Сказки печали и радости

Екатерина Звонцова Дурочка

Лампы – десяток холодных созвездий под куполом – засияли сами, стоило открыть дверь. Цесаревич замер, прищурился, козырьком приложил ко лбу бледную ладонь. Настороженный свет все равно сделал его глаза особенно, невыносимо серебристыми. И резче обозначил тени под ними.

– Здесь. – Цесаревич переступил порог, но дальше – ни шагу, просто прислонился к стене, скрещивая руки на груди. Под расстегнутым плащом блестели пуговицы-полумесяцы и лунный камень в геральдическом медальоне. – Впечатляет, правда? Не бойтесь.

Вольяна молча прошла вперед, украдкой сжимая за спиной кулаки. Если он кого и успокаивал, то себя, она-то не из тех, кто ценит ободрение, улыбки и прочее. Только решенные проблемы. Не по-девичьи это, всегда упрекал отчим, благодарнее надо быть.

Но Дурочка же, что с нее взять.

– Ни один механизм в этом доме никому еще не причинил зла.

И все же голос Цесаревича шелестел приятно, напоминал майский ветер в родном саду, тот, что колыхал плюшевые кисти сирени и играл упругой травой, шуршал листами и норовил вырвать из рук чертеж. Не успокаивал, нет. Но отступиться не давал. Цесаревич снизошел до нее, и отвел сюда, и все говорил, говорил с ней, прожигая взглядом напряженную спину, рассеченную длинной черной косой ровно между лопаток.

Не просто так. Цесаревич надеялся. Возможно, даже больше, чем она.

– Что, если я не справлюсь? – все же слетело с губ.

Теперь Вольяна ясно видела то, за чем пришла. Рогожи сняли, металл со всей предательской ржавчиной обнажили, носовой фонарь – чудный, из цветных стеклышек – угрюмо качнулся на скрипучей цепи, словно своим приближением худенькая новая хозяйка сиротеющего дома подняла все ветры Империи Серпа. Корабль был старым – это она знала. Огромнее, чем ей представлялось. А еще корабль тоже был болен. Умирал. Как…

Все предательски расплылось перед глазами.

– Вольяна, – окликнул Цесаревич глухо. – Я и не жду побед. У него скверный нрав, он может отказать, даже если кинете к его ногам все чудеса мира. Не убьет вас – уже будет хорошо.

Она обернулась, быстро проморгалась, вгляделась в темноволосую фигуру, будто сошедшую с затертых фресок, где Три Царя протягивали руки Трем Царицам. Величественный… Если бы не скорбные тени под глазами и не опущенные углы рта.

– Его чинили? – Она положила ладонь на обшивку. Прислушалась.

Цесаревич покачал головой, сбив прядь на глаза, и горько улыбнулся.

– Надеюсь, у вас еще будет возможность обсудить с супругом, можно ли починить то, что изначально не работало…

Вольяна подняла ладонь, обрывая, тут же устыдилась дерзкого, не бабьего жеста – но Цесаревич замолк и на удивление сник.

– Прошу извинить. Много говорю и глупо шучу, когда волнуюсь.

– Я лишь имею в виду, нужно ли проверять механизмы, конструкции…

– А, их проверили, – заверил Цесаревич. – Я попросил. Сразу. Подумал… – Он запнулся и закончил иначе: – Мои руки опущены, Вольяна. Как и у всех. Мы не знаем, где ошибка, чего не хватает. А ваш муж не говорит… ничего, кроме «Это фатально».

Она сухо кивнула. И, не в силах больше терпеть взгляд, пошла к болтающейся по левому борту грустной лесенке. Поднялась тоже молча. А на палубе, ржавой и пыльной, позволила себе сползти на пол у одной из мачт, сжать руками голову. Мачты… зачем, если сердце корабля механическое? И если фатально не бьется? Или?

Тук… тук…

Нет, показалось.

Она не заметила, как Цесаревич поднялся следом, – очнулась, когда он мягко протянул руку. Не коснулась ухоженных пальцев и жемчужных перстней. Встала. Отвернулась.

– Осмотримся, где там машинное?

Сама она спрятала бы важные внутренности в трюме, с другой стороны, если налететь на что-то, – повредятся первыми. Как сломанные ребра протыкают в теле все нежное, беззащитное…

Тук-тук.

Да что же это? Нет, не снизу шум.

Они медленно обошли все: и жилое, и рабочее. Механизмы ждали аккурат в середине, в узкой низкой рубке, – смазанные будто вчера. Только вот ни печки, ни гребных винтов; снасти – тоже ни одной. Будто не доделан корабль. Но доделан.

Просто строился не для морей.

– Осталось последнее место, – нарушила тишину Вольяна. Они снова были на палубе, разглядывали мачты, избегая смотреть друг на друга. – Пойдемте. Поглядим.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Теперь она точно слышала.

Они пришли на капитанский мост, к штурвалу. Он – единственный тут – переливался теплым деревом. Тонкие рукояти, вязь резной зеленой листвы… резной? Вольяна ахнула, всмотревшись. Нет. Рукояти оплела живая лоза, густой вьюн с закрытыми бутонами. Что это?

Тук-тук-тук!

– Слышите? – шепнула она.

– Нет…

Опустилась на колени, дрожащими пальцами повела по стеблям. Вьюны убегали – вниз, но не до палубы, пропадали в штурвальном корпусе, на котором колесо и стояло. Не деревянном, металлическом. Тайный отсек? Не может быть. Разве так штурвал работает?

Тук!

– Вольяна… – прошептал Цесаревич. Не жалея наряда, опустился рядом, первым потянул руки под вьюн. – Там вроде дверца. Я попробую?

Створку совсем не тронула ржавчина. Цесаревич подцепил край, дернул – и она покорно, без скрипа открылась. Тусклая розоватая вспышка – одна, другая, третья – коснулась глаз Вольяны. И словно живая забилась в висках, в горле, в груди. Тук-тук-тук-тук.

– Камень? – Не понимая, она все вглядывалась. Розовый кристалл пульсировал там, в глубине. Рядом тихо шепнули:

– Сердцецвет. Вот как… мог и догадаться.

Они переглянулись. Цесаревич разомкнул руки, которыми, пока Вальяна робела, успел обхватить находку, точно уложить в маленькую лодку. Чего он ждал, замерев? Почему глаза его стали еще грустнее? Он отстранился.

– Попробуйте вы.

– Попробовать что? – Голос охрип. Но она уже догадалась. Вспомнила.

Волшебство. Как есть. Тайное. Чужое.

Ее лодочка из ладоней получилась еще меньше.

– Попробуйте, – твердо повторил Цесаревич. – Просто нужно, видимо, много. Даже больше, чем есть у меня…

Он поднялся. А Вольяна сгорбилась, склонилась, коснулась камня еще и дыханием. Он отозвался, дрогнул, точно птенец – замерзший, голодный, забытый в гнезде. Вольяна понимала, как никто: птенцом была и сама. Зажмурилась. И заговорила – про себя, не разжимая губ.

«Дурочка. Так меня стали звать, когда…»

Она отдавала камню тайну своего сердца, горести – а розовое сияние крепло, и ржавчина сходила с темного металла, и вьюны распускали бутоны, и на мачтах сами сгущались паруса, сотканные из малиновых туч.

Созвездия меркли. Сердцецвет просыпался, наполнялся силой. Летучий корабль оживал.

Ведь Вольяна любила его лежащего на смертном одре создателя.

Дурочка. Так ее стали звать, едва умер папа. Дурочками и Дурачками в Империи Серпа звали всех девиц и юнцов, отбившихся от рук.

Справедливости ради, Вольяна к ним и не прибивалась. Бунтаркой тоже не была, не рвалась в запрещенное женщинам – во власть и армию. Штаны не носила, косу не стригла – считала, некрасиво. Но не хотела и простых дел: шить платья куклам, читать сказки о царевнах-белоручках в башнях. Больше ей нравились механические собачки и журавлики, а еще – старые-старые, запрещенные книги о временах, когда не было Империи Серпа, а было Шесть Царств, и правили там Три Царя и Три Царицы, вольные, своенравные.

Равные.

Папенька учил ее механике: чтоб собачек и журавликов делала сама. Маменька читала с ней книги: может, тоже тосковала по вольной воле. Нет, Батюшка-Император не был плох, его Сыновья-Цесаревичи – пятеро, правящие в разных землях, – славные. И все же… Вольяне не нравилось, что, когда едешь в гости, надо брать к другим детям не журавликов и собачек, а кукол. И что любимые книги живут в подвале, обернутые десятком тряпиц.

Но когда папенька умер, упав однажды с коня и расшибившись, она поняла: то была сносная жизнь.

Отчим привел в новый общий дом дочерей, красивых и воспитанных. Первым, найдя заводного журавлика, объявил Вольяну Дурочкой. Сводные сестры подхватили, маменька – не вступилась. Смолчала. Папенька оставил ее с долгами, потому что, кроме семьи, любил еще карты и жертвовать сиротам, много и часто. Отчим все щедро оплатил.

Вольяна подросла. Стало пора замуж. В дом один за другим пришли: развязный грузный скотопромышленник, угрюмый робкий купеческий сын, молодой министр с цепкими пальцами и жгучими глазами. Вольяна не противилась. Всех вела на рандеву, место которого, по обычаю, выбирала сама. Всегда одно – сердце Речной Столицы, музей Автоматов, что держал Третий советник Пятого Цесаревича, старый господин Дей Гофман. То был мир поющих шкатулок, заводных игрушек, станков, изящных роботов, похожих на людей. Там Вольяна вспоминала папеньку. Говорила с женихами. Но каждому казалась негодной, настоящей Дурочкой – вялой несмеяной, громкой грубиянкой, непокорной недотрогой. Хотя даже не пыталась их отвратить, просто была собой. А уходя, оставляла в уголке музейного крыльца по журавлю. Просто так.

Отчим злился, получая отказ за отказом. В конце концов сдался – и решил иначе. Падчерица, объявил он, лучше послужит семье, став богопослушницей. Такие – часто Дурочки, им уродуют лица едким ядом, обривают головы и отправляют в храмы – поститься и молиться о Покаянии за Трех Цариц и о Том, Чтобы Враг Не Пришел.

Ведь Царицы согрешили. А Враг не дремлет.

Вольяна не роптала, лишь стала выбирать, что лучше, куда шагнуть – из окна или в океан с грузом на шее. Почти выбрала океан. Но через пару дней за нее посватались снова.

Господин Гофман явился сам: высокий, жесткие руки с пугающе черными венами, иссеченное морщинами хищное лицо, белая грива, брошь-револьвер на шейном платке. Только прищурился в ответ на «У нас живет пара более достойных вашего превосходительства девиц» – и отчим сдулся, ссутулился, хотя в росте гостю не уступал.

С Вольяной они не пошли в музей, а сели на скамье в сиреневом саду. Гофман, чьи седины были на фоне черного сюртука как снег, слабо улыбнулся и, пытливо всматриваясь, бросил:

– Ваши журавли летают. Я видел. Достойная работа.

Вольяна молчала. Сердце стучало в висках. Тук-тук.

– Я желаю забрать вас отсюда, – хрипло продолжил Гофман. Цветок сирени упал на его плечо. Пять лепестков. – Вам здесь не рады. Мне нужен кто-то, кто сможет заботиться обо мне, доме… – он равнодушно потер черные вены, – …а когда я умру, – думаю, скоро, – сменит меня, где возможно. Будет смотреть за механиками. Музеем. За Цесаревичем, например, став фрейлиной его жены, ведь рано или поздно он женится. Понимаете, власть – тоже механизм, чувствительный к потере винтов…

Вольяна понимала, но не верила. Это все – о ней?

– Я наблюдал за вами всякий раз. Оставил ваших птиц. Вы мне нравитесь.

Вольяна молчала, боясь шевелиться, краснела, бледнела… не выдержала. Цветок лежал у Гофмана на плече. Она схватила его – и быстро сунула в рот. Сладкий. Душистый. Как… счастье? Гофман воззрился на нее, поднимая густые брови… и рассмеялся.

– Да. Определенно. И не бойтесь: обойдемся без «Вы мне тоже». Не люблю ложь.

Через неделю она стала его женой и нашла небывало приятными его компанию и все еще крепкую руку, на которую можно опереться. Через две – прижилась в усадьбе, среди недособранных автоматов и чудаков-механиков. Через три…

«Не люблю ложь». А ведь слова просились с языка.

Он оказался хорошим человеком: не угрюмым гордецом, не надменным гением. Рассеянный по утрам, замкнутый, но не чуждый тепла и смеха, вежливый, прощающий все, кроме уныния. Он говорил с Вольяной не как она боялась – не как с недалекой внучкой. Терпеливо вводил в дела, смотрел и поправлял чертежи. Слушал и брал в разработку ее идеи. Повторял: «Далеко пойдете». А в доме уцелели его старые портреты. Автоматы, мелькавшие на них, были вполовину не так совершенны, как нынешние, но сам Гофман, темноволосый, с едва наметившейся ранней проседью, полный сил…

Смотря на него там, в прошлом, Вольяна словно обнимала прекрасного призрака.

Через месяц он, и так мучавшийся болями в костях и чернокровием, занемог, слег и стало ясно: не оправится. А Вольяна поняла, что не хочет… нет, нет, нет!.. быть вдовой. Ее душили тоска и жалость. И еще сильнее душили чудесные сны о непрожитом – где встретились они юными, где могли взаправду быть супругами, где завели детей.

Почему? Почему это только мечта, да еще мертворожденная?

На пятой неделе под вечер она встретила у постели мужа тонкую фигуру, и под плащом блеснул гербовый медальон. Цесаревич не поспешил скрыться, сам заговорил в коридоре – и оба они, что малые дети, не сдержали слез. Гофман был наставником Цесаревича в физике и механике, а во младенчестве – единственным, кто мог забавной заводной игрушкой успокоить его плач. Теперь Цесаревич тоже горевал. Но когда слезы высохли, вдруг огляделся и приложил палец к губам.

– Вольяна, – заговорил он, – а вы слышали о Золотом Буяне? Там правит недобрый, но могущественный, вечно юный король Альбатрос. У него, говорят, есть молодильные яблоки… которые он иногда готов обменять на чудо.

Клетку привезли на большой телеге. Массивная, низкая, она скорее подошла бы тигру. Да и разлегшийся внутри узник на пирата не походил. Вольяна представляла иначе: что-то косматое, бородатое, без глаза и пары зубов. Старше. А тут… юноша, модник: соломенные кудри до плеч, фазаний камзол, кружевная рубашка, на сапогах – банты. Лениво улыбается, подперев голову тонкой рукой. А воздух из-за него звенит морозным стеклом.

Дзи-и-инь!..

– Осторожнее, осторожнее, челядь! – капризно бросил он; с губ сорвалось облачко инея. Клетку подняли четверо дюжих стражников и понесли на палубу.

Вольяна наблюдала, стоя у борта, клевала носом. Устала: и от сборов, и от зевак, которые, стоило кораблю с парусами-облаками появиться во дворе музея, повадились ходить сюда толпами. Так устала, что даже не заспорила, когда вчера Цесаревич сообщил: «Летите не одна».

– Головой отвечать не хочу, – бросила теперь Вольяна.

Цесаревич, которого в стороне ждала еще стража, подошел и поклонился.

– Не отвечайте. А лучше вообще не подходите. Заморозит. Пискнуть не успеете.

Пирата так и звали – Гроза Морей, – и был он родом с Буяна. Обычно остров не покидали, Альбатрос запрещал, но попадались наглецы. Грозе вот нравилось щеголять колдовством. На Буяне-то колдуют все, зато в Империи, где люд обычный, есть кого пограбить, попугать с верной командой. Но наконец Грозу поймали. И – как водится – собрались вернуть королю. Цесаревич подхватился: пусть летит на чудо-судне. Так буянцы точно пустят гостью. А ну как впрямь отблагодарят яблоком?

– Отвечает он. – Цесаревич оглянулся, кому-то кивнул.

От толпы отделился молодой мужчина, голубоглазый, горбоносый, в сером, как штормовое небо, мундире. Не склонился – сухо кивнул; ни пряди не выбилось из тугого хвоста. На поясе сверкнули плеть и серп.

– Бессчастный. – Имя, фамилия? – Это, Вольяна, страж. Пожиратель. Ему подходить – можно. Но следите, чтобы не лютовал, суровый он.

Бессчастный молчал. Жутковатый. И… Пожиратель. Тот, кто не поддается чарам, «съедает» их. Вольяна прислушалась. Сила стража для нее тоже звучала – не стуком, как сердцецвет, не звоном, как дыхание пирата, а гулом, низким, протяжным.

Ом-м-м-м.

– Приятно, – только и сказала Вольяна, бегая взглядом по золотым эполетам.

Страж молча ушел на борт. Цесаревич проводил его глазами и, извиняясь, зачастил:

– Он вас и защитит, и вопросов не возникнет к женщине-капитану, и проветриться ему надо, закручинился что-то…

Вокруг собиралась любопытная толпа. Людей не подпускали, но галдеть и тянуть шеи они могли сколько угодно. Вольяна сглотнула. И оборвала Цесаревича, спросив:

– Вы позаботитесь о моем муже, пока…

– Лучшие врачи будут с ним. Я буду приходить. А вы…

– Я попрощалась. Да. Сказала, что исправила «фатальную» ошибку с кораблем, он так обрадовался, сам попросил тоже… как вы сказали, «проветриться», не чахнуть с ним. Но я не сказала, куда полечу.

Цесаревич нахмурился. Явно собрался упрекать.

– Не хочу давать надежду. И все.

– Если и подведете, ваш муж стоически относится к смерти, давно…

– Я не отношусь! – Она повысила голос, рвано выдохнула, отступила. – Простите. И пугать не хочу. Глупость, понимаю, но…

– Как знаете, – печально отозвался Цесаревич, прикладывая к груди руку.

Знает? Нет. Но сегодня, войдя в серую от сумрака и страдания спальню мужа, сжав все еще крепкую, но иссыхающую ладонь, убедилась: выбрала правильно. Он лихорадочно всмотрелся в нее – что-то чувствуя? Шепнул: «Не бойтесь: я и в небе буду с вами». Закусил от боли губу. Сердцецветы, огнецветы, громоцветы, звездоцветы – чудо-камни, что беглые колдуны крали с Буяна и продавали людям, – он использовал в механизмах не раз. Потому так теперь и мучился. И долго умирал. Прощаясь, тихо пообещал: «Дождусь. Хотя знаете… есть у меня совсем бесполезное старое изобретение, пистолет, чья конструкция выдержит лишь один выстрел… зато пуля долетит в любой конец мира, куда пожелаю. Всегда думал, спасу однажды ею кого-то, может, нашего Цесаревича, а теперь хочу послать себе в голову. Но не стану».

– Удачи. – И Цесаревич отступил. – Берегите себя.

Народ, видя его печаль, загомонил сильнее, но для Вольяны все восклицания и вопросы слились в пчелиный шум. Она молча поднялась на корабельный нос. Встала у штурвала. Коснулась рукоятей, увитых вьюном, – и облака-паруса, сейчас белые как день, поймали ветер.

Летучий корабль отправился в путь.

– Эй, девка, – бросили из клетки. – Или кто угодно, все равно. Расчешите мне волосы!

Вольяна посмотрела на Бессчастного, с которым они, как и остальная скудная команда, привычно коротали время на палубе, силясь согреться лучами прохладного солнца и рассмотреть небесный пейзаж. Не сидеть же в каютах. А вот разговоры не клеились. Все попытки Вольяны быть милой или хоть вежливой разбивались об угрюмость. Наглость Грозы Морей разбилась так же.

– С чего? – Бессчастный не повел и бровью.

– А с того! – Пират сощурился, мотнул головой. – Третий день летим! А меня никто не чешет. Сам не могу! – Он потряс руками, связанными и скрытыми куском мешковины. – Кормите с вил, как скотину, так хоть причешите!

Прикосновением он тоже мог заморозить – выяснилось, когда в первый день попытался убежать. Один из часовых чуть не лишился руки, второй – носа.

– Много хочешь, – бросил Бессчастный и снова облокотился на борт. – Баба…

Вольяна поморщилась, но смолчала. Пара увальней, стерегущих клетку, обменялись ухмылочками. Эти двое – все, кого Цесаревич дал. Никакой прислуги, юнг, инженеров. Неудивительно: Буян был местом хитрым, оттуда редко возвращались. Поэтому припасы взяли простые, вроде фруктов, хлеба, вяленого мяса, а в остальном понадеялись на разумность корабля. Ведь сердцецвет давал автоматам какой-никакой разум, даже речь – понимал. Довезет.

– Я сказал, р-расчешите меня! – Пират повысил голос, и ледяной ветер обжег Вольяне щеки. – Или Альбатрос точно не даст вам ничего! Прикончит вас!

Бессчастный снова окинул его брезгливым взглядом. Напомнил:

– Ты вообще-то его подвел. Мы тебя везем судить. И с чего ты решил, будто нам от него…

Пират расхохотался. Магия его зашлась невыносимым звоном.

– Судить? Меня? Вы вообще не знаете Альбатроса? – Хмыкнув, он подполз к прутьям, сунул в проем нос. Оскалился. – Ну а про делишки ваши… вон сплетники. – Он кивнул на увальней.

Те тут же сжались, хоть и были крупнее нахмурившегося командира. И не зря.

– Так… – Бессчастный сделал шаг. – С арестантом разговаривать не…

Вольяна вздрогнула. Быстро поймала потянувшуюся к плети руку, заявила:

– Нет! Вы не будете их сечь. За что? Услышали о моих… надеждах… и пусть.

Увальни смотрели затравленно, Бессчастный – мрачно.

– И вам – за Гофманом наследовать? – Руку он демонстративно отряхнул.

Щеки Вольяны вспыхнули. Зато пират ликовал: всех перессорил!

– Так вот, король, – сладко продолжил он, – любит нас как детей, а дети непослушны. Ну нарушаем мы его запреты, ну сбегаем… простит! Зато если людишки, – он подмигнул Бессчастному, – нам что сделают или я так скажу… – Он сделал жалобные глаза, но тут же щелкнул зубами. – Оп! И точно никаких яблочек. Ну так что? Кто меня расчешет?

Вольяна опять посмотрела на Бессчастного. Тот, злобно рыкнув, ответ дал простой:

– Что ж. Вы мягкотелая девица, вам и чесать.

– Я замужняя! – возразила она.

Пират послал им морозный воздушный поцелуй, стало еще гаже.

– А я мужчина. И не лакей.

– Но… – Больше всего задело «мягкотелая», брошенное как плевок.

Бессчастный молча щелкнул пальцами. Один из подскочивших верзил вмиг протянул гребень из стоявшего здесь же мешка с пожитками пирата. Жемчужный. Дорогой.

– И на подачку королевскую вы надеетесь. Не я. По мне, так зря тешитесь.

Вольяна разъяренно глянула на Бессчастного, но тот уже скрестил руки на груди. И ладно.

Осторожно, шаг за шагом она подходила к клетке. Пират следил. Не дышал в ее сторону, только смотрел наглыми глазищами. Странно смотрел.

– Мда… с таким душевным обществом не удивляюсь, что старика выбрала.

Вольяна молчала. Руки тряслись. А ну как он дыхнет… посильнее? И сразу ударит ногой, разбив хрупкую ледяную плоть? В море он убивал именно так.

– А я тебе как, девка? – Но пират лишь повел головой, приосанился. – Могу и согреть…

– Замолчи! – Она замахнулась гребнем. Чуть правда не стукнула. – Отворачивайся.

– А ина-аче? – пропел Гроза Морей, дохнув ей на ноги.

На туфлях образовались шапки снега, Вольяна ощутила болезненный холод в щиколотках, но упрямо присела рядом.

– А иначе рожа твоя встретится с моим кулаком, – раздалось за спиной, и Бессчастный, опустившись подле нее, повторил: – Отворачивайся, а то наголо обреем.

Удивленная, Вольяна оглянулась. И поймала одобрительную полуулыбку. Зауважал за то, что не струсила, снизошел? Много же мужчинам надо… смешно.

Густые жесткие волосы пирата пахли морозным утром. Сидел он удивительно смирно, гадостей не говорил. Но вспомнилось горькое: гриву мужу она до последнего дня расчесывала тоже – если пальцы его совсем немели.

– Почему все-таки? – вдруг услышала она. Бессчастный рядом насторожился.

– Что почему?

– Ну… вот так? За яблоком полетела? Безумно это, не добряк Альбатрос. Как и все мы.

Вольяна прикрыла глаза, силясь думать о вредном колтуне, с которым боролась.

– Вы любили когда-нибудь? – прямо спросила она наконец.

Не человек же, колдун. Чего стесняться? Он, кажется, удивился, задумался.

– Ну-у, жизнь люблю. Свободу. Команду любил, которая меня приняла…

– И не было в ней никого, кого совсем страшно было бы потерять?

Зря полезла. Пират вдруг вырвался, обернулся. Глаза стали стеклянными, потемнели, но тут же он усмехнулся – так колко, что и без льда заморозил.

– Что, девка, думаешь, завидую твоей великой любви? Нет. Не завидую. Знаешь, курица в руках как-то получше, чем чайка в небе. Делай свое дело.

Больше он не сказал ни слова. А вот Бессчастный тихо, словно про себя, – но Вольяна услышала и задохнулась от горечи, – добавил:

– А лучше – никого. Меньше горевать.

Вольяна проснулась оттого, что чары опять пели. Незнакомые. Злые.

Ши-а-иш! Ши-а-иш!

Там. На палубе.

Вольяна вскочила, накинула поверх сорочки сюртук. Не обулась, так и побежала на шум. Сердцецвет стучал ровно, значит, корабль двигался вперед. Но…

Ша-и-аш! Ша-и-аш!

Ветер на палубе подхватил, словно перо, толкнул. Вольяна устояла, впившись в дверь, да так и застыла – не верила глазам. Верзилы-часовые лежали колодами, похоже, оглушенные. Но пират не вылез на свободу – наоборот пытался укрыться то в одном, то в другом углу. Бегал от чего-то, что разъяренной лисой металось вокруг клетки. И то и дело тянулось внутрь, силясь достать.

Это была девушка – зыбкая, блеклая, лишь всполохи золотых украшений мерцали на серой плоти. Призрачной плоти. Девушка и палубы не касалась – летала быстрее ветра. Нет. Ветром и была, а синие глаза пылали злобой, черные губы шипели:

– Долж-жок! Долж-жок!

Прутья дребезжали, не пуская. Серебро не могло удержать чары буянцев, но пугало нечисть вроде упырей и русалок, попадающуюся иногда в лесах и водах, – остатки прошлой цивилизации, которую боги сочли несовершенной и истребили. Кем было это существо?

Ша-и-аш! Ша-и-аш!

Пират обреченно озирался. На помощь он не звал, но Вольяна все равно ринулась к клетке. Сама не знала почему. Может, обидное слово «мягкотелая» кололось внутри?

– Эй ты! – крикнула она, замирая шагах в пяти. Ветер взметнул сюртук, стало холодно, но досаднее была безоружность. Хоть бы… подушку взяла?

Тварь повернула лицо, тонкое, прекрасное. Глаза мерцнули – и синева сменилась багрянцем. Золотом. Снова синевой. Рот нечеловечески распахнулся, клыки оказались длинными, острыми, белыми.

– А ну пошла отсюда! – уже менее уверенно потребовала Вольяна, сжав кулаки.

Тварь наскочила, не дав моргнуть. Раз – и Вольяна рухнула, и горло сжали ледяные руки, и грудь будто камень придавил. Призрак склонилась, дохнула гарью и пеплом:

– С-сама пошла. – Голос был странный, будто не один, а три разом. И снова тройная вспышка, глаза – багрянец, золото, синева…

– Кто ты? – прохрипела Вольяна, задыхаясь.

– Прочь от них! – Тварь кто-то сбил, раздался грохот.

Это был Бессчастный. Он ухватил призрака за волосы, но лишь на миг.

Ша-и-аш! Ша-и-аш!

Незнакомка взмыла. Раскинула руки, страшно закричала, и ветер швырнул Бессчастного на Вольяну, обоих – в угол. Еще порыв – и в воздух подбросило клетку с Грозой Морей.

– Вас-с – не трону, – бросила тварь, мерцая глазами. Высокомерно скривилась. – А вот он обещ-щал мне свое тело. Пора.

Вольяна шатко поднялась, ловя взгляд пирата. Он словно покорился: сидел в углу, как бабочка в банке. Молчал. Вольяна увидела, как Бессчастный тащит с пояса серп, гадает, что делать… и не знает. Но не уступит. Не по чести: страж – не только тюремщик, он и защитник. И она, капитан, тоже?..

– Стой! – не смолчала. Вышла вперед, задрала голову. – Стой, стой, не спеши, ты… – В голове было пусто. Как торговаться? – Ты женщина! Зачем тебе его тело? Мужское! Фу!

Боже, что городит! Бессчастный уставился изумленно, даже приподнявший голову пират растерялся. Зато призрак заинтересованно сощурилась, чуть спустилась. Ветер все выл, но хоть уже не хлестал, тоже притих.

– Ты мне не подойдеш-шь, – бросила она, потянув носом. – Только чародей выдержит.

– А… а… – заспешила Вольяна. – Ты хоть кто, скажи? Я придумаю, как тебе помочь!

На нее посмотрели с сомнением, с насмешкой, но черные губы все же разомкнулись снова и изрекли то, от чего застыла кровь:

– Ветреница. Царь-Девица. Было нас-с три, но пепла хватило на одну. Так и живу.

Царь-Девица… О боги. Проклятый призрак Трех Цариц.

Вольяна знала эту жестокую легенду. О мире, где континент-полумесяц был еще Шестью Царствами. Где правили Три Царя и Три Царицы, где все было хорошо, пока однажды из моря на востоке не поднялся Буян. И начались в Царствах бури, морозы и неурожаи. И пришел с Буяна юноша, сказавший, что он – островной король, а эти беды – его кручина, ведь он совсем один. И рассказал, как его утешить: отдать ему в подданные всего-то каждого седьмого ребенка от десяти до семнадцати весен.

Цари, хотя юноша поднял из моря армию мертвых витязей, сказали: будем воевать, не отдадим. Царицы поначалу согласились, но видя, что враг сильнее, а на континенте все голоднее и холоднее, передумали. Альбатрос получил бродяжек. Потом сирот. Потом – маленьких преступников. Потом тайно стали вывозить детей и из земель Царей. И вот набрали. Король обратил витязей в пену, наделил подданных чарами, богатством – и затворился на острове. Настал мир. Но озлобленные, уязвленные, Цари скоро свергли Цариц. Забрали их земли, сожгли их самих. С тех пор женщины и потеряли волю. С тех пор богам и молились, чтобы Враг Не Пришел.

Хотя Враг и не приходил ни разу. К Врагу даже обращались за помощью. Как сейчас.

– Что думаешь… – Вольяна облизнула губы, дрожа, – насчет механического тела? Женского. Совершенного. Его легко сделает тебе мой муж… если смогу его спасти.

Ветер коснулся лица – без ярости, уже с лисьим любопытством. Ветреница зажмурилась, опустилась ниже. Клетка грубо упала обратно на палубу.

– Никогда не покидала небес-с над водой, не могла, – зашелестели голоса. – Но этот корабль… раз он пустил меня, на нем – смогу. Бери меня на борт, голубка.

– Вольяна! – раздалось рядом. Бессчастный наконец подал голос. – А меня кто-нибудь…

– Нет, – отрезали они хором с призраком.

– Так и знал.

Ничего больше не сказав, Бессчастный побрел вперед – приводить в чувство стонущего пирата и увальней. Ветреница рассмеялась вслед.

Корабль летел низко, почти касаясь волн крепким брюхом. В облаках-парусах его, сейчас темно-синих, путались звезды. Как всегда, выбрал высоту сам. Чуял, как безопаснее.

Тук-тук.

Вольяна, сидя у штурвала, слушала сердцецвет – и сердце. Далекое. Слабеющее. Горько молила: «Только дождитесь».

Ша-и-аш!

– Тоскуеш-шь? – Обдало холодом, Ветреница замерла рядом, жуткая, оборванная. Оскалилась. Блеснули золотые серьги-слёзки.

Вольяна покачала головой.

– Думаю…

– Страш-шно?

– Очень.

Царь-Девица молчала, глаза меняли цвет. За эти дни Вольяна разглядела ее хорошо: золу на руках и волосах, ожоги, обугленный подол. Сердце сжималось: как же жаль. Разве так грешны были Царицы, что хотели мира? Да и Буян оказался местом счастливым…

– Грус-стно, что тело твое чахленькое мне не годится, – бросили ей.

Жалость как рукой сняло. Но стало интересно:

– Почему грустно?

Ветреница усмехнулась.

– Да потому. С-сожгли нас девицами. Никто не успел познать любви. А ты…

– Я тоже нет, – возразила Вольяна. Вспомнила насмешки пирата и кое-что еще, что давило на сердце. – Может, я… вообще все придумала и…

– Пус-сть и так! – Снова холодный порыв, и Ветреница взвилась, затанцевала призрачными башмаками на металлическом борту. – Пусть! Что дурного? Коли нет любви, отчего ее себе не придумать? Каждый ради нее живет, голубка! Ее ищет или из-за нее мучится! На них посмотри!

Тут Вольяну подхватило, резко, как перышко – и отнесло к палубе. Она тихонько повисла у мачты – и увидела клетку, где как всегда грелся на солнце пират. Бессчастный сидел по другую сторону прутьев и расчесывал ему волосы. Они тихо говорили.

– Мужики… а вс-се про то же, – рассмеялась в ухо Царь-Девица.

Гроза Морей вспоминал, как же впутался в сделку: приютским мальчишкой убежал с острова, прибился к разбойникам, стал для них незаменим из-за чар. Когда бриг разбился в шторме, когда все они захлебывались в волнах, – позвал Царь-Девицу на помощь. Свое тело он отдал за их жизни. А потом, когда спустя несколько лет о нем прознали Пожиратели, его просто выдали им. Слишком хороша была награда Цесаревича.

Бессчастный же рассказывал о своем имени – что ненавидит его. Так ему выпало: первыми умерли родители, потом брат, потом умирали наставники в воинском деле, товарищи, командиры, друзья, невеста, снова друзья… Бывает оно – такое таинственное проклятие Лиха, достается, как несчастливые карты. С ним лучше ни к кому не привязываться, ибо чем сильнее тянешься к человеку – тем мучительнее его смерть.

– Как бы вас всех ненароком не погубить… – с грустью сказал Бессчастный, поднял случайно глаза к мачте и аж подскочил. – Вы?!

Ветреница расхохоталась на три голоса, да и бросила Вольяну к клетке. Подхватила только у самой палубы, приземлила, не дав ушибиться. Вольяна, красная, сердитая, встала, отряхнулась.

– Не хотела мешать. – Она посмотрела на гребень. – Ой… лакействуете.

Теперь смутился он, потупил глаза.

– Я обидел вас. Недооценил. И более беспокоить не смею.

– И волосы он, кстати, дерет меньше, ты, девка, грубая, – добавил ехидно пират. Ветреница опять рассмеялась. – А ты что хохочешь, горелая селедка?

– Так. – Глаза ее опять замерцали от улыбки. – Будто ожила. Ненадолго. И… – Она осеклась. Взмыла на край борта, посмотрела вниз. – Это что?..

Вольяна пока не видела, но слышать начала. Снова – незнакомые чары.

Др-р-р-у-р-р-рд.

Тусклые. Усталые.

Подскочила к борту, свесилась вниз и сразу нашла то, на что глазела Ветреница. По волнам плыла большая льдина. В ней темнел человеческий силуэт.

– Твои делишки? – Бессчастный подошел, тоже склонился, но обращался к пирату.

– Видел бы – сказал бы… – проворчал тот, звонко боднув клетку.

– Человек за бортом! – пояснила Царь-Девица. – И во льду!

Пират нахмурился, замотал головой.

– Глыбы не создаю. Моя магия потоньше.

Вольяна переглянулась с Бессчастным.

– Может, поднимем его? Замедляется корабль. Чувствует что-то?

Глаза его были холодные, усталые. Вот-вот буркнет: «Мягкотелая». Нет, промолчал.

– Знаете, в чем суть сердцецвета в механике, Вольяна? Так ваш муж писал в научной работе, стоящей на почетной полке у Цесаревича. Автомат с таким камнем перенимает не только ум, но и нрав владельца. И принимает решения, которые принял бы он. Поднимаем.

Ветреницу просить не пришлось: рассыпалась ветром, обняла лед, схватила – и вот глыба на палубе, прозрачная, голубоватая. Человека было легко разглядеть. Смуглый юноша в странной одежде: пестрые узоры, деревянные бусы рядов в пять. Волосы черные, до пояса. Взбудораженная, Ветреница лисой завилась рядом. Вольяна тронула лед пальцем.

– Сколько он так… бедный.

– Видать, сотни лет, – бросил пират. Подполз к прутьям, сощурился. – Необычный лед. Колдовской. Древний.

– Крас-савец. – Царь-Девица не унималась. – Как бы вынуть…

– А если замертво упадет? – боязливо спросила Вольяна.

– Если просто растопить, – точно упадет, – подтвердил Бессчастный. Он смотрел на лужу, медленно натекающую из-под глыбы. – Мы низко. И солнце сегодня…

Палящее. Золотое. Похоже, Буян близко. Говорят, так оно светит лишь там.

– Эй! – окликнули их. Вольяна повернулась. Пират снова сунул меж прутьев нос. – Вообще… я могу попробовать расколдовать. Если выпустите. Топить – не морозить, но я в общем справлюсь, думаю.

Вольяна опять посмотрела на Бессчастного, сжав губы. Вспомнила свои же слова, про «отвечать головой». Ответила уже, когда защитила? Ну нет! Хватит с нее.

– Может, и руки развязать? – мрачно осклабился Бессчастный, подступая.

Пират взгляда не отвел, только вздохнул.

– С руками попроще. Но просить не буду. Все понимаю.

– Что понимаеш-шь? – вмешалась Ветреница, грозно скалясь. – Что я тело твое заберу, едва ты в их сторону чихнешь?

А ведь правда. Она может. Но Гроза Морей упрямо качнул соломенными волосами.

– Что жизнь за жизнь. Они меня тебе не отдали. Теперь и я их не отдам никому.

Щеки его вдруг заалели. Хохотнув, Ветреница подмигнула Вольяне.

– Я же говорила!

Мужчины их, конечно, не поняли.

– Ну смотри… – Бессчастный снял с пояса ключ, отомкнул клетку. Кортиком перерубил веревки, упала к ногам мешковина. Вольяна едва дышала. Ветреница щерилась. Бессчастный выжидательно скрестил руки на груди. – Вылезай.

Гроза Морей ступил наружу, нетвердо выпрямился. Только тут Вольяна осознала: в низкой клетке-то он этого не мог. Качнулся. Встряхнулся. Шагнул вперед, еще, еще… будто забыл обо всех. Задумчиво улыбнулся, разминая плечи.

– Хорошо как…

Никому неволя не нравится. Как вообще он это вытерпел? Может, на его месте Вольяна бы на тюремщиков и бросилась.

– Ну, – пробормотал пират, шагая к глыбе. Приложил ладони, дохнул. – И тебя освободим.

Лед замерцал лазурью, загудел.

Др-р-р-у-р-р-рд.

И начал испаряться как дым, а солнце засияло еще ослепительнее. Корабль ускорился.

Зыбкие зеленые земли уже темнели на горизонте.

Остров пленял. Берега пестрели цветами; песок блестел сахарным золотом. Лесистые голубоватые горы – все в крупных искрах самоцветов. Облака низкие, пухлые, странные, будто хочешь – попрыгай на таком или вздремни.

Подлетая, корабль зашелся ритмичным «тук-тук», окутался красно-розовым сиянием и забуксовал, точно увяз на пять секунд в густых сливках, но проскочил. Барьерные чары? Вольяна из любопытства спросила у Грозы Морей:

– А вы как сбежали?

Тот отчего-то смутился, помедлил, но признался:

– Дельфина прикормил. Когда маленький был. – Закусил губу, пышные волосы поникли. – А потом мои же пираты… его загарпунили, когда он за судном увязался, сказали, хитрая тварь, утопить может.

Вольяна вздрогнула.

– Сразу надо было от них бежать, – бросил Бессчастный, но продолжать не стал.

Остров плыл внизу. Свесившись через борт, Вольяна ловила взгляды: буянцы, едва на них падала тень, задирали головы, разевали рты. Люди вроде обычные, разве что больно нарядные, красивые. Все дети, юные, молодые. Глаз радуется… но радость оказалась недолгой. Рядом охнули, что-то упало, и Вольяна отвлеклась.

– Ой, голубка…

Ветреница точно потеряла грациозную бесплотность, стала просто обожженным трупом. Не парила – лежала, а глаза меняли цвет медленно, мутно. Бессчастный склонился к ней.

– Мы близко, – прошелестела она, приподнялась. – Но видно, мне с борта лучше не с-сходить. Тяжело будет рядом с тем, из-за кого я… мы… нас… память. Давит.

Впереди, на островке, парящем над большим чистым озером, уже маячил замок – белый, окольцованный радугой. У ворот выстроились люди – безмолвные витязи в лазурных плащах, золоченых кольчугах. У фланговых были знамена на тонких древках: на правом незнакомое голубое, с летящей птицей, а на левом – серп на зелени.

Герб Империи. Гостей ждали.

– Хорошо. Не сходи. – Вольяна дала руку, но пальцы прошли сквозь пальцы. – Посмотришь за здоровяками, их выпускать Цесаревич не велел… – Она имела в виду конвой, который еще после знакомства с Ветреницей как-то сник и чаще отсиживался в каютах. – И за нашим замороженным приглядишь. А ну как проснется, расскажет что?

Юношу из глыбы они благополучно вынули. Он дышал, но глаз пока не открыл. Царь-Девица не доверила его увальням, сама подхватила ветром и доставила на самую мягкую койку в самой удобной каюте. И теперь вот все время летала проведывать.

Ветреница встала, уцепилась за борт.

– А за тобой кто приглядит? – Спохватилась: – Ты мне тело обещ-щала!

– Я пригляжу, – бросил Гроза Морей, покосился на Бессчастного, вызывающе улыбнулся: – Ты-то сойдешь или лиха какого боишься?

Бессчастный фыркнул. Он уже встревоженно наблюдал за каким-то движением в рядах витязей. Они расступались, пропуская кого-то.

– Я сам – Лихо. Если ты не забыл. Разумеется, сойду.

От альбатроса – тусклой, невзрачной птицы – в смуглом и златоглазом короле не было ничего. Одеяние его пестрело сложной мозаикой узоров, в черных кудрях сверкали цветные кристаллы и кораллы, на руках стучали и звенели браслеты.

– Ну здравствуйте! – смешливо пропел он, едва корабль сбросил на парящий остров трап и гости сошли. За узкими плечами короля стеной сомкнулись пустоликие витязи. – Здравствуй и ты… беглец.

Гроза Морей ступил вперед и поскорее упал на колени. Где только вся бравада?

– Ну… – Король подступил. Склонил голову к плечу. – Понравилась человечья доля?

В ушах пирата испуганно звякнули серебряные кольца, спина напряглась. С ответом он долго медлил, наконец глухо выдохнул:

– Недурна. Хотя не без горечи.

Вольяна захотела вдруг подойти и ободрить, поймала схожий порыв в Бессчастном, но оба заробели. Ее руки сжались в кулаки, его – стиснули оружие. Королю, видно, не очень понравился ответ: он покривил рот, но смолчал. Смягчил тон:

– Ла-адно… признавайся, обижали тебя? – Он зыркнул на Бессчастного, задержал взгляд на Вольяне. – Эти, например?