Спираль

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

— Рамаз, у нас будет ребенок! — сказала Марина, заглядывая в глаза молодому человеку.

— Что ты сказала? — Едва не закричав от отчаяния, Рамаз сел на постели.

Марина вздрогнула, что-то недоброе почудилось ей в выражении его лица.

— У нас будет ребенок, Рамаз! — мягко повторила она.

Рамаз ошеломленно уставился на нее, словно ожидая — вот сейчас она рассмеется и скажет, что пошутила. Когда он понял, что Марина не шутит, ему на сердце как будто свалили кузов горячего асфальта. Страшное желание — вцепиться в горло женщины и задушить ее — обуревало его.

Насилу справившись с нервами, он откинулся на спину и закрыл глаза.

В комнате установилась тишина, жуткая, напряженная тишина.

Марина не знала, как быть. Опершись на локоть, она окаменела в постели, не решаясь произнести ни слова, боясь пошевелиться. В испуге и отчаянии она смотрела в лицо Рамаза, лежавшего рядом с ней. Подводное волнение моря не ощущается на поверхности, и состояние Коринтели она почему-то сравнивала с глубинным неистовством морской стихии.

— Ты не оставишь ребенка! — глухо сказал Рамаз, не шевелясь и не открывая глаз.

— Я очень хочу ребенка! — донесся до него умоляющий голос женщины.

— Ты не оставишь ребенка! — тише, но гневно и угрожающе повторил он. — Сегодня же найдешь врача.

— Уже поздно, Рамаз! — помолчав, ответила Марина.

— Почему? — Рамаз открыл глаза и вопросительно посмотрел на нее.

— Я на пятом месяце.

— Врешь!

— Клянусь тобой, не вру!

— Тогда почему ничего не заметно?

— Но ты два месяца не видел меня. А вот сейчас пришел и…

— А о чем ты раньше думала?

— Я хочу ребенка, Рамаз!

— Ты-то хочешь, а я? — И снова на Рамаза нахлынуло неистовое желание схватить ее за горло и задушить на месте. — Разве я когда-нибудь обещал тебе, что женюсь, разве у нас был разговор о ребенке? Как назвать твой поступок? Шантаж? Авантюра?

— Ты же любил меня, Рамаз?!

— «Любил»! — передразнил взбешенный Рамаз. — Да, любил и сейчас люблю. Любовь — одно, а договор и обязанность — другое! Ты воспользовалась моей любовью и сделала то, чего я боялся больше всего на свете!

Собственная сдержанность удивляла Рамаза, и он понял, что вместе с бешенством им овладело отвращение к этой женщине.

«Как я мог ложиться с ней в одну постель?»— невольно подумалось ему.

В комнате снова сгустилась напряженная тишина.

Марина, не в силах вынести его взгляд, чуть не плача, уткнулась лицом в подушку.

Рамаз понял, что еще минута, и у Марины начнется истерика.

Он стянул с нее одеяло и присмотрелся к животу.

Ничего подозрительного не было заметно, у этой цветущей женщины он всегда округло выдавался вперед.

Рамаз едва сдержал себя, чтобы не вскочить и не пнуть ее ногой в живот.

Немного спустя Марина накрылась одеялом.

Она как будто позволила Рамазу убедиться, что не обманывает его. Бледная как полотно, беззвучно плача, лежала она с закрытыми глазами и ощущала на себе взгляд Рамаза. Женское чутье подсказывало ей, что она противна ему. Понимала, что все кончено, все погибло, что она сама подвела себя к краю пропасти. Остановившись на краю, заглянула вниз и замерла от ужаса, увидев ощетинившееся каменными глыбами далекое дно мрачного, мглистого провала. Она отступила назад, сделала несколько шагов прочь от края и с надеждой посмотрела на яркие лучи прятавшегося за горами солнца.

— Не думал я, что ты такая дрянь! — сказал вдруг Рамаз.

Сгинул сияющий букет лучей невидимого за горами солнца, будто там выключили прожектор. Многоцветные горы разом почернели.

— И это говоришь мне ты?! — после недолгой оторопи вырвалось у Марины. — Хотя так мне и надо! Ты, наверное, прав, ослепленная любовью, я поддавалась тебе и сделалась соучастницей твоих махинаций! Неужели за все это время нельзя было почувствовать, что ты не любишь меня?! Разве трудно было понять, что я потребовалась тебе для твоих темных дел? А я не понимала, ничего, к сожалению, не понимала! Сначала одурела от любви, потом где уж было раскусить, что мужчина, одаренный сверхъестественным даром, первоклассно может обманывать наивную, обездоленную женщину!

— Я и сейчас очень люблю тебя, Марина! — негромко сказал Рамаз. Он вдруг понял, что не стоит усложнять дело. Не стоит сгоряча отрубать пути назад. Сначала следует хорошенько все обдумать, внести в дело ясность. Решения под горячую руку до добра не доведут. — Ты сомневаешься, что я по-прежнему люблю тебя?

— Я не верю тебе, — всхлипнула несчастная Марина.

Рамаз успокоился. По голосу беспомощной, отчаявшейся женщины он понял, что она готова ухватиться за соломинку.

— Я тебя очень люблю, — более спокойно повторил он. — Известие о ребенке было для меня как гром среди ясного неба. Я растерялся и рассердился. Разве ты не понимаешь, что мне сейчас не до ребенка, и вообще, интересовалась ли ты когда-нибудь, что я думаю на этот счет?

— Рамаз!

— Давай не будем сегодня говорить на эту тему! — оборвал он Марину. — Потерпи немного, бог даст, я переварю и, смирюсь с тем, что ты сказала, или найду какой-то выход.

У Марины сразу отлегло от сердца. Она хоть и не верила словам Рамаза, но все равно цеплялась за единственную паутинку надежды.

Рамаз снова положил голову на подушку и закрыл глаза. С закрытыми глазами он мыслил более здраво и быстро.

Марина внимательно смотрела на него. Когда в первый раз после двухмесячной разлуки она увидела его с усами, сердце ее дрогнуло. Она подсознательно почувствовала, что в выражении лица Рамаза изменилось нечто гораздо большее, чем могли изменить отпущенные усы.

Рамаз чувствовал, что Марина пристально смотрит на него. Нервы разгулялись, но он старался, чтобы на лице ничего не отражалось, и сам удивлялся, как ему удается сохранять спокойный вид, в то время как он взбешен до глубины души.

Лицо у него было холодное и неподвижное, словно у статуи. Но в голове с быстротой молнии возникали, метались и путались мысли, как в озере, скованном тяжелым льдом, снуют и мечутся задыхающиеся от нехватки кислорода рыбы.

«Погибло, все погибло!

Если Мака узнает про ребенка, надеяться не на что!

А она, конечно, узнает, что утаится в Тбилиси?»

Больше двух месяцев Рамаз не виделся с Мариной. Он и до этого собирался как-нибудь отделаться от нее. Сначала долгая поездка в Москву, потом миллион, как он объяснял Марине, дел мешали ему навещать молодую женщину. Ее подозрительность он убаюкивал ласковыми словами. Ему не хотелось, чтобы их разрыв сопровождался скандалом. Рамаз понимал, что Марина пойдет на все, только бы не выпустить его из рук. Поэтому и старался, чтобы она исподволь смирилась с ожидаемым несчастьем. Главное — выиграть время и обнадежить Марину, чтобы никто не узнал об их романе.

Рамаз понимал: если до Марины дойдет весть о его отношениях с Макой Ландия, она в отчаянии ни перед чем не остановится. Нетрудно догадаться, что Марина предаст огласке тайну с передатчиком и не преминет намекнуть на его причастность к сейфу. Еще хорошо, что ей неизвестно, как он орудовал в нем. Если же она откроет тайну с японским передатчиком, нет никакой надежды, что директор института не раструбит об этом по всему свету. С тех пор как он отправился в Москву, не было нужды пользоваться этим передатчиком. Все было улажено, его уже не интересовали разговоры и замыслы Кахишвили. И все-таки стальная пластинка под столом директора оставалась уликой. Снять ее нетрудно, но следы шурупов — достаточно веское доказательство.

Чем чреват скандал? Сплетнями, которые сами по себе не сплетни, пересудами, бесчестьем, но главное — рухнет надежда на звание доктора. Разумеется, со временем он добьется своего. Никто не скажет, что он не разбирается в физике. Лекциями, статьями, новыми исследованиями он укрепит репутацию талантливейшего ученого. Никто не отнимет у него знания языков, но сколько времени и труда, борьбы и энергии потребуется опять для завоевания уже достигнутого. Да что там, с научной карьерой как-нибудь устроится, но придется окончательно распрощаться с мыслью о Маке Ландия. Рамаз прекрасно понимал, что с первой минуты скандального разоблачения Мака не захочет даже слышать его имени, гордая Мака, которая призвана спасти его от любви к собственной сестре.

На лбу выступили капельки пота, затем они высыпали по всему телу. У Рамаза было такое чувство, будто из-под его кожи моросит дождик.

«Марина должна умереть!» — громко крикнул кто-то ему в уши.

Он в испуге открыл глаза и посмотрел на женщину.

У Марины было такое измученное лицо, такой несчастный вид, что только железное сердце могло не пожалеть ее.

«Может быть, оставить все как есть, пока не женюсь на Маке? — как будто немного оттаяло оледеневшее сердце Рамаза. — А потом?

Допустим, я уговорю ее и женюсь на Маке. Чем это грозит? Как отнесется Мака к всесоюзному, а может быть, и большему по масштабам скандалу? Обождать с женитьбой? Мака — известная в Тбилиси девушка, дочь знаменитого отца. А мое имя сейчас у всех на устах. Разве я смогу довести дело до загса так, чтобы Марина оставалась в неведении? Конечно нет!

Как быть? Что делать? Как избавиться от Марины?

Путь один… Марина должна умереть».

— Рамаз!.. — страшным голосом закричала Марина.

Произошло чудо. Марина не угадала, даже не прочитала мысль Коринтели, а увидела, как эта мысль родилась в его голове, подобно тошнотворной, бесформенной красной слизистой медузе.

Истерический крик Марины вернул Рамаза к действительности. Злоба, горящая в его глазах, померкла, будто в лампочке до предела упало напряжение. Он закрыл глаза.

— Что ты кричала?

— Посмотри мне в глаза!

Рамаз разлепил веки, посмотрел на Марину и вздрогнул. Он понял, что молодая женщина проникла в его решение. Попытался улыбнуться. Улыбки не получилось.

— Что ты задумал, Рамаз?!

— Что я задумал?

Его удивленный взгляд сначала смутил Марину, затем успокоил, и наконец она ощутила укол совести:

«С чего я решила, что он собрался убить меня? Разве просто убить человека?»

— Ты лучше уходи! — сказала немного пристыженная Марина и накинула на себя халат. — Поодиночке мы, наверное, скорее успокоимся.

Она встала и прошла в ванную.

Рамаз с чувством гадливости проводил ее взглядом.

О, с каким удовольствием он утопил бы ее в ванне, если бы мог скрыть следы.

«Что делать? Что предпринять?

Надо держаться, взять себя в руки. Я должен медленно и постепенно, будто смирившись с судьбой, улестить ее — если сейчас пригласить ее за город, она может заподозрить неладное, испугаться и не поехать. В течение недели я якобы успокоюсь и примирюсь со всем, а вернув ее доверие, снова повезу в Пасанаури…

Лучше в ущелье Армази. Где-нибудь пристукну и сброшу в Куру.

Господи, и эту в реку!

Бог свидетель, я не вижу иного выхода. В чем я виноват? Разве я что-то обещал и не сдержал слова? Пусть за все пеняет на себя?» Его решение было твердым и окончательным.

От радости Рамаз воспарил на седьмое небо — Мака Ландия пригласила его домой. Сгоряча он решил приодеться, но тут же передумал. Ему не хотелось обнаружить перед кем-то свое ликование и волнение. Он оделся по-спортивному и посмотрелся в зеркало. «Неплохо!» — убедился он в правильности выбора: в кожаной куртке он выглядел более подтянутым, рослым и сильным. Собрался было сбрить усы, но немедленно решил, что не стоит этого делать, не то Мака вообразит, что он раб всех ее желаний. Временами на него, полного радости, накатывала тоска. Воспоминания о Марине были как нож в сердце, и у него опускались руки. Он даже не желал думать о том, что в ее утробе шевелится его ребенок.

Отчаянье быстро сменилось надеждой, твердой надеждой и ликованием; уверенность в будущем и ощущение собственной значительности оттесняли неприятные переживания в какой-то дальний угол души.

На рынке, неподалеку от стоянки, он купил белые гвоздики и положил их в машину. Поглядел на часы — время было рассчитано так, чтобы появиться у Ландия точно в восемь часов.

На мосту Челюскинцев он увидел толпу. Все смотрели вниз. Он остановил машину посреди моста и вышел. Волнение и любопытство обуревали наблюдавших.

— Что случилось? — спросил Рамаз у ближайшего молодого человека.

— Труп в Куре. В камнях застрял. Видимо, откуда-то принесло.

— Труп? — Что-то случилось с сердцем Рамаза: ему показалось, что оно разбилось на куски, словно стекло витрины от брошенного камня, и осколки посыпались в живот. Он быстро протолкался к перилам и поглядел вниз.

Внизу он отчетливо разобрал руку застрявшего в камнях трупа. На берегу Куры, оттеснив любопытных, стояла милиция. Там же, около привязанной лодки, то и дело указывая на труп, пылко толковали о чем-то трое молодых людей. Голоса их до моста не долетали, но не стоило обладать большой смекалкой, чтобы понять, что они совещаются, как лучше подобраться к утопленнику.

Рамаз отпрянул от перил, будто его ударило током. Сел в машину и поспешил уехать.

Молодой человек проводил его иронической улыбкой и снова перевесился через перила.

Рамаз напряженно гнал машину. Он вспоминал Марину и свой безжалостный приговор, вынесенный беспомощной женщине. Вспоминал и твердо кивал головой — никакая сила не заставит его изменить решение. Потом стал думать о сегодняшнем вечере.

Перевести мысли, подчинить их себе удалось легко, и он сразу забыл и о застрявшем в камнях трупе, и о Марине.

«Как вести себя?

Высокомерно?!

Не годится!

Лучше быть самим собой и в разговоры, пока не обратятся, не встревать.

Мои имя и фамилия все равно привлекут всеобщий интерес.

А особого внимания самой Маки будет достаточно, чтобы я сделался главной фигурой вечера».

Неприятное чувство бесследно испарилось, уступив место радости.

Рамаз быстро приближался к дому Маки, и волнение его усиливалось, волнение и приятное ожидание встречи с незнакомым окружением, с незнакомым обществом и, если хотите, с незнакомым миром.

Дверь открыла Мака.

— Я первый? — с улыбкой спросил Рамаз, вручая ей цветы.

— Наоборот, вы пожаловали позже всех.

— Но я не опоздал? — Обеспокоенный Рамаз посмотрел на часы и вступил в холл.

— Не волнуйтесь. Мне не хотелось томить вас в незнакомом обществе, поэтому остальных я пригласила на полчаса раньше.

Мака Ландия недоговаривала: ей не хотелось представлять Рамаза каждому приходящему гостю в отдельности. Ее снедало любопытство, какой эффект произведет на всех его запоздалое появление. По правде говоря, она не поделилась с ним своим замыслом еще и потому, чтобы не выдавать своего восхищения им, молодым ученым, что, естественно, пока было преждевременным.

— Мне нравится ваша предусмотрительность, — шутливым тоном похвалил Рамаз хозяйку и добавил: — Вам очень идет белое платье!

— Правда? — Взгляд обрадованной девушки метнулся к зеркалу.

Белое вечернее платье придавало Маке еще больше хрупкости и изящества.

Она увидела в зеркале, что почти не уступает Рамазу в росте. Несмотря на это рядом с мощным, сильным Коринтели она выглядит еще нежнее и женственнее.

«Какая танцовщица вышла бы из нее!» — мелькнуло в голове Рамаза, когда Мака пошла вперед, ведя его в зал. Он был не первым, кому при виде Маки Ландия приходило в голову такое сравнение.

Рамаз обрадовался, увидев в зале всего десять или одиннадцать человек.

Они разделились на две группы. Двое мужчин играли в нарды, трое стояли около них, наблюдая за игрой. Женщины беседовали, сидя в креслах.

Высокий, представительный мужчина негромко, но деловито разговаривал с другим, приблизительно одного с ним возраста. В руках оба держали узкие, на длинной ножке, бокалы с минеральной водой.

При появлении Рамаза в зале установилась тишина. Рамаз понял, что все ждали его, и от внимания молодого человека не ускользнуло любопытство, вспыхнувшее в каждом взгляде.

Вдруг из глаз молодой женщины, как из двуствольного ружья, вылетели две пули. Рамаз вздрогнул — против него в коричневом кожаном кресле сидела Лия Рамишвили. Ее рука с сигаретой, поднесенной к губам, словно окаменела.

Рамаз на мгновение опешил, но тут же взял себя в руки. Как ни в чем не бывало, улыбаясь, обвел взглядом всех гостей и, наконец, остановил его на высоком, представительном мужчине. Не только по солидности, возрасту и росту, но и по выражению его лица он догадался, что это отец Маки Ландия.

Георгию Ландия перевалило за пятьдесят, но живота у него даже не намечалось. На первый взгляд фигура этого высокого мужчины казалась как будто худой и слабой, но ощущение собственного достоинства, выработанное долголетним пребыванием на высоких постах, придавало ему вид уверенного в себе, сильного человека. Он так артистично держал в руке высокий бокал, что не оставалось сомнений в изысканности его манер.

— Рамаз Коринтели! — улыбаясь, не без торжественности объявила Мака и первым представила гостю отца: — Рамаз, познакомьтесь, мой папа, Георгий Ландия.

Рамаз поклонился и подождал, пока ему протянут руку.

— Я, правда, химик, — с улыбкой обратился к нему хозяин дома, — но, поверьте, прекрасно постиг глубину вашего открытия.

— Ваша оценка — большая честь для меня! — благодарно поклонился Рамаз.

— Уважаемого Ираклия Беришвили вы, вероятно, знаете, — известный всей Грузии кардиолог и наш сосед по лестничной площадке.

— Очень приятно! — Рамаз протянул руку кардиологу.

— Это мои закадычные школьные и университетские подруги. Сегодня я пригласила самых близких людей.

Девушки встали, по очереди протянули руки Коринтели, внимательно рассматривая его.

Рамаз чувствовал, что понравился им.

Его смелость и самоуверенность возросли еще больше. Подойдя к креслу Лии Рамишвили и чувствуя, что не испытывает при этом ни малейшего волнения, он совсем расхрабрился.

— Рамаз, позвольте вам также представить близкого друга нашей семьи и нашу соседку по этажу Лию Рамишвили. Скоро придет и ее супруг.

— Очень приятно! Рамаз Коринтели! — открыл он Лии свои подлинные имя и фамилию.

Лия не поднялась с кресла. Она скованно кивнула Рамазу и картинно поднесла ко рту сигарету.

«Неужели не узнала?

Она не видела меня с усами».

На мгновение их взгляды встретились, и Рамаз сразу почувствовал, что творится в душе молодой женщины, но, не подавая виду, последовал за Макой.

— Гиви Кобахидзе, главный редактор нашей студии.

— Очень приятно! — Рамаз протянул руку молодому, но уже обрюзгшему мужчине и почему-то не смог сдержать насмешливой улыбки.

«Чем мне не понравился главный редактор? Видимо тем, что он начальник Маки», — решил он.

Игроки уже сложили нарды и отодвинули их в сторону.

— Мои друзья по школе и университету!

— Очень приятно! — повторял Рамаз, пожимая всем руки, однако ему и в голову не приходило запоминать их имена.

— Можете сесть сюда! — Мака указала на кресло.

Рамаз опустился в него и достал из кармана пачку «Винстона». При виде этих сигарет у Лии Рамишвили округлились глаза.

«Неужели это он? Неужели он?»— завертелась в ее голове одна фраза.

— Если не ошибаюсь, в вашем возрасте еще никто не защищал докторской диссертации? — обратился к Рамазу Георгий Ландия.

Рамаз понял, что никто не осмеливался начать разговор раньше главы семьи.

— Откровенно говоря, я не интересовался этой проблемой.

Он закурил.

Мака принесла пепельницу. Рамаз взял у нее разрисованную драконами пепельницу и поставил на широкий подлокотник кресла.

— Действительно никто не защищал! — авторитетно заявил профессор-кардиолог.

— Хочу напомнить, что я не защищал диссертации, — Рамаз смелел с каждой минутой. Он чувствовал, что голос становится тверже, а волнение отступает. — Я просто представил мое новое исследование. В Москве посчитали, что мой труд заслуживает как минимум докторского звания. За него же в будущем году меня, вероятно, выдвинут на соискание Государственной премии. Во всяком случае, такое решение принято в Москве.

Мака не сводила с Коринтели восхищенных глаз. Ей нравилась его манера сидеть, раскованность в разговоре и даже движение руки, стряхивающей пепел в пепельницу.

— Вам и кандидатское присвоили без защиты! — сказала вдруг Мака.

— Да, я защищал только диплом. Научный совет признал меня достойным кандидатского звания.

— Недавно я говорил вам, что, как химик, постиг глубину вашего исследования, и должен откровенно признаться, что я поражен — вы достигли такого успеха в свои двадцать три — двадцать четыре года. Вы уже сделали то, чем многие ученые могут достойно завершать свою карьеру.

— Еще раз хочу принести вам свою благодарность. Как я недавно говорил, ваша лестная оценка — большая награда для меня.

— Многие ученые обнаруживают свои способности весьма поздно, — начал вдруг один низкорослый, рыхлый юноша, — а вундеркинды, как правило, после первого успеха выдыхаются и в дальнейшем становятся заурядными, ординарными учеными.

В зале воцарилась тишина. Обществу не понравилось бестактное замечание молодого человека.

Уязвленная Мака, не скрывая своего неудовольствия, с уничижающей насмешкой посмотрела на школьного товарища.

«Он, видимо, в детстве был влюблен в Маку. Должно быть, любовь к девушке, которая выше его на целую голову, не исчезла до сих пор, и зависть к сопернику вывела его из равновесия!» — с насмешливым сожалением решил Рамаз. Он с первых минут заметил, что от гостей не укрылась симпатия Маки к Коринтели. Она ни одним словом не выразила своего отношения к нему, но ее красивые, сияющие любовью глаза говорили красноречивее всяких слов.

— Вы, Гия, музыкант, — улыбнулся глава дома, — поэтому простительно, что вы не разбираетесь в физике, но непростительно выносить поспешные суждения о человеке, подвизающемся в незнакомой вам сфере науки.

Рамаз почувствовал, что уважаемый Георгий не позволил себе прямо сказать молодому человеку — «нетактичные и ошибочные суждения».

— Я сказал и еще раз повторяю: таким великим открытием многие знаменитые ученые могли завершить свою карьеру. А Коринтели, прибегнем к спортивной терминологии, превратил финиш в старт.

— Я бы не смог лучше сформулировать ответ, батоно, Георгий, за что приношу вам большую благодарность, и вообще мне кажется, что мы наскучили обществу разговорами о науке, — вежливо, но твердо произнес Рамаз. В его голосе явно сквозил холодок. Он обратил к Гие вспыхнувшие глаза. — Говорить о двадцатичетырехлетнем — вундеркинд, а мне, между прочим, уже пошел двадцать пятый год, несколько смешно. Вместе с тем на современном уровне развития науки, в частности физики и астрофизики, браться за какие-то проблемы, имея за собой лишь задатки вундеркинда, смехотворно. Сегодня самую незначительную проблему не решить без капитальных знаний, глубокого анализа ее и точно поставленного эксперимента. Само по себе, уважаемый… — Рамаз вопросительно посмотрел на музыканта.

— Гия! — подсказали несколько человек.

— Да, уважаемый Гия. Само по себе знание — в науке почти нуль, если у вас нет единой системы восприятия и анализа этого знания. Друзья, — Рамаз с улыбкой повернулся к остальным, — не думайте, что я выгораживаю себя, просто возник вопрос, и я высказал свое мнение.

— Между прочим, дорогой Гия, Рамаз прекрасно играет на пианино! — торжествующе повернулась к школьному другу Мака Ландия.

— Ого! Очень приятно! — насмешливо воскликнул тот.

От Рамаза не укрылась злость, мелькнувшая в глазах молодого человека.

— Убедительно прошу вас, Гия, не принимайте на веру слова Маки. Она просто хотела сказать, что я лучше разбираюсь в музыке, чем вы в физике.

Все, кроме Лии Рамишвили, засмеялись. Макой еще больше овладело чувство гордости, и, сияя глазами, она выражала гостю явную симпатию… Более того, восхищение.

— У меня, батоно Рамаз, к вам один вопрос, — почтительно начал вдруг кардиолог.

— Слушаю вас! — Рамаз замечал, что самое большое уважение проявляют к нему ученые. Других преимущественно волновал факт сенсационного успеха молодого ученого.

— Вот вы, оказывается, прекрасно играете на пианино. А насколько правомерным представляется вам не столь давний спор физиков и лириков? Есть для этого спора реальные основания?

— Батоно Ираклий, во-первых, оценка Маки по поводу моей прекрасной игры кажется мне несколько преувеличенной. Во-вторых, меня ничто так не возмущает, как притянутые за уши, надуманные проблемы. И спор «физиков и лириков» лишь результат хаоса, царящего в мозгах журналистов. Никто, товарищи, ни с кем не спорит. Для чего мы создаем искусственный ажиотаж? Зачем сражаемся с ветряными мельницами? Неужели v нас нет других тем, чтобы преподнести их читателю? Неужели мы настолько осветили все интересные проблемы, чтобы сбивать с толку людей высосанными из пальца дискуссиями? — У Рамаза разгорелись глаза, он энергично жестикулировал, ерзал в кресле, одолеваемый желанием вскочить на ноги. — Я не понимаю удивления по поводу того, что Эйнштейн играл на скрипке; не понимаю, в чем смысл сенсации, что Макс Планк был превосходным пианистом. Почти три десятилетия назад, точнее, в 1959 году, в Киеве, я впервые встретился с Гейзенбергом и был поражен философскими тезисами великого физика. С того самого дня я верю, что в каждом физике дремлет философ…

— Простите, в каком году? — прервал его хозяин дома.

— В 1959 году в Киеве, на международном симпозиуме, посвященном физике частиц высокой энергии! — не понял своей оплошности Рамаз. Смутившись, он обвел глазами удивленные лица слушателей. Особенно его обеспокоили пылающие щеки Маки.

— Да, но… — не находил слов Георгий Ландия, — вам же двадцать четыре года?

— Да, недавно исполнилось, пошел двадцать пятый.

— Господи! Как вы могли встретиться с Гейзенбергом в Киеве, когда вас еще и на свете-то не было? Вы, видимо, говорите в каком-то переносном, символическом смысле, не правда ли?

Рамаз опомнился. Он понял, что его занесло, что он потерял над собой контроль и не рассчитал сказанного.

Замешательство его длилось не больше мгновения. Моментально найдясь, он беззаботно рассмеялся:

— Вот видите, какое влияние оказывают на нас журналисты. Я произнес целую тираду на посрамление их, а сам даже не заметил, как начал мыслить их терминами и штампами. Вспомните, что мы часто слышим с телеэкрана… «Сегодня нас ждет встреча с Мерилин Монро» или «Каждая новая встреча с Ингмаром Бергманом — большая радость для истинного любителя киноискусства». Да, моя первая заочная встреча с Гейзенбергом произошла всего пять лет назад, именно тогда я познакомился с материалами киевского симпозиума 1959 года. Да, друзья, в каждом физике дремлет философ, — как ни в чем не бывало продолжал прерванную речь Рамаз. Мгновенно убедившись, что на всех без исключения лицах бесследно исчезли недавние замешательство и недоверие, он понял, что легко выбрался из лабиринта. Успокоившись, он глубоко вздохнул и продолжал с прежним азартом: — Итак, почему нельзя представить, что в каждом физике дремлет поэт или музыкант? Или, наоборот, в каждом поэте, художнике или музыканте, может быть, дремлет физик? Я лично знаком со многими поэтами и музыкантами, которые глубоко интересуются вопросами и проблемами физики, астрономии, генетики… Человек не может овладеть всеми отраслями знаний. Из множества профессий он выбирает одну. На другие не остается времени. Литература, живопись, музыка — больше, нежели специальность. Вот почему, я глубоко убежден, в каждом человеке дремлет художник…

В гостиной показалась симпатичная, просто одетая женщина.

— Позвольте прервать вашу интересную беседу, — с улыбкой сказала она, — покорнейше прошу за стол!

Все поднялись.

Мака представила матери гостя:

— Мама, это — Рамаз Коринтели!

— Очень приятно! — сказала женщина, протягивая ему руку.

Рамаз поднес ее руку к губам и поцеловал.

Вдруг кто-то вскрикнул.

Все обернулись.

Рамаз отпустил руку хозяйки и повернулся вслед за всеми.

Перевесившись через подлокотник кожаного кресла, потерявшая сознание Лия Рамишвили бессмысленным взглядом уставилась в пол.