Диссидент-4: Да не судимы будете

Глава 6 «Горами объедков стол покрыт»

Чем ближе мы подъезжали к Таганке, тем сильнее я сомневался в том, что туда стоит ехать. Это был не мой стиль, хотя я никогда не считал, что у меня вообще был хоть какой-то стиль. Но здесь, в этом времени, я старался разрешать конфликты не грубой физической силой, а языком — это было, в конце концов, проще и приносило больше удовлетворения. Разумеется, я не собирался бить Высоцкого — но он мог полезть первым, поскольку, похоже, находился в завязке, а в таком состоянии организм алкоголика не всегда реагирует адекватно на различные вызовы. И если Валентин чуть замешкается — быть беде.

Но одновременно я понимал, что и не поехать нельзя. Высоцкому явно не понравилось расставание с Татьяной — или то, как это расставание произошло. Иначе он не искал бы меня через своих высокопоставленных знакомых, которые могли указать ему пальцем на одного офицера КГБ; иначе он не отслеживал бы свою бывшую любовницу и не приезжал бы срочно к её родителям, когда она осталась без моего присмотра. Ко мне он почему-то приезжать не рискнул, хотя наверняка знал, где я обитаю. Возможно, какие-то остатки разума у него остались, и напрасно рисковать он не хотел, а это означало, что до него всё же можно достучаться и донести простую мысль: Татьяна уже не его собственность, ему нужно её отпустить и жить дальше.

— О чем думаешь? — спросил Валентин.

— О том, успеешь ты среагировать, если на меня накинутся с кулаками, — усмехнулся я. — Шучу. На самом деле сомневаюсь, стоит ли вообще туда ехать. Вчера вечером и сегодня утром казалось — надо, обязательно надо. А сейчас — в сомнениях.

— Предлагаешь повернуть на Лубянку? — сказал он. — Думаю, твой начальник будет рад услышать о прогрессе с этим твоим Якобсоном.

— Это точно, — кивнул я. — Но нет. Сначала надо с этой угрозой разобраться.

— Попытаться разобраться, — уточнил Валентин.

— Ну да, попытаться, — согласился я. — Хотя один мудрый… человек как-то сказал — делай или не делай, не надо пытаться. Правда, я не уверен, что он оказывался в подобной ситуации.

— А что тебя смущает-то?

Я чуть помолчал — не хотелось говорить о своих подозрениях. Но потом снова плюнул на осторожность. После сегодняшних откровений Валентин и так мог гарантировано закопать мою карьеру и поставить сверху огромный гранитный памятник.

— Я впервые оказался в театре на Таганке случайно — высказал одну идею, и товарищ Андропов премировал меня билетом на «Гамлета». Там как раз Татьяну увидел — она какую-то небольшую роль играла в этом спектакле, пошел за ней за кулисы, столкнулся с Высоцким, что-то наболтал, он меня с собой взял, когда они актерскую пьянку решили организовать… Но потом мне от начальника… я тогда ещё в пятом отделе московского управления служил… прилетело по первое число — мол, едва не сорвал операцию центрального управления, влез туда, куда мне по чину нельзя было влезать. Вот я и думаю сейчас — раз я и сам теперь в центральном управлении работаю, имею ли я право влезать в этот театр или всё равно мордой не вышел?

Валентин странно хрюкнул, как-то судорожно перехватил руль, свернул к обочине, остановил «Волгу» — и внезапно расхохотался.

Я его понимал, мне и самому было бы смешно — если бы не было так грустно.

— Извини, — сказал он, отсмеявшись. — Но это действительно очень и очень забавно. Я в Комитете двадцать лет с лишним, но ни разу в подобные ситуации не попадал. И среди моих знакомых таких везунчиков… нет, даже не припомню. Такое, знаешь, нарочно не придумать. То есть ты вот так с супругой познакомился?

— Ну да, — подтвердил я. — Именно так. Во время той пьянки Высоцкий переключился на молоденькую, а Татьяна предложила поехать ко мне. Правда, я думал, что одним разом всё и ограничится, но через четыре месяца она нашла меня в Сумах и объявила, что носит моего ребенка. Пришлось, как честному человеку…

— И ты сразу ей поверил? — спросил он.

— Да это неважно, — отмахнулся я. — Важнее было то, что она в трудный момент приехала ко мне, а не к кому-то ещё. Адрес нашла, на работе договорилась — и отправилась в неизвестность фактически. А это уже доверие. Такое разрушить — раз плюнуть. А я не привык плевать, особенно если судьба делает такие жирные намеки.

— Любопытненько… — пробормотал Валентин. — Знаешь, теперь я убежден, что надо в театр. Если уж речь зашла о судьбе, то как смеет какой-то там Высоцкий влезать в такие высокие отношения?

Тут уж я хрюкнул, но смеяться не стал — не то настроение.

Удостоверения и волшебные слова «к Юрию Петровичу» открыли нам проход мимо бдительной вахтерши в святая святых театра на Таганке — в зрительный зал, где Любимов тренировал своих актеров после летнего расслабления. Всесильный худрук сидел где-то в середине огромного пространства и держал в руках микрофон, подключенный к большому бобинному магнитофону, рядом с ним крутились пара женщин среднего возраста, а неподалеку сидела его гражданская супруга — актриса Людмила Целиковская.

С двух сторон сцены сидели актеры и актрисы; трое членов труппы — я узнал Зинаиду Славину и Валерия Золотухина, который играл в спектакле водоноса Ванга — стояли в центре и смотрели на Любимова. Тот о чем-то размышлял, потом поднес микрофон ко рту и сказал:

— Повторим сцену ещё раз, только ты, Валера, покажи своего Бумбарашку.

Триумф «Бумбараша» застал меня в Сумах, вскоре после приезда Татьяны, так что фильм мы смотрели вдвоем, и она очень радовалась за Золотухина, которому наконец-то досталась главная и такая яркая роль. Я эту картину видел не раз, что-то в ней мне нравилось, что-то — не очень, да и вообще я видел в ней много огрехов, которые мешали полностью погрузиться в происходящее. Но свои мысли я держал при себе, поэтому тот просмотр прошел очень хорошо. Уже в Москве Татьяна поделилась со мной, что в театре Золотухина моментально прозвали «бумбарашкой», а Любимов, кажется, определил так и амплуа этого актера.

Я потянул Валентина в сторону, и мы уселись через проход от худрука и позади его.

— Просто посидим немного, — шепнул я. — Если влезть в репетицию, Любимов может и убить.

На сцене тем временам актеры начали разыгрывать заданный фрагмент, но почти сразу их прервал недовольный голос Любимова:

— Нет-нет-нет! Зиночка! Что ты творишь⁈ Включайся быстрее. Разошлись, — актеры повиновались, — и — поехали!

На этот раз всё прошло без замечаний, но я увидел, что нас заметили — Целиковская пару раз оглянулась, подсела к мужу, что-то ему сказала, он тоже обернулся. И, видимо, узнал меня — последовал вопросительный кивок, но я махнул рукой, показывая, что мы можем подождать. Любимов кивнул и снова обратил внимание на сцену.

— Володя, Зина, ваша сцена из финала, — скомандовал он, отпустив остальных актеров из первой тройки.

Я видел, что Славина обреченно вздохнула. Впрочем, ей, кажется, даже нравилось, что не нужно было сидеть с краю, ожидая, вызовут тебя сегодня или нет.

— А Высоцкий кого играет? — тихо спросил Валентин.

— Летчика Янг Суна, отрицательного персонажа, — пояснил я. — Ты не видел спектакль?

— Нет, ни разу не был в театре. Жена ходит иногда с подружками, меня звала, но я не уверен, что мне понравится… да и времени жалко.

— Может и не понравиться, — согласился я. — Надо примириться с условностью происходящего, тогда проще будет.

Он кивнул и повернулся к сцене. Я устроился поглубже в кресле и чуть прикрыл глаза. Этот спектакль я видел и хорошо представлял, чего пытается добиться Любимов — а также понимал, что у него ничего не получится. Славина не хотела менять рисунок роли, а Высоцкий и вовсе не мог измениться, он везде играл себя.

Этот кусок репетиции вышел коротким, после чего Любимов громко объявил перерыв — целых пятнадцать минут ничегонеделанья для актеров, которые и так ничего особого не делали. Сам худрук повелительным жестом отогнал своих помощниц, встал и подошел к нам.

— Я вас помню… Вы — Виктор, жених Танечки? — спросил он у меня.

— Да, Юрий Петрович, точно. Только уже не жених, а полноценный муж, — улыбнулся я. — Три недели назад свадьба была.

— О как! И она ни словом… хотя мы виделись, — он, кажется, всерьез огорчился. — Вам удалось разобраться с теми письмами?

— Да, всё в порядке, там и не было ничего серьезного… обычная театралка, которая уверена, что знает, как лучше. Мы поговорили по душам, и она пообещала больше не беспокоить никого.

— Это хорошо, очень хорошо, — согласился Любимов. — А сейчас к нам по какой надобности?

Он посмотрел на Валентина, как бы намекая, что мне было бы неплохо представить и своего спутника, но я сделал вид, что ничего не заметил.

— По личной, Юрий Петрович, — сказал я, понимая, что сейчас снова придется рассказывать всю историю. — Мне бы с актером Высоцким побеседовать… а то он писем не пишет, сразу на дом приходит. Не ко мне, к сожалению, а к Татьяне. А ей через месяц рожать, так что волноваться противопоказано. Вот и хочу поговорить, чтобы как-то предотвратить…

Договорить я не успел. Любимов вдруг повернулся к сцене и буквально проревел:

— Высоцкий! А ну бегом сюда!

Тот действительно споро поднялся, но не побежал, хотя его быстрый шаг можно было назвать «легкой трусцой». Правда, чем ближе он к нам приближался, тем медленнее двигался, а в какой-то момент и вовсе запнулся — судя по всему, узнал меня и, видимо, понял, зачем я пришел.

Любимов терпеливо ждал, превратившись в грозную статую командора — и его выражение лица не обещало ничего хорошего тому, кто попадетпод его руку в этот момент.

— Высоцкий, ты опять за своё? — тихо, но проникновенно спросил он. — Ты зачем к Иваненко поперся? Я же тебя предупреждал!

Высоцкий явно растерялся — он переводил взгляд с худрука на меня, потом обратно, и не знал, как ему действовать. Я, правда, тоже сбился с мысли — мне было непонятно, о чем Любимов мог предупреждать Высоцкого.

— Он пьяный был? — этот вопрос Любимов задал уже мне.

— Нет, трезвый, — собрался я.

— Ну хоть так… Так что скажешь, Володя?

— Да люблю я её!! — обреченно заявил он. — И жить без неё не могу — тоска берет… И она, я видел, хочет вернуться, но этот, — выразительный и насквозь театральный жест в мою сторону, — её не отпустит!

В этот момент я наконец понял, что мне напоминает поведение Высоцкого. Он был как взрослый ребенок, привыкший получать всё с минимальными усилиями. Наверное, ему тяжело давалось сочинение песен — поэтому эту свою ипостась он ценил больше, чем любую другую. Но в театре он играл без особого напряжения — он просто жил жизнью своих персонажей, а это требовало лишь умения выключаться после такой жизни, потому что не каждый сможет долго носить характер Гамлета, того же китайского летчика или Хлопуши из «Пугачева». Высоцкий в качестве «выключателя» использовал спиртное — после запоя он буквально освобождался, и у него внутри появлялось место для следующей порции выдуманных эмоций. Ну а с женщинами у него вообще было просто — всегда под рукой была та, которая наилучшим образом соответствовала его текущим требованиям.

Татьяна же была для Высоцкого идеальной женщиной– не слишком требовательной, согласной делать то, что хотелось ему, а не ей, умеющей исчезать и появляться в нужное время. Наверное, в этом «виноват» и Любимов, который доломал вчерашнюю студентку до нужной ему кондиции — чтобы она не возмущалась, играя роли третьего плана, и не требовала большего. Но у Любимова были свои цели в жизни, у Высоцкого — свои. Ну а беременность всё же включила в Татьяне Иваненко что-то давно забытое — и я, к примеру, не был уверен, что она сможет через год вернуться на Таганку, чтобы снова превратиться в нечто вроде рабыни.

Высоцкому нужна та самая Татьяна, которой та была ещё несколько месяцев назад. Он не любил её, но, потеряв, понял, чего лишился. Наверное, искал некую замену в актрисе Печерниковой, но та оказалась сделана из другого теста — и на роль безмолвной тени не согласилась. Вот Высоцкий и пытался всеми правдами и неправдами вернуть Иваненко на положенное ей место, и ему было всё равно на её замужество, на её беременность и на её желания. Важны были только его собственные желания и собственный комфорт. И, кажется, он не до конца понимал, что этот фарш невозможно провернуть назад, и так, как раньше, уже не будет — ему предстоит жить дальше, найти другую девушку, которая заменит ему Татьяну, а потом помереть от слишком сильного насилия над собственным организмом.

Я подошел к Высоцкому, навис над ним и очень внятно сказал:

— Ещё раз сунешься к Татьяне — переломаю ноги и руки. Понял?

Он глянул на меня.

— Что, погонами прикрываешься? — вдруг прорычал он. — А без них слабо?

И встал в боксерскую стойку.

Меня это почему-то развеселило. Он был пониже «моего» Орехова сантиметров на пятнадцать, поуже в плечах и в целом — чуток похилее. Хоть какие-то шансы выстоять против меня у Высоцкого были лишь при нашей первой встрече в начале января. С тех пор я вполне освоился в доставшемся мне по наследству теле, не пренебрегал утренней гимнастикой, в Сумах регулярно ходил на тренировки по самбо, да и вообще чувствовал себя очень здоровым. Сейчас, наверное, я мог бы задавить его одной лишь массой.

Но и драться мне не хотелось. Не потому, что нельзя по службе — вряд ли меня будут ругать за то, что защищал честь супруги. Просто не было настроения, да и подводить зрителей завтрашней премьеры не хотелось. Я мог слегка перегнуть палку — и отправить исполнителя одной из главных ролей в «Добром человеке» на больничную койку. А этого мне никакая Элеонора не простит — завалит моё начальство тоннами жалоб и предложений, куда меня, такого красивого, отправить. А к Элеоноре присоединятся и все её подружки по клаке, которым палец в рот не клади.

Поэтому я развернулся и пошел на выход, ничего не видя, кроме узкой полоски ковролина и крайних рядом кресел. Я очень надеялся, что Высоцкий услышит голос разума, но это явно был не тот голос.

— Воло…

Крик Любимова опоздал. Высоцкий чувствительно приложил меня в район печени — не смертельно, но неприятно. Я быстро развернулся, но противника не увидел — тот уже лежал ничком на полу, а Валентин прижимал коленом его спину в районе холки. Я хотел сказать, чтобы он чуть сместил ногу, потому что в таком положении у Высоцкого был шанс повторить судьбу одного негритянского борца за свободу, но тут заметил, что мой соперник заплакал. Натурально заплакал — из его глаз потекли слезы, которые впитывал всё тот же ковролин.

— Валентин…

Продолжения не потребовалось, тот и так заметил, что Высоцкий не сопротивляется, а потому отпустил вывернутую руку и встал, поправляя костюм.

Я посмотрел на Любимова. Тот с минуту молчал, как и все остальные сотрудники театра, и лишь потом очень спокойно, но так, что его было слышно в самом дальнем уголке зала, сказал:

— Толя, завтра сыграешь Янг Суна вместо этого… Перерыв окончен, Зина, с Толей тренируйте финальную сцену… [1]

Но перерыв не закончился. Услышав о замене, Высоцкий тут же успокоился, поднялся на колени, слезы на его щеках моментально высохли — я и забыл, что он всё же актер, а не человек с улицы. Он оглядел своего худрука, посмотрел на других актеров. Меня и Валентина его взгляд миновал.

— Вот, значит, как… — тон его голоса был очень угрожающим. — Я же и виноват оказался? И что вы завтра покажете? Убогий спектакль, в котором никто не хочет уже играть? А вы, Юрий Петрович, разве не в курсе, что сюда ходят только на меня? Не на Зину, не на Валеру, не на Толю, а на меня? И вы смеете убирать меня из спектакля⁈

Последнюю фразу он почти прокричал. Но Любимов выслушал эту тираду совершенно спокойно, словно ожидал чего-то подобного. Он отвернулся от Высоцкого и обратился к одной из своих помощниц:

— Людочка, подготовь приказ об увольнении Высоцкого. Думаю, на этом наше сотрудничество закончено.

— Что⁈

Удивился не только Высоцкий, но и некоторые из актеров, что стояли на сцене — я заметил среди них Золотухина, но он, хоть и поддержал товарища, постарался сделать это из глубины толпы.

— А вот то, — отрезал Любимов. — В этом году по твоей вине было сорвано двенадцать спектаклей. Двенадцать!! Это недопустимо. Хватит, поиграли в демократию. Может, в другом месте тебя научат дисциплине.

— Да вы… — голос Высоцкого сорвался. — И кем вы собираетесь меня заменить? Может быть, им?

Он ткнул пальцем в меня и торжествующе обвел взглядом своих коллег.

Я подумал, что не стоит усугублять и вмешиваться в это действо — увольнение кого-то всегда некрасиво, а в этом случае — особенно. Но слова вылетели у меня изо рта раньше, чем я смог им помешать.

— Ну песни у тебя — дерьмо с намеком на актуалочку, — я ехидно ухмыльнулся.

Я посмотрел на сцену, где стоял с гитарой Борис Хмельницкий, и меня снова накрыло — я уже почти научился распознавать эти странные видения.

— Мои песни получше будут, — продолжил я. — К тому же я за них денег не беру.

— Да ты… — Высоцкий шагнул было ко мне, но сбоку выразительно кашлянул Валентин: — Что ты там можешь насочинять?

— Гитару дадите — покажу, — я посмотрел на Хмельницкого, который примостился на краю сцены как раз с шестиструнной гитарой. Тот неуверенно глянул на Любимова, худрук кивнул — видимо, почувствовал, что это может привести к разрешению конфликта с минимумом последствий, и Хмельницкий протянул гитару в вытянутой руке.

За ней пришлось идти — мимо набежавших актеров, мимо Высоцкого, за которым приглядывал Валентин. Это было похоже на путь на эшафот, который закончился приятным деревом грифа, напомнившим мне о спасательном круге. Я огляделся, пристроился рядом с владельцем гитары на краю сцены, попробовал взять аккорд — всё было настроено, а струны были приятной мягкости. Гриф, правда, был чуть шире, чем я привык, но это мне не мешало. Оставалась одна проблема — я не знал, чего сыграть этим искушенным в искусстве людям.

Мне очень хотелось исполнить «Кукушку», которую я пел Высоцкому и его пьяным друзьям в своей галлюцинации. Но это была очень медленная и печальная песня, которая совершенно не подходила обстановке. Что-то из «Воскресенья»? Наверное, «Музыкант» подошел бы, но от него меня заранее тошнило. А потом у меня щелкнуло.

Я перехватил гитару поудобнее, взял аккорд, ударил по струнам:

— Кто виноват, что ты устал, // Что не нашёл чего так ждал, // Всё потерял что так искал // Поднялся в небо и упал…

Это была идеальная песня для этой ситуации. Я точно знал, что Алексей Романов её ещё не написал, ну а до записи первого альбома «Воскресенья» оставалось целых восемь лет. Так что пусть примут извинения, но у них и без этого хита хватит песен, чтобы заполнить кассету с двух сторон. [2]

— И меркнет свет, и молкнут звуки, // И новой муки ищут руки. // И если боль твоя стихает, // Значит, будет новая беда!

Я читал, что в восьмидесятые «Кто виноват?» стало негласным гимном требования перемен — ровно до тех пор, пока Цой с «Кино» не выпустили одноименную песню. Но в ней не было ничего крамольного — название взято из книги Герцена, которого коммунисты нежно любят, в тексте есть только один двусмысленный момент — про «теплые места», которые забиты. Ну а всё остальное — просто философский поиск смысла жизни отдельно взятого человека и не более того.

— Кто виноват и в чём секрет, // Что горя нет и счастья нет? // Без поражений нет побед // И равен счёт удач и бед…

Я всё же не стал досматривать до аплодисментов и ажиотажа новых поклонников моего таланта, стряхнул с себя морок, покачал головой и всё-таки пошел на выход. Но всё же не выдержал и бросил через плечо:

— Песни пишут многие, Владимир, а поют — ещё больше. Но это именно песни, а не шутейки про Вань и клоунов.

— Дай закурить, — попросил я, когда мы уселись в машину.

Валентин с сомнением посмотрел на меня, но протянул пачку «мальборо».

— Только давай не в салоне, а то в гараже опять ворчать будут.

Я хмыкнул, достал сигарету и послушно вылез на свежий воздух.

— Чего хмыкаешь? — Валентин щелкнул своим «зиппо» и дал мне прикурить. — У тебя всегда так интересно дни проходят?

— Нет, обычно всё более скучно, — я затянулся и в очередной раз пообещал себе бросить курить. — Сегодня просто день такой, Юпитер в третьем доме или что-то подобное. Впрочем, я и сам такого не ожидал. Думал, просто обменяемся мнениями и разойдемся. В предыдущие встречи Высоцкий показался мне более вменяемым.

— А его и взаправду уволили?

— Кто ж знает? — я дернул плечом. — Любимов его постоянно увольняет, но потом отменяет свой приказ. Высоцкий же алкоголик, сам слышал — спектакли срывает, дисциплина хромает, поводов много. Но и он прав — народ часто ходит именно на него, а не на спектакли Таганки. Так что тут палка о двух концах.

— Хм… хорошо, что никогда не работал по театрам, — Валентин почесал в затылке. — Если бы я его не скрутил, ты что стал бы делать?

— Без понятия, — я развел руками. — Даже мыслей не было в тот момент. Я у Любимова четыре контрамарки в свое время выпросил на завтрашний спектакль. Две отдал женщине-театралке, которая помогла из одного дела выпутаться, а ещё две — бывшему своему начальнику из московского управления, полковнику Денисову. Вот и думал, наверное, о том, чтобы ничего не испортить, чтобы они завтра удовольствие получили. Но, видимо, не судьба…

— Да уж, не судьба. А что за Ванька и клоуны?

Я не знал, когда Высоцкий написал эту песню, но судя по его ошарашенному взгляду, он либо её только-только закончил, либо находился в процессе. Поэтому ответил я с определенной долей уверенности:

— Песня, над которой Высоцкий сейчас работает. Про супругов из народа, которые телевизор смотрят. Забавная. Но, кажется, на публике он её не пел. Это я специально, чтобы он убедился во всемогуществе Комитета. [3]

Мы засмеялись, заслужив мимолетную порцию внимания прохожих. Потом всё же погрузились в «Волгу» и отправились на службу.

[1] Это Анатолий Васильев, вместе с Борисом Хмельницким он был композитором спектакля «Добрый человек из Сезуана», а также — первым исполнителем роли Янг Суна. Потом, после прихода на эту роль Высоцкого, выходил на сцену в качестве одного из музыкантов — впрочем, у него и без этого было много занятий. Но человеком он был верным Таганке, так что этот приказ наверняка выполнил бы.

[2] Песню «Кто виноват» Романов написал в 1974 или 1975 годах, но записана она была в составе «Воскресенья» в 1980-м.

[3] Песня называется обычно «Диалог у телевизора» («Ой, Вань, смотри, какие клоуны…») и первое исполнение её было в январе 1973-го. То есть в конце августа 1972-го какие-то черновики у Высоцкого наверняка имелись.