Барин-Шабарин 9

Глава 15

Ладожское озеро встретило нас промозглой сыростью. Рассвет едва брезжил над бескрайней, серой гладью, подернутой у берега первыми хрупким припаем прибрежного льда. Заморозки в этом году начались необычно рано.

Ветер, пробирающий до костей, свистел в ушах, рвал полы шинели, гнал по подмерзшей земле поземку колючего снега. Мы стояли на обрывистом, голом мысу, превращенном в секретный полигон ИИПНТ — «Объект 'Перун».

Позади чернели корпуса ангаров и мастерских, похожие на спины спящих китов. Впереди, на специально выстроенной стартовой площадке, покоилась новая ракета Константинова.

Дальняя родственница фейерверочных «шутих», «Иглы-2», уже принятой на вооружение, и «катюш», обкатываемых в малых конфликтах на Балканах и Туркестане. Настоящий реактивный монстр длиной в десять саженей, толщиной с колонну Александрийского столпа.

Ее корпус, склепанный из специального сплава, тускло поблескивал в предрассветных сумерках. Заостренный носовой обтекатель, напоминающий пулю гигантского калибра, смотрел в свинцовое небо. От чудовища тянулись жгуты толстенных, изолированных кабелей к бетонному блиндажу управления.

Я стоял рядом с Константиновым. Главный конструктор, обычно замкнутый и скуповатый на эмоции, сейчас преобразился. Его глаза горели фанатичным восторгом апостола, узревшего чудо. Он нервно теребил воротник генеральского сюртука, не отрывая взгляда от своего творения.

— Видите, Алексей Петрович? — его голос дрожал от волнения, смешанного с гордостью. — Корпус, боеголовка, двигатель — все принципиально новое! Первая ступень работает на бездымном порохе Зинина, с регулируемым горением. Вторая — на жидком топливе. Система впрыска нашей конструкции. Тяга… о, тяга будет достаточной! Расчетная дальность — двести верст. Точность… — он стиснул кулаки. — Ну мы над ней пока работаем, но разрушительная мощь… Там, в боеголовке, не просто чугунная болванка. Снаряд Шиллинга! Шрапнель и зажигательный состав на основе фосфора.

С нами был и химик Зинин. Его лицо, обычно выражавшее скептицизм в отношении всего, кроме формул, было напряженно. Он молча наблюдал за солдатами-техниками, закачивающими в топливный отсек густую, темную вонючую жижу — жидкое топливо, сделанное на основе его же разработок.

— Стабильность, Константинов, — пробурчал он. — Помните про стабильность. Один перепад давления, перекос в форсунках… и это чудовище взорвется на старте, разнеся площадку всех к чертям. — Он бросил взгляд на меня. — Теория — теорией, Алексей Петрович, но критерий истины — практика. А истина — она капризна. Особенно, когда речь идет о таких… игрушках.

— Это не игрушка, Николай Николаевич, — отрезал я, не отрывая глаз от ракеты. Холод ветра казался ничем по сравнению с холодком в груди — холодком предвкушения и ответственности. — Это голос. Голос России, который должны услышать за океаном. Голос, который скажет: «Трогать нас — нельзя».

— Готово, господин генерал-майор! — доложил Константинову молодой инженер-артиллерист, вытирая замасленные руки.

Константинов взглянул на меня, ожидая моего разрешения, но я медлил. Посмотрел в небо. Двести верст. Это уже граница космоса. Черт с ним, с зарядом. Обойдемся сегодня без подрыва. Эх, жаль, что занятый своим бесчисленными делами, я не подумал об этом раньше. Надо было установить не боеголовку, а… скажем, болванку, но с автоматическим передатчиком.

— Константин Иванович, — обратился я к главному конструктору. — Возможно сейчас ввести коррективы в систему наведения?

— Вы хотите поразить другую мишень? — удивился тот. — Какую?

— Нет. Я хочу, чтобы ракета поднялась вертикально. Без подрыва боезаряда.

Оба ученых уставились на меня.

— Вы хотите вывести боеголовку в мировое пространство! — догадался Зинин.

— Да, насколько это возможно. И сообщить об этом запуске в газеты, опустив, разумеется, технические подробности.

Константинов подозвал одного из своих инженеров. Передал ему мой приказ. Он бросился к ферме, удерживающей ракету на стартовом столе. Я наблюдал за ним в морской бинокль. Видел, как парень вскрыл головной обтекатель, влез в него по пояс.

Когда он вернулся и доложил о коррекции траектории, я дал разрешение на запуск. Главный конструктор кивнул командиру расчета. Техники бросились вращать штурвальчики и щелкать переключателями.

Послышалось шипение сжатого воздуха, открывающего клапаны. Потом раздался глухой, нарастающий рев, словно неподалеку пробудился вулкан. Из сопла в хвостовой части ракеты повалил густой белый дым, смешиваясь с испарениями жидких компонентов.

Пламени пока не было видно — только клубы пара и дыма, клубящихся с неистовой силой. Рев перешел в оглушительный, рвущий барабанные перепонки вой. Земля под ногами затряслась, мелкие камешки запрыгали.

— Зажигание! Пуск! — крикнул Константинов, перекрывая рев.

Раздался оглушительный гул. Ракета медленно поползла вверх. Огненный хвост ослепительно-желтого пламени, вырвался из сопла, осветив серый рассвет, лед, наши напряженные лица.

«Перун», оставляя за собой толстый шлейф дыма с гулом, переходящим в высокий, воющий свист, устремился сквозь низкое облачное питерское небо к безоблачной чистоте высокого космоса.

Металлическая сигара набирала скорость с немыслимой для этого века скоростью, пронзая низкие облака, становясь черной точкой, потом исчезая из виду. Мы следили за ней, задирая головы, щурясь от ветра и напряжения.

Тишина, после ракетного рева, казалась оглушительной. Только ветер выл да шипел пар, выходящий из отсоединенных патрубков топливной системы.

— Боже правый! — прошептал кто-то из инженеров. — Что же мы сейчас сотворили, господа?

Константинов молчал, задрав голову к небу, где исчезла его самая мощная ракета. На лице у него застыло выражение почти мистического экстаза. Зинин записывал что-то в блокнот, его брови были нахмурены, но на губах играла едва заметная улыбка удовлетворения.

— Сущие пустяки, — усмехнулся я. — Если ракета не взорвется на полпути, она достигнет, как минимум, верхней границы атмосферы.

А про себя добавил — на сто лет раньше, чем в мой версии истории.

Иволгин отказался бросить свое судно погибать во льдах. И командир «Ермака», капитан третьего ранга Михаил Валерьянович Егоров согласился взять «Святую Марию» на буксир. Разумеется, части команды пришлось остаться на борту старого барка.

Добровольцы, во главе с капитаном, продолжали вести потрепанный почти трехлетним плаванием корабль. Котлы его паровой машины работали лишь на обогрев кубрика и кают. Вахты стояли только у топок и руля.

Могучий ледокол, со странным яйцеобразным корпусом, не только тащил за собой «Святую Марию», но и прокладывал путь во льдах. Решено было довести барк до Ново-Архангельска, а там желающие могли продолжить службу в Русской Америке.

Остальные получат возможность вернуться в Россию. Меньше всего этого хотели ученые. Не потому, что их не тянуло на родину, к семьям, а потому, что «Ермак» был прежде невиданным инструментом для изучения Арктики.

Иволгин входил в число тех, кто собирался посетить дом родной и вернуться на Север. Он не просто привык к этой дикой красоте, которую видел за бортом день за днем, на протяжении более двух лет, не считая похода к Клондайку, но и полюбил ее.

Его уже не тянуло в суету столичных балов и толкотню в великосветских салонов. Хотя, по словам Егорова, Санкт-Петербург да и вся Империя за эти годы значительно изменились. В моде были уже не романтические, а фантастические романы, не парижские туалеты, а технические новшества.

За время своего недолгого пребывания на борту ледокола, капитан «Святой Марии» и сам мог убедиться в тех невероятных переменах, которые происходили в России. Отсеки «Ермака» были связаны телефонными аппаратами.

Каюты, кубрик, ходовая рубка, машинное отделение — все освещалось электрическими лампами. На камбузе была электрическая плита и вода для приготовления пищи и мытья посуды. Горячей и холодной водой снабжались офицерские каюты и баня для низших чинов.

Кают-компания на ледоколе была просторнее матросского кубрика на «Святой Марии». Здесь можно было послушать музыку — живую, если кто-нибудь из офицеров садился за фисгармонию — или механическую, извлекаемую специальным устройством из металлических в пупырышках и впадинках дисков.

Ходовые машины на ледоколе представляли собой смешение парового, электрического и двигателя внутреннего сгорания. Последний служил главным образом для того, чтобы вращать генератор, вырабатывающий электрическую энергию.

Поразила Иволгина установка беспроволочного телеграфа, которая могла передавать и принимать депеши через мировой эфир. Егоров рассказал, что с помощью азбуки Морзе или кода Якоби можно, при удачно сложившихся погодных условиях, связаться с Главным Морским штабом в Санкт-Петербурге.

Как любой русский морской офицер, капитан «Святой Марии» был человеком широко образованным и понимал, чтобы создать такой чудо-корабль, как ледокольный пароход «Ермак», нужно произвести подлинный переворот в промышленности.

Новые металлические сплавы требовали кардинально перестроить литейное производство. Создание таких сложных машин, какими были ДВС конструкции Озерова или электродвигатели Якоби невозможно было без точнейшей обработки металлов.

А это означало изменения в станковой промышленности. Каким образом за считанные годы удалось этого добиться, Иволгин не понимал, но в кают-компании висели два портрета — государя императора Александра II и канцлера Российской империи Алексея Шабарина.

С императором Григорий Васильевич был знаком. Они нередко встречались на великосветских вечеринках. А вот с канцлером капитан Иволгин был не просто знаком — именно воля этого человека вела его и команду «Святой Марии» через льды и непроходимые дебри.

— Знаете, Григорий Васильевич, — сказал командир «Ермака», — в столице ходит такой анекдот. Разговаривают как-то британский посланник и наш Алексей Петрович. Англичанин выдвигает некий ультиматум, который по мнению Форин-офиса должен вынудить Россию пойти на уступки, но граф Шабарин с легкостью отвергает сей ультиматум. Посол ее величества королевы Виктории, с возмущением восклицает: «Вы что же, граф, второй человек в Российской империи, коль можете отклонять такие демарши?» Алексей Петрович, скромно парирует: «Ну почему же — второй?»

Капитан сдержано улыбнулся. Анекдотец-то был сомнительного свойства, на грани государственной измены. И все же суть происходящего в России он отражал верно. До Шабарина должность канцлера была скорее синекурой, почетным отстранением государственных старцев от действительно важных дел.

Алексей Петрович, которому до старости было еще очень далеко, превратил эту «синекуру» в орудие истинной власти. Именно он заставил врагов Русского царства отступить и готовиться теперь, по словам капитана третьего ранга Егорова, к подписанию капитуляции.

Да и переворот в промышленности, который не только выдвинул Россию в ряд передовых стран мира, но и заставил их считаться с нею — целиком и полностью заслуга графа Шабарина.

И теперь, стоя на мостике вверенного ему корабля, капитан «Святой Марии» думал о том, что партия противников канцлера, которую, увы, до сих пор возглавляет Иволгин-старший, сенатор и влиятельный человек, должна бы сейчас самораспуститься.

Санкт-Петербургская мирная конференция началась на исходе сентября 1858 года. Часть ее участников и гостей прибывала морем — на пароходах и личных яхтах, часть — по Варшавско-Петербуржской железной дороге.

Помимо дипломатов, в столицу Российской империи хлынули богатейшие и знатнейшие семьи Европы. И простые обыватели, наслышанные о чудесах главного города «варварской России».

Выбравшие железнодорожное сообщение выгадали больше, нежели те, что предпочли путешествовать морем. Осенняя Балтика явила свой капризный нрав. От Варшавы же шли на удивление быстроходные составы, собранные из комфортабельных вагонов.

Даже пассажиры третьего класса не должны были ютится в продуваемых всеми ветрами деревянных клетях. Во-первых, вагоны были утеплены и снабжены системой обогрева, а во-вторых — полки были обиты мягкой тканью, а для снавыдавали матрасы и постельное белье. Что уж говорить о вагонах для состоятельных путешественников.

Остекленные своды вокзального дебаркадера, электрические фонари на улицах, железная дорога посреди Невского проспекта, по которой скользили механические вагончики, которые не были впряжены лошади. Все это было только началом.

Самых ожидаемых гостей конференции Санкт-Петербургвстретил холодным, но ясным утром. Небо, будто вымытое ночным дождем, сияло бледной голубизной, а золотые шпили и купола сверкали так, словно их только вчера покрыли свежей позолотой. Я стоял у окна своего кабинета в Особом комитете, наблюдая, как по набережной Мойки тянутся экипажи с гербами самых влиятельных домов Европы.

— Ваше сиятельство, — тихо произнес секретарь, — поезд, в котором следует герцог Веллингтон и сопровождающий его лорд Пальмерстон скоро пребудет на вокзал. Вы по-прежнему намерены их встретить?

Я кивнул. Мне хотелось доставить себе удовольствие видеть вытаращенные глазки чванливых наглосаксов.

Герцог действительно выглядел ошеломленным. Его обычно невозмутимое лицо, привыкшее скрывать любые эмоции за маской британского высокомерия, теперь выдавало смесь изумления и досадливого любопытства. Он медленно вышел из вагона первого класса, подтянул перчатки и окинул взглядом вокзал.

— Электрическое освещение… — пробормотал он, глядя на матовые шары ламп, мягко светившихся под сводами дебаркадера. — И без угольных нитей?

— Да, ваше высочество, — невозмутимо ответил я. — Наши инженеры нашли иной материал, который выдерживает длительное накаливание.

Пальмерстон, по слухам, всегда острый на язык, на этот раз промолчал. Его взгляд скользил по платформе, где слуги в ливреях помогали гостям с багажом. Они тащили чемоданы и саквояжи фирмы «Две Лизы» к дверям вокзала, где прибывших ждали не кареты, а экипажи без лошадей — самодвижущиеся, поблескивающие медными деталями. Для столь высокопоставленных гостей был выделен отдельный… трамвай.

— Ими, надеюсь, движет пар? — спросил, наконец, лорд.

— Нет, — улыбнулся я. — Электричество.

По дороге в гостиницу «Европейская» герцог так и не смог скрыть своего потрясения. Трамвай, плавно скользивший по рельсам Невского, заставил егонепроизвольно схватиться за поручень, словно знатный британец испугался, что его выбросит на мостовую, но вагон шел ровно, почти бесшумно, лишь легкий гул под ногами выдавал работу скрытых механизмов.

— Вы серьезно пускаете публику в эти… машины? — спросил Веллингтон, глядя на заполненные салоны встречных вагонов.

— Конечно, — ответил я. — Рабочие, купцы, чиновники — все пользуются. Дешево, быстро, удобно.

Пальмерстон хмыкнул:

— В Лондоне такое еще лет десять не появится.

Я промолчал. Десять? Вряд ли! Пусть еще накинут с десяток.

Гостиница поразила британцы еще больше. Лифт, поднявший нас на пятый этаж без единого усилия со стороны лакеев, вызвал у герцога нервный смешок.

— Вы что, совсем перестали пользоваться лестницами?

— Зачем, если есть более удобный способ? — подыграл я ему.

Номера, предназначенные для высоких гостей, былиоснащены всеми мыслимыми удобствами: телефонами для связи с консьержем, ванными с горячей водой, подававшейся по трубам, и даже устройством для создания прохлады — предтечей кондиционера.

— Боже правый, — прошептал Веллингтон, опускаясь в кресло. — Это…

— Прогресс, — закончил я за него.

— Теперь я начинаю думать, что сообщения в газетах о запуске ракеты в мировой эфир — не утка.

Когда гости разошлись по своим апартаментам, а я вернулся домой, то не смог отказать себе еще в одном удовольствии, полюбоваться вечерним городом с балкона.Город озарялся тысячами огней — не тусклых масляных фонарей, а ярких, чистых, электрических. Где-то вдалеке мерно гудел трамвай, с Невы доносился гудок парохода. Завтра начнутся переговоры. И теперь, глядя на этот новый Петербург, я знал — у них даже нет шанса диктовать нам условия.

Они приехали в страну будущего. И будущее это было русским.

Ледяное крошево хрустело под форштевнем «Ермака», как раздавленные стеклянные бусы. Громадный яйцеобразный корпус ледокола не столько ломал лед, сколько выталкивал его на поверхность, заставляя трескаться под собственной тяжестью. За кормой, на туго натянутом тросе, «Святая Мария» покорно следовала за своим спасителем, ее изглоданные льдом борта поскрипывали, будто вздыхали с облегчением.

Иволгин стоял на мостике барка, кутаясь в меха, и смотрел вперед — туда, где черный силуэт «Ермака» рассекал белую пустыню. Оттуда, сквозь вой ветра, доносилось ровное, уверенное гудение машин — не хриплое пыхтение старой паровой «Марии», а мощный, почти живой гул новой эпохи.

— Вашбродь!

К нему подошел боцман Бучма, лицо которого, обветренное до черноты, теперь светилось странной смесью изумления и почти суеверного страха.

— Матросы бают… ляктричество это само воду греет. Без дров и угля!

— Примерно так, — коротко кивнул Иволгин.

Он понимал старого боцмана, ибо и сам еще не до конца верил в то, что происходило вокруг. Всего неделю назад они, замерзшие, изможденные, готовые к гибели, увидели на горизонте дымок. Подумали — мираж или враг, но это оказался «Ермак», посланный искать их всесильным канцлером Шабариным.

Теперь же, когда первое потрясение прошло, Григорий Васильевич ловил себя на мысли, что испытывает не только благодарность, но и… досаду. Как так? Всего несколько лет — и мир перевернулся. А он, Иволгин, вынуждено оставался в стороне.

Он вспомнил первый вечер, проведенный в кают-компании «Ермака», где пахло кофе и свежим хлебом. Не сухарями из гнилой муки — настоящим, мягким, теплым хлебом, который пекли тут же, на камбузе. И не только — хлеб. Пироги, блины, пирожные.

Егоров разливал по чашкам ароматную жидкость из медного самоподогревающегося сосуда с крантиком.

— Ваш отец, Григорий Васильевич, до сих пор в Сенате пытается доказать, что Шабарин ведет Россию к пропасти. Что все эти машины — от лукавого.

— Отец всегда был консерватором, — сухо ответил Иволгин.

— Консерватором? — Егоров усмехнулся. — Он называет канцлера «Антихристом в мундире». Говорит, что электричество — это «адское пламя», а паровые турбины — «пыхтящие бесы».

Иволгин сжал пальцы вокруг чашки. Он помнил последнее письмо от отца, полное ярости. Среди уютных домашних новостей, прорвались такие слова:

«Ты там, во льдах, еще не видишь, что творят в Петербурге! Страну отдали на откуп инженерам и выскочкам из мелкопоместных! Исконное наше право владеть мужиками отнимают!»

И сидя в теплой, освещенной мягким электрическим светом каюте, слушая тихий гул машин под ногами, Григорий Васильевич понимал: отец и ему подобные проиграли.

— А что… государь? — спросил он тогда.

Егоров задумался.

— Государь… мудр. Он понял, что времена меняются. И выбрал того, кто эти перемены возглавит.

Ночью Иволгин вышел на палубу «Святой Марии».Ледяной ветер бил в лицо, но теперь он знал — внизу, в кубрике, тепло. Не от чадящей печурки, а от ровного, невидимого жара электрических нагревателей, которые «Ермак» передал на борт барка.

Капитан старого корабля посмотрел на небо. Северное сияние колыхалось, как занавес перед сценой нового мира. Онвдруг осознал, что больше не хочет возвращаться в старый Петербург — в тот, где его отец и его соратники все еще спорили о «прелестях старины». Он хотел увидеть новую Россию, ту, что уже родилась, ту, что вела их сейчас сквозь льды.

На следующий день Иволгин снова поднялся на борт «Ермака». В ходовой рубке не было привычного штурвала — вместо него стояли странные рычаги и медные циферблаты, а в углу мерцала стеклянная трубка с голубоватым свечением.

— Это навигационный телеграф, — пояснил Егоров. — Принимает сигналы с береговых станций. Даже сквозь шторм.

— И это… работает?

— Как часы.

Иволгин молча осматривал прибор. Еще вчера это казалось бы ему колдовством.

— Что с вашими учеными? — спросил Егоров. — Говорят, они не хотят возвращаться.

— Не хотят, — кивнул Иволгин. — Они уже называют «Ермак» «плавучей лабораторией». Хотят изучать Арктику с его помощью.

Егоров ухмыльнулся.

— Значит, у Алексея Петровича будет еще одна научная экспедиция на счету.

В кают-компании, где висели два портрета: государя императора Александра II и канцлера Шабарина, Иволгин долго смотрел на лицо последнего. Холодные глаза, твердый подбородок, легкая усмешка в уголках губ.

— Вы с ним знакомы? — спросил Егоров.

— Да, но тогда он был немного другим.

— Все тогда были другими.

Иволгин задумался. Если даже ледоколы теперь могут ломать льды, что уж говорить о людях?

Когда «Ермак» вывел «Святую Марию» на открытую воду, Иволгин собрал команду.

— Кто хочет в Русскую Америку — останется. Кто хочет домой — получит билет на пароход.

Матросы переглядывались. Даже те, кто мечтал о возвращении, теперь сомневались.

— А вы, капитан?

Иволгин посмотрел на горизонт. Туда, где уже виднелись огни Ново-Архангельска.

— Я еще не решил, — сказал он, в душе уже зная ответ.