Степан Разин. 2

Глава 28

— Не по нраву? Так откажись от престола, — «хитро» прищурившись, проговорил Алексей. — Скажи миру, что «не по нраву мне царский престол».

От неожиданности я даже хмыкнул. Почесал правой рукой сначала бороду, потом двумя руками затылок…

— Что-то зарос я, да? — спросил у царевича. — А ты будешь бороду отпускать, или, как отец твой, безбородым ходить станешь?

— Э-э-э… К чему ты это спросил? — нахмурился царевич. — Я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму… При чём тут престол и моя борода?

— Ну… Как это, причём? Престол то русский, а на Руси испокон веку царство и церковь бок о бок шли, а твой отец взял и эти традиции отдал на поругание заезжим клоунам. А по правде сказать, с деда твоего и началось всё. С деда, да с прадеда Филарета. Убрали крест восьмиконечный с герба российского⁈ Ещё сорок лет назад изменения задумали? Или зачем? Отделили церковь от государства? Это ещё об этом народ не знает.

— Какой крест на гербе? — удивился Алексей.

— А такой… Меж двумя орлиными увенчанными головами был крест восьмиконечный — символ того, что Русь под защитой господа Бога нашего Иисуса Христа. А теперь третий венец вместо креста и на всех венцах латинские крыжи приделаны. Да и на венце царском такой же крыж появился. А ведь был восьмиконечный. Правда, — я хохотнул, — хе-хе, звездообразный. Иезуиты Филарета науськали на перемены. Без этого ему бы денег ни голландцы, ни англичане не дали. С тех времён и смута в народе пошла. Что царь у нас не настоящий, а латинянский. А у Ивана Васильевича-то на венце крест хоть и был сделан четырёхконечным, да на том кресте был и голгофский крест[1] нарисован.

— Да, какая разница, какой крест? — скривился Алексей. — Главное — Богу молиться и добрые дела творить. Вон, отец мой, сколько юродивых при дворце содержал! И молился с утра до вечера. Не это главное?

— А кому молился-то? — спросил я, усмехаясь. — И как? Понаехали католики-поляки и голландцы-лютеране и ну церковь русскую порочить, да своих ближних в церковные начальники ставить. Так за пол века пришли к расколу и раскололи-таки церковь.

— Э-э-э… Так причём тут моя борода? — насупившись, вдруг спросил царевич.

— А притом, что твой дед Михаил первым из русских царей стал лицо наголо брить. С этого стало понятно, что к он расколу приведёт церковь. Я про то и отцу твоему говорил. Предостерегал от брития лица, да, видимо, раскол и нужен был врагам Руси. Лжедмитрия порицали за голое лицо, а твоего отца, думаешь, признавал народ? Любил? Тоже бороды брили. И родича твоего Милославского и других ближних: Плещеева, Морозова, Матюшкина, что нагло обдирали народ и брали взятки даже с фальшивомонетчиков и отпускали их, тоже любил? Бунтовал народ в соляном бунте и в медном, зазря думаешь? Ну, утихомирили люд. А что с тех пор изменилось? Да ничего. Так же воруют твои помощники. Только, что Морозова нет. Так сейчас ещё и веру сломали… Думаешь простит тебя люд христианский и посадит на престол?

— Так причём тут борода моя? — едва не заплакал Алексей.

— А притом… Ежели, как отец брить её собираешься и веру старую хулить, так я в том тебе не помощник. Крикнут меня на царство, не откажусь, а ежели даёшь зарок, что исправишь беду, что твой отец учинил, сразу и скажи. Почестному! С крестоцелованием!

— Да, как же исправить беду-то? — со всхлипыванием спросил Алексей. Однако глаза его были сухи, взгляд напряжен прищуром, а губы сжаты.

— Ох и непрост наследничек! Ох и не прост! — мелькнула мысль. — Нельзя ему верить.

— Помогу я тебе, Алёша, взойти на престол и исправить сделанное твоим отцом, только ты слушайся меня, а не твоих воровских родичей. Они ведь на земли церковные нацелились и на богатства храмов и монастырей, что не смиряться с новыми правилами и обрядами. А людей, что против решения собора пойдут, как не пограбить? Ради этого всё затеяно, а не ради правды. Грабежи уже сейчас начались. Знаешь, нет? И первой боярыню Морозову грабить станут. Много у неё богатств от Бориса Ивановича осталось. И твоего отца этим прельщали. Говорил он мне. Да и сам я получил имущество Никиты Ивановича Романова, поднявшего смуту во время солевого бунта. Так, что, это на Руси правило такое: «грабь» соседа. А для сего создавай благоприятную ситуацию… Вот и создали ваши помощники и родичи за «ради пограбить» ещё одну смуту. Большую смуту… Но вней и они сами сгинут, и тебя погубят. Большие силы за казаками.

Я смотрел на царевича очень серьёзно, сдвинув брови и совершенно не улыбаясь. Да и не до смеха мне было, если честно. Вся моя игра шла настолько «на тоненького», что любое движение бровей могло перечеркнуть все мои «хитромудрые» ухищрения по разводке власть предержащих. Не хотелось мне большой кровью получать власть. Хотелось, э-э-э, чтобы было всё «по согласию». Ну… Или, хоть бы не так болезненно, что ли… Да-а-а… Гуманист, млять, едрит Мадрит!

Но не резать же младенцев! Хотя… С меня бы, или с кого другого «наследничка», кожу содрали бы с живого. Да и убивают тут не только «зрелые» по моим старым меркам, мужчины, но и дети, достигшие возможности пользоваться оружием. От понятия «зрелости» мне пришлось избавиться после примерно трёх месяцев столкновений с калмыками. Когда в тебя из лука стреляет двенадцатилетний мужчина и, сука, попадает стрелой прямо в грудь, защищённую правда нагрудником, то ты стреляешь в ответ, иначе он следующим выстрелом может попасть тебе в незащищённый ничем глаз. Просто у меня кираса была не видна под кафтаном, а обычные кольчуги калмыкские мальчики пробивали легко. Наконечник входил сантиметров на пять но, думаю, мне бы хватило. Особенно если знать, что наконечники вымазаны каким-нибудь опасным для здоровья дерьмецом.

Так вот, я смотрел на царевича очень серьёзно. А он очень серьёзно смотрел на меня. Ещё бы. Тут его судьба висела на тонкой нити, которую, он думал, я мог разрезать в любой момент.

— Ты хочешь, чтобы я поклялся тебе? — наконец-то спросил он. — Я — царевич, наследник престола?

— И я наследник того же престола, причём, царя, пленённого поляками, которые… Но не будем продолжать меряться, э-э-э, родословной. У меня она, если брать по персидской линии, гораздо богаче. Я же хотел поклясться тебе по просьбе твоего отца, почему бы не поклясться и тебе.

— Ну-у-у… — промычал, поморщившись, царевич.

Он что-то хотел ещё сказать, но сдержался.

— Не по годам ведёт себя наследник, — подумал я и сказал, — Короче. Будешь только меня слушаться?

— Тем более, что казаки в Москве уже присутствуют, но, похоже, это — лазутчики. И, честно говоря, я собирался посадить тебя на трон, дождаться своего войска, идущего из Симбирска, и отъехать вместе с ним на Ахтубу. Волгу надо охранять. По ней вся торговля с Голландией и Британией идёт. Нельзя сорвать контракты по фьючерсам. Да и пшеница, горох, чечевичные и другие бобы в Москву поступает с моих полей. Волгу захватят, начнётся голод.

— Да, Волгу надо охранять, — вроде немного успокоился Алексей. — А этих куда? Э-э-э… Милославского и…. Э-э-э… Других. Патриархов, митрополитов… Они ж меня анафеме предадут.

— Этот патриарх, Иосаф, да? Которого собор назначил, и сам не рад, что принял сан. Я так думаю. По крайней мере, полагаю, что у меня получится его убедить, вернуть всё в «зад» или, хотя бы, не начинать преследовать старообрядцев. Других митрополитов сразу закрыть в монастыри под начало[2] монахов.

— Многие ведь из тех, кого он лишил мест уже и «градскому суду»[3] приданы. Кто-то уже и отъехамши…

— Вернёшь! — коротко бросил я. — Решайся, да пошли на обход территории. Ждут твои «воры-советнички», небось. Заждалися будущего защитника… Алексей Михайлович всё покрывал-покрывал, да сердце и надорвал через них. И тебя, ежели не исправишь им сделанное, беда ждёт. Казаки церемониться не станут. Им ты — так себе царь.

— А ты, значит, не «так себе»? — обиделся царевич.

— Ха-ха! Думаю, они сильно удивятся, когда увидят, кто придёт на их клич «Шуйского Михаила на царство!» Ха-ха-ха!

Алексей ещё сильнее нахмурился и скривился.

— Воры-советнички, как ты говоришь, недовольны, что в Измайловском дворце ты командуешь, а не воевода Пушкин. И что ты его стрельцов под себя забрал.

— Лидер должен быть один! — безапелляционно буркнул я не помня, знает Алексей, кто такой «лидер». Должен знать, вроде бы. Латынь ведь… Латынь он знает…

— И, между прочим, Измайлово снова перешло под моё управление. На то имеется царский указ. Который, между прочим, никто не отменял. А кому не нравится, что здесь полностью командую я, пусть убираются ко всем чертям. Где, кстати, им всем и место.

Короче, своей настырностью и независимым поведением, уломал я царевича дать мне клятву, что он отменит реформы и погонит от себя всех умников, кроме «имярека». Алексей, как настоящий иезуит, попытался заставить меня дать ему клятву, что откажусь от престола, но я «отнекался», ссылаясь на противоречие. Как он сможет исполнить свою клятву, спросил я, если я не откажусь от престола и не помогу ему стать царём? Да-а-а, уж…

Так вот, кхе-кхе… Стоим мы, значит, на привратной башне и удивляемся, а крёстный ход всё ближе и ближе. Где-то сзади процессии шёл здоровенный детина в рванине, более похожий на юродивого. Детина нёс на спине огромный крест. Подле него, делая вид, что помогают, оря и стеная плелись другие юродивые, всего около двух десятков человек. На юродивых я спокойно смотреть так себя и не приучил. Смерть уже в различных ипостасях и формах видел и сам убивал, а вот на истерзанные добровольными пытками тела без ужаса и брезгливости не смотрел.

— О Господи, Боже мой! — проговорил Алексей. — Юродивые… Зачем они их-то…

Царевич не договорил…

— Дабы разжалобить тебя, государь, — сказал Милославский.

— Тьфу! — сплюнул царевич. — Ещё раз назовёшь меня государем, получишь батогов.

Милославский удивлённо глянул на наследника.

— Иван Фёдорович, узнай, что хотят? — спросил царевич воеводу Пушкина, скосив недовольный взгляд на Милославского.

Алексей, встретившись во дворе с «воровскими помощниками» стал их потихоньку «гнобить». То к одному придерётся, то к другому. Не так стоишь, не так идёшь, не ко времени богато одет… Сам он после разговора со мной переоделся в «простую» одежду. Предыдущая была полностью покрыта жемчугом и драгоценными каменьями. К слову сказать, весил такой кафтан килограмм десять. Теперь он был одет в «уличную» одежду. Это касалось и сапог, и портов, и шапки. Да и шубу он попросил надеть на себя с «простым» всего лишь вышитым золотой нитью узорчатым окладом с собольим мехом вовнутрь.

— Мне спуститься и выйти за ворота? — спросил Пушкин.

Царевич пожал плечами. Пушкин воспринял движение, как команду, и нырнув в проём двери, со всех ног кинулся вниз по лестнице. Топот его кожаных каблуков прозвучал барабанной дробью. Я усмехнулся. Пушкин сейчас в Измайлове вроде как был не нужен, но уходить за стены крепости не хотел, а потому старался «пожирать» наследника взглядом и ловить любое его слово. По сравнению с другими «царскими товарищами», чувствовавшими себя вальяжно и даже, я бы сказал, высокомерно, в присутствии и по отношению к наследнику, Пушкин стелился перед царевичем травой-муравой.

Тем временем со стен крикнули «остановиться» и гости, не прекращая одноголосое пение псалмов, остановились метрах в пятидесяти от центральных ворот. Воевода вышел и быстрым шагом приблизился к знамёнам, о чём-то поговорил с Григорием Нироновым, стоящим одним из первых в процессии и вскоре пошёл обратно.

Неронов был известным среди церковников смутьяном и одним из немногих в это время проповедников, имеющих своё «мнение» и стремящихся донести его донарода и правителей и обличая «воров» в священнических рясах. Считалось, что он творил чудеса и тем избегал смерти от многочисленных врагов.

Неронов стал вдохновителем кружка боголюбцев, «созданного» в тясяча шестьсот сорок пятом году царём Алексеем Михайловичем для проведения церковных реформ, но вскоре разошёлся во мнении с патриархом Никоном, с которым ранее дружил.

Именно Неронову принадлежит заслуга возрождения личной проповеди, которой уже несколько столетий не знало русское православие. При нем всегда была книга Маргарит — собрание проповедей святого Иоанна Златоуста, по которой отец Иоанн Неронов учил русских людей, «на стогнах града и на торжищах… возвещая всем путь спасения». Всей своей жизнью Неронов, невзирая на «дух времени», пытался следовать христианским заповедям. Он открывал школы, богадельни, смело вмешивался в дела светских властей как в провинции, так впоследствии и в столице.

Примерно с пятидесятого года среди боголюбцев начались разногласия по поводу выбора пути церковной реформы. Епископ Павел Коломенский, протопоп Аввакум и протопоп Иоанн Неронов ревностно выступали за реформирование Церкви по русскому образцу, на основе постановлений знаменитого Стоглавого собора 1551 года, а митрополит Никон и царь Алексей Михайлович склонялись к реформированию по современному им греческому образцу, ошибочно принимая его за эталон древнего церковного предания, на самом деле склоняясь в «латинство».

Пока я «вспоминал», воевода Пушкин поднялся на артиллерийскую площадку привратной башни.

— Там… Там…

Пушкин пытался отдышаться…

— Там среди них Арсений Грек, Гришка Неронов, которого разжаловали и расстригли из монахов.

— Как, Арсений Грек? — изумился Милославский. — Он же на Соловках в заточении.

— Уже нет, — подумал я, тихонько хмыкнув.

Мои казаки, под прикрытием охраны обоза дошли до Соловецкого монастыря и убедили братию отпустить Арсения в Москву к царю, «ибо там сейчас за веру страдать след». Арсений Грек в шестьдесят втором был снова сослан в ссылку, как сторонник патриарха Никона. А я его после собора шестьдесят седьмого года, из монастыря выкупил и привёз в сначала в Ярославль, а потом передал в руки «своим старцам».

— Как, Гришка Неронов? — вопросил Долгорукий. — Он же в Даниловом монастыре под надзором.

Я снова тихо хмыкнул. Неронов на соборе под обвинениями суда «южных» патриархов «покаялся» и его определили на «испытание» в Данилов монастырь. Из монастыря, что находится в Переславле-Залесском, «старцы» выкупили его за мои деньги и привезли в Москву. И вот они все тут, у стен Измайловской крепости, где я их точно в обиду не дам.

Помимо перечисленных воеводой «раскольников», в крёстном ходе участвовало ещё несколько «разжалованных» и сохранивших сан, весьма известных деятелей церкви, которых старцы с моей помощью выручили из ссылки. Это я знал точно, так как «старцы», считая меня чуть ли не миссией слушались меня беспрекословно и всё делали по моему плану. Пришедшие под стены Измайловской крепости «раскольники» — это был мой «кружок ревнителей веры», который я «холил, лелеял и воспитывал» на протяжении десяти лет. Кроме раскольников здесь были и епископы, вынужденно принявшие «новины»: Макарий Новгородский, Симеон Тобольский и Александр Вятский.

[1] Голгофский крест — крест, на котором распяли Христа. Имеет кроме поперечной перекладины доску с укаанием «вины» и доску на которой стояли ноги. То есть, — имеющий восемь «концов».

[2] Под начало — под охрану.

[3] Градской суд — государственное уголовное преследование.