Саат. Город боли и мостов

Как сон, всё это начиналось

и обернулось вдруг судьбой.

– Р. М. Рильке

СТРАНИЦА ПЕРВАЯ. Рыбёшка

20 день Заката, 299 г. от ВП¹

Окраина острова Ржавых Цепей

Лето в этом году умирало долго.

Цеплялось за жухлую траву, за острые края черепичных крыш, топило солнце в лужах и качалось в гамаках из паутины. Оно хотело жить. Как и все в Клифе.

Простое желание.

Проще только воды принести.

– Тебя за смертью посылать – быстрее вернёшься, – бросает Сом, когда Ёршик приходит с полупустым ведром. Расплескал по дороге, причём половину на себя. Рубаха мокрая. Русые вихры взъерошены на макушке. Глаза двенадцатилетнего мальчишки – ни в чём не повинная синь.

– Там плеснявка вернулась, – говорит он, ставя ведро на землю рядом с Сомовым котлом, – в колодце сидит.

С пирамиды ящиков доносится вздох. На подстеленной рогоже – чтобы заноза не ужалила – лежит Горчак и лениво покачивает ногой. Свою работу он на сегодня выполнил: принёс в жестяной банке мальков, выловленных в протоке, и на этом полномочия всё – закончились. Готовка в их Верёвочном братстве ложится на плечи Сома – сегодня, завтра и всегда, по праву старшего и «кухонной мамки», о чём не устаёт напоминать Карп, называя его уху хлёбовом внаготку. Без ничего, то есть. Раньше Сом жарил рыбу над костром, позволяя мясу пропитаться запахом дыма и сухих трав, а теперь всё чаще бросает наспех в кипящую воду. Если повезёт – с клубнями батата и шляпками грибов, очищенными от гнили. Овощами или хлебом не разжиться: в городе пусто.

На улицах. В людях.

Везде пусто.

Только набат слышен дважды в день: на рассвете и в вечерних сумерках. Над Уделом Боли тянутся нити хоровых песнопений. Отчаянно тонкие, они сплетаются в клубок, опутывая храмовый шпиль, и бессильно тают. Молитвы не лечат миножью хворь.

– Чего вздыхаешь? – говорит он Горчаку. – Иди да прогони.

– Пробовали.

Нога в запылённом ботинке взлетает вверх и опускается, как маятник. Горчак гоняет между зубов сухую травинку. Угольная чёлка закрывает лоб. Весь он угольный и угловатый в свои пятнадцать лет: от грязных подошв до колючих глаз. Локти и колени острые, как у сверчка, плечи узкие, а скулы, наоборот, широкие, и ямочка появляется на щеке, когда он улыбается едко. По-другому не может. Всегда бьёт словами в цель, но чаще – бережёт силы. Карп поначалу шутил, мол, языком ворочать не больно, парень, хочешь, мы тебе по медному холу² будем платить за каждое слово, а потом смекнул, что к чему. Теперь у них идиллия: один молчит, другой не затыкается.

– Значит, пробуйте ещё раз. – Сом непреклонен. – Нам нужна чистая вода, а не эта муть. – Он кивает на ведро.

Ёршик поджимает губы: зря тащил, что ли?

– Ясно же как день, – заговорщицким шёпотом вступает Карп, молчавший до сих пор, – жертва ей нужна, плеснявке вашей. По-другому не сгинет. Бросим в колодец Мало́го, и делу конец.

– Себя туда брось! – Малой сразу щетинится. Ершится. – Ей надолго хватит.

Карп смеётся, хлопая себя по впалому животу. Среди братьев он самый рослый, на полголовы выше Сома, шире в плечах, и отдувается всякий раз, когда нужна сила. Впрочем, легче всего он мелет языком: сказывается опыт.

– Не станет меня жрать. – Сидя в тени, Карп вырезает рукоятку для будущего ножа. Он любит дерево почти так же сильно, как Горчак – узлы и сети. – Я для неё слишком жёсткий. Подавится, слюной изойдёт… Воду вам отравит.

Он откидывается назад. За спиной Карпа высится гора мусора, который он собственноручно перетаскал из Крепости, расчистив проход на третий этаж. В заброшенном особняке нашлось много хлама: часть осела в западном крыле, часть отправилась на растопку, и несколько жилых комнат – бывших палат военного госпиталя – превратились в уютные спальни.

Теперь холмик высотой с человеческий рост состоит из пружинных матрасов, осиротевших две́рец и оконных рам. В его утробе прячутся колёса инвалидных кресел, ножки стульев и останки носилок. Вместе они образовывают на переднем дворе живописную свалку, но, как заверяет Карп, очень нужную. Ценно-ресурсную. Источник полезных деталей и древесины.

– Хоть соломинку тяните, – отзывается Сом, помешивая варево в котле. В непогоду их полевая кухня переезжает под крышу: там все чинно сидят за столом, не то что теперь – кто на ящиках, кто на коряге, кто просто на земле, поджав под себя ноги. Каждый из пяти братьев сидит по-своему. – А лучше вместе ступайте, чтоб наверняка.

Карп фыркает. Видно, ему лень подниматься и топать за ограду. Не хочет выпускать из рук деревяшку.

Горчак по-прежнему качает ногой.

Ёршик пинает ведро.

Оглоеды.

Сом зачерпывает уху и подносит к губам, дует. Пробует. Сплёвывает в траву и бросает половник. Разворачивается и шагает к Крепости. Стёкла очков в металлической оправе горят отражённым светом.

– Куда ты, капитан, мой капитан? – доносится за спиной. Карп окликает его строкой из моряцкой песни, но Сом молчит.

Ясно куда. За якорем.

Они отвоевали Крепость два года назад.

Стояла промозглая, гнилая зима. В лодочном сарае на берегу, где ютились мальчишки, падал снег. Сквозь прореху между балками виднелось небо. В тот год их стало шестеро: Верёвочное Братство обрело название и пустило корни. Все они понемногу врастали друг в друга. Привыкали, слушали, потом говорили – каждый о своём.

О жизни до.

И о том, как.

Об уличных подвигах – с напускной весёлостью; о боли – осторожно и скупо, как если бы она могла вернуться. Догнать. Отнять нечто важное.

Пиявки попытались.

Банда этих бродяг облюбовала коридоры первого этажа ещё-не-Крепости: там, вдали от окон, было проще сохранить тепло. Печи вышли из строя, но костры продолжали жечь, и главный корпус утонул в пожаре. Вместе с аркой, лепниной, балконами… Горевали недолго. Радовались, что спасли восточное крыло – пусть не такое красивое, зато новое. Оно было достроено позже, когда особняк зажиточного торговца мона Фе́рро после смерти хозяина перешёл во владение городского совета. Началась война за независимость колоний, и Клифу понадобился госпиталь: мест не хватало, так что красота в этом месте – штука весьма условная, как сказал однажды Карп, перешагнув порог.

Это был своего рода ритуал. Каждый замирал на миг, прежде чем оказаться внутри.

Крепость принимала их, одного за другим: оборванцев, не имеющих за душой ничего, кроме упрямой веры в то, что завтра будет лучше. От пиявок, которые спали под мостами и клянчили милостыню на площадях, Братьев отличало кое-что важное: те самые корни, в сплетении которых рождалась семья. Странная, местами буйная и шумная, иногда колючая и способная ранить до крови, но всё-таки целая.

Стая из пяти братьев. И одной сестры.

Свет застревает в стёклах и льётся внутрь не белым или жёлтым потоком, а зеленоватым, как речная тина. Стены, покрытые чешуйками краски, отражаются в дверных витражах.

«Это голубой», – сказал Ёршик в самый первый день, перешагнув порог.

«Зелёный», – заявил Скат.

«Бирюзовый». – Горчак не спорил, он сообщал миру очевидную истину.

«Это морская волна, камрады. – Карп довольно зажмурился, раскинув руки. – Стоишь на берегу и чуешь солёный запах ветра. И веришь, что свободен, и жизнь только началась…»

Сом тогда промолчал. Его ждали насущные дела: раздобыть ужин, поставить ловушки для непрошеных гостей, устроить ночлег на новом месте. Становилось не до размышлений о цвете стен. Хотя сейчас он понимает: лазурные. Были когда-то, пока не начали линять. Выцветшие хлопья то и дело падают на бетонный пол первого этажа и деревянный настил второго. За ними видна кожа стен, шершавая, коричнево-серая.

Коридоры Крепости почти всегда сумрачны и неприветливы – на первый взгляд. Но стоит приложить ладонь к трещине и пойти наугад, следуя за изгибами артерии, как вскоре почувствуешь под пальцами биение пульса.

У Крепости есть сердце.

Но об этом – после.

Сейчас Сом идёт за якорем. Сворачивает направо и взлетает по лестнице на второй этаж. Ступени серые, в мраморных прожилках, а перила – лазурь. Затёртые и поблёкшие от времени. Над высоким арочным проходом висит немая лампа.

Третья по счёту дверь с изображёнными на ней очками принадлежит ему. Ниже кто-то пририсовал сомьи усы, и вряд ли этим художником был Ёрш.

Обалдуи. Мешали краску с чернилами и кислотой: въелась так, что не отмоешь. Потом кашляли, втягивая запах, пока не выветрилась без остатка, и ходили довольные.

На двери Ската красовалась летяга с длинным хвостом и ушами. «Ты их в глаза видел, этих скатов? То-то же!..»

У Горчака – канатная петля, напоминающая виселицу. Он знал тридцать семь узлов и продолжал придумывать новые: пальцы ловко продевали петли в восьмёрку, зовущуюся в простонародье заячьими ушами, и затягивали, проверяя на крепость. Он говорил, они ему снятся: кому-то сокровища и дальние страны, а Горчаку – верёвочные узоры.

Вход в спальню Ёршика и Карпа – ещё до того, как Малой перебрался в «одиночку» – сторожили таинственный глаз с полуприкрытым веком и блуждающая улыбка. Она, видно, получилась со второй попытки: первую замазали кляксой.

Только дальняя дверь осталась нетронутой. Умбра ничего не сказала, но расстроилась. Зря. Её не обошли вниманием: наоборот, побоялись обидеть.

Сестра нашла где-то тонкую кисточку – она в то время обходила все палаты, осматривая шкафы и тумбы в поисках личных вещей, которые могли стать якорями, – и нарисовала веточку таволги. Не едкими чернилами, а смолой. Янтарной, пахнущей сладко и горько, как сама Умбра.

Художники с честью признали поражение, а рисунки с тех пор служат напоминанием. Дотронешься, потянешь на себя створку и входишь – в малый дом внутри большой Крепости.

В обители Сома – аскетичный порядок. Зимние вещи свёрнуты и лежат аккуратной стопкой в платяном шкафу. Сменная куртка с потайными карманами висит на спинке стула. На столе поблёскивает кареткой сокровище: тяжёлая, как гроб вместе с покойником, пишущая машинка с отсутствующей буквой «н». Рядом – пачка зернистой бумаги и остро наточенный карандаш для пометок. Чернила он не любит: от них остаются кляксы.

Сом достаёт ключи из-за ворота рубашки. Он всегда носит их с собой. Не в кармане, а на крепком плетёном шнурке. Отперев ящик стола, он достаёт жестяную коробку. Под крышкой хранится всё ценное: слева – его собственные вещи, справа – чужие. Те самые якоря, найденные Умброй: они принадлежали когда-то солдатам, офицерам, врачам и медсёстрам. Оставленные, забытые, брошенные. Всё, что «светилось», как говорил Ёршик. Он делил вещи на просто хлам и то, что светится. Такое нельзя вынести и сжечь вместе с мусором. Это всё равно что память вытравить, человека стереть.

Но иногда приходится.

Сом перебирает медальоны и пожелтевшие квадраты фотокарточек. В его маленьком реликварии хранятся покрытые эмалью значки и катушка ниток, ножницы, напёрсток, игральные карты, кости, вышитый цветами платок и даже обручальное кольцо. Не золотое, а медное. Но он ищет брошь – стальную ласточку с хвостом-булавкой… и не находит.

Плохо дело.

Плеснявка, как они её прозвали, на самом деле была плакальщицей. Чья-то мать при жизни, медсестра или санитарка, не вернувшаяся домой. Единственная из неживых обитателей Крепости, кто появлялся снаружи, за стенами, облюбовав колодец и заросли у ограды.

Почему? Кто её знает.

Может, любила небо – теперь не спросишь. Духи не разговаривали. Они передавали послания через знаки и образы, как немые.

Ёршик говорил, что плеснявка страшная. Скрюченная и с гнилым ртом. Когти, как у птицы, и хребет выпирает. Её видел только он – прошлой весной, когда птичьи гнёзда облепили стены Крепости.

За водой стали посылать Горчака, но тот приносил муть на дне ведра, пожимая плечами. Стали думать, не рыть ли новый колодец, и если рыть, то где.

Сом ошибся: отнёс не тот якорь. Подумал, что если она показывается только Ёршику, стало быть, на сына похож. Но нет, фотографию десятилетнего мальчугана вернул обратно ветер. Потом был шторм: лёжа в кроватях, они слушали, как ярилась гроза, налетевшая с моря, а наутро Малой увидел на земле гнездо. Птенцы погибли. Взрослые ласточки улетели. Ёршик возьми да и отнеси то, что осталось, к колодцу.

Договорился чудом, без слов.

В тот день плеснявка пропала, а Сом запоздало вспомнил о броши.

Он опускает крышку коробки. Если не здесь, то где?

Это может значить только одно: в Сомовых вещах кто-то рылся. Переступал порог без разрешения. Нарушил кодекс.

У каждого в Братстве есть права: право на голос и неприкосновенность имущества.

Все смеялись, когда он записывал эти пункты. Конечно, мол, руки прочь от добытого честным трудом!.. Не все из членов Братства умели читать, и уж конечно под рукой не нашлось печати, чтобы заверить документ. Они просто позволили ему «маленькую дурь, как у всех», пообещав соблюдать кодекс, написанный от руки карандашом.

Карп поклялся первым, плюнув на ладонь и протянув руку.

«Фу!» – выдохнул Ёршик. Но тоже плюнул. За первым рукопожатием последовали другие, пока круг не замкнулся.

Умбра плевать не стала, но по очереди обняла каждого. Ската – последним.

«Ну всё, камрады, – весело заключил Карп, – мы с вами повязаны судьбою. Кодексом!.. Всё по-серьёзному. Отныне объявляю стул у окна моим».

Никто не возражал.

Стул развалился под Карпом на вторую неделю.

Обещание не нарушали до сегодняшнего дня. Спорили из-за дележа добычи, и до драк доходило – обычное дело, – но чтобы втихую, не спросив…

А ключ? Он ведь не снимал его с шеи. Всегда при себе.

Створка хлопает о дверной косяк. Сом сбегает по лестнице во двор.

– Где Малой?

– Пошёл на берег, к коряге своей драгоценной. – Карп пожимает плечами. Горчак делает вид, что дремлет. Уха в котле дымится. – Сказал, надо сети проверить. Тайник у него там, дураку понятно.

Сом кивает. Не дурак.

У Верёвочного братства много схронов. Почти все они находятся за пределами Крепости, по ту сторону кованой ограды, где не рыщут чужаки. Место за протокой глухое, вдали от городских улиц и жандармов: даже от Латунного квартала, окоёма Внешнего круга, придётся долго шагать. Дорога до госпиталя, укрытая щебнем, за годы развалилась, просела в середине, ушла под воду змеиным брюхом. Надо знать тропу, чтобы не зайти в болото на радость трясине.

Но пиявок ноги кормят; настырные они. За два года возвращались не раз: хотели поселиться в западном крыле, а когда не вышло – попытались договориться. Обмен предлагали. Тряпьё лежалое и рухлядь, которой везде полно. Уж на что не оскудеет Клиф, так это на доски и обрывки цепей: все подвесные мосты в городе сделаны из этого добра.

А сделка – любая – должна быть выгодна обеим сторонам.

«Чепуха на рыбьем жире», – отмахнулся на совете Карп. Горчак только хмыкнул. Скат покачал головой. Всё было решено.

Сом не просил бы их проголосовать, не будь у пиявок с собой ребёнка. Остроглазый мальчуган, младше Ёршика на пару лет, жался к боку худой девицы – наверняка сестры. Переминался с ноги на ногу, слизывал снежинки с обветренных, покрытых болячками губ. Когда уходили, схватился за камень и бросил. Понял, что не пустят.

Камешек не долетел. Упал у Сомова ботинка. Но взгляд мальчишки запомнился: хорошо знакомая злость.

Сом знал, что на следующий день Умбра ходила в город; унесла под мышкой тёплый свёрток. Должно быть, искала бродяжку с братом – и нашла. В Крепость вернулась с пустыми руками. Она не рассказывала, он не спрашивал. Верил, что общее решение было правильным: пустишь одних, следом явятся другие. Где дюжина, там и сотня.

Сначала пиявок остерегались, искали отходные пути. Ждали, что те приведут жандармов – сдадут Братство за десяток медных холов. Но нет, то ли смирились, отыскав другое место, то ли у гиен, прозванных так за пятнистые мундиры и бляшки-клыки на погонах, нашлись заботы поважнее: Клиф – не мирный город, в нём всякое случается. Карманные кражи, драки, убийства, эпидемии… Всего не перечислить.

От колодца до ограды – рукой подать. Оголовок³ стоит на месте, которое называют Заплатой: когда госпиталь обносили чугунным забором, что-то не сошлось в расчётах, и угол остался пустым. Ни ворота, ни калитка здесь были не нужны; пришлось заделать простой металлической сеткой, которая до сих пор смотрится, как если бы кусок мешковины пришили к свадебному платью.

Вокруг – заросли бузины и безымянных сорняков. Сухие стебли бьют по коленям, репейные колючки цепляются за штанины. Колодец половинчатый: с северной, городской, стороны камни покрыты лишайником, а с южной, обращенной к морю, – чисты и серы.

Сом подходит и решительно ставит ведро. Плеснявки нет. Только на крышке, отодвинутой в сторону, лежит мёртвая птица размером чуть меньше ладони, с переливчато-синими крыльями и раздвоенным хвостом.

– И что это значит? – Сом не ждёт, что ему ответят, но спрашивает громко. Твёрдо. – Чего ты хочешь?

Тишина. Холод. Осенний, стылый, будто лето осознало, как сильно задержалось, и решило умереть сейчас – в этот самый миг.

Мурашки бегут от шеи к затылку: под кожей ютится тревога. Недобрый знак.

– Эй! – долетает от Крепости голос Ёршика. – Вставайте! Там такое!..

Вернулся, предатель. Стащил ведь ключ! Умудрился как-то. Ещё год назад его ловили за руку, говоря, что не готов. Что рано идти на дело с остальными. Но уже тогда стало ясно: толк будет. Неугомонный, любопытный, но при этом глазастый и смекалистый Ёршик умел терпеть, – и дождался. Карп первым из братьев согласился взять его в напарники.

Но только не Сом. Сегодня он мог бы похвалить Малого, хлопнуть по плечу как равного, но нет… Соберутся вечером, проголосуют, когда вернётся Скат.

Оглянувшись, Сом достаёт из кармана носовой платок и заворачивает в него птицу. Тело мягкое, остывшее. Позвоночник сломан. Похоронят у стены – там, где было гнездо.

Ведро остаётся стоять на земле.

– Не томи. – Тон Карпа становится нетерпеливым. Тропа выводит Сома обратно, к полевой кухне, доживающей последние дни. – Где пожар?

– Не пожар! – Ёршик почти задыхается. Щёки горят от быстрого бега. – Вам туда, скорее!

– Давай-ка отдышись. Не части, пока язык не прикусил.

Даже Горчак поднимает голову, а потом стекает с горы ящиков целиком. От него пахнет соломой и гнилыми яблоками.

– Я на ходу расскажу! Ей помочь надо!

– Ей, значит? – Карп мигом веселеет и откладывает в сторону деревяшку. Взгляд сияет лукавством. – Никак, у Малого невеста появилась? Ну, веди, знакомь.

– Дурак! Вы же не слушаете.

– А ты не говоришь толком. – Сом повышает голос. На миг воцаряется молчание. Слышно, как булькает варево в котле и надрывается в небе чайка. – Если кто-то помер, считай, мы опоздали. А если нет…

– Жива она! Дышала… вроде. – Он тащит за собой Карпа, как маленькая вагонетка – тяжёлый паровоз.

– Вроде? Так то не девица, а никса из глубин, чудовище древнее. Притворяется живой, чтобы моряков топить, дивными песнями заманивает… – Карп говорит как по писаному, хотя и малограмотен. Зато умеет слушать – и слышать. Память у него отменная, как и талант жонглировать словами, подобно фокуснику. На каждый случай вспомнит легенду и даже не одну.

– Или ревера вай, – не унимается он. – Так тамерийцы зовут водяных демонов. На вид девчонка, а вместо ног – рыбий хвост. И водоросли на голове.

Ёршик передёргивает худыми плечами. Всё, что связано с народом та-мери, насылает на него суеверный ужас.

Вчетвером, огибая Крепость, они спускаются к кромке воды – туда, где береговая скала образует укромное место, напоминая сложенную полукругом ладонь. Она защищает от посторонних взглядов со стороны Клифа и оставляет вид на морской простор.

Одно время, прошлым летом, Ёршик забавлялся тем, что играл в одинокого выжившего, представляя, что остров Ржавых Цепей принадлежит только ему. Сначала затею поддержал Горчак, но тот был старше на три года, ему быстро надоело, а для Малого берег стал своим.

– Так что насчёт хвоста?

– Нет у неё никакого хвоста!

– Под юбку заглядывал?

– Или юбки тоже нет? – В разговор вступает Горчак.

– Издеваетесь?

– Пытаемся понять.

– Оценить возможную опасность.

Братья беззлобно потешаются, но Сом-то видит, как сжимаются кулаки Малого.

Он вспоминает про ключ и послание плеснявки. Птичий труп лежит в кармане. К этому они ещё вернутся, но сперва – взглянут на никсу.

На берегу – узоры из водорослей, выплюнутых приливом. Обрывки рыболовных сетей и щепы от досок; треснувшие раковины, глядящие в небо перламутровым зевом. Всевозможный мусор и гниль.

И она. Никса.

Лежит на боку в позе спящей, подтянув колени к животу; плечо ходит вверх и вниз. Дышит.

Хвоста действительно нет, чешуи тоже. Волосы вполне человеческие: волны тёмных прядей, припорошенных песчаной пылью, закрывают лицо.

Ёршик, всю дорогу подгонявший братьев, замолкает, будто воды в рот набрал. Только пальцем показывает. Вот, мол, находка, а что с ней делать – решайте сами.

Карп и Горчак переглядываются. Оба замирают в нескольких шагах, и только Сом обходит лежащую к ним спиной фигурку. Садится на корточки рядом. Чуть подумав, снимает через голову рубаху, поводит лопатками под растянутой и посеревшей от времени майкой, укрывает никсу. Проснётся – перепугается. Заорёт на всю округу. Девчонки, они такие. Даже выброшенные на берег незнамо откуда.

Сом с усилием сглатывает. Отводит взгляд от изгиба бёдра и выступающих под смуглой кожей рёбер, от тонкой изящной ладони, прижатой к груди. Там, между ключицами, поблескивает что-то маленькое. Драгоценный камень? Нет, жемчужина необычайно алого цвета.

Он осторожно убирает прядь волос с веснушчатой щеки. Надо же, раньше ему только среди рыжих попадались «в крапинку», а у некоторых при всём пламени шевелюры веснушек не было вовсе.

Ресницы дрожат. От прикосновения никса сжимается в комок, словно стремясь защититься… или уберечь сокровище у себя на шее.

– Чего замер? – хмыкает Карп. – Буди уже.

Горчак усмехается:

– Не боитесь ведьмы? Она же полукровка та-мери. Глядите, какая тёмная!.. Нашлёт проклятье за то, что потревожили.

– Ну не-ет, – жалобным шёпотом тянет Ёршик. – Я на такое не согласен. Не хочу! Пускай лучше дочка какого-нибудь генерал-губернатора, чтобы награду дали.

– Дурень, – заключает Горчак. – Его дочки на Окраинных островах не валяются. Да и не больно похожа.

– Будто ты видел!

– Может, внебрачная?

– Надо же, какие слова вспомнил. Вот если бы…

Тонкий вскрик. Спорщики затихают. Все трое оборачиваются к Сому, который от неожиданности падает коленями на песок. Потянувшись к жемчужине, он получает удар по носу, а затем и в плечо.

Большие карие глаза распахиваются: девушка приходит в себя. Садится рывком и, отшатнувшись, прижимает к груди грубую ткань. Взгляд растерянный, но страха в нём нет. Она оглядывается через плечо и видит мальчишек. Изучает их лица, больше не делая попыток закричать. Ни одного вопроса не слетает с её губ, только молчаливое любопытство расходится волнами.

– Надень. – Сом первым возвращает самообладание и поднимается на ноги. Кивает на рубашку, которая щуплой тамерийке сойдёт за платье. Хотя бы перестанет смущать остальных. – Тебя как зовут? Я Сом. Это мои братья. Ты понимаешь имперский?

Она моргает. На миг чёрные брови взлетают, затем сходятся у переносицы, словно никса учится владеть собственным телом. Опускает взгляд и находит горловину. Просовывает руки в рукава. Мальчишки выдыхают разом: по крайней мере, она соображает. И больше не голая.

– Откуда ты? – Сом говорит мягко. Старается показать, что он не враг.

Кем бы ни была незнакомка – вряд ли демоном или водным духом, – она выглядит ровесницей Умбры. На год или два младше Сома.

– Из моря? – размыкаются покрытые солью губы. Голос не звонкий по-девичьи, а неожиданно взрослый. Может, охрипла, воды наглоталась…

– Это вопрос?

– Я не… знаю.

Горчак присвистывает.

– У неё память отшибло.

– Теперь точно не видать награды.

– Да какой там!..

Все трое переминаются поодаль. Сом прикидывает варианты.

– Та-ак, – протягивает он, почесав кончик носа, как делает всегда, строя очередной план перед уловом.

Под носом красуется тонкий порез: старая бритва затупилась, а за новой надо шагать в город, через карантинную заставу. Вернее, подземными тропами, в обход патрулей. Будучи лидером, Сом предпочитает не рисковать лишний раз.

– Вы трое, – он машет рукой, – ступайте-ка в Крепость. Приготовьте койку Умбры… – взгляд Сома на миг темнеет, – и чай. Про котёл не забудьте! – добавляет он, пытаясь вспомнить, какие травы остались в жестяных банках, хранящихся в буфете.

Порыв ветра заставляет вздрогнуть. Если погода портится, надо спешить: проверить схроны, подлатать выходы, но сначала…

– Вставай. – Он протягивает никсе руку.

Она одёргивает подол рубахи. Отталкивается ладонью от песка и поднимается на ноги, слегка покачнувшись. Сом шагает вперёд, чтобы поймать, если начнёт падать – вдруг у неё что сломано, тогда придётся на руках тащить, – но нет, тамерийка делает шаг. Потом ещё один, так неуклюже и одновременно грациозно, как тонконогий оленёнок. Встряхивает волосами, пытаясь избавиться от песка. Вскидывает голову, глядя на мальчишек.

– Ну, чего встали? Оглохли? – Сом подгоняет братьев, иначе не пошевелятся.

Судя по лицу Горчака, тот собирается отпустить едкую шутку. Понятно, какого толка. Сом красноречиво показывает кулак. Над Ёршиком пусть потешается – до тех пор, пока не переходит границу, – а над ним не посмеет. И так разбаловал младших, скоро на шею сядут.

– Сом, – произносит она, будто пробуя имя на вкус. Получается забавно, с шипящей долгой «с» и почти проглоченной «м» на конце.

Он кивает, провожая взглядом парней. Ёршик оглядывается через плечо: хочет остаться, но Сом не дурак. Братья могут думать что захотят; он объяснит им позже, если внезапная находка окажется девчонкой из плоти и крови и никем больше.

Тревога селится между рёбрами с того момента, как он впервые её касается. Такое бывает, когда инстинкты настойчиво кричат, предупреждая об опасности, заставляя в нужный момент «подсекать» во время улова на городских площадях, чтобы остаться незамеченным.

Сейчас чувство притуплено, но скользкий ком ворочается в животе. «Доверяй кишкам, камрад, – говорит в таких случаях Карп, – если сводит от голода – ешь, если от страха – делай ноги».

Что делать с никсой, Сом пока не знает.

– Так ты не помнишь ничего? Кто ты, как здесь оказалась?..

– Я помню… кое-что. – Она ступает осторожно, перекатываясь с пятки на носок, обходя выброшенные морем коряги и осколки раковин. – Была буря, и там… – незнакомка обрывает себя на полуслове, – я осталась одна.

Её имперский выговор звучит необычно. Тамерийка тянет гласные и съедает окончания. Помимо сомнений Сом улавливает горечь: она помнит и в то же время не желает помнить. Прячет внутри то, что стоило бы отпустить на волю. Знакомая манера.

Сом не впервые принимает в Братство новичков. Он знает, каково это. Девчонка придёт в себя, пообвыкнется и, кто знает, вдруг начнёт болтать без умолку, говоря о прежней жизни. А если захочет – уйдёт. Сом никого не держит насильно, но за никсу чувствует себя в ответе, несмотря на тревогу.

– Ты была на корабле? С кем-то из родных?

Далеко же её забросило!.. Ни пассажирские, ни грузовые суда не заходят в порт Клифа уже три недели, и никто не может ответить, сколько продлится карантин. Миножья хворь охватила бо́льшую часть кварталов; мосты, соединяющие Внутренний и Внешний круги, развели, чтобы зараза не распространилась дальше.

Шагая по левую руку от никсы, он бросает на неё быстрые оценивающие взгляды. На богачку новая знакомая не похожа. Во-первых, оттенок кожи. Горчак был прав: слишком смуглая. Не тёмная, как у кочевников, но всё же. Волосы падают густыми кудрями до лопаток. Вся тонкая, изящная, как статуэтка древней богини из китовой кости, но при этом на руках и ногах отчётливо видны мышцы. Хорошая бегунья. Или пловчиха – опытная охотница за жемчугом, – потому и выжила, не утонула в шторм.

Отчего-то Сому кажется, что найдёнка ближе к ним по духу, чем к кому-то ещё. Найди её рыбаки, сдали бы жандармам, а те кормить и греть просто так не станут. Все гиены были для братьев врагами, независимо от должности и поста. Хотя тем, на чьи плечи легла охрана Внешних кварталов, можно только посочувствовать.

– Не корабль, – говорит она после долгого молчания, – а плот. Плавучий дом.

Сердце на мгновение замирает.

Значит, она всё-таки из кочевников – странствующих та-мери, которых колонисты выгнали с родных земель. То-то Ёршик обрадуется!

Ходят легенды, будто миножья хворь родилась на острове Летнего Дождя. Давным-давно проклятие тамерийских колдунов настигло первых поселенцев и разнеслось дальше, пока не заняло половину островов доминиона⁴. Говорили, имперские врачи бились над созданием лекарства, но безуспешно. Рано или поздно проклятие «просыпалось» снова.

Чепуха на рыбьем жире, считает Сом. Про Окраинную Цепь в столице не думали. Ни тогда, ни сейчас. Они тут сами по себе: если повезёт, выживут.

– Никто не выжил, – эхом на его мысли откликается Никса.

– У тебя есть имя?

– Было, – отвечает она. – Нура.

– Что оно значит?

Он подаёт ей руку, помогая перебраться через насыпь камней. Узкая прохладная ладонь лишена девичьей мягкости. Сом сглатывает. Вроде вышел из возраста Горчака, когда на языке вертятся остроты, а самого бросает в дрожь при виде девицы. Сом старше остальных и видел разных девушек: на улицах, в питейных домах…

– А должно? Или может не значить?

Она глядит прямо, и Сом неожиданно для себя смущается.

– Я просто подумал…

– Твоё имя не настоящее. Не речная рыба с усами.

Он фыркает. Будь на её месте кто-то другой, Сом бы рассмеялся или дал подзатыльник – в качестве воспитательной меры, – но из уст чужачки простая вещь звучит обидно. Он выпускает её руку и сжимает кулаки. До Крепости ведёт ровная тропа между песчаных дюн: гостья не споткнётся.

– Не всем дают имя при рождении. Некоторые выбирают сами.

Он больше не смотрит на неё – до самой ограды. Идёт впереди, не оглядываясь, только слышит, как она ускоряет шаг.

Сом не наказывает за брошенную фразу, скорее пытается понять, как вести себя со спутницей и что делать дальше. Оставить в Братстве? Или проводить в Клиф? Кому она нужна в гибнущем городе… А им? Станет удачей или обузой? Если план Братьев сработает и всё сложится как надо, к Полуночи⁵ они покинут остров Ржавых Цепей и отправятся в Ядро – центральные острова доминиона, – как и мечтали. Пригодится ли им тамерийка в путешествии, вот что важно.

В любом случае, Сом не решает в одиночку. Братья проголосуют, как всегда. Скажут, по нраву ли им новая сестра.

СТРАНИЦА ВТОРАЯ. Суд

20 день Заката, 299 г. от ВП

Острова Ржавых Цепей, Крепость

«Шторм идёт за тобой…»

Она моргает, прогоняя образ Сатофи и его последние слова.

Та, кого в прежней жизни звали Нурой, шагает за проводником, по щиколотку увязая в каше из песка и водорослей, оглядываясь на полоску моря, туда, где волны лижут низкие пенистые облака. Ей кажется, что даже здесь, на суше, она не в безопасности. И никто рядом с ней.

Нуре отмерен срок, а потом всё повторится.

Долговязый Сом прибавляет шаг; она едва поспевает за ним, почти срываясь на бег, стараясь не упасть, когда влажные водоросли хватают за лодыжки. Он зря обиделся: в «рыбном» имени нет ничего плохого. Ныряя на глубину, Нура водила дружбу с самыми разными обитателями рифов: от ярких стаек гуппи до молочно-белых медуз и любопытных коньков. Под водой жил другой мир – опрокинутый, чуждый, пугающий глубинными тайнами и всё же прекрасный.

Нура помнит всё нечётко, смазано, будто в обмен на право жить шторм забрал часть воспоминаний и те поблёкли, растворились, как крапинки соли в тёмной воде. Море повсюду разное: где-то ласковое, тёплое, и лазурные воды позволяют заглянуть на дно, а где-то – неподъёмно-тяжёлое, как грозовые тучи на исходе лета. Плыть в таких водах – всё равно что продираться сквозь заросли колючек: мышцы ноют от усилия, а в голове – мерный шум и пустота…

– Как зовут этот остров?

Она догоняет проводника и теперь без труда, протянув руку, может коснуться его выступающих на широкой спине лопаток. Кожа у Сома бледная по сравнению с её собственной. Волосы – цвета песка. Не здешнего, который больше напоминает меловую пыль, а крупного и тёмного, который она видела раньше, на другой земле, у берега, чьё название смыло волнами.

– Куда ты ведёшь меня?

– Домой, – отвечает он сдержанно и сухо. – Ты на острове Ржавых Цепей, юго-восток Окраины.

– Ок… ра-и-ны? – Она спотыкается.

– Может, та-мери называют её по-другому. – Он поводит плечом. – Цепь удалённых островов Силт-Айлского доминиона, бывшей имперской колонии. Бездна мира.

Судя по тому, как ходят желваки, Сом хотел использовать другое слово, но сдержался.

– Есть ещё Ядро, если ты не в курсе. Пять центральных островов, которые расположены ближе к материку. Там теплее и жизнь лучше. Мы с парнями… – Он осёкся.

– Хотите быть там, – заканчивает она. – Значит, здесь плохо?

– Всегда было. – Сом по-прежнему смотрит мимо, но говорит свободнее.

Это похоже на игру: задавать вопросы друг другу и пытаться найти подсказки не в словах, а между. Например, в том, как он говорит, Нуре видится простота и рассудительность. Сом не стал при ней сквернословить, как наверняка привык в другой компании. Значит, уважает женщин. Хотя статус женщины надо заслужить, а она пока… просто Нура. Рыбёшка, выброшенная на берег, которой стоит подыскать другое имя.

– А теперь вот, – он указывает рукой на север, откуда доносится мерный звон, – в Клифе эпидемия. Говорят, много где. И сюда зараза добралась. Колокола звонят.

Он выглядит расстроенным.

Нура подмечает мимолётные жесты, изменения в голосе, в развороте плеч. Она не может объяснить словами. Просто чувствует ахуа нового знакомого: то, что имперцы называют характером или нравом. Она познаёт, наблюдая, как мудрецы наблюдают за объектами изучения, – пропускает через себя и отсеивает то, что может пригодиться, чтобы понять, с каким человеком свела её ка-тор.

Если Сом руководит группой мальчишек, называя их братьями, значит, к его словам прислушиваются. Значит, они могут помочь. Нура пока не знает как, но обязательно поймёт, если сумеет собрать разлетевшийся жемчуг воспоминаний. Пальцы невольно касаются подвески на груди: алая ту-нор – «капля жизни» – остаётся тёплой. Она приведёт хозяйку к ответам.

– Это и есть твой… дом?

Они поднимаются на холм. Из-за скалы, напоминающей ладонь со сложенными пальцами, показывается сооружение – двухэтажное, длинное, словно змея, с несколькими пристройками, покатой крышей и окнами, забранными сеткой. Каменные стены выкрашены в тёмно-красный цвет; краска местами облупилась, и серые пятна напоминают грибок. Без настоящей плесени тоже не обошлось: когда постройки находятся так близко к морю, она цветёт у дверных петель и ютится под крышами, деля пространство с жуками и ночными бабочками.

Нура мало знает о том, как строят белые люди: как они называют дома, в чём разница между ними и почему так высоко. Сатофи говорил, у них есть архитекторы – те, кто придумывают здания и оживляют их. Как плотники та-мери некогда оживили Плавучий дом. Разница в том, что кочевники не строят из камня, только из дерева. Для них не существует этажей; они не оскорбляют небо острыми башнями. Наоборот, чтут близость к земле.

– Наш, – поправляет Сом.

Она встречает его взгляд, прямой и с прищуром, которого раньше не было.

– Что, не нравится?

– Мне не с чем сравнивать.

Нура огибает стену Крепости, огромной, непонятной. Зачем столько пространства?.. Останавливается в нескольких шагах от двери, изучая дом пристально, гораздо внимательнее, чем человеческие лица.

Если приглядеться, заметно, что одна из стен идёт под уклоном. Над окном, затянутым мутной плёнкой вместо стекла, свил кружевное гнездо паук. На петлях – налёт из ржавчины. Боковая дверца пристройки хлопает, незапертая, на ветру. Изнутри доносится запах съестного.

Нура прислушивается к себе, пытаясь понять, насколько остро чувство пустоты под рёбрами. Терпимо. До тех пор, пока возможность утолить голод не оказалась так близка, она не думала о своих нуждах.

«Тот, кто обуздал желания тела, обуздает и страх».

– Ты чего?

Сом делает приглашающий жест. Глядит на гостью, не понимая, почему та замерла на месте, уставившись в пространство.

– Я… мы знакомимся.

– С кем? Ребята внутри.

– С ним, – Нура кивает на дом и тут же поправляет себя, – или с ней. Вы ведь её Крепостью зовёте. Я слышала. Иногда, прежде чем войти, нужно спросить разрешения. Так правильно. Вежливо.

То, что дома не могут ответить, не значит, что им нечего сказать.

Крепость одобрительно скрипит половицами, когда вслед за Сомом гостья входит в полутёмное пространство – коридор, ведущий в жилую часть. Туда, откуда доносятся голоса, о чём-то живо спорящие.

– Постой тут.

Нура натыкается на выброшенную вперёд Сомову руку. Послушно отступает. На чужой земле нужно следовать местным обычаям. Даже если не понимаешь, в чём они заключаются.

Сом скрывается в кухне. Нура вдыхает аромат еды. В носу свербит. Должно быть, дикий перец и что-то из пряных трав. Пищу, которую едят та-мери, редко признают колонисты, и наоборот. Исключения, конечно, есть – или Нуре нравится так думать. Это не воспоминание. Скорее, подспудная уверенность, как о том, что перец зовётся именно перцем, а солнце восходит на востоке.

Она придвигается к двери, склоняя голову, пытаясь уловить обрывки разговора. Самый младший из мальчишек звучит взволнованно. Те, что постарше, перебивают друг друга.

– Да не ведьма она!

– Почём знаешь?

– Сом, вразуми его. Ты же с ней шёл, ну! Скажи, опасна?

– Мухи не обидела. – Низкий и уверенный голос Сома выделяется среди остальных.

– А я о чём говорю!

– Пока, – отрубает, как острым лезвием.

Нура ёжится. Ей не доверяют, оттого и попросили остаться за дверью.

Она оглядывается. Можно уйти из Крепости прямо сейчас – направиться к городу, благо, дорогу она представляет: глядя по сторонам во время пути, подметила, как меняется мир за холмами. Там лежит неизвестность, но здесь не лучше…

Если развернётся и уйдёт, что дальше? Остановит её кто-нибудь, станет догонять?..

Когда Нура поворачивается к наружной двери, внутренняя распахивается, и Сом втягивает её за локоть. В тесной кухне царит полумрак. Пылинки кружатся, опускаясь на лужицы из света под окном. Грубо сколоченный стол завален всевозможной утварью и посудой. Нура улавливает запах чего-то кислого, но молчит. Чужой дом – чужие порядки.

Она обводит взглядом братьев, которых уже видела на берегу. Сом по очереди представляет:

– Это Карп.

Великан со светлыми кудрями подмигивает. Он самый высокий из них и почти касается теменем потолочной балки. Сутулится едва заметно. Улыбка – как говорят имперцы, до ушей. Только орехово-зелёные глаза не смеются.

– Мон Карпаччо к вашим услугам! – Он отвешивает шутливый поклон. Все остальные закатывают глаза.

– Не слушай его.

– Он даже не знает, что это такое.

– Позвольте!.. Как это не знаю? Моё полное имя, конечно! Они просто завидуют, – гневный тон сменяется доверительным шёпотом, – у меня в роду были аристократы.

– Врёт, – вздыхает самый младший.

– Как дышит, – подтверждает длинноносый.

Сом поводит плечом.

– Это Горчак, – кивает на носатого. Щуплого, невысокого, лет четырнадцати на вид, с широкими скулами и цепким взглядом. Нестриженые тёмные пряди падают на лоб. В то время как Карп строит из себя весельчака, Горчак не старается вовсе. Он молчит, но в усмешке кроется что-то плутовское. Нура в целом не испытывает доверия к белым людям, а с этим, думает она, надо держать ухо востро.

– И Ёршик.

Сом опускает ладонь на плечо младшего, когда тот резво шагает вперёд. Блестят ясные голубые глаза.

– Это я тебя нашёл! И позвал остальных.

Нура поджимает пальцы ног. Всю жизнь она ходила босиком, но сейчас ощущает, как сквозняк обнимает колени. Вспоминает, что одета в короткую рубаху с чужого плеча, и сжимается под взглядами.

В мерцающей тишине пылинки порхают от одного окна к другому.

Наверное, стоит поблагодарить за помощь. Сказать, что она рада знакомству. Это самое простое, не зависящее от языка и культуры, но почему-то Нура медлит.

– Ёрш, покажи ей спальню Умбры, – говорит Сом после паузы.

Карп с Горчаком переглядываются. Носатый задумчиво закусывает щёку; на Нуру он больше не смотрит.

– Уверен? Сейчас ведь Скат придёт…

– И что? – Несмотря на ровный, даже безразличный тон, на лбу Сома пролегает морщина. – Что он сделает? Проголосует против? Соберёмся за столом – обсудим. Не ходить же ей так.

Нура вздрагивает от прикосновения. Оказывается, это Ёрш взял её за руку тёплой ладошкой, слегка липкой, пахнущей смолой.

– Пойдём.

Они идут наверх. Нуре не нравятся лестницы и высокие кровати. Та-мери всегда спят на досках Плавучего дома или на земле, если приходится сойти на берег. Чем выше от земли, тем тревожнее. Будто с корнем выдирают.

Она делает вдох. Касается ладонью стены. Слушает. Чувствует, как дом настороженно наблюдает за гостьей, хоть и не выказывает враждебности. Крепость принимает её приветствие, но остаётся холодной.

– Сом говорит, Её сердце стучит глубоко… там, за кирпичной стеной, – показывает Ёршик на змеящуюся трещину, уходящую в зев полутёмного коридора. – Но тебе лучше не трогать. Пока.

По обе стороны виднеются двери: Нура приглядывается, желая разобрать символы на створках. На каждой что-то изображено. На последней – цветочная кисть.

– Тут свободно. – Ёршик проходит в комнату. Скрипит дверцами платяного шкафа.

Нура долго вспоминает слово на имперском, вылетевшее из головы, – «гардероб». Ещё одна вещь, которой кочевники не пользуются, храня вещи в плетёных коробах. Да и вещей у них мало – по пальцам пересчитать. Амулетов и украшений, носимых на теле, гораздо больше, чем одежды.

– У вас есть… сестра? – спрашивает она негромко, наблюдая, как из-под вороха простыней мальчик извлекает платье тёмно-зелёного цвета, с пуговицами на груди и жёстким воротником. Протягивает ей и отворачивается.

– Была, – отвечает он серьёзно, по-взрослому. – Может, до сих пор есть. Переодевайся, я не буду подглядывать.

Нура пожимает плечами. Они видели её на берегу, так зачем стыдиться? Она относится к своему телу легко: это просто дом, временное пристанище души, – и потому не испытывает беспокойства. Если чужаки смотрят – пусть, ей не жалко. До тех пор, пока её дом не желают разрушить.

– Ка-нуй те ми, – говорит она.

– Что это значит?

– Что я тебя благодарю. «Большое спасибо» на языке та-мери.

Она стягивает Сомову рубашку и ныряет в зелёные рукава. Юбка струится по ногам. Непривычное ощущение, слегка щекотное. Пуговицы цепляются за волосы, и Нура охает.

– Ты чего?

– У вас есть… – она вспоминает слово, – гребень?

– Наверное, – тянет Ёршик и садится на корточки рядом с сундуком. Щёлкает медный замок, шуршат ткани

Нура расправляет воротник и затягивает пояс потуже. Платье широко в груди, а край юбки почти касается щикотолок. Только сейчас она видит, что оставляет песчинки на дощатом полу.

– Других башмаков у неё нет, только эти… – Ёрш отряхивает поношенные туфли. Змейки шнурков сплелись узлами.

– Я пока так. Мне удобнее.

Обуть ботинки для неё – всё равно что мешок на голову надеть и позволить себе задохнуться. Или язык отрезать. Та-мери говорят стопами с землёй и слушают её песни, шёпот, наставления. Без этого дико. Страшно. Одиноко.

Он кивает, мол, как хочешь. Протягивает костяной гребень и небольшое зеркальце, покрытое сетью царапин. Нура хмурится едва заметно. В племени «твёрдая вода» ценилась дорого: её меняли у белых путешественников; кусочками зеркал украшали ритуальные пояса и жемчужные тики невест в день свадьбы. Хотя у оседлых та-мери стекло было под запретом. Те верили, что оно открывает двери между миром живых и Реин-ги – страной духов, откуда приходят демоны, крадущие облик.

Из-под паутины трещин на неё смотрят большие тёмные глаза. Нура смахивает пылинки с ресниц и проводит ладонью по щеке. Простой успокаивающий жест, словно она хочет удостовериться: злой демон не похитил отражение – это всё ещё она, Нура из Плавучей обители, дома, которого больше нет.

Теперь ей надо выжить на чужом острове, чтобы вернуться и разыскать соседние племена. Нуре понадобится любая помощь, если она хочет покинуть Окраину, как назвал это место Сом. Помогут ли братья – вот что беспокоит. Она знает, бескорыстных людей на свете немного: прежде чем просить, нужно что-то предложить взамен, но у Нуры ничего нет. Она не ведает, в каком направлении идти. Только голоса всплывают в памяти…

Снизу доносится шум.

– Скат пришёл, – поясняет Ёршик.

– А он… – Нура теряет слова и гребень. Поднимает брови, надеясь, что младший из братьев догадается, о чём она хочет спросить.

– Не бойся, он не злой. Резкий иногда, но мы бы загнулись без него.

– Он старший?

– Они с Сомом, это самое… ну, ровесники. Но Сом главный. Он нас собрал и отвоевал Крепость. И вообще – умный.

В голосе звучит уважение с ноткой гордости: так мог бы говорить младший брат о старшем, связывай их кровная нить. Нет ничего важнее крови, так говорят кочевники. Нет ничего больше семьи.

Без семьи ты никто, та’хи-май, «отрезанный палец». Именно так себя чувствует Нура. Стоило ли выходить живой из шторма, чтобы остаться одной?

Она делает глубокий вдох и прячет под воротом платья жемчужину – всё, что связывает её с прошлым и будущим, по словам ведьмы те-макуту.

Приглушённые голоса становятся громче. Что-то грохает. Нура замирает, обращаясь в слух.

– То есть просто взял и привёл?

– Да погоди ты.

– Ёршик её нашёл, эту никсу.

– И что?! Вы теперь всех без разбору в Крепость тащите? Пустое место глаза мозолит?

– Сядь. – Одно слово, брошенное Сомом, звучит как приказ.

Ёршик перегибается через перила, машет Нуре рукой, а затем скатывается вниз. Она осторожно нащупывает ступеньки босыми ступнями. Сквозняк целует пальцы.

– Нура, – зовёт Сом, – войди, пожалуйста.

Она перекидывает за спину недоплетённую косу и оправляет подол. Ещё недавно ей в голову не приходило, что станет подстраиваться под чужие правила, а вот же…

«Мир говорит с нами, – голос Сатофи призрачен и тих, – порой вкрадчиво, а иногда во всю мощь. Он может советовать, а может приказывать. Мудрый да прислушается».

В кухне ждут пятеро братьев.

Взгляд, встретивший Нуру, полон гнева и неприязни, будто она в чём-то виновата.

Скат сидит у окна, скрестив на груди руки. Он одет в чёрное: капюшон куртки и впрямь напоминает морского ската, опустившего плавники на плечи. Угольные волосы собраны в хвост на затылке. Запястья украшают широкие плетёные браслеты, а шею с левой стороны – чернильный рисунок. В ухе поблескивает медная серьга. Смуглая кожа, немногим светлее, чем у Нуры, выделяет его среди братьев. На сведённых от недовольства скулах ходят желваки.

Скат молчит.

Нура дышит глубоко. Сатофи говорил, у богатых имперцев есть особые клетки – аквариумы, – в которых они держат редких рыб, чтобы наблюдать за ними через стекло. Быть такой рыбой она не желает.

– Кауа э'тиро, – произносит она отчётливо.

«Не смотри на меня».

Нура сама не знает, почему переходит на родной язык, но Скат неожиданно легко отвечает:

– Ахау ма.

Только оседлые та-мери с восточных островов так выговаривают певчие⁶ звуки.

«Заставь меня». Без вызова или насмешки, но во взгляде тлеют угли. Его лицо меняется, когда Скат замечает подвеску на шее Нуры. Долго, очень долго он не может оторвать взгляд от жемчужины.

Нура сдерживает вдох и едва не накрывает амулет ладонью, чувствуя внезапный огонь между ключицами.

Карп присвистывает. Он единственный из братьев стоит, опершись локтем о притолоку, и покусывает щепку, которую от изумления роняет изо рта.

– Так вы, ребята, теперь без нас можете чирикать? Требую перевода немедленно! – Он поднимает руку. – Кто ещё?

Шутника не поддерживают. Горчак сосредоточенно вытирает стакан. Ёршик опускается прямо на пол, на подстеленную рогожу, в ожидании, что решат старшие.

Сидящий во главе стола Сом подаётся вперёд.

– Повтори, что сказал. На имперском.

Лицо Ската не меняется.

– Рад знакомству, говорю.

Глава братства переводит взгляд на Нуру. Она, чуть помедлив, кивает:

– Всё так.

Карп хлопает в ладоши.

– Ну, раз так!.. – Он широким жестом двигает табурет. – Прошу к столу, мона. Есть, правда, нечего, мы разлили Сомову похлёбку, пока тащили котёл. Скажу в оправдание: это Малой виноват.

– А чего сразу я?!

– А кто под ноги лез?

– Подтверждаю, – вставляет Горчак.

– Замолчите. – Сом устало трёт глаза. – Мы ещё не проголосовали.

Карп фыркает:

– А надо? И так всё понятно.

– Наш друг решил за всех, – холодно чеканит Скат.

Они с Карпом напоминают вспыхнувший огонь и острый лёд, о края которого можно порезаться при неосторожном касании, – две противоположности.

– Каждый решает за себя, – говорит Сом, – и каждый будет услышан. Это правило, на котором держится Братство. Давайте не будем наступать друг другу на горло. Высказывайтесь по очереди. – Он переводит взгляд на Нуру. – Не стой, мы не в суде. Никто из нас тебе не угрожает, но для начала… Мы хотим услышать твою историю. Справедливо?

– Да.

Она садится на табурет, придвинутый Карпом. Тонкие пальцы бегут по складкам на платье, расправляя ткань. Пятеро чужаков кажутся такими разными: кто-то глядит на неё испытывающе, кто-то – с любопытством или сочувствием, как маленький Ёршик. Он почему-то вызывает самое тёплое чувство, не только из-за возраста.

«Это я тебя нашёл!»

– Был шторм. Тайо'не… «Большие волны», – начинает она, подбирая слова.

Заплатить историей – меньшее, что может Нура, и всё-таки описать правду можно по-разному. Скажи трём людям слово «вода»: один представит дождь, другой – зеркальный пруд со звёздами кувшинок, а третий – морской прибой. Кто из них прав?..

– Вы знаете про остров Первого Огня?

Братья обмениваются взглядами.

Скат поясняет:

– Хвост Цепи. Первые колонисты не добрались туда из-за хвори, а для та-мери это место – вроде святыни. Они проходят посвящение у подножия вулкана.

– Но это же бред, – усмехается Горчак. – Слишком далеко, чтобы её выбросило к нам. Любой бы утонул.

– Продолжай.

Сом делает жест, чтобы другие не перебивали, однако Нура отвлекается сама:

– Я могу спросить?

– Спрашивай.

– Ты полукровка? – Она смотрит на Ската, не моргая. – Я хочу понять, откуда ты знаешь наш язык. Если ты связан с племенем…

– То что? – Карие глаза хищно щурятся. – Договаривай.

Зря она спросила. Свой не воспринял бы её враждебно. Все та-мери – семья, нет ничего важнее.

– Может, ты показал бы дорогу… отвёл меня к ним, – заканчивает Нура севшим голосом.

Скат хмыкает, накидывая капюшон.

– Найди себе другое платье.

Он бросает на стол позолоченный кругляш – должно быть, медальон, состоящий из двух половинок – и несколько медных холов, обращаясь к Сому:

– Улов за сегодня невелик. Я голосую против, а вы можете играть в Рассветных братьев. Я буду на Маяке до завтра, разведаю обстановку – дам знать.

Сом окидывает его тяжёлым взглядом.

– Выйдем на пару слов.

Вместе со сквозняком в Крепость рвётся запах жухлой травы и соли. Хлопает дверь. Снаружи окончательно стемнело, и Скат растворяется в ночи.

Интересно, что он Сом сказал ему напоследок?

– Ну да ладно, – Карп оттягивает воротник, – глотнём свежего воздуха, а то душно стало. Скат не из ваших, мона Веснушка, не переживай. Он родом из солнечной Талифы, города Янтарных Песков, тысячи колодцев, портовых дев и щипачей. Выучил язык, мотаясь за хозяином: тот плавал по свету в поисках сокровищ – научных открытий, как он врал имперским властям. На тамерийскую культуру ему было сра… сразу и решительно всё равно. – Делая вид, что поперхнулся, Карп кашляет в кулак. – История умалчивает, сколько храмов они разграбили к югу от Ядра, но помер хозяин от лихорадки, когда наш друже был слегка постарше Ёршика. Так всё было, компадре?

– Примерно, – отзывается вернувшийся Сом. – У него нет связи с племенами. Да и, по-честному, ни у кого из нас нет. Карантин отрезал Клиф от Ядра, то есть «сердца» доминиона, я упоминал по пути.

– Я не совсем понимаю… – Нура пытается сладить с потоком услышанного, но истощённое тело противится. Она будто стоит у подножия водопада, и струи бьют по макушке не переставая.

Горчак вдруг поднимается с места, наливает в протёртый до скрипа стакан воду и протягивает Нуре.

– Карантин – это когда болеют. Все. Или многие, – поясняет он. – Власти запирают ворота, охраняют входы и выходы. Порт не принимает корабли, а жители сидят по домам. Во Внутреннем круге спокойно, хотя богатеи жалуются на то, что теряют деньги из-за вставшей торговли. Бедняки из Внешнего круга голодают. Мародёры наживаются как могут. Жулики продают «лекарство» тем, кто верит. Монахи из Удела Боли молятся и бьют в колокол через двенадцать часов – голова от них пухнет. Короче, хаос и разруха.

– Хио ма, – шепчет Нура, – мне жаль. Я совсем не понимаю ваших порядков, но болезнь – всегда горе.

Она замечает, как Ёршик поднимается и выходит за дверь. Сом передаёт ему свёрток, извлечённый из кармана. Что под тряпицей, не разобрать.

Нура чувствует необъяснимую вину, но никак не может понять, за что именно. Будто своим появлением в Крепости она вскрыла рану, и оттуда хлынул гной. Может, не стоит расспрашивать сегодня: всё нужное придёт со временем.

– Да, – говорит Сом, – и всякий переживает горе по-разному. Не обижайся на Малого, он устал. Но хочет, чтобы ты осталась. Закончи историю, чтобы мы могли принять решение. Остальное – завтра. Всем нужно отдохнуть.

– Мне не на что обижаться, – она качает головой, – я здесь лишняя… Я понимаю. Если бы в племени оказался чужак, Сатофи захотел бы услышать его историю, прежде чем выделить место на плоту.

– Это ваш старейшина?

– Да.

– Он научил тебя языку? Ты говоришь почти без ошибок.

Нура кивает.

– Всему, что я знаю. Он самый мудрый из людей. Хотите – верьте, хотите – нет… – Она поводит плечами, настраиваясь на рассказ. – Он предупреждал меня в день испытания, что ничему нельзя верить. Река, бегущая через остров Первого Огня, соединяет два мира: наш и Реин-ги – там обитают демоны и духи. Я… – она спотыкается, хмурит брови, пытаясь восстановить по кусочкам свой путь, но воспоминание ускользает, как сон поутру. – Я прошла через лес и встретила те-макуту. Это ведьма, которая знает судьбы всех живущих. Она что-то сказала, а потом… – Нура сминает платье на коленях. – Земля дрогнула. Волны окатили берег, и с неба ринулся огонь.

Голос дрожит. Ей было страшно, очень страшно – не за себя, а за других, ведь она находится здесь, хотя и кажется, что первая душа Нуры осталась на острове.

– Я не помню… Не знаю, что стало с другими… где сейчас Плавучий дом.

Она даже в мыслях боится признать: их больше нет. Смешливых Джары и Ситы, красавицы Санаи, талантливых мастеров и сказочников, навигаторов и охотников за жемчугом… и Сатофи – тоже.

Он часто повторял, что в человеке заключён мир – необъятный, как море до самого дна. Для Нуры он был таким миром.

– Тебе повезло. – Горчак голосует первым. – То, что выжила, похоже на чудо. Я «за».

Он хлопает рукой по столу. Следом ложится ладонь Карпа, широкая, с несколькими шрамами на тыльной стороне: они тянутся багровыми полосами от костяшек до самого запястья.

– Вот это разговор, моны! Братство не бросает прекрасных дев в беде! – Он залпом осушает кружку. – Добро пожаловать, Веснушка. А впрочем, необязательно брать прозвище, если не хочешь. Это я так…

– Всё равно будет Никсой.

– И то верно.

– Правда, без хвоста.

– Да и зачем бы он? С двумя симпатичными ножками куда лучше.

– Добро пожаловать, – обрывает их Сом, поднимаясь из-за стола. – Половину сказанного можешь пропустить мимо ушей. Подумаем утром, что делать дальше. А пока… спи без страха. Если что-нибудь понадобится – разбудишь. Дай мне руку.

Он шагает к Нуре и завязывает вокруг её запястья шнурок: никаких украшений, просто кусок бечевы и двойной крепкий узел.

– Это символ Верёвочного Братства. Как я сказал, никто из нас тебе не угроза. В стенах Крепости ты под защитой.

Нура смотрит ему в лицо и опускает взгляд. Правда в том, что защиты нет. Нигде. Они сами сказали: город страдает от болезни, никто не покинет остров. Она заперта здесь.

– Ка-нуй. Спасибо.

– Там есть одна хитрость, пойдём покажу. – Голос Карпа звучит над головой. Резко обернувшись, Нура сталкивается с ним в дверном проёме. – Ох, это пустяки, подумаешь… В тесноте, да не в обиде, как говорят на севере империи. Тебе надо… ну, мыло? Что ещё положено барышням? Умывальник и клозет за кухней. Чулан тоже, но туда лучше не заглядывать. Вообще никогда.

Слова сыплются градом и отскакивают. Усталость накатывает комом тошноты, и Нура послушно следует за ним – снова на второй этаж. Стоит на пороге спальни, пока Карп двигает кровать, громыхая железной сеткой.

– Вот так. Дуть не будет. Столько раз заделывали щели, а всё равно… И небо видно, если на восток голову повернуть… – Он спохватывается и отходит, позволяя ей лечь.

Нура забирается под тонкое шерстяное одеяло – как есть, в чужой одежде.

«Найди себе другое платье».

Она вздрагивает, вспоминая черноту Скатовых глаз.

Кажется, Карп что-то говорит и она отвечает. Односложно, невпопад. Тогда шутник выходит и, плотно затворяя дверь, возвращается к братьям. Из коридора льётся жёлтый свет, но и он вскоре тает в грохоте гигантских волн, стоит только опустить веки…

СТРАНИЦА ТРЕТЬЯ. Маяк

20 день Заката, 299 г. от ВП

Окраина острова Ржавых Цепей, Маяк

Ненавистный город мигает огнями: с холма видно, как тесно жмутся друг к другу отблески во Внутреннем круге и как тонут во мраке бедные кварталы. Накануне в доках прогремело несколько взрывов, и ветер до сих пор доносит запах дыма. Клиф пахнет страхом и безысходностью. Скат завязывает концы капюшона, превращая его в лицевой платок, защищающий от пыли. В город ведёт не тоннель – крысиная нора, как он её называет. Ёршик бы с лёгкостью прошёл, а вот ему приходится потрудиться – оставить на плечах несколько синяков и ссадин, а потом долго кашлять и промывать глаза, чтобы не щипало от смрада.

Почти все тайные ходы, известные Братству, оказались перекрыты жандармами. «Никого не пускать, никого не выпускать» – звучал приказ, предельно ясный. При каждой мысли о пятнистых мундирах Ската захлёстывает волна гнева, поэтому он гонит воспоминания прочь. В узком лазе больно дышать, а злоба отнимает слишком много сил, забирая из груди воздух.

Последнее усилие – и он находит металлическую скобу. Всякий раз Скат молится, чтобы люк не запаяли и он сумел выбраться наверх. Без добычи они не протянут долго: рыба с приходом осени уйдёт от берега, и что останется? Только слизняков жрать – их на стенах Крепости навалом.

Подтянувшись, он упирается животом в медное кольцо и тут же оказывается на ногах.

Тишина. Патрулей не видно. Хотя… настоящей тишины в Клифе не бывает. Раньше по улицам бродили зазывалы, моряки распевали песни и хохотали девы из «Бирюзовой Лилии», гостеприимного дома моны Чиэры, в котором Скат бывал однажды. Он не рассказывал братьям обо всех встречах, но считал, что с бандой Змеевых сынов лучше поддерживать деловые отношения. Удильщики всегда имели товар: слухи и сплетни. Они извлекали новости, как фокусники – меченые карты из рукава, готовясь разыграть с пользой для себя.

О карантине Скат узнал одним из первых – благодаря им. Выменял добычу в Холодном доме, прежде чем залечь на дно. И всё-таки подвёл братьев.

Умбру подвёл.

Оглядываясь, он шагает к маяку. По левую сторону тянутся промышленные цеха, где даже среди ночи что-то лязгает и грохочет; сквозь трубы рвётся горький дым и снопы искр. По правую руку спят те, кто недавно кутил до утра. Боятся высунуть носы из-за дверей. Кутаются в иллюзию безопасности, как в насквозь дырявое, изъеденное молью одеяло.

Скат не судит. Он знает, что такое страх смерти, животный, сковывающий, заставляющий всё внутри цепенеть. Кто-то спасается бегством, кто-то бьёт в ответ, находя виноватых, но чаще люди просто замирают – в надежде, что обойдётся. Что их точно не затронет хворь…

Скат пережил её.

Пережил мастера Дьюра и то, что называли проклятием тамерийских руин. Всё это, казалось, было не с ним, в другой жизни – со смуглым мальчишкой по имени Сеох, который по утрам считал крикливых чаек. Чётное число – к добру, нечётное – к худу. У того мальчишки не было чернил под кожей и понимания, что он может без труда и угрызений совести убить человека.

Не одного – многих.

Он сворачивает раз, второй, выходит через подворотни на узкую тропку, что тянется вдоль берега, – к стоящему вдалеке маяку. Его круглый бок с дневной меткой светлеет на фоне неба. Скат поднимается на крыльцо и стучит по-особому: два раза медленно, три быстро. Дверь открывают не сразу.

– Какой глубинный демон тебя принёс?

– Я тоже рад встрече, мон Пепел, – усмехается он. – За порог пустишь? Или бросишь на съедение ветру?

Старый смотритель цедит пару ласковых слов себе под нос, но сторонится, пропуская гостя внутрь – ну узкую винтовую лестницу.

В жилой комнате горит газовая лампа – не масляная, к которым он привык. Здесь тесно, но по-своему уютно. Бывали дни, когда Скат – тогда ещё Сеох – поднимался на самый верх, на обзорную площадку, с которой остров представлялся маленьким; город лежал в устье скал, как на ладони, – а дальше начиналась бескрайняя и бездонная синева…

– С чем пришёл?

– Скорее, от чего, – хмыкает Скат. Оставаться в Крепости ему тошно. – Мои сегодня нашли девчонку. Из кочевого племени, но по-имперски говорит как дышит. На берегу выловили, будто рыбёшку.

– Ну, – хозяин хмурит седые брови, – а от меня что нужно?

Несмотря на одежду имперского кроя в цветах Клифова флага, белом и синем, его самого можно принять за тамерийца. Высокого и тощего, но крепкого, как весло, с кожей обветренной, задубевшей от времени и покрытой морщинами, с глазами пронзительными, как свет маяка, с голосом хриплым и резким, как скрежет пресловутых цепей в гавани.

– Сможешь взглянуть?

– Смочь-то смогу… – Пепел дёргает уголком губ, шевелит белыми усами. – Но разбирать будешь сам. Что вытянешь – всё твоё.

Скат кивает. Он не первый год знает смотрителя и его «лунное безумие». Видел, как это происходит. Пепел дал ему кров – ещё до встречи с Сомом, – когда Сеох остался без хозяина, брошенный на произвол судьбы… Забавно, что слово «судьба» вырастает из корня «суд». Жизнь подарила ему этот остров, который Скат ненавидит, зато любит Пепла, как второго отца или ворчливого деда. Жёсткого на словах и странного в поступках. Но семья даётся «по заслугам». Каждому своё.

Он садится на край топчана. Крутит в руках бутылку: за стеклом, перекатываясь, гремит галька.

– Чего скалишься?

Скат действительно улыбается под капюшоном.

– Вспомнил, как бросал такие в море… – Без камней, конечно, чтобы дальше плыла, но с посланиями, записанными на обрывках жёлтой бумаги. – А где Мыш?

– Бездна его знает. Шныр похлеще тебя!.. Иногда наверху спит, если не стынет.

Мышу семь лет; он остался без родни прошлой весной, когда мамка вторыми родами умерла. Отец, говорит, капитаном был, «за море плавал». Правду от выдумки ещё не отличал, малёк лопоухий. Бегал на мыс, всё ждал чего-то. Порывался на судно торговое «зайцем» попасть, получил оплеух в порту. Неделю кровью кашлял, но Пепел его выходил, отпоил своими зельями, оставил у себя – как и Сеоха когда-то. Он не звал и не уговаривал – сами оставались.

Скат не мог взять мальчишку к себе: слишком мелкий для Братства. Они с Сомом это обсуждали, сидя на камнях, глядя на закат, как когда-то давно. Тот покачал головой и сказал: «Пусть подрастёт».

Оба понимали: к тому времени, как Мыш перестанет быть обузой, их на острове уже не будет.

– Новые сокровища притащил? – Скат указывает на россыпь камней под окном; там же лежат раковины, цветная галька, смятый бумажный кораблик…

– Как и вчера. И позавчера. – Пепел гремит склянками в углу, у буфета, где живут пахучие мази и снадобья.

Скат считает камешки: девять. Нечет. Разворачивает бумагу. На ней выведено угольком: «Кто найдёт – бирёт сибе». Чтобы желание исполнилось, нужно передать его по цепочке: получивший послание загадывает что-то своё и отправляет желание в мир. У детей всё просто.

– Готов держать? – Пепел зубами вытягивает пробку из бутылки.

– Всегда, – отвечает Скат уже без улыбки.

Он знает, что будет дальше. Смотритель выгнет позвоночник и запрокинет голову; уставится в потолок слепыми глазами и заговорит чужим голосом. Судорога пройдёт через минуту или пять, но за это время он расскажет о море-между-мирами.

Именно так старик называет место, куда попадает разум во время приступов.

Чуждый бог зовёт его. Зовёт всегда.

Сколько бы времени ни проходило между припадками, Пепел к Нему возвращается.

– Тебе страшно? – спросил как-то Скат, когда был помладше.

– Чего бояться? Он зовёт – я иду. – Пепел пожимал плечами. – Спасибо, что не бьюсь головой о стены, как миноги.

Миножью хворь иногда списывали не на проклятие первых колонистов, а на Чуждого бога – те, кто верил в него. Но таких было мало. Церковь Рассвета не признавала еретические культы и просто сгоняла бедняг в богадельни, где о них никто не заботился из-за страха подцепить заразу. Миноги – или бессловесные, как их ещё называли, – больше напоминали животных, чем людей. Мычали что-то невразумительное, шагали с крыш или бросались на родных, не узнавая. Отсюда и паника, захлестнувшая Клиф. Учитывая, что саму империю штормило бунтами, лекарство вряд ли скоро появится на островах.

А Пепел… с ним иначе. Он не боится, но и кланяться не спешит. Относится к приступам, как иные относятся к шестому пальцу или родимому пятну.

Сухая ладонь сжимает пальцы. По жилистому телу старика пробегает судорога. Да, Скат его просил, но не чувствовал за собой вины. Пепел иногда вызывал припадки намеренно. Может, думал, что лучше с кем-то, чем в одиночестве, а может, пристрастился к «лунным слезам», которые использовали шаманы та-мери для входа в состояние транса.

– Город тысячи лестниц, – бормочет он отрывисто, проглатывая половину слов, стуча зубами, – и дальше… всё дальше на север. Кто потерял сердце, станет саат-ши. Каждой жемчужине нужна раковина, чтобы уберечь от злых сил. Стань её защитой, сохрани до Полуночи… А после – беги прочь!

Пепел судорожно выдыхает и садится, разжимая кулаки. Скат незаметно потирает руку.

– Сегодня быстро, – говорит он.

– Как есть. – Смотритель одёргивает рубаху. – Получил что хотел?

– Не совсем.

– Что, предостерёг от напасти?

– Хуже. Дал указание, которое мне не понравилось.

Пепел облизывает губы, делает глоток из пожелтевшей чашки.

– Скажи… – морщится Скат. – Если твой Бог не зло и не добро… что тогда? Зачем ему безумцы?

– Мы все ищем себе подобных, – отзывается смотритель. Ни разу за годы «лунной лихорадки» он Его не видел. Никто не знал, как выглядит Чуждый бог, и потому его считали выдумкой. Очередной сказкой та-мери.

«Стань её защитой, сохрани до полуночи…»

Полночь была не только временем суток, но и сезоном – как тут угадать?..

Скат поводит плечами под курткой: раздаётся мягкий скрип кожи. Умбру не сохранил, а значит, и остальное не имеет смысла.

– Ты сказал «беги прочь».

– Да? Надоел хуже селёдки, – издаёт он хриплый смешок. – Можешь остаться до утра, только лампу погаси. Перед зарёй долгая ночь, хотя… Кому теперь нужен свет?

Маяк живёт по привычке. К гавани не подходят суда, порт Клифа никто не покидает.

– Прежде ведь как говорили: погаснет Маяк – настанут последние дни.

Старик повторяется. Раньше бесприютный Сеох слушал его сказки, обраставшие новыми подробностями, как днище баркаса водорослями, но суть оставалась неизменной. Огонь на остров Ржавых Цепей принесла одна из трёх Истинных – Элле. В день Великого Потопа, три сотни лет назад, когда начался Век-без-солнца, она зажгла путеводный свет. Смотрители с тех пор менялись, но перст Маяка по-прежнему тянулся к небу.

Скат устраивается на жёстком топчане в углу: лучше здесь, чем в Крепости, где спальню Умбры заняла чужачка. Он стискивает кулак и прижимает к груди.

Жемчужина тамерийки похожа на ту, которую Скат нашёл на острове Летнего Дождя, когда мастер Дьюр был жив.

«Избавься от неё… верни морю», – приказал учитель перед смертью.

Глупый Сеох не послушался тогда. Принёс проклятие в новый дом – и потерял Умбру, как только расстался с реликвией. Он крепко зажмуривает глаза, но всё равно видит алую точку на шее кочевницы, горящую потусторонним пламенем. Внутри тоже становится жарко. Под веками распускаются огненные лепестки.

«Город тысячи лестниц».

Пепел не зря говорил про Ласеру. Скат хотел увезти туда Умбру: показать красоту поющих фонтанов, и зимние сады, и дворцы с колоннами из белого мрамора… Саат-ши означает «обретший сердце». Недели поисков прошли даром, но Скат ни на миг не усомнился: она жива. Потеряна во Внутреннем круге, как тонкая иголка в стоге сена, – но жива. Умбра сильнее каждого из них. Она не просто сердце Верёвочного Братства, она – словно воплощение Истинной Элле в полном грязи и пороков городе. И Скат сделает что угодно, чтобы исправить ошибку – стать щитом, оберегающим от зла…

Тягучее марево сна разрывает детский голос. Вначале кажется, что кричит Ёршик, но Скат вспоминает, что он не в Крепости. Садится рывком, вглядываясь в синие рассветные сумерки.

Деревянная створка бьёт о стену: залетает Мыш, взъерошенный, испуганный, едва не кубарем спустившийся по лестнице со смотровой площадки.

– Там чужие! Ну эти!.. Приплыли. – Он хватается за рёбра.

– Щучьи дети… – выдаёт Пепел. Он стоит у окна, прижимая кулак ко рту.

– Что там?

Скат резко пересекает каморку.

Меньше чем в миле от берега стоят имперские крейсеры. Хищные, с белыми носами, как у лисьей акулы. За ними – тяжёлый, закованный в броню дредноут. Картина кажется настолько дикой, что Скат не верит глазам. Какое дело императору до вспышки болезни в отдалённой колонии? Клиф закрыт: он не угроза. Так им казалось…

Он ругается, завязывая концы капюшона. Когда думаешь, что хуже быть не может, судьба – или суд – спешит уверить в обратном.

– Вот что значит «беги прочь».

– Я должен вернуться к своим, предупредить. – Скат оглядывается у порога. – Идёмте со мной!

– Зачем? Я слишком стар, чтобы бегать, а у этого, – он опускает ладонь на макушку Мыша, – ноги коротки. Маяк – наша крепость. Капитаны не бегут с кораблей, и я не сдвинусь с места. Удачи, Сеох. – Пепел выглядит усталым на фоне светлеющего неба за окном.

– Береги себя.

– Свет не погаснет.

Скат ещё долго будет вспоминать последние слова.

91 день Зенита, 299 г. от ВП

Остров Ржавых Цепей, Латунный квартал

– Твоё последнее слово.

– Всё, – усмехнулся Скат, выпуская игральные кости из руки. Ему ни за что не выбросить двадцатку, а значит, он выбыл из раунда.

– Вот и молодец, шкет. – Тайл добавил несколько холов в банк. Старый удильщик пребывал в благостном расположении духа: он доволен и сыт. Ночлежка на окраине Латунного квартала пахла спиртом и свежей выручкой. Торговец сведениями заключил неплохую сделку с кем-то из Внутреннего круга: подробности держал при себе, но сиял, как начищенный пятак, потому что нашёл постоянного клиента.

Седой Эбб сидел напротив, чесал бороду. На самом деле, он был моложе Тайла: от силы лет тридцать, но поседел, по рассказам, будучи ещё мальчишкой. Из всей банды Змеевых сынов именно с ним удобнее вести дела. Плату берёт разумную, торгует только проверенной информацией. Толковый, опять же. Стоило Скату заикнуться о том, как выбраться с острова, как Эббард обещал поспрашивать. У контрабандистов была своя баржа: ходила на остров Семи Ключей и не только. За хорошую плату они согласились взять на борт живой груз, осталось только накопить нужную сумму. А дальше – отыскать место, где пригодятся таланты Братьев.

Он пока не посвящал Сома в подробности плана. Хотел всё утрясти и быть уверенным, что Сыны не подведут. Скат знал, какая реакция последует. И знал – теперь наверняка, – как убедить остальных, чтобы проголосовали на кухонном собрании. Нельзя вечно откладывать побег: если решили убраться из Клифа, не стоит ждать следующего лета. Чуда не случится.

Чудеса надо творить самим.

К тому же была и другая причина, по которой Скат хотел покинуть это место. Он мечтал показать Умбре красоту Ласеры с её фасадами из белоснежного кирпича и золотыми шпилями храмов. Столица острова Тысячи Лестниц подойдёт ей больше, чем суровый, вечносерый Клиф. Там, под лучами солнца, она станет улыбаться чаще, чем теперь…

– На всё, – сказал Тайл.

Они с Эббардом по очереди бросили кости. Скат, выйдя из игры, цепко наблюдал за происходящим. У него только что родилась идея. Дерзкая, как и многие Скатовы планы.

К грядущему празднику Жнивья он порадует Умбру подарком. Для остальных тоже что-нибудь придумает, но она… будет на ярмарке королевой.

– Вы закончили? – спросил он нарочито скучающим тоном.

– Хочешь отыграться? – Эббард подмигнул. – Давай за нас обоих!

– Тебе ещё баиньки не пора, шкет?

Тайл гонял между зубов самокрутку. Другой бы на его месте давно отключился – после такого количества выпитого, – но старина не сдавал позиции и мыслил почти здраво.

– Только после вас, мон.

В каморке прогремел хохот.

– Вот щучий сын! Вот за чё, мать твою, люблю как родного… – Он потянулся к Скату, чтобы обхватить ручищами за шею и потрепать по волосам, но не тут-то было.

«Щучий сын» легко ушёл от захвата, отъехав от стола вместе с табуретом.

– Вот ведь!.. – Тайл сплюнул прилипший к губе окурок. Конечно, он никого не любил и не имел семьи, просто выпивка делала удильщика сентиментальным.

– Кости давай, – сощурился Скат, протягивая ладонь. – Если выиграю, банк мой.

Тайл захохотал громче прежнего, пока не начал икать.

– Ну-к, шкет, давай. Пок-кажи нам бездну-мать. Если просвистишь – потребую чё угодно.

Тяжесть сместилась на пальцы. Скат закрыл глаза на мгновение, представляя Умбру не в застиранном и выцветшем платье, а в новом – изумрудном, в цвет её глаз, и чтобы золотая вышивка тянулась по краю.

Бросок! Выпало шестнадцать. В следующий раз – четырнадцать.

Тайл невольно крякнул.

– И ведь показал!.. – Эббард хлопнул себя по колену: он пропустил раунд, но болел за шкета.

Тридцать против двадцати одного. Остался последний бросок, но Скат был уверен: победа в кармане. Она нужна ему. Кости, разогретые жаром ладоней, уже не холодили кожу, они горели подобно уголькам, поторапливая его: ну же, давай, не медли!..

Пять. Две единицы и тройка.

Тайл зажёг очередную сигару.

– Чё, страшно? – Он скалился, показывая зубы в железных коронках.

– Нисколько. – Скат остался невозмутим.

– Ладно врать-то. Поджилки, небось, трясутся. Эбб не даст соврать, фантазия у меня богатая. Для тебя, – он сделал эффектную, по его разумению, паузу, – будет порученьице. Особое.

– Бросай.

– У, молодёжь! Всё торопятся, всё бегут… Времени не замечают, щучьи дети. А потом опомнятся, и вот!.. – Он хлопнул себя по пивному животу. – На, шкет. Чтоб тебя.

У Тайла выпало двенадцать.

Скат незаметно перевёл дух. Внутри всё ликовало. Он потянулся за банком, думая, как унести принадлежащие ему холы, чтобы хватило места в карманах и не пришлось греметь на всю Латунку. Обменяться бы сразу, но доверять он мог только Эббу. Тот поймал его взгляд и подмигнул: «Всё сделаем».

Не успел Скат подняться из-за стола, как в спину прилетело:

– Вы, парни, говорят, ноги хотите сделать. – Тайл, на удивление, сохранил дружелюбный тон после проигрыша. – Свинтить подальше из Клифа, так?

Скат напрягся. С другой стороны, он ведь сам просил Эббарда разузнать.

– Так.

– Я тут прикинул… – Речь Тайла замедлилась. Вряд ли алкоголь вступил в дело, скорее он и впрямь обдумывал предложение. – У меня приятель есть среди угрей: заведует делами на подлодке, знает, как обойти гиен. Портовый контроль ему – не помеха. Могу свести. Где надо умаслить, продать по дешёвке…

– За сколько? – прямо спросил Скат.

– За последний раунд.

– Хочешь банк вернуть?

– Не-е, шкет, я сёдня добрый. – Железная улыбка стала шире. – Ставь чё есть, кроме чеканки. Сыграем на интерес, и будет.

– Так нечего.

– В уши не дуди, я не поверю. Всегда найдётся козырёк, без него ни один дурак за стол не сядет.

Козырь действительно был: в одном из внутренних карманов лежала жемчужина в бархатном мешочке. Не просто жемчуг, которого полно на ярмарочных развалах. Священная ту-нор – «капля жизни» на языке та-мери: он нашёл её в руинах храма на острове Летнего Дождя и с тех пор берёг. Это последняя вещь, принадлежавшая Сеоху, ниточка из прошлого в настоящее.

Скат молчал, раздумывая. Может, пришла пора тянуть нити в будущее.

– Эбб, возьми с него Слово.

У Сынов была своеобразная клятва. Нарушивший её терял всякое уважение и становился изгоем.

– А ты не промах, парень! – Тайл подался вперёд, усмешка сошла с лица. – Держи моё слово: проиграю – сделаю всё, чтобы тебя с кодлой спровадить поскорее. Отшельник мне брат, отец и свидетель. – Он смачно поцеловал перстень на указательном пальце с изображением морского змея. – Доволен?

Скат кивнул

– Если выиграешь – она твоя.

Он достал жемчужину под восхищённый вздох Эбба.

– Да ладно, неужто тамерийская? Сильно же ты, брат, хочешь дёру дать! – Глаза Тайла загорелись. Он, кажется, мигом протрезвел.

Эббард скрепил договор и разыграл первый ход, спрятав кости в кулаках. Скат выбрал нечет, и Тайл бросил первым. Все три раза – удачно.

Жемчужина блестела в тусклом свете. Прощалась с хозяином.

Все прокляты. «Избавься от неё».

СТРАНИЦА ЧЕТВЁРТАЯ. Гости

20 день Заката, 299 г. от ВП

Острова Ржавых Цепей, Крепость

С руками, липкими от паутины, весь перепачканный в земле, он стоит на коленях. Роет ямку для мёртвой птицы. Зря платок развернул: не сразу догадался, что передал ему Сом. Послание от плеснявки.

Ёршик шмыгает носом. Прошлой весной он отнёс гнездо после шторма, и она затихла, а теперь опять…

Он вздрагивает и поводит плечами. Свет падает из кухонного окна так, что Ёршику всё видно. И немного слышно – сквозь приоткрытую на пол-локтя форточку. Всё главное сказано: Никсу оставят. Он рад. Не стал голосовать, потому что и так понятно. Он её нашёл, ему ли отказываться?.. Хоть и страшно, она ведь из племени. Тамерийка.

Ёршик слышал много жутких историй о кочевниках – ещё в приюте, среди Рассветных братьев и послушников. Говорили, они кровь пьют и на кишках гадают, детей приносят в жертву своим спящим богам… Даже сейчас у него по спине бегут мурашки, стоит вспомнить байки, рассказанные ночами.

Но Никса на первый взгляд – обычная девчонка. Знает общий язык, пускай и смешно растягивает слова. Ни клыков, ни чешуи, как у ревера вай. Смущается, не понимает, как у них тут всё устроено. Даже башмаки отказалась обуть… Чудна́я, но безобидная. Зря Скат на неё волком смотрел, она же не виновата.

Он чешет нос костяшкой большого пальца. В горле встаёт ком.

Ёршик скучает по Умбре. Так сильно, что внутри будто кусок за куском отрывается. С ней никто не сравнится и никогда не заменит. Дни идут, но Ёршик знает, что она жива. Заперта где-то там, во Внутреннем круге, но как только всё закончится, вернётся домой. Они снова будут вместе: Скат перестанет всех ненавидеть, Сом наконец улыбнётся, и они уплывут отсюда. Быть может, помогут Никсе отыскать родню, но самое главное – подальше, в Ядро, где совсем другая жизнь.

Именно это желание загадал Ёршик в день, когда они с Умброй сидели на берегу: он мастерил игрушечный корабль, а она по обыкновению придумывала сказки. В сказках всегда хороший конец.

Тогда он «похоронил» брошь-ласточку – на границе моря и земли. Не помогло.

Ёршик кладёт свёрток на дно ямки и присыпает землёй. Запрокидывает голову, глядя на кирпичную стену. Гнездо находилось под самым карнизом: весной в его спальне был слышен гомон и птичьи трели.

«Радуются, – говорила Умбра, – зовут тепло. Поют о жизни».

Понять бы ещё, что нужно духам. Ёршик хотел поступить как лучше, но ни ему, ни Сому не удалось прогнать плеснявку – так, чтобы насовсем.

Он отряхивает штанины, поднимаясь на ноги. На правом колене красуется заплата: на куске некрашеного полотна Умбра вышила солнышко. Он сначала думал возмутиться, мол, не маленький уже, чего совсем-то?.. Но потом оттаял. Умбра и солнце улыбались одинаково ясно.

Да и старалась она. В приюте Ёршика научили ценить всё, что для него делали другие. Не поблагодаришь смиренно – получишь оплеуху.

Но тут другое. Тут от сердца.

Она и правда многое делала. Не только для Ёршика, самого младшего из братьев, но для всех. Не могла иначе.

Чуть подумав, он опускает на могилу веточку игольника, растущего под окнами. Цветов не осталось; осень и листья скоро заберёт, обменяет на первый снег.

Не оглядываясь, он идёт к себе, отряхивает на ходу руки. Заходит в клозет, где в ряд стоят три умывальника, и убирает из-под ногтей кусочки земли. Умывается холодной водой, отфыркиваясь. Слышит шаги на лестнице.

Голоса в кухне стихли. Значит, разошлись.

Спальня Умбры теперь не пустует: в ней бьётся другое, живое сердце.

Ёршик находит на ощупь ручку двери, но не успевает шагнуть за порог. Холодные пальцы хватают за шкирку. Ёршик вскрикивает.

Первым пришёл Улыбака.

Стал появляться в окнах, дверных перегородках из мутного стекла, осколках, которые братья выметали из-под мусорных завалов, – везде, где жили отражения. У него была длинная шея, как у гуся, и совершенно лысая башка. Череп, обтянутый кожей. Он скалил жёлтые зубы, растягивал безгубый рот в ухмылке, за что получил своё прозвище. Поначалу его видел только Ёршик: стоило позвать остальных, как Улыбака пропадал. Самый быстрый из них.

Конечно, Ёршика поднимали на смех. Мол, собственной тени боится. Вздрагивает, глядя в зеркала. А как иначе, если там эта рожа зубастая?.. Скалилась, тянула скрюченные грабли…

Следующим показался Соня – как только Ёрш ушёл от Карпа и перебрался в отдельную спальню. Он был не страшный, в отличие от Улыбаки. Просто бледный и очень грустный. Горбился в своём солдатском кителе, вздыхал, теребил воротничок, будто тот не давал ему дышать.

Только призраки не дышат.

И не говорят.

Под Соней не скрипела железная сетка кровати, но сразу становилось холодно, неуютно. Он был старше: должно быть, погодок Сому и Скату. Молодой, безусый, с большими прозрачно-водянистыми глазами в красных прожилках и гнойными болячками на веках. Ёршик привык к нему и перестал выбегать из комнаты, как в самом начале. Просто укрывался плотнее одеялом и засыпал. Отворачивался к стенке, чтобы не видеть чужого взгляда, хотя всё равно чувствовал его лопатками. Почему-то из всех жильцов Крепости Соня выбрал именно его и к другим ночевать не ходил. Может, у него при жизни был младший брат, кто знает.

Как и хозяин у Костегрыза.

Рослая дворняга, обитавшая во дворе, в Крепость не заходила, но часто появлялась на крыльце. Любила Умбру, которая выносила ей кости, оставляя у забора. К колодцу не ходил. Плеснявка среди прочих неживых обитателей Крепости была самой вздорной. Улыбака хоть и страшный, как смертный грех, а всё-таки не вредил никому – только пугал… А она воду портила.

Был ещё Офицер, но тот жил в Западном крыле, на счастье. Его высокая тёмная фигура вселяла ужас одним своим присутствием. Не мундир с погонами, не тяжёлый шаг и даже не дыра от пули в груди пугали братьев, а какая-то необъятная потусторонняя сила в безумном взгляде. Ёршик видел его лишь единожды. Тот выбирал для «беседы» Сома, к которому приходил накануне чего-то очень плохого, как в тот раз, с пиявками…

Офицер сулил беду, поэтому его появление в жилых коридорах было таким страшным. И почти всегда – неожиданным.

Руки тащат его в пустую кухню – единственное место в Крепости, где горит свет.

– Ты чего?! – После момента паники приходит понимание, что это всего лишь Сом.

– Как. – Он не спрашивает, а чеканит единственное слово. Очки на переносице сверкают стёклами.

– Чего как?

– Ключ, малой. Он у меня всё время на шее. Как умудрился спереть?

– А, это… – Он выдыхает с облегчением и понимает, что зря. Сом не на шутку разозлился. – Извини… Надо было попросить.

– Именно. Но я хочу знать о другом.

– Ну, вытащил, пока ты спал.

– Я запираю дверь.

– Да не в комнате! Во дворе спал после вылазки, давно это было… – «Ещё при Умбре», добавил он мысленно.

– И что, просто снял? – Сому не нужны кулаки, когда он смотрит вот так.

Ёршик сглатывает.

– Ну да. Я сразу вернул, ты же не заметил! И не брал ничего…

– Кроме броши.

– Я бы не взял что-то нужное, – сбивчиво объясняет он. – Что-то твоё.

– Тогда какого рожна, Малой?! Нельзя было сказать? Мы же договаривались.

– Да помню. – Он сдерживается, чтобы не повторить «извини»: волшебное слово не поможет. – Я хотел…

Он думает, как рассказать о том, что знала только Умбра. Она была с ним на берегу: «хоронила» секреты в песке – на границе моря и суши, где вода забирает дары и даёт то, о чём просишь. С Умброй можно было делиться всем – они загадывали желания вместе, – а Сому стыдно говорить, потому что для него это ребячество. Он ни разу не позвал Ёршика с собой, не хотел брать на вылазки, пока Карп не вступился, мол, «ершистому пора учиться». Ну вот, научился же!..

– Хотел отдать морю. Думал, плеснявка уйдёт из колодца – за якорем.

– И? Я повторю вопрос: почему не сказал? Почему исподтишка?

– Я просто… – Ёршик сжимает кулаки и зубы. Слишком долго объяснять. Он не умеет говорить красиво, как Карп: внутри много всего, а в слова не вложить. – Не знаю, понятно?.. Просто.

Ему становится обидно. Ради них же, дураков, старался. Желание общее загадывал – одно на всех. А чтобы сбылось, нужен был дар настоящий, не камни с перьями, которых на берегу пруд пруди. Из Сомовой шкатулки мог бы вытащить любую вещь, но почему именно ласточка – поди объясни.

Сом кивает. На место гнева приходит усталость.

– За «просто» собирают совет. И голосуют за исключение. Дело не в том, что ты взял – или не взял, хотя мог бы, – а в нарушении кодекса.

Вот он, Сом. Весь в умных словах и правилах. Нет чтобы… что? Обнять по-братски? Ёршик вдруг понимает, что у него дрожат губы.

– Ну давайте! Голосуйте! Только Ската верни, а то нечестно будет.

Сом опускается на стул, трёт глаза, сминая дужки очков.

– Ты осознаёшь, что поступил как крыса?

Ёршик наливается краской. Становится жарко, хотя ледяной водой умылся.

– Да.

– Понимаешь, почему не брали с собой на дело?

– Нет!

Хочется ногой топнуть и хрястнуть подвернувшуюся кружку о стену. Он ведь может, когда надо. Всё может!..

– Иди спать. До завтра подумай.

Ёршик стоит ещё минуту или две, не шевелясь. Ищет в голове что-то умное, чтобы с достоинством ответить, как взрослый… и не находит.

– Умбра поняла бы.

– Её здесь нет.

Хлопает кухонная дверь. Вот и поговорили.

67 день Рассвета, 299 г. от ВП

Острова Ржавых Цепей, Крепость

– Поговори с ней.

Яблоня тянулась к небу у ограды. Сбрасывала иней лепестков на землю, но яблок не давала. Пустоцвет.

– С деревом? – хмыкнул он.

– А что? Доброе слово всем приятно. – Умбра обняла тонкий ствол и прижалась к нему щекой. Закрыла глаза.

Ёршик молчал. Сидел на нижней ветке, болтал ногами, глядя, как белые цветы смешиваются с землёй: наступишь – втопчешь в грязь. Несколько дней красоты – и всё, отцвела.

– Жаль, что быстро…

– Это ты мне? – Умбра загадочно улыбнулась.

– Ей, – пожал плечами Ёршик, – или никому. Просто так.

Пальцы Умбры осторожно гладили ствол.

– Не надо жалеть. Если бы она не теряла лепестки – весна за весной, – то не выросла бы. Не стала крепким, сильным деревом.

Словно в подтверждение поднялся ветер, и белый вихрь взметнулся, окутав Умбру, как невесту. Белый цвет на тёмно-рыжих волосах.

Ёршик тогда не понял, как связаны потеря и рост, а на деле – всё просто.

20 день Заката, 299 г. от ВП

Острова Ржавых Цепей, Крепость

Отчасти он сам виноват в том, что по Крепости бродят призрачные гости. Вернее, не так. Духи появились задолго до братьев, но Ёршик их разбудил. Позвал – и они пришли. Для него это стало забавой: садиться в темноте на кровать и глядеть в окно, проговаривая вслух дурацкие стишки.

«Кто прячется, тот застыл».

Он сам не понимал до конца: хоро́нится ото всех, оставаясь на месте, или водит. До тех пор, пока кто-нибудь продолжал прятаться, игра не кончалась.

Опустившись на кровать, он стягивает ботинки. Шевелит пальцами в носках. Зябко. Под утро вовсе стынь приходит: чужая, не госпитальная, подбирается всегда снаружи, со стороны моря, заглядывает в окна и дверные щели. У неё нет человеческой формы, только голод и дыхание зимы, щекочущее кожу.

Ёршик ложится, укрывается шерстяным одеялом.

– Не стой, – говорит он Соне, когда тот появляется у окна. В солдатской одёжке, с рукой на перевязи, коротко стрижеными волосами и болью. Эта боль течёт из него, как кровь из тела, пока то не остыло. Ёршик знает. Хотел бы не знать, да вот как?..

– Спокойной ночи, – добавляет он и ненадолго задрёмывает, чтобы проснуться от голоса Умбры.

– Ну, ты чего подскочил? – Она мягко улыбается.

– Ты вернулась?

Он смотрит недоверчиво и не спешит вылезать из кровати, моргает спросонья. Она смеётся.

– Ты вернулась!

Они обнимаются. Умбра пахнет землёй и травами, горько и сладко. Это она.

– Я тоже соскучилась.

– Ты где была?!

– У врага. Потом у друга. Это… сложно. Враз не объяснишь.

– А остальные? Они тебя видели?

– Скат видел, – она задумчиво отводит взгляд, – другие пока нет.

– Так пойдём скорее! – Он тянет Умбру за руку, но та почему-то замирает. Утренние сумерки очерчивают лицо: глаза больные, страшные, с болячками, как у Сони. Губы потрескались, щёки запали.

– Ты…

– Это пройдёт, – утешает она, – скоро. Я вернусь насовсем. После первого снега.

Раздаётся звон. В Уделе Боли бьют колокола. Ёршик понимает, что всё это время он находился не в Крепости – в приюте, и скоро явится брат Равен, заставит идти на заутреню.

Он выбегает в коридор, но почему-то направляется не к лестнице, а направо. Там нет прохода – только крепостные дебри. Западное крыло.

21 день Заката, 299 г. от ВП

Остров Ржавых Цепей, Крепость

Сон обрывается резко, холодом и тишиной. Ёршик не знает, как умудрился уйти на десятки шагов от спальни и почему очнулся только теперь, уперевшись ладошкой в стену. Он никогда раньше не ходил во сне. Рассветные братья лечили «лунную одержимость» молитвами и купанием в освящённой воде, если кто-то из послушников заболевал. Это было странное чувство: он видел Умбру так живо, чувствовал запах, объятия, а потом всё рассыпалось.

Ёршик оглядывается. Коридор пуст, но что-то привело его сюда: он доверял Крепости. У неё была своя воля – как у духов.

Другое дело, что в одиночку страшно бродить в темноте. Он торопится всем доказать, что не маленький, а на деле… сложно. Хочется повернуть вспять и укрыться под одеялом, пусть даже в компании скорбного Сони.

Он опускает пальцы на ручку двери. Медлит. Будить Сома после вечернего разговора – последнее дело. Можно позвать Карпа: с ним не бывает страшно. О его болтливость всё разбивается, как волны о скалистый берег. Он утверждает, что ни разу не видел призраков. Толстокожий, как великан из Умбриной сказки.

Впрочем, нет, Карп всё испортит. Горчак – тоже, он и дверь на ночь запирает. Если постучать – проснётся весь этаж. Ёршик справится сам.

Он хватает ртом воздух и поворачивает ручку. В нос ударяет запах пыли, сырого дерева и ветоши. Дверь не заперта, потому что ключи Сома к ней не подходят. Граница между Западным и Восточным крылом пролегает чуть дальше. Ёршик шагает вперёд. Под ногами шуршит стружка. Здесь остался мусор, потому что братья махнули рукой: зачем делать лишнюю работу?

Нежилая часть госпиталя была огромной. Десятки палат, больших – на шесть или восемь человек – и двухместных; операционные комнаты и процедурные, подсобные помещения, столовая и огромные подвалы, будто под Крепостью лежала вторая, подземная, – всё это пустовало.

Ёршик поводит плечами.

Сквозняки здесь гуляют свободно. Окна треснуты, щели никто не замазывает. На стенах – водяные разводы, оставшиеся с позапрошлых зим. Крыша протекает.

Он выходит на лестницу, ведущую в главный корпус. За ним следует Улыбака. Мелькает тенью в окнах и пропадает, стоит оглянуться. Его оскал отражается в большом металлическом стенде на первом этаже, где раньше был приёмный покой. Главный вход в Крепость забит для надёжности досками, чтобы никто не мог проникнуть сюда ночью, пока братья спят. На окнах красуются решётки. Остаётся чердак, но туда, к счастью, залетают лишь голуби да ласточки по весне.

Ёршик замирает. Высокий силуэт приближается к стенду. Офицер бледен и прям, такой выправке позавидует кто угодно.

Ёршик сглатывает. Впервые он может разглядеть его вблизи. Светлые волосы с проседью на висках гладко зачёсаны; тяжёлый подбородок выдвинут вперёд. Кожа не тронута гнилью, только на месте глаз – бездонные провалы. И дыра на мундире, сквозь которую видны обломки рёбер.

Офицер приближается, чеканя шаг. Призраки не издают звуков, но Ёршику кажется, что воздух дрожит, не даёт ему сдвинуться с места, запечатывает, как мушку в медовом сиропе.

«Зачем?» – спрашивает он, не решаясь произнести вопрос вслух.

Из тени выступает Соня, а вместе с ним пять или шесть пациентов и один доктор в перепачканном кровью халате. Улыбака скользит, видимый лишь краем глаза. Отчего-то Ёршику кажется, что снаружи беззвучно воет Костегрыз и вылезает из колодца плеснявка.

«Что происходит?»

«Ч-у-ж-а-я», – появляются на стенде буквы. Будто пальцем выводят на запотевшей поверхности, хотя никто из духов не двигается с места. Одни качаются, как маятники, другие смотрят в пустоту.

Под взглядом офицера внутри всё съёживается, замирает.

– Нура? – вырывается вопрос. – Она ведь не опасна. Она хорошая.

Кого он пытается убедить? Себя или их? Ёршик впервые видит, чтобы духи собирались в одном месте. Что-то заставило их, позвало…

«П-р-о-ч-ь».

Ёршик пятится, не понимая, кому предназначен приказ. Офицер решительно шагает навстречу. Брови сдвинуты, лицо напряжено, будто он старается сказать что-то ещё, но не хватает сил. Вместо этого достаёт из груди небьющееся сердце и сжимает в пальцах. Крови нет, но Ёршик вскрикивает.

«ПРОЧЬ!»

Теперь это не буквы на стенде, а голоса призраков – единодушный хор, который заставляет Ёршика ожить и сорваться с места. Он взбегает по лестнице, вновь минует знакомый коридор. Вместо того чтобы вернуться в спальню, без стука врывается в комнату Умбры. Пусто. За окном светает.

Шум заставляет выглянуть наружу. За оградой качаются огни: не просто болотный мираж, а фонари. Люди. Совсем близко!

Ёршик будит остальных, стучит в двери спален и скатывается по перилам вниз. В кухне горит лампа. Оказывается, кто-то уже не спит.

– Видел, что там? – выпаливает он, сталкиваясь с Карпом в дверях.

– Гиены.

– Много! – Взгляд у Ёршика лихорадочно бегает, находит никсу, что вжалась в стенку позади Карпа. Глаза широко раскрыты: в них плещется страх неизвестности.

– Остальные?

– Уже.

По лестнице топают Сом и Горчак. Им не хватит времени на сборы. Придётся бежать налегке, если жандармы займут госпиталь. Бежать неизвестно куда.

Прочь.

СТРАНИЦА ПЯТАЯ. Боль из твоего сердца

«Не открывай глаза».

Уже не голос Сатофи, но её собственный бился в висках вместе с ударами крови. Нура мысленно тянулась к противоположному берегу и продолжала считать шаги. Четыре, пять, шесть… Половина пути была пройдена, когда её позвали по имени.

– Ну-ура-а, – певуче и протяжно. Не женский голос и не мужской, не молодой и не старый. К нему тут же присоединился второй.

Зажать уши она не могла: если выпустит канат – оступится. Речные воды неглубоки, но служат границей двух миров – Реин-ма и Реин-ги. Нура сама стала канатом – тонкой ниточкой, натянутой между царствами живых и мёртвых.

Семь, восемь…

– Оглянис-сь, – шептал голос, – твой ка-сеф далеко, не ищи его здес-сь.

Нога провалилась в пустоту. Нура упала на колени, неловко подвернув лодыжку.

– Где?.. – вырвалось помимо воли. – Где мне искать?

Голоса победно взвыли. Она нарушила наказ Сатофи: заговорила с духами, и те не отпустят её просто так.

– От ржавых цепей… – раздалось над самым ухом.

– …до подземного храма.

– Под водой и там, где кончается берег.

– В чёрном сердце зреет яд: есть те, кто видят, и те, кто закрывают глаза.

Голосов стало больше; они сплелись в звенящий хор. Не выдержав, Нура распахнула глаза. У духов не было лиц – только подобия, похожие на вылепленные из глины маски.

– Я хочу увидеть! – выкрикнула она прежде, чем осознала.

Сатофи говорил, что духи могут приходить в разных обличиях. Одни желают добра, другие – смерти, но лишь те из них, чья воля сильна, могут на время вырваться из цепкой хватки Маару, владычицы подземного царства, чтобы появиться в мире живых. Их грехи и благодетели давно взвешены, но остаётся кое-что ещё – эхо, отголосок прошлой памяти, не позволяющий обрести покой.

Они не лгут напрямую, но могут давать туманные пророчества. Поэтому старейшина просил тринадцатую внучку быть осторожной: не задерживаться на мосту, не откликаться на зов…

Она не сдержала обещания.

Ка-сеф – это то изначальное, чего боялись все та-мери и втайне желали. Это человек, посланный судьбой, чья душа станет твоей наполовину. Одна из самых сложных вещей, которую не разумеют белые люди. На их языке слово значит «со-бытие́» – существование вместе, неразрывно друг от друга. Ни время, ни расстояние не помеха для ка-сефа