а капсюльные. Внутри ствола первой две прорези. Вторая и вовсе была необычной, двуствольной. Под стволом с нарезкой был еще один — гладкий. Справа на ложе крепился деревянный шомпол. Слева — штык кинжального типа, похожий на Васин горлорез. С небольшой гардой и круглой прямой рукоятью.

— Литтихский штуцер, — пояснил Пулло, показывая первую винтовку. — В полку таких всего несколько штук. В Петербурге все никак не решат, закупить для войск такую прелесть или нет. Дали нам на пробу несколько экземпляров, но мы их бережем. А ну как сломает дурачье деревенское! Так и лежат в цейхгаузе без толку. Думаю, охотникам они в самый раз!

— А второй? — возбужденно спросил Вася, не отрывая взгляда от двустволки.

— Это, унтер, доложу я тебе — уникум! Привезли мне из-за границы в подарок в начале года. Опытный образец. Верхний ствол, как у обычного штуцера, для пуль с ушками. А нижний жеребьем стреляет.

Милов понял, что речь шла про ружейную картечь. Вот же «вундерваффе»! В ближнем бою незаменимая вещь! Еще и штык в придачу! С таким оружием ни к чему пластуна из себя изображать. Бах-бах — и в дамки!

— Вижу, влюбился ты в двустволку с первого взгляда! Немудрено! Держи и пользуйся. Но!… Головой за штуцер отвечаешь! Посеешь — лучше в полк не возвращайся! Не посмотрю на твой крест. Шкуру спущу!

Вася аккуратно принял винтовку. Прижал к груди.

— Ваше высокоблагородие, господин полковник! — гаркнул во всю силу легких. — Не извольте беспокоиться! Не подведу!

— Молодец! Хвалю за усердие! И жду новой добычи! Понял⁈ — Пулло окинул довольным взглядом Васино подношение. Его взгляд зацепился за плетку с серебряной оправой. — Постой-ка! А кони? Кони где⁈

— Не могу знать, Ваше высокоблагородие, господин полковник! — снова проорал унтер и тише добавил. — Мы, как супостатов порешили и все с них сняли, сразу в крепость рванули от греха подальше.

— Нет, так дело не пойдет! Коль плеть есть, и кони должны быть. Прошка! Быстро зови ко мне казачьего хорунжего! Поскачем искать скакунов! Это ж такое богатство! Девяткин! К коню приучен? Или в седле мотыляешься, как говно в проруби?

— Приучен, Вашество! — с весомой долей подхалимажа рявкнул унтер Девяткин, производя полковника в генералы.

Пулло замечаний делать не стал.

— Добре! Поедешь с нами! Покажешь дорогу!

«Ох, грехи мои тяжкие! Зачем я только плети притащил⁈ И так ночь не спамши. Провозимся теперь до вечера! Или, того гляди, на пулю чеченскую нарвемся», — запричитал про себя Вася.

Он вышел на крепостной плац вслед за полковником.

Его окликнули:

— Василий! Девяткин!

Милов обернулся.

К нему быстрым шагом приближался Дорохов в казачьем мундире.

' Он-то откуда тут взялся⁈' — удивился унтер.

Доложившись полковнику, Руфим подхватил Васю под локоть. Отвел в сторону.

— Что, чертушка, скучал по мне⁈ Видишь, прибыл в Грозную, как и обещал. Имею разрешение от генерала Граббе сформировать летучий отряд! Ты-то, небось, скучал тут? Бока пролеживал на нарах да к казачкам в Червленую шастал? А?

— Шастал, Руфин Иванович!

— Ну, ну! Не заливай! Мне уже Лосев все уши прожужжал про твои геройские дела! Ты, оказывается, без меня уже в охотники подался. Опередил, как всегда! Ничего! Мы и вместе шороху наведем! Как, Вася, пойдешь ко мне в отряд?

Вася пожал плечами:

— Как начальство прикажет!

— Мне не откажут! — залихватски сдвинув папаху набок, воскликнул Дорохов.

«Эх, только такой красавицей разжился», — грустно подумал Вася, прижимая к груди штуцер.

Набрался смелости и выпалил:

— Без двустволки не пойду!

Коста. Лондон, Бельгрэвия-Сити, 25–27 апреля по н. ст. 1839 года.

В самом фешенебельном районе Лондона найти книжную лавку труда не составило. Попросил хозяина предоставить мне немного времени, чтобы перевести дух. Он удивился, но возражать не стал. Указал на крохотный столик у двери.

— Располагайтесь и чувствуйте себя как дома.

Я присел. Достал записку. Вспомнил старую кинозаставку из детства. Проговаривал ее вполголоса, пока заново перечитывал послание Спенсера: «Орешек знанья твёрд, но всё же мы не привыкли отступать! Нам расколоть его поможет киножурнал 'Хочу всё знать!»

«I’ll Be waiting on TCKT by cunak, se, v. i-adv.vii (BM 37, PRL), the day we met, v. i-intr.xxviii»

Вначале разделил записку на значимые части — так, как мне это казалось.

«I’ll Be waiting on» и " by cunak" и «the day we met» сразу отбросил. Над этим голову ломать не нужно: «Встретимся в…», «написано кунаком» и «день, когда мы встретились». Тады остаются следующие важные секретные части:

1 — TCKT

2 — se

3 — v. i-adv.viii (BM 37, PRL)

4 — v. i-intr. xxviii

Хм. Всего четыре. Всего — ничего. Если только я верно разделил. Разберемся.

Сосредоточился, понимая, что Эдмонд не мог мне подсунуть нерешаемой задачи. Есть очевидные подсказки. Есть сложности и непонятки.

Обстановка магазина исчезла. Я представил себе волчок в центре стола. Он завертелся, зазвучала знакомая мелодия из «Что? Где? Когда?» под ржание лошади. Стрелка, прикрепленная к волчку, закружилась, остановилась. Раздался голос за кадром.

«Лондон. Блиц! Необычный. Сегодня не три вопроса, а четыре. Все задает один и тот же человек. С Вами играет писатель и шпион Эдмонд Спенсер. Вопрос первый: что такое TCKT? Время!»

Бравый игрок Коста Варваци показывает капитану команды Борису Левину большой палец.

Левин:

— Господин ведущий! У нас досрочный ответ! Отвечает Коста Варваци!

Коста откидывается в кресле, смотрит в пространство.

— TCKT — это книга Travels in Circassia, Krim, Tartary Etc: Including a Steam Voyage Down the Danube, from Vienna to Constantinople, and Round the Black Sea, in 1836 by Edmund Spencer!

Ведущий (поражен)

— Вы читали эту книгу⁈

Коста (с улыбкой):

— Вспоминается старый анекдот-быль о том, как однажды политолога Бовина спросили, читал ли он речь Леонида Ильича Брежнева на XXV съезде КПСС. На что Бовин ответил: «Что значит читал⁈ Я её писал!»

Ведущий (ошарашен):

— Что ж… Браво! Абсолютно верный ответ! И минута в запасе у команды.

Вся команда поздравляет Косту.

Ведущий:

— Второй вопрос. Думаю, здесь вам не удастся так просто и быстро ответить. Что такое «se»?

Да, блин. Тут уже не блеснёшь. Сходу ответить не получится.

Команда хором начинает обсуждать.

— Раз речь о книге, значит и «se» как-то с ней связана.

Коста — надежда команды и претендент на звание игрока года:

— Зная Эдмонда, уверен: все ответы в книге!

— Давайте, набрасывайте. Что такое «se»? Это одно слово, просто сокращенное или аббревиатура двух?

— Да что угодно может быть! Например, «secret». В книге есть упоминание чего-то секретного?

— Ты в своем уме? Вся книга — это одни секреты и недомолвки!

— Что в книге есть?

— Пролог, эпилог, кульминация, развязка…

— Ещё!

— Форзац, обложка, титульный лист.

— Нет, все не то! Ещё!

— Главы, части, тома…

— Стоп! Стоп! Если главы, то может порядок? Первая, вторая…

— Да, да! Вторая! Second!

— Что да?

— Глава — chapter, часть — part, том — volume. У нас после «se» идет запятая, значит это не «второй, вторая, вторые»

— Строка? Абзац? Страница? Слово? Буква?

— Строка — Line, абзац — paragraph, страница — page, слово — word, буква — letter.

— Нет «se»! «Se» мне подайте!

Левин пристально оглядывает команду, требуя новых идей.

Коста (обращается к Левину):

— Нужно брать помощь зала!

Левин:

— Господин ведущий, мы просим помощь зала!

Коста глазами выискивает в зале человека, который на его взгляд, способен помочь. По счастливой случайности этим человеком оказывается владелец книжного магазина.

Коста:

— Что может означать аббревиатура «se»?

Владелец:

— Все просто, сэр. Принятое у книготорговцев сокращение «second edition».

Ведущий:

— А ведь вы были в шаге от успеха! Могли бы и сами справиться! Слово «Second» звучало!

«Фуф! Это хрен бы я догадался! Просто и подумать не мог, что книга Эдмонда уже выдержала второе издание. Даже и представить не мог, не то, что подумать! Неужто, англичане так заинтересовались его опусом? Что ж, молодец Спенсер! Да и я тоже! Недаром все было, значит!»

— А эта книга у вас есть?

— У нас есть две книги мистера Спенсера!

«Да, блин, он издевается! Вот писучий какой оказался! Уже и вторую настрочил! Хочет, жаждет тщеславный мой кунак затмить своего полного тезку, поэта шотландского. Задвинуть его подальше! Чтобы только о нем вспоминали при упоминании имени Эдмонд Спенсер! Что ж, близок, близок к цели!»

Книготорговец отвлек.

— Какую из них вы имеете в виду, сэр? «Путешествие на Западный Кавказ, включая поездку через Имеретию, Мингрелию, Турцию, Молдавию, Галицию, Селезию и Моравию» этого года? Или переиздание «Прогулок под парами» 1838 года.

— Я с удовольствием ознакомлюсь с новой книгой. Но прежде позвольте полистать переиздание. Интересно сравнить с тем, которое я читал.

— Вам оба тома?

— Нет, только первый.

Ведущий:

— Время!

Левин:

— Ну, раз так вышло, пусть Коста отвечает и дальше.

Коста:

— «SE», господин ведущий, означает " second edition"!

Ведущий:

— Что ж. Зал оказался на высоте. Подсказал верно. Третий вопрос. Что означает: «v. i-adv.viii (BM 37, PRL)»?

Команда начинает обсуждать.

Левин (шепчет)

— Почему ты только первый том взял? Надо было оба брать. Мало ли.

Коста ( с победной ухмылкой):

— Нет надобности. Понятно, что «v. i» означает «volume one". То есть 'том 1-ый».

— С чего «i» — «первый»⁈

— А ты посмотри. У него тут аж 4 вида нумерации страниц. Видимо, никак не может отвязаться от своих шпионских навыков. И книгу написал, а, с прицелом, еще и хороший шифровальный блокнот! Не удивлюсь, если в будущем так она и будет использоваться. Так вот: в предисловии — advertisment — страницы пронумерованы не арабскими цифрами, а в английском стиле прописными буквами латинского алфавита. «i» здесь используется как единица, «v» как пятерка и маленькая «x» как десятка.

— Погоди, погоди! Тогда «adv.viii», это…?

— Да! Advertisment, страница восемь! Где, я полагаю, уже будет указание на то, что означает «(BM 37, PRL)».

— Не томи! Листай уже.

— Вот! — я ткнул пальцем. — Blackwood’s magazine! ВМ!

— Что, вот⁈ А «37, PRL» где?

— Я думаю… Нет. Я уверен. Эдмонд, как в известной сказке, ведет меня по следу к нужной точке, разбрасывая хлебные крошки. Просто нужно идти за ними. ВМ — очередная «крошка». Нам нужен этот журнал! Хозяин, у вас есть Blackwood’s magazine?

— Ну, конечно! Прошу! Blackwood’s Edinburgh magazine — литературный журнал из Эдинбурга!

Коста (удивлен)

— Эдинбург⁈ Шотландия⁈

— Вы прекрасно разбираетесь в географии, сэр!

Левин (спокоен)

— Ну, вряд ли он тебя ждёт в Эдинбурге. Абсурд!

Коста:

— С него станется! — начинает улыбаться. — Смотри!

Тыкает в титульный лист.

Левин (читает)

— Адрес офиса в Лондоне — 37, Paternoster Row! Есть!

— Итак, Спенсер ждет меня на Патерностер роу у дома 37, где находится офис эдинбургского журнала. Осталось понять день и время. С днем все ясно. "День, когда мы встретились' — это 27 апреля, праздник в Бююкдере в честь дня рождения Наследника престола. Время? А вот время, думаю, как раз и будет загадано в последнем вопросе.

Левин:

— Господин ведущий, отвечает Коста!

Ведущий:

— Ну, прямо звездный час неутомимого Варваци. Прошу.

Коста (скромно)

— Здесь указан адрес в Лондоне. А именно Патерностер роу у дома 37!

Ведущий:

— Блестяще! И, наконец, последний вопрос. Что такое: " v. i-intr. xxviii"?

Левин:

— Ну, тут уже просто. «v. i» — том первый. " intr" — introduction, то есть, введение. Двадцать восемь латинскими цифрами — страница. Открывай!

Коста (листает)

— Так. 28-я. Смотрим. Нужны цифры. А они здесь только в одном виде. Указан год — «1837»!

Левин (усмехается)

— Твой кунак, как я погляжу, оригинал!

— Я же говорю: с подвывертом! И время такое же, кривое: 18–37!

Левин:

— Господин ведущий. Мы готовы ответить!

Ведущий:

— И как я понимаю, опять отвечает Варваци?

Левин:

— Да. Сегодня его вечер!

Коста:

— Писатель и шпион из Лондона мистер Эдмон Спенсер зашифровал в послании время и место встречи: 27 апреля сего года, то есть послезавтра, в 18–37 вечера на Патерностер Роу, 37!

Ведущий:

— Хрустальная сова и звание лучшего игрока года присваивается Косте Варваци!

— И-го-го!

Лошадь в голове весело продолжала ржать. Я обратился к владельцу.

— Не подскажите, где находится Патерностер Роу?

— Сэр желает посетить центр книжной торговли столицы? Вас не устраивает мой ассортимент?

— Что вы! У вас прекрасный ассортимент! И я покупаю обе книги мистера Спенсера! А на Патерностер у меня дружеская встреча.

— Это в Сити, — владелец расплылся в улыбке. — Район кладбища Святого Павла.

— Memento mori! — произнёс я «глубокомысленно»

— Да, да, да! — рассмеялся книжный червь, забирая у меня деньги и протягивая сверток с двумя книгами, в которых, к моему удовольствию, незримо присутствовал и мой след. Скромная моя, так сказать, персона!

… Я с Бахадуром ехал в кэбе из Белгравии в Сити. Не ближний свет. Вот смеху-то будет, если я расшифровал записку неправильно. Больше всего смущало время. Определено оно с изрядной долей допущения, но других вариантов я не придумал.

Время, время, время! Биг-Бена, который и не Биг-Бен вовсе, не видать. И не потому, что на город опускается «желтый гороховый суп», как окрестили лондонцы свой смог. А потому, что его еще не построили. И карманных часов нет! А если бы и были, мне настоятельно порекомендовали их с собой не брать. «Воришки, сыр!» — сказал мне хозяин отеля с той же интонацией, с которой в известном фильме Бэрримор предлагал овсянку Шерлоку Холмсу.

Выехали с серьезным запасом, но я нервничал. Снова эти «пробки». И толпы людские по обе стороны улицы, зажатой коричневыми, почерневшими от копоти домами. И неприглядные картины, от которых хотело воротить нос. В том числе, от запахов мусорных куч, в которых копошились нищие, и от непередаваемого зловония каменноугольного газа, который подавали в уличные фонари.

Пришлось прижать к лицу платок и надвинуть поглубже цилиндр, которым я разжился у бродячего торговца. Этот забавный старьевщик проходил мимо, нахлобучив на голову штук двадцать подобных головных уборов. Мой «Д’Орсе», как и офицерский кивер, слишком выделялся в этом городе, где, казалось, цилиндры не носили только военные. Поэтому не рискнул отправиться на тайное свидание, обставленное с такими предосторожностями, в военном мундире или в любимой шляпе.

Туман сгущался. Уже исчезли контуры домов. Желтые фонари газовых фонарей, как сигнальные бакены, указывали кэбмену путь.

— Кажется, приехали! — неуверенно произнес он.

Кучер спрыгнул с козел и, шаря руками перед собой, исчез в непроницаемой дымке.

— Все точно, сэр! Дом 37! — послышался голос непонятно откуда.

Из «горохового супа» вынырнула рука за платой за проезд. Звон монет поглотил все тот же смог.

Мы с опаской вылезли из кэба. Отошли в сторонку, пока не уткнулись носом в заколоченную дверь.

«Что-то на офис журнала не похоже!»

Табличка у двери свидетельствовала, что мы попали по нужному адресу[2]. Я заозирался в недоумении. Ощущение времени и пространства исчезло, как не бывало.

Вдруг послышался стук колес, фырканье лошади. Из тумана раздался голос:

— Коста, ты здесь?

Эдмонд! Я угадал все верно!

Раздался свисток полицейского. Странные тени заметались в серо-желтой мгле. Щелкнул кнут. Кто-то вскрикнул. Раздавшееся почти вплотную цоканье копыт вдруг стало быстро удаляться. Светлячки фонариков задергались поблизости и, в отличие от невидимого экипажа, приблизились, сжимая полукруг.

— Бежим! — шепотом скомандовал я Бахадуру.

Алжирцу дважды повторять не пришлось. Мы бочком-бочком отодвигались от фонариков, прижимаясь к фасадам домов по Патерностер роу. Расстояние увеличилось. Ближайший перекресток позволил нам скрыться от преследования. Мы ускорились. Сворачивали, где предоставлялась возможность, пока не выскочили на стоянку кэбов.

— Layall Street!

— Это где?

— Белгравия, за Букингемским дворцом!

— Так бы сразу и сказали! — ответил кучер-грубиян. — Прошу!

Мы устроились на сиденье кэба, прижавшись друг к другу. Перевели дух. Я рассмеялся. Бахадур поддержал. Кэбмен испуганно оглянулся, услышав хрипы моего товарища, и поторопил лошадь.

Экипаж покинули у известной мне таверны. Я хотел перекусить после всех треволнений. Алжирец почапал в отель. Кажется, у него завязался быстротечный роман с дебелой гостиничной служанкой. Его ждала пища иного рода, чем меня.

С насыщением организма калориями вышло неважно. Таверна закрывалась. На мои мольбы хозяин отреагировал достойно: выдал мне за полшиллинга, как «старому» клиенту, уже третий день посещавшему его заведение, «ланкаширский горшок», краюху серого хлеба и пинту пива. Попросил поторопиться.

Я спешить не стал. Сидел и наслаждался бараньим рагу, пока за стол напротив меня не уселся бесцветный господин. Он принялся сверлить меня взглядом.

— Сэр! Вы мешаете моему пищеварению! — возмутился я.

— А вы, сэр, мешаете английскому правительству исполнять свои обязанности!

[1] До середины XIX в. вайнахские и лезгинские (тавлинские) кинжалы были длиннее традиционных черкесских.

[2] Лондонский офис Blackwood’s Edinburgh magazine будет открыт лишь в 1840-м году. Здание уже было приобретено. В нем шел ремонт.

Глава 7

Вася. Крепости Грозная и Внезапная, март-апрель 1839 года.

Храбр, как Граббе — так про него говорили. Репутация Павла Христофоровича в войсках была исключительной.

Назначенный на место умершего Вельяминова командующим Кавказской линией и Черноморией генерал-лейтенант не спешил вмешиваться в ход Кавказской войны. Год он вникал в дела. Изучал методы военных действий, расспрашивал офицеров, советовался. Никто не понял, что тонкого интеллектуала, ценителя поэзии и оперной музыки, прославленного военачальника и храбреца сжигали страсти. Амбиции и честолюбие — вот, что им руководило. Вскоре этот пылающий пожар в его душе принесет обугленные плоды и крах его карьеры. Всего через три года!

Опытный генерал из обрусевших немцев поддался всеобщему заблуждению относительно фигуры Шамиля. Граббе, как и его предшественникам, казалось, что имам Дагестана разжигает пламя войны на Кавказе. Убери его — и вновь в Аварии, Чечне и в землях лезгинов воцарится спокойствие. От далекого Петербурга до Тифлиса и Ставрополя все преувеличивали значимость безусловно талантливого и яркого лидера горцев. Никто не хотел признать очевидное: Шамиль был символом, а не ведущей силой. Конечно, не пешкой в руках мюридов, но зависимым от тех, кто понял: старая знать, князья и уздени предались русским, теперь все в руках простого народа. Именно бедный, часто голодный и отчаявшийся горец стал движущей силой кавказского газавата. Он хотел жить так, как заповедовали предки, и ни перед кем не склонять головы. Не платить подати, не отдавать оружие в виде штрафа и блюсти свою честь и гордость — то, что составляло саму душу аварца, чеченца, лезгина, кумыка.

Граббе этого не понимал. Он думал, что снесет голову, а на деле боролся с тенью, с отражением общих чаяний, каковыми являлся Шамиль при всей его энергии, бескомпромиссности наряду с дипломатической изворотливостью и пониманием, как завоевать сердца горцев. Как-будто пленение или смерть имама могли помешать избранию нового выразителя надежд Северного Кавказа.

— Ударим в самое сердце Нагорного Дагестана. Сокрушим Шамиля в Ахульго, в его твердыни! — сообщил Граббе полковнику Пулло, назначенному начальником штаба Чеченского отряда, на импровизированном совещании в Грозной.

На 1839 год были запланированы три экспедиции. Первая — Раевского. Он продолжит развивать Черноморскую береговую линию, которую Граббе считал опасным заблуждением, но ничего поделать не мог. Вторая — Головина. Наместник Кавказа, лично возглавит поход в долину Самура, чтобы покончить с восстанием лезгинов. Но главная роль отводилась Чеченскому отряду. Граббе была предоставлена полная свобода действий, лишь указана цель — сокрушить власть Шамиля. Выбор средств, сил и путей — на его усмотрение.

Мелочиться генерал не стал. Он поглаживал одной рукой свои пышные бакенбарды, а другой водил отточенным пером по карте, используя его вместо указки и объясняя свой замысел.

— Мы сокрушим три неприступные твердыни и навсегда докажем горцам, что им негде от нас укрыться. Воздействуя на их психику, поколеблем веру в Шамиля и тем подорвем основы его власти в горах. Захватим селение Бурунтай, форсировав считающееся непреодолимым ущелье. Затем двинемся к аулу Аргвани, спустившись на земли Гумбетовского общества с вершин Суук-Булака. И, наконец, доберемся до Ахульго, где поставим точку в Кавказской войне!

— Ваше превосходительство! Не подумайте, что я отговариваю, но столько всего совершить… За один поход… Сначала непролазные леса. Потом голые скалы и бездорожье. Фуража нет. С водой на вершинах проблема. Один спуск с Суул-Булака чего будет стоить, — осторожно заметил Пулло. — Куринцы с кабардинцами прошли до него полгода назад. Тяжелый выдался поход.

Полковник не лукавил. «Теренгульская трещина», «теренгульский овраг» — так в шутку назвали русские глубокое ущелье, дно которого не видело солнца. Вторая точка, сторона Суул-Булака, обращенная к Андии, имела очень крутой склон с небольшой площадкой внизу. Как туда спускать орудия, не говоря уже об обозе? Что касается Ахульго, Набатной горы, то это была самой природой возведённая крепость, которую, по мнению лазутчиков, невозможно взять штурмом.

«Малой кровью не отделаемся, — признался сам себе Пулло, искренне сомневаясь в умении начальника руководить большим отрядом в условиях сложной пересеченной местности. — К горам привычка нужна».

Граббе был непреклонен и не сомневался ни в победе, ни в возможностях русского оружия.

— Я проехался по окрестностям. Оценил кустарник, который солдаты прозвали «держи-дерево». Лес — впечатляет! Но трудности меня не страшат! Тем славнее будет наша победа!

— А снабжение?

— Вот тут, Александр Павлович, вам отводится основная роль. Нужно тщательно все просчитать. Наметить маршруты подхода пополнений с обозами. Усилить саперную роту, которой предстоит пробить нам дорогу через скалы, взорвав их порохом. Обеспечить тылы.

— Как только мы поднимемся в горы, нас могут отрезать.

— Я все предусмотрел. Не считайте меня прожектером. Успех похода зависит от согласованных действий не только отряда, но и его прикрытия. Прежде, чем выдвигаться к Ахульго, сокрушим орду ичкерийцев Ташив-Хаджи Эндриевского в Чечне, чтобы он не смог ударить нам в спину. Жителям Салатавии отправим прокламацию, чтобы они не волновались. Но верность, не подкрепленная силой, на Кавказе ничего не значит. У меня есть задумка, как прикрыть пути снабжения. Воспользуемся опытом Отечественной войны, тем более сын прославленного партизана Дорохова с нами. Позовите Руфина Ивановича! — приказал генерал.

В комнату ворвался возбужденный юнкер Дорохов.

— Вы знакомы? — спросил у Пулло генерал.

— Уже успели познакомиться, — хмыкнул полковник. — Лучших людей у меня переманил в свой отряд.

— Тебя, Руфин, в поход не беру. Не хмурься! Мне нужно, чтобы твой отряд такого шороху навел между Суул-Булаком и Внезапной, чтобы ни один обоз или гонец не пропал, когда Чеченский отряд проникнет в Нагорный Дагестан!

— Люди еще не готовы, — вздохнул Дорохов.

Ему многое за последнюю неделю поведал унтер Девяткин. В горах и лесах Чечни нужна была иная тактика, нежели та, которую использовал прославленный Дорохов-старший. Не партизанская, а антипартизанская. Засады, внезапные набеги на аулы, хитрости, чтобы дурить противника — все это предстояло еще освоить.

— Время у тебя еще есть, — успокоил Граббе. — Готовься. Обучай людей. Выступление намечено на первое мая!

Переведенный в летучий отряд Вася обитал нынче не в своей родной казарме, а во временном расположении, отведенном людям Дорохова. Отряда, как такового, еще не было. Была странная кучка людей, надерганных откуда только придется. Казаки, провинившиеся солдаты, бывшие абреки, сбежавшие из родных аулов от кровной мести или совершившие преступления. Сброд, а не команда, хоть и самого злодейского вида.

Пока ее объединяла только форма. Вернее, ее отсутствие. По совету Милова, Дорохов распорядился всем нарядиться под горцев. Отпускать бороды. Использовать кавказское оружие. Лишь Вася ни за какие коврижки не пожелал расставаться с драгоценным двуствольным штуцером, с боем вырванным на время у полковника Пулло.

— Нам нужны люди, говорящие по-татарски. Или по-чеченски. Или по-аварски. Мы должны во всем смахивать на местных. Даже внешним видом, — предложил Вася Дорохову.

Юнкер тяжело вздохнул. Работы предстоит непочатый край. Он только вернулся из аула Эндирей, где сумел уговорить пятерых кумыков присоединиться к отряду. Щедро раздавал обещания. Сулил серебро и славу. В общем, крутился как белка в колесе, благо коменданты крепостей шли ему навстречу и подсказывали, с кем можно иметь дело, а кого стоит гнать поганой метлой.

— Все будет, Вася! Дай только срок! — мечтал Руфин вслух, согласившись с предложениями Милова.

Он осунулся и почернел. Сперва было легко. С малороссийскими казаками быстро нашел общий язык. Но хохлы не горели желанием лезть в пекло. Кордонная и посыльная служба их полностью устраивала. Пришлось начинать практически с нуля.

— Скажи, Вася, людям: пусть собираются. Завтра двинем в сторону Чечни. В долину Яман-су, на ее лесистый левый берег. Пора проверить, чего мы стоим.

Коста. Лондон, Пэлл-Мэлл и Гайд-Парк, конец апреля по н. ст. 1839 года.

— Простите, с кем имею честь? — спросил я с раздражением.

— Секретарь Ее Величества королевы, мистер Джемс Гудсон! Сент-Джемскому кабинету, господин Варваци, абсолютно точно известна ваша неблаговидная роль, которую вы сыграли на Востоке. И нам не хотелось бы повторения этой истории в самом сердце Англии. А посему нижайше вас просим поумерить свой пыл и ограничиться исключительно своими обязанностями драгомана делегации.

Вот это номер! Моя роль двойного агента полностью раскрыта! Не успел я и шагу ступить по грязным улицам Лондона, как мне на хвост присели ищейки Форин офис или кто там у бриттов занимается разведкой и контрразведкой. Моим надеждам на поиск Белла, возврат книги Фалилея и встречу со Спенсером грозит полное фиаско! Надо отдать должное пращурам МИ-5 и МИ-6: работать они умеют. Вот, чего опасался Спенсер! Не хотел быть скомпрометированным свиданием со мной в глазах власть предержащих! Или я что-то не знаю?

— Мистер Гудсон, большая удача, что вы не постеснялись обратиться ко мне напрямую. Раз вы связаны и со Двором, и с разведывательной службой Империи, позволю себе предположить, что в ваши обязанности входит и обеспечение безопасности королевы, не так ли?

— Ваш вопрос, сэр, превышает пределы дерзости, допустимой для иностранца! — взбеленился Гудсон.

— Напротив, мистер, напротив. Он более чем актуален. Боюсь, вас ввели в заблуждение относительно моей миссии. Вы ищите черную кошку в черной комнате.

— О, конечно-конечно… Сейчас вы начнете меня уверять, что решили просто прогуляться по вечернему Лондону, чтобы вкусить прелестей лондонского смога…

— Именно, мистер. Но я не об этом.

— Что, черт возьми, вы о себе возомнили⁈ Вы, бравший наше золото и нас предававший!

— Оставим прошлое прошлому. Поговорим о настоящем. Я уполномочен российским Императором обеспечить безопасность пребывания Цесаревича на берегах Темзы!

Гудсон поперхнулся. Слова — яростные обвинения или издевка — застряли у него в горле. Он, не мигая, разглядывал меня. Пауза затягивалась. Словно участник детской игры «море волнуется — раз», он замер недвижимо. Затем отмер.

— Это многое меняет, сэр! Дайте мне минуту собраться с мыслями.

Секретарь королевы воровато оглянулся.

— Здесь малоподходящее место для продолжения беседы. Позвольте проводить вас в мой клуб, где мы могли бы продолжить дискуссию без посторонних ушей и насладиться сигарами и портвейном. Или вы предпочитаете бренди?

— Бренди будет кстати в такой сырой вечер. Счастлив посетить столь выдающееся место! В каком клубе изволите состоять?

— Конечно, в клубе «Реформ»! Все почтенные виги, которых поддерживает королева, собрались под его крышей, чтобы противостоять тори с их «Карлтон-клабом». Пока мы ютимся в небольшом здании на Пэлл-Мэлл, 104, но вскоре распахнёт двери наш новый дворец. О, это будет чудо! Фасад как у дворца Фарнезе в Риме. Только представьте: в каждой спальне будет ниша с бассейном из белого мрамора, куда в любое время будет подаваться горячая и холодная вода!

— Завидую! Я уже успел «насладиться» отельной ванной, этой странной конструкцией сомнительного цвета, из которой рискуешь выбраться сухим из-за недостатка воды. Но почему вы сказали «спальни»? В клубах ночуют?

— А как же! — самодовольно откликнулся Джемс. — Клуб есть убежище для мужей, уставших от болтовни жен, и приют для молодых людей, чьи доходы не позволяют им содержать собственный дом. В «Реформах» к их услугам парикмахер, прачка, портной и, конечно, обеды по приемлемой цене в отличие от отелей, где дерут втридорога.

Гудсон провел меня в клуб как гостя. Устроились у камина в небольшом алькове, примыкавшем к библиотеке. Подали кофе по моей просьбе, сигары и бренди.

— Вероятно, я ошибся, — признался Джемс. — Не стану вас расспрашивать о причинах вашей несостоявшейся встречи в Сити из уважения к нашей профессии. Предположу, что вы искали встречи с русским агентом в среде польской эмиграции.

Он изучил мое непроницаемое лицо и сделал свои выводы. Я не стал ни возражать, ни соглашаться. Пускай гадает: его воображение все скажет ему за меня.

— Напрасные хлопоты, уверяю вас! Мы уже предупредили вождей польских инсургентов о недопустимости насильственных действий или провокаций. Цесаревич — личный гость королевы. Мне совершенно не улыбается перспектива, чтобы в присутствии Ее величества раздался выстрел или прозвучала хамская эскапада.

— Рад это слышать. Осмелюсь спросить: составлена ли программа пребывания Его Императорского Высочества?

— Не извольте волноваться! Уже все предусмотрено с истинно английской обстоятельностью. Королевский бал-прием, опера, смотр войск в Сент-Джемском парке, встреча с лордом Мельбурном на обеде русской торговой компании, посещение лондонских достопримечательностей… Я передам вам список, чтобы вы были в курсе.

— Никаких отклонений от плана?

— О, королева молода и импульсивна. От нее можно ожидать чего угодно. Конечно, все в рамках приличий, но все же… Виктория вырвалась из-под опеки матери и рвет цветы удовольствий с энергией новообращенного у алтаря. Только представьте: еще год назад, уже нося монаршую горностаевую мантию, она была принуждена своей матерью, герцогиней Кентской и Стратернской, принцессой Саксен-Кобург-Заальфельдской, спать с ней в одной комнате!

Странно слышать подобное о женщине, чье имя станет нарицательным для целой эпохи ханжества и лицемерия. Похоже, нас ждут веселые деньки!

Мы заказали еще бренди. Разомлевший Гудсон решился на откровения.

— А ведь я был в Константинополе, когда вы познакомились с Урквартом. Лишь случайность помешала нам встретиться.

— Вот о ком говорил мне Стюарт, намекая на важное лицо из Лондона!

— Что было, то прошло. Ныне многое переменилось.

— Дауд-бей нынче не в чести?

— О, он яростный враг лорда Палмерстона. Урквартисты! Дэвид собрал толпу единомышленников и хочет баллотироваться в парламент, чтобы бороться за свои идеи.

— Но ныне вы его не поддерживаете, — уточнил я, не спрашивая, но утверждая.

— Политика меняется. Черкесия — отыгранная карта, чего никак не хочет признать наш возмутитель спокойствия из Шотландии. До поры, до времени проект независимой Черкесии решено отправить на дальнюю полку в шкафу.

Я внимательно посмотрел на Гудсона. Можно ли считать его слова официальным заявлением? Англичане решили свернуть свою активность на Кавказе? Или это всего лишь любезность в преддверии визита Цесаревича?

— Ныне на повестке дня куда более важные вопросы, — продолжил Джемс, поигрывая бокалом с бренди и разглядывая маслянистые узоры на его стенках. — Египетский кризис — вот что важно! Мы накануне судьбоносных событий и не желаем повторить ошибки, приведшие к заключению Ункяр-Искелесийского договора.

«Кажется, в международных отношениях подобное называется зондаж».

— Мистер Гудсон, я всего лишь переводчик. Не дипломат. Но я донесу до делегации ваши слова.

Гудсон удовлетворённо кивнул.

— Как поживают мои друзья, мистер Спенсер и негоциант Белл?

— Писатели! — небрежно ответил секретарь.

— И Белл? — удивился я.

— Да! Представьте себе, он готовит публикацию своих черкесских дневников.

— Он в Лондоне? — как можно нейтральнее спросил я.

— Мне это неизвестно. Возможно, уехал на родину.

— Ваше здоровье!

Я отсалютовал бокалом.

Мы выпили. Я пригубил кофе из чашки и слегка сморщился.

— Отличный бренди! И посредственный кофе.

— Лондонцы боготворят кофе, но варить его не умеют, — согласился Гудсон. — Эпоха славных кофеен почти в прошлом. Осталось немного действительно достойных мест.

— Кстати, о местах! Дорогой мистер Гудсон, подскажите мне, куда повести мою заскучавшую супругу? Столичные нечистоты отбивают охоту к прогулкам. Даже по магазинам!

— Я понимаю… Что ж, учитывая обстоятельства нашей встречи… Je fis un pas de clerc qui serait inexcusable[1]. Во искупление позвольте пригласить вас завтра на прогулку в экипаже в Гайд-парке.

… Конные прогулки в Гайд-Парке были одним из светских развлечений Лондона. В сезон, то есть между Пасхой и августом, начиная с 17–30, туда съезжались все, кто имел свой выезд. Изящная коляска Гудсона, не иначе как одолженная из королевских конюшен, мягко катила по парковым дорожкам вместе с сотней подобных экипажей и всадников, предпочитавших передвигаться верхом. Мягко светило солнце. Зеленели стриженные газоны, на которых в обществе женщин в шелках, кринолинах и кружевах паслись коровы, овцы и козы. Мы наслаждались удачной погодой и с интересом разглядывали кавалькады, в которых встречались и леди разных возрастов — от преисполненных достоинства почтенных матрон до юных наездниц, лихо рысивших под кронами деревьев. Раскланялись на Роттен-роу с медленно трусившим на гнедом скакуне герцогом Веллингтоном. Удивились толпам, спешившим искупаться в озере Серпантин.

— Даже в зимнее время находятся любители подобных процедур, — поведал нам Гудсон. — Они покупают порох у прачек и взрывают лед, чтобы добраться до воды.

— Немудрено! В Темзу полезет разве что сумасшедший!

— Мы и пьем растворенные фекалии, — фыркнул Джемс, ничуть не обескураженный моим замечанием. — Впрочем, пиво — отличная замена воде. Вот почему мы его выбираем!

— Уверен, сэр, — вежливо ответил я, — английские предприимчивость и настойчивость сумеют победить все трудности переходного периода!

Я не лукавил, не кривил душой, хотя Гудсон, наверняка, воспринял мои слова как пример дипломатичности. В отличие от моих русских знакомых, англофобов, для которых сам воздух Лондона XXI века казался враждебным, мне нравился этот город. С его удивительной энергией, выгодно отличавший его от старушки-Европы. С его стилем и преданностью традициям. С его комфортом. В будущем нынешний Лондон-клоака превратится в город для людей[2].

Мои размышления прервала Тамара. Она спросила Гудсона на французском, указав на вереницу нарядных одноместных экипажей:

— Кто все эти дамы, увешанные драгоценностями и столь дорого одетые? Я никогда не видела, чтобы женщина сама правила коляской, запряженной пони.

Секретарь королевы закашлял.

— Дорогой господин Варваци! Ваша супруга не понимает английского? — я отрицательно покачал головой. — Не уверен, что прилично посвящать леди в столь пикантные обстоятельства. Это дамы полусвета, чья такса начинается от 25 фунтов за двадцать минут.

Я крякнул. Я точно в викторианской Англии? Задумался, как объяснить Тамаре.

— Любимая, перед тобой удивительная загадка. Чем больше на даме, которую ты видишь, драгоценностей, тем ниже ее социальная ответственность.

— Ты не можешь проще изъясняться?

— Проще говоря, это элитные проститутки!

Тамара покраснела и сердито отвернулась, делая вид, что ее заинтересовала беснующаяся толпа, внимавшая спикеру, который выкрикивал:

— Берите горящую головню и… поджигайте дворцы!

— Чартисты! — с негодованием воскликнул Гудсон. — Смутьяны и революционеры!

Уголок оратора еще не был создан и группы митингующих собирались где попало. Рядом с оравой из сердитых мужчин в рабочих блузах расположилось собрание солидных джентльменов в цилиндрах и с тростями, которыми они потрясали. Они внимательно слушали, как выступал мой старый знакомый с взглядом горящим. Дэвид Уркварт собственной персоной!

— В то время, как генерал Перовский собирает орду казаков, чтобы обрушиться на Хиву, правительство, подкупленное русскими, занимается фальсификацией документов!

— Узнали? — кивнул на него Гудсон. — Вот кого следует нам опасаться, а не поляков во время пребывания Его Высочества в Лондоне.

Я не ответил. В толпе урквартистов я увидел Эдмонда. Он тоже заметил меня. Не подавая виду, что узнал нас с Тамарой, он скрылся за спинами участников митинга. Через несколько минут, когда мы почти проехали сборище палмерстонофобов, я увидел человека с рекламным щитом на груди. К доске было прикреплено небрежно начертанное крупными буквами объявление: «Клуб лжецов» приглашает своих кунаков в паб The Hung Drawn And Quartered 20 мая в 18−00'. Нетрудно было догадаться, что приглашение в зловещий паб, названный «Повешенные и четвертованные», предназначено для меня. Ох уж, этот английский юмор!

[1] (фр.) — Я сделал оплошность, которой нет оправдания.

[2] Авторы, как и с оценкой вкусовых качеств кабачка (см.: «Барочные жемчужины Новороссии»), разошлись во мнении относительно Лондона.

Глава 8

Вася. Долина Яман-су, апрель 1839 года.

Знамя газавата на Северном Кавказе поднял Кази-мулла, первый имам Дагестана. После его смерти от руки русского солдата новым имамом стал Гамзат-Бек, Он, в свою очередь, погиб в результате кровной мести аварских ханов, среди которых был известный в будущем отчаянный абрек Хаджи-Мурат. Избрали Шамиля.

Не всем он пришёлся по сердцу. Оставив ему Дагестан, в Чечню переехал наиб Кази-муллы, Ташив-хаджи, кумык родом из Эндирея. Он вступил в борьбу за звание духовного лидера ичкерийцев с другим абреком, Уды-муллой. Разгорелась междоусобная война.

Не только не было единства в стане мюридов. Не было единого мнения и среди народов Дагестана. Одни приняли власть русских, особенно, те, кто жил на равнинах. Вторые выжидали, не примыкая ни к кому. Третьи уже тайно засылали гонцов к Шамилю, впечатленные судьбой аула Миатлы.

Этим разбродом и шатанием планировал воспользоваться Дорохов. Он рассчитывал столкнуть лбами салатаевцев с чеченцами или сторонников Ташив-ходжи с людьми погибшего Уды-муллы путем нехитрых провокаций. Но пока выжидал. Генерал Граббе хотел решить дело без крови, хотя и сомневался, что из этого выйдет что-то путное. Павел Христофорович не хотел заслужить в глазах русского общества и на Кавказе репутацию непримиримого и безжалостного военачальника. Еще в марте он отправил в Чиркей мусульманского проповедника, богослова из Казани и муфтия Омаровой секты Тифлиса Тамудджина Мустафина, поставив перед ним задачу обуздать страсти и предостеречь горцев от восстания.

На проповеди муллы в большом ауле Чиркей тысячами стекался народ. Призыв к миру находил своих приверженцев точно также, как призыв Шамиля к войне — своих. Все чувствовали, что спокойной жизни и безопасности пришел конец и боялись за свои семьи. Оставалось решить: смириться, бежать или сражаться.

— О, мусульманская умма, нашим и вашим счастьем является возможность покориться царю — храброму, щедрому и высокочтимому! — вещал муфтий. — Горе тем, кто, не разумея шариат наш, не подчиняясь великому императору, чинит кражи, разбои на дорогах и причиняет вред населению.

Намек на чеченцев был более чем прозрачен. Ташив-хаджи тут же отреагировал, прислав ответ на просьбу допустить муллу в Чечню:

— Я великий визирь имама Шамиля не советую тебе появляться в наших пределах. Если ты не глуп, должен удалиться, прежде чем тебе самому будет нанесен вред.

Таммуджин Мустафин не внял угрозе и отправился в Чечню. Его и его спутников арестовали. Пока спорили, как с ними поступить, Ташив-хаджи убил Уды-муллу и стал единовластных хозяином края. Никто более не оспаривал его звание имама Чечни. Он договорился с Шамилем о совместных действиях. Проповедника отпустил, наказав впредь не появляться.

Пришел черед летучего отряда. Обстановка соответствовала. Самое время столкнуть всех лбами! Тем более, когда чеченцы резко увеличили число набегов на Кубанскую линию и кумыкскую равнину, получив от Шамиля приказ максимально беспокоить русских, чтобы помешать их подготовке к походу.

Люди Дорохова переправились на лесистый берег через мутную Яман-су и скрылись в чащобах, оставив за спиной кумыкскую равнину. Далеко забираться в предгорья не решились. Обустроили лагерь в тайном месте, спрятав припасы. Началась рутинная партизанская работа.

Действовали разнообразно. То засаду устроят и перебьют в походе отряд налетчиков. То отгонят отару малым числом, а, когда за ними бросятся в погоню, встретят преследователей всем отрядом и, пользуясь численным преимуществом, никого не оставят в живых. То наскочат на аул и подожгут крайние сакли, бросив на отходе прихваченный с собой труп чеченца из соседнего селения. То притворятся кумыками или салатаевцами, прискакавшими мстить.

Отряд нес потери, но общий счет был за ним. Восточная Чечня забурлила. Никто не понимал, что происходит. Когда волна партизанских налетов докатилась до аула Саясан, где проживал Ташив-ходжи, он лично возглавил карательный отряд, чтобы обнаружить и уничтожить наглецов. Кто они, откуда свалились, не понятно. Русские так не воевали. Горцы могли, но зачем? Не то что пленных, следов не оставляют. Как их поймать?

Дорохов оказался прирожденным тактиком. Быстро менял направление удара. То на юге нападет на аул, то на западе набег на Линию перехватит. Заранее узнав о подходе мюридов Ташив-ходжи, увел отряд в глухой лес и дал время на отдых.

— Я доволен тобой, Вася! — похвалил Руфин Иванович Милова. — Храбро сражался! Отмечу в приказе.

Унтер Девяткин был в числе тех, кто напал на спящую в лесу группу ичкерийских воинов. Действовали нагло. Подошли к лагерю не скрываясь. Ружья в чехлах, кто мог — ответил по-чеченски «Свои» на вопрос «Кто такие?». Их пустили к кострам. Тут-то партизаны и бросились с ножами. Перерезали всех без единого выстрела. Если так дальше дело пойдет, отряд дороховских «налетов», как он окрестил своих бойцов, станут бояться и обходить стороной. Для партизанского соединения слава безжалостных отморозков дорогого стоит. Лучше любой кольчуги!

— Руфин Иванович! — обратился к командиру Вася. — Ты что все пишешь на привалах? Снова стихи сочиняешь?

— Нет! — засмеялся Дорохов. — Намечаю пути для движения Чеченского отряда. Скоро генерал Граббе двинет войска на Ташив-хожду. Шамиль думает, что самый умный. Дескать, пусть русские идут к Ахульго. А чеченцы им в тыл ударят. Только не бывать этому. Сперва Чечню замирим. Нас там не ждут. Привыкли, что мы воюем в лесном краю, когда лист опадет. Так что горцев ждет сюрприз.

— Вы думаете, что имам в курсе планов генерала?

— Не сомневаюсь! Скрыть подготовку к походу невозможно. В крепости завозят снаряжение, а лазутчиков в мирных селениях полным полна коробочка.

— Одно дело — общее понимание, что будет поход. Другое — точно знать, где будет нанесен удар.

— У Шамиля голова на плечах умная! Догадаться несложно. Да и пленных с Линии таскают. Уже, думаю, обо всем осведомлены и укрепляют свои крепости и аулы.

— Тяжело придется куринцам! — вздохнул Милов, беспокоясь за родную роту.

Хотя, по слухам, резервный батальон оставляют в Грозной, на сердце было тревожно.

— Всем, Вася, нелегко придется! Поход по горам — само по себе испытание. А когда тебя ждут орды отчаянных, тут и вовсе беда.

— Кровью умоемся! — пророчествовал унтер.

— Так на то и солдат русский, чтобы крови не бояться!

Как в воду глядели оба — и юнкер, и унтер. Достанет с лихвой людям генерала Граббе и крови, и славы.

День начала похода приближался. Дорохов приказал сворачивать лагерь и выдвигаться к Внезапной. В последних числах апреля поредевший и уставший летучий отряд прибыл в лагерь у аула Эндирей, в котором уже собрались основные силы, за исключением апшеронцев. Им предстояло нагнать Чеченский отряд, выдвинувшись из крепости Тимир-Хан-Шура.

Коста. Лондон, Сент-Мартинс-лейн — Хаймаркет, начало мая по н. ст. 1839 года.

Кто в здравом уме воспримет назначение послом в Лондон ссылкой и наказанием? Особенно, если тебе выпало представлять Россию. Как ни парадоксально, был такой дипломат. Граф Шарль-Андре Поццо ди Борго. Корсиканец и кровник Наполеона. Человек, посвятивший свою жизнь борьбе с Бонапартом и достигший всего, о чем только можно пожелать — победы над личным врагом, огромного состояния, колоссального влияния на европейскую политику и любви многих роскошных женщин[1].

Николай I его терпеть не мог. Считал, что Поццо ди Борго, прозванный на русской службе Карлом Осиповичем, ни черта не знает России, где он провел всего несколько месяцев. Не мог ему простить французской революции 1830 года, будто этот великий сын Корсики лично строил баррикады на улицах Парижа. И отправил его в 1834 году в Великобританию доживать свой век. Странный выбор с учетом того, что в Лондоне сходились основные нити мировых противоречий.

Лучшие дни блестящего дипломата остались позади. У 75-летнего старикана на уме были одни карты. Он играл со своими сотрудниками, не вылезая из здания посольства. В том самом Чешем-хаусе, о котором нам сообщил клерк по приезде.

— Палмерстон может меня промурыжить в приёмной два-три часа, чтоб, в итоге, не сообщить ни слова правды или наврать с три короба, — поведал нам посол при встрече, угостив достойным французским обедом. — Не ждите от меня какой-то помощи. Вы быстрее договоритесь со своими коллегами из Форин офис самостоятельно, чем по моей протекции.

Кудрявцев вздохнул. Он был всерьез обеспокоен не только итогами своей миссии, но и подготовкой визита Цесаревича.

— Графа в самом скором времени сменит Бутаков, — шепнул мне глава русской делегации по секрету.

— Вы играете в карты? — прохрипел граф, горбясь под тяжестью орденов, украшавших его генеральский мундир.

Узнав о нашем равнодушии к азартным играм, Поццо ди Борго потерял к нам интерес. Отпустил сразу после обеда. Мы отправились бродить по улицам Белгравии в надежде на шопинг.

Моя помощь как переводчика оказалась бесценной. Редко где можно было встретить магазин с табличкой в окне — Ici on parle français"[2]. Вдобавок, лавочники вели себя предсказуемо неприятно. Мигом вычисляя в нас иностранцев, безбожно задирали цены. В одном магазинчике, где Тамара выбрала пару черных шелковых чулок, отлучившийся было хозяин устроил своей жене скандал за то, что она взяла с нас один шиллинг 6 пенсов.

— Три шиллинга, — объявил он нам с порога, не разобравшись, что сделка уже состоялась. Нас провожали крики семейной ссоры и звук оплеух.

— Я устала, — призналась Тамара, когда мы распрощались с дипломатами.

— Последний рывок. Нам нужно добраться до аукционного дома Бонхамс. Пора выполнить обещание, данное Фалилею, и выяснить судьбу древней коптской Библии.

Основанный в 1793 году Томасом Доддом, занимавшимся продажей гравюр, и книжным антикваром Вальтером Бонхамом, аукционный дом козырно разместился в здании в переулке Святого Мартина. Кого только не было на этой улочке! Богемное местечко! Театры, художественные галереи, краснодеревщики и обойщики… Увы, славный дом Чиппендейл уже обанкротился, но и без него хватало на что посмотреть.

— Я нигде не видела, чтобы приличные женщины столь постыдно задирали юбки, демонстрируя свои ножки! — возмутилась Тамара местными нравами и способами пересечения вездесущих луж.

— Что поделать, дорогая! У них нет столь надежных носильщиков!

Мы с Бахадуром аккуратно подхватили жену под локотки и перенесли на чистые ступеньки входа в аукционный дом. Принялись энергично очищать свои сапоги о специальное устройство, стоявшее у двери любого фешенебельного лондонского дома. О тупые скребки, позволявшие избавиться от грязи на подошве, боковинах и носке.

Отряхнув столичный «прах» со своих ног, мы вступили в храм торговли краденым антиквариатом. По крайней мере, так истолковал наше отношение к своему дому его директор. Напрасно я доказывал, что мы всего лишь хотим узнать судьбу проданного лота и данные его хозяина.

— Убирайтесь! — разорялся мистер Бонхам. — Если есть какие-то претензии, обращайтесь в суд. Я веду честный бизнес и берегу репутацию своих клиентов.

Он практически вытолкал нас за порог, проигнорировав страшный оскал Бахадура. Эти антиквары — ушлые ребята: их самим чертом не напугаешь!

— Что будем делать? — спросил я, с тревогой глядя на Фалилея. Эфиоп был совершенно раздавлен.

Алжирец тут же недвусмысленно прожестикулировал: пытки наглого директора, угроза смерти, тайное проникновение, поджег, ножичком по горлу и в колодец…

— Нам только неприятностей с полицией не хватало! — вздохнул я, притормаживая жестокосердного алжирца.

— Давайте попьем кофе! — предложила Тамара, указывая на заведение в верхней оконечности переулка.

Олд Слотерс кафе встретило нас манящими запахами и жаркими криками на грани рукоприкладства посетителей из числа богемы[3]. Потягивая горячий напиток из ямайских зерен, мы гадали, как подступиться к пройдошестому мистеру Бонхаму. Тамара указала на соседний столик, где скучал за бокалом рома унылый клерк.

— Кажется, я видела этого господина в здании аукционного дома с деревянным молотком в руках. Уверена, он там работает и знает французский. Предоставьте дело мне.

Тамара вспорхнула со стула и направилась к окну в свинцовых переплетах, рядом с которым скучал аукционист. Если в свое время ей понадобилось несколько минут, чтобы обаять мадам Ануш Тамамшеву и выклянчить у нее платье, на клерка у нее ушло минут десять. Не знаю и знать не хочу, как у нее получилось, но клерк схватил свой цилиндр, напялил его на длинные сальные волосы и стремительно удалился.

Тамара вернулась и загадочно сказала:

— Ждите!

Через полчаса клерк вернулся и с поклоном, сняв свой цилиндр, передал Тамаре записку. Лучше бы он оставил головной убор на месте. Перхоть сыпалась ему на плечи, будто падал снег. Но приходилось терпеть.

— Сэр Джоносон Мосли, Итон, коттедж «Пьяный бык», — прочитала жена.

— Сэр Джоносон является родственником стаффордширских Мосли, баронетов. Очень богатая семья, — прокомментировал аукционист.

Я довольно кивнул. Это уже кое-что! Остается лишь придумать, как попасть в этот самый Итон. Насколько я помню, там расположена школа и колледж. Аристократическое местечко, и с деньгами у владельца — полный порядок! Непросто будет с сэром Мосли, но что-нибудь придумаю. Должен! Страдальческий взгляд Фалилея побуждал на подвиги и маленькие безумства. Сейчас из Лондона никак не вырваться, а вот когда прибудет Цесаревич… Быть может, подсказать ему идею посетить Виндзорский замок? Итон как раз напротив, на другом берегу неширокой в том месте Темзы.

— Дай ему золотой соверен, — приказала жена.

Ого! Да за такие деньжищи клерк мог бы еще быть чем-нибудь полезен!

Вынул монету. Положил ее на стол, придавив краешек пальцем.

— Не подскажет ли мне, достопочтенный, знакома ли ему фамилия Белл? Негоциант и суперкарго.

— Знакомое имечко! Оно было на слуху два года назад. Какие-то дрязги с правительством. Обвинения. Но, кажется, сей джентльмен разорён! — алчно пожирая глазами золотой, ответил клерк. — Банкрот. Если вы его ищете на предмет долгов, придется попотеть. Уверен, он скрывается от кредиторов. Быть может, в лондонских доках вам что-то подскажут.

Да уж! Найти прячущегося человека в двухмиллионном городе — задачка из разряда невыполнимых. Не знаю, как насчет доков — почему доков? — но у меня есть идея. Я разглядел в Белле порочную натуру, проявляющую повышенный интерес к юношам. Насколько я понял, Лондон пока далек от звания пуританского города. Это скорее город греха. Стоит посетить злачные места. Быть может, удача мне улыбнется.

… За адресами нужных мест, где мораль не в чести, я обратился к хозяину нашего отеля.

— Это вам, сэр, в Хеймаркет нужно! Как стемнеет, туда стекаются проститутки из трущоб Ист-энда и аристократы из своих клубов на Пэлл-Мэлл. Удобно они устроились: все рядышком, в двух шагах. Вам же лучше воспользоваться кэбом, чтобы добраться. И советую вооружиться хотя бы тростями и взять с собой спутника. Ваш слуга будет в самый раз. Иначе рискуете остаться без кошелька, а то и с жизнью проститься.

Словоохотливый кэбмен взял на себя роль гида, по произношению угадав, что я не из аристократов:

— Шикарные цыпочки в местных борделях! На любой вкус! Джентльмены днем изображают из себя бог весь что. О, проститутки! Ах, отвратительно! А кого я вожу на Хаймаркет, как стемнеет?

— Много публичных домов в Лондоне?

— Да не счесть! Особенно в трущобах Спилфилдса, Хаундсдича, Уайтчепела и Ратклифа. Мне шурин, полицейский, говорил, что более трех тысяч борделей в столице.

— Ого! А что Хеймаркет?

— В его окрестностях и зевак полно, кто хочет из любопытства на грех взглянуть, и тех, кого «сладкое мясцо» манит. После восьми вечера бабы нарядятся поприличнее и топают через мост в Вест-Энд. К пабам, трактирам, театрам. На площади, где народ гуляет. Уличные, они под присмотром сутенеров клиентов ищут. Некоторые дочерей своих маленьких ведут на продажу. Или мальчиков. Если завалялись в кармане десять фунтов, найдете![4]

— Тьфу, гадость какая! — не удержался я от возгласа. Впрочем, если и есть место, где своими силами смогу отыскать Белла, то только там — на Хеймаркете.

— А что вы хотите, мистер? — равнодушно отреагировал на мое отвращение кэбмен. — Жить как-то надо. Сейчас доедем до площади, сами увидите: на Стренде и том же Хеймаркете на любой лавке и даже на приличном доме будет объявление «Постели внаем». Вон, смотрите! Идет одна! Эка нализалась! Сейчас шляпку уронит в сточную канаву!

— Откуда она такая пьяная?

— Известно откуда! Или из таверны, или из паба.

— А в чем разница?

— В тавернах клерки и приказчики гуляют. А пивные для аристократов. Вам куда?

— Давай для начала в паб.

Кэбмен остановил свой экипаж у одноэтажного здания с закрытыми ставнями. Казалось, оно погружено в глубокий сон.

— Уверен, что сюда?

— Не извольте беспокоиться! Сбоку найдете маленькую дверь. Сунете привратнику шиллинг. Он пропустит. А там сами все увидите.

Похоже, он принял нас за любителей запретных развлечений. Привратник — тоже. Мы оказались в зале, залитым светом тысячи газовых рожков. Светские джентльмены развлекались вовсю. Французские и рейнские вина текли рекой. Красивые нарядные молодые девушки наперебой флиртовали. Звучали похабные шутки.

Ближе к полуночи в паб стягивались постоянные клиенты. Усаживались за длинные столы, скрещивали руки и в пьяном кураже предлагали девушкам за немыслимые пятьдесят гиней пройтись по живой шаткой тропинке. Те, хохоча, рисковали. Джентльмены норовили их подбросить, чтобы полюбоваться на то, что скрывали взметнувшиеся вверх юбки.

К четырем утра оргия достигла своего пика. Рожки гасли. В полутьме страсти разгорелись. Шутки погрубели, ставки возросли. Какой-то юный лорд предложил белокурой игривой особе выпить виски из пивной кружки за сто фунтов. Когда она полумертвая свалилась на пол, ей в рот стали лить смесь из уксуса, горчицы и перца. Девушку сотрясла конвульсия, ее вырвало. Знатные господа в канареечных фраках весело расхохотались.

— Идем отсюда, Бахадур! Уже не могу на это смотреть, — не выдержал я. — Мне кажется, нынче Беллу не по карману подобные развлечения. Нужно пройтись по заведениям трубой пониже.

Но и в тавернах, где с крикливо наряженными женщинами потасканного вида предавалась разгулу публика попроще, мы не встретили Джеймса Станислава. Конечно, можно было наведываться на Хеймаркет чаще. Но что-то мне подсказывало, что искать его стоило в трущобах Ист-Энда. Там этой шотландской скотине самое место.

[1] Граф Поццо ди Борго, не имевший семьи, оставил племяннику дворец в Париже, который купил и изуродовал Карл Лагерфельд. Потомок дипломата, Филипп, стал прообразом героя знаменитого фильма «1+1».

[2] (фр.) — Здесь говорят по-французски.

[3] Знаменитая кофейня, в стенах которой многое случилось. Например, основание Академии Святого Мартина, положившей начало Королевской художественной Академии. В 1839 г. градостроительный зуд лондонцев отвел ей всего три года жизни.

[4] Все приведенные факты не авторская выдумка. Они взяты из документов. Цену на мальчика сообщил Секретарь созданного в 1835 году Общества предупреждения подростковой проституции.

Глава 9

Вася. Чечня, середина мая 1839 года.

Генерал Граббе собрал во Внезапной невиданную силу — пять с половиной тысяч в строю, не считая возчиков и прочей обслуги. Четыре батальона куринцев, два батальона кабардинцев, десять горных и легких орудий, саперную роту, 220 конных и 391 пеших казаков и 259 всадников горской милиции, в основном, представленной узденями из Кабарды, осетинами и надтеречными чеченцами[1]. Последних включили в отряд из политических соображений: на Ташев-ходжу выступили не только русские, но и свои, ичкерийцы. Для прикрытия Линии оставили лишь 5-й Васин родной батальон. Пулло заверил своего командира, что горцам будет не до набегов.

Для кампании запаслись основательно. Одних патронов во Внезапную и Темир-Хан-Шуру свезли полтора миллиона[2]. Снаряды для орудий, сухари, крупу в огромном количестве. Но с мясным довольствием была проблема: скот с собой не погонишь, кормить его в горах нечем.

Наступило 9 мая. Экспедиция началась с молебна и зачитывания приказа Граббе по войскам:

«Вам знакомы уже, ребята, труды и неприятель, на которого я вас поведу. Одна сила оружия укротит и истребит этих нарушителей спокойствия. Пойдем и отыщем их. Откуда человек выходит — туда достигнет Русский штык. Женщинам и детям, ребята, непременно и везде — пощада!»

Поход был рассчитан на десять дней. Все тяжести оставили в лагере. Никаких повозок, только вьюки на лошадях. Тронулись ближе к ночи.

Отряд Дорохова разделили. Чтобы показать дорогу, сам Руфин с большей частью своих людей отправился вперед вместе с кабардинцами полковника Лабынцова по прямой вьючной тропе через лес. Рассчитывали застать врасплох сильно укрепленный аул Ахмет-Тала, опорный пункт Ташев-ходжи для нападений на кумыкскую равнину. В нем, по сведениям лазутчиков, уже собрались воины лидера Чечни. Кружную, но удобную дорогу основной колонне вызвался показать унтер-офицер Девяткин. Он не хотел отрываться от своих куринцев, в рядах которых шло немало его знакомых из гарнизона Червленой. Выступили через два часа после кабардинцев.

Вася диву давался, сколько понаехало в отряд «фазанов» из гвардии. Только к их полку присоединили 29 офицеров — пехотных и из кавалерии. Одним из них был ротмистр Гребенского казачьего полка Николай Мартынов. Как собирались командовать егерями лейб-уланы, конно-гренадеры, кирасиры и гусары оставалось лишь догадываться.

Куринцы шагали бодро. С их лиц, казавшимися черными под белыми чехлами фуражек, не сходили улыбки.

— Идем показать Шумилке, где раки зимуют!

Шумилкой они прозвали Шамиля. Конечная цель похода была всем известна.

На рассвете кабардинцы атаковали аул, не дожидаясь подхода основных сил. Горцы бежали к лесу, бросив укрепления и знамя-значок. Когда прибыли их подкрепления, окружили людей Лабынцова, занявших Ахмет-Талу. Поднялась стрельба. Иногда горцы внезапно выбегали из леса и с шашками наголо бросались на цепи.

Горцев переиграли. Подоспели куринцы и ударили во фланг. Кавалерия через лес зашла с тыла. Противник не принял боя и отступил по дороге на аул Балан-су. Ее укрепили завалами, но толку от них было чуть. Саперы лихо расправлялись с огромными стволами. Под прикрытием выдвинутой вперед артиллерии войска Граббе двигались тремя колоннами вглубь Чечни. Главная вместе с обозом — прямо по руслу мелкой Яман-су меж отвесных высоких берегов. По пути сжигали все опустевшие аулы и вытаптывали засеянные поля. Гнали перед собой отступавших ичкерийцев, не забиравших даже тела убитых. 12 мая встали общим лагерем на большой поляне у селения Рагонкаж у истока Яман-су в окружении векового леса. Дым пожарищ за спиной отравлял воздух и перебивал аромат майского буйного цветения.

Васю вызвал полковник Пулло.

— Знаешь дорогу к гнезду Ташева-ходжи, в аул Саясан?

— Трудная дорога, Вашвысьбродь! Сам аул на высокой открытой площадке высоко над рекой Аксай. К югу от него деревянное укрепление с башней между двумя обрывами. Рвы, завалы, засеки. Не смогли, когда в набег ходили, к блокгаузу подобраться. К нему единственная тропа ведет через балку. Думаю, аульцы там решат бой принять.

— Иван Михайлович! — обратился Граббе к полковнику Лабынцову. — Усилим ваших кабардинцев двумя ротами куринцев. Справитесь с укреплением? Не исключаю, что туда стянутся основные силы ичкерийцев.

— Нам, мамочкам, лишь бы подраться!

Лабынцов был известен не только своей вечной присказкой «мамочки», но и дьявольской жаждой боя. Рассказывали, что он мог отправить припоздавшую роту в бой без всякой цели — лишь бы пороху понюхали. Еще ходили слухи, что он послал во время похода через лес один взвод в безнадежную атаку на завалы чеченцев. Юный прапорщик пытался отвертеться от штурма:

— Мы же все погибнем!

— Ничего! — успокоил его полковник. — Зато чеченцы ружья разрядят, тут мы их и возьмем на штык.

Прапорщик погиб, как и весь его взвод. Лабынцов атаковал завал и опрокинул неприятеля. Нужно так было делать или нет, никто не брался судить. Но удивительно: эту историю передавали из уст в уста без толики осуждения!

Вася повел сводный отряд кабардинцев, усиленных куринцами. До аула добрались через лесную теснину, не побеспокоенные горцами. Они оставили аул и все собрались в укреплении — за деревянной оградой с бойницами и с немного выступающими вперед башнями, позволявшими обстреливать атакующих стену с фланга [3].

В таком подходе к организации обороны чувствовалась рука Шамиля и помощь его эмиссаров, отправленных в Чечню к Ташев-ходжи. Раньше чеченцы воевали по-партизански. Не сидели за стенами, а держали врага в постоянном напряжении, внезапно нападая из-за деревьев и кустов и тут же отступая. Точно также воевали и черкесы, хотя и смеялись над ичкерийцами и лезгинами: мол, не умеют за кольчугой ухаживать, вот и воюют как абреки.

Из нововведения толку вышло немного. Две роты кабардинцев бросились под метким огнем защитников к завалам, защищавшим подступы к укреплению. Одновременно куринцы обошли блокгауз по лесистым высотам и рассеяли скопившиеся там толпы горцев. Засевшие в укреплении бежали, опасаясь окружения. Ташев-ходжи с немногими верными продолжал оборонять главную многоярусную башню. Когда кабардинцы полезли через забор, побежали и оставшиеся. Почти все были переколоты штыками. Имаму Чечни удалось скрыться. Укрепление было сожжено.

Перестрелка на окружающих аул высотах усилилась. Особенно на левом фланге, где куринцами командовал прикомандированный ротмистр Мартынов. Дурно выходило у кавалериста. Он не успевал вовремя поддержать стрелковую цепь резервом. Раненых становилось все больше и больше. Особенно их прибавилось, когда Лабынцев скомандовал отступление. Если бы горская кавалерия не прикрыла фланги, потери были бы существенно больше. Когда отряд вырвался из леса и горцы отстали, провели подсчеты. Куринцы потеряли больше всех: 11 убитых, 28 раненых и, что особо позорно, один без вести пропавший.

— Какие потери, Иван Михайлович? — поинтересовался Граббе у Лабынцова, когда сводный отряд соединился с основными силами.

— Всего десять убитых, 47 раненых! — не моргнув глазом, доложил полковник, имея в виду общие потери отряда[4].

— Наша задача выполнена! Можем возвращаться. Выступим скрытно ночью и пойдем прежним порядком — тремя колоннами. Ташев-ходжи дважды потерпел поражение. Горцев приструнили.

Чеченцы почему-то так не думали. Словно пчелиный рой, разгневанный потерей своего улья, они набросились на отступающие колонны. Прекрасно зная местность, вырастали у каждого куста, из-за каждого дерева, выпрыгивали из каждой балочки. Классическая тактика всех племен Кавказа — нападать на арьергарды и жалить, жалить, жалить… Роты несли потери. То и дело они были вынуждены действовать штыками.

Особенно досталось куринскому батальону, больше часа отбивавшему нападение, когда из-за узости ущелья, ведущему к аулу Ярыксу-Аух, Чеченскому отряду пришлось перестроить походный порядок и сбиться в одну колонну. Куринцы дождались, когда пройдут основные силы, и развернулись в цепи.

— Чечен нынче не тот! — напутствовали остающихся куринцев проходившие мимо солдаты. — Озверел. Десять лет назад поскромнее был… Вы уж тут держитесь, братцы!

Как в воду глядели — в мутную Яман-су. Тут же насели на «братцев» преследователи, да так, что покраснела река в один миг.

Вася бился в первых рядах. Стоял под палящим солнцем, не успевая стряхнуть пот со лба. Расстрелял все патроны. Смертельным залпом жеребьем отбросил группу приблизившихся горцев. Примкнул свой страшный штык и колол насмерть бросавшихся на него с кинжалами обозленных чеченцев. Также действовали и стоявшие рядом карабинеры капитана Рыкова. Пощады никому не давали и с места не сдвинулись.

Натиск усилился. Милова что-то чиркнуло по колену, но он в горячке не обратил внимание. Момент выдался слишком напряженный. Если бы не подоспевшие две роты кабардинцев, куринцев могли и опрокинуть.

— У тебя кровь течет по ноге, — показал на колено прибежавший Дорохов.

— Ерунда! Вскользь зацепило!

— Нужно рану размыть.

Промыли. Пуля оставила желобок на коленной чашечке. Пару волосков в сторону — и остался бы Вася без колена, а то и без ноги.

— Двигай в резерв! — предложил Руфин, заканчивая бинтовать Васе ногу.

Милов отмахнулся. Ковылял вместе со всеми, опираясь на штуцер.

— Вот скажи мне, Руфин Иванович, как так выходит? В чем смысл похода? Пожгли мы сакли. И что? Толку от того? Велика печаль чечену — плетеную мазанку потерять! Двух недель не пройдет, горцы свои аулы восстановят.

— А продовольствоваться чем будут?

— С ножа! Снова набеги начнутся.

— Ты считаешь, что поход закончился неудачей? Хмм… Может, ты и прав! Голову-то не срубили. Ушел Ташев-ходжи!

— Вот и я про то!

Граббе так не думал. Когда отряд вернулся во Внезапную, издал приказ, в котором поздравил войска со счастливым завершением похода. Приказал готовиться к новому. К куда более трудному и опасному. На Шамиля!

Коста. Лондон, Букингемский дворец и другие достопримечательности, начало мая по н. ст. 1839 года.

Наследник престола, Его высочество великий князь Александр Николаевич прибыл в Лондон на голландском пароходе «Цербер» 3 мая 1839 года в сопровождении своего секретаря и воспитателя, полковника Семена Алексеевича Юрьевича, друга детства, молодого графа Алексея Толстого и огромной стопки чемоданов[5]. Его ждал кремовый особняк в георгианском стиле на Белгрейв-сквер напротив чудесного сада. Место считалось самым аристократичным. Соседями Цесаревича на время станут три герцога, тринадцать пэров и горсточка баронов с членами Парламента.

Мы представились.

Молодой Цесаревич, высоченный, весь в отца, держался любезно и не расстреливал взглядом, как его венценосный папаша. Ему был 21 год. Лицо еще хранило юношескую восторженность, любопытство в хорошем смысле и жизнелюбие. Из него со временем не мог не получится завзятый сердцеед. Обаятельный, красивый и статный мужчина. Тонкие, едва пробившиеся усики его не портили. Мундир выгодно подчеркивал стройность фигуры.

Меня отвел в сторону Юрьевич.

Познакомились. Фактически я поступал в его распоряжение.

— Вам следует переехать к нам в особняк, — тут же распорядился он. — Места всем хватит.

— Я тоже хотел это предложить. Все-таки охранять — значит, находиться постоянно рядом с охраняемой персоной.

— Не перебарщивайте. Цесаревич не любит стеснений. Впрочем, он настроен крайне серьезно, расценивая свой визит как политический. Он, уверен, выполнит предначертанную Государем инструкцию и не станет отклоняться от намеченной программы.

— Она весьма насыщена!

— Справимся, — легкомысленно ответил сорокалетний полковник, щуря подслеповатые глаза.

Дом, отведенный Цесаревичу, был большим, из светлого камня, с дорическими колоннами у входа, с витыми чугунными решетками и балконами, украшенными яркими цветами в подвесных ящиках и горшках. Свободных комнат было много. Устроились с удобствами, недоступными в старом отеле. Возможность принять нормальную ванну — окрыляла!

На следующий день отправились представляться королеве Виктории в Букингемский дворец. Наследник престола был в красном кавалергардском вицмундире с воротником и обшлагами из черного бархата, с длинными фалдами, украшенными серебряным шитьем, и с голубой лентой ордена Андрея Первозванного через плечо, панталонах до колен, шёлковых чулках и башмаках с серебряными пряжками[6], я — в форме Эриванского полка, Тамара — в европейского кроя кринолинах. Пришлось раскошелиться на ее платье, чтобы соответствовать стилю, принятому в высшем лондонском свете.

Дворец впечатления особого не произвел. Пованивало канализацией. Но Цесаревич был само обаяние и принялся расхваливать изящество обстановки после того, как вручил щедрые подарки — украшенные бриллиантами шкатулки и кольца с драгоценными камнями.

Викторию, юную девушку маленького росточка (всего 152 см), с короткими пухлыми ручками и немного выпученными голубыми глазами, с блестящими жемчужными зубками и срезанным подбородком, нельзя было назвать красивой. Но она была мила и прекрасно воспитана.

— Присаживайтесь, рядом Ваше Высочество, — предложила она Александру место на канапе рядом с собой. Она говорила с едва уловимым немецким акцентом. — Мой дворец не заслуживает ваших похвал. Я уже говорила премьер-министру, что внешний вид здания и внутренние помещения — позор для страны. Нет ни приличествующих моему сану удобств, ни пристойного бального зала. Вальсировать в узких, тесных комнатах совершенно невозможно.

— Вы любите танцы?

— Обожаю! А вы?

— Был бы счастлив пригласить вас на кадриль, — любезно отозвался цесаревич.

— У вас будет такая возможность. Я намерена через неделю устроить бал.

— Чудесная идея! Почту за честь также показать Вашему Величеству нечто особое!

— Вы интригуете!

— Как я могу себе позволить разочаровать самую завидную невесту в мире!

— Не скромничайте! Мы в равном положении. О вас идет молва, что и вы самый желанный жених Европы! Все германские дома мечтают породниться с Российским Императорским Домом!

Они рассмеялись.

— Позвольте вам представить членов моей свиты!

Мы по очереди подходили и представлялись. Тамара, чуть дыша, склонилась в низком поклоне. Я ограничился кивком головы. Королева была любезна и рассеяна. Для каждого у нее нашлось несколько ласковых ничего незначащих слов. Было видно, что ее занимает не свита русского великого князя, а он сам. Когда я отошел к стене, за спиной английские дамы шептались о том, как идет мундир Цесаревичу, сидевший на нем, как влитой, какая у него обворожительная улыбка и тонкий стан.

— Королева сократила дистанцию вопреки протоколу, — выдала одна язва. — Не удивлюсь, если окажется, что она влюбилась!

Статс-дамы королевы и ее фрейлины — все сплошь жены вождей партии вигов — тихонько засмеялись. Словно в подтверждение их злословия, Виктория молвила:

— Не желаете ли отобедать у нас сегодня вечером?

Обед у королевы не был предусмотрен программой. Видимо, Александр ее заинтересовал. Ну-ну, еще немного усилий, Ваше Величество, и на стенах дворца я напишу: «Вика+Саша=любовь!»

«А что? Чем не вариант⁈ Союз русского орла с британской львицей — не это ли решение всех будущих проблем? Да нет! Исключено! Будущему российскому императору она не понравилась. Он просто проявляет любезность»

Мой вывод поддержал сам Цесаревич. Когда он наряжался во фрак к обеду, он сказал Юрьевичу в моем присутствии:

— Она очень мила,…но талия не хороша, и не могу сказать, чтобы она была ловка.

«Как он это определил, если они просидели на диванчике все время приема?» — думал я, пока скучал в зале, который выделили для сопровождающих лиц, не приглашенных к столу.

— Гадаешь, какие еще сюрпризы нас ожидают? — окликнул меня Гудсон, незаметно выскользнувший из-за портьеры. Мы уже сошли накоротке и наше «you» за последние дни превратилось в «ты». — Я тебя предупреждал: королева импульсивна!

— Уверен, его Высочество справится, — ответил я нейтрально, но в мыслях был не так убежден, как Юрьевич.

— Ты вооружен? — последовал неожиданный вопрос.

Я приподнял полу мундира и показал свой револьвер.

— Я так и думал! — воскликнул Гудсон.

— Что не так⁈ Английская работа!

— Таскаться с такой «дурой»⁈ Держи подарок от мистера Пинчеса из Лондона, — он протянул мне с ухмылкой маленький капсюльный пистолет — двуствольную «вертикалку». — Вот подходящее тебе оружие. Можно легко спрятать в кармане.

Ствол длиной всего в 15 сантиметров, но тяжелый. Почти как мой коллиеровский револьвер. И зарядов лишь два против пяти. Зато капсюли куда надежнее кремней.

— Смена стволов при выстреле по тому же принципу, что в твоем револьвере. Поворот на 180 градусов. Есть предохранитель.

— Эти крючки… Могут зацепиться в ответственный момент. Но почему ты решил выдать мне оружие? Есть тревожные новости?

— Чего-то, вызывающего особое опасение, нет. Но готовым нужно быть постоянно. Как я и говорил, больше всего меня заботят урквартисты. Есть среди них одна парочка буянов. Начитались Эванса де Ласси и трубят на всех углах: Россия наступает на Индию! Берегитесь![7] Они из индийских полков, где подобные идеи популярны. И с оружием обращаться умеют.

Он передал мне два карандашных рисунка, искусно воспроизводящих облик двух буйнопомешанных с всклокоченными шевелюрами. В них невозможно было разглядеть бывших офицеров Ост-индской компании. В Бедламе им самое место.

— Скоро рисунки заменят дагерротипы, — решил я блеснуть знаниями.

— О, ты в курсе новейших изобретений! Похвально. Только вот беда: патент собирается купить французское правительство и подарить его всему миру, кроме Англии.

— Полагаю, англичанам, помешанным на изобретательстве, такой вызов только на пользу.

— Спасибо за такую уверенность в британские силы, — расплылся в улыбке Гудсон и серьезно добавил. — Я дал тебе оружие на всякий случай. Не хотелось бы пальбы в присутствии монарших особ. Впрочем, с таким спутником, как твой слуга, можно чувствовать себя уверенно. Признайся, он наемный убийца? Ты потому его таскаешь за собой по злачным местам?

Ого! Мне только что недвусмысленно намекнули: дружба дружбой, но я за тобой смотрю в оба глаза! Странно, я не заметил за собой слежки. Хотя чего я ждал и чему удивляюсь? Наверняка расспросили книготорговца, чем я интересовался в его лавке, и потом пытались перехватить в Патерностерском ряду. А о месте, куда я отправился на ночь глядя, узнали от кэбмена.

«Но как же все это некстати! Мне же Белла нужно искать. И Спенсер меня ждет 20-го мая».

— Ну, ну, приятель, не хмурься! Мы же с тобой в одной лодке! — «успокоил» меня Гудсон. — Нас ждут балы, парадные обеды и концерты! Повеселимся!

… С весельем у меня не задалось. Всю неделю Цесаревич, как бешеный, мотался между лондонскими достопримечательностями и приемами, устраиваемыми в его честь английскими родовитыми вельможами. Роскошные балы закатывала аристократия, после которых следовал ужин. На этих раутах на меня смотрели не замечая. Как на предмет мебели.

В Британском музее, который мы посетили в первую очередь, я потерял Тамару и… Фалилея. Они растворились в сумрачных залах, словно задавшись целью выучить наизусть половину экспозиции. Или их обуяла тяга к самообразованию, которой пропитана жизнь англичанина.

В этом островитянам не откажешь. Учились они яростно. Газеты сетовали на то, что треть населения все еще не умеет читать и писать. Интересно, каково соотношение в России? До всеобщей ликвидации безграмотности еще ох как далеко. Здесь же, буквально на каждом шагу, масса возможностей расширить кругозор или познакомиться с новейшими изобретениями, послушать бесплатную лекцию или посетить зоологический сад. Настоящие бриллианты в куче навоза, каковым предстал передо мной нынешний Лондон! Я не мог не прийти к заключению: школьный и лекционный классы в сочетании с безудержной созидательной энергией превратят Британию в мирового лидера на целое столетие. И я видел, что этот взлет на вершину уже обретает зримые черты! А зловоние и дерьмо… Это временно!

Увы, Цесаревич не понимал роли местной системы образования, хотя и посетил Оксфорд, где получил почетный диплом. Ограничил себя стандартным набором высокопоставленного туриста. Собор святого Павла, Вестминстерское аббатство, Лондонская башня[8], английский банк, тюрьмы Ньюгейт и Брайдвелл, туннель под Темзой. Целый день убили на осмотр арсенала в Вульвиче.

Уставал как собака. Когда возвращались в особняк, падал на койку без сил. Рядом лежала Тамара, задрав вверх натруженные ноги, Она все так и пропадала в Британском музее.

— Завтра сходила бы с нами в Национальную галерею. А после обеда приляг, чтобы набраться сил перед балом.

— Интересно, что нас ждет? Триумф или провал? — захихикала Тамара.

— Знаю одно: челюсти собравшихся придется собирать с пола!

[1] Те, кто жил между Тереком и Сунжей.

[2] У авторов, пишущих про николаевскую армию, бытует мнение, что патроны делали сами солдаты. Ага-ага, полтора миллиона накрутили в перерывах от дежурств. Патроны изготавливались специальными выделенными командами при ротах и батальонах.

[3] Такое оборонительное сооружение называлось фланкирующим.

[4] Практика скрывать потери была настолько распространена, что верить отчетам — себя не уважать. Будущий генерал-фельдмаршал Д. А. Милютин, участвовавший в походе 1839 г. и его описавший на основе личных воспоминаний и официальных документов, сообщил о 10 убитых и 47 раненых. В летописи куринского полка находим ту цифру потерь, которую мы привели в тексте. Очевидно, что потери понесли и кабардинцы. Значит, всего убитых было гораздо больше, чем десять. «Мертвые солдатские души», на них потом будут списывать продовольствие.

[5] Алексей Константинович Толстой с восьми лет был допущен к наследнику престола. Сопровождал его в заграничном турне.

[6] Просим прощение за кощунство: не верьте описанию Л. Н. Толстого Рождественского бала 1810 г. («Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии) мундире…"). Болконский не мог танцевать в белом мундире, просто Льву Николаевичу так захотелось (а вслед за ним и Бондарчуку). Кавалергарды носили белые мундиры на смотрах и парадах. А для балов и выходов в свет полагался именно красный вицмундир. И никаких шпор и сапог! Только чулки и башмаки. Тут у классика все точно, в отличии от строки из 'Онегина» «бренчат кавалергарда шпоры»! Впрочем, на частных балах на дресс-код могли и плевать. Зацепиться за острое колечко ваша дама — вот смеху-то будет!

[7] Эванс де Ласи — английский публицист, первым поднявший знамя русофобии в Великобритании.

[8] Лондонская башня или Белая башня. Имеется в виду Тауэр, а не Биг-Бен, как можно подумать. Кстати, Биг-Бен — название колокола, а не башни, ныне прозываемой Елизаветинской.

Глава 10

Вася. Салатавия, вторая половина мая 1839 года.

В сердце Нагорного Дагестана, в Ахульго, в твердыню имама Шамиля, вели две дороги. Одна — из крепости Темир-Хан-Шура. Удобная и проходимая с тяжелым обозом. Вторая — через горы и крутые перевалы, через Салатавию, земли Гумбетовского общества и Андию.

— Мы пойдем вторым путем, несмотря на все трудности, — заявил Граббе. — Если зайдем к Ахульго от Темир-Хан-Шуры, Шамиль уйдет в горы, и мы ровным счетом ничего не добьемся. Выбирая самый сложный маршрут, мы покончим с теми, кто является опорой этого разбойника. А когда доберемся до Ахульго, наладим снабжение по первому пути, через Хунзах.

Как ни странно, но именно Шамиль окончательно убедил генерала в правильности его решения.

— Лазутчики доложили, — сообщил с тревогой Пулло. — Шамиль переправился через горы и ожидает нас в Салатавии, грозя кумыкской плоскости вторжением.

— Вот видите! — радостно воскликнул Граббе. — Шамиль со своими ордами прошел. Значит, и мы пройдем, если он ускользнет! Нам нужен сильный и решительный удар. Все остальное второстепенно.

— У него нет артиллерии! — возразил Александр Петрович. — И обоза, в который «фазаны» добавили свои повозки с шампанским и портером.

— Ерунда! — отмахнулся Граббе. — Выступаем немедля. Передайте войскам: теперь Шамиль, главный возмутитель горцев, ожидает от нас урока. Который не замедлится!

Граббе не знал Кавказской войны, не видел то, что видел Пулло. Шамиль — это не прежние горские вожди, которых хватало лишь на сбор разномастных толп для нападения на крепости. Шамиль — стратег. Он готовился к кампании 39-го года с непривычным для старых «кавказцев» размахом. Укреплял свои аулы, создавая с помощью беглых поляков целую систему обороны, перестраивал Ахульго, запасал порох и продовольствие, разрушал дороги. И маневрировал, рассчитывая задерживать русских на каждом шагу. Чтобы исключить нападение из Темир-Хан-Шуры, он пришел в Салатавию, словно позвал к себе Граббе: вот он я — приходи и сразимся. И если генерал заглотит крючок, у него в будущем не останется иного выхода, кроме похода через горы. Иначе не успеет за лето добраться до конечной цели похода — до Ахульго.

Пулло не знал, что замысел Шамиля был еще масштабнее. Он действительно заманивал русских к вершине Суук-Булак. Если их не удастся остановить на Хубарских высотах и они спустятся в Гумбет, в их тылу восстанут чеченцы и чиркеевцы. Перережут снабжение, и русские сдохнут от голода. И тогда все горы до кумыкской равнины достанутся имаму.

Его план частично разрушил Граббе своим походом в Чечню. Ташев-ходжи со своими уцелевшими людьми добрался до лагеря имама. Ругался, что ему не пришли на помощь.

— На войне так бывает, — объяснил ему Шамиль. — Это как в шахматах. Ты делаешь ход, противник отвечает. И, увы, не так, как ты рассчитываешь. Борьба только началась. Теперь ход за нами.

Имам и Ташев-ходжи встретились в селении Бурунтай. За ним лежал не слишком сложный, открытый всем ветрам подъем к Суук-Булаку, отделенный от аула глубоким ущельем Теренгул. Горцы считали свою позицию неприступной. И рассчитывали сковать Чеченский отряд угрозой флангового удара.

Русские выступили из Внезапной двумя колоннами. Обоз, состоявший большей частью из арб с провиантом и боеприпасами, отправили кружным путем через Миатлы к аулу Инчхе. Основные силы пошли туда же уже известной куринцам и кабардинцам по прошлогоднему походу дорогой через лесистый хребет. В Инчхе соединились с обозом и подошедшими туда же из Темир-Хан-Шуры апшеронцами. Теперь в отряде было почти восемь тысяч в строю[1].

23-го мая в шесть часов утра Чеченский отряд выступил по круто взбиравшейся вверх дороге к селению Хубары. Прошли шесть верст. Лагерь устроили при ауле, выставив часовых на плоских крышах. Оркестр Апшеронского полка услаждал слух офицеров на привале.

Утром двинулись дальше через густой туман. Казачьи передовые разъезды завязали перестрелку со скрытым непроницаемой пеленой неприятелем. Заняли высоты. Туман отступил. Всем открылась дивная и грозная картина.

С Хубарской возвышенности, ограниченной с двух сторон глубокими ущельями, легко можно было рассмотреть красоты Кавказа — его сверкающие вершины, мрачные голые скалы, ярко-зеленые непроходимые леса и ленты стремительных рек. Справа, за «Терингульским оврагом», толпы пеших и конных горцев с многочисленными белыми значками строились на возвышенности перед аулом Бурунтай числом не менее четырех тысяч человек. Немало их скрывалось и в «овраге», откуда раздавались частые выстрелы. Все войско распевало священные стихи из Корана и, казалось, было полно решимости не пустить русских на правую сторону ущелья.

Поручик Милютин, нахлестывая коня, помчался к Граббе доложить о неприятеле. Молодой офицер получил в Чечне пулю в руку, рана заживала паршиво, но он добился разрешения сопровождать отряд и далее.

Граббе долго не раздумывал.

— Разворачивайте отряд в боевой порядок. Мы немедленно атакуем!

Два батальона остались прикрывать вагенбург[2]. Остальные разделились на три колонны. По центру двигались кабардинцы Лабынцова. По бокам куринцы. Слева — отряд генерала Галафеева, справа — полковника Пулло.

Решительность натиска русских обескуражила горцев, засевших в балке. Они поспешно отступили. Следом за ними устремились егеря. Спуск и подъем по крутым, заросшим лесом склонам занял час. Лишь две тропинки петляли между деревьев и камней.

Чтобы прикрыть атакующие войска, вдоль обрыва в ущелье развернули единороги, засыпавшие горцев картечью, и стрелковую цепь, от которой было мало толку. Расстояние до противоположного края было слишком велико для солдатских ружей. Зато Васин штуцер пригодился. Он выцеливал прыгавших у самого гребня горцев и спокойно их отстреливал по одному.

Вскоре рядом с ним собралась группа «фазанов». Принялись наперебой подсказывать ему цели. Спорили на деньги, попадет Вася или нет. Восхищались удачным выстрелом.

— Откуда столь занимательное ружье? — осведомился поручик Хрущев из конно-гренадерского полка.

— Сие есть штуцер, мон шер ами! — снисходительно пояснил поручик Муратов из лейб-гренадеров.

Семеновец подпоручик Рылеев подтвердил.

— Не мешайте делать ставки, господа! — сердито прервал их штаб-ротмистр Евреинов лейб-гвардии Наследника Цесаревича гусарского полка.

Кабардинцы под барабанный бой и дружный крик «ура!» уже карабкались вверх, не обращая внимания на встречный огонь. Их прикрывали деревья. Они тащили на руках два горных орудия. Растерявшиеся горцы, не веря своим глазам, прекратили стрельбу. Им казалось, что происходит невозможное. Настолько крепка была их вера в неприступность позиции, что, когда она разрушилась, они позорно бежали к аулу, оставляя трупы павших. Наибы и мюриды Шамиля не смогли их остановить.

Под прикрытием орудий перебравшиеся через ущелье колонны двинулись на аул. Большое селение, почти городок на возвышенности, который не подготовили к обороне. Горцы пытались закрепиться в каменных саклях, но, испугавшись окружения, продолжали бежать. Штурм с налета вышел как по учебнику. Ворвались в селение на плечах отступающего противника и обнаружили, что атаковать некого.

После четырехчасового боя, включая время на форсирование «оврага», Бурунтай был взят. Неприятель рассеялся по ближайшим балкам. Шамиль исчез в неизвестном направлении. Войска собрались у аула, чтобы под полившим дождем устроить ночную стоянку. Вскоре к ним присоединился Граббе, выбравший для себя пустую каменную саклю.

— Неприятель дурно стрелял сегодня. Сгубила их вера в собственную неприступность. Какие потери, Александр Павлович?

— Пятеро убитых, сорок раненых, двое пропали без вести.

— Недурно! Передайте кабардинцам и куринцам, что я ими доволен! Пусть выделят от батальонов отличившихся в мой караул!

— Как поступим с аулом?

— Предать солдатам и огню! — Граббе посмаковал выскочившую фразу. — Да-да, «предать солдатам и огню» — так и запишу в своем дневнике.

«Фазаны», оставшиеся на противоположном «берегу» ущелья, потянулись к вагенбургу. Зрелище закончилось, можно отпраздновать победу и ни в чем себя не ограничивать: начальство отсутствовало. Вскоре запылали жаркие огни под котлами с пловом. Кахетинское и шампанское полились рекой. Кабардинские князья соревновались, кто лучше угостит гостей.

Вася смотрел на всю эту шоблу с недоумением. Во время неслыханно тяжкой военной страды дико-пиршественный разгул молодых офицеров казался кощунством, насмешкой над смертью. Не демонстрацией презрения к ней, а ребячеством, юношеским вызовом без цели и смысла. Слуги, цирюльники, даже личные врачи… Забитые ненужным барахлом повозки всех мастей, бесчисленные погребцы со столовым серебром, арбы с портером, кахетинским и шампанским… Верблюды, ослы… Не армия, а бродячий цирк-шапито…

Когда до Государя дошли рапорты Граббе и Головина об успехе у Бурунтая, он приказал выдать солдатам, участвовавшим в штурме, по фунту мяса, чарке водки и рублю серебром. Приказ о награждении до войск добрался нескоро, через месяц. К моменту его получения многих кабардинцев и куринцев уже не было в живых.

Коста. Лондон, Букингемский дворец, 10 мая по н. ст. 1839 года.

2 октября 1827 года Николай I пожаловал сыну и наследнику престола почетную должность Атамана всех казачьих войск. Александр с девятилетнего возраста настолько привык к казачьему чекменю, что носил его с удовольствием, в отличие от фрака, который его «стеснял». Это выражение он перенял от батюшки и часто повторял:

— Какое счастье — не стеснять себя фраком!

Для подобного «нестеснения» у Цесаревича было много вицмундиров и мундиров в багаже — для бала, смотра войск, официальных визитов. Он был шефом не только казаков, но и лейб-гвардии гусарского полка, числился в штате кавалергардов. Соответственно, мог носить и пышный гусарский ментик, и скромный, подчеркивающий изящество и благородство, но расшитый серебром колет. Но чаще всего он выбирал генеральский мундир Атаманского Его Императорского Высочества Наследника полка. Темно-синий, почти черный, чекмень туго перетягивался в талии ремнем. Неизменную синюю ленту через плечо и Андреевский орден на грудь. На голову — казачью шапку с высоким белым султаном и красным шлыком.

Этот мундир был особо дорог наследнику престола. В нем он был, когда встретил в театре свою будущую невесту — юную гессен-дармштадскую принцессу, которой до замужества нужно было ждать по малолетству еще два года. Александра это не остановило, как и сомнительное происхождение принцессы Максимилианы Вильгельмины Августы Софии Марии Гессенской.

Юрьевич мне тайно поведал о решительности Цесаревича в вопросе невесты:

— Он написал mama: «Я люблю ее, и я скорее откажусь от трона, чем от нее. Я женюсь только на ней, вот мое решение»! Каково же было мое удивление, когда после первого обеда с Викторией, мой подопечный принялся расточать ей комплименты, когда мы остались наедине. Его высочество влюбчив! Как бы не было беды!

Цесаревич пристально себя разглядывал в зеркале, выискивая несуществующие изъяны, когда мы с Тамарой появились в его гардеробной, чтобы получить одобрение своим нарядам. Александр негромко что-то рассказывал наставнику, но сразу замолчал, стоило нам зайти. Он резко развернулся на каблуках. Громко стуча сапогами по паркету, подошел к нам. Обошел по кругу, внимательно изучая с высоты своего роста.

— Мадам, вы очаровательны в национальном костюме. Какое шитье! Ажиотаж лондонского светского общества вам обеспечен. Что ж до тебя, Константин…

Конечно, моя красная форма горского полуэскадрона свиты Императора наследнику была знакома. Он, вероятно, опасался, что я буду слишком выделяться на фоне его скромного мундира своей вызывающе экзотичной черкеской, кольчугой под ней и шлемом-таджем в руках и могу затмить сияние царственной особы. Еще и ноговицы с чувяками на ногах вместо чулок и башмаков.

— Приказ Его Величества! — поспешил я оправдаться.

— Не думай, — хмыкнул Цесаревич, — что я ревную к тому, что ты станешь королем вечера! Меня смущает твоя обувь!

— Согласно этикету, Ваше высочество, — вмешался Юрьевич, — уланы и казаки танцуют в сапогах и формы бальной не имеют. Горцев приравнивают к казакам.[3]

— Ты не понял, Семен Алексеевич! Полы! Скользкий паркет! У него на ногах мягкие чувяки! Ни разу не видел, чтобы флигель-адъютант Султан Хан-Гирей танцевал, куда бы его ни приглашали!

Ха! Я что, «Сибирского цирюльника» не смотрел⁈ Спасибо Никите Сергеевичу за подсказку!

— Ваше высочество! Позвольте доложить! Натер подошву канифолью!

— О! Голь на выдумку хитра! А ну-ка, покрутись, словно вальсируешь!

Я исполнил несколько па, изобразив проход с несуществующей воображаемой дамой. Считал про себя: раз-два-три…

— Хмм… Вальсируешь ты хуже, чем соображаешь.

— Ваше высочество! Какой великолепный образ мы создадим на балу! — вмешался в мою защиту Юрьевич. — Союз всех родов войск! Армия, казаки и иррегуляры! Полный набор!

— Ну что ж, Бог не выдаст, свинья не съест! Выступаем!

… Этикет королевского бала оказался куда менее строг, чем в России. Дамы позволяли себе темно-бордовые платья, а офицеры не имели специальной бальной формы (grand gala) и явились в парадной. Никаких панталон, лишь брюки с лампасами и кивера с треуголками в руках. Засилье красных мундиров несколько разбавлялось иными цветами, благодаря драгуну, улану, гусару и шотландцу в клетчатом килте и пледе через плечо. Впрочем, бал был домашним, народу было немного, но даже узкий круг приближенных сумел создать затор на узкой лестнице с позолоченными перилами, ведущей в бальные комнаты.

(сбор гостей на той самой узкой лестнице в старом здании Букингемского дворца)

При нашем появлении смолк шум гостей. Замерли веера в руках дам. Все пялились на то, как мы шествуем мимо придворных лакеев, наряженных в черные с золотом ливреи. Не знаю, что более всего поразило нарядную публику — скромный мундир Цесаревича, вызывающий блестящий шлем в моих руках, сочетание эполет с кольчугой или восточная роскошь наряда Тамары. Ее закрытое до горла платье резко контрастировало с разной степени открытости обнаженными плечами статс-дам и фрейлин королевы. Их скромные розы, прикрывающие ложбинку груди, проигрывали яркому шелку «покрова сердца» моей царицы и обилию вышивки серебряными и золотыми нитями. Мнацакан расстарался. Под руководством Мананы Орбелиани, решительно вмешавшейся в подготовку платья Тамары, он создал шедевр. Конечно, злословие столичной ярмарки тщеславия объявит, что это вульгарно и по-азиатски крикливо. Непростительно экзотично! Пренебрежение стилем! Вызов общественной морали! (Хотя тут я, возможно, погорячился). А потом какая-нибудь модница рискнет использовать вышитый длинный кушак — и пошло-поехало! Сразу окажется, что восточный фольклорный элемент в одежде — это стильно и достойно подражания…

Мы поднялись в красный зал.

Бал начался с кадрили и продолжался до трех часов ночи. Первый танец Виктория отдала Цесаревичу. Она была возбуждена и весела, но сумела взять себя в руки. Пропустила вальс, записав на новую кадриль графа Толстого в свой карне де баль с тонкими страницами из слоновой кости. Больше до ужина она не танцевала. Усадила рядышком Цесаревича. Молчала, лишь обмахивалась веером. Так они и просидели ни слова не сказав.

Вальсировать в узком длинном зале крайне неудобно. Он плохо подходил к современным танцам — скорее для чинных проходов прошлого века. Зато не так заметна была моя неуклюжесть. Дамы цеплялись за стены своими пышными юбками. Им было некогда разглядывать позор всемирного известного танцора Косты. Тамара веселилась от души и меня не поправляла.

После ужина веселье продолжилось. Я стоял у стенки и наблюдал за вторым танцем королевы и великого князя. Они танцевали мазурку. Виктория млела в сильных руках наследника. Они мчались вихрем. Все восторгались.

— До чего же скучное времяпровождение! — жаловался Юрьевич в карете, когда мы возвращались в свой особняк. — То ли дело наши «бешеные балы». Как мы веселимся на мясоед и на масляную! Катильон… С ума сходим… Кружимся, бесимся без конца! Платки — хоть отжимай!

— В Стаффорд-хаусе на балу герцогини Сазерленд было наряднее и веселее, — не согласился Александр. — Все дамы в сверкающих бриллиантах, юные красавицы, известные политики, герцог Веллингтон… Стены, украшенные искусственными розами, будто в арабских сказках. По пышности и размаху эти балы серьезно превосходят вечеринку у Виктории, но до наших, в Аничковом дворце, не дотягивают.

Я проскучал все прошлые великосветские приемы в зале ожидания сопровождающих лиц. Поэтому не мог поддержать разговор. Мне показалось, что великий князь остался разочарованным.

Но на утро он только и говорил, что о королеве. Восхищался ее обаянием, чувством юмора и блеском молодости. Мы тревожно переглянулись с Юрьевичем, ведь вечером нас ждал совместный с королевой поход в оперу.

К моему удивлению, в опере я не увидел уже привычных мне лондонских цилиндров. Их заменил — как я смеялся! — тот самый шапокляк, вроде того, что я выбросил в Одессе, развеселив Микри. Правда, английские «кучерские» шляпы несколько отличались. Они складывались в плоский блин и носились в здании оперы под мышкой. А перед выходом на улицу нажималась специальная пружинка, и шляпа приобретала правильную форму.

В антракте наследник неожиданно проскользнул в ложу королевы. Мне ничего другого не оставалось, как последовать за ним и встать у занавески рядом с вездесущим Гудсоном. Мы обменялись взглядами и стали прислушиваться к беседе в ложе. Виктория и Александр говорили не переставая. О литературе, искусстве, политике.

«Да она его клеит!» — поразился я внезапно пришедшей в голову мысли.

Конечно, у меня не было никаких очевидных доказательств. «Очевидных» — в прямом смысле этого слова. Я только слышал цесаревича и Викторию. Не видел их взглядов, жестов. Только мог дорисовывать в воображении, реагируя на шорох, легкий шум. Да даже на движение воздуха, заставлявшее чуть-чуть, еле-еле колыхаться портьеру, за которой мы с Гудсоном стояли. И тем не менее, я был уверен в своей догадке. В большей степени из-за поведения Виктории, конечно. Её смех, пробивавшийся через немного зажатое от волнения горло. Смех нервный, часто невпопад. И часто преувеличенный. Лишь бы угодить Цесаревичу, оценить его юмор, блистательную речь, манеры. Хотя юмор, судя по доносившемся до меня обрывкам разговора, не был настолько впечатляющим, чтобы заслужить такую реакцию и такой смех Виктории. Какие-то обычные милые замечания, которые в любой другой обстановке, при любых других отношениях вызвали бы лишь короткую, мягкую улыбку. Не более. Но Виктория смеялась так, будто являлась свидетелем блестящих острот и верха остроумия собеседника. Я представлял себе, как она сидит с прямой спиной, боясь пошевелиться, вся в напряжении. И все равно, судя по шороху, её руки, не слушаясь хозяйки, сами поднимались вверх, поправляя прическу, чуть выбившийся локон. Конечно, я не мог увидеть неосознанного движения рук. Хватало двух фактов — преувеличенного смеха и напряженного дыхания, — чтобы увериться в моей правоте. Виктории нравился Цесаревич. И она, может,пока не конца понимая, лишь следуя женскому наитию, делала все, чтобы понравиться ему. И еще указывала на то, что и он ей симпатичен.

Когда я осознал все это, еще не веря своим ушам, еще не способный до конца уместить в голове такой факт, резко обернулся к Гудсону. Он так же, как и я, внимательно прислушивался к тому, что происходит в ложе. И, я это видел, так же, как и я, уже сделал выводы. Он почувствовал мой взгляд. Посмотрел на меня. И судя по его улыбке, его выводы совпадали с моими. Мы оба присутствовали при зарождении совсем необычной любви. Такая любовь двух таких персонажей мировой истории могла с легкостью всю эту историю перевернуть с ног на голову.

[1] «В строю» — это те, кто участвовал в боевых действиях. В любом отряде было множество и нестроевых — врачей, маркитантов, возчиков-чарводаров с вьючными лошадьми, обозников и прочих. Соотношение составляло примерно 60 на 40.

[2] Здесь и далее в значении — укреплённая стоянка обоза.

[3] В 1841 году в Петербурге на первой Большом балу сезона было отмечено новшество: нетанцующим военным было дозволено явиться в сапогах!

Глава 11

Вася. Суук-Булак и аул Аргвани, конец мая- начало июня 1839 года.

Потеряв аул Бурунтай, Шамиль не был расстроен. Да, он рассчитывал задержать русских подольше. Пустить им изрядно кровушки. Не вышло. Слишком стремительной вышла атака. Кто они, эти солдаты в белых фуражках? Шайтаны? Они умеют летать? Перенеслись, как по воздуху, через Терингул. Вот люди и растерялись.

Он не винил своих воинов. Они такие, как есть. Сила привычки неискоренима. Если отнять у них шанс на отступление, они тут же бегут. В бою они как барсы. Сражаются до последнего, не думая о смерти. Кидаются на штыки с желанием увидеть кровь врага. Но маневр не их конек. Значит, нужно их учить. Война будет долгой. Солдат у белого царя не счесть. А пока нужно попробовать засадить воинов в крепость, чтобы им некуда было бежать. И тогда они себя покажут. Вся их ярость и мужество выплеснется на атакующих кипящей лавой. Война с каждым годом все более приобретала характер непримиримой и истребительной.

В созданной имамом системе обороны таких крепостей не одна, а две. Самая мощная, самая неприступная — это аул Ахульго, который тщательно укрепляли. Вторая — это Аргвани, стерегущее земли гумбетовцев. Селение, в котором также возводили фортификационные строения, хотя казалось, сама природа его хранила. К аулу вели не дороги — узкие тропы, открытые с фланга выстрелам защитников. Русским, если они не испугаются, не отступят, придется взбираться под шквальным огнем из каменных саклей, амфитеатром восходящих к верхней точке Аргвани. Лезгинские аулы не чета ичкерийским. Не мазанки, но прочные каменные строения, часто в несколько этажей. Иногда и с башнями. Их плоские крыши образовывали уступы. Проходы — тесные, часто крытые, узкие длинные коридоры. Не деревни, а настоящие замки!

Чтобы точно перебить урусов, Шамиль кинул клич по горам. Собрал невиданную силу. К бойцам, которых он привел из Салатавии, присоединились все, кто был готов сражаться — гумбетовцы, аварцы, андийцы. Десять тысяч — вот сколько пришло горцев защищать Аргвани. Никогда прежде в Нагорном Дагестане, с начала Кавказской войны, не было столько людей под командованием одного человека, собранных для обороны одного укрепления.

Тем временем Чеченский отряд продолжал движение к Суук-Булак. На самой вершине, несмотря на лето, лежал снег. Облака плыли под ногами. На голых утесах — ни леса, ни травы для лошадей, ни воды в ручьях. По пути пришлось косить сено по глубоким балкам. Там же запасаться водой. Два дня поднимались, чтобы уткнуться в непроходимый спуск. Внизу лежала зеленая равнина, а на перевале шел дождь с градом. Все страдали от холода и сырости.

Отступившие горцы постарались. Максимально испортили старую тропу. Пришлось приступить к взрывным работам. Два дня рвали порохом скалы и вручную высекали ступеньки. Саперы работали, не покладая рук. Пробили спуск, назвав его Кирки, к небольшой площадке у подошвы южного склона. 27-го мая на нее сошла часть войск. Перед ними была крутая глубокая балка. Направо лежала долина, ведущая к Андии. Налево — постепенно сужающаяся дорога, переходящая в узкую тропу. Нависающие над ней вершины хребта были заняты горцами, приготовившими бревна и камни, чтобы славно «угостить» урусов.

(вот так примерно выглядело устройство военных дорог в Дагестане — рисунок Т. Горшельта)

Ни травы, ни топлива. Отряд разделили, отправив часть сил к ближайшим аулам, чтобы разобрать их на дрова. Что не смогли унести с собой, то разрушили. Для защиты спуска начали возводить укрепление, назвав его Удачное. Вася, услыхав название, похмыкал: ничего «удачного» вокруг не наблюдалось. Кирки был настолько трудным спуском, что войска сходили вниз еще день. Орудия и повозки спускали на руках. Было решено двигаться дальше налегке, оставив тяжелые повозки на вершине в вагенбурге и взяв с собой лишь восемь орудий. Охранять лагерь оставили 3-й батальон апшеронцев. Отряду Дорохова было приказано возвращаться к Хубарским высотам и действовать между ними и Внезапной, охраняя пути снабжения Чеченского отряда.

— Руфин Иванович! — обратился Вася к командиру. — Я тебя ранее ни о чем не просил. Все делал, как ты приказывал. Людей натаскивал для скрытых налетов. Сам чеченов резал. Богом заклинаю: отпусти меня с куринцами! Чую, на смерть идет полк. Не могу в стороне остаться.

Дорохов вздохнул. Ему и самому не хотелось возвращаться, когда впереди всех ждет невероятная слава! Но приказ есть приказ. Без надежного снабжения Чеченский отряд сгинет в горах.

— Черт с тобой! Отпущу! Смотри, не опозорь наш летучий отряд! Хотя кому я это говорю⁈ Сам не погибни! Чтоб грудь была в крестах, а не голова в кустах. Напишу письмо полковнику, отдашь ему.

«Александр Павлович! — написал в частном письме Руфин. — Возвращаю вам на время ваш удивительный штуцер и человека при нем. Унтер-офицер Девяткин — отличный солдат. Вам он пригодится больше, чем мне. Сберегите мне его, сделайте милость».

Неподалеку загрохотали пушки. Задрав под немыслимым углом единороги, артиллеристы пытались закинуть гранаты на вершины, с которых горцы скатывали вниз каменья.

Вася переоделся. Снова оказался в солдатском мундире и сапогах. Лишь папаху оставил. Ночевки на вершине многому научили. Отдал мешок с черкеской, буркой и чувяками командиру, внимательно следившему за работой артиллеристов.

— Хорошо положили! — восхитился Дорохов, когда несколько удачных выстрелов заставили горцев разбежаться. — Иди, братец! С богом! Береги колено.

Колено еще побаливало. Вася заковылял вслед куринцам, выглядывая полковника. А как его разглядеть? Тропа была настолько узка и извилиста, что отряд растянулся на шесть верст. Разразилась страшная гроза. Несколько лошадей и зарядных ящиков сорвались в пропасть. Лишь к ночи хвост колонны добрался до перевала через гору Шугу-Меер, где устроили бивуак. Дрова и воду доставили из разоренного аула Данух, оставленного жителями. Ночью же саперы и команды рабочих приступили к разработке спуска и далее дороги к Аргвани.

30-го мая Чеченский отряд до него добрался. С огромным трудом, под непрекращающимся дождем, еле-еле преодолел три версты.

Имея лишь отрывочные сведения, полученные от пленных и лазутчиков, командование отряда смогло своими глазами оценить все трудности, что ожидали русские войска. Вражеская позиция выглядела неприступной. Огромный аул располагался на краю скалистого, почти отвесного ущелья. К нему вела лишь одна дорога — узкая тропа, петлявшая между скал. Она лежала, как на ладони, перед амфитеатром из каменных саклей, усиленным башнями. Их наружная сторона из толстого камня имела бойницы, позволявшие вести перекрестный огонь по наступавшим. Дома на вершине образовывали нечто-то вроде цитадели. Васе увиденное представилось сложной системой блиндажей, связанных скрытыми переходами. Генералам и полковникам — позицией, лишенной пространства для маневра. Атака с фронта выглядела самоубийством. Требовалась рекогносцировка боем, чтобы найти обходные пути.

На расстоянии, предельном для выстрела из горской винтовки, слева от дороги, находилась возвышенная площадка, имеющая естественный каменный бруствер. В нем пробили бойницы для восьми орудий — четырех горных и четырех легких полевых. Там же разместили пусковые установки для конгревовых ракет[1]. В пять часов вечера батарея открыла сильный огонь по селению — большей частью безвредный, не способный причинить вред защитникам, укрытым толстыми стенами и утесами. Не удалось прикрыть 1-й апшеронский батальон, спускавшийся по основной дороге. Его встретил град пуль. Солдаты залегли между камней. Крики офицеров на них не действовали. Был тяжело ранен в грудь генерал Пантелеев.

Другой батальон апшеронцев, взяв правее, взобрался на гребень и по нему добрался до низкой круглой башни с бойницами, защищенной рвом. Бросились в штыки, теряя раненых и убитых. Перекололи всех защитников. Остановились перед рвом, не рискуя двигаться вперед без приказа.

Действия апшеронцев были отвлекающей атакой. Основная задача была возложена на кабардинцев Лабынцова и куринцев Пулло. Последние в кромешной темноте спустились по узкой тропе и вышли на дорогу из Аргвани на аул Чиркат. Приступили к подъему. Быстро убедились, что крепость Шамиля с этой стороны неприступна. Дорога поднималась к аулу под выступающими скалами, с которых, как с балконов-бастионов, можно было вести перекрестный огонь, и упиралась в непрерывный ряд каменных саклей почти на самой вершине. Пулло отправил унтера Девяткина к генералу Граббе, чтобы доложить: с этой стороны аул атаковать невозможно.

В это время кабардинцы Лабынцова нащупали слабое место обороны. Сделав большой обход, отряд вышел на дорогу между Аргвани и Мехельтой. Разделив отряд, чтобы прикрыть тылы, Лабынцов с один батальоном добрался до западного угла селения. Убедился, что только здесь и возможна атака, несмотря на крутость подъема к каменной стене. Отошел назад, не смея и думать об атаке селения столь слабыми силами.

На рассвете положение русских оказалось критическим. Все окрестные горы были заняты горцами. Впереди крепость, имеющая всего две точки, где успех штурма казался менее невероятным. Там, где стояли батальоны Лабынцова, и от укрепления, захваченного апшеронцами. Всю ночь перемещали туда войска и отражали атаки горцев. К утру заняли намеченные позиции. В случае неудачи приступа отряду грозила гибель. Отступать было некуда.

В восемь утра Граббе подал сигнал к атаке, подняв белый флаг.

Унтеры засуетились, поднимая людей.

— Шевелись, православные! Разбирай ружья! Чай и гололобых барабан разбудил. Будет нам работа.

Двинулись.

Колонне Пулло благоприятствовал успех. Стремительной атакой она ворвалась в селение, заняв первый ряд саклей. В пороховом дыму раздавался сухой отрывистый звук аварских винтовок. Звучали крики «Ура!», заглушающие пронзительное «Алла, алла!». Из бойниц сверкали вниз огни выстрелов. Егеря уже карабкались на плоские крыши, подсаживая друг друга.

Сложнее пришлось Лабынцову. Против него действовали самые отважные мюриды Шамиля. Когда отряд под убийственным огнем преодолел ров перекатными цепями и занял ближайшие завалы, на него бросились смертники с шашками и кинжалами в руках[2]. Горцы бились до последнего человека, поражаемые штыками. Никто не отступил. Некоторые оставались в саклях первого ряда, отстреливаясь до последнего издыхания.

Пришел черед труднейшего боя в плотной застройке. Каждый квартал представлял собой цитадель. Узкие извилистые улицы перегораживали башни. Навесы, галереи, скрытые проходы между домами позволяли горцам отступать или, наоборот, обходить вырвавшихся вперед русских и атаковать их с тыла. Каждую саклю приходилось брать с боем. Чтобы разбить крепкие двери, требовался выстрел гранатой из пушки. Иногда и это не помогало: двери заваливали изнутри камнями. Единственное слабое место подобных мини-крепостей — крыши. Если их пробить, можно поджечь балки и выкурить засевших в сакле защитников. Бывало, и этого мало. Мужественные защитники держались, пока не умирали. Потом были найдены в большом количестве обгорелые или задохнувшиеся в дыму тела.

Особую трудность представляли башни. Чтобы выкурить из них защитников, приходилось звать саперов. Они под пулями выдалбливали у основания дыру и закладывали мину в железном ящике. Взрывали. Некоторые башни рассыпались, хороня защитников под обломками.

Лабынцов — тот самый Лабынцов, который жил одним лишь боем! — отправил Граббе донесение: «Невозможен приступ аула каменного и сильно занятого, особливо без артиллерии».

— Передайте на словах полковнику, — резко ответил генерал посланцу полковника, с тревогой наблюдая, как с гор спускаются все новые и новые горцы, атакующие войска прикрытия. — Вот мой приказ: «Последние силы последнего человека. Начинай!»

Старые солдаты, помнившие походы Вельяминова в Чечню, ворчали на Граббе:

— Не знает генерал горной войны!

Делать нечего, пришлось обходиться подручными средствами. Штыками расковыривали дыру в плоской крыше. Подоспевшие гренадеры передавали гранаты. Егеря поджигали трубки, сорвав пластырь. Бросали вниз. Васиной группе — из грозненских знакомых 2-го батальона, к которым он попросился — не повезло. В дымовую трубу швырнули одну за другой две гранаты. Раздались взрывы, повалил дым. После — гранаты почему-то не лопались. Потом выяснилось, что лезгины, оборонявшиеся в сакле, садились задом на горящую трубку и так тушили. Отчаянные! Пришлось высаживать прикладами дверь и биться в тесной комнате. Если бы не Миловский кинжал, туго бы пришлось. Многих потеряли из тех, кто решился на свой страх и риск забираться в дома.

День уже клонился к ночи, а битва не утихала. Улицы были завалены трупами. Страшно и мучительно гибли защитники в огне. Иногда распахивалась дверь, и из горящего дома выскакивал человек в дымящейся одежде. Кидался с шашкой на солдат, поражаемый выстрелами в упор. Разваливались погибшие в пожаре сакли. Рушились камни, взметались ввысь искры и пыль. Выползали люди — оглохшие, с воспаленными глазами, отравленные дымом и покрытые кровью. Кто-то, израненный, сдавался в плен. Таких относили на перевязку. Остальных добивали штыками.

Началась «грабилка». Солдаты обирали трупы и тащили из уцелевших домов всякую всячину — часто совершенно бесполезную, вроде большой деревянной лохани.

— На кой черт ты ее тащишь⁈ — изумился Вася.

— На базаре продам, — огрызнулся егерь, тараща ошалевшие глаза. «Базаром» прозывался импровизированный рынок, на котором после боя солдаты скидывали по дешевке маркитантам и обер-офицерам свою добычу.

— Людей только насмешишь, — припечатал Милов, пряча во внутренний кармашек сапога, как было принято у солдат, намарадеренные абазы.

Угрызений совести он не испытывал: что с бою взято — то свято. Вернется в казачью станицу, погуляет от души!

Егерь чертыхнулся и с размаху расколотил лохань.

— Вот это дело! — одобрил унтер. — Бой еще не закончен, а ты на постирушку собрался.

К вечеру значительная часть Аргвани еще оставалась в руках мюридов. Центром обороны стала многоярусная башня в восточной части аула. Ничто не брало ее защитников. С превеликим трудом втащили в аул четыре орудия. Разместили их на крышах, чтобы пробить бреши. Горцы не сдавались. Они ждали ночи, чтобы тайными тропами покинуть селение.

Граббе приказал окружить плотнее аул, особенно, дома, где еще сопротивлялись защитники. В темноте бой вспыхнул с новой силой. Мюриды пошли на прорыв. Кто-то падал в пропасть, кто-то полег на месте, нарвавшись на секреты. Но многие ускользнули. Шамиля не нашли. Лишь захватили его булаву и два значка с надписями из Корана.

К рассвету сражение стихло. Простоявшие на окружающих горах андийцы удалились. Граббе записал в своем дневнике: «Исполинский бой. Совершенный успех». Отчасти он был прав. Потери, вопреки ожиданиям, оказались невелики. Убиты один штаб-офицер и пятеро обер-офицеров, унтеров — 21, рядовых — 113. Ранены генерал, 2 штаб-офицера, 21 обер-офицер, 57 унтеров и музыкантов, 418 рядовых.

Непролазные леса. Непреодолимое ущелье. Невозможный спуск. Неприступная твердыня. Все эти выражения с «не» были, в случае с русским солдатом на Кавказе, всего лишь гиперболой, призванной подчеркнуть мощь его усилий. Чеченский отряд уже знал, что его ждет новое испытание. Еще более сложное. Сложнее всего того, что было совершено. Крепость Ахульго.

Коста. Лондон, середина мая по н. ст. 1839 года.

Ночью я, конечно, не удержался. С жаром все выложил Тамаре. Ожидал охов и ахов. Моя грузинка на восклицания не расщедрилась. Взглядом охолонила меня. Я знал этот её взгляд. Такой, который отправляет тебя из натопленной парной в ледяную прорубь.

— Что? — пыл и жар, с которым я рассказывал ей про мою догадку, уже исчез.

Тамара покачала головой.

— Что???!!! — я уже кричал.

— Сам не догадываешься?

— Я дурак, знаю! Ты это хотела сказать, судя по тому, как смотришь на меня.

— Да.

— Почему?

Тамара опять вздохнула.

— Как ты меня называешь часто в таких случаях? — начала допрос.

Я задумался.

— Ну, любя и поражаясь твоей проницательности… — предварил на всякий случай. — Ну, чаще всего — «заразой»!

— Да! — кивнула Тамара. — Еще, уверена, думаешь про себя, мол, вот змея! Так?

— Да, — я не стал отнекиваться. — И при чём тут наши отношения?

— При том, дорогой мой муж, что ваша Виктория змея и зараза похлеще моего!

— Тамара!

— Вы, мужчины, наивные. Вами вертеть легче легкого, — Тамара проводила ликбез. — Стоит нам чуть открыть рот, изобразить восхищенный взгляд… Смеяться над вашими плоскими шутками. Все время вам поддакивать… Говорить о том, какие вы умные, смелые… И все! Вы в ловушке! Перестаете соображать! Верите во все, что мы вам говорим! И уже не понимаете того, что на вас уже надет ошейник, а поводок в наших руках!

— Тамара!

— Что не так? — Тамара усмехнулась. — Или я, девушка, выросшая в Грузии, ошибаюсь?

— Нет. Это и так. И не так.

— И почему — не так?

— Ну потому что есть и настоящая любовь! Как у меня с тобой, например.

— Да, есть. Конечно! Иначе бы мир уже давно опустел. И это счастье, что у нас с тобой именно так. Но не у Виктории и Александра.

— Почему ты им отказываешь в таком же счастье⁈

— Потому что я чувствую её. Вижу насквозь. Она фальшивит.

— Зачем ей это нужно?

— А почему бы и нет? — Тамара усмехнулась. — Он же не захудалый абхазский князек. Он — наследник самого большого престола в мире. Отчего же такого жирного зайца в силки не поймать? Она — девушка в поиске жениха! Все так говорят.

— Том, ну… Это ты уже совсем.

— Нет. В самый раз. — Тамара покачала головой. — Вот скажи мне… Вы же там вдвоём стояли с англичанином?

— С Гудсоном.

— Да. Судя по твоим словам, ты ошалел, когда понял, что там в ложе «зарождается любовь»! — Тома не преминула передразнить меня. — Я так и представляю, как ты посмотрел на Гудсона.

Тут Тамара опять меня спародировала, как она это умела: изобразила отвисшую челюсть и придурковатый вид.

— Тамара!

— Что, не так?

— Ну, почти. К чему ты опять?

— А как он на тебя посмотрел?

Я напрягся.

— Он улыбнулся.

— И что за улыбка была? Только честно.

— Довольная. С неким превосходством, — вспомнив Гудсона, вынужден был это признать.

— Да, — спокойно констатировала моя блестящая жена. — Потому что он, в отличие от тебя, на все эти её вздохи, смех, ручки к прическе не купился. Он понял, какую игру она ведет. А, может, и знает. Может, они все это давно решили. И теперь просто загоняют Александра в приготовленный для него ошейник.

… Кажется, Цесаревич был не прочь напялить на себя этот ошейник, настолько он был непривычно оживлен за завтраком.

— Королева меня пригласила к себе в ложу и была весьма мила ко мне.…Интересно и странно смотреть на эту маленькую королеву, которая, несмотря на то, что так мала и молода, имеет-таки свою волю.

— Вы написали отцу о своих свиданиях с королевой? — поинтересовался Юрьевич.

— Да. Ограничился короткой строчкой. Что она удостоила меня двумя танцами. Что она пляшет очень мило.

«Вот его заклинило на слове „мило“. Когда женщина некрасива, только и остается, что указывать: она вызывает умиление», — похихикал я про себя. Следующие слова наследника смыли с меня благодушие, как проливным дождем.

— Я, кажется, влюблен в королеву, и она разделяет мои чувства.

Юрьевич закашлялся. Достал платок и отер большой с залысинами лоб.

— Ваше высочество. Признаться — неожиданно. Дайте мне пару дней на размышления.

Цесаревич будто его и не слышал. Он витал в облаках, не замечая, как капает на блюдце с ложки желток от яйца всмятку.

— Сегодня нас ждет банкет в London Tavern, организованный русской торговой компанией[3]. Ожидается премьер-министр лорд Мельбурн, — напомнил я нашу программу.

Оба не обратили внимания на мои слова.

… Большой зал с коринфскими колоннами в здании на улице Бишопс-гейт вмещал в себя 355 гостей. Из-за их наплыва я чувствовал себя не в своей тарелке. Взял с собой Бахадура на всякий пожарный. Ждал какой-нибудь неприятности, и предчувствия меня не подвели. Когда карета с Цесаревичем приблизилась ко входу в трехэтажную таверну из толпы зевак выскочил какой-то мараз с плакатом в руке. На нем было написано: «Принадлежать России есть истинное несчастье!»[4] Он стал размахивать им, что-то выкрикивая.

Я подмигнул Бахадуру.

— Под локотки — и за угол! Без шума, пыли и — главное — без крови!

Алжирцу дважды повторять не пришлось. Мы выскочили из коляски, на которой ехали за каретой. Подскочили к протестанту. Схватили его под руки и фактически занесли в ближайшую подворотню. Схваченный болтал ногами в воздухе и не имел ни одного шанса вырваться.

— Пся крев! Что вы себе позволяете⁈ Здесь свободная страна!

— Поляк? — уточнил я.

— Москаль! — выплюнул он.

— Нет, я грек! Ошибочка вышла, господин хороший!

— Немедленно меня отпустите!

— А то что? Папе римскому пожалуешься?

Поляк разразился потоком ругательств.

— Что случилось⁈ — в переулок ворвался запыхавшийся Гудсон.

— Мешал Его Императорскому Высочеству пройти в Лондон Таверн.

Я вырвал из рук поляка плакат и огрел его по голове.

— Правильно! — неожиданно поддержал меня Джемс. Он заорал на поляка. — Вам что было сказано⁈ Сидеть и не высовываться! Кто поручил? Чарторыйский?

Протестант испуганно втянул голову в плечи. Я вздохнул: «Эх, сюда бы автозак или демократизатор на худой конец!»

— Как мы с ним поступим, господин Гудсон?

— Накостыляем по шее и отпустим!

— Есть вариант лучше! Бахадур, разверни его лицом к улице.

Алжирец дернул поляка так, что он еле устоял на ногах. Я с наслаждением влепил ему поджопник. Получилось четко. Мой напарник считал мои намерения и отпустил руку поляка в тот момент, когда моя нога встретилась с его задом. Протестант улетел вперед и шлепнулся в уличную грязь.

— Идемте, мистер Гудсон. Я не хочу пропустить речь Цесаревича!

— После вас, дорогой мистер Варваци!

Мы вошли в зал как раз вовремя. Александр по-английски произносил ответный тост:

— С удовольствием пользуюсь настоящим случаем, чтобы гласно заявить, как тронут я приемом, оказанным мне в этой благородной стране не только королевой и министрами ее величества, но также — смею сказать без аффектации, но с гордостью — каждым англичанином в отдельности. Никогда, никогда, это не изгладится из моей памяти. Прошу дозволения предложить тост за преуспеяние русской торговой компании и за здоровье всех ее членов и, сверх того, за продолжение дружбы между Великобританией и Россией!

Зал встретил его слова овацией. Слово для ответного тоста тут же взял лорд Мельбурн. Понеслось то, что англичане прозвали «обществом взаимного восхищения».

Премьер-министр, холеный породистый мужчина из тех, кто умеет красиво стареть, поставил свой бокал на стол. Внимательно оглядел зал, отмечая реакцию каждого.

Мне показалось или нет? Когда его глаза встретились с моими, он мне подмигнул. Что бы это значило, черт побери⁈

[1] Ракеты Конгрива конструкции русского инженера-артиллериста А. Д. Засядько успешно применялись в ходе русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Засядько разработал одиночные и шестизарядные пусковые системы. Одиночная — наиболее распространенная — представляла собой вертикальный тонкий брус на крестовине, к которому крепилась 2, 2.5 и 4-дюймовые фугасные, зажигательные и осветительные ракеты. Дальность — 1.6–2.7 км. Эффективно применялись против скоплений противника, а также по складам. Во время дождя были практически бесполезны, потому что гасли.

[2] Как ни странно это звучит, но тактика перекатных цепей применялась на Кавказской войне. Ее создателем, что, впрочем, не доказано, называли И. М. Лабынцова. «Вечная» война с горцами способствовала разработке сложных тактических приёмов, неизвестных остальной армии Российской империи, остававшейся закостенелой, все более отстающей от современных требований, что и доказала Крымская война (6 патронов в год для обучения стрельбе!). Справедливости ради заметим, что соединения Отдельного Кавказского корпуса, переброшенные в Крым, также столкнулись с неизвестными им способами ведения боевых действий и особо не выделялись на общем фоне. Опять же справедливости ради добавим: наибольших успехов в этой войне Россия добилась на кавказском фронте, а взятие Карса помогло избежать куда более унизительных условий мира, чем планировали союзники.

[3] Знаменитое, но не сохранившееся место, где часто устраивали разные сборища. На одном, к примеру, был решен вопрос о ширине ж/д колеи. Тем, кому довелось ждать, пока в Бресте поменяют колеса, можно помянуть Лондонскую таверну недобрым словом.

[4] Издевка над знаменитой фразой Николая I из его речи, произнесенной в Варшаве в 1836: «Поверьте мне, господа, принадлежать России и пользоваться ее покровительством есть истинное счастье». Поляки, особенно, эмиграция, не забывшие о кровавых событиях 1830−31 гг. и о тысячах сосланных на Кавказ, восприняли эти слова как оскорбление.

Глава 12

Вася. Дорога на Ахульго, первая половина июня 1839 года.

Победа!

Граббе не мог прийти в себя от переполнявшего его восторга. Столь невероятным ему казался успех, что он никак не мог подобрать нужные слова для реляции военному министру. Утром в день штурма казалось, что все висит на тоненькой ниточке, а следующий рассвет подарил ему зрелище покоренного аула. Он обсуждал со своими полковниками — настоящими героями приступа, — как ловчее подчеркнуть достигнутые результаты.

— Мы грудью пробили стены крепости, не имея по сути поддержки артиллерии. Боя этого никогда не забудут в горах. Нет, не так. Лучше: результаты решительны, скопища рассеяны по всем направлениям. Партии Шамиля нанесен конечный удар.

— Тридцать первое мая будет вписано золотыми буквами в книгу славы русского оружия. Подобный бой уже не возобновится. Достаточно уже того, что доверие горцев к Шамилю исчезло бесповоротно, — подсказал Пулло.

— Страх будет препятствовать общему соединению племен Дагестана, — предложил свою версию Лабынцов.

— Для вас, господин полковник, — обратился к нему Граббе, — я уже попросил золотую шпагу с бриллиантами за теренгульское дело. Ныне же, господа, я буду просить для вас генеральские эполеты!

Полковники возбужденно переглянулись. Какой полковник не мечтает стать генералом! Особенно волновался Александр Павлович. Для него высокая награда станет спасительным выходом из миатлинского дела. Все шишки достанутся Крюкову, ибо победителей не судят.

— Вас непременно пожалуют генерал-адъютантом! — подхалимски предсказал Пулло.

— И вот еще что, — добавил генерал. — Составляйте списки отличившихся. Не менее шестидесяти крестов надеюсь раздать!

Бодрый оптимизм генерала, простительный лишь отчасти, самоуверенность и несбыточные надежды мало соответствовали текущей ситуации. Ни о каком «конечном ударе» и речи не было. Да, горцы оставили две тысячи тел на развалинах Аргвани. Да, погибли многие верные сподвижники Шамиля. Да, в сердцах многих дагестанцев поселился страх. Но не настолько сильный, чтобы они сложили оружие и предали идею газавата. Не настолько суеверный, чтобы они отшатнулись от Шамиля. Напротив, у многих гибель Аргвани вызвала ярость и желание мстить. Пройдет совсем немного времени, и Граббе в этом убедится.

— Что будем делать с аулом? — деловито уточнил Пулло.

— Ломать будем! Раненых отправим в Удачный.

Разрушить пятьсот толстостенных домов и избавиться от тысяч тел, уже распространявших смрад, оказалось невыполнимой задачей. Кое-как пробили через аул проход, чтобы спуститься к дороге на Чиркат. К тому самому крутому спуску, к которому в день рекогносцировки вышли куринцы. На это ушло три дня тяжких трудов.

Погода портилась. Ветер раздувал пожары в ауле. Шел беспрерывный дождь. Вихрь срывал палатки. Из опасения взрывов пришлось даже погасить огни у артиллерии. Казалось, сама природа Кавказа гнала русских прочь.

«Убирайтесь! — гудело в ущельях. — Оставьте мертвое мертвым!»

Имея провианта на четыре дня, Чеченский отряд двинулся в направлении на Чиркат и Ахульго. Добрались до горы, с которой открывался невероятный вид на ущелье, в котором протекала Андийское Койсу — голубая лента в окружении голых скал, упирающихся своими вершинами в небо, и с оазисами аулов в садах по берегам. Отсюда, из края ветра, облаков и редких горных сосен, обетованная земля, где цвели персики, абрикосы, виноград, тутовые и ореховые деревья, казалась щедрым призом. Но добраться до нее было непросто. По узкой, непроходимой для лошадей тропе, с орудиями на руках, с большим трудом спустились первые батальоны кабардинцев. Лабынцов отправился занять Чиркат, который был захвачен после непродолжительной перестрелки. Приступили к разработке спуска.

— Сколько же кирок мы разломаем за этот поход⁈ — стонали солдаты, отряженные в рабочие команды.

Чтобы устроить тропу, порой приходилось спускать людей на веревках. Болтаясь в воздухе, они рубили ступени в неподатливом камне. Как ни старались, но крутизну спуска исправить было невозможно. Кое-как отряд перебрался вниз. Стволы, лафеты, зарядные ящики, вьюки и лошадей буквально тащили на руках. Хваленым римским легионам и не снились такие маршруты.

Граббе с трудом поднялся в Чиркат к выделенной ему сакле с галереей. Оглядел окрестности, в том числе, убежище Шамиля, Ахульго, которое ждало своего часа. С противоположного берега доносилась вечерняя молитва лезгин.

— Какая прекрасная тута и шелковичный червь! — восхитился он деревом во дворе. — И какой трудный подъем. Хорошо, что горцы не стали оборонять аул. Он ничем не уступает Аргвани. А Ахульго — крепкий орешек. Настоящий замок с пещерами!

— Расколем и этот орех! — любезно отозвался Пулло.

Батальоны расположились в садах на берегу бурной реки. Скорость потока была такова, что брошенный в воду камень не тонул сразу, а какое-то время увлекался течением. Между тем, нужно было любым способом добраться до противоположного берега. На провиант из Внезапной через Удачное рассчитывать уже не приходилось. Слишком далеко ушел отряд, слишком трудна была дорога. Неприятельские партии уже начали перехватывать курьеров и нападать на обозы.

Граббе этот момент предусмотрел. Из Темир-Хан-Шуры заранее вышел большой обоз с провиантом. Сопровождали его не только апшеронцы, но и многочисленная милиция шамхала Тарковского и люди Ахмет-хана[1]. У них были давние счеты с Шамилем. Их всадники уже заняли высоты на другом берегу Андийского Койсу. Со дня на день ожидалось прибытие оказии из Темир-Хан-Шуры. Но проблема была в реке. Чеченский отряд стоял на левом берегу, а обоз подходил к правому. Чиркатовцы сожгли мост. Нужно было наводить новый. А сухари почти закончились. И материала нет. Оставалось лишь разбирать дома и из камня и брусьев сооружать конструкцию, способную выдержать вес пушек. Закинули на противоположный берег канат, укрепив его камнем. Но требовалось, чтобы возведение моста шло одновременно с обеих сторон.

— В семи верстах есть Сагритлохский мост. Нужно двинуть туда отряд, переправиться и помочь нам с правого берега встречным строительством, — подсказал вездесущий Пулло.

Граббе одобрительно посмотрел на полковника. Все-таки стоило признать: как начальник штаба, командир куринцев был хорош. Все генеральские распоряжения выполняет четко. И подсказки его часто бывают кстати.

— Поручите это мне! — попросил флигель-адъютант Катенин, недавно присоединившийся к отряду.

— Действуйте, господин полковник. Приказываю! Выдвинуться к Сагритлохскому мосту, перейти на правый берег и занять село Ашильту, понуждая милицию действовать энергичнее. Доставить отряду провиант. Помните, господин полковник! От вас зависит сама судьба экспедиции. Еще немного — и мы будем голодать.

Катенин справился[2]. Летучий отряд по узкой тропинке вдоль реки добрался до моста, которого, как такового, не оказалось, лишь остатки. Но флигель-адъютант смог и людей переправить за полчаса, и соединиться с обозом, и на канате перетащить на левый берег вьюки с сухарями. Чеченский отряд взбодрился и с энергией приступил к возведению переправы. С обеих сторон реки наваливали камни. На них — брусья в несколько рядов, связанные виноградной лозой. Каждый новый ряд немного выдвигали дальше нижнего. Поверх устроили настил. Получилось нечто вроде арки длиной в 12 саженей. По этому подобию моста, не выдерживающего даже веса лошадей с пушками, войска переправились на правый берег Андийского Койсу. Орудия перетянули на канатах. Удерживая оба берега — у Чирката и Ашильты, русские отрезали Шамиля от Аварии. Можно было приступать к осаде Ахульго.

Первым делом заняли Ашильту — аул, которому уже досталось два года назад от генерала Фези. Жители из него ушли при подходе русских. В великолепных садах, устроенных на рукотворных террасах с искусственным орошением, стояли нукеры Ахмет-хана. На них напали люди Шамиля. Аварцы отступили. Катенин отправил куринцев очистить виноградники от мюридов.

Вася бежал вместе со всеми, примкнув штык к штуцеру. Солдаты на него поглядывали одобрительно и сочувственно. К его папахе уже привыкли. Сами стали такие носить. В горах в фуражке не побегаешь. Еще унтер знатно отличился в Аргвани, многих спас, когда резались в тесных саклях. Но с крестом его прокатили. Пулло его не считал уже своим. Пускай Дорохов его награждает. Милов не возмущался, чем удивил сослуживцев. Второй Георгий — и можно стать офицером. Он же думал по-другому. На черта ему в командиры? Не его это, совсем не его… Командовать солдатами он не рвался.

Среди виноградных лоз завязался бой. Шашки и кинжалы горцев, отбитые штыком, безжалостно кромсали сочные зеленые листья. На мохнатые соцветья падали капли крови. Быть может, так родился красный гимринский сорт винограда?

Васе был знаком страх. Не раз, не два, а сотни раз он испытывал это чувство, пока служил контрактником. Относился к этому с пониманием. В первом же бою его испытал. Стыдился. А Искандер, ставший его лучшим другом впоследствии, наоборот, в шутку дал ему тогда по шее, сказав, что не нужно будь дураком. Не нужно мнить себя Терминатором. Страх — нормальное чувство в бою. И, более того, необходимое для настоящего воина. Страх удерживает тебя от глупых поступков, заставляет быть внимательным и сосредоточенным. Нет достоинства в пренебрежении к смерти, поучал его тогда Искандер. И страх совсем не означает трусость. Трусость, да, непозволительна, не достойна настоящего мужчины. А страх — норма. Если ты не хочешь сгинуть по глупости, принеся горе всем своим близким.

— Знаешь, что сказал один умный человек? — спросил его друг и наставник.

— Что?

— «Храбрость — это страх, который помолился»!

Вася эти уроки усвоил. Всегда воевал с умом. И другом лучшим стал для Искандера и за свою воинскую сноровку, и за то, что ни разу не струсил. Когда нужно — выручал и становился грудью за друзей.

И сейчас Васе было страшно. Но это был страх другого рода. Страх за людей, что с этой стороны, что с той, творящих такое зло. Он никак не мог уложить в голове образ горца, как врага. Не получалось. Он пришел из времени, где потомки этих людей, которые сейчас с редким ожесточением и невиданной храбростью стояли напротив Васи, пытаясь убить и его, и соратников, были лучшими друзьями, с которыми он, плечом к плечу, воевал с настоящими врагами. Теми, кто забыл все, что их когда-то объединяло, превратившись в совершенных манкуртов.

Васе было страшно. Он убивал и не мог освободиться от мысли, что, может быть, только что он убил пращура Искандара или приятеля из соседней роты, дага Магомета. Рядом с ним падал русский солдат, и Вася думал о том, что, кто знает, а вдруг это пращур понтера и задаваки Сашки Спеца. И все, что сейчас хотелось Васе более всего, так это перестать стрелять, колоть штыком, остановиться и заорать, чтобы его все услышали:

— Что вы делаете люди⁈ Хватит! Мы оставим здесь тысячи наших и ваших людей бессмысленно. Мы скоро будем жить вместе, в одной стране. Так на хрена все это⁈

Вася понимал, что никто ему не поверит, даже если он раскроет свою тайну. И от этого ему было горше и больнее. Он, стиснув зубы, чтобы не завыть, продолжал стрелять, колоть штыком, думая о том, что лишает жизни своих друзей, что с каждым им убитым падает очередной лист с генеалогического древа Искандара, Магомета, Мусы, Гаджи…

Коста. Лондон, середина мая по н. ст. 1839 года.

Как и обещал, Юрьевич вернулся к разговору о перспективах брака с королевой на второй день.

— Понимает ли Ваше Высочество все трудности, с коими придется столкнуться в случае заключения брака с английской королевой?

— Что вы имеете в виду, Семен Алексеевич?

— По английским законам вас будет ждать судьба принца-регента. Вы будете совершенно отрешены от власти и ограничитесь исключительно представительскими функциям. Станете не королем, а тенью королевы. Ваши траты будут контролироваться людьми низкого происхождения. Вы будете зависеть от мнения толпы. От черни!

— Не может быть!

— Все именно так и обстоит. И вы забыли об уготованной вам великой роли. Вы не обычный великий князь. Вы наследник престола. Вам присягает вся Россия. На вас молятся. Возлагают надежды с точки зрения непрерывности династии. Вас специально готовили. От вас ждут великих свершений!

— Возможно ли надеяться, что Виктория отречется от трона и уедет со мной в Россию?

— Вы сами мне сказали, что у этой маленькой женщины сильная воля. Она рождена королевой и ею останется.

— Зависеть от мнения черни? Что за абсурд⁈

— Такова Британия, Ваше Высочество. Сама королева вынуждена с этим считаться.

В справедливости слов Юрьевича мы смогли убедиться тем же днем. Отправились на скачки в Аскот — на национальный праздник, по мнению англичан. На трибуне с балконом, опиравшимся на колонны, встретились с королевой. Она была приветлива и все время улыбалась Александру. Его встретили овациями собравшиеся толпы, но с королевой что-то пошло не так. Когда она отправилась вручать приз жокею, все почему-то принялись скандировать:

— Миссис Мельбурн! Миссис Мельбурн!

— Почему так кричат? — удивился Цесаревич. — Разве лорд Мельбурн женат?

— Не обращайте внимания! — отмахнулась Виктория. — Только вообразите! Я спросила жокея: «Сколько ты весишь?» И знаете, что он мне ответил? «Простите, мадам, но хозяин велел мне никому не говорить свой вес».

Все рассмеялись.

— Какая простота!

Не знаю, не знаю… Мне показалось, что королева технично перевела разговор на отвлеченную тему. Но Юрьевич прав: в Британии монархи вынуждены терпеть наглость толпы. Очевидно же, это было оскорбление, которое Виктория проглотила.

У меня не шла из головы эта сцена, пока мы добирались из Аскота до лондонских доков. Кого бы спросить, что она значит? Оценил ли ее Цесаревич, сделал выводы? Кажется, нет. Он только и говорил что об англизированных лошадях, которых разводили в королевстве и которые постепенно завоевывали популярность в России. Смеялся над неправильным стартом одного из забегов, который пришлось повторить. И снова восторгался Викторией. Влюбленные слепы!

… Доки меня поразили. Я думал, что там просто строят корабли. Так оно и было. «Владычица морей» выплыла из верфей на Темзе. Огромные суда для Ост-Индской компании, боевые фрегаты и линейные корабли и сотни, тысячи «торговцев» — все это собиралось и оснащалось неподалёку от Вестминстера и Лондонского моста, в Дептфорде, Вулидже и Блэкуолле.

Но еще более удивительным было зрелище Лондонского пула, участка реки от Лондонского моста к Лаймхаузу. Он был буквально забит трехмачтовыми судами, пришедшими со всего мира. Все пять доков с прилегающими каналами — настоящими улицами из кораблей — закрывала гигантская паутина из бесчисленного такелажа. Склады лопались от переполнявших их бочек, ящиков и тюков с яванскими специями, американским хлопком, сахарным тростником из Доминиканы, ценным деревом из Южной Америки и китайским чаем.

— В год сюда заходят 40000 судов, — с гордостью поведал нам сопровождающий. — В любой момент в доках может находиться от пяти до шести тысяч кораблей!

«Как здесь можно отыскать Белла, как мне советовал аукционист из Бонхамз? Здесь могут спрятаться тысячи Беллов и ни одного не удастся найти! А время между тем идет и отъезд не за горами».

— Можно ли найти шиппера, лишившегося зафрахтованного судна? — закинул я удочку.

— Вам стоит обратиться в контору Ллойда. Это не здесь, это в Сити.

Вряд ли страховщики окажутся столь же продажны, как клерки из аукционных домов. Впрочем, попытка не пытка. Попробую закинуть удочку, когда уедет Цесаревич. Пока он в Лондоне, у меня слишком напряженный график.

… График был не просто напряженным — перенасыщенным! Александру явно требовалась передышка. Слишком много приемов и официальных мероприятий.

— Быть может, напроситься в гости к королеве в Виндзорский замок? — набравшись наглости, предложил я. — Вашему Высочеству не помешает отдохнуть на природе.

Юрьевич метнул на меня гневный взгляд. Ему явно не понравилось, что я взял на себя роль сводника. Но у меня были на то причины.

Не только потому, что поблизости от Винздора проживал так нужный мне сэр Мосли. Но и потому, что я полностью переменил свою точку зрения на перспективы романа Александра и Виктории.

— Что тебя сподвигло? — грозно спросила меня Тамара, когда мы остались одни.

— Смотр войск, который провел Цесаревич в Сент-Джеймсском парке.

— Коста! — требовательно изогнула бровь фифа.

Конечно, требовались разъяснения. Где английская армия и где зарождающийся роман между двумя двадцатилетними, пусть и венценосными, особами?

— Понимаешь… — начал я свой рассказ.

… В Сент-Джеймсском парке было по-летнему светло, тепло и зелено. Плавали лебеди в пруду около Букингемского Дворца. Сводный военный оркестр играл бравурные марши. Наследник русского престола в окружении своей свиты и английских офицеров принимал парад гвардейской легкой кавалерии. Из уважения к проходящему церемониальной рысью роду войск он нарядился в гусарский красный ментик русского лейб-гвардейского полка, над которым шефствовал. Гусары, по его мнению, должны быть по сердцу английским драгунам куда больше, чем кавалергарды.

— 4-й Ее королевского Величества легкий драгунский полк! Два эскадрона этого полка в настоящий момент в Афганистане! Армия скажет свое слово в войне с афганцами, — объяснил красномундирный седовласый генерал, указывая на конные ряды одетых в синее кавалеристов[3].

Александр отдал честь. Все последовали его примеру.

— Наверное, служить в таком полку столь же почетно, как в русских лейб-гвардейских?

— Истинная правда, Ваше высочество! Представители знатнейших фамилий, желающие посвятить себя военной службе, считают за честь присоединиться к этому полку!

— Правда ли, что офицерские патенты могут приобрести люди, не принадлежащие к аристократии?

— Увы, это так!

— И сколько же стоит возможность командовать теми, кто по рождению стоит выше? — Наследник недовольно поджал губы.

— Сложно сказать, Ваше Высочество!

—?

— Существует как бы две цены — официальная и «сверхустановленная». На Чарльз-стрит есть компания стряпчих, которые ведают делами о продаже. Если офицер решает покинуть воинскую службу, он обращается к ним, чтобы подороже продать свой чин. За сколько? Кто же расскажет⁈ Но дорого! А в гвардейских частях — тем более. Я слышал, что полковничья должность у гусар обошлась ее нынешнему владельцу в сорок тысяч фунтов.

— Безумие!

Наследник говорил о самом факте торговли званиями, но его собеседник понял по-своему.

— В гвардии щедрые отпускные, да и служба легче. Оно того стоит!

Пока шел этот странный разговор, я никак не мог вспомнить, о чем мне напоминает 4-й драгунский. Что-то знакомое в этих синих мундирах. На ум сами собой пришли позабытые строчки:

Долина в две мили — редут недалече…

Услышав: «По коням, вперед!»,

Долиною смерти, под шквалом картечи,

Отважные скачут шестьсот…

Конечно! Ну вот же оно! Атака легкой бригады под Балаклавой! В ней участвовали, в том числе, эти ребята, которые проходят мимо стройными рядами и которым отдает честь будущий русский Император. Быть может, и не они, а их братья или выросшие сыновья. Не важно! Главное то, что передо мной не просто драгуны, а потенциальные смертники. Или те, кто будет топтать копытами своих чистокровных скакунов землю, на которой мой кум растит виноград!

Как избежать подобного исхода?

Я искоса посмотрел на Александра. Если его роман с королевой увенчается браком, кто знает, случится ли вообще Крымская война? Русский принц не позволит свершиться непоправимому с его родиной. Пускай толпа его будет освистывать и ненавидеть, науськиваемая мистерами Урквартами. Пускай Россия лишится своего Царя-Освободителя, но зато избежит позора Парижского мира. Цена, на мой взгляд, адекватная.

Я не мог все это объяснить Тамаре. Поэтому закончил свой рассказ просто:

— Понимаешь! Это знак свыше! Русский Цесаревич принимает парад английской армии, с которой нам предстоит в скором времени столкнуться!

— С чего такая уверенность, муж мой?

— А с кем я сражался последние годы? Чьи интриги пресекал на корню? Англичане и ещё раз англичане! Сначала впереди идут шпионы. За ними следует армия! Всего два года назад существовала реальная угроза столкновения флотов. Думаешь, она исчезла? Как ты думаешь, чем сейчас занят наш знакомый, дипломат Кудрявцев? Как раз и решает вопросы так, чтобы исключить саму возможность конфликта!

— И ты решил, что брак Александра и Виктории — лучшее решение! Тебе виднее, а я всего лишь глупая женщина и мало смыслю в политике, — с иронией добавила Тамара. — Но учти, эта крошка съест нашего гиганта не поперхнувшись!

[1] Шамхал Тарковский — правитель кумыков Дагестана. Шамхальство — древнее государство, вошедшее в состав Российской империи еще при Петре I, сохранив автономию. Ахмет-хан (так в русских источниках того времени) — правитель аварского Мехтулинского ханства. Оба активно участвовали в Кавказской войне на стороне русских.

[2] Флигель-адъютант Катенин более ничем не отличился и вскоре покинул Чеченский отряд. Получил за эту операцию золотое оружие по представлению Граббе. Он такого страху нагнал на «кавказцев», что его задабривали любым способом.

[3] В первой англо-афганской войне 1838–1842 гг. наряду с войсками Ост-Индской компании участвовали части регулярных войск Британской Империи.

Глава 13

Вася. Ахульго, 12 июня 1839 года.

Когда Вася увидел Ахульго с высоты Чирката, только и смог, что выдавить из себя:

— Эээ…

— Вот тебе и «э», — передразнили его сослуживцы. — Ишь, где аул построили, проклятые. Да еще башни у них странные, низкие. Одно слово, гнездо орлиное.

— Влезем? — с сомнением спросил Вася.

— Знамо нельзя!

— Никак?

— Никоим образом.

— Стало быть, и взять нельзя? А коли прикажут?

— Дурак ты, братец! — влез в разговор седой фельдфебель. — Чаво тут спрашивать? Прикажут — возьмем!

Милов засомневался. А как тут ни взяться замешательству при взгляде на пик размером с 22-этажный дом, на который нужно смотреть, задрав голову до отказа? И похожий на него своей формой, ибо с трех сторон имел отвесные скаты. Как на него забраться?[1]

И это только самый малый из пиков. За ним еще один — существенно выше. А подход к ним стерегла и вовсе «незалазная» гора, увенчанная острой, как клык, скалой, из-за которой выглядывала пристройка с бойницами.

Андийское Койсу петлей огибало два огромных утеса, образующих как бы полуостров. Их разделяло неширокое ущелье, по дну которого текла речка Ашильтинка. На утесе поменьше, прозванным Ахуль гох, Набатная Гора, приткнулось село с одноименным названием. Оно теснилось на небольшой площадке, зарывшись в скальную породу. С трех сторон его защищали страшные кручи. Сообщение с миром шло по узкому перешейку, соединявшему утес с хребтом, протянувшимся вдоль берега Койсу. С соседнего утеса, на котором Шамиль устроил еще одно селение, точно такой же перешеек вел к горе, господствующей над местностью. Так и повелось — Старый Ахульго и Новый Ахульго. Они соединялись над пропастью канатным мостом и несколькими бревнами в одном месте, где два утеса максимально сближались. От хлипкой переправы до дна ущелья — сорок метров. От селений к этому переходу вели узкие неудобные тропинки, оборудованные деревянными мостками. Склоны над Ашильтинкой были изрыты пещерами, как и те, которые вели к Койсу. До некоторых пещер можно было добраться лишь по веревке.

Пещеры вообще играли важную роль в жизни двух аулов. Многие сакли имели собственные, чтобы спасаться в жару, когда летом казалось, что плавились даже камни в этом суровом и диком краю среди бесплодных гор, покрытых трещинами. В них планировали укрываться от артиллерии русских, когда начнется осада.

То, что русские рано или поздно придут, Шамиль не сомневался. Он деятельно укреплял оба аула, используя ошибки прошлого, подсказки специалистов и складки местности. От высоких башен отказались. Те немногие, которые возвели, укрепили земляными насыпями. Оба перешейка были глубоко перекопаны. За ними стояли каменные постройки с бойницами. От них шли углублённые канавы-траншеи, частично перекрытые сверху. В Новом Ахульго сакли были скрыты за покатостями, заглублены и соединены переходами. Тщательно были продуманы позиции, оборудованные ложементами, завалами, баррикадами и рвами со скрытыми капонирами. Оттуда можно было без труда поражать продольным и перекрестным огнем все тропинки и уступы, ведущие на оба утеса. Где бы ни показались урусы, сотни выстрелов сошлись бы в этой точке.

Эта с искусством устроенная оборонительная система была создана горским самородком — ученым и судьей Сурхаем из Коло. Ключом к ней была башня Шалатлул гох, прозванная русскими Сурхаевой. Каменная трехъярусная постройка была мастерски вписана в скалы и огромные камни. Она стояла на небольшой сорокаметровой площадке на вершине горы, возвышавшейся над Старым и Новым Ахульго. Ее оборону Шамиль мог доверить лишь одному человеку. Тому, кого называли его правой рукой. Али-беку из Хунзаха, кадию и ученому, как и Сурхай, вдохновенному оратору и бесстрашному воину.

В Ахульго собрались самые преданные делу имама — те, чьи сердца не напугать русскими пушками и штыками. Шамиль потерял почти всех муртазеков в Аргвани[2]. Теперь со всего Дагестана собрались мюриды. Одна тысяча бесстрашных. Из Хунзаха, Ашильты, Аргвани, Бурунтая, Чиркея, Дарго, Орчо, Гимры, Гергебиля и многих других аулов, в которых еще цвели сады или уже были срублены и осквернены захватчиками. Пришли с семьями — с женами и детьми, готовые стать праведниками, покинув этот мир с кровью врага на руках. Их мужество и фанатичная решимость вдохновляла. Скорее сам Шамиль, чем они, дрогнет, сраженный состраданием к своим людям.

— Мы клялись умереть в борьбе с безбожниками, каковы бы они ни были — тайные или открытые — и исполним свою клятву, не отступая ни перед какими обстоятельствами и соображениями. Наша крепость — не стены, не скалы, не траншеи. Наша крепость — это вы, мои ученики.

Бравый и неустрашимый вояка, Бабал Мухаммед из Игнала, и почтенный ученый, племянник первого имама, Осман из Балахуны, выразили общее мнение:

— Станем шахидами!

— Да будет так! — ответил имам людям, выбравшим свой путь и его конец.

Шамиль знал, что его не ждет мученическая смерть на войне с неверными. Его ждала Медина. На знамени имама было написано: «Не проявляйте слабость в бою, будьте терпеливы в трудности; смерть не настигнет, пока не наступит отведённый срок». Его, Шамиля, срок наступит нескоро. Откуда знал? Просто знал. Однажды ему открылось, что его ждет великое будущее. Годы сражений. Взлеты и падения. Рождённый в простой семье в ауле Гимры, он подарит свое имя сыновьям, и люди будут чтить имя Шамиля и через двести лет[3].

Очень образованный человек, знаток тариката и прочих суфийских учений, имам не знал равных в богословских спорах и владел секретными религиозными практиками. Когда в марте жалкий муфтий из Тифлиса попробовал его приструнить словами пророка «Всякое нововведение есть противообычие, всякое противообычие есть заблуждение, а всякое заблуждение в Огне», Шамиль лишь усмехнулся. Он мог достойно ответить, но лишь прогнал плетьми посланцев казанского богослова со словами: «Всякий, поднимающий оружие против истины, поднимет его на свою погибель!»

Теперь пришел черед узнать, найдут ли неверные свою смерть под стенами Ахульго? Мужество мюридов — бесценно. Мощные заслоны Ахульго — непреодолимы. Но есть и третье слагаемое будущего успеха. Воля! Его, имама, воля была способна сокрушать камни и поворачивать реки.

Но и его противник, Граббе, обладал волей не меньшей. Он видел перед собой не крепость. Не логово мятежника. Не конечную цель кампании, поставленную ему Императором. Перед ним была вершина всей его жизни. Тщеславие, непомерные амбиции — вот рычаг, который двигал Павлом Христофоровичем, храбрейшим из храбрых, но потерявшим связь с реальностью. Вписать свое имя в историю, сокрушив неприступную твердыню, — ради этого можно было рискнуть!

Через сорок лет один философ остроумно заметит: когда сталкиваются противоборствующие воли, получается то, чего никто не хотел. Ни Шамиль, ни Граббе об этом не знали, но упорно шли именно к такому финалу. Но до него оставались еще два месяца. А пока один готовил своих людей к обороне, а другой — к осаде. В тайне генерал понимал ее бесперспективность с теми силами, которые были в его распоряжении. Да и не нужна была ему просто сдача изнуренного гарнизона. Нужна была решительная победа, которая в веках прославит его имя!

Штурмовать слету — избави бог! Ахульго — не Терингул, нахрапом не возьмёшь. Но не таков был генерал Граббе, чтобы тратить время на осаду, на подробную разведку и долгую артподготовку. 12 июля подошли к крепости. На следующий день батальону апшеронцев было приказано сходу броситься на Старый Ахульго. Только напрасно людей положили. Даже ров не смогли преодолеть. И вытащить раненых смельчаков до темноты.

Пришлось приступить к долгой подготовке. Войска осторожно обкладывали подступы к крепости, неся уже первые потери. Прощупывали слабые места. Выбирали места для позиций батарей. Устраивали бивуаки.

Унтер-офицера Девяткина вместе с ротой куринцев отправили строить водопровод. Взвалив на одно плечо кирку, а на другое — свой двуствольный мушкет с примкнутым штыком, он зашагал в гору. Напевал про себя: «Не кочегары, мы не плотники, но сожалений горьких нет как нет. Мы водопроводчики-высотники, да, и с высоты вам шлем привет»!

Коста. Винздор, середина мая по н. ст. 1839 года.

Ветер с Темзы — не зловонный, а приятный, поскольку мы покинули Лондон — трепал кудри Цесаревича и холодил мой бритый череп. Мы плыли в Виндзор на королевском баркасе, получив приглашение от Виктории присоединиться к ней на три дня в загородной поездке. Этакий уик-энд с выездом на дачу в приятной компании. Добраться по реке до замка — самый оптимальный способ. Железнодорожную ветку еще не построили, но через два года обещали открыть станцию неподалеку от Винздора и выделить королеве собственный поезд. Но это все в планах. Так что добирались по старинке, как и английские венценосные пращуры в прошлом веке.

Баркас имел 20 метров в длину и чуть более двух метров в ширину. Соответствуя своему королевскому предназначению, он выглядел довольно эффектно и явно выделялся среди всей прочей плавучей речной «братии». Трудно было не отметить изящную, позолоченную и отлакированную искусную резьбу, которая украшала нос и корму баркаса. И команда баркаса — 22 гребца — отвечала требованиям особого судна. Все были как на подбор — удалые молодцы. И одеты не в абы что, а в алые ливреи. В алые же, но куртки были наряжены десять гребцов на сопровождавшем баркас адмиральском катере.

Мы с Томой, пользуясь тем, что никакой службы от меня не требовали, отошли как можно подальше от венценосной особы. Плюнули на условности, этикет. Стояли обнявшись. Тома была передо мной. Я её прикрывал от чужих взоров. Так что наши объятия не особо-то и были видны. Да и никто не обращал на нас внимания. Что понятно: все достаточно устали за предыдущие дни с беготней, танцами, речами и рукопожатиями. И этот короткий переезд для всех сейчас стал настоящей отдушиной. Перерывом перед новыми забегами.

Тамара была задумчива. Я видел, что она вся в своих мыслях. Проплывавший мимо пейзаж она просто наблюдала на периферии своего сознания. Мягко улыбалась своим мыслям.

— А я знаю, о чем ты сейчас думаешь! — я наклонился к её ушку.

Тамара тут же повела плечиком и хохотнула. Ей было щекотно.

— Ну, давай, удиви меня! — она погладила меня по щеке.

— Ты думаешь, что всего пару лет назад ты щипала лебедя во дворе своего дома в Вани. А сейчас в нескольких тысячах километрах от него плывешь на королевском баркасе рядом с наследником императорского престола!

Тамара улыбнулась.

— Прежде всего, я плыву рядом со своим любимым мужем! А уж после… Да, ты угадал!

— В голове не укладывается?

— С трудом, — усмехнулась Тома. — Но я не только об этом думаю.

— О чем еще?

— Что все это, как появилось неожиданно, так и может исчезнуть!

— Тома!

— Нет, нет! Я же не думаю, что мы останемся у разбитого корыта! Просто…

— Страшно?

— Нет, любимый. Вместе мы с тобой всё переживем. Поэтому не страшно. Но, если завтра я опять окажусь во дворе дома Вани, а ты будешь сидеть рядом со мной, я не буду горевать.

— Да, любимая! Быть рядом с тобой — все, что мне нужно.

— Только дай мне слово, Коста… — Тамара обернулась ко мне.

— Да, любимая. Все, что пожелаешь. Говори.

— Обещай мне, что ты разыщешь меня на том свете! — судя по взору, по дрожащему голосу, Тамара не шутила.

— Милая…

— Просто дай мне слово.

— Я обещаю, что переверну тот свет, но найду тебя!

— Вот так хорошо! — Тамара улыбнулась и быстро меня поцеловала. В обществе было не принято проявлять на людях подобные знаки внимания.

Жена опять повернулась в сторону берега и сразу кивнула в сторону постепенно открывавшейся в этот момент резиденции британских монархов. Баркас подплывал к Виндзору. Все тут же ожили. Цесаревич — прежде всего. Начали делиться впечатлениями.

«Да, уж, — подумал я. — Понятно, почему нынешняя династия в начале XX века стала называться Виндзорами. Во-первых, все лучше звучит, чем Саксен-Кобург-Готская. И короче. И значительнее. А, во-вторых, замок того заслуживает. Махина видная и внушительная, ничего не скажешь! Прям, сразу видно, что не хухры-мухры, а королевская резиденция. Главная и основная официальная. Соответствует величию, так сказать. А наш Кремль ни в чем не уступает, между прочим. И явно повеселей, чем этот средневековый монстр!»

Как только сошли с баркаса, к нам подбежал сияющий Гудсон. Про себя отметил сразу, что подобный вид англичан меня всегда настораживает. Прежде всего, жду от них подвоха. А уж потом — добрых вестей. Но его заявление никак нельзя было воспринять, как очередную ловушку или гадость, к коим островитяне так склонны.

— У меня для вас хорошая новость! — начал Гудсон, еще больше заставив меня напрячься.

— Да, — я всматривался в его веселое лицо, пытаясь уловить вранье и фальшь.

— Охрана Цесаревича — задача стражи замка. Поэтому вам выделен отдельный коттедж. Вас проводят. Наслаждайтесь свежим воздухом. Гуляйте. Ни о чем не беспокойтесь. Уверяю, здесь вам не придется пинать поляков или кого еще.

Вроде, говорил искренне. Никакой подоплеки я не заметил. Расслабился.

— Действительно, хорошая новость! — согласился я.

— Значит, возражений не последует? — рассмеялся Гудсон.

— На этот раз — нет! — я поддержал его смех.

— Славно! Тогда — отдыхайте!

Гудсон побежал дальше. Мы последовали за королевским слугой в свой отдельный коттедж.

— В общем, надо признать, что такой поворот, как нельзя вовремя! — сообщил я своим спутникам.

— Почему? — поинтересовалась жена.

— Как раз займемся Библией Фалилея! Надеюсь, успеем, прежде чем опять начнется круговерть!

— Да, это хорошо! — согласилась жена.

В коттедже женушка решила прежде отдохнуть пару часов, а уж потом исследовать окрестности. Фалилея я оставил при ней. Сам с Бахадуром направился на другой берег, в Итон, на поиски коттеджа «Пьяный бык» и рекогносцировку.

Темза в этом месте была всего метров в двадцать шириной. Так что лодочнику пришлось лишь, практически, пару раз взмахнуть веслами, чтобы переправить нас на нужный берег. Начали свою прогулку по Итону под ворчание Бахадура. Его возмутило, что за эти несколько гребков лодочник взял непомерно большую оплату. Я его успокоил.

— Все равно выхода не было. Не брать же ялик на абордаж?

Пират, вздохнув, согласился. Но моя шутка его явно навела на опасные мысли.

Городком не любовались, хотя он того стоил. Не до этого было. И попусту шляться по нему не намеревались. Поэтому я у первого же встречного спросил про «Пьяного быка». Первым встречным оказалась лихая бабенка, типичного для этого времени английского разлива. В том смысле, что была не плоской доской, как англичанки будущего — поклонницы Твигги, а вполне себе упитанной дамой, чуть за тридцать, в самом соку и с выдающейся грудью. Классическая молочница. Бахадур тут же забыл о негодяе-лодочнике, сразу растаял, словно мороженое на солнцепеке, и теперь стоял, не сводя глаз с приличного выреза на простеньком платье, за которым в такт словам женщины колыхались её необъятные груди! Женщина, рассказывая мне про дорогу, конечно, заметила восторженный взгляд араба. Не смутилась. Наоборот, чуть приосанилась, чтобы грудь заиграла новыми «красками»! Еще несколько мгновений, и я остался бы без напарника! Алжирец уже лежал лужицей возле её ног! Благо, женщина все объяснила. Добавила, что Мосли живет затворником и никого не принимает, в округе слывет чудаком, с котором лучше вовсе не иметь дела. Я примерно так все себе и представлял. Поблагодарил. Женщина кокетливо кивнула, собиралась уже проследовать своей дорогой, но тут Бахадур крепко взял меня за руку и издал свой требовательный гортанный звук. Женщина остановилась. Смотрела с любопытством. Бахадур сжимал мою руку все крепче и крепче. Я сдался.

— Прошу прощения, уважаемая леди! — начал я, вызвав одобрительный смешок за «леди». — Не сочтите это за наглость. Мой друг, его зовут Бахадур, настолько вами впечатлен, что спрашивает, возможно ли ему навестить вас завтра вечером?

— А сам он не может это сказать? — улыбнулась дама.

— Увы! Он не знает языка. И это не беда, в общем. Он — немой!

— Ох! — начала срабатывать извечная жалость женщин к несчастному Бахадуру.

— Да, да! Ему отрезали язык!

— Ох! — женщина покачала головой, с интересом разглядывая синеглазку-араба. — И как же мы будем общаться? — пришла она в себя и задала вполне разумный вопрос.

— Прошу прощения, как вас зовут?

— Маргарет!

— Поверьте мне, Маргарет, если вы осчастливите его свиданием, слов не понадобится!

Маргарет вспыхнула, потом рассмеялась.

— Я живу вон там! — указала на самый крайний дом.

Бахадур понял по её улыбке и жесту, что Маргарет не против. Улыбнулся. Наконец, отпустил мою руку. Поклонился женщине.

— Он будет у вас завтра вечером в…? — я продолжал сводническую роль.

— В 10. Не раньше. И чтобы…

— Уверяю вас, Маргарет. Он придет и уйдет незамеченным!

Маргарет кивнула, рассмеялась, и пошла к своему дому, энергично покачивая бедрами.

Я пнул Бахадура.

— Нашел время, дон Хуан!

Пирату было плевать. Он весь уже был в объятиях Маргарет.

— Хоть купи ей что-нибудь! — ворчал я.

Бахадур только усмехнулся: мол, не учи ученого!

Быстро нашли нужный нам коттедж. Быстро все осмотрели. Уютный домик в окружении сада. Совсем не крепость. Приют мечтателя.

— Забор — дрянь! — указал мне Бахадур.

— И хорошо! — согласился я. — И какой план у тебя? Только, прошу, не начинай мне говорить, что будешь ножи метать в руки-ноги!

— Зачем? — удивился пират.

— И на том спасибо! Пойдем в обход.

Обошли дом. Я ткнул в дверь черного хода. Посмотрел на Бахадура. Тот был на все согласен. Чем криминальнее, тем лучше. В добрых традициях понаехавших в Туманный Альбион.

— Кража со взломом. Эти англичане в провинции — как дети. Не ждут подобной дерзости. Заметил? На окнах нет решеток, во дворе — ни собаки, ни сторожа, — вздохнул я. — По-тихому все обтяпаем. Сможем?

— А есть другой выход? — спросил пират.

— Да сотни! — ответил я горячо. — Только времени у нас нет! Ладно, пошли. Чего тут зря светиться! Хотя плевать! Кто заподозрит в гостях самой королевы парочку громил⁈

Двинулись в обратный путь. Проходили мимо паба.

— Горло промочим? — предложил Бахадур.

— Хорошо!

Я не мог ему отказать. Пират подсел на местный эль. Нравился ему очень. Да и мне тоже.

Сели. Заказал эль. Потом толкнул Бахадура.

—?

— А не хочешь попробовать их знаменитый пудинг?

— А ты?

— И я, конечно! Нужно! Все-таки их национальное блюдо! Мало ли! — я усмехнулся. — Вдруг завтра ночью твоя Маргарет тебе его подаст! Будешь готов!

— Хорошо! — довод убедил и заставил улыбнуться алжирца.

Принесли нам «ихний» пудинг. Что я, что Бахадур, давясь, с трудом проглотили по кусочку. На алжирца было больно смотреть. Видимо, представил себе картину с Маргарет и большим куском пудинга, которым она его угостит. Мне же так и хотелось сказать: «Какая гадость… Какая гадость — этот ваш пудинг!»

Быстро и одним махом запили национальный английский гастрономический конфуз элем. Тут не подкопаешься. Эль был отличным!

… Мой план по сравнительно честному отъему у сэра Джоносона Мосли, эсквайра, Библии (возвращение краденого не есть преступление!), не вызвал у грузинской дворянки, по совместительству, моей дражайшей супруги, никакого восторга. Наоборот. Она презрительно выпятила губки, фыркнула и толкнула небольшую речь, смысл которой сводился к тому, что мы с Бахадуром превратились в обычных гопников, растерявших все понятия о благородстве настоящих джентльменов. Лондонский смог все ж таки затуманил мозги моей ненаглядной. Прониклась симпатиями к острову и его традициям. Ну, да ладно. Её позиция мне была понятна. Более того, я ожидал, что увижу её выпяченные губки. Но чего я совсем не ожидал, так это реакции Фалилея. В первый раз за все время нашего знакомства я увидел, как спокойствие его покинуло. В один миг каменная маска слетела с его лица, он часто задышал и, повысив (!) голос, высказал свое категорическое неприятие моего плана. (К своей чести, после случая с Бахадуром на корабле, когда он по моей вине получил по голове, я зарёкся называть свой план «выдающимся»). Я оторопел. Попросил разъяснений.

— Это Библия. Святая книга. Нельзя воровать! — Фалилей никак не мог успокоиться.

Я беспомощно взглянул на Тамару. Она ехидно улыбнулась: получил? То есть, поддержки от неё ждать не следовало. Посмотрел на Бахадура. Тот со скучающим лицом вертел свой ножичек в руках. Весь его вид говорил о том, что ему все равно. Из серии — хотите, пойдем ментов резать, хотите, хоть завтра разбежимся! Тем более, что завтра его ждала Маргарет! Помощи было ждать неоткуда. Я вздохнул. Потом произнёс пламенную речь. Упирал на то, что мы ограничены во времени. Сильно ограничены. Потому что все-таки наша, а в особенности, моя главная задача — заниматься Цесаревичем. Не будь этакой «обузы» я, конечно, разработал бы другой план, который устроил бы щепетильного Фалилея. Но — в другой раз. Сейчас я не видел иного выхода. В конце я клятвенно заверил эфиопа, что по возвращении в Тифлис обязательно схожу в церковь и поставлю самую большую свечу во искупление этого греха. Даже обращусь к священнику, чтобы он наложил на меня какую-нибудь епитимью!

Фалилея моя речь не убедила и не успокоила. Тут я взбрыкнул!

«Твою ж! Можно подумать мне это нужно? Нет, нужно, конечно. Обещание ему давал! И все равно! Я же подставляюсь! Я! Лицо, приближенное к императорскому и королевскому тронам! Готов так рискнуть, чтобы вернуть ему священную книгу! Так нет же! Фифа фыркает и губки надувает, а эфиоп не желает участвовать, потому что это не комильфо и не богоугодно!»

— Всё! — сказал вслух. — Нравится вам, не нравится, другого варианта и не вижу, и не могу предложить! Поэтому споры заканчиваем. Мы с Бахадуром идем на дело! Если не хочешь, оставайся, Фалилей.

— Не хочу! ­– ответил Фалилей и выбежал из коттеджа.

Я выругался под нос, вызвав гневную отповедь Тамары. После взбучки, ушла в спальню. Посмотрел на Бахадура. Тот лишь усмехнулся.

— Много слов! — напомнил мне свой главный принцип. — Пойдём уже что ли?

— Подождём еще несколько часов, чтобы совсем стемнело! — вздохнул я и поплелся в спальню, надеясь вымолить прощение и успокоить женушку.

Получилось пятьдесят на пятьдесят. Полного прощения не получил. Моя грузинка все равно считала идею плохой, но зато согласилась на успокоительную процедуру, поскольку место было новым: следовало и его «пометить»!

Так старался, что заснул. Разбудил стук алжирца. Тамары рядом не оказалось. Пришлось вставать и идти открывать дверь.

— Время! Готов? — спросил Бахадур.

— Дай одеться!

Бахадур только возвёл свои голубые глаза к потолку и пошел на выход. В сторону Темзы, где нам еще предстояло раздобыть лодку.

[1] Знаменитая картина Рубо «Штурм Ахульго», чудом уцелевшая в ВОВ, но превратившаяся в лохмотья, не имела никакого отношения к подлинной местности. Рубо писал ее со слов очевидцев. Предполагаем, исходя из отрывочных данных, что высота самого малого утеса, старого Ахульго, была примерно 100 метров. Новый Ахульго был еще выше и возвышался над Старым.

[2] Муртазеки — наёмные воины, те, кто в отличие от ополченцев, получал содержание за службу. Своего рода гвардия Шамиля, позднее — также пограничная стража, полиция и прочее. Шамиль проводил границу между муртазеками и мюридами, если верить позднейшим записям пристава А. И. Руновского.

[3] Прямой потомок Шамиля ныне проживает на севере Москвы в скромной квартире в «человейнике».

Глава 14

Вася. Ахульго, вторая половина июня 1839 года.

При любой осаде первым делом пытаются лишить защитников воды. Ахульго обеспечивался водой из речки Альштинки. Если ее отвести, положение осажденных сразу станет критическим. Именно для того и строили водопроводы и отряжали рабочие команды. Но ничего не вышло. Не хватило толковых гидротехников.

Правда, было еще одно соображение. Вода в Андийском Койсу оказалась горькой и вызывала расстройства кишечника. Для долгой осады требовалось обеспечить людей нормальной водой. Отправленные команды смогли проложить водоводы от горных источников к квартирам тех батальонов, которые не имели удобного подхода к Альштинке и ее притоку Бетли. Работать приходилось под обстрелом. В скалах прятались засады. Из любой трещины мог раздаться выстрел или выскочить группа свирепых воинов с длинными тавлинскими кинжалами. Васе довелось не один раз поработать штыком, отставив в сторону кирку.

Граббе распределил наличные силы просто. Перекрыл отдельными отрядами основные направления. Чтобы создать непрерывную линию, войск было недостаточно, тем более что их позиции разделяли многочисленные овраги, ущелья и ручьи в теснинах. Но даже так приходилось одновременно подбираться с трех направлений к системе вражеской обороны, подводя траншеи и устраивая батареи, прикрывать тылы от возможного нападения и оборонять чиркатский мост. Граббе решил, что переправу проще бросить.

Шамиль не собирался сидеть сиднем в осаде. Он отправил своих людей поднимать народ со всего Дагестана. Ахверды-Магому — в Богулял. Сурхая — в Ихали. Галбаца — в Андию. Порядка восьми тысяч горцев уже подходило к Чиркату. На глазах разочарованных урусов на левый берег Койсу, напротив Ахульго, ежедневно прибывали караваны с порохом, провизией и пополнениями. Прорубив в отвесном скате утеса ступеньки, осажденные устроили связь с противоположным берегом. Могли отправлять из крепости раненых и больных.

Осажденные? Нет, скорее в осаде оказались сами русские. Шамиль мог без труда уйти, но не хотел бросать такую великолепную позицию. Пускай урусы долбят камень, подбираясь поближе к крепости. Меткие выстрелы мюридов каждый час забирают жизнь глупых солдат, неосторожно высунувших голову из-за камней. Недалек тот час, когда Ахверды-Магома обложит осаждавших и они сами превратятся в осажденных.

— Господа! Мы словно присутствуем при осаде Алезии, когда Цезарь сражался с Верцингеториксом. Еще немного, и нам придется создать помимо контрвалационной линии еще и циркумвалационную[1]. Складывается впечатление, что Граббе наплевать на осаду! — убеждал коллег офицер Генерального штаба, поручик Милютин.

— Но штурм невозможен! — возмущались собравшиеся офицеры. — Генерал сам признал Ахульго, «решительно неприступным замком»!

— Какая же это осада, — горячился поручик, — если решено всеми силами собраться на правом берегу и уничтожить мост у Чирката⁈ Напирать лишь с одной стороны на крепость — это противоречит военной науке.

— Генерал знает, что делает! На то он и генерал!

Командир Чеченского отряда отдавал себе отчет в сложности положения, в котором оказался. Быстрый штурм исключен. Правильная осада исключена. Снести укрепления артиллерийским огнем сложновато. И калибры маленькие, и подвоз боеприпасов крайне затруднен. Он планировал произвести усиленную рекогносцировку Ахульго, как было получено известие: горская милиция, занимавшая высоты, проспала передвижение противника. Прямо в тыл подтянувшимся к логову Шамиля войскам выходят крупные силы неприятеля. Русских застали врасплох. Даже главная квартира осталась без прикрытия. Пришлось срочно менять все планы и перегруппировывать войска, иначе можно было потерять Ашильту.

Сын принявшего мусульманскую веру армянина из Хунзаха, Ахверды-Магома стоял у истоков газавата. Он воевал вместе с Кази-муллой и Гассан-беком. Шамиль ему верил, как себе, выделяя среди прочих. Выполняя поручение имама, он собрал большой отряд из аварцев и чеченцев. Скрытным маршем ночью с 18 на 19-е июня занял высоты над Ашильтой. Другой его отряд выдвигался к Чиркатскому мосту по левому берегу Койсу.

К его несчастью, он не понял, что застал урусов со спущенными штанами. Вместо того, чтобы атаковать, он отдал приказ укрепляться. Горцы стали наскоро возводить завалы. На них уже двигались роты апшеронцев и кабардинцев, незаметно собираясь в садах аула.

На рассвете 19-го июня люди Ахверды-Магомы стали готовиться к наступлению на Ашильту, распевая стихи из Корана. Неожиданно на них напали две русские колонны, поднявшиеся на высоты. Штыковая атака оказалась настолько неожиданной, что горское ополчение побежало, бросив завалы без боя. Отступили на пять верст к Сагритлохскому мосту. Бежали так быстро, что их не догнала даже отправленная в погоню конница. Конечно, не исключено, что казаки не решились удаляться далеко от пехотных частей и лишь изобразили преследование.

Одновременно батальон апшеронцев, охранявший Чиркатский мост, перешел на другой берег под огнем противника. С таким трудом построенный мост был сожжен. Левый берег Койсу оказался полностью в руках аварцев. Чиркат был снова ими занят. Так развеялась последняя иллюзия связи с Внезапной через Аргвани и Удачный. Тактически Граббе в моменте выиграл, но стратегически — крупно проиграл, по сути сдав все достижения, достигнутые в мае-начале июня[2].

— Господа! Положение угрожающее! Нам необходимо покончить с ордами лезгин на нашем берегу, — обратился Граббе к полковникам.

Они переглянулись. «Наш берег»! А левый⁈ Подтверждались худшие опасения штабных офицеров: правильной осады не будет. Генерал нацелился на штурм. Один Бог ведает, какой кровью обойдется приступ неприступной крепости!

— Я забираю четыре батальона и выдвигаюсь добить Ахверды-Магому. Нам нужен успех, чтобы поднять настроение в войсках! Вам стоять намертво. Следить за Шамилем. Уверен, будет вылазка. Маневрируйте и поддерживайте друг друга. Временным командиром назначаю генерал-майора Галафеева.

Легко сказать «маневрируйте». Сама местность, разделенная глубокими ущельями, исключала возможность перемещений вдоль осадной линии.

Батальоны выступили в ночь на 22-е июня.

Теперь пришел черед русских свалиться как снег на голову на войска Ахверды-Магомы. Горцы, не ожидавшие подхода урусов, планировали напасть на аварскую и мехтулинскую милицию, спускавшуюся с высот по приказу Граббе. Столпились в балке неорганизованной толпой. Стали взбираться на возвышенности. И внезапно обнаружили перед собой цепи солдат и готовую к бою артиллерию. Раздались выстрелы картечи. Батальоны беглым шагом атаковали. Без единой потери рассеяли противника. Та его часть, которая бежала к Сагритлохскому мосту, была основательно потрепана огнем из горных единорогов. Поражение Ахверды-Магомы было полным и сокрушительным. Более мюриды не рискнули беспокоить русских на правом берегу Койсу.

… Пока Граббе занимался обеспечением тылов Чеченского отряда, Шамиль предпринял сильную вылазку. Ночью его люди спустились на веревках к речке Ашильтинка и по ее руслу подобрались к батарее №6. Сбив передовой заслон, стремительно ворвались в траншею. Сбросили мантелет, разбросали туры с камнями. Когда подоспела рота куринцев из резерва, отступили, потеряв трех человек и убив одного прапорщика Колябакова.

Казалось бы, бессмысленная атака. Но дух осажденных подняла. И позволила выиграть несколько дней, ибо устройство батарей оказалось крайне тяжелым и медленным делом. Саперам приходилось выдалбливать в каменистом грунте сапы под прикрытием передвижного щита[3]. Земли не было, туры приходилось загружать камнями. К каждой батареи с трудом пробивали дорогу или просто ступеньки. Устанавливали блоки, чтобы поднимать снизу боеприпасы. И все это под непрекращающимся обстрелом из Сурхаевой башни, из-за чего работали лишь по ночам. Горцы стреляли в темноте, заслышав стук кирок. И без рекогносцировки быстро стало понятно, что башня на горе Шалатлул гох — это ключ к Ахульго.

Она возвышалась над всеми подступами к твердыне Шамиля. Ее защитники удивительно метким огнем поражали подбиравшихся к подошве горы русских. Число раненых и убитых ежедневно росло. Даже батареи приходилось накрывать сверху перекрытием, чтобы вести огонь по горцам. Снести башню артиллерией? Она была так хитро размещена среди скал, что обстрел был малоэффективен. С южной стороны она была прикрыта огромными утесами. С западной два казачьих орудия могли вести огонь лишь с гребня перед Старым Ахульго и снизу-вверх. С восточной, наиболее открытой, на тесной площадке смогли развернуть только два горных единорога, не способных своими ядрами пробить толстые стены башни.

Чтобы как-то справиться с гарнизоном башни, каждую ночь выдвигали отряды стрелков. Даже от милиционеров-аварцев затребовали наиболее метких. Стрелять приходилось на вспышки. Горцы отвечали. Толку от этих ночных дуэлей было немного. Людей Али-бека Хунзахского надежно хранили крепкие стены. Сотня отважных не давала пройти вперед к Ахульго восьми тысячам.

— Ну, попаду я в амбразуру. И что? Горец стрельнул и спрятался. Пуляю в белый свет, как в копеечку, — бурчал унтер-офицер Девяткин.

Его вернули на передовую линию из водопроводчиков, припомнив его снайперские навыки.

— Не обойдемся мы без штурма этой проклятущей башни. А как ее штурмовать? Лезть придется на плечах. А лезгин не дурак. Как полезем, полетят в нас каменюки. Ох, помяните мое слово, напоим скалы нашей кровушкой!

Коста. Итон, 17 мая по н. ст. 1839 года.

К дому подошли чуть за полночь. Все, что нужно для удачного разбоя присутствовало в окружающей нас действительности: темень, хоть глаз выколи, и абсолютная тишина. С легкостью перескочили через подобие забора, окружавшего дом Мосли. Подошли к черному входу. Сразу приметили его во время рекогносцировки, решив, что это лучший вариант для проникновения в дом. Только я достал кинжал, входивший обязательным элементом в мой наряд горца из императорской свиты, только просунул его в замочную скважину, как изнутри раздался насмешливый голос:

— Очень прошу вас, Коста, (надеюсь я правильно произнёс ваше имя?), не ломайте мне дверь, пожалуйста. Недавно сменил. Во-первых. А, во-вторых, она не заперта. Проходите!

Я от неожиданности чуть не выронил кинжал. И Бахадуру изменило его обычное хладнокровие. Выхватил нож, стал суетливо оглядываться, ожидая полного окружения.

— Прошу вас, проходите! — между тем призывал нас хозяин, уже зажегший свет в доме. — Уверяю вас — никакой засады. Мы одни!

— Что ж.… — я пожал плечами, посмотрев на Бахадура. — Раз просит, чего бы и не войти?

Пират согласился.

— Нож спрячь! — прежде сказал ему.

Сам тоже убрал кинжал в ножны. Открыл дверь. Перешагнул через порог. У входа в гостиную стоял сэр Мосли собственной персоной с охотничьим ружьем в руках и улыбался. Будто-то так и надо всегда встречать долгожданных гостей.

— Прошу! — приглашал проследовать в гостиную.

Я бросил взгляд на ружье.

— А! Это! — Мосли уловил мой взгляд. — Небольшая мера предосторожности. Надеюсь, не понадобится?

— Нет! — ответил я.

— Слова джентльмена достаточно! — Мосли отложил ружье. — Впрочем, с моей близорукостью я скорее могу грозить оконным переплетам, чем непрошенным визитерам.

Я пригляделся к хозяину. Вполне себе приличный упитанный господин. Одет не то, чтобы изысканно, но не без вкуса. Сложно заподозрить в нем чудака, готового пустить в свой дом криминальную парочку.

Мы проследовали в гостиную. На пороге я остановился, чуть не сбив плечом вытянутую руку в латной перчатке «болвана» — муляжа в рыцарских доспехах. Засмотрелся в глубину зала и не смог скрыть удивления, обнаружив Фалилея, сидевшего в глубоком кресле возле камина. Бахадур, наоборот, усмехнулся.

Прошли, расселись.

— Вина или чего покрепче? — спросил гостеприимный хозяин.

— Покрепче! — попросил я.

— Да! Наверное, в этой ситуации лучше, что покрепче! — кивнул эсквайр, протягивая нам с Бахадуром наполненные стаканы. — Рад, что мы не нарушили покой моего захолустья выстрелами и шумом драки! — предложил он тост.

Я кивнул. Чокнулись. Выпили.

— Думаю, вряд ли у вас есть вопросы, как я оказался готов, ­– усмехнулся Мосли, кивая на Фалилея.

— Нет. Вопрос все равно есть. Один, — я откинулся в кресле. — Как он смог вам все разъяснить?

— О! Конечно! Разумный вопрос, — Мосли присел напротив. — Фалилей пришел с запиской на французском языке.

— Понятно!

— Признаться, я даже рад вашему визиту. Только сожалею, что вы не в своем ослепительном наряде в красных тонах! И что с вами нет вашей супруги. Очень хотелось взглянуть на неё.

— И про неё было в записке⁈ — я бросил гневный взгляд на эфиопа.

— Значит, не ошибся, предположив, что она ваша супруга! — обрадовался Мосли. — Нет, нет! Что вы! Про всю вашу необычную компанию рассказала местная вечерка, — Мосли ткнул на лежавшую подле меня на столике газету. — К слову, бульварное издание, несерьезное. Но охочее до всяких сенсаций, чудес. Оно и понятно. У нас тут со скуки можно подохнуть! Ничего значимого обычно не происходит.

Я взял газету. Сразу нашел нужную заметку. Там описывали прибытие Цесаревича в Виндзор. Среди прочего упоминали и необычную свиту. Особо выделили поразительную кавказскую женщину необычной для Англии красоты и в кавказском наряде. А также сопровождающих её все время лиц, чей вид вызывал и вовсе восторг у местного репортера.

«Представьте себе эту восточную красавицу с черными глазами, в окружении из трех абсолютно разных мужчин. Один из них ­ — статный и видный (хм… спасибо на добром слове), в удивительном красном наряде горца, впервые мною увиденном. Шлем с плюмажем, кинжал у пояса… Это что-то! Двое других будто специально призваны продемонстрировать все разнообразие населяющих планету людей! Один из них — эфиоп, другой — араб! Одним словом, персонажи из „Тысячи и одной ночи“ сошли на наши берега!»

Дальше автор статейки еще и верно подметил, что мы все трое служим восточной красавице, исполняя все её прихоти, никого к ней не подпуская, предугадывая все её желания! Расписался, в общем, дабы взбодрить сонную тишину Итона! Я отложил газету. Впервые внимательно осмотрел гостиную. Порадовался за себя.

Потому что весь зал был увешан портретами молодой королевы Виктории. Они теснились на стенах, чуть не падали с каминной полки и украшали резные перила лестницы.

«Экий иконостас! — усмехнулся про себя. — Да ты малость того, эсквайр, болен! А это мне на руку!»

Посмотрел на Мосли. Он, видимо, понимая, моё удивление, покачал головой.

— Да, да! Можно, наверное, и так считать.

— Как так? — я изобразил наивность.

— Что это болезнь. Вы разве не об этом подумали?

— Не скрою. Безусловно, и такая мысль пролетела.

— Только лишь пролетела?

— Ну, да!

— Почему же не утвердилась?

— Я понимаю вас.

— Сами больны?

— Да. Неизлечимо. Своей супругой. И вы подали мне хорошую мысль. Вернусь домой, также все увешаю портретами Тамары.

— Её зовут Тамара?

— Да. Как царицу. Была в истории Грузии. Может быть, самая выдающаяся царица!

— Вот! Вот! — Мосли неожиданно вскочил, глаза загорелись. И куда только подевалась вся его английская чопорность? — И я уверен, что Виктория станет одной из самых выдающихся королев в истории Англии! Я чувствую это! Она ангел!

«Знал бы ты, англичашка, в какую жабу превратится твоя красотка с годами!»

— Хотите пари? — вдруг молвил сэр Джоносон.

— Спор? О чем тут спорить?

— Не имеет значения! Главное — это пари! Однажды я поспорил с профессором Уильямом Баклэндом, что он съест черноголовую синюю муху. И проиграл. Откуда мне было знать, что этот тип ест все подряд. Даже сердце короля[4].

— Я не хочу ничего есть!

— И не нужно! Достаточно придумать повод для спора! — возбужденно бормотал Мосли. — Если вы не знаете, так мое имя — Джоносон — означает «данный богом». Сама судьба при рождении уполномочила меня на великие свершения. Я готов войти в историю! И знаю, что это случится с помощью Ее Величества! Давайте заключим пари, что у меня получится!

«Все понятно! — думал я, наблюдая за его хождением по гостиной. — Выдумал себе красивый миф. И уже поверил! Немудрено. Тут, видимо, от скуки и не такое помыслишь. Эксцентричность есть оправдание праздности. Но мне ли его жалеть? Пускай себе развлекается, как хочет. Моё дело сейчас не упустить эту золотую рыбку. Будем подсекать!»

— Я искренне надеюсь, что все ваши планы претворятся в жизнь. И, поверьте, сэр Джоносон, я бы с удовольствием посидел с вами и послушал. Обсудил условия пари. Но время позднее. А между тем мы так и не решили возникшей между нами проблемы.

— Бог с вами, Коста! — махнул рукой Мосли. — Неужели вы думали, что я сдам вас полиции⁈

— Не скрою. Думал. А как иначе⁈

— А так, что вы скрасили мой вечер. И вели себя, как настоящий джентльмен! Так что я не позволю себе отправить вас в тюрьму, лишив тем самым вашу очаровательную супругу Тамару такой же картинной галереи, как и у меня.

Мосли рассмеялся. Я поддержал.

— Благодарю! Я очень ценю ваше благородство, — я даже встал и протянул руку.

Мосли её пожал.

— Но… — было затянул я.

— Но проблема остается, хотите вы сказать? — улыбнулся эсквайр.

— Увы.

— Библия?

— Да.

— Увы, — теперь повторил вслед за мной Мосли. — Боюсь, на этом я исчерпал все свое благородство! — опять рассмеялся. — Библию я вам никак не смогу ни отдать, ни продать! Извините!

— Я понимаю, сэр Джоносон. — ответил я, принял глубокомысленный вид, стал расхаживать по комнате, вглядываясь в портреты Виктории.

Мосли напрягся. Следил за мной, пока ничего не понимая.

— Сколько вы положили себе времени, чтобы войти в историю? — спросил я, повернувшись к нему. — Это я к тому, чтобы понять, выполнимо ли возможное пари.

Мосли растерялся.

— Не думаю, что тут можно говорить о каких-либо сроках, — немного заблеял «данный богом». — Это может случиться и завтра, а, может, и в последний мой день на этом свете. Не важно — когда! Это случится обязательно!

— А если не случится? — я позволил себе улыбнуться, чтобы напугать прожектёра.

— К чему вы клоните, Коста?

— К тому, что мы сейчас волею провидения и Господа столкнулись не случайно, — подумал, что нужно давить на его мозоль «богоизбранности». — Мы оба нужны друг другу. Вы, как человек, который владеет книгой, необходимой мне. Священной книгой, заметьте! Я, как человек, который даст вам ключ от первого замка, открыв который вы сделаете первый значительный шаг на пути к своей судьбе!

«Неплохо завернул! Прям, как местный репортер!»

— Про себя я понимаю, — задумался Мосли. — Про вас и про ваш ключ пока, если честно, не совсем.

— Готовы ли вы заключить пари, что мне удастся организовать вам встречу с королевой в течении одного-двух дней? — спросил я в лоб. — Ваша ставка — нужная мне Библия!

Мосли задумался на мгновение. Потом лицо его просветлело.

— Ну, в нашем случае, я дам вам тот ответ, которого вы ждете: да, я расстанусь с Библией ради встречи с Викторией. Если же нет… — он раздумывал буквально несколько секунд. — Вы отдадите мне свой шикарный наряд. И шлем! Шлем — обязательно. Я наряжу в этот наряд своего «рыцаря»! Кстати, я его выиграл. Если бы не это обстоятельство, стал бы я держать в гостиной подобное убожество⁈

Я сделал шаг навстречу. Протянул руку.

— Слово джентльмена? — спросил, глядя Мосли в глаза.

Чуть поколебавшись, Мосли пожал мою руку.

— Слово джентльмена! — сказал уверенным голосом.

— Тогда, готовьтесь. Завтра в Виндзорском замке состоится бал в честь Цесаревича Александра. Вы будете на нём присутствовать!

— Если это случится, я приду на бал с Библией! — твердо пообещал сэр Джоносон. — И там передам её вам!

— Благодарю! — я кивнул. — Засим, разрешите еще раз вас поблагодарить, сэр Мосли, за ваше хладнокровие, гостеприимство и твердое слово. Мы, с вашего позволения, покинем вас. Не исключено, что о приглашении на Виндзорский бал я уведомлю вас в последнюю минуту. Так что готовьтесь!

— Благодарю! — коротко ответил Мосли.

— Бахадур, Фалилей! — я кивнул друзьям в сторону выхода.

Они встали, поклонились Мосли. Мы покинули дом.

— Главная калитка также не заперта, — с улыбкой предупредил нас эсквайр. — Так что не стоит лезть через забор.

Последовали совету хозяина. Вышли через калитку.

— Фалилей! — обратился я к другу.

— Я не мог по-другому. Извини!

— Это ты извини, — протянул ему руку. — Ты был прав. Не следовало нам воровать священную книгу. Спасибо!

Вернулись домой. Пошел в спальню. Тамара спала. Разделся, лег, обнял женушку. Тамара потянулась, обняла меня.

— Как прошло? — спросила.

— Все в порядке.

— Фалилей предупредил хозяина?

Я вскочил. Тома открыла глаза, наблюдала улыбаясь.

— Так это ты, зараза, придумала и ему посоветовала? И записку ты написала?

— Ты хочешь спрашивать или любить? — жена положила мою руку себе на грудь.

[1] Контрвалационная — линия, обращенная к осажденной крепости. Циркумвалационная — обращенная вовне.

[2] Форт Удачный было решено оставить. Укрепления срыли. Тяжелый обоз, застрявший у вершины Суук-Булак, под усиленной охраной вернули во Внезапную.

[3] Небольшой словарь для понимания хода осады. Ложемент — неглубокие окопы для стрельбы лежа или с колена. Капониры — скрытные укрепления во рвах для ведения флангового огня. Сапа — траншея, прикрытая валом и турами, для подхода к крепости. Мантелет — передвижной щит, защищающий саперов, роющих сапу.

[4] Дикая история. Зоолог Уильям Баклэнд действительно сожрал мумифицированное сердце Людовика XV. Хобби у него такое было: пробовать все подряд.

Глава 15

Вася. Сурхаева башня, 29 июня 1839 года.

У мюридов, засевших в Сурхаевой башне, была одна единственная уязвимость — вода. Еженощно они совершали вылазки к речке Бетли, в которую в половодье падал с горы нынче пересохший водопад. Жара стояла страшная. Пить хотелось много. Вот и шастали горцы по ночам вверх-вниз по крутой горе. Ночные перестрелки и мелкие стычки у речки превратились в повседневность.

— Мюриды сами подсказали нам решение, — выступил с инициативой Пулло. — Своими вылазками доказали, что взобраться на верхушку можно.

— Без штурма нам не обойтись, — согласился с ним Граббе. — От артиллерии мало проку. Мы не только не разрушили башню, но и не сбили завал, который слева прикрывает к ней подход. Она так искусно устроена, что саперам ее не разрушить.

— Разрешите, господин генерал, моим орлам испытать судьбу?

— Действуйте, Александр Павлович!

Мало-помалу русские посты подбирались все ближе, страдая от метких выстрелов сверху. Спасали крытые галереи-сапы. Одну, двойную, вели в сторону Старого Ахульго. Другую — попроще — к подножию злой горы Шалатлул гох. К 18-му июля заняли точку, где Бетли впадала в Ашильтинку. От этого места можно было более-менее безопасно добраться до пересохшего водопада у подошвы горы. С противоположной стороны, апшеронцы в одну из ночей поодиночке перебежали по узкой тропе и заняли скат Сурхаевой башни, обращенный к Новому Ахульго. Они не только прервали связь защитников укрепления с крепостью, но и, расположившись между двумя высокими гребнями, оказались в полной неуязвимости от выстрелов и с башни, и с бастионов Нового Ахульго.

На 29-е июня был назначен приступ. Атаковать выпало двум батальонам куринцев — 2-му и 4-му. К ним присоединили тех, кто вызвался охотником. Добровольцы составили первую штурмовую группу под командованием юнкера князя Аргутинского-Долгорукова. Вася в нее вошел, но не без колебаний. Уж больно нереальной казалась задача взобраться на этакую махину.

Ночью, накануне штурма, не спалось. В темном небе творилось светопреставление. Падали и гасли звезды. Неподвижный воздух, раскаленные за день камни, дышащие жаром — как тут уснешь? Рядом вздыхали товарищи. Переживали. Всем предстояла тяжелая и смертельная работа. Такая, к которой никто не привык. Раньше воевали в лесах Чечни. По голым скалам карабкаться куринцы не привыкли. А в прежней жизни, до рекрутчины, и вовсе гор не видали.

Утром, в 9−00, офицеры, сняв свои мундиры и переодевшись в солдатское обмундирование, приказали выдвигаться. Вперед пошли охотники, прихватившие с собой канаты и крепкие веревки. Никакого альпинистского снаряжения и специальных ботинок ни у кого не было. Лишь самые сообразительные перетянули по примеру горцев носки и подъемы сапог кожаными ремнями, чтобы подошва не скользила. Двигались малыми группами, получив задание первыми добраться до впадины почти у самой вершины, имевшей отрицательный уклон. Оттуда, обойдя утес справа или слева, планировали броситься на башню одной командой.

Васе, как унтеру, доверили одну из групп. Он повел ее быстрым шагом к месту падения водопада.

— С ума сошли, унтер? Как вы там взберетесь? — попытался его остановить юнкер из славного княжеского рода тифлисских армян.

Милов лишь отмахнулся. Юнкер смолчал. Наверное, этот Георгиевский кавалер в горской папахе знает, что делает? Вася знал. Заранее присмотрел удобное место. Водопад низвергался с отвесной стены высотой в сорок метров. Но справа от него была узкая промоина в четыре раза короче. От нее в обход основного русла отходил сухой ручей, по которому горцы добирались до воды. Сколько раз за прошедшую неделю Вася вступал с ними в ночную перестрелку!

Загремели пушки. Шесть орудий с трех сторон пытались снести башню или, на худой конец, позволить куринцам избежать обстрела сверху. От ударов ядрами башня тряслась. Обломки камней разлетались шрапнелью. Камни сыпались вниз. Батальоны полезли вверх.

Зрелище карабкающихся на гору солдат было ошеломляющим. Белые букашки на фоне огромной желтоватой горы, имеющей угол наклона в 45 градусов! Весь лагерь с волнением смотрел на это смертельное шоу.

Вася отдал свой штуцер одному из солдат. Перекинул через плечо бухту с веревкой. Поплевал и растер ладони. Взял в одну руку штык-кинжал, в другую — свой переделанный из сабли нож. Стал взбираться по пробитой падавшей сверху водой расщелине, упираясь враспор ногами и помогая себе клинками. Поднялся на десять метров, добравшись до удобной площадки. Обернул веревку вокруг тела. Сбросил ее вниз. Вытянул сперва один канат. Закрепил. Потом еще один. Снова закрепил.

— Залезайте! — крикнул солдатам.

Сам начал вытягивать привязанные к веревке ружья. Свою ненаглядную двустволку — в первую очередь.

Группа поднялась и устремилась по сухому руслу как по тропинке. Быстро оторвались от главной группы, выбрав удачный маршрут подъема. Не бежали, конечно, но и не ползли на карачках. Солнце все сильнее жарило камни. Наверху, словно жерло вулкана, дымилась башня.

Стихли пушки. Оба батальона начали восхождение. Две тысячи шли на сотню. Казалось, ничто не могло спасти отчаянных мюридов.

Вдруг сверху полетели камни и бревна. Ускоряясь все сильнее, они оказались эффективнее русских гранат. Сшибали людей, как городошные биты, разбрасывая тела словно пушинки. Или как в адском кровавом кегельбане. От камнепада укрыться было негде. Кругом ни дерева, ни кустика, одни голые скалы. Стоны и крики сменили первое нестройное хриплое «ура!», с которым солдаты пошли на приступ. Гул. Грохот от ударяющихся о скалы камней. Сдавленные вопли искалеченных. Стук барабана. Напрасные призывы офицеров ускорить движение. Треск выстрелов сверху. Под ногами скользкие от крови камни.

Не имея возможности ответить противнику, куринцы растерялись. Самые стойкие, самые закаленные заколебались. Подались назад.

— Не стоять! Не стоять! Вперед! — надрывали голосовые связки командиры и падали один за другим, пораженные то пулей, то камнем, то бревном.

Капитан Рыков 3-й получил контузию в голову от камня и распластался на камнях без сознания. Его потащили осторожно вниз. С каждой минутой прибавлялось раненых. Их не бросали. Десять, сорок, сто… Атака захлебывалась. Все больше оставалось в клубящейся каменной пыли изломанных тел в белых рубахах. Все больше брошенных ружей и патронташей. Раздавленных фляг с водой и брошенных фуражек.

Охотникам повезло больше всех. Начав подъем первыми, стремительным броском они добрались до спасительного скального навеса. Вдали синели горы, по яркому голубому небу неслись легкие облачка, а мимо красных, воспаленных лиц, на расстоянии вытянутой руки, летели и летели камни.

— Эти молодцы наверху оплошки не дают! — прокашлял щуплый рядовой Еромов.

Пролетевший мимо охотников огромный камень, ударившись о землю, с жутким грохотом и свистом устремился вниз. Попадись на его пути человек, останется вбитая в скальные трещины масса из крови и костей. И такие камни летели все гуще и гуще. Спасаясь от осколков и шепча молитвы, солдаты жались к скале. Она тряслась, и люди тряслись вместе с ней.

— Ну же! Разом! Бросимся в обход! — призывал охотников юнкер.

Первые смельчаки попытались выскочить к площадке между нижним ярусом башни и завалом на фланге. Сразу же были встречены залпом. Покатились по камням. Отряд отпрянул назад. Дернулся в обратную сторону. Но там их ждала отвесная стена.

— Подсаживай! Подсаживай!

Выстроилась живая пирамида высотой в несколько саженей. По плечам и головам лезли те, кто полегче. Князь Аргутинский-Долгоруков, Еромов и какой-то моздокский казак добрались до верхней площадки башни. В этом месте она оказалась ниже огромной скалы, к которой была пристроена. Вид русских на вершине ненавистной Сурхаевой башни воодушевил весь лагерь, с тревогой наблюдавший за игрой со смертью, в которой участвовали куринцы по воле генерала Граббе. От подножия горы донеслось дружное «Ура!», тут же сменившееся криками отчаяния. Троих смельчаков сбросили вниз выскочившие наверх мюриды.

Казак упал на Васю, сбив его с ног. Он покатился под откос, мгновенно потеряв сознание. Он не увидел, как отступали охотники. Как вновь и вновь шли на приступ свежие роты и откатывались назад, неся потери. Как снова зарычали единороги, обстреливая башню и внося только хаос в порядки наступавших. От горского укрепления отлетали огромные скальные куски и падали вниз, сбивая и калеча взбиравшихся на кручу солдат. Хаос усиливался. Атака захлебывалась. Приступ не удался.

Коста. Виндзорский замок, 18 мая по н. ст. 1839 года.

— Я смогу помочь с твоей проблемой! — обнаженная Тамара приподнялась на локте, нависнув надо мной.

Картина открылась настолько возбуждающая, что мои руки сами собой потянулись к ее телу.

— Помочь? — хрипло переспросил я.

— Да-да, помочь. И совсем не с тем, о чем ты подумал, — жена отстранилась. — Как ты планировал пригласить в замок сэра Мосли?

— Что-нибудь придумаю. Гудсона попрошу. Или Юрьевича.

— Мужчина! — фыркнула Тамара. — Главный распорядитель королевских балов — это баронесса Лайза Лецен, леди-сопровождающая.

— Необычный титул!

— Неофициальный. Она была гувернанткой Виктории с самого ее детства. Когда Виктория стала королевой, Лайза отказалась от пышных титулов. Лишь попросила оставить ее в монарших апартаментах. Она спит дверь в дверь с королевой и является ее неофициальным секретарем.

— Наверное, очень важная дама. К такой не подкатишь!

— Напротив. Она очень одинока во дворце из-за своего плебейского происхождения. Она из семьи немецкого протестантского пастора. Баронессой — ганноверской — она стала по воли умирающего короля Георга в благодарность за воспитание Виктории. Компаньонки королевы, все сплошь из аристократических семей, шпыняют ее и тыкают в простонародные привычки. Она очень любит тмин. Ей присылают его из дома. И она сыпет его везде. Даже на бутерброды. Статс-дамы и фрейлины смеются.

— Откуда ты все это знаешь?

— Пока ты изображал из себя разбойника, я вышла погулять в саду. Там и познакомились. Она уверяла меня, что Виктория в полном восторге от Цесаревича.

— Правда!

— Так говорит. А правда или нет, время покажет. Во всяком случае, Лайза утверждает, что королева назвала Цесаревича «милым, приятным молодым человеком, с которым легко». Что она повторила подобное лорду Мельбурну, от чего тот пришел в ужас. Просил ее держаться подальше от Александра, — Тома, сурово нахмурила брови, изобразив английского премьера, и хриплым лающим басом выдала. — Россия непрерывно усиливается. Катится как снежная лавина к границам Афганистана и Индии и представляет собой величайшую опасность, какая только может существовать для Британской империи.

Я улыбнулся. Голая Тамара при всем желании не походила на лорда Мельбурна.

— И что королева?

— Как что? Пригласила нас в Виндзор!

— Это, конечно, прекрасно, но что с Мосли?

— Утром поговорю с Лайзой. Уверена, все получится.

… Утром не получилось. Все проспали почти до полудня. Мы с Тамарой нарезали круги в саду, поджидая «леди-сопровождающую». Наконец, она появилась. Худая длинноносая немка, из которой так и перли амбиции. Викторию она считала чуть ли не своей собственностью. Баронесса ворковала по-французски с Тамарой, бросая украдкой на меня заинтересованные взгляды. Мой горский наряд производил на нее неизгладимое впечатление, как она сама призналась моей жене.

— Быть может, сэр, — обратилась ко мне, — вы найдете возможность передать Его Высочеству, что Ее Величество имеет обыкновение прогуливаться в саду до обеда?

«Это намек, что я тут лишний? Или меня решили сделать сводником?»

— Почту за честь немедленно сообщить Цесаревичу о столь приятной возможности! — галантно, как мне показалось, ответил баронессе. — Дамы! Позволите ли вы мне вас покинуть?

— Тебе это и предложили, мой хороший, но медленно соображающий муж! — шлепнула меня по руке веером нахальная фифа.

Я с видом послушной собачонки потрусил по дорожкам в направлении комнат Александра. В голове возникали все новые и новые «пытки» и «суровые» наказания, которые ожидали супругу за то, что назвала меня тупицей. Щекотка пяток? Облить шампанским в постели? Так просто она не отделается!

Цесаревич вспыхнул, как юноша, каковым и являлся, от моего сообщения. Порывисто меня обнял.

— Константин! У меня к вам поручение! Чудесно, что ваша очаровательная супруга сблизилась с мадемуазель Лецен. Не сочтите за труд. Мне бы хотелось передать маленькое послание королеве. Но напрямую это невозможно! За рамками приличий! Быть может, мадам Тамара…

— Ни слова более, Ваше Высочество! Я все понял. Давайте!

Александр восхищенно воскликнул и бросился к столу. Чиркнул несколько слов на красивой гербовой бумаге, взятой из дорожного бювара. Прочитал. Разорвал. Завис, кусая перо. Справился за полчаса. Передал мне, тяжело вздыхая.

— Не говорите Юрьевичу. Он не одобрит.

— Побегу! Надеюсь, еще застану баронессу Лецен в саду.

… Первые минуты на балу я нервничал вовсе не из-за возможного изменения хода мировой истории. Мало верилось в то, что вот прям сегодня Александр и Виктория возвестят на весь белый свет, что любят друг друга и желают жениться. Потом бухнутся на колени перед епископом Кентерберийским с тем, чтобы он их благословил! Вот обмороков будет. Ползала поляжет!

И не из-за того, что вряд ли мне удастся избежать танцев. Никуда не денусь! Это уже мой крест.

Нервничал я из-за Мосли и Библии. Даже Тамара не могла успокоить, заверяя меня, что с Лецен все было обговорено, приглашение послано и затворник явится. Тоже, как и я, никуда не денется. В общем, я был уверен на 99,99 процентов, что так и будет. Одну сотую оставил на случайный кирпич или на пролитое подсолнечное масло. И тем не менее — волновался. Очень хотелось сбросить с себя эту ношу, выполнить обещание, осчастливить Фалилея, который ждал у входа.

— А вот и они! — произнесла Тамара желанные слова, указав на входящих в зал Лецен и Мосли.

Я выдохнул.

— А чего она такая радостная⁈ — удивился я.

— Одинокая, — улыбнулась жена. — А он, хоть и со странностями, но все-таки милый мужчина. Вот она и взбодрилась. Только он совсем внимания не обращает на неё.

— Так, понятно! Ошарашен. Глазам не верит, что мечта исполнилась. Робеет. Ничего, сейчас придет в себя, оживёт, перья распушит. Того гляди, бросится ко всем, предлагая какое-нибудь пари.

— Пари?

— Он повёрнут на них. Кстати, женушка, ты намекни Лецен на эту его слабость. Чем черт не шутит. Вы же женщины — коварные. Легко можно будет его охомутать, если он с кем-нибудь поспорит, что заключит брак с немкой!

— Хорошая мысль! — улыбнулась жена.

Что ж, коварная идея подана. Сбудется она или нет? Кто знает? Но если да, то пусть это будет моей маленькой местью за треволнения прошлой ночи!

— Ладно, пойдём им навстречу.

Мы сделали несколько шагов, остановились. Мосли и Лецен встали напротив. Сэр Джоносон хоть и не мог прийти в себя, но виду не подавал. Держался. Чуть дрожащим голосом выразил свой восторг по поводу Тамары, поцеловав ей ручку. Потом обратился ко мне. Изящно и эффектно. Слов не произнес. Протянул руку. Я её пожал. После чего Мосли протянул мне красиво завернутую Библию.

— Благодарю! — сказал при этом, чуть склонив голову.

— И я вас благодарю! Вы настоящий джентльмен! — я поклонился. — С вашего позволения, покину вас ненадолго.

Меня отпустили. Я быстрым шагом пошел на выход. Вышел во двор. Фалилей стоял тут же. За ним — Бахадур. Я попросил, чтобы алжирец исполнил привычную ему роль охранника. Фалилей смотрел на меня глазами полными надежды. Я поднял руку с Библией. Фалилей выдохнул. Передал книгу ему.

— Давай, проверим! — предложил сам. — Мало ли.

Фалилей поспешно разодрал обертку. Руки его подрагивали. Застыл на мгновение. Потом приложился к книге губами. Открыл.

— Она? — я был в нетерпении.

— Да!

Выдохнули оба. После чего Фалилей меня поразил. Он бросился ко мне, крепко обнял.

— Спасибо, Коста! — Фалилей плакал. — Бог мне тебя послал! Ты освободил меня. Бог тебя послал моему народу. Ты вернул нам самое святое!

Я растерялся. Никогда его не видел таким.

— Я рад, Фалилей! Очень рад!

Больше ничего сказать не смог. Ждал. Фалилей перестал плакать. Вытер слезы. И только после этого оторвался от меня.

— Я пойду, пора! — улыбнулся я ему.

— Да, да! И я!

Эфиоп двумя руками прижал к себе книгу. Развернулся, пошел. Бахадур подмигнул мне, нагнал Фалилея. И, кажется, я знаю, куда этот охальник двинет далее: его ждала веселая молочница из Итона.

"Ну, вот, — усмехнулся я про себя. — Алжирцу с его тягой к постельным приключениям помог. Национальную эфиопскую проблему решил! Пойду теперь решать мировые! Всем — атас! Коста Оливийский выходит на авансцену, сиречь, на танцпол!'

Глава 16

Коста. Виндзорский замок, 18 мая 1839 года.

Вернулся вовремя. Так на пороге и застыл. Как раз объявили первый танец. Кадриль. И по этикету бал открывал самый высокопоставленный гость. Поэтому Александр и Виктория уже стояли в центре зала. Пару к ним составили моя благоверная и какой-то важный хлыщ. Кажется, принц Генрих Голландский (видел его во время обеда по левую руку от королевы). Поэтому и застыл, и оторопел. Одновременно испытывая гордость за супругу и желание врезать хлыщу по морде, чтобы меньше улыбался. Тома, конечно, меня заметила, незаметно передразнила, изобразив мой глупый вид, а потом поддержала легкой улыбкой. Заиграла музыка. Начали танцевать. Должный вроде бы следить за Александром и Викторией, я глаз не сводил с Тамары. А более — с принца, следя за его руками, взглядами, улыбками. Параллельно поносил музыкантов за то, что никак не закончат, будто они были в этом виноваты!

Наконец, кадриль завершилась. Понятное дело — аплодисменты. Александр сопроводил Викторию. Уселся с ней рядом. Тамара кивнула хлыщу в мою сторону. Тот подвел ко мне женушку, передал из рук в руки и что-то завернул на французском, с восторгом и все время изгибаясь. Я кивком поблагодарил. Он отошел.

— Что он сказал? — я перешел на грузинский.

— Он сказал, что истинная королева бала — твоя жена! — улыбнулась Тома.

— Так долго говорил такую короткую фразу⁈

— Милый, ты ревнуешь?

— Конечно!

— Дурак! — Тамара рассмеялась. — Сказал еще, что тебе повезло. И что он очень просит позволить ему еще раз со мной потанцевать!

— А вот фигу ему с маслом!

— Ууууу! — Тамара замурлыкала. — А это заводит! Побыстрее бы все тут закончилось! Да?

— Да, любимая!

— Интересно, о чем они говорят? — Тома поразила резким переходом, прикрыла нас веером, незаметно указав на Александра с Викторией.

Наверное, высказанное Тамарой желание побыстрее оказаться в постели, завело нас, настроило на какой-то бесшабашный лад. Плюс то, что мы говорили на грузинском и никто в зале не мог бы нас понять, было следствием нашей последующей немыслимой шалости. Мы стали разыгрывать разговор Александра и Виктории, словно актеры дубляжа! Вышло нечто вроде озвучки а-ля Гоблин версии лайт.

— Ну, наверное, он сейчас говорит ей, что она прекрасно танцует!

— Ах, Александр! Поверьте, рядом с вами даже слепая и хромая показалась бы богиней!

— Ну, что вы, что вы, Виктория! Это я следую в такт вашим изящным ножкам. Это ваши маленькие, пухленькие ручки ведут меня! Ручки королевы!

— Да, я королева, Александр! Но счастлива ли я? Я бы хотела всю ночь протанцевать с вами, а мне не позволено танцевать с вами более двух танцев! Это ли не ужас⁈ И где моя королевская власть? Почему я не могу наплевать на эти правила? Почему я не могу провести всю ночь в ваших объятиях? Или на худой конец подарить вам четыре танца⁈

— Ах, Виктория! И я думаю о том же! Я бы не выпускал вашей талии из рук! Я покорно следовал бы за вашими ножками!

— Ах, Александр! А я бы подчинялась вашим рукам! Вы бы были моим королем!

— Ох! Вашим королем на эту ночь?

— Вы же чувствуете, Александр, что я говорю о всей жизни! Ах! Ах! Я хочу, чтобы рядом со мной был самый достойный король из всех, живущих на Земле! Вы! Вы, Александр!

— Виктория! И я мечтаю о том же! Но свет, общество! Мой папА! Мне не разрешат! Не позволят!

— Но что же делать?

— Вика! А, может, ну его, твоё чахлое королевство, твой захудалый островок! Бросай все это! И я положу к твоим ножкам всю Россию! Что твоя Англия⁈ За три дня всю объедешь, с Ла Манша плюнешь — в Атлантику попадешь! А Россия⁈ Ух! Три года скачи — ни до какой границы не доскачешь!

— И вся она будет мне подвластна?

— Нам, Викуся! Нам! Будем жить широко! Детей нарожаем с десяток! Сделаем так, что все наши детки займут все престолы мира! Через двадцать лет мы будем с тобой королями всего мира!

— Ах, Сашенька!

— Ах, ах, Викуся!

Тут мы закончили свое представление с последними тактами музыки. Приняли чинный вид, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

Хотя мы были не единственными шептавшимися в зале. Все-таки слишком очевидные знаки внимания, коими Виктория осыпала нашего красавца Цесаревича, не могли пройти мимо взоров высокой публики. Зал разделился. Ответственные мужи, понимавшие, что этот союз невозможен ни при каких обстоятельствах, морщились, качали головами. Члены нашей делегации были на грани обосратушек. А вот женская половина, наоборот, шушукалась с улыбками. Женщинам плевать на мировую политику. Им красивую романтичную историю подавай! Чтобы Санта-Барбара! Чтобы непрекращающаяся мыльная опера, которую можно было бы обсуждать каждый вечер, ахая, охая, роняя слезы, заламывая руки! Примерно такую, какую мы выстроили с моей грузинкой!

К нам подошел Юрьевич. Был озабочен.

— Проблемы, Семен Алексеевич? — спросил его.

— А то не видите? — махнул рукой. — Надо бы их как-то оторвать друг от друга. Мы на грани скандала!

— Как же их оторвешь? Они еще, как минимум, один танец смогут вместе исполнить!

— Константин Спиридонович! Они уже оба полыхают! — Юрьевич перешел на шепот. — Им и одного будет достаточно, чтобы мировую глупость совершить!

— Так, может, это Божий промысел, Семен Алексеевич? — робко спросил я.

— Божий промысел в том, чтобы Цесаревич стал нашим следующим императором. Другого промысла нет и не должно быть! Даже не заикайтесь! А лучше помогите!

— Но… — я развел руками.

— Надо объявить такой танец, который Виктория не знает или не умеет танцевать! — спокойно предложила моя великолепная жена.

Юрьевич вскинулся, с восторгом посмотрел на Тамару.

— Тамара Георгиевна, голубушка. Но как⁈

— Шепните Александру, чтобы он предложил Виктории полюбоваться русским балом. Что мы, как гости, исполним для них, ну, например, гросфатер! Да! Гросфатер как раз!

— Вот, Константин Спиридонович! — Юрьевич указал на Тамару, одновременно наклоняясь и целуя ей руку. — Учитесь государственному разумению! Спасибо, голубушка. Побегу!

Юрьевич бросился к Александру. Я посмотрел на Тамару.

— Знаю, знаю, — усмехнулась Тома, — змея!

Юрьевич между тем уже шепнул Александру Томину идею. Цесаревич расцвел. Было видно, как он похвалил Семена Алексеевича. Тут же обратился к Виктории. Та также сразу загорелась. И уже минуты через две вся русская делегация выстроилась в центре зала для исполнения гросфатера.

Тамара, конечно, и танец правильно выбрала. По-настоящему шутливый и легкий, он кардинально отличался от всех напыщенных бальных танцев. Вызывал восторг, улыбки, смех. И нравился всем танцующим именно тем, что отсутствовала строгость обязательного этикета, вычурных движений. Недаром еще царь Петр так привечал его, заставляя танцевать на своих ассамблеях, и сам все время участвовал в общем хороводе. Небольшая заминка вышла, когда начали звучать первые такты музыки. Фрау Лецен не выдержала, воскликнула, что «это же национальный немецкий свадебный танец», и бросилась в русское окружение, потащив за собой упирающегося Мосли. Тем самым сразу вызвала общий смех в зале и задала хорошее настроение. Ну и мы не подкачали. Подначиваемые Цесаревичем — ну-ка, не ударим в грязь лицом — показали настоящий мастер-класс апатичным англичанам.

«В принципе, — думал я, вовсю вертясь вокруг своей змеи, — это тот же „Шалахо“ по уровню драйва и веселья, только на старинный немецкий лад. Даже платочек присутствует»[1].

А между тем зал распалился, уже не сдерживался, хлопал нам. Все улыбались. Виктория, так просто, сложив свои пухленькие ручки на груди, смотрела, как ребенок на нашу пляску, с нескрываемым восторгом!

Когда закончили, зал разразился, как писали в советских газетах, долгими несмолкающими аплодисментами, переходящими в овацию! Александр направился к Виктории, которая уже издалека стала выражать свое восхищение. Мы с Тамарой отошли в уголок. Приходили в себя, восстанавливая дыхание. Тома обмахивалась веером. Я наблюдал за коронованными особами. Александр уже сидел рядом. Что-то обсуждали с улыбающейся Викторией. Она в этот момент наклонилась к Цесаревичу и… Я напрягся. Виктория что-то шептала Александру, глядя в нашу с Томой сторону. Тут и Александр бросил взгляд на нас.

— Хотя, — я вздохнул, — спорить нельзя: в этом есть что-то героическое!

— Ты о чем? — удивилась Тамара.

— О том, что, кажется, нам сейчас с тобой, душа моя, придется танцевать!

Тамара поняла, что я не шучу, тут же посмотрела в сторону царственных особ. Александр уже подозвал Юрьевича, что-то нашептывал ему на ухо. Семен Алексеевич кивнул, бросился к нам с Тамарой.

— Я же говорил! — ухмыльнулся я.

— Об одном тебя прошу, милый, только не ори громко, не пугай народ.

— Хорошо, любимая!

— Константин Спиридонович, Тамара Георгиевна! — Юрьевич уже на подходе к нам молитвенно сложил руки. — Выручайте!

— Что случилось, Семен Алексеевич? Виктория возжелала познакомиться с танцами народов России?

— Как вы догадались⁈

— Почувствовал.

— Что скажете?

— Семен Алексеевич, странный вопрос! Разве можно отказать просьбе королевы⁈ И подставить этим отказом Цесаревича! Конечно, мы станцуем! Только есть один момент, который нужно решить!

— Пойдемте, пойдемте! — Юрьевич потащил меня к властителям.

— Ну что, Коста! — обратился ко мне Александр. — Не уроните чести России?

— Не уроним, Ваше Высочество! — бойко отрапортовал. — Только одна маленькая заминка.

— Говори!

Я перешел на английский.

— Ваше Величество, Ваше Высочество! Для нас с супругой большая честь станцевать для вас. Только не смутит ли вас отсутствие музыки?

— Эти музыканты, — Виктория указала на оркестр, — лучшие музыканты королевства! Думаю, они обязательно смогут вам помочь!

— Тогда, с Вашего позволения, я бы попросил минут пять-десять, чтобы все с ними обговорить!

Виктория благосклонно мне кивнула, потом посмотрела на дирижера. Тот пока не понимал, о чем речь, но с готовностью склонил голову.

— Будем ждать! — сказал Александр, потом шепнул мне на ухо, — Уверен, что не подведете и взорвете этот бал своим танцем!

Я обернулся к Тамаре. Она все поняла. Кивнула мне. Я пошел к оркестру. Тамара ждать не стала. Уверенной поступью вышла в центр зала. Встала, держа спинку. По залу прокатился шепот, смесь восторженного и недоуменного. Виктория подозвала кого-то из своих сановников. Что-то шепнула. Сановник громко на весь зал объявил, что наши уважаемые и дорогие гости хотят продемонстрировать настоящий кавказский танец. Все выдохнули, зааплодировали. Потом перешли на шепот, ожидая действа.

«И в этом есть определенная крутизна: насвистывать мелодию королевскому оркестру!» — думал я со смехом, обучая лучших музыкантов Британии мелодии и ритму лезгинки точно также, как в грузинском дворике в Стамбуле учил уличных музыкантов, как играть Шалахо.

Поначалу, первые пять минут шло со скрипом. Что и понятно, уж слишком неведомой для их слуха была и мелодия, и ритм. Потом приноровились. Пример подал главный для меня в данную минуту человек в оркестре — барабанщик. Он словил ритм, темп, начал настукивать и даже улыбался. Ему нравился этот совершенно непривычный музыкальный рисунок, ниспровергавший с музыкального Олимпа итальянцев и немцев. Он уже начал входить в раж. И я сразу успокоился.

«С ним не пропадем! — радовался я. — Станцуем!»

Тут и весь оркестр, поддавшись драйву барабанщика, уловил настроение и выдал без фальши нужные такты мелодии в повторяющемся кольце.

Дирижер посмотрел на меня.

— Очень хорошо! — похвалил я его. — Еще одна просьба: следите за моей женой. Она вам будет давать необходимые указания по темпу, ритму и когда нужно будет заканчивать.

— Но как же я пойму её⁈ — взволновался дирижер.

— Поверьте мне, — я усмехнулся, — приказы этой женщины любой поймет без слов!

Мы оба взглянули на Тамару. Я указал ей на дирижера. Дирижер поклонился. Тамара поняла, что от неё требуется, кивнула.

— Ну, тогда с Богом! — я обратился ко всему оркестру.

Оркестр хором пожелал нам удачи.

Я пошел к Тамаре. Вошел в круг. Посмотрел на Александра и Викторию. Кивнул им. Тут же установилась мертвая тишина. Дирижер не отрывал взгляда от Тамары. Жена стояла, ждала. Я улыбнулся ей. Она чуть напряглась, зная, что за такой моей улыбкой прячется некое шкодливое действие.

«И чего я буду себя стреножить⁈ — подумал я. — Однова живем! Сами напросились! Теперь получите по полной!»

(Лучше один раз увидеть, чем сто раз читать наше описание костюма лейб-гвардии горского полуэскадрона)

Я пошел по кругу, чуть наклоняясь к высокой публике, начал хлопать в ладони, задавая ритм. Высокая публика смутилась. Недоуменно переглядывалась. Я уже был возле Александра и Виктории. Александр все понял, весело рассмеялся, поддерживая меня, и начал громко хлопать (он не мог не знать ритма лезгинки, побывав на Кавказе). Тут уже и Виктория не могла не последовать за ним. А после того, как две венценосные особы показали пример, хлопать стал весь зал!

Добившись своего, я подлетел к женушке. Остановился. Жена взглядом удостоверилась, что я готов, потом посмотрела на дирижера. Благосклонно кивнула. Дирижер взмахнул руками. Барабанщик, дождавшись своего часа, яростно выбил первую дробь. Мы с Томой полетели по кругу.

«Шалахо» я танцую неплохо. А вот лезгинку всего лишь на том уровне, который мог бы устроить русскую публику в ресторане советских лет, когда кавказцы чуть ли не ежедневно занимали танцпол, кидали немалые рубли оркестру, чтобы он снова и снова наяривал эту мелодию. Чтобы я ни показал чопорным англичанам, они бы восприняли это за чистую монету, как взаправдашний танец. Но решил уж совсем не наглеть. Еще и потому, что знал: моя жена танцует так, как мало кто из будущих профессионалов. Поэтому моей задачей было тенью следовать за Томой, сдерживать себя от криков и иногда, все-таки, позволять себя характерные быстрые перекрещивающиеся движениями ногами. Ну и, конечно, руки держать в известной конфигурации.

И кричать, кстати не пришлось!

— Давай, Коста! — неожиданно раздался восторженный крик Юрьевича. — Эх! Эх! Эх! — продолжал он в ритм хлопанья. Наверняка, посещал разудалые кавказские вечеринки горцев в Петербурге!

Тамара прекрасным лебедем плыла по кругу, все время кружась, все время меняя высоту рук. Мы, не касаясь друг друга, тем не менее, несли такой заряд любви и желания, что я видел, как зал это чувствовал. Я видел и восторг публики, и её зависть. Меня это настолько распалило, что я не удержался, и когда Тамара в очередной раз проплывала мимо меня, шепнул на грузинском, вспомнив слова Вани Мавромихали в адрес моей сестры и ее мужа: «Ох, и жаркая будет ночка!»

Тамара не шикнула, не назвала похабником. Улыбнулась. Потом бросила взгляд на дирижера, сделав пару движений указательным пальцем по кругу. Дирижер сразу понял, что Тома требует ускорить ритм. Барабанщик, по-моему, возликовал. С удвоенной яростью набросился на свои барабаны. Оркестр уже еле поспевал за ним.

А Тамара плыла по кругу и улыбалась. Думаю, она в этот момент опять вспомнила про двор в Вани пару лет назад. А может о том, как уже не чаяла выжить в ауле братьев Фабуа, когда Бахадур уже ничем не мог ей помочь, а напротив стоял осклабившийся Ахра… Не знаю. В одном был уверен: Тамара сейчас думала о том, что никто не мог себе представить, что она будет танцевать перед королевскими особами, что весь зал будет ею восхищаться, женщины — завидовать, а мужчины — желать её. Тамара сейчас была уверена, что хлыщ, сделавший ей комплимент, оказался прав: именно она была настоящей королевой этого бала!

Сбросив улыбку, Тамара показала мне, что пора закругляться. Я кивнул. Опять улыбнулся. Начал от неё отдаляться.

—? — был немой вопрос жены.

— На коленях подлечу! — шепнул я ей.

Тамара кивнула. Потом подняла указательный пальчик. Дирижер понял, что следует ждать финала. Я уже отошел на максимальное расстояние, ловя удивленные взгляды публики. Тамара также остановилась, кружилась на месте.

«Не! Здесь не удержусь!» — подумал я.

Потом заорал, разбежался, бухнулся на колени и быстро заскользил по паркету к ножкам моей царицы.

Зал ахнул. Перестал аплодировать, затаил дыхание. Тамара кружилась, ловила взглядом мое приближение к ней. В нужный момент она застыла, махнула ладошкой. Дирижер сделал финальный взмах. И одновременно с последним ударом барабана я остановился в сантиметрах от ног жены.

Была еще пара секунд гробовой тишины. Потом зал взорвался. Все вскочили на ноги. Тамара протянула мне свои ручки. Я поцеловал их. Поднялся. Теперь мы напоминали фигуристов, закончивших свое триумфальное выступление. Поворачивались во все стороны, скромно кланялись.

Александр смотрел на нас, хлопал. Виктория смотрела на нас, хлопала и что-то говорила Цесаревичу.

— Ну, сейчас-то мы можем пойти домой! — прошептала жена, улыбнувшись, во время очередного поклона. — Чур, я сверху!

[1] Девятая, заключительная фигура, гросфатера называется «прыжок через платок». Прыжок исполняют кавалеры.

Глава 17

Вася. Сурхаева башня, 29 июня-4 июля 1839 года.

Бой — скорее, бойня — продолжался до темноты. В четыре часа пополудни измученных жестоким зноем и потерями куринцев сменили кабардинцы. Но и люди полковника Лабынцова не устояли перед яростью команды Али-бека. Мюриды казались исполинами, бессмертными гигантами, которых ничто не могло поколебать. Они пережидали артиллерийский обстрел и снова возникали на краю скалы в густом столбе пыли, раз за разом нанося штурмующим гору непоправимый урон. Они также терпели потери, но отступить не было ни возможности, ни желания.

Их вдохновлял пример Али-бека. Ученый муж и претендент на престол Аварии, он сражался как простой воин. Ядром ему оторвало руку в районе локтя, но не до конца.

— Отрубите-ка ее, чтобы ничто не мешало мне в битве!

Никто не решился. Тогда Али-бек сам отсек себе изуродованную конечность, наскоро перевязал обрубок и бросился снова наружу из башни, чтобы забрать еще несколько жизней безбожников-урусов. К вечеру он потерял сознание от боли и вскоре умер. Погибли и другие мюриды — самые отчаянные.

Все усилия егерей оказались тщетными. Обильно залив скалы своей кровью, они отступили, прихватив павших товарищей. Свыше 300 человек выбыло из строя. У куринцев были ранены восемь офицеров и 194 нижних чинов, убито 23 человека.

Вася очнулся в лагере. Штуцер лежал под рукой. Его владельца вытащили кабардинцы, сумевшие добраться до вершины, но повторившие судьбу охотников. Потеряв всех офицеров, они скатились с горы, провожаемые радостными воплями победивших горцев.

Получив по голове, Вася вдруг понял, каким образом он оказался в белых тапочках в первый день своего попаданства.

Напились знатно. Еле на ногах держались. Искандер, как самый старший, как принимающая сторона, волевым решением заставил закончить возлияния, отправиться по номерам.

— Не последний день гуляем! — верно отметил он.

Ребята для виду покуражились чуток, намекая, что сил еще полно, но Искандер и слушать не стал.

Пошли по номерам. Вася, войдя в свой, снял ботинки и надел те самые одноразовые гостиничные тапочки. Думал пойти раздеться, принять душ, но тут голова закружилась. Все-таки — очень много выпил.

«Пойду на балкон, продышусь сначала», — решил Вася.

Вышел. Ухватился за перила. Стал часто и глубоко дышать.

— А еще не хотел идти спать! — раздался насмешливый голос Искандера с соседнего балкона. — На ногах еле стоишь!

— Да! — смеясь, признался Вася.

Помолчали. Вася отдышался, чуть проветрился. Огляделся.

— Мать твою! — тут же осекся, зная, как Искандер не любит мат и грязные слова. — Извини! Не удержался! Но — какая красота!

Красота, действительно, была из разряда тех, когда поневоле выругаешься от восхищения. Небо, кажется, протяни руку, достанешь. Звезд так много, что за всю жизнь Вася и не видел столько разом. И все яркие, крупные. Млечный путь, как на ладони — можно без телескопа изучать. Под небом — горы. Сейчас черные, величественные, будто нарисованные умелой рукой выдающегося графика.

— Да, красиво! — согласился Искандер.

Вася с недоумением обернулся на друга. Искандер сказал это с какой-то щемящей тоской в голосе. И стоял на балконе, грустно вглядываясь в одну, только ему ведомую точку. О чем-то задумался.

— Искандер! — Вася позвал его.

Друг продолжал смотреть в свою точку.

— Красиво! — повторил. Потом вздохнул и с горечью произнес, — Если бы ты знал, Вася, сколько крови здесь было пролито!

… Уныние охватило русские войска.

— Без сильного артиллерийского обстрела не справимся. Я потребую доставить сюда дополнительные пушки и кегорновы мортирки из Темир-Хан-Шуры, — невозмутимо подвел итог вылазки Граббе. — Пока их поджидаем, будем расширять батарею на правом фланге. Снести башню сможем лишь с восточной стороны.

К 4 июля прибыла долгожданная артиллерия с припасами. На утро был назначен обстрел и новый штурм. Для защиты людей были изготовлены деревянные щиты, обитые войлоком. Слишком много в последнем штурме пострадало голов, включая Васину, от катящихся камней. Если бы не папаха, лежал бы он уже в мелкой могилке, с трудом выдолбленной в каменистом грунте. Полковое кладбище под Ахульго росло чересчур быстрым темпом.

Бомбардировку пришлось отложить. Ночью мюриды из Старого Ахульго предприняли вылазку против двойной галереи, которую пробивали в гребне холма вдоль Койсу. Ее почти подвели ко рву, за которым начинались первые укрепления аула. С ее завершением можно было начать обстрел твердыни имама, до того момента остававшейся почти невредимой. Горцы это понимали. Тихо подкравшись, они перемахнули через мантелет и ворвались в крытую траншею. Завязалась отчаянная схватка. Резались в темноте всем что под руку попадется — штыками, кинжалами, камнями, зубами. Стреляли, кололи, били друг друга, хрипло дыша и выкрикивая проклятья.

С помощью резервной роты кое-как выдавили людей Шамиля в ров. Те исчезли как горные духи, растворившись в ночи. Русские праздновали победу. Но рано радовались. Через два часа непонятно почему вспыхнул мантелет (незаметно подкрались два мюрида и подожгли). Густо повалил дым. Длинная крытая галерея, пробитая в толще скалы, сыграла роль вытяжной трубы. Пламя перекинулось на плетеные туры.

— Растаскивайте! — испуганно кричал молодой офицер-сапер.

Огонь грозил уничтожить плоды многодневного труда. Но распорядительность офицера, убитого шальной пулей наповал через несколько минут, спасла сапу. Сбросили несколько туров под гору. Горцы тут же открыли сильную ружейную пальбу. Так и перестреливались до обеда.

— Пора начинать! — недовольно молвил Граббе.

Загремели все десять орудий батареи правого фланга. Офицеры куринского полка, не обращая внимания на грохот, оживленно обсуждали судьбу башни, уже сидевшей в печенках и не позволявшей ни приблизиться на ружейный выстрел к замку Шамиля, ни начать эффективный артиллерийский обстрел самого Ахульго. Пулло давал последние распоряжения капитану Рыкову 3-му.

— Не геройствуйте! Хватит с нас потерь! Если горцы выдержат обстрел, в чем я сомневаюсь, отступайте. Артиллерия продолжит свою разрушительную работу.

Рыков 3-й кивал забинтованной головой. Он был контужен при штурме 29-го июня, но настоял, чтобы именно ему выпала честь покорителя Сурхаевой башни. Рядом с ним отирался ротмистр Мартынов из прикомандированных к полку. Он тоже вызвался вести колонну охотников.

Пушкари постарались на славу. Удивительно удачными и точными выстрелами поражали башню. Огромные куски откалывались от основной кладки и скатывались вниз. Стены осыпались. На вершине горы царил хаос. В столбах пыли вспыхивали разрывы гранат. Казалось, никто не мог уцелеть в этом аду.

Через три часа прозвучал сигнал к атаке. Двести охотников из трех полков рванули знакомыми маршрутами. За ними поспешали две роты куринцев, назначенные в поддержку. Весь лагерь, затаив дыхание, следил, как они взбираются на вершину.

— Не хватает Марлинского или Пушкина, чтобы живописать новые картины и новые бои, достойные их кисти! — пафосно воскликнул Граббе, присоединившийся к офицерам-куринцам на их наблюдательном пункте.

Собравшиеся усиленно изображали восторг поэтическим вдохновением генерала. Он продолжал разглагольствовать.

— Тысячи стоят перед чудной картиной природы. Тысячи, воспламененные военной честью, совершают подвиг, достойный жить в памяти людей. Меж тем, и впечатления их, и подвиг остаются в забвении.

По иронии судьбы, Граббе в настоящую минуту указывал на того, от руки которого вскоре падет последний гигант русской поэзии текущего десятилетия. Ротмистр Мартынов увлекал за собой людей, заменив Рыкова 3-го, снова раненного. Узнав о печальной судьбе Лермонтова, генерал забудет о доблести своего офицера под Ахульго и напишет о нем своему доверенному лицу: «пусть на место всякой кары он продолжает носить свой шутовской костюм». Видимо, очень генерал расстроился из-за смерти того, кого привечал, как своего будущего восхвалителя.

Из пыли и развалин башни вынырнули мюриды и открыли огонь по наступавшим. Снова полетели камни, благо обломков было в достатке. Как они уцелели под непрекращающейся три часа бомбардировкой? Откуда нашли в себе силы продолжить сопротивляться?

— Надо отдать должное: горцы — отменные бойцы! — признали офицеры. — Какая жалость, что они не на нашей стороне.

— Нет смысла в повторном кровопролитии! — поджав сердито губы, выдавил из себя Граббе. — Дайте сигнал к отходу. Продолжим обстрел.

«А вот не нужно было тысячи посылать в первый раз!» — сердито подумал Пулло. Его угнетала мысль о потерях, которые понес его полк.

Снова заговорили пушки. К ночи оборонять позицию на горе уже было некому. От нее ничего не осталось. Лишь груда развалин, а под ними тела убитых и раненых. Немногие уцелевшие мюриды попытались прорваться в Новый Ахульго. Спустились в ров, где их ждали апшеронцы. Завязалась перестрелка. Звуки выстрелов с другой стороны горы подсказали прятавшимся под верхушкой скалы охотникам, что их время пришло. В темноте они ворвались в руины. Нашли лишь несколько тяжело раненых. Дали условленный сигнал, что дело завершено. Русский лагерь взорвался радостным «Ура!». Вася кричал вместе со всеми.

— Этот успех принадлежит более артиллерии, — подвел итог Граббе, покидая наблюдательный пост.

Потери куринцев составили двое убитых и сорок два раненых. Общее число потерь в этот день превысило сто человек. Дорого обошлась Сурхаева башня Чеченскому отряду.

Коста. Лондон 20 мая 1839 года.

Мы вернулись в Лондон 19-го мая. На следующий день вечером у меня была запланирована встреча со Спенсером. Его тайные сигналы так меня заинтриговали, что я был готов на все, лишь бы добраться до паба The Hung Drawn And Quartered. Но как исчезнуть из общества Цесаревича? Мне не простят, если я откровенно стану манкировать своими обязанностями.

Проблема решилась проще простого. Александра пригласил на обед посол Поццо ди Борго, причем, в достаточно настойчивой форме. Что-то, видимо, хотел обсудить или донести. Я не исключал, что будет шпынять наследника — разумеется, со всем должным политесом — за столь откровенное сближение с королевой, уже перешедшее все допустимые границы. Помешать я не мог, присутствовать тоже, ибо меня не пригласили. Оставалось воспользоваться удачным стечением обстоятельств.

На встречу со Спенсером прихватил Бахадура. Нужен он был мне вовсе не для того, чтобы присутствовать при нашей беседе. Я не сомневался, что Гудсон в покое меня не оставит. И с пониманием к этому относился. У человека работа такая. Он обязан знать о каждом шаге, в общем-то, врага. Таковы правила работы спецслужб всех стран. Так что хвост за мной был обязан следовать. Я настолько был в этом уверен, что даже не пытался вычислить того, кто за нами следил. Буду я еще тревожно оглядываться, останавливаться у витрин, чтобы словить в них отражение прожигающего меня взглядом человека в «черных очках»! Оно мне надо? Поэтому шли с другом спокойно, «болтали» о пустяках.

Шли целенаправленно. Я выбирал заведение, в котором смог бы избавиться от слежки. И посещение которого точно не вызовет подозрений у Гудсона. Ибо слава Севил-роуд уже гремела. Той самой улицы, которую можно смело назвать Меккой модников мужского пола всего мира будущего и обзавестись костюмчиком с которой — мечта любого уважающего себя мужчины. Но и ныне она была знаменита, и все благодаря Браммелю, о котором мне столько рассказывал Феликс Петрович! О денди, который, в общем-то, перевернул мир стиля английского джентльмена. Все его пожелания воплотило в жизнь ателье Meyer&Mortimer. Туда я и направлялся. Как я мог хоть одним глазком не глянуть на ателье австрийца, который украсил свою мастерскую скромной надписью: «Здесь одевался Бо Браммель»⁈

— Костюмчик с отливом не хочешь себе пошить? — спросил я Бахадура.

Он сначала удивился, потом я заметил поднимающуюся волну возмущения. Пират, видимо, решил, что я заразился дурной причудой баронессы Розен, которая как только не измывалась над бедным алжирцем, одевая его в немыслимые наряды попугайской расцветки.

— Да успокойся ты! — я остановил волну. — Это же костюм! Это же — о-го-го как круто! Да и идет тебе! Разве нет?

Я указал на цивильный наряд Бахадура. К слову: подлецу — все к лицу! На алжирце костюм смотрелся прекрасно. Будто он с детства в нем ходил, а не в шальварах и феске.

— Ну, да! — милостиво согласился мой друг. — Только в паху жмет! Непривычно!

Чтобы мне это объяснить, он, конечно, не преминул схватиться рукой за… это самое место, пытаясь чуть оттянуть вниз тугой пояс.

— Бахадур! — я зашипел на него. — Веди себя прилично! Не позорь меня!

Он лишь отмахнулся.

— Ладно! — я, в свою очередь, тоже махнул рукой, понимая бесполезность своих призывов к приличию по отношению к «бербере страшенной», как его окрестил отец Варфоломей. — Слушай внимательно!

Далее изложил свой план. Бахадур выслушал. Кивнул. А потом, в кои веки, похвалил меня за придуманный мною маневр!

— Тогда идем!

Мы уверенно вошли в ателье. К нам тут же бросился со словами приветствия один из работников. Прежде чем дверь закрылась, я успел заметить, как один неприметный господин со скучающим видом остановился на противоположной стороне улице, обратив свой взор в сторону мастерской Джонотана Мейера.

«А вот и ты, хвост!» — подумал я, уже улыбаясь менеджеру.

Дальше мы разыграли небольшое представление. Так, чтобы его было видно нашему соглядатаю. С меня стали снимать мерки, для чего я специально встал неподалеку от окна. Потом ушел вглубь ателье, ошарашив портного вопросом про второй выход. Тот ответил, что, да, конечно, есть.

— Отлично! — ответил я. — Дальше, уважаемый сэр, вы будете работать с моим приятелем! А мне крайне необходимо, с вашего позволения, воспользоваться этой дверью.

Свою просьбу я подкрепил милыми сердцу англичанина шиллингами в достаточном количестве, чтобы портной не стал мне задавать вопросы, а только с радостью кивнул. Бахадур уже стоял рядом с ним. Портной бросился его обмерять после того, как алжирец сделал шаг к окну, чтобы с улицы можно было различить его силуэт — и только силуэт, без подробностей. Я же благополучно покинул ателье, сетуя на то, что так и не удастся мне заказать себе костюм на самой знаменитой пошивочной улице мира. Еще подумал, что теперь, покинув стрит высокого пошиба, иду в паб с таким жутким названием, что поневоле задумаешься о тщете всего сущего и о вечном умении человека падать с сияющих высот на грязное дно!

Жутковатое название паба — «Повешенные и четвертованные» — было связано с прошлым Тауэрской крепости, которая на протяжении нескольких столетий была одной из самых страшных английских тюрем. В Тауэре томились тысячи узников, и тех, кого приговаривали к смертной казни, вешали и обезглавливали неподалеку — на Тауэрском холме. Я знал об этом, потому что уже имел возможность рассмотреть окрестности паба, когда посещал Тауэр с Цесаревичем. Что оказалось мне на руку, поскольку не пришлось плутать, кого-либо расспрашивать. Нашел быстро. Никакого собрания «Клуба лжецов», конечно же, не могло быть. В этом я не сомневался. Сначала постоял у входа, ожидая появления Спенсера. Нет, не появлялся. Что ж, подумал, тогда зайду внутрь. Зайти не успел. Ко мне подошел бойкий мальчик-посыльный, удостоверился, что я — «Коста, который к мистеру Спенсеру», и вежливо пригласил следовать за ним. Не проронив ни слова, пацан довел меня до нужных дверей, указал на них, раскланялся и удалился. Я поблагодарил его, обернулся ко входу. Сделал шаг.

Может, Спенсер выглядывал меня в окно, может, случайно приметил на подходе, но дверь он открыл еще до того, как я к ней подошёл. Стоял, улыбался. Чуть отошёл в сторону, чтобы я зашёл за порог, закрыл створку. И тут неожиданно застыл. Засомневался, что ли? Не понимал или не верил, что я могу быть рад встрече с ним? И что за пазухой нет никаких камней? Я усмехнулся и просто обнял его. Он размяк, сбросил напряжение.

— Рад, рад! — повторял все время.

— И я, — ответил, размыкая объятия.

— Прошу! — Спенсер пригласил в гостиную. — Хвоста не было?

— Надеюсь, что нет. А, даже если и был, то я его сбросил.

Вошли в гостиную. Я огляделся, прежде чем усесться на указанный мне стул. Весь пол закрыт коврами. Камин с внушительным набором совков и щипцов из вороненой стали. Подле него — столик, на котором красовался изящный поднос с чайным сервизом. Стул оказался громоздким и тяжелым. Сидеть на нем было не очень-то и удобно. Усевшись, пришлось чуть поерзать, чтобы приноровиться, принять удобную позу. Спенсер заметил. И не преминул проявить свое умение читать чужие мысли.

— Да, да, дорогой мой Коста! Стулья, увы, бедствие! Но что поделать? Такой уж стиль у нас установился. Ты еще не представляешь, каким наказанием для меня является мой рабочий стол, — Эдмонд кивнул мне за спину. — Его завитушки и резьба — настоящее наказание и пытка для меня. Все время впиваются в ноги. А если на мгновение позабуду о них, то обязательно больно приложусь. И как тут писать? Только уловишь вдохновение, только муза присядет на плечо, а я в крик от неловкого движения. И все! Муза упорхнула, вдохновение исчезло. Остается только все проклинать и потирать ушибленную ногу!

Мы оба рассмеялись.

— Не пробовал все это заменить? — спросил я.

— Ну, ты же знаешь меня… — развел руками Спенсер.

— Традиции — превыше всего!

— Да! Хотя, не скрою, часто приходит желание стесать все эти завитушки моим черкесским кинжалом! Поверь, еле сдерживаюсь!

— Но сдерживаешься.

— Приходится. Посетители, наносящие мне визиты, меня не поймут. А объяснять — себе дороже. — усмехнулся Спенсер. — Ты помнишь мой кинжал?

— Еще бы мне не помнить! Только в своей новой книге ты как-то упустил этот сюжет, отделавшись странными намеками о невозможности поведать миру подробности твоего путешествия.

— Ты прочитал! — удовлетворенно воскликнул Спенсер.

— Не просто прочитал. Но и был обескуражен. Тебе бы не записки путешественника писать, а фантастические романы! Ни слова правды!

— Что ты понимаешь в писательском ремесле⁈ Двигай стул ближе к камину и устраивайся поудобнее. Сейчас мы будем пить горячее вино.

Эдмонд забросил в камин горстку угля и пристроил кочергу поближе к огню. Когда она раскалилась, он опустил ее в оловянную кружку с вином. Зашипел пар. Вино подогрелось. Кунак передал мне кружку и принялся священнодействовать с другой.

— Тебя, наверное, смутили мои ребусы при организации нашей встречи? — спросил он, когда мы, чокнувшись, отпили по глотку.

— Нет. Нисколько, — я кивком оценил вино.

— Почему?

— Ну, во-первых, я не знаю, что у тебя творится. Но полагаю, что есть сложности. И даже если бы не было. Ты пытаешься встретиться с русским агентом. Не уверен, что тебя погладят по головке за это. Ты же знаешь, что я русский агент?

— Давно.

— Знаешь? — улыбнулся я.

— Догадывался! — Спенсер улыбнулся в ответ.

— С какого момента?

— Не посчитай за хвастовство, но практически с момента нашей первой встречи.

— Не посчитаю. Ты всегда был проницателен. На чем я прокололся?

— Ты был явно умнее, чем тебя мне описали Стюарт и Белл. Они почему-то считали тебя чуть ли не беспринципным разбойником, охочим до денег, — Спенсер пожал плечами. — Что ж, их вина. И ты был явно образованнее, чем приличествовало бы простому капитану. И в морском деле ты ни черта не смыслил. Уж, прости: твоя легенда была шита белыми нитками. Сперва я догадывался. В Сухуме уверился в своих подозрениях. Я пытался тебе намекнуть об этом на подходе к Трабзону. Помнишь наш разговор о доверии? Ты не понял, увы…

— И ты не поделился своими опасениями с ними? И поперся со мной в опасное путешествие?

— Нет. И опасений не было. И в путешествие ТЫ поперся со мной! — Спенсер улыбнулся. — Я дал выполнить тебе свое задание, а ты помог мне выполнить свое. Все просто!

— Не боялся?

— Нет.

— Почему?

— Мне казалось, что я всегда удержу ситуацию в своих руках. Поначалу.

— А потом?

— А потом мы сблизились. Стали спасать друг друга. Не раз и не два. Перешли через черту.

— За какую черту?

— За которой уже не могли ни сдать друг друга, ни, тем более, убить.

— И когда ты понял, что перешёл эту черту?

— Когда очнулся в бочке в доме Тамары! — лицо Спенсера просияло. — Как же я тебя тогда красиво подловил с «Быть или не быть»!

Тут мы оба не выдержали, рассмеялись.

— Еще? — Спенсер кивнул на мою кружку.

— С удовольствием!

— Сегодня можно напиться?

— Такой цели нет. Но и ограничивать себя не буду!

Спенсер повторил все процедуры, передал мне кружку.

— Я искренне рад за тебя и Тамару, Коста! Она — блестящая девушка. И её нынешние выходы здесь в Лондоне только подтверждают это! Ты знаешь, сколько моих знакомых уже прожужжали мне все уши, восхищаясь её красотой, нарядами, тактом, поведением?

— Думаю, очень много! — я улыбнулся. — И не удивлен. Уже привык к этому, Эдмонд. У меня, действительно, удивительная жена. Всегда и у всех вызывает восторг! Ты помнишь, надеюсь, Тиграна?

— Лавочник, армянин из Константинополя? Ну, конечно.

— Так вот, он сказал, что Тамара — мое самое выдающееся достижение в жизни!

— И судя по тебе, ты с этим согласен! — Спенсер улыбнулся.

— Да! Я очень счастлив с ней! И больше всего сейчас боюсь потерять её. Да даже просто расстроить.

— Бог мой! — Спенсер покачал головой. — Знаешь, я завидую тебе. У меня такого никогда не было. И не будет.

— Может, рано себя хоронить?

— Нет, нет, Коста! Ты же понимаешь, с моим эгоизмом, тщеславием… Может и встречу достойную женщину. Но уж точно не смогу, так же, как и ты возвеличить её, поставить выше себя.

— А я готов заключить пари, что все возможно! — протянул я свою руку. Пример сэра Мосли, оказывается, заразителен.

— О, нет, нет! — Спенсер улыбнулся. — Не буду спорить, поскольку, действительно, все возможно.

— Но, как я погляжу, тебе сейчас вовсе не до любовных приключений, Эдмонд? Теперь твоя очередь. Что случилось? Зачем такие сложности? Из-за которых мы еле-еле с тобой встретились.

— Да… — Спенсер вздохнул. — В принципе, Коста, все, как обычно, в нашей старой и доброй Англии.

— Столы с завитушками и громоздкие, неудобные стулья? — я усмехнулся.

Спенсер оценил, рассмеялся.

— Почти. Обычная борьба между партиями. В старой доброй Англии все время складываются противоборствующие партии. Такая национальная забава. Потом эти партии начинают бороться между собой.

— Ууууу! — я покачал головой. — И вечный бой! Покой нам только снится!

— Какие прекрасные слова! — Спенсер вскинул голову. — Какие точные! Твои?

— Куда мне? Одного поэта. Пока совсем неизвестного.

— Уверен, что его ждет большое будущее.

— И я уверен, — улыбки сдержать не смог. — И в какой партии ты? И кто против? И, вообще, о чем речь?

— Обо всем, практически. Как ты понимаешь, прежде всего об интересах страны и деньгах. Куда же без них? За каждой группой стоят большие капиталы торговли и фабрикантов, а также прикормленные политики и генералы. Моя группа — это, прежде всего, Ост-Индская компания и все, кто с ней связан. Для нас борьба с Россией — это вопрос, где Великобритания рано или поздно столкнется с московитами на Востоке. Мы идем ныне в Афганистан, вы — в Хиву. Ты можешь считать Уркварта болваном или помешанным на идее-фикс. Так оно и есть, за исключением одного. Он, в конечном счете, прав! Столкновение неизбежно. Этого не хотят понять реформаторы, слишком занятые внутренними делами. Они с нами борются. И всячески вставляют палки в колеса. Вот почему я хотел встретиться с тобой тайно. Не хотел давать козырь нашим врагам. Мы сейчас отошли в тень. Момент такой! Потом все изменится.

— И как это понять?

— Следи за сэром Палмерстоном. Он — что твой флюгер. Четко улавливает настроение толпы.

— А что лорд Мельбурн? Все еще на коне? Я присутствовал при странной сцене в Аскоте. Толпа кричала королеве: «Миссис Мельбурн!» Что это значит? Кого не спрошу, все отмалчиваются.

Спенсер задумался. Немного поколебавшись, он ответил:

— Наведи справки, что значит «кризис в спальне».

— Опять загадки? В некоторой доли изящной театральности тебе никогда нельзя было отказать! — я приподнял руку с кружкой, демонстрируя, что пью за него.

— Ты же не ждешь, что я вот так просто сразу выложу все свои карты в разговоре с тем, кто для меня и моей партии является врагом? — Спенсер улыбнулся.

— Да, не жду.

— Напрасно. Ты никогда уже не станешь врагом лично для меня.

— Но это странно, Эдмонд.

— Отнюдь! Мы с тобой всегда были в одной связке. И мы с тобой всегда шли опасными маршрутами. И пожелай я или ты, поступить, вроде бы правильно, и убить врага… И что бы тогда случилось?

— Ну, раз мы в связке, погибли бы оба.

— Видишь, как все просто! Хотя и невероятно сложно и необычно? Согласись, — Спенсер улыбнулся.

— Согласен. Только все это касалось нашей прежней жизни, Эдмонд. Мы сейчас с тобой не в связке. Не лезем в горы. Принцип уже не работает! Разве не так?

— До поры! — кивнул Спенсер. — До тех пор, пока мы не восстановим эту связку!

Тут он внимательно посмотрел на меня.

— О, я знаю этот взгляд! — я, хоть и удивился, но удержался, чтобы не показать ни своей растерянности, ни своего изумления. — С этого места — поподробнее, Эдмонд. Что ты задумал?

— Я хочу попасть в Восточную Черкесию! — Спенсер сказал это так просто, будто предлагал нам выйти из дома, перейти улицу и продолжить наш разговор в пабе напротив.

— Старая добрая Англия уже не так будоражит? — я усмехнулся. — Надоели перины, одеяла, подушки. Хочется под открытое небо, спать, завернувшись в бурку под завывание вьюги на перевале, дорогой друг?

— Не скрою, — Эдмонд взгляда не отводил, — и по этому скучаю. Но главное, моя работа! Мое предназначение!

Тут он малость передавил с пафосом, что указывало на то, что немного прикрывает все свои цели.

— И что тебе велит твое предназначение?

— Коста! — Эдмонд попытался сбить меня с ироничного тона. — Ты знаешь, как я серьезно отношусь к писательскому труду!

— Извини! Я слушаю.

Спенсер удовлетворенно кивнул головой.

— Я мечтаю написать книгу о шейхе Мансуре, о его образе в поэтических сказаниях прошлого! — выдал он мне, опять чуть передавив с пафосом.

Я сделал вид, что оценил, что впечатлен. Наклонился к нему. Он, ожидавший от меня объятий, тоже поддался вперед. Радостные чертенята плясали в его глазах.

— Эдмонд! — начал я торжественно. — Знаешь, что в Одессе говорят в таких случаях?

— Что? — Эдмонд оживился.

— Там говорят так, — я продолжал гнуть торжественную линию, — сходи на базар и купи там петуха!

— Для чего? — Эдмонд купился, недоумевал по-детски.

Я же перешел на уличный тон.

— И ему е…и мозги! Вот для чего! Книгу он хочет написать! Тебе не стыдно мне это впаривать⁈

Я откинулся на стуле. Эдмонд быстро проглотил. Но, в общем, удар выдержал. Усмехнулся.

— Извини! Да, было наивно тебя уговаривать таким образом! Что ж: вот тебе вся правда… — Эдмонд набрал воздуха.

— Ты хочешь встретиться с Шамилем! — выложил я спокойно.

Этот удар Эдмонд выдержал хуже. Так и остался с раскрытым ртом. Я добивал его.

— Вы хотите получить новую марионетку после того, как в Причерноморье у вас не вышло.

Эдмонд пришел в себя. Больше играть не имело смысла.

— Увы, в Западной Черкесии не с кем договариваться, — начал выкладывать все карты на стол. — А Шамиль строит королевство! Просто называет его на восточный лад. Имамат. Поэтому я и прошу тебя восстановить нашу связку.

— Исключено! — я спокойно отрезал.

— Но ты же не дослушал…

— Смысл?

— Ну, например, узнать, что я могу предложить тебе взамен на твое согласие? — улыбнулся Эдмонд.

— Что же?

— Я дам тебе то, что ты хочешь! Голова Белла в качестве аванса тебя устроит? — сказал мой кунак, протягивая руку с кружкой.

Глава 18

Вася. Ахульго, 5–15 июля 1839 года.

Изнуряющая жара, каторжный труд и томительное ожидание штурма — вот чем была отмечена неделя после захвата Сурхаевой башни.

За семь дней, как и за предыдущий месяц, не выпало ни капли дождя. Люди обливались потом, выбиваясь из последних сил. Граббе приказал передвинуть осадную линию вплотную к Ахульго и установить орудия на Шалатлул гох — на той самой горе, на которую и взобраться было нелегко и которую столь обильно окропили русской кровушкой. Башню полностью разобрали, но название ее прижилось. Сурхаева башня — так и продолжали называть гору, на которой велись активные работы. Заложили батареи, устроив их на скате, обращенном к Ахульго. Близкая дистанция позволяла разрушать постройки твердыни Шамиля даже легкими орудиями. Чтобы втащить их на вершину, на месте пересохшего водопада установили канатные ящики на блоках. Далее пробили где можно извилистые дорожки или установили лестницы. Адский труд выпал на долю куринцев. Пришлось Васе помахать киркой там, где раньше пришлось ползти наверх, рискуя каждое мгновение получить камнем по голове.

Неприятель не отсиживался за каменными стенами. Каждую ночь — вылазки и мелкие стычки. Чтобы снизить активность мюридов, артиллерии было приказано вести огонь всю ночь. Солдатам приходилось спать под грохот канонады.

Неделя обстрелов дала первые результаты. Все возвышающиеся постройки были в той или иной степени разрушены, включая башню за первым рядом оборонительной системы Нового Ахульго и блокгауз, в котором, по сведениям от пленных, проживал сам имам.

— Как вы определили, что пострадал дом Шамиля? — спросил Граббе у Пулло. Полковник, как начальник штаба Чеченского отряда, отвечал за сбор разведданных.

— Перед саклей на шесте торчала отрубленная голова, — пожал плечами начштаба, будто его слова все объясняли.

— Что еще показали пленные?

— Сложно дать однозначный ответ. Одни говорят, что в твердыне царит уныние. Недостаток воды и припасов, вонь от трупов, постоянные обстрелы, от которых трясётся гора, угрожаемое положение женщин и детей, загнанных в душные пещеры и подземелья…

— А что говорят другие?

— Что с левого берега Андийского Койсу постоянно прибывает подкрепление, провиант и боеприпасы. Гарнизон не то что не уменьшился — он вырос в два раза. Шамиль и не думает бежать, хотя имеет все возможности. И не отправляет женщин и детей в безопасные аулы.

— Настолько уверен в своей неуязвимости?

— Сложно порой понять, что движет фанатиками. Они часто повторяют: мы — шахиды. То есть те, кто готов принять мученическую смерть за веру.

— С женщинами и детьми? Какое варварство!

— Восток!

— Слышал я мнение, что Востоку никогда не сойтись с Западом! Чепуха! Прекрасные сады на террасах в аулах, труд многих поколений, возбуждают живое мое участие. Покорить их силой с неизбежными от того, к несчастью, последствиями и потом сберечь и привязать — вот цель моих действий и управления. Это, без сомнения, настоящая мысль и цель Государя[1].

«Сбережение» достигалось странными методами. Аул Ашильта — цветущий оазис на фоне сурового Ахульго — был превращён в руины. Все брусья и доски пошли на строительство сожжённого моста и штурмовые лестницы. Фруктовые деревья вырубали на дрова. Виноградную лозу — на замену канатов. Ашильтинцам, укрывшимся в замке имама, оставалось лишь давиться сухими рыданиями и точить свои кинжалы в надежде отомстить.

— Коль скоро противник не намерен сдаваться и готов терпеть нужду и жажду, будем готовиться к штурму! — подвел итог обсуждения Граббе.

«Можно подумать, вы не это планировали изначально⁈ — хмыкнул про себя Пулло. — Никто так не устраивает осаду».

Подобное мнение разделяло большинство офицеров в лагере. Их также беспокоило, что подготовка к штурму велась как-то слишком небрежно. Без предварительной разведки системы обороны и возможных направлений атаки. Без отработки взаимодействия отрядов. Без разрушения артиллерией основных укреплений. Казалось, Граббе чересчур легкомысленно относился к защитным возможностям твердыни имама, которую все называли замком. Или ему вскружили голову успехи штурмов Теренгула и Аргвани, за которые посыпались награды из Петербурга. Или в грош не ставил жизнь ни солдата, ни офицера. Храбрец Граббе в роли командующего превратился в мясника, которого не волновали возможные потери.

— Не вернете позицию, расстреляю каждого десятого! — пригрозил Граббе апшеронцам за два дня до штурма.

Он решил подтянуть полк, отстающий от прочих «в неустрашимости и решительности». Его недовольство было вызвано тем, что мюриды выбили слабый караул у ближайшего к Новому Ахульго гребня на склоне Сурхаевой башни.

Апшеронцы расстарались. Потеряв всего пять ранеными, заняли гребень, создававший как бы естественный бруствер, прикрытие для штурмовых отрядов. От него до укреплений врага было не более четверти ружейного выстрела. Крутой косогор метров 50, по которому можно было спуститься лишь с помощью лестниц, упирался в ров. Заготовить их было поручено ширванцам.

12 июля к Чеченскому отряду присоединились три батальона Ширванского полка под командой полковника Врангеля. Они совершили трудный марш через весь Дагестан от реки Самур. Граббе вытребовал их у Головина под предлогом нехватки войск для «стеснения осады». На самом деле, ширванцы восполнили те потери, которые отряд понес за время экспедиции. Людей в строю, от первоначального количества, прибавилось незначительно. Всего 8400 человек. А всего на довольствии, включая горскую милицию — 13 тысяч. Снабжать провиантом такую прорву было нелегко.

Приступ был назначен на 16 июля. Штурмовать было решено по классике — тремя колоннами. Одна отвлекающая — против Старого Ахульго. Вторая, поддерживающая главную. Ей была поставлена задача пробиться в ущелье между двумя утесами и найти возможность подняться по отвесной горе. Граббе не волновала невыполнимость этой задачи. Приказано — исполняйте. Наконец, третья, главная колонна должна была атаковать перешеек в лоб. Захватить первую линию укреплений и прорваться в аул Новый Ахульго. Неожиданно для всех столь ответственное дело было поручено прибывшим ширванцам.

Выбор Граббе вызвал ропот в среде офицеров. Особенно у куринцев, которых оставляли в резерве. Их недовольный пыл не охладил даже первый дождь, пролившийся 14-го июля после полутора месяцев суши.

— Графцам дали всего три дня на восстановление сил после трудного похода[2]. Они не знают местности и совершенно не подготовлены. Их перебьют как куропаток! — горячился поручик Сорнев.

Он сидел в лагере у своей палатки вместе с группой офицеров карабинерской роты, отличившейся и особо пострадавшей в последнем штурме Сурхаевой башни. Предавались кутежу, разжившись кахетинским у маркитантов ширванцев (у своих уже и чаю с сахаром не купить). Вино противно отдавало нефтью, но противный вкус веселью не помеха, коль пошла такая пьянка. Слух разгулявшихся офицеров услаждали батальонные песенники, усиленно изображавшие радость услужить отцам-командирам. Завтра приступ, и кто знает, какая судьба тебя ждет? Но начальству хотелось песен — и все дела! Стой всю ночь, надрывай глотку и делай вид, что все отлично.

— По чарке каждому! — раздухарился капитан Рыков 3-й, командир 1-й карабинерной роты, когда стихла очередная песня. Денщики разливали мутную водку и передавали песенникам.

— Какое дивное нынче полнолуние! — воскликнул юный прапорщик Бердяев. — Ротмистр, почитайте свои стихи.

Прикомандированный к роте Мартынов отнекиваться не стал. Нараспев стал читать недавно сочиненное:

Крещенье порохом свершилось,

Все были в деле боевом;

И так им дело полюбилось,

Что разговоры лишь о нем;

Тому в штыки ходить досталось

С четвертой ротой на завал,

Где в рукопашном разыгралось,

Как им удачно называлось,

Второго действия финал.

Вот от него мы что узнали:

Они в упор по нас стреляли,

Убит Куринский офицер;

Людей мы много потеряли,

Лег целый взвод карабинер,

Поспел полковник с батальоном

И вынес роту на плечах;

Чеченцы выбиты с уроном,

Двенадцать тел у нас в руках…[3]

— Это какой же полковник нас вытащил⁈ — возмутился капитан. — Пулло?

— Я про аргванское дело, не про башню написал, — оправдывался Мартынов.

— Рифма у вас страдает! Ваш приятель Лермонтов, о котором вы нам уши прожужжали, пишет явно складнее, хотя и крайне неприятный тип.

— Вы просто его не знаете так, как я. С незнакомыми людьми он словно ежик — сразу выпускает иголки. Уж я-то знаю: мы учились вместе в кадетском корпусе.

— Да черт с ним, с вашим Лермонтовым! Я простить не могу ни нашему майору, ни командиру полка, что загнали нас в резерв! У нас хотят отнять славу!

— Полно вам, господин капитан! Уж вам-то сетовать! Два участия в штурмах Сурхаевой башни! Два ранения! У меня — одно, — жалобно воскликнул прапорщик, разведя руками и чуть не опрокинув неловким жестом стакан с красным вином. Лишь небольшая лужица разлилась на походном столе.

— И толку? — пьяно вопрошал капитан. — Где представление к награде⁈

К изрядно поднабравшимся офицерам прибежал унтер Девяткин, выполняя поручение командира батальона.

— Господин майор Витторт приказали оставить пение! — сообщил он офицерам.

Капитан всмотрелся в посланца. Только собрался ему взрезать, но передумал. Узнал по папахе того, кто один из первых добрался до утеса на самом верху.

— Вася! Выпей с нами! Я тебя запомнил, удалец! Ты же со мной на гору лез! И тебя с крестом прокатили? Знакомое дело! А майор пусть идет к черту!

— Да, да! Никто не посмеет лишить нас веселья!

— Пойдем и выскажем ему это в лицо!

— А давайте! Где наша не пропадала! Завтра бой! Кому-то смерть! А он… А мы…

Милов и Мартынов пытались задержать подгулявшую троицу, но куда там! Полнолуние — день дурака. Покачиваясь и распаляя себя на ходу, Рыков, Сорнев и Бердяев добрались до палатки командира батальона и набросились на него с угрозами и оскорблениями. Витторт пытался их утихомирить. Но долгое сидение в осаде, навевавшее на всех тоску, и алкоголь в крови отключили тормоза. Ругань не утихала.

Прибежал Пулло. Оценил состояние «весельчаков». Взбеленился. Его за пять лет командования Куринским полком до печенок достала кавказская вольница. Он боролся с пьянством офицеров, не стесняя себя в суровых мерах.

— Если завтра не будете убиты — пойдете под суд![4]

Над лагерем ярко сияла луна. Ее лучи заливали тревожным мертвенным светом окрестные горы и разбросанный по их склонам бивуак. Подобной небесной иллюминации никто никогда не видел. Граббе скупо записал в дневник: «Ослепительный свет луны».

Коста. Лондон, конец мая 1839 года.

— Исключено! — отрезал я повторно.

— Почему? Я не понимаю. Неужели ты думаешь, что твое командование не заинтересует возможность проникнуть в ставку своего главного врага на Кавказе и выведать его планы? Ты в личине Зелим-бея сойдешь у имама за своего. Меня возьмешь с собой как довесок. Точно также, как было у нас с тобой три года назад. Просто мы перевернем доску. Теперь играть белыми — твой черед.

— Исключено! — в третий раз повторил я. — Русский офицер не пойдет на предательство!

— Коста, Коста… К чему громкие фразы. Мы разведчики. Мы работаем на благо своих стран…

— Вот именно! Насколько я могу судить, в Дагестане дела принимают все более серьезный оборот. Не хватало мне своими руками сводить наших врагов вместе! Разговор закончен!

Спенсер выглядел обескураженным. В его голове не укладывалось, что меня не удалось купить. А других козырей он не припас. Натужно улыбаясь, произнес:

— Не спеши. Подумай спокойно, все взвесь, посоветуйся с кем-либо. Без тебя мне будет сложно. Даже в Грузии. Я теперь персона нон-грата в России. Да и не пускает царь Николай англичан на Кавказ.

— Правильно делает! Мне хватило хлопот с мистером Беллом. Как я понимаю, просто так ты мне его не сдашь?

— Приберегу. Кто знает, какие мысли придут в тебе в голову?

— Прощай, Эдмонд! — я решительно встал с неудобного стула.

— До свидания, мой друг! Дверь моего дома всегда для тебя открыта!

Я покинул пристанище Спенсера с тяжелым сердцем. Не так я представлял нашу встречу! Снова тайны, загадки, недомолвки, шпионские игры. Хватит! Я этим сыт по горло! Конечно, заманчиво упростить себе поиски Белла, но цена неприемлема. Невероятна! Снова сунуть голову в пасть волка? Или льва? Шамиль не мелкий адыгейский князек. Даже Берзег с ним не сравнится. Мощный лидер, проницательный и беспощадный. Нет! В Дагестан или в Чечню я точно не хочу! Ни за какие награды и посулы! Поменять голову Белла на свою — что за нелепица⁈

Пытаясь успокоиться, я решил сосредоточиться на пустячке. Что за кризис в спальне? На что намекнул мне Эдмонд? Почему спальня? Чья спальня? Причем тут королева? Неужели толпа намекала на какие-то, далеко выходящие за рамки служебных отношения между лордом Мельбурном и Викторией? Нет! Чушь! Ей всего двадцать лет, а премьер-министр — шестидесятилетний старик. Ему впору мемуары писать, а королеве флирт и танцы подавай![5] Нужно попросить Тамару навести справки через баронессу Лайзу. Глядишь, и разгадаю эту шараду.

Вернулся к главной теме разговора со Спенсером, когда воссоединился с Бахадуром.

— Ты мусульманин? — спросил алжирца.

Мне как-то раньше не приходил в голову естественный и такой простой вопрос, какую веру он исповедует. Намаз он не творил, от вина не отказывался, а его бывший хозяин, капитан Абдель, отличался редкой веротерпимостью на грани богохульства. Извиняло его лишь пиратское ремесло.

Бахадур глянул на меня так, что и без слов все стало понятно. Я не стал ему тыкать в отступления от магометанских заповедей. Спросил другое:

— Как ты относишься к газавату?

Снова последовал более чем красноречивый жест ребром ладони по горлу.

— Не одобряю убийства из-за веры, — ясно дал мне понять этот закоренелый грешник. — Из-за денег можно. Из мести. Во имя любви. Но за Аллаха? Неправильно.

— А что будет, если англичанин попадет к таким фанатикам?

— Голова с плеч!

— Не сможет договориться? Убедить в своей полезности?

— Враг. Гяур. С гяурами не говорят. Гяуров казнят.

Я призадумался. А понимает ли вообще мистер Спенсер, куда намылился? Быть может, для России его визит к Шамилю не несет никакой угрозы? Холостой выстрел с печальными для здоровья выстрелившего последствиями?

«Или я ищу для себя оправданий, чтобы все ж таки выкупить голову Белла? — мелькнула и пропала предательская мысль. — Нет, мистера занозу-в-заднице стоит поискать самому. Не все еще потеряно. Страховщики! Вот кто мне нужен».

Но со страховыми брокерами я вытянул пустышку. Здание Королевской биржи на Корнхилл, где они обитали, переехав из таверны Ллойда, сгорело в прошлом году. Брокеры рассосались по ближайшим тавернам. Стоило с ними заговорить и упомянуть шхуну «Виксен», мгновенно теряли интерес и сворачивали беседу. Деловые люди, им недосуг заниматься пустыми разговорами.

Вернулись в посольство, чтобы проводить Цесаревича в арендованный особняк. Он был чернее тучи. Что-то не так пошло за обедом у Поццо ди Борго. И я догадывался, о чем шла речь. О его зарождающемся романе с королевой. Не иначе как посол устроил Его Высочеству выволочку!

— Вы слышали про кризис в спальне? — невинно спросил я Юрьевича, когда он освободился.

— Конечно! Лорд Мельбурн подал в отставку из-за недовольства партии тори тем, что королеву окружают леди, исключительно из стана сторонников вигов.

— Отставка из-за такого пустяка⁈

— У этих англичан все не как у людей! — сердито пояснил полковник.

— И что же лорд Мельбурн?

— Королева не приняла его отставку. И состав статс-дам и фрейлин отказалась менять. Во всеуслышание заявила, что ее не интересуют политические взгляды ее компаньонок. Что она не откажется ни от одной из своих леди и оставит их всех.

— Железная воля!

— То-то и оно! — двусмысленно сказал Юрьевич и закатил глаза к потолку.

— Его Высочество, Наследник русского престола, просит поручика Варваци зайти в его кабинет, — торжественно провозгласил неведомо откуда нарисовавшийся лакей.

— Что ему от вас потребовалось? — подозрительно спросил полковник.

— Не схожу, не узнаю.

— Так, ступайте, — сердито напутствовал меня Юрьевич.

Бледный, с заплаканными глазами, Александр мерил шагами свой кабинет. Он с порога меня «загрузил» неофициальным поручением:

— Я не видел Ее Величество уже сутки, но уже скучаю безмерно. Мой друг, попросите вашу жену посетить Букингемский дворец и передать через баронессу Лецен мою записку королеве.

Мне и в голову не пришло ответить отказом. Все — в точности с моим планом. Укрепление отношений между Англией и Россией через возможный брак королевы и наследника русского престола. Я с поклоном принял записку и отправился к Тамаре.

Жена возражать не стала. Я вызвался ее сопроводить. Довез ее до дворца и стал прогуливаться у Мраморной арки[6]. Поджидал, чтобы первым услышать новости и доставить супругу обратно на Белгрейв-Сквер.

— Все плохо! — напрягла меня Тома первой же фразой. — Ответа не будет. У королевы был лорд Мельбурн. Состоялось бурное обсуждение. Завтра королева возвращается в Виндзор, чтобы провести там последние дни пребывания Цесаревича в Лондоне.

О-ля-ля! В историю любви Саши и Вики вмешались мощные силы! Неужели мои планы были развеяны одним взмахом старческой руки?

Для меня все произошло слишком стремительно. Строил планы — и вдруг… Меня будто окатил водой из лужи промчавшийся автомобиль. Обдал с ног до головы и умчался в неизвестном направлении. Оставалось лишь хлопать глазами: что это было, черт возьми? Где же хваленая воля королевы?

… Я был наивен как Д’Артаньян, впервые прибывший в Париж! На следующий день было получено письмо из Петербурга. Его Величество изволили гневаться и топать ногами. Николай отчитал сына за самоуправство и непозволительные наследнику престола фантазии. Ему было приказано в ультимативной форме завершить визит в кратчайшие сроки и покинуть Англию.

Все понятно. Лондон и Петербург посмотрели-посмотрели на возню венценосных деток и… пришли в ужас. Сказали не во всеуслышание, но доходчиво: такой хоккей нам не нужен! В смысле, не нужен столь решительный разворот намеченных курсов. На словах мы остаемся друзьями, но камень за пазухой носим. И ждем любой возможности подставить друг другу ножку. Выглядело это со стороны примерно так: приехали родители с дачи, застали молодежную вечеринку в разгаре — и пинками всех разогнали.

Ладно Лондон — с британцами все ясно! Они из породы таких друзей, что и врагов не нужно. Но Николай? Неужели он не замечает, что мир балансирует на тонкой ножке? Что отношения с Великобританией — это пороховая бочка?[7] Почему же он не видит перспективы в таком изящном и простом решении, как превращение Наследника в принца-консорта? Пожалел усилий, затраченных на его подготовку? Не поверил, что из этого выйдет толк? Или всему виной его упрямство, с которым я имел сомнительную честь познакомиться?

Я был расстроен, Цесаревич — потрясен, раздавлен. На смену ночному томлению, фантазиям и мечтам, обожествлению, ожиданиям встречи, веселью, дурачеству, невинным касаниям, гаданиям, что значит тот или иной жест или взгляд предмета обожания, — словом, всему тому, из чего состоит юношеская влюбленность, — пришли слезы, подавленное настроение, депрессия. Как сомнамбула, наследник русского трона продолжил протокольные мероприятия — без прежнего огонька в глазах, без той пышущей силы молодости и величия, которые приводили в восторг лондонцев, встречавших его овациями, где бы он ни появился. Посетил заседания обеих палат Парламента, поскучал на сессии Королевского суда. Для него уже все было немило, все тяготило. Он считал дни до отъезда.

Но прежде, чем покинуть Лондон, он желал попрощаться с королевой. Пересилил себя и написал официальное письмо лорду Палмерстону, даже не прибегая к моему посредничеству, от которого не было бы никакого толка. Эфемерная связь через Лайзу Лецен растаяла, не успев окрепнуть.

Палмерстон любезно откликнулся. Он согласился все организовать 29 мая. Даже обещал устроить приватную встречу!

— Что мне подарить ей на прощание? — Александр был взволнован, но настроен решительно: он обещал Юрьевичу держать себя в руках и не уронить чести русского престола.

— Трудно сказать, Ваше Высочество! — взволнованно ответил полковник, переживавший за Цесаревича. Как-никак он долгие годы был его воспитателем и оставался преданным другом.

— Подарите ей охотничью собаку! — предложил страстный охотник Толстой.

Отличная идея! Насколько я помнил, английские монархи обожали собак.

— Щенок — то, что нужно! — поддержал я выбор молодого графа. — Но лучше не охотничью, а защитника. Овчарку! И назовите его Казбек! — у меня на языке вертелся другой вариант, хулиганский. Я чуть не брякнул «Севастополь», но вовремя себя пересилил.

— Овчарка? Казбек? Вы хотите, чтобы она, глядя на собаку, вспоминала наше веселье на последнем балу и ваш кавказский танец, который стал его украшением?

— Ну, что вы, Ваше Высочество! Я лишь предвижу, что подобная ассоциация будет дарить королеве воспоминания о счастливейших минутах, проведенных в вашем обществе! О той мимолетной радости, что вы ей подарили!

Все одобрительно загудели.

— Быть по сему! Алёша, займись!

— Буду рад оказать Вам услугу! — Толстой склонил голову в поклоне, едва сдерживая слезы. Ему было жаль разбитых надежд молодого Цесаревича.

[1] Подлинные слова П. Х. Граббе, записанные им в записной книжке 3 августа 1839 года. Интересно, что он все-таки имел в виду: «привязать» сады или людей их создавших? В случае с Граббе ни в чем нельзя быть уверенным.

[2] Графцами или Фельдмаршальским полком назвали ширванцев из-за того, что И. Ф. Паскевич-Эриванский шефствовал над полком.

[3] Мало кто знает, что убийца Лермонтова писал стихи о Кавказской войне и даже пробовал себя в прозе с сюжетом, похожим на «Бэлу» из «Героя нашего времени».

[4] Реальная история, только случилась она 16 августа, накануне второго штурма. Сорнев был убит. Бердяева разжаловали в солдаты. Рыкова отстранили от командования 1-й карабинерной ротой и выслали из полка после пребывания под арестом.Упомянутый в тексте майор Витторт с 1842 г. по 1846 возглавлял Куринский полк.

[5] Тем не менее, лорда Мельбурна считают первой любовью юной королевы.

[6] В 1839 г. арка еще не была перенесена нынешнее место напротив Уголка Ораторов в Гайд-Парке.

[7] Справедливости ради заметим, что в начале 40-х Россия предприняла ряд шагов, чтобы снять напряженность в англо-русских отношениях, пойдя на серьезные уступки. Например, отказалась от эксклюзивного режима Проливов.

Глава 19

Вася. Ахульго, 16 июля 1839 года.

В девять утра заговорили все тридцать пушек и мортирок Чеченского отряда, собранных и доставленных с великим трудом. Оба аула — и старый, и новый — скрылись в пыли от разрывов. Войска начали выдвигаться на свои позиции. Три офицера Генерального штаба, прикреплённые к штурмовым колоннам, лишь крутили удивленно головами.

— Едва успел наскоро составить диспозицию и разослать ее войскам. На батареях не запасено достаточно снарядов. Я до жары по раннему утреннему холодку обошел укрепления, чтобы ознакомиться с произведенными изменениями. Возвращаюсь в лагерь — мне сообщают: днем штурм. К чему эта спешка? — возмущался поручик Милютин.

— Это все хитрый грек Пулло! Он морочит голову генералу. Тот, не вникая особо в детали, перепоручает всю работу своему штабу, то есть нам. Но мы не боги и видим, что царит разброд и шатания. Кто в лес, кто по дрова! Я вам больше скажу, — доверительно зашептал штабс-капитан Мориц Шульц, недавний выпускник Академии Генерального штаба, родом из ревельских немцев. — Пообщался я с теми, кто помнит походы Вельяминова. Никогда генерал не назначал штурма в самую жару. Ему говорят: «Пора!» А он в ответ: «Нет, пускай солдаты воды пока попьют». Сидел и ждал подходящего момента. И побеждал!

— Время, господа! Пора расходиться по своим колоннам!

— Не поминайте лихом! Я с графцами иду в главной, — махнул рукой с какой-то отчаянно-обреченной храбростью 33-хлетний Шульц.

Штаб-офицер захромал в сторону места сосредоточения графцев. Он получил еще в июне открытую рану ноги. Потом свалился с кручи во время очередного боя. Нога до конца не зажила.

— Наш воинственный истый немецкий бурш отправился на поиски новых опасных подвигов! — с любовью молвил Милютин в спину удалявшегося товарища по Академии.

Все три батальона Ширванского полка собирались в складке перед гребнем, отделявшим их от Нового Ахульго. Их прямо с работ отправили на позиции. Пока добрались, пока нашли, куда выдвигаться, опоздали на несколько часов. Местность была неизвестна. Сопровождающих не выделили. Офицеры нервничали.

Солдаты разобрали сколоченные саперами лестницы. Напряжённо молчали. Чистое исподнее все более пропитывалось потом: солнце жарило все сильнее и сильнее. Но никто не роптал. Лишь крестились и прислушивались к разрывам гранат в ауле, молясь, чтобы артогнем разрушили первые каменные сакли-блиндажи. За ширванцами разместились саперы. Они держали в руках фашины и небольшие туры, которыми надеялись прикрыть солдат от обстрела, если атака захлебнется.

Барон Врангель, высокий красивый статный мужчина с белокурыми усами, ходил между своих людей, поглядывая на часы. Он сменил свой щеголеватый полковничий мундир на солдатский, как и все офицеры. Поприветствовал прибежавшего Шульца.

— Мориц Христианович! Я отправил адъютанта к генералу с просьбой отменить атаку. Выбились из графика совершенно. И не понятно, что нас ждет за первыми саклями. Вы в курсе?

Обычно полковник отличался изысканностью обхождения. Но напряженная минута в ожидании начала атаки и полная неизвестность диспозиции сподвигли его на солдатскую прямоту.

Шульц не обиделся. Ответил соотечественнику честно:

— Не имею малейшего понятия!

Врангель, лифляндский барон, выругался по-немецки, не желая излишне волновать солдат.

Орудия стихли.

— Белый флаг! Сигнал к штурму! — фальцетом закричал прапорщик, назначенный дежурным по полку.

— Баррррабанщики! — решительно откликнулся полковник. — Стучать «Атаку»!

Под грохот туго натянутых телячьих кож роты качнулись вперед. Подсаживая друг друга, солдаты взобрались на гребень. В ту же секунду ближайшие сакли, а также многочисленные норы в отвесных утесах Ахульго, скрытые ложементы и завалы окутались пороховым дымом. Бомбардировка не помогла. Не разрушила бастионы, не поколебала решимости защитников. Они дождались атаки, к которой были готовы. Первую шеренгу ширванцев, как корова языком, слизнули слаженные залпы горцев практически в упор, с дистанции 50 метров. Люди катились вниз и падали в ров, который пересекал узкий перешеек. За ними, установив лестницы, устремились новые шеренги. Полторы тысячи человек начали «мясной штурм».

Внизу, вдоль русла Ашильтинки, быстрым маршем двинулась колонна поддержки под командованием майора Тарасевича. Милютин бежал вместе с ней. Достигли входа в ущелье. Вошли в темную теснину. Сверху обрушился камнепад. Отряд, состоящий в основном из апшеронцев, замер, не зная, что делать. Ущелье перегораживали завалы из камней. Из-за этих неизвестных прежде укреплений велся плотный огонь. Никаких тайных троп наверх. Лишь свинцовый дождь и трупы, падавшие в ущелье с перешейка, где кипела яростная схватка. Река моментально покраснела от крови. Солдаты отпрянули к скалам в поисках убежища. Никакая сила на свете не могла сдвинуть с места растерявшихся апшеронцев. Отдельные смельчаки пытались. Выскакивали на открытое пространство и тут же падали, сраженные пулями. Мюриды хорошо подготовились. И все, как на подбор, были отменными стрелками!

У прохода в Новое Ахульго творился ад. Узкая площадка перед двумя саклями и ров были забиты ранеными и убитыми. Карабкаясь через эту наполовину живую, наполовину мертвую гору, со штыками наперевес лезли и лезли свежие роты. С немыслимыми потерями, не имея возможности выстрелить во врага, захватили первые сакли и двинулись дальше.

И тут случилось страшное! Передовые шеренги наткнулись на новый ров, о котором никто не знал. Внутри него скрывались два капонира, из которых ров простреливался в обе стороны. Горцы могли без угрозы для своей жизни уничтожать всех, кто решился спуститься вниз. Три батальона сгрудились в плотную массу, забив каменистую тропу[1]. Многие срывались с кручи и насмерть разбивались о скалы. Саперы не могли протиснуться вперед, чтобы прикрыть солдат от обстрела турами и помочь преодолеть препятствие, забросав его фашинами. Офицеры, зажатые солдатами, бессмысленно надрывали глотки. И гибли вместе со всеми под продольным и перекрёстным огнем тысячи ружей горцев. Промахнуться им было трудно. Адский тир создали русские, выбрав себе роль мишеней. Пал, покатившись под откос, полковник Врангель с простреленной навылет грудью. Шульцу, который во всей этой вакханалии единственный сохранял спокойствие и хладнокровно зарисовывал вражеские окопы, пуля раздробила челюсть и пробила нёбо. Скоро командовать стало некому. Солдаты так и стояли недвижимо, теряя товарищей и не имея возможности отнести в тыл раненых.

Граббе! Этот бездарный Граббе! Никогда в русской армии не было подобного, чтобы командующий отряда бестолково смотрел, как убивают его людей. Вельяминов всегда держал руку на пульсе сражения и в трудную минуту решительно вмешивался в действия командиров. Его распорядительность спасала сотни жизней, и все в Кавказском корпусе знали: «красный генерал» любит и ценит русского солдата. А Граббе? Ни одного внятного распоряжения. Ни одного самого тупого приказа. Тишина! Лишь когда спустилась темнота, разгромленные штурмовые колонны начали отходить по собственной инициативе. Бросая убитых и раненых.

Колонну апшеронцев у входа в ущелье постигла та же участь. Стояли до темна, не шевелясь и прижимаясь к скалам. Никакие приказы, никакие увещевания офицеров не могли их сдвинуть с места. Вдруг раздался чей-то крик:

— Берегись! Горцы бросились в шашки!

Инстинкт самосохранения отключился. Об убежище было напрочь забыто. Панический ужас вдруг обуял солдат. Все бросились стремглав прямо по речному руслу обратно в лагерь, провожаемые залпами горцев. По прохладной горной воде, потеплевшей от крови. Топтали упавших и раненых. Офицеры не могли их остановить. Один схватил барабан и застучал «атаку». Милютин пытался шашкой преградить путь бежавшим. Тщетно! Все думали лишь об одном: спасайся кто может! Спасались так, что во время отступления понесли самые большие потери.

…Унтер-офицер Девяткин весь день пролежал на гребне, за которым стояли в резерве куринцы. Их так и не двинули в бой. Возбужденный, задыхающийся от ярости Вася мог в деталях наблюдать за бойней, бессильно сжимая кулаки. Никогда прежде он не видел подобного. Река крови в ущелье, ручьи крови, стекавшие с утесов… Бессмысленная гибель людей, похожая на расстрел. Паралич командования. Радостные крики побеждавших горцев. Поток раненых в лагерь. Тех, кого вынесли, а не бросили на растерзание мюридам. Страшная участь ждала оставшихся.

Что за дьявольское представление устроил Граббе под стенами Ахульго⁈ Почему он бездействует? Почему не отводит людей?

Милов горел как в лихорадке. Страшное нервное напряжение неожиданно открыло ему еще одно воспоминание. Нет, он не вспомнил, как его выбросило в это время из будущего. Просто вспомнилось продолжение разговора с Искандером. Буквально пара отрывков.

… — Чьей крови? — задал он спьяну вопрос по инерции, услышав «Если бы ты знал, Вася, сколько крови здесь было пролито!»

— Моих предков и твоих, Вася. Мы же были врагами.

— В голове не укладывается! — спросил он тогда, приходя в себя. — Как так? Мы сейчас с тобой…

— Да! Не укладывается! Не щадя, убивали друг друга. Дед мне рассказывал. А ему — его дед. И оба, знаешь, ненавидели русских. Никак не могли позабыть. И я их понимаю. Не одобрял никогда эту ненависть, но понимал. Нас завоевывали, подчиняли. Мы защищались. Но и сами много зла творили. И вы, и мы считали себя правыми. Поэтому и убивали.

— А договориться никак нельзя было?

— Наверное, можно, — пожал плечами Искандер. — Не знаю. Или людей таких умных не нашлось, чтобы перестать убивать и начать говорить. Либо время такое было, когда больше любили убивать, чем говорить. Не знаю.

— Если бы мы с тобой там оказались, мы бы смогли, Искандер! — сказал тогда Вася, войдя в раж.

— Нет, мой друг! Думаю, мы бы постарались убить друг друга! — грустно усмехнулся Искандер.

— Я бы никогда…!

— Вася! — прервал его Искандер. — Мы бы там не были друзьями! Мы бы были врагами! Пойми!

Вася замолчал. Почти протрезвел окончательно, испытав настоящий ужас от справедливых слов друга. Представил невозможную картину, как он убивает Искандера. Потом еще одну картину, как уже Искандер убивает его.

— Не дай Бог! — прошептал Вася.

— Да, ты прав. Ладно, давай спать! Спокойной ночи, друг!

— Спокойной ночи!

Искандер зашел в свой номер. Дальше Вася ничего вспомнить не мог.

«Наверное, я не удержался. Выбежал на улицу, чтобы походить по этой земле, пропитанной кровью. Может, споткнулся и кубарем вниз, через ворота в прошлое. А, может, Господь, услышав меня, послал сюда, чтобы я попытался все это остановить. Или, зная, что остановить никак не смогу, просто убедился, какое зло здесь творилось!»

Коста. Лондон, 29 мая 1839 года.

Прощальная аудиенция у королевы Виктории прошла ночью, в двадцать минут третьего, после очередного королевского бала, на котором не было ни прежнего веселья, ни танца Ее Величества с Его Высочеством. Несчастные влюбленные тщательно следовали этикету, и только. Я ждал в комнате сопровождающих лиц, держа на руках щенка. Пару раз он меня описал.

В начале третьего ночи бал завершился. Королева тепло попрощалась с членами русской делегации. Гости разошлись. Лакей проводил нас в приемную у королевских покоев. Нас ожидал лорд Палмерстон, создатель империи, в которой никогда не заходит солнце. Его густо заросшее бакенбардами лицо с вечной брезгливой гримасой придавало ему облик недовольной подачкой обезьяны. Очень опасного примата! Способного сожрать весь мир, не подавившись.

Он сухо кивнул нам и пригласил Александра в синюю гостиную в покоях королевы. Я передал Цесаревичу щенка.

Очень быстро английский министр иностранных дел вернулся один. Потекли минуты ожидания. Палмерстон разглядывал меня, не отводя тяжелого взгляда. Как бабочку под стеклом. Занятную, но бесполезную. Его раздражал мой пострадавший мундир? Или его поставили в известность, что я тот человек, который три года назад отправил ему предостерегающее письмо? Толку из этого вышло немного. Хотя кто его знает? В кризисе шхуны «Виксен» он не поддержал урквартистов.

Все молчали. Громко тикали большие напольные часы. Наконец, Цесаревич вышел. Он с трудом сохранял самообладание. Руки его дрожали.

В экипаже он дал волю слезам. Припав к груди Юрьевича, Александр шептал:

— Это был самый счастливый и самый грустный момент моей жизни. Я никогда не забуду Викторию. Я сказал ей, что мне не хватает слов, чтобы выразить свои чувства. На прощание я прижался к ее щеке и поцеловал ее с тем сердечным чувством, которое испытывал.

Бедный юноша окончательно разрыдался.

«Хотел бы я посмотреть на эту сцену, как изогнулось Его Высочество, чтобы с высоты своего роста прижаться к щечке Ее Величества, крохотуле Виктории! Но его жаль, очень жаль! Все, как в песне. Все могут короли, но жениться по любви — увы и ах…»

— Завтра мы уезжаем. Будем собирать вещи и успокаивать Цесаревича. Так что сегодня вы нам не понадобитесь. Выездов в город не предвидится, — поставил меня утром в известность Юрьевич. — Кстати, вас ждет наш посол. Он настоятельно потребовал, чтобы вы явились в посольство до нашего отъезда.

Делать нечего, пришлось подчиниться. Отправился в полдень на встречу с Поццо ди Борго. Ничего хорошего от старичка я не ожидал. Но и ругать меня, вроде, не за что…

Как я ошибался! Граф, не удостоив меня приветствием, надменно отчеканил:

— Исполняя личное поручение Его Величества Императора Николая, передаю глубочайшее государево недовольство вашим поведением в Лондоне! Вам было поручено охранять персону наследника, а не заниматься закулисным сводничеством, вредящим интересам Империи Российской. Вот слова, которые велено мне передать: «Вновь ты преступил границы дозволенного. Повелеваю: по отбытию Престолонаследника из английской столицы поручику Варваци надлежит немедленно покинуть Лондон и отправиться без промедлений и задержек на Кавказ, дабы присоединиться к действующей армии, к Чеченскому отряду. Все необходимые распоряжения будут сделаны военным министром Чернышевым, о чем он уведомлен».

Я растерянно хлопал глазами. Какая сука на меня накапала Николаю⁈ Наверняка, Юрьевич, больше некому. Он строчил письма с докладами царю ежедневно. Перепугался за вверенного его попечению Александра и за свою шкуру, которую мог легко спустить император.

— Вам все понятно? — уточнил Карл Осипович.

Я кивнул.

— Не задерживаю! — отмахнулся от меня посол, но вдруг сменил гнев на милость. — Какие-то просьбы, пожелания?

Меня, возбужденного до крайности и в некотором смысле обозлённого, вдруг пронзила внезапная идея.

— Можно ли до моего отъезда сделать быстро документы на въезд в Россию для итальянского врача? Моя супруга не здорова. Нуждается в постоянном наблюдении.

— Ребеночка ждет? — участливо осведомился граф. — Дети — украшение старости. Завидую вам. Меня вот бог не сподобил ни супружницей, ни детками. Что с вами делать? Пускай приходит тотчас. Все устроим в лучшем виде. И сами не отчаивайтесь.

— Меня Кавказом не напугать, Ваше Сиятельство!

— Вижу-вижу по орденам, что не в гарнизонах огороды копал. Ступай, поручик, собирайся в путь.

Мой план, неожиданно родившийся в голове, нельзя было назвать иначе как сумасшедшим. Под видом итальянского доктора я планировал ввезти в Грузию мистера Спенсера, эсквайра. Только он мог открыть мне дорогу к Беллу. Свою личную сверхзадачу я не мог не выполнить. А времени на поиски не осталось. Кроме того, я понимал, что настырный Эдмонд в любом случае отправится в Чечню. А тут такая оказия! Меня самого туда отправляют. Со мной он будет в большей безопасности. Но и потворствовать английскому шпиону я не собирался. К Шамилю пусть ищет дорогу сам. И без спроса начальства я не решился бы действовать. Все решится в Стамбуле. Доберемся туда, и пусть Фонтон возьмет на себя ответственность за мое самоуправство. Он мне должен как-никак!

Выйдя из посольства, я нанял кэб и отправился прямиком к дому Эдмонда. На прятки и шпионские игры не было ни времени, ни нужды. На возможные неприятные последствия для Спенсера мне было наплевать. Если завтра он отправится со мной в Портсмут, все мосты будут сожжены. Начнется новый акт драмы что для меня, что для моего кунака-англичанина.

— Я знал, что ты вернешься! — добродушно приветствовал меня Эдмонд. — Проходи. Я угощу тебя чаем.

— Времени мало! Слушай мое предложение. Ты возвращаешься к своей роли врача из Генуи — докторский чемоданчик и все такое. Сегодня получаешь паспорта в русском посольстве, я договорился. Далее, встречаемся завтра в Портсмуте, грузимся на борт русского фрегата «Браилов» и отправляемся на Кавказ. В Константинополе будет остановка. Там я встречусь с русским резидентом. Посвящаю его в детали. Получаю добро — ты плывешь со мной в Поти. Если нет, ты сходишь на берег. Затем я следую в действующую армию в Чечню или Дагестан. Куда точно, узнаю в Тифлисе. Ты можешь там остаться или проследовать со мной дальше. Но к Шамилю я не поеду. Останусь в отряде. Ты же можешь действовать на свой страх и риск.

— Я согласен! — быстро ответил Эдмонд. Так быстро, будто боялся, что я передумаю. — Могу я поинтересоваться, что заставило тебя передумать?

— Как бы поточнее выразиться… Крушение неких планов на потепление отношений между Россией и Англией. И изменение личных обстоятельств, связанных с этим фиаско.

— Тебя отправляют обратно на Кавказ… Наказание? — задумался Эдмонд. — Ты крутился вокруг Царевича… Уж не хочешь ли ты сказать, что всерьез рассчитывал на роман Александра и Виктории⁈

Я хмуро кивнул:

— Ты, как обычно, проницателен.

Неожиданно Спенсер громко расхохотался. Я озадаченно ждал, пока он успокоится.

— Нет, чай тут не пойдет. У меня завалялась бутылочка виски. Накапаю-ка я тебе пару капель.

— Не время пить…

— Не спорь. Тебе точно понадобится, — он налил виски на дно бокала. — Итак! Ты узнал про кризис в спальне, на который я тебе намекнул в прошлый раз?

— Да! Но мало что понял. Какая-то нелепая возня из-за подружек королевы.

— Нелепая? Нет, кунак, ты меня разочаровываешь. Все крайне серьезно. Тебя должна была насторожить попытка отставки лорда Мельбурна. Впрочем, ты не разбираешься в нашей политической кухне, так что тебе простительно. Тогда позволь объяснить. Лорд Мельбурн подал в отставку 7 мая из-за того, что предложенный им законопроект был утвержден в Палате Общин с перевесом всего в пять голосов. Королева пригласила занять пост премьер-министра Роберта Пиля, лидера тори. 10 мая состоялась аудиенция. Пиль выдвинул условие: в состав статс-дам и фрейлин войдут жены вождей его партии. Королева категорически отказала. Пиль не решился настаивать и снял свою кандидатуру. Ненаглядный королевский друг, лорд Мельбурн, сохранил свой пост.

— 10 мая вечером был бал во Дворце. Королева просидела молча весь вечер, усадив рядом Александра, — припомнил я подробности и догадался. — Она обдумывала следующие шаги!

— Бинго!

— Ты намекаешь, что она решила изобразить вспыхнувшую страсть к русскому Престолонаследнику, чтобы шантажировать лорда Мельбурна⁈

— Уверен, она не единожды сообщила и ему, и его супруге, как ей понравился юный принц.

— И напугала его до смерти. Или тех, кого требовалось. Я прав?

— Quod erat demonstrandum![2]

— Получается, — задумчиво произнес я, — сцена в опере, приглашение в Виндзор и дальнейшее сближение были просто игрой?

— Ни секунды не сомневаюсь! Эта маленькая интриганка разыграла все как по нотам. Свобода в выборе своего окружения в обмен на отказ от мысли о возможном браке с русским.

— Оно того стоило?

— Конечно! Она показала зубки. Заставила считаться со своим мнением. Уверен, что вскоре она заполучит в свои маленькие ручки все нити правления и заставит считаться с собой всех министров. Даже такого зубра, как лорд Палмерстон.

— Бедный Александр! Он поддался ее чарам, не подозревая о коварстве.

— Женщины! Они слабы и ловко используют оружие, которым их одарила природа!

— Думаю, лорд Мельбурн понимал все с самого начала. Он подмигнул мне на обеде в Лондонской таверне! Он участвовал в заговоре, чтобы подавить сопротивление членов кабинета! Но как же я был слеп!

— Не играй на чужом поле и по правилам, не тобой установленным — и не будешь разочарован!

— Мне точно нужно выпить! — я махнул виски одним глотком, не чувствуя его вкуса.

— Не расстраивайся, мой друг. Мне есть чем усладить горечь твоего разочарования.

— Адрес Белла?

— Записывай!

— Забыл предупредить о еще одном условии нашей совместной поездки: больше никаких записок путешественника!

— Согласен, мой друг! Я же еду собирать материал о чеченской поэзии о шейхе Мансуре. Ты забыл?

— Как же, забудешь такое! Придумал бы что-нибудь пооригинальнее.

— Не бурчи! Еще увидишь: мои литературные изыскания принесут мне славу!

[1] Положение осложняла груда раненых и убитых за спиной и то, что свежие роты раньше времени бросились вперед, создав настоящую пробку на узкой тропе. Очевидная потеря управляемости войсками.

[2] (лат.) — что и требовалось доказать.

Глава 20

Вася. Ахульго, вторая половина июля — начало августа 1839 года.

«Нельзя судьбе без черных дней», — успокаивал себя Граббе.

Он не был раздавлен поражением. Не впал в уныние от больших потерь, хоть и был расстроен. Не из-за гибели солдат и офицеров. Его подобным не удивишь. Сколько раз он смотрел смерти в лицо, был ранен, контужен, но оставался в строю. Спас русскую армию под Смоленском, первым переправился через Дунай на последней войне с турками… Весь увешанный орденами, он считал себя отличным солдатом и требовал от подчиненных полной самоотдачи в бою. Мысль о том, что его экспедиция может закончиться крахом плескалась на задворках сознания. Дальше он ее не пускал. Сохранял показное спокойствие перед всем лагерем, что давалось ему с трудом. Он физически чувствовал себя ужасно. Старые раны давали о себе знать. Жара днем и ночью сводила с ума. Пот лился ручьями. А еще эти метеоры, рассыпающие искры… Они не радовали — бесили! Не дай Бог, возобновятся припадки, от которых он лечился на Кавказских водах весь 1835 год.

«Неужели всего в полудне пути в горах по ночам, так холодно, что даже бурка не спасает, как рассказывают мои офицеры? В этих раскаленных камнях в подобное не верится. И жена пишет грустное… Предчувствия, видите ли, у нее… Смятение духа можно и должно побороть! Новый штурм необходим, и, я уверен, он будет стоить нам еще больших пожертвований».

Генерал аккуратно заносил в военный журнал скупые строчки: из строя выбыло общим счетом 768 человек. Убитыми — 1 штаб-офицер, 6 обер-офицеров, 143 нижним чинов. Ранено — 5 штаб-офицеров, 35 обер-офицеров, 578 нижних чинов[1].

Врал! Никогда не верьте реляциям и донесениям военных! Врагов у них убито — о-го-го сколько! А потери? Какой большой начальник признается, что сгубил прорву вверенных ему людей⁈ Дураки на Руси повывелись еще при Петре. На фоне подобных рапортичек охотничьи рассказы отдыхают!

Тысячи мух кружили и безнаказанно ползали по сотням раненых, контуженных и изломанных после падения с круч людей. Они лежали рядами на голой земле под раскаленным солнцем. Между ними бродили полковые священники, принимая последние исповеди у тех, кто уже не жилец. Черный, как негр, старший врач отряда доктор Николай Федорович Земский оперировал не переставая и уже не держался на ногах от усталости. Вася сновал в лазарете, помогая чем мог раненым. Наслушался сбивчивых рассказов. Услышанное от обер-офицеров поражало.

У ширванцев из строя выбыло 800 человек из полутора тысяч. Офицеров почти не осталось. Прапорщики командовали теперь ротами. В батальоны графцев назначали кого можно — прикомандированных и даже артиллеристов. У апшеронцев из колонны майора Тарасевича мюриды выбили треть. Сколько погибло в третьей колонне, история умалчивала.

Поручик Милютин, навещавший раненого полковника Врангеля, доверительно ему сказал:

— Думаю, Александр Евстафьевич, общим числом из строя убыло две тысячи человек.

Унтер-офицер Девяткин, услыхав краем уха эту цифру, ничуть не удивился. Страшная ночь выпала на его долю. Он лазил и лазил в ров перед первым укреплением, вытаскивая раненых, контуженных и потерявших сознание. Многие чуть не задохнулись под грудой тел. Очнулись в темноте, не понимая, что происходит. Люди кричат от боли, гремят выстрелы. Мюриды Шамиля вернулись в передовые укрепления, пробившись через горы живых и мертвых русских. И открыли ураганный огонь, мешая эвакуации тел и тех, кого можно было спасти.

Откуда взяться милости к павшим у тех, чьи дома и семьи предавались «солдату и огню»? Законы войны им были не писаны. Безжалостно, не разбирая, кто мертвый, а кто живой, скидывали в ущелье тела с перешейка между первым и вторым рвами. Раненых добивали. Абдулал из Дануха хвалился, что от его руки пала сотня русских. Вполне возможно. Мольбы и проклятья на русском языке всю ночь доносились до позиций Чеченского отряда, вызывая ярость и уныние у уцелевших[2]. Вася старался не слышать. Отключал голову и полз, полз, полз…

Скольких он затащил на крутой косогор от рва до первого гребня у подножья Сурхаевой башни? Не считал, не до того ему было. Мотивация простая: сам погибай, но товарища выручай! Вместе с одним рядовым из куринцев поднял наверх даже одного подпоручика. Его контузило в голову осколком скалы. Наутро обер-офицер пришел в себя. Стал ходить между солдатскими шалашами и выспрашивать, кто его спас.

— Скажем ему? — спросил Вася рядового.

— Как можно? Мы же не за награду его вытаскивали, а по христианскому долгу!

Милов удивился, но внутренне принял такую позицию. Ему казалось, что в любой армии спасти раненого офицера — это почетно и заслуживает награды. Но у «кавказцев» был свой кодекс чести, и не ему его менять. Если простые солдаты ценят офицеров и милости от них не ждут за то, что они, не взирая на свое происхождение, стоят с ними плечом к плечу, так тому и быть. Но окажись на месте подпоручика генерал Граббе, Вася палец о палец бы не ударил. Какой смысл жилы рвать и башкой рисковать ради того, кто на третий день после бойни устроил праздник в честь полученных награждений за Аргвани?

Офицеры нацепили эполеты и отправились к кибитке командующего поздравлять его с производством в генерал-адъютанты, а Галафеева — в генерал-лейтенанты. Лабынцов и Пулло получили генерал-майоров. На последнего смотрели косо, за глаза называя виновником в неподготовленном штурме. Обвиняли, что он нарочно придержал своих куринцев в резерве, предвидя плачевный исход. А тому хоть бы хны! Лучился от довольства. Генеральский чин для него — как броня от следствия по делу аула Миатлы. Победителей не судят!

— Рано всех поздравлять до получения официального приказа! — бурчал для вида Граббе, пока денщики раздавали бокалы с вином.

Офицеры запротестовали. Выпили, чокнувшись.

— В чем причина нашей неудачи? Считаю, виною всему — неопытность ширванского полка, — назначив стрелочника, командующий продолжил поражать откровениями. — Штаб- и обер-офицеры вели себя прекрасно. Все убиты или ранены, потому что все были впереди.

Никого не покоробила дьявольская насмешка, заключавшаяся в этих словах. Восторгаться гибелью офицеров — что за вздор⁈ Но такова уж была традиция русской армии — за Бога, царя и отечество умирать. Офицеров так воспитывали с детства, что нет больше чести, чем погибнуть в бою. Бытовало — отчасти справедливое — мнение, что лишь личным примером можно увлечь солдат на самоотверженные подвиги. Не родился еще вождь, который объяснит: не смерть на миру красна для командира, а такое руководство боем, при котором и поставленная задача будет выполнена, и люди сбережены, и сам офицер не погибнет. И не будут бессмысленно потеряны сотни часов и огромные усилия, затраченные на его подготовку.

— В лагере нынче не поют, — лишь на это признание хватило бесстрашного Лабынцова.

Его настолько распирала радость от генеральского звания, что он обошелся без привычной всем грубости и угрюмого вида. Скромный, плохо образованный тульский дворянин, без протекции и столичных связей, исключительно храбростью, сделал невероятную карьеру: за десять лет промчался из поручиков в генералы. Он и полк получил лишь в марте, а награды уже сыпались одна за другой. Заслуженные награды! Граббе считал его своей палочкой-выручалочкой.

— Большая часть проигранных сражений основана не столько на материальном уроне, сколько на нравственном впечатлении, — глубокомысленно изрек Граббе. — Последнее одолеть, добиться совершенного успокоения духа — и более ничего исправлять не нужно.

— Солдат успокоим! — согласно кивнули новоиспеченные генералы.

— Считаю единственно верным в нынешних обстоятельствах приступить к правильной осаде. Саперам — проложить к передовым укреплениям противника удобные и безопасные проходы. И следует вновь занять левый берег, чтобы лишить противника подвоза пороха и подкрепления свежими силами. Утром видел, как двести горцев беспрепятственно вошли в сношения с Шамилем. Сие недопустимо!

Офицеры возбужденно зашептались, высказывая шепотом нелестные упреки в адрес начальства.

«С этого и нужно было начинать, старый пень! — ругнулся про себя Милютин. — Зачем вообще увел войска с левого берега? Ссылался за недостатком войск. Сейчас, после штурма, их разве не убавилось?»

— Полковник Норденстам! Вам поручаю разработку планов и контроль за ходом подготовительных работ. Мост на левый берег — в первую голову!

Это была явная подвижка генерал-майора Пулло с его Олимпа начальника штаба. Своего рода скрытое наказание за провал штурма. Обер-квартирмейстер отряда Норденстам, педантичный и толковый, совершенно терялся перед командиром куринцев и не смел оказывать влияния ни на него, ни на Граббе. Получив прямой приказ, он развернул бурную деятельность.

Первым делом он поручил Милютину вместе с топографом составить подробный план Ахульго. Как ни безумно это звучит, но за прошедший месяц осады ничего в этом направлении не было исполнено. Довольно быстро удалось наметить нужные точки для расположения батарей. Одну — 10-ю — устроили, расширив пещеру и пробив из нее выход на склон, смотревший во фланг Нового Ахульго. Сверху батарею перекрыли надежным навесом, как артиллерийский капонир. Сразу возросла эффективность бомбардировок замка Шамиля.

Далее, полковник предложил операцию по наведению моста. С этим была проблема. Противник немалыми силами занимал аул Чиркат — наиболее удобное место для наведения переправы. Именно там стоял сожженный старый мост, от которого сохранились каменные остовы на обоих берегах. Чтобы беспрепятственно его восстановить, была предложена двухходовая операция.

С 25 июля на расстоянии ружейного выстрела от Ахульго кабардинцы начали обустраивать позицию на берегу Андийского Койсу в стороне от Чирката. Несколько отменных пловцов переплыли реку на виду неприятеля. Инженеры с приданными командами соорудили артиллерийскую батарею, защитив ее турами и проложив тропу с высокого гребня. На канатах спустили орудия. Начали обстрел противоположного берега, куда из Чирката постепенно перемещались горцы. Они все более верили, что урусы именно тут готовят переправу и были готовы их встретить плотным огнем. Уловка удалась, несмотря на то, что Лабынцов, вызывая гнев Граббе, действовал вяло и нерешительно.

В ночь с 1-го на 2-е августа два батальона кабардинцев скрытно выдвинулись к останкам старого моста. На руках несли готовый сруб, который беспрепятственно водрузили на сохранившуюся каменную насыпь. Для соединения с другим берегом решено было силами охотников-пловцов установить длинную лестницу.

По всему лагерю кинули клич. Васю в приказном порядке прикрепили к добровольцам: Пулло вспомнил о его роли в переправе роты резервного батальона через Ярык-су. Унтер отправился к месту переправы прямо из полевого лазарета, где он по старой привычке разносил воду раненым.

«Губит людей не пиво, губит людей вода», — вздохнул Вася, раздеваясь до исподнего. Полез в холодную речку с таким стремительным течением, что трудно было устоять на ногах. Свалишься — и тебя тут же унесет на сотню метров. Вместе с десятком других охотников удерживал конец тяжелой 13-метровой лестницы, с трудом выгребая. А вокруг всплескивали фонтанчики. Горцы вели огонь по пловцам и по команде поддержки на берегу. Их отгоняли огнем орудий и малоэффективными залпами стрелков.

Наконец, лестницу установили. По ней сразу бросились кабардинцы, чтобы занять позицию у садов Чирката и позволить рабочим командам перетащить материалы. Замёрзшие дрожащие охотники с трудом выбрались на правый берег. Их встретил коренастый невысокий командир кабардинцев совершенно негенеральского вида. В засаленном сюртуке и дешевой ситцевой рубашке, с дрянной сигарой в зубах, Лабынцов хмуро смотрел, как мокрым солдатам раздают водку.

— Погрейте, мамочки, утробу. Заслужили! А, и ты здесь, прохвостина! — узнал генерал Васю. — Не тебя ль мои кабардинцы с верхотуры Сурхаевой притащили?

Вася, стуча зубами, кивнул.

— Оклемался, гляжу! Меня тоже там приложили по кумполу, — Лабынцов постучал пальцем по зажившей ссадине на начавшей рано лысеть голове[3]. Он лично возглавил последнюю атаку кабардинцев на Сурхаеву башню 29 июня, где и пострадал. — Что ж, вы, ребята, свое дело сделали. Теперь черед моих орлов абреков штыком пощекотать.

Мост постепенно восстанавливал свои очертания. Уже к вечеру 3-го августа три роты людей Лабынцова заняли левый берег.

4-го к ним присоединились оба батальона в полном составе, потеряв всего одного убитым и 15 ранеными за все время операции. Не обращая внимание на шаткость конструкции, переправили два горных орудия и лошадей. Выбили горцев из Чирката. Заняли высоты напротив Ахульго. Первый же подошедший караван, спешивший на помощь Шамилю, вынужденно развернулся и скрылся в ближайшем ущелье. Из единорогов по замку пустили несколько гранат. Это стало сигналом успешного завершения предприятия.

Правильная осада Ахульго началась.

Коста. Лондон, 30 мая 1839 года.

Белл занимал меблированные комнаты на границе Уайтчепела, одного из самых плохих районов столицы. Царство перенаселенных трущоб, где не стихал плач голодных детей и шум драк из-за куска хлеба. Ночлежки, превращенные в бордели, и приходские работные дома, где трудились за еду тысячи несчастных, позабывших о самоуважении. Зловонные гигантские мусорные кучи и озера из фекалий. Уродливые дома, подоконники которых стыдливо украшали кадки с чахлыми растениями. Здесь не было ни канализации, ни водопровода. Мы прошли мимо общественных бань, реклама которых предлагала «теплую ванну первого класса» за шесть пенсов, «второго» — за два и «холодную ванну второго класса» — за пенни. Там, где во множестве роились клопы, блохи и прочие паразиты, подобная услуга была жизненно необходима.

Люди в лондонских трущобах не жили, а выживали. Ночная столица принадлежала им. Навстречу нам в вечерних сумерках двигался поток тех, кто направлялся в Вест-Энд в надежде чем-то поживиться. Украсть, выклянчить или сдохнуть от голода на ступеньках отеля, где цена обеда начиналась от пяти фунтов. Ночной и дневной Лондон был двумя городами — городом мистера Хайда и городом доктора Джекилла. Дневной — городом света, баснословных денег, банкетов, концертов и утонченных нарядов. Ночной — городом убийц, насильников, попрошаек, проституток и прочего отребья. Ночной Лондон был не изнанкой, а порождением дневного: доктор Джекилл создал мистера Хайда без всякой микстуры. В погоне за наживой уточненный английский джентльмен был готов превратить в трущобы не только Ист-Энд, но и весь мир.

Именно мистером Хайдом я чувствовал себя — с мыслями об убийстве в голове и облаченный в обноски и уродливую шляпу, скрывающую лицо. Мы приобрели подходящие случаю наряды в магазине секонд-хенда у еврея Мозеса — вельветовые брюки, жилеты и котелки. В такой одежде выпускали из тюрьмы заключенных — в обманчиво честном виде, который никого не вводил в заблуждение насчет рода деятельности подобных типов. Полицейские провожали нас настороженным взглядом, прохожие шарахались в сторону. Бахадур веселился, но честно тащил мешок с нашим приличным цивильным прикидом.

Нужная улица внезапно обрывалась темным проходом. Он вел к мрачному дому без приличного фасада. Унылая лестница, лишенная мало-мальски приятных глазу финтифлюшек, перечерчивала его, словно клеймо на лице преступника. Грязные плиты двора имели подобие дорожки, прошарканной в вековых наслоениях осадков лондонского смога ботинками жильцов, ежедневно отправляющихся в город за хлебом насущным.

Я не сомневался, что мы прибыли по адресу. Но на всякий случай решил уточнить у оборванца, который сидел на крыльце более приличного здания у самого прохода и чиркал бездумно спичками о ступени. Ни дать ни взять, апостол Петр у входа в Чистилище.

— Дом номер восемь? — я указал рукой на предполагаемое обиталище Белла.

Оборванец вяло кивнул, лишь скользнув мутными глазами без зрачков по моему лицу. Сразу отвернулся, потеряв всякий интерес.

Мы вступили на дорожку, серевшую в полутьме одинокого фонаря. Ноздри забивал запах гари от топившихся угольных каминов — наверное, спасительный, ибо не будь его, мы бы задыхались от вони помойных куч, «украшавших» окрестности. Пересекли двор. Железная, повидавшая Большой пожар лестница, загрохотала над нашей головой. По ней спускался юнец со смазливым, но порочным лицом. Столкнувшись с нами на повороте, он скорчил жалостливую кокетливую гримасу и тут же сбросил ее, как надоевшую личину. Уличные инстинкты безошибочно подсказали ему, что мы опасны. Он проскользнул мимо, вжимая голову в плечи и пряча лицо.

«Неужели, он идет от Белла? Еще одна растленная жертва бездушного Лондона?»

Нужная дверь.

— Зачем ты вернулся, маленький поганец? Я сполна с тобой рассчитался! — в ответ на стук раздался знакомый скрипучий голос, подтверждая мои догадки.

История повторялась. Точно так же я стучал в ночной тишине в дверь Никоса в Стамбуле. Точно также я встретил открывшего ее ударом ногой в грудь. Единственное отличие — у меня не было ханджара. Я сжимал в руке двуствольный пистолет, подарок Гудсона. Уменьшенную копию оружия, из которого Белл застрелил Цекери и Курчок-али.

От моего удара мистер заноза-в-заднице улетел внутрь комнаты, обустроенной, к моему удивлению, не без изящества. Одну стену занимал огромный шкаф в готическом стиле — гротескное подобие европейских храмов с упирающимися в потолок темными шпилями и имитацией островерхих арок на дверцах. Другую — письменный стол, заваленный рукописями. Посредине комнаты, вплотную к окну, выходящему в задний дворик, возвышалась огромная кровать с балдахином на четырех столбах и разбросанным постельным бельем.

В ее изножье уперся Белл после того, как, потеряв равновесие, шлепнулся на пол. Его голову венчал ночной колпак. На голое тело был наброшен длинный халат, из-под распахнувшейся полы которого торчали тонкие ноги в синих венах. Он хлопал ртом, как выброшенная на берег рыба, с ужасом глядя в два черных зрачка моего пистолета. Узнал меня мгновенно, несмотря на маскарад, и сразу догадался о цели моего визита. Выходит, ждал, оттого и скрывался.

Бахадур еще на лестнице обнажил свой клинок. Крепко сжимая рукоять с головой верблюда, приставил острие к горлу Белла.

— Подвизались ныне на писательской ниве? — насмешливо кивнул я на бумаги, разбросанные на письменном столе.

Я взял титульный лист. На нем изящным почерком было выведено: «Джеймс Белл. Дневник пребывания в Черкесии в 1837–1839 годах».

— Ай-яй-яй! Какая досада! Писатель ошибся с датами! Вы же сбежали на моих глазах из-под Туапсе в прошлом году, — снасмешничал я. — Придется побыть в роли строгого критика. Вы разве не в курсе? Литературные критики — безжалостные люди!

Белл закашлял. В его комнате было душно. Сальные свечи, освещавшие комнату, коптили и издавали неприятный запах. Видимо, на свечи из китового жира у Джеймса не хватало денег.

— Что вам угодно? — проскрипел он с пола, справившись с кашлем и не предпринимая попыток подняться. Его удерживал на месте клинок Бахадура.

— Отдать вам долг — это же очевидно!

— Я вам ничего не должен! — нелогично возразил Белл.

— А, по-моему, ещё как должны! Смерть двух моих друзей! Разбитое сердце девушки! Мои разрушенные планы на спасение людей!

— Это война! На войне не обходится без жертв! Вам ли не знать об этом⁈

— Что вы забыли на этой войне? Зачем вмешались? Вы принесли на землю Черкесии лишь боль и страдание!

— Неправда! — взвизгнул Белл. — Борьба черкесов благородна! Всякому порядочному человеку следует ей помогать!

— Вам ли, англичанам, твердить о благородстве⁈ Сначала вы делали состояния, завозя в Америку рабов! Потом пришли в Индию и Китай, обрекая миллионы на страдания ради наживы. Вечные искатели барыша! Меня тошнит от вашего лицемерия.

— А вы⁈ Вы, русские⁈ Что можете дать вы народам Кавказа, вечно пьяные грязнули, бездумно выполняющие приказы своего царя⁈

«Это мы-то грязнули⁈ Давно на улицы не выходил⁈» — хотел ответить я, но сказал иное:

— Покой, безопасность и жизнь без рабства!

— Какое лицемерие! Без рабства⁈ Да у вас миллионы подданных живут на положении рабов.

— Тут вы правы. С этим не поспоришь. Крепостное право отвратительно. И недалек тот час, когда мы от него избавимся. Но что вы принесли на земли Черкесии? Свободу? Или порох и пули? Смерть и разрушение? Ложь и напрасные надежды? Не вы ли врали напропалую, обещая то, чему не бывать? Поддержку британской армии!

— Война в Черкесии не имеет серых тонов — это чистая борьба добра со злом. Значит, в ней позволено все. Я сбросил узы порядочности. Мораль отбросил как ненужный хлам.

— Вы чудовище.

— Нет, я рыцарь света! Увы, эта временная испорченность отравила мою душу. Я поддался непочтенным удовольствиям…

Нет, напрасно я клеветал на себя. Это не я мистер Хайд. Дьявольское перевоплощение доктора Джекилла лежало у моих ног. В мире станет немного чище, если стереть с его лица грязное пятно по имени Джеймс Станислав Белл.

Я поднял пистолет. Но Бахадур опередил меня. Несколько раз сверкнул клинок его короткой шпаги. Белл засучил ногами, захрипел. Тонкие струйки крови потекли по его телу. Кончено!

— Не стоило стрелять! Не нужно привлекать внимание лишним шумом, — пояснил алжирец свои действия, упреждая мои упреки.

Я согласно кивнул. Подошел к столу, чтобы собрать бумаги Белла. Нашим разведчикам они пригодятся. Наверняка, узнаем немало секретов черкесских вождей. Выясним, кто настоящий друг, а кто им только притворяется. Маленький бонус грязного дела, каковым, как ни крути, какие оправдания ни выдумывай, является убийство.

«К черту рефлексию. Я все сделал правильно! Это не убийство, а воздаяние! На руках этой мрази — кровь русских солдат и тысяч черкесов, поверивших его лживым обещаниям. „Мне отмщение и аз воздам“ оставим апостолу Павлу. Я не готов ждать справедливого божьего суда!»[4]

— Идем, Бахадур. Нам нужно поспеть в Портсмут. Нас ждет «Браилов».

[1] Очень интересный документ, «Военный журнал отряда, действующего на левом фланге Кавказской линии из лагеря при Ашильте» за…(разные даты). Хранится в РГВИА. Можно ли ему верить? Милютин, уже в должности генерала свиты, составил записку об осаде Ахульго. Процитировал официальные списки погибших. А несколькими строками ниже написал: в строю осталось 6400 человек. А ранее, до штурма, указал, что с прибытием ширванцев в строю стало 8400. Подсчитать легко.

[2] За 82 дня осады Ахульго не было ни одного обмена пленными, несмотря на переговоры и несколько раз объявлявшиеся перемирия.

[3] Лабынцову в 1839 г. было всего 37 лет. «Прохвост», «прохвостина» были любимыми его ругательствами, как и обращение «мамочки». Контузия при штурме Сурхаевой башни была чуть ли не единственным его ранением. Невероятно, с учетом того в каком он только пекле ни побывал. Про него говорили: заговоренный. И даже прятались за его спиной.

[4] В реальной истории Дж.С. Белл опубликовал свои «Дневники», в которых похвалялся своими «подвигами» в Черкесии. Никаких последствий его откровения не имели. Петербург сделал вид, что не заметил публикации, в которой прямым текстом было сказано: гибель нескольких русских фортов и их гарнизонов в 1840 г. на Черноморском побережье — дело рук автора «Дневников». Белл уехал в Пуэрто-Рико, получив должность британского консула. Занимался там торговлей красным деревом. Далее следы его теряются. Его сподвижник, журналист Дж.А. Лонгворт также опубликовал книгу, «Год среди черкесов». Сделал карьеру дипломата-русофоба. Во время Крымской войны вернулся на Кавказ в должности консула и координатора атак черкесов на русские крепости. Не преуспел. Потом был назначен в Сербию, где продолжил свои антирусские происки.

Глава 21

Вася. Ахульго, первая половина августа 1839 года.

Победа Шамиля 16 июля стала одной из причин его поражения. Множество сброшенных в ущелье тел русских запрудили Ашильтинку и отравили ее воду. Быстро разлагающиеся на страшной жаре трупы заразили воздух отвратительными миазмами. Удушающий смрад проникал в пещеры, где прятались женщины и дети, и делал положение осажденных невыносимым.

Им и без этого приходилось нелегко. Припасы поступали. А вот с водой было трудно. Бассейн посреди нового аула отключили от питающего желоба еще в первые дни осады. Доставка воды из Ашильтинки не обходилась без ежедневных жертв, причем, гибли самые лучшие, самые проверенные и бесстрашные. Спускать по ночам в глубокую пропасть между двумя утесами, а потом поднимать наверх бурдюки с водой — смертельный аттракцион, а под постоянным обстрелом — вдвойне. Воду приходилось экономить, а тела павших шахидов — хоронить без положенных омовений.

А еще дрова! Их не было. Доставить в нужном количестве невозможно. Питались всухомятку. И слабели с каждым днем. В стан защитников Ахульго пришли повальные болезни.

Имам собрал совещание, чтобы обсудить дальнейшие планы. Долгие беседы вели в подземной мечети, в которой творили намаз во время русских обстрелов.

— Единоверцы, мы уже сделали невозможное! Наш подвиг в горах не забудут и через века! — все согласно загудели. — Пришла пора непростых решений.

— Твой блестящий план, имам, не вышел, — печально сказал Сурхай из Коло, несколько раз выезжавший из Ахульго для сбора нового войска. — Трусливые, слабые сердцем жители Нагорного Дагестана не ударили урусам в тыл, как мы все надеялись. Сколько раз я призывал их отбросить нерешительность. И слышал в ответ: «Мы лишились своих почтеннейших старейшин и хороним погибших в Аргвани». Соседние с нами общества предпочли выжидание отваге.

— Сейчас благоприятный момент для трюка, который мы провернули в Телетле два года назад. Урусы раздавлены поражением, которое мы им нанесли. Можно договориться на выгодных для нас условиях. Заключим аманатский мир и уйдем из Ахульго, несломленные и с оружием в руках, — предложил один из мюридов, Дауд-хаджи, который сражался еще вместе с Кази-муллой и имел опыт парламентера.

В 1837 году генерал Фези осаждал ауль Телетль, где собрались главные вожди газавата. Расстреляв почти все боеприпасы и потеряв лошадей, русские не смогли сломить горцев и согласились на переговоры. Шамиль выдал аманатов-заложников, включая своего племянника Гамзата, и подписал обязательство не вредить русским, пока они не вредят ему. Выигрыш от этого мира для имама вышел больший, чем несломленная оборона аула. Впервые русский генерал признал Шамиля светским и духовным вождем Дагестана, при этом, не добившись ничего взамен, кроме пустых обещаний.

— Боюсь, мои сподвижники, ныне так просто мы не выкрутимся. Я уже отправлял к урусам посланцев. Их даже не приняли.

— Быть может, сейчас, при виде горы трупов у подножья Ахульго, они изменят свою точку зрения?

Решили отправить к русским чиркеевского жителя Биакая. 27-го июля по случаю переговоров было объявлено двухчасовое перемирие. Бомбардировки прекратили. В Ахульго все жители высыпали из душных каменных нор, наслаждаясь «свежим» воздухом. После зловония пещер даже такой воздух был отрадой. Все радовались как дети. Спешно убирали разложившиеся трупы, чтобы хоть на капельку облегчить свое положение.

Биакай вышел к караулам куринцев. Унтер-офицеру Девяткину было приказано сопроводить горца в ставку командующего. До главной штаб-квартиры было неблизко. Миновали Сурхаеву башню, расположение батальонов. Добрались до горного ручья, на берегу которого, на небольшой возвышенности, была установлена кибитка Граббе с открытыми из-за жары боковыми стенками. Ее стерег караул, в который, как в награду, брали наиболее отличившихся. Сегодня — от ширванцев, подавших пример невероятной стойкости.

Адъютант генерала выслушал посланца. Пошел доложить. Вернулся.

— Генерал-адъютант вас не примет. Передайте Шамилю: в удостоверение искренности его намерений мы требуем предварительную выдачу его сына в заложники.

— Но…

— Пошли, басурманин! — грубо прервал его Вася. — Сказано тебе: переговоров не будет. Вот и топай, пока я добрый.

Он с ненавистью смотрел на горца. В его ушах еще звучали крики солдат, которых еще недавно добивали и мучили всю страшную ночь после штурма. Точно также реагировали все встреченные на пути туда и обратно нижние чины. Ширванцы из почетного караула с трудом сдержались, чтобы не сорваться. Офицеры были более терпимы, но солдат не одергивали, когда они шептали:

— Дай срок, гололобый! Доберемся мы до ваших глоток! Тогда пощады не ждите!

Биакай вернулся на следующий день. Передал новые предложения Шамиля — выдать несколько заложников, но не сына. Граббе его даже слушать не стал. Впрочем, чиркеевец к этому был готов. Он не стал возвращаться в Ахульго, а отправился в родной аул.

— Ох уж мне эти азиатские хитрости! — хмыкнул Граббе, когда ему доложили.

На беду Шамиля и всех осажденных генерал вцепился в Ахульго подобно бульдогу — его челюсти разжать было невозможно. Не только опрометчивый ход Фези побуждал его к непримиримости. Он руководствовался приказом: покончить с мятежником. Только так он и относился к Шамилю. Видел в нем не равного, не общепризнанного лидера Дагестана, а фанатика- инсургента и требовал безоговорочной капитуляции. Русские войска страдали если и меньше осажденных, то ненамного. Да, на их головы не сыпались ядра и гранаты. Но они также страдали от болезней, маясь животами, от жары и зловония из ущелья, заваленного трупами, от недостатка продуктов. Из-за отсутствия кормов пришлось распрощаться с конницей, распустив по домам горскую милицию и отправив казаков на Шамхальскую равнину. Граббе на все это было плевать с высокой колокольни. Он был готов биться до последнего солдата, не думая о последствиях. О тех долгоиграющих обстоятельствах, которые потом вылезут со всей очевидностью, но уже будет поздно. Он просто не принимал их в расчет, демонстрируя вопиющую стратегическую некомпетентность. Победа любой ценой — и баста!

Шамиль не понял, с кем имеет дело. Вновь и вновь он пытался договориться, как только русские заняли левый берег и положение стало вовсе отчаянным. Вновь и вновь в русский лагерь прибывали посланцы имама — 7, 8 и 9-го августа. Сперва от телетлинского кадия Кабид Магомы, предложившего посредничество. Потом снова появился Биакай, сообщивший, что Шамиль склоняется отдать сына, чтобы продолжить переговоры. Но все сочли его слова за очередную уловку.

— Сдача Шамиля и его мюридов военнопленными произвела бы в горах более морального влияния, чем взятие штурмом Ахульго, — сказал Граббе своим генералам. — С шамилевской сектой и имамом было бы покончено окончательно. Но они крутят. Без нового тяжелого штурма не обойдёмся.

Шамиля побуждали к переговорам его соратники. Как только кольцо блокады замкнулось и начались бомбардировки со всех сторон, в «замке» стало совсем туго. День и ночь снаряды крушили укрепления и жилища мюридов. Они не успевали их восстанавливать. Голод, болезни, невозможность эвакуировать раненых и особенно жажда поколебали сердца самых бесстрашных. Имам не возражал, глядя на страдания своих людей.

— Я отвел нам три месяца на оборону, — признался он Сурхаю. — Но мы не выдержим. Люди превратились в тени. Наша скала трясется от взрывов. Дышим пылью, гарью и вонью от трупов. Все засыпано осколками и пулями так густо, что никогда на нашей горе не вырастет ни деревца, ни кустика. Вода, которую мы пьем, отравлена. Гибнут дети, наша надежда. Я выхожу ночью на открытую площадку и, не обращая внимания на опасность погибнуть, обращаюсь к Аллаху с вопросом: «Быть может, я недостоин? Мне мнилось, что ты дал мне жизнь для возвеличивания и прославления святой веры. Мне, жалкому беспомощному существу, недостойному такого высокого назначения. Подари мне смерть и возложи дело газавата на могучие плечи более сильного, способного и вполне достойного твоего благословения раба».

— Я верю, имам, тебя еще ждет великое будущее! Ты прославишь ислам в горах Кавказа! — успокоил Шамиля его наиб. — Предаться на мгновение отчаянию позволительно любому. Но мы все также ждем твоего мудрого слова и твоих приказов!

— Что будем делать с дьявольской выдумкой урусов? Что за странные домики на веревках они ведут к нашей твердыне?

«Домиками» или «невиданной броней» защитники Ахульго прозвали плод инженерного гения русских саперов. Два молодых офицера предложили оригинальную галерею из плотно связанных деревянных щитов, предназначенную для устройства безопасного подхода ко рву перед первыми укреплениями Нового Ахульго. Из-за резкой крутизны спуска ее подвешивали на канатах, закрепленных на двух врытых наверху столбах. Хотя работы продвигались крайне медленно, все в русском лагере восхищались: никто подобного никогда не сооружал.

Шамиль созвал мюридов.

— Кто решится на вылазку и уничтожит творение хитрого шайтанова ума?

Охотников не нашлось.

— Клянусь! Или завтра не будет меня, или этих сооружений!

Сразу же нашлись удальцы. Ночью бросились на урусов, не ожидавших нападения, и сбросили под откос мантелет. Саперам пришлось начинать все сначала и использовать цепи. Дальнейшие попытки остановить работы оказались тщетными. 12-го августа Вася участвовал в отражении очередной вылазки. Солдаты подпустили мюридов почти к самому мантелету и бросились в штыки. Горцы бежали, оставив несколько тел.

Снова прислали переговорщика. К ним присоединился прибывший в лагерь чиркеевский старейшина Джамал. Русских он уверял в своей преданности, Шамилю советовал не покоряться.

— Не верьте Джамалу, — предупредил русских офицеров другой чиркеевец, не менее мутный тип Чаландар, служивший переводчиком и посредником. — Он говорил в ауле старейшинам: «Присягу дали русскому генералу, а сердце — имаму Шамилю».

— У нас достаточно улик, чтобы не сомневаться в его коварстве. Придет срок — мы его арестуем и сошлем в Сибирь, — пообещал генерал Пулло.

Чаландар радостно кивнул. Генерал не догадался, что чиркеевец выполняет хитрый план Джамала сорвать переговоры.

16-го августа четырехдневные бесплодные переговоры о сдаче были закончены, как и работы саперов. Галерея подошла почти к самому рву. Шамиль на ультиматум не ответил. На утро следующего дня генерал-адъютант Граббе назначил общий штурм.

Коста. Средиземное море, Константинополь, конец июня — начало июля 1839 года[1].

Фрегат «Браилов» несся на всех парусах в направлении Леванта. Яркое солнце, вполне терпимое благодаря ветру, голубое небо, лазоревая вода вокруг, пышные сады, тенистые рощи из пиний на итальянских и греческих островах — Средиземноморье ласкало взгляд и обещало райские наслаждения. Но не было покоя в моей душе. Раз за разом я возвращался мыслями к моей лондонской одиссее. Изводил себя упреками, что был столь легковерен. Что проглядел очевидные вещи и был с легкостью окручен вокруг пальца придворными интриганами.

— Ты слишком мало ценишь свои свершения, а потому чересчур близко к сердцу принимаешь любое поражение, — мудро заметила Тамара, пытаясь меня успокоить.

Работать сестрой душевного милосердия у нее выходило с трудом. С каждой пройденной милей, чем ближе и ближе к нам берега Кавказа, тем сумрачней и печальнее она становилась. Поручение царя подарило нам несколько месяцев такой близости, какой мы не имели за все время нашего знакомства и супружества. Тысячи новых нитей, сотни разделенных воспоминаний нас связали накрепко. На смену страсти — она не исчезла, нет — пришло понимание единства наших душ. И снова расстаться казалось ей невыносимо.

Она держалась до подхода к Стамбулу. И, как это обычно бывает у людей, которые долго сдерживают себя, чтобы не сдаться ударам судьбы, силы их покидают не в результате очередной страшной напасти, а из-за сущей безделицы: пролитого чая, упавшего бутерброда, прищемленного пальца, когда закрываешь дверцу шкафа… Да мало ли мелочей, которые могут вывести из себя, после чего уже не сдерживаешься. Клянешь судьбу, попутно швыряясь чем попало, круша все вокруг. А бывает и наоборот: силы покидают тебя на пике удовольствия. Тоже понятно. Кратковременная эйфория от полученного подарка сменяется жуткой депрессией: проблемы-то остались. И вспыхивает злость на судьбу. Все время спрашиваешь Всевышнего: «За что⁉» и указываешь на себя счастливого с минуту назад.: «Ведь можно же быть таким счастливым!» А так, получается, что тебя поматросили и бросили.

С Тамарой случился второй вариант. Ночь перед Стамбулом не спали. Занимались любимым делом. Как всегда — неистово. Только-только отлипли друг от друга после очередного круга. Пытались восстановить дыхание. Только через несколько секунд я понял, что не слышу Тамариных вздохов-выдохов. Повернулся к ней. Она уже кусала губы.

— Любимая?

Тамара сначала издала протяжный вой, потом — слёзы градом. Повернулась ко мне, сложилась калачиком. Уже рыдала взахлёб.

— Что, что? — я растерялся.

Обнял жену, прижал к себе, гладил по голове.

— Что, любимая?

Тамара не отвечала. Не могла. Ни с плачем, ни со слезами справиться не получалось. Только сильнее обняла меня.

— Мне страшно! — наконец прорвалось сквозь захлебывающееся дыхание.

— Душа моя, я уже столько раз…

— Мне столько раз и было страшно! Просто не показывала!

— А сейчас?

— А сейчас устала! Устала провожать, жить без тебя месяцами, думая, что ты можешь не вернуться. Устала!

— Я понимаю, любимая! Ты, наверное, так устала, что иногда думаешь, что лучше бы мы с тобой остались в Вани. Жили бы простой жизнью. Да?

Тамара лишь покачала головой, соглашаясь со мной.

— И я так же думаю. Но в следующую секунду…

— Мы оба понимаем, что не смогли бы так жить, — Тома всхлипнула. — А уж после того, что пережили, сколько увидели всякого. Конечно, не смогли бы. Я понимаю. И все-таки…

— И все-таки — ты устала. И я понимаю тебя. И мне невыносимо тяжело без тебя, солнце моё! Но…

— Но ты офицер. У тебя приказ Императора. Ты не можешь ослушаться и все сейчас бросить.

— Не могу, любимая. Не могу.

— Я понимаю. Просто… — Тамара не договорила, сильнее прижалась ко мне. — Ты уже столько сделал для страны, для Императора. Может, хватит? Пусть теперь другие.

— Душа моя, я обещаю тебе две вещи: я выживу и вернусь к тебе. И я постараюсь придумать что-нибудь, что уже не разлучит нас. Или не будет разлучать на долгое время. Хорошо?

— Хорошо.

— Хорошо. А теперь: глазки закрывай! Баю-бай!

Тамара засопела по-детски, сдерживая смешок. Послушалась. Заснула.

Дождался, когда стало понятно, что спит глубоким сном, встал, оделся, вышел на палубу. Не удивился, обнаружив на ней Бахадура. Он стоял грустный, разглядывая лунную дорожку на Мраморном море. Встал рядом. Помолчали.

— Плачет? — спросил он.

— Да.

В принципе, памятуя его заявление, что за каждую слезинку Тамары по моей вине я буду получать по уху, был готов. Но Бахадур обнял меня.

— Её можно понять. Устала. Извелась.

— Да, друг, знаю.

— Так, может, пора заканчивать с войной?

— Как⁈ Ты же знаешь…

— Знаю, знаю. Я не говорю, что сейчас. Закончи это дело. Возвращайся. И заканчивай. Дом есть. Тамара — богиня! Будете так счастливы! Детей нарожаете. Десять детей!

— Бахадур!

— Ладно — пять! — друг с легкостью убрал одну пятерню. — Мальчиков! Я их воспитывать буду!

— Представляю твое воспитание! — я улыбнулся. — Научишь ножи метать и по женщинам бегать!

— Разве это плохо⁈

— Ну… А, если будут только девочки?

— У Тамары⁈ — Бахадур фыркнул. Потом задумался. — Только одна. Такая же, как она! И всё!

Спорить не стал. Тоже засмотрелся на лунную дорожку, думая о том, что и Тамара и Бахадур — правы. Все доводы «за» были налицо. Можно было не волноваться за семейное благополучие. Даже если отнимут императорский подарок, без крыши над головой не останусь. Без денег тоже. Прокормлю и себя, и Тамару и пятерых детей. Доходы будут. Есть еще сестра и зять. В случае чего всегда можно будет уехать к ним. Да даже и в Одессу к Папе Допуло. Точно не пропаду и обеспечу семье достойное существование. Все доводы были «за». Включая и тот, что мирная жизнь в кругу большой семьи всегда лучше войны! Вроде, все так! За исключением одного: разве для этого Господь забросил меня в это время в теле прапрадеда? Разве я не знаю, как закончится здесь мой-его жизненный путь? Разве я имею право свернуть с него? Уйти на боковую дорожку сытой и благостной жизни… Может, и имею. Может, Господь этого и хотел. Чтобы я спасся и спас пращура. Так где же верный ответ?

Я вздохнул.

— Да, — ответил Бахадуру. — Одна девочка, похожая на Тамару — обязательно!

…С утра стояли на стамбульском рейде. Ждали Фонтона. Я, Бахадур и Фалилей. Феликс Петрович объявился почти что сразу. Плыл к нам в сопровождении двух здоровяков.

Взобрался на палубу. Долго со всеми обнимался.

— А где Тамара Георгиевна? — удивился.

— Хандрит! — я не стал выдумывать что-либо.

— Ну, это мы быстро исправим! Зови её! Я договорился! Отвезут к брату!

— Вот, спасибо! — я искренне обрадовался.

Побежал, растолкал жену. Она быстро оделась.

— А не опасно? — все-таки спросил Фонтона.

— Ну, кроме Бахадура и двое моих сопроводят. Ни о чем не волнуйся. Давайте, давайте, — начал он всех торопить. — Времени не так много.

Тамара и Бахадур спустились в шлюпку. Я еще прощался с Фалилеем, который просто молча обнял меня и долго не отпускал.

— Ну, все, все… — Феликс Петрович мягко похлопал абиссинца по плечу.

Фалилей оторвался, улыбнулся мне своей кроткой улыбкой.

— Спасибо, Коста! Да хранит тебя Бог!

— Спасибо, Фалилей! Надеюсь, еще увидимся.

Лодка отплыла. Смотрели с Фонтоном ей вслед.

— Рассказывай, что случилось? Чего такие невеселые?

— Даже не знаю, с чего и начать! — усмехнулся я.

— Да, пали, как придется. Там разберемся!

— Ну, для вас, наверное, самое важное это то, что со мной едет Спенсер!

Хоть я и привык уже видеть ошарашенного и несколько растерянного Феликса Петровича, но все равно каждый раз испытывал удовольствие от того, что смог еще раз пошатнуть его железный пьедестал спокойствия. Фонтону потребовалось время, чтобы проговорить про себя все восклицания, как приличные, так и матерного свойства. Только после этого, выдохнув, он начал говорить.

— И где он?

— Практически не выползает из каюты судового врача. Глаза не мозолит.

— И что на этот раз? И главное — какого черта, Коста⁈ — все-таки Феликс Петрович не удержался.

Я рассказал всю лондонскую эпопею. Ничего не скрыл. Ни про Сашу и Вику, ни про Белла, ни про свой уговор со Спенсером, ни про «милость» Николая. Фонтон слушал молча, не перебивал. Смотрел на спокойную воду залива.

— Я же купил блокнот, чтобы за тобой записывать всякие твои словечки и прибаутки! — неожиданно начал Феликс Петрович. — Теперь думаю, что не блокнот нужно было покупать, а самую толстую из тетрадей. За тобой не прибаутки нужно записывать, а истории! Заделаться впору мне французом Дюма, который печатает в газетах романы с продолжением! Это же надо так умудриться! И за такое короткое время! Знал бы, предупредил, чтобы тебя на берег не выпускали! И что теперь мне прикажешь делать?

— А я еще вам кое-что расскажу, а вы там решайте! — улыбнулся я.

— Еще⁈ Мне, полагаю, нужно покрепче держаться!

— Лучше отойдем, чтобы в воду ненароком не свалились! — сказал уже серьезно.

— Ну, хорошо, — Фонтон пристально посмотрел на меня. — Давай прогуляемся.

Пошли мерять палубу шагами.

— Вы же знаете, Феликс Петрович, про то, что я представляю, что произойдет в будущем?

— Да, уже пугал пару раз.

— Я рассказываю, вы не спрашиваете: откуда я могу это знать. Будем считать, что сны мне снятся вещие.

— Договорились, — кивнул Фонтон.

— Ну, тогда… — я вздохнул: рубить, так рубить. — Через пятнадцать лет начнется страшная война с англичанами, французами и турками. И мы не будем к ней готовы.

Фонтон набрал воздуха.

— Может тебе не вещие сны снятся, а сказки кто нашептывает в ухо?

— Верить или не верить — ваше право. Мое право было пытаться хоть как-то… — я покачал головой. — У меня ничего не получается, Феликс Петрович. Как я ни старался, как ни стараюсь — все впустую. Ничего не могу изменить. Никто не слушает. Никто не верит. С Императором говорил, намекал. Без толку. Вот вам теперь открылся. И понимаю, что не можете поверить. Что и здесь выстрел будет, скорее всего, холостым. И, все-таки, все-таки, Феликс Петрович, хотя бы на мгновение заставьте себя поверить, что я прав! Просто, возвращайтесь к нашему разговору. Отмахивайтесь, но возвращайтесь. Мало ли. Я представляю ваше состояние сейчас. Будь на вашем месте, скрутил бы меня и сдал в психушку.

— Ну, это ты перегнул. И оказаться на моем месте тоже не выйдет. Слишком много пережили, — ответил Феликс Петрович. — Крутить не буду. Но и поверить, увы, пока не могу. Прости, Коста. Уж больно…

— Понимаю. Не осуждаю. Просто прошу: не отмахивайтесь совсем. Возвращайтесь к этому разговору.

— Допустим! — неожиданно воскликнул Фонтон. — Допустим, что в какой-то момент я поверю! Что с того? Чего ты добиваешься?

— Это же очевидно, Феликс Петрович! Войну вряд ли остановишь. Но хотя бы быть готовыми к ней, чтобы потом не выйти из неё с таким позором и с такими потерями! Только и всего!

— Позор⁈ — зарычал Фонтон.

— Для России — да! И Император не выдержит этого удара.

— Что ж: застрелится⁈

— Нет. Но — жить не захочет.

— Ох, Коста!

— Да. Понимаю. Извините.

— И как тебе поверить?

— Вспомните мои слова, когда Европа революциями начнет полыхать. Это и будет знаком. Как только революции пойдут, значит, скоро и войне быть!

— Я у тебя помощи прошу, а ты меня еще глубже закапываешь! — Фонтон совсем растерялся. — Одна небылица похлеще другой! Теперь еще и революции в Европе! Коста, проснись! Хватит твоих вещих снов!

— На сегодня хватит, — согласился я. — Мне достаточно того, что вы все равно уже не забудете наш разговор. А, значит, возможно, и будет толк.

Фонтон остановился. Долго смотрел куда-то вдаль. Вздохнул.

— Спенсер тут каким боком?

Рассказал.

— Слава Богу, хоть здесь без революций! — грустно усмехнулся Феликс Петрович. — Здесь нам привычнее. Тут подсоблю.

— Пустим лису в курятник? Уверены?

— Курятник⁈ Нет, брат, тут все иначе. Не к курам, а в клетку тигра лезет твой котеночек. Не понять ему простого: для неверного у фанатиков есть только плаха или зиндан. Не станет Шамиль с ним говорить. Да и дни его, похоже, сочтены. Отряд, в который ты едешь, осаждает Ахульго. Имам там. Вот если вывернется, тут и нам с тобой дело найдется. Уже есть сигналы, что пытается Шамиль связаться с султаном и даже с пашей египетским. Султан — наместник Аллаха на земле, считай, Шамилев начальник. А Мухаммед-Али — герой в глазах многих мулл и улемов. Перехватить переписку турок и египтян с Кавказом — вот моя задача. Подсобишь?

— Нет, Феликс Петрович. Тут я пас. Надоели мне шпионские игры!

— Что ж, неволить не буду. А Спенсера проводи. Если выкрутится, много полезного сможем узнать. Пора! Вон, твои возвращаются.

Фонтон попрощался, сел в лодку спиной, опустив голову.

Тамара была в гораздо лучшем состоянии.

— Как прошло, любимая?

— Хорошо. Георгий немного мозги мне вправил. Накричал, — улыбнулась жена.

— Накричал⁈

— Да. Сказал, что я не права. Что ты — настоящий мужчина. Делаешь, что должен. А я только пугаю тебя. А должна поддерживать!

Я обнял Тамару.

— Он и прав, и не прав, любимая.

— Почему?

— Потому что, только благодаря тебе я держусь на этом свете!

[1] Обращаем внимание читателей. Датировка по новому стилю завершилась, как только Коста покинул Лондон. Далее все даты по старому стилю, принятому в Российской империи.

Глава 22

Вася. Ахульго, 17 августа 1839 года.

Немало нужно зачерпнуть в своем сердце мужества, чтобы пойти в атаку там, где полегли сотни. В место, откуда ты месяц назад вытаскивал раненых товарищей, кричавших от боли. Туда, где все простреливается с фланга и сверху из двух каменных бастионов с бойницами, по недоразумению прозванных саклями. Об этом напряженно думала толпа угрюмых тридцати-сорокалетних куринцев — отощавших, измученных непосильной работой, дурной водой и пищей, жарой и трупной вонью из ущелистого устья Ашильтинки.

За неполные четыре месяца похода они изрядно поизносились, превратившись в армию оборванцев. И утомились безмерно. Сидение в осаде все жилы повытягивало своей монотонностью и отсутствием видимого результата. Нагоняли тоску лысые горные пики, так отличавшиеся от милых сердцу привычных ичкерийских зеленых вершин, непролазных лесов и тучных равнин. Прохладные воды Терека, разбитные гребенские казачки и даже набеги чеченцев казались потерянным Эдемским садом. Быть может, именно желание завершить наконец эту муку двигало куринцами, побуждало действовать «увлеченно», как позднее отметили свидетели? Откуда только силы взялись⁈

План нового штурма ничем не отличался от старого. Иного не позволял рельеф местности. Все те же три колонны. Отвлекающая — напротив Старого Ахульго, поддерживающая — по руслу Ашильтинки между двух утесов. И главная — против передовых укреплений Нового Ахульго. Ее составили куринцы.

Пулло сам вызвался. У него не было иного выбора. По-другому не заткнуть осуждающий ропот в офицерском сообществе после трагедии с ширванцами. Он учел их опыт. Строго-настрого приказал саперам не зевать: сразу строить на флангах укрытия и прихватить с собой ломы и кирки, чтобы пробить стены каменных сакль. Его вторая надежда на успех — двойная деревянная галерея, висящая на цепях до самого рва. Теперь не придется спускаться по лестницам пятьдесят метров под шквальным огнем противника.

С первыми лучами солнца артиллеристы открыли ураганный огонь по аулам. Хорошо накрыли! Пристрелялись за два месяца. И новые батареи так ловко разместили, что не осталось у мюридов иного места, кроме подземных убежищ. Вершины обоих утесов окутали пыль и смрад от пороховых разрывов гранат. Боеприпасов было велено не жалеть.

Вася стоял перед зевом левой деревянной галереи вместе с другими охотниками, вызвавшимися первыми идти в атаку. Ему казалось, что перед ним чернел вход в туннель в Луна-парке. Только вместо аттракционных вагонеток вниз побегут солдаты, с трудом сохраняя равновесие на крутом спуске благодаря вбитым через каждые полметра поперечинам, заменявшим ступени. Унтер недоверчиво поглядывал на цепи, удерживающие галерею. Выдержат ли они вес массы людей, когда проход заполнится штурмовиками?

Раздался сигнал «Вперед». Солдатская масса качнулась и начала втягиваться в оба входа галереи. Она заглатывала все новых и новых куринцев, стонала, трещала, покачивалась, но держалась. Солдаты несли лестницы. Штыки были примкнуты. Стрельбы не предвиделось. В кого стрелять? Мюриды попрятались за толщей каменных стен.

Милов был иного мнения. Сумку с патронами он набил доверху. Обычных патронов, не с ушками. К классическому бестолковому кремневому ружью, которым его вооружили. Из всех достоинств которого — трехгранный штык. Штуцер у унтер-офицера Девяткина на время изъял Пулло, поскольку патронов к винтовке осталось с гулькин нос. На армейских складах к такому эксклюзивному огнестрелу боеприпасов не было. В походных условиях изготовить вручную немыслимо без специального устройства — калибровочного цилиндра[1].

Волшебники-саперы вышибли мантелеты. Оп-па! Привет солнечному свету и пулям мюридов! Нежданчик, Шумилка⁈ Сплошной поток белых фуражек извергся в ров. Затопил его приливной волной, но не отхлынул. Куринцы в мгновение ока взлетели на узкую площадку перед бастионами, но тут же встали. Дальше бежать было некуда. Колоть было некого. Стрелять? Разве что в бойницы…

Застряли, замерли, барабан бьет «вперед», но куда вперед? В каменную стенку? Уже десятки смельчаков пали, не успев никому причинить вреда.

Столпились. Пули свистели со всех сторон. Падали обратно в ров солдаты, сраженные насмерть. Или валились вправо и влево от перешейка, достигая дна ущелий кусками обезображенного мяса.

В узкий проход между двумя саклями, по крытой траншее-переходу, рванула рота, увлекаемая отчаянным прапорщиком. Навстречу с гиканьем — горцы, вооружившиеся вместо шашек кривыми бебутами, после выстрела по урусам залпом, почти в упор. Застучали клинками по прикладам, стальным стволам и по живому русскому мясу. Столкнулись грудь в грудь. Кровь брызнула во все стороны. И отхлынули, не выдержав штыкового удара.

— Сурхай! Сурхай убит!

С диким воплем отхлынули мюриды. Стали отходить в пещеры-укрытия отдельно стоящей главной башни.

Но что это?

Снова вперед вырвалась дико машущая шашкой фигура в знакомой черкеске и приметной папахе. Бросилась за ней горцы и снова откатились, столкнувшись со стальной щетиной штыков. Рухнула на землю сестра Сурхая, переодевшаяся в одежду брата.

— Ложись! — что есть мочи заорал Вася.

Он упал на брюхо на левом фланге площадки перед первой линией обороны над краем обрыва, смотрящего на Старый Ахульго и на пещеры, откуда велась прицельная стрельба мюридов.

— С ума сошли, унтер! — яростно завопил командир 2-го батальона.

— Капитан Егоров получил офицерский крест, трижды уронив свою роту перед черкесским завалом! Не мешайте, Вашвысьбродь! Делай как я, ребята! Огонь по норам!

Подполковник Циклауров проглотил чуть не вырвавшуюся матерщину.

— Стрелкам помогать Девяткину! Огонь по противоположным скатам! Саперам — строить ложемент!

Рядом с подполковником схватился за горло прапорщик Сорнев. Ему разрешили участвовать в атаке, освободив из-под ареста, под который он попал после пьянки с сослуживцами. Неприятельская пуля учинила свой суд. Она пробила ему гортань. Он не смог продублировать своим карабинерам приказ командира. Только махнул левой рукой, зажимая рану правой. Закачался и рухнул в ров. Навстречу свежим ротам и саперам, тащившим неподъемные туры.

— А ну-ка, подвинься, браток!

Сапер толкнул ногой Васю, чтобы не мешал устанавливать загородку. Милов сдвинулся вбок, не прекращая стрельбы. Ему подавали заряженные ружья куринцы из 2-го батальона. Сообразили, что точная стрельба по противоположному скату смиряет пыл защитников и помогает соседям из колонны поддержки. Озверевшие апшеронцы лезли наверх, к укреплениям Нового Ахульго, не обращая внимания на залпы из Старого. Это отряд майора Тарасевича, проникнув в ущелье по вонючему руслу Ашультинки, творил невероятное. Карабкался наверх там, где не ступала нога человека. А приданные к главной колонне саперы тем временем уже сооружали подобие защиты. И все меньше жертв собирала стрельба защитников старого Ахульго.

А куда более? Счет выбывших из строя уже пошел на четвертую сотню. Добравшись до второго перекопа, закрепившись — спасибо саперам — в передних укреплениях, куринцы снова застряли. Внутри второго рва они наткнулись на скрытые капониры. Шамиль подготовился к обороне в соответствии с самыми что ни на есть современными требованиями фортификационной науки. Васины товарищи подались назад, но их маневр позволил саперам завершить свою работу. Куринцы-таки стали хозяевами передовых укреплений, потеряв убитыми и ранеными 8 офицеров и 347 нижних чинов.

— Смотрите! Смотрите! Мятежники выкинули белый флаг!

Коста. Дагестан, первая половина августа 1839 года.

Стоило нам ступить на берег Грузии, как закрутилась, завертелась военная машина, заждавшаяся поручика Варваци. От графа Чернышева пришли четкие инструкции: пинками гнать прогневавшего государя офицера в Чеченский отряд. Предписания и проездные документы вручались незамедлительно, подорожные были составлены столь грозно, что с лошадьми на почтовых станциях заминок не было. И в Тифлисе задержаться не вышло. В Корпусном штабе его начальник, генерал-майор Коцебу, только руками развел:

— Вас ждет в Ахтинском укреплении наш командир. Туда направляется из Царских колодцев большая группа офицеров из Ширванского полка, чтобы пополнить ряды выбывших своих товарищей под Ахульго. Выдвигайтесь без промедлений в Кахетию, чтобы присоединиться к оказии. С графцами проследуете через весь Дагестан до лагеря Чеченского отряда. Это единственная возможность — другой вам не представится.

— Под Ахульго все так плохо?

— Безумные потери! Немыслимые! О чем только думает Граббе⁈ Война не закончится в горах ни завтра, ни послезавтра. Кем он будет дальше командовать, если от войск останутся одни воспоминания? Езжайте, голубчик, с Богом. Уверен, вы пригодитесь ширванцам. Бедный Врангель! Прострелена грудь!

— Карл Карлович? — удивился я, не понимая, как связан командир моего Эриванского полка и с Ширванским.

— Нет, — засмеялся Коцебу, — Карл Карлович жив и здоров. Ширванцами командует другой Врангель, Александр Евстафьевич.

«Кругом одни Врангели!» — в сердцах подумал я, чертыхаясь на спешку.

Даже толком не успел вникнуть в дела нашего отеля «Пушкинъ», который уже обживали первые постояльцы с легкой руки Миши и Микри. Или изучить дом на берегу Куры у подножья Метехского замка, который выбрала Тамара.

— С намеком выбрала? — спросил жену в шутку. — Чтобы передачки ближе носить?

— Типун тебе на язык, маймун! Гляди мне, доболтаешься! Лишу сладкого!

Не лишила. Сладостная прощальная ночь, казалось, длилась бесконечно. Поспал от силы пару часов до рассвета, чтобы наутро вместе со Спенсером двинуться в Кахетию.

Ему разрешили ехать со мной как врачу и натуралисту, интересующемуся Дагестаном. После передачи жандармам бумаги от Фонтона лишние вопросы исчезли как по мановению палочки. В сопровождении конвоя из трех казаков мы без проблем добрались до Царских колодцев.

— Офицеры уже выехали, — «обрадовали» меня в штаб-квартире Ширванского полка. — Вам придется догонять их до Закаталы. Эх, так хотели порадовать вас охотой на зайцев!

Не больно-то и хотелось, тем более, что заячьим рагу с отменным кахетинским нас все-таки угостили.

Эдмонд, старавшийся отмалчиваться и не «светиться» с вопросами и замечаниями, не удержался:

— Похоже на Бургундское, но не так прочно. Но букет хорош!

Я сделал страшные глаза, и Спенсер поспешил заткнуться. Но на дурном пароме, на котором мы переправлялись через Алазани, снова не удержался.

— Что хорошего принесла Грузии Россия? Чиновники воруют, офицеры плохо образованы и думают исключительно о делах службы. Дороги дурны. Постоялые дворы вызывают леденящий душу страх…

— Тебе не приходило в голову, кунак, что тут, на Кавказе, уже треть века не прекращается война. Не будь этих постоянных стычек, набегов, экспедиций, походов — и Грузия была бы совершенно иной.

С этим трудно было спорить. Следы войны были заметны на каждом шагу. Брошенные сожженные аулы, вырубленные сады. Где-то в этих краях погибли мои однополчане, которых изрубили джарцы, внезапно напав из-за деревьев. Их древняя столица, Закаталы, ныне была покорна. Стоявшая в ней крепость стерегла вход в ущелье, откуда приходили воровские партии лезгинов.

Майор Карганов, местный комендант, нас не порадовал.

— Уехали как час ваши ширванцы! Но не быстро идут. Офицеры верхами, а пехота ножками, топ-топ. Понесетесь догонять?

— Нам бы часок отдохнуть! — взмолился я. Долгая дорога от Алазани через вековой лес до предгорий большого Кавказского хребта изрядно нас вымотала.

— Вот и славно! Пошлю казака предупредить, чтобы вас дождались. А пока чаем вас напою.

За самоваром — заварка из китайской бурды, турецкая контрабанда — все разговоры майора свелись к ругани реформ барона Гана:

— Этот сенатор совсем не знает Кавказа. Тут народ простой. Привык все решать из-под сабли. Введение гражданского судопроизводства для местных обернулось бедой. Им не понять все наше крючкотворство, на котором наживаются гражданские чинуши.

— Разве военное управление было лучше?

— Признаюсь, не лучше. Бардака мы развели немало. Но то, что устроил Ган, не лезет ни в какие ворота. Корыстолюбие чиновников вызовет беспорядки. А лишение ханов их владетельных прав и превращение их в непонятных приставов? Как бы не было беды.

«Неужели с таким трудом замиренный край ждут новые потрясения? А как внимательно слушает Спенсер! Аж глазки загорелись. Мотает себе на ус. Так и представляю, как он пишет в своем отчете: правление русских слабо. Шамилю стоит только подтолкнуть Дагестан — и все посыплется!»

К сожалению, мнение Карганова из Закаталы поддержали офицеры Фельдмаршальского полка, когда мы их догнали, все 18 человек, призванных заменить выбывших из строя под Ахульго. И молодой полковник русской службы, султан Елисуйский, склонялся к той же точке зрения. Он принял нас в своем древнем дворце и угостил обедом.

— Два года мы боролись с восстанием в кубинской провинции. Ныне приведены к покорности лезгины. Даже вольные общества долины Самура дали присягу на верность генералу Головину. Его майский поход вышел легким. Не то, что на севере у генерала Граббе. Но эта легкость обманчива. Недаром горцы следят за успехами египетского паши, видя в них торжество исламизма.

В самурском селении со смешным названием Ахты мы встретились с наместником Кавказа. Здесь полным ходом шло строительство крепости. Все пять фасов, соединенных между собой пятью батареями, образовывали куртины, служившие также казармами. Головин придавал укреплению большое значение. Оно должно было стать крайней точкой новой Самурской линии, создаваемой для защиты северного Азербайджана от горских набегов.

Генерал меня узнал.

— Опять что-то натворили, поручик? Эх, молодость, молодость… Но каков удалец, а⁈ — обратился он к офицерам своего штаба. — За один год дважды заслужить недовольство Государя — это надо постараться! Был бы поумнее, уже вышел бы в капитаны и с новым орденом на груди! Гляди, Константин, больше не балуй! Прояви себя под Ахульго! Лично буду ходатайствовать о твоем повышении. Твоих подвигов никто не забыл, не думай. Но не исполнить волю царя никак не могу! Береги себя! Граббе людей не жалеет.

Я покинул Ахты с тяжелым сердцем. Из головы не шло: почему все кому не лень пугают меня генералом Граббе? Что там такого творится под стенами Ахульго?

Безрадостному настроению соответствовали окружающие пейзажи. Таких угрюмых, таких крутых диких гор мне не довелось еще увидеть. Даже Спенсера проняло:

— Это как Кубанские топи наоборот! Столь же гибельные, немыслимые для людей места.

Поход выдался тяжелым. Бесконечные спуски и подъемы, узкие тропы. То и дело приходилось спешиваться и вести лошадей в поводу. Собирать любой хворост, встреченный на пути, чтобы было из чего разжечь костёр на бивуаке и приготовить горячую пищу. Солдаты выбивались из сил, но шагали бодро, распевая песни. Так и пересекли всю Аварию и прибыли в Хунзах.

В ханском дворце нас принял один из трех правителей Аварии — двадцатилетний прапорщик русской службы, Хаджи-Мурад. Я смотрел на этого юношу, уже успевшего прославить свое имя и добиться высокого положения, и не верил своим глазам. Неужели он тот, о котором писал Лев Толстой и чья голова будет выставлена на всеобщее обозрение в Тифлисе?[2] Как можно было из такого храбреца сделать врага России?

— Против меня интригует Ахмет-хан, недавно вернувшийся из-под Ахульго, — подтвердил мои догадки лучший воин Дагестана. — Хвалился своими успехами. Ждет генеральского чина. А что он сделал такого? Милиция действовала пассивно. Передайте генералу Граббе: нет у русских более верного человека в Аварии, чем я!

Я согласно кивнул. Уж я-то не упущу случая донести до командующего Чеченским отрядом: нужно всеми силами постараться удержать этого джигита в наших рядах. А себе наказал оградить его от контактов со Спенсером. Иначе беды не миновать!

Утром двинулись дальше, в Гимры. Аул поразил толпами горцев со зверскими лицами и в папахах, обтянутых белой тканью — знаком приверженцев мюридизма. На нас смотрели косо и вызывающе.

— Представляю, каково очутиться здесь без стрелковой роты! — хмыкнул капитан Веселаго. — Наверняка, штаб-офицерам, разведывавшим пути для прохождения обозов из Темир-Хан-Шуры, доводилось тут останавливаться и даже ночевать. Одна лишь близость нашего отряда под Ахульго удерживает этих бандитов от нападений. Немудрено, что мюридизм пустил здесь крепкие корни: это родина и Шамиля, и Гамзат-бека, второго имама.

Остановились в доме местного старейшины Улу-бея — в кунацкой, которая по местным обычаям располагалась на первом этаже каменного дома, а женская половина — на втором.

— Сады и прочее имущество Шамиля достались нашему хозяину. Вот он и рад стараться.

— Неплохо бы запастись продуктами для наших товарищей, — предложил я. — Наверняка, их рацион давно не блещет изобилием.

Меня дружно поддержали. Скинулись по-артельному. Старейшина обещал все устроить. Тут же развил кипучую деятельность. Нам натащили фруктов, кур, масла, сыра, свежих яиц. Все загрузили в хурджинах на двух ишаков. Рассчитались рублями, причем Улу-бей не преминул взять с каждого целкового двугривенник за посредничество.

Нас угостили ужином на полуевропейский манер, но в странной последовательности подачи блюд: начали с фруктов, закончили бульоном из баранины. Лишь отзвучала на весь аул вечерняя молитва, устроились спать, забаррикадировав окна и двери и выставив караул на балконе и террасе.

Когда рассвело солнце, до аула донеслась пушечная канонада.

— Кажется, начался штурм! Нам нужно поторопиться! — загомонили офицеры-ширванцы.

— Вы не видели моего врача?

— Как⁈ Он пропал?

— Исчез куда-то!

— Константин Спиридонович! Мы не можем здесь задерживаться, — вздохнул капитан Веселаго. Если действительно отряд пошел на приступ, наше присутствие крайне необходимо. Вы, конечно, можете задержаться, но я вам не советую. Сами видели, какие на нас кидают здесь взгляды. Ничего с вашим доктором плохого не случится. Хаккимы в почете в горах.

Я предположил, что Спенсер просто смылся. Решил действовать самолично, опасаясь, что в русском лагере у него не представится возможности осуществить свои планы. Остаться? Заняться его поисками? Просить помощи у местных? Хитрый Улу-бек на все вопросы разводил руками и цокал языком. Доверия он не вызывал ни на йоту. Мне ли не знать, как коварны бывают горцы⁈

— Господин прапорщик, догоняйте! — окликнул меня капитан Веселаго.

Ширванцы выступили в поход и уже переходили мост через Аварское Койсу. Впереди нас ждал трудный подъем на высокую гору, за которой открывалась дорога по горным гребням к Ахульго.

Я вздохнул и тронул пятками коня.

— Держишься в седле, как лезгин, — одобрительно напутствовал меня по-татарски Улу-бек.

Подъем вышел непростой. Все жилы вытянул из нас за два часа своими зигзагами. Хоть дорогу и пытались обустроить русские войска, но крутизна склона позволяла двигаться лишь вьючным лошадям и ишакам. Не всегда благополучно. Запах падали был так силен, что пришлось замотать лицо платком.

На верху устроили небольшой привал. Пушечная канонада стихла.

— Что это значит? Как думаете, господа?

— К чему гадать? Доберемся — узнаем.

— Выступаем!

Рота двинулась вперед. Офицеры ее обогнали и, решив не терять времени, поскакали в сторону Ахульго за проводником-татарином. Вскоре нам открылась редкая картина. Два утеса, вершины которых дымились, словно два вулкана, готовых к извержению.

— Почему не стреляют? — удивились старшие по званию. — Не слышно ружейной пальбы.

— Белый флаг! — закричал молодой глазастый подпоручик. — Я вижу белый флаг на более высоком утесе.

[1] Для изготовления патрона к штуцеру с двумя нарезами, помимо винтовочного пороха и пули, отлитой из свинца, требовалось иметь: навойник (рукоять диаметром, равным калибру винтовки), бумагу, клейстер, нить, а главное, станок для калибровки патронов. В бумажную гильзу, скрученную на навойнике, склеенную и высушенную, вставлялась с помощью палочки-постановки отлитая пуля с ушками и подвергалась калибровке через специальный цилиндр с помощью рычага. В первый раз — после снаряжения порохом весом 13/10 зол. (5,54 г) — с отметкой красным карандашом мест ушек и заломом «полковой загибкой» бумажной гильзы. Второй — с проверкой зазора. Если зазор соответствовал, патрон осаливали — погружали в расплавленную сальную массу. После — ему давали остыть и перевязывали ниткой чуть выше пули. Понятно, что в походных условиях проделать подобные операции было весьма сложно. Особенно после двух месяцев осады. Сало давно ушло в солдатские котелки.

[2] Это легенда. Голову передали в госпиталь, потом отправили в Петербург, где она до сих пор хранится в Кунсткамере. Уже давно идут разговоры о необходимости ее захоронения в Дагестане.