Гении тоже люди… Леонардо да Винчи

Глава 2

Ранним утром, когда первые лучи бледного майского солнца едва касались тихих вод Луары, в древних каменных стенах замка Кло, расположенного в полудневной тени лесов и виноградников неподалёку от Амбуаза, медленно угасал огонь гения. Здесь, вдали от яркого флорентийского света, в пронизанном дыханием вечности дворце, жил последние дни своего долгого и величественного пути художник, учёный и волшебник – Леонардо да Винчи.

Седой, с глазами, что видели необъятные просторы человечества и таинства природы, он уже не мог встать без посторонней помощи – но душа его оставалась неудержимой, стремительной и пылкой, как в годы его молодости. Четыре года покровительства короля Франциска I окружали маэстро заботой, величием и покоем, достойным лишь самых высоких титулов. Великий французский монарх, поражённый необычайной силой духа и многоликой мудростью итальянца, превозносил его как первого художника, архитектора и инженера двора – статус, открывший перед Леонардо двери королевских салонов, в которых звучали итальянские слова, произнесённые с французским изяществом, лишь бы угодить его утончённому слуху.

В этом убежище, сотканном из древности и красоты, Леонардо сумел завершить проекты, которые давно блуждали в его творческом сознании – загадочные машины, архитектурные замыслы, построения идеального города, названного Маленьким Римом. Но теперь его силы иссякали, и однажды к его постели подошёл нотариус, чтобы принять последние распоряжения великого маэстро.

В последней воле, выписанной рукой, измождённой и дрожащей, Леонардо оставил наследие, пропитанное духом веков и таинственной силой творчества. Все книги, чертежи, изобретения, инструменты – всё, что когда-либо наполняло его мысли и придавало смысл его существованию – должно было достаться верному ученику Франческо Мельци, хранителю его памяти и продолжателю великого дела.

Не забыл он и других, кто разделял с ним жизнь и судьбу: слуге Баттисте Вилланису – уютные комнаты замка и виноградники под Миланом, братьям – символическое примирение, завершение давних распрей, чтобы сердце маэстро могло уйти спокойно. Верная служанка Матурина была отмечена тёплыми дарами – платьем из чёрного сукна, меховым головным убором и двумя дукатами – как благодарность за годы преданности и заботы.

Последняя просьба маэстро была исполнена с трепетом: покой и вечный дом он избрал в тихой часовне амбуазской церкви, а Франческо Мельци назначил своим душеприказчиком – хранителем памяти и продолжателем света, который зажёг этот Великий Человек.

В комнате давно уже незримо гостила Смерть – неотвратимая, властная и безмолвная, словно тень, прильнувшая к стенам замка. Её холодный взор не отрывался от умирающего, лежавшего беззащитным под тяжестью вечности. Левая рука маэстро подпирала голову, покрытую длинными седыми локонами, плавно обрамлявшими благородные черты его лица – лица человека, который пережил эпохи и носил в себе огонь вечного поиска.

Утром, когда небо просветлело хмурым светом, а горизонт вспыхнул кроваво-алым заревом, началась агония. Вокруг стояла мертвая тишина, лишь печальное пение птиц за окном наполняло комнату скорбным звуком – казалось, сама природа присоединилась к прощанию с гением, которому суждено было уйти в небытие.

Возле ложа, словно верный страж, сидел Франческо Мельци – самый преданный из учеников, сжимающий в ладонях парализованную правую руку своего учителя. Его глаза были наполнены слезами, но сознание примирения с неминуемым придавало сил – сил принять величие Смерти Гения в её неизбежной печали.

Недалеко оттуда в полумраке покоя молчаливо сидели два монаха – францисканец и доминиканец, приглашённые исполнить священный долг: сопровождать душу умирающего на последнем пути, помогая ей перейти за грань бытия. Но скука и ожидание толкали их в извечный спор, древний как сама вера.

– Не видишь ли ты здесь, брат мой, параллели со смертью святого Франциска Ассизского? – прошептал францисканец, наклоняясь к другу. – Помнится, что преподобный был отпет певчими жаворонками, ещё до церковного отпевания. Вот и ныне птицы возносят голос, предчувствуя уход мастера.

– Брат мой, – отозвался доминиканец, хмуро нахмурив брови, – поведение Леонардо противоречит истинам Откровения и учениям отцов церкви. Он пишет левой рукой, переворачивая буквы, словно еретик, скрывающий свои мысли. Его гордыня уводит душу по окольным тропам, где она блуждает и спотыкается, не видя прямого пути.

– Да, брат, – согласился францисканец, – вы, доминиканцы, называете себя псами Господними, символом у вас собака с факелом, что освещает путь в темноте, обличая заблуждения. Но не забывай: умирающий – не простой человек, он признанный гений!

– Все равны пред Богом, – ответил доминиканец, – но умереть гением сложнее, чем им родиться.

Так продолжалась их вечная полемика: один – с оттенком милосердия, другой – с решимостью осудить. И в то время как слова гудели в тишине, на мгновение стихла агония. Леонардо глубоко вдохнул, и в его усталых глазах вспыхнул живой огонёк. С трудом, преодолевая немощь, он приподнялся, словно отвергая приближающийся мрак, и попытался сесть в постели.

– Франческо, друг мой, – произнёс он тихо, с оттенком незримой силы в голосе, – знай, мне спокойно с тобой. Всё подходит к своему завершению, и недалёк час, когда душа моя покинет тело – то хрупкое вместилище, что более не станет моей обителью. Но, невидимая для глаз смертных, она останется блуждать среди тех мест, где отзвуки жизни моей звучали ярко. Я понимаю: тело моё умрёт, растворится в вечности, а душа вступит на путь мытарств и скитаний. И прежде всего, я должен дать отчёт самому себе – о каждой тени, о каждом забытом мгновении, о том, что не замечал или считал незначительным.

Прожитая жизнь разворачивается передо мной, как свиток с крупными, почти осязаемыми деталями – невыполненные обещания, горькие обиды, незаконченные дела. Сколько было упущено, сколько – предано забвению, сколько – не сделано! Всё, что делал и забыл, всё, что мог, но не осмелился – сейчас мерцает перед моими глазами в своих самых горьких чертах. Нет голоса, чтоб закричать, нет слёз, чтобы омыть раны, нет рук, чтобы скрыться от мира, нет ног, чтобы пасть ниц. Остаётся лишь клубок боли и стыда, сжимающий сердце – и этот груз вечен, ибо время для меня растворилось в пустоте.

Мы ответственны за каждое деяние в своей жизни! Теперь ты пойдёшь дальше один, Франческо, а я останусь здесь, на пороге и буду ждать тебя. Помни: лишь у истоков решаются судьбы рек и людей. И теперь, стоя на краю пропасти, я готов сделать следующий шаг – в бездну тайного и неизведанного мира, что ждёт меня с распростёртыми объятиями. Здесь, на земле, я был лишь гостем, и с благодарностью принимаю дары, явленные моим глазам.

Жизнь – это тайна, смерть – это тайна, красота – тайна, и любовь – тайна. Я был причастен к миру через тайну, и ухожу легко, без страха, ибо меня любили, и я любил. Цени каждое мгновение своей жизни, Франческо, и верь в ту силу, что делает нас бессмертными – это есть любовь, что движет нами и вершит судьбы.

Я жил ради любви, пел, творил, писал ради неё – и вот теперь умираю ради любви.

Предчувствуя близость Смерти, Леонардо тихо попросил Франческо Мельци позвать священника. Вскоре в комнату вошёл священнослужитель с Святыми Дарами – символом вечной благодати и утешения для умирающего. Все, кто не был необходим, покинули помещение, оставив лишь тишину и тяжесть приближающегося часа.

В своей исповеди художник искренне просил прощения у Бога и людей – за то, что «не сделал для искусства всего, что мог и должен был сделать».

Доминиканец, стоявший неподалёку, уловил эти слова и с довольной, почти удовлетворённой улыбкой на блестящем лице кивнул – не было тайной, что Леонардо за свою жизнь не отличался набожностью и вёл образ жизни, далёкий от монашеского строгого. Но именно этот строгий страж церковных канонов обратил внимание на то, что, несмотря на покаяние, в сердце Леонардо вновь и вновь звучала одна и та же тема – искусство.

– Что бы люди ни говорили о нём, сын мой, – торжественно произнёс священник, словно обращаясь к Франческо, но глядя прямо в глаза доминиканцу, – он оправдается по слову Господа: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят».

Приняв Святое Причастие, Леонардо, с трудом взяв за руку своего преданного друга Франческо, прошептал последние слова, полные философской глубины и мира:

– Как хорошо проведённый день приносит счастливый сон, так плодотворно прожитая жизнь дарует глубокое удовлетворение. Я – словно вода в реке… Меня уносит течение Смерти…

Зловещая ночь принесла с собой невыносимые приступы удушья. Франческо Мельци, сжимая холодные пальцы Мастера, боялся самого страшного – что Леонардо умрет у него на руках. Как ужасно это равенство перед непреклонной Смертью, что не щадит ни гениев, ни ничтожных, стирая все грани между драгоценной жизнью и бренным прахом!

К утру 24 апреля, на Светлое Христово Воскресенье, Мастеру, казалось, стало легче. Но, так как он все еще задыхался, а в комнате было жарко, Франческо осторожно распахнул окно.

Над ним раскинулось нежно-голубое небо, по которому медленно парили белоснежные голуби – словно живые облака, что плавно скользили сквозь свет пасхального утра. С их крыльев нежно доносился шелест – подобный тайному шепоту, сливаясь с мелодичным звоном колоколов, возносящихся издалека, призывающих к Воскресению и надежде.

Но умирающий уже не слышал ни звон колоколов, ни нежных крыльев. Его сознание погрузилось в тёмные видения: каменные глыбы, огромные и холодные, падали с небес, грозя раздавить его. Он пытался подняться, оттолкнуть их, освободиться – но тщетно. Эта нескончаемая борьба длилась бесконечно, словно тягучий кошмар без надежды.

И вдруг – с последним неимоверным усилием – Леонардо, как птица на исполинских крыльях, взмыл ввысь. В первый раз в жизни он ощущал эту высоту, этот безграничный полёт – взлет бесконечности, где время и пространство теряли всякий смысл. Сердце его наполняло блаженство, которое нельзя было ни описать, ни понять иначе как высшее наслаждение. Это была воплощённая мечта всей его жизни – стремление к бесконечности, к свету, к свободе.

Сердце Леонардо билось еще несколько дней – слабым, но неугасимым пульсом, словно последним отблеском закатного света. Он не приходил в сознание, и тело его пребывалo в полусне – между жизнью и бездной. Но вот, ранним утром 2 мая, Франческо заметил, что грудь великого Мастера больше не поднимается с прежней силой, а дыхание стало едва уловимым шепотом. В нем еще тлела искра жизни, тонкая свеча, быстро догоравшая на ветру, который вот-вот задул последний огонь.

Монах, стоявший неподалеку, начал тихо читать молитву отходную – слова, словно ласковые перья, омывали и обволакивали умирающую душу. Франческо, приглушая рыдания, приложил руку к груди учителя и ощутил – сердце перестало биться. Смерть, равнодушная к титулу и заслугам, забрала у мира этого гения, уравняв его с каждым смертным.

Душа Леонардо, словно освобожденная птица, отлетела ввысь, показывая пример немощному телу, которое всю жизнь тщетно стремилось к полету, но так и не могло взмыть выше земных оков.

С рыданиями Франческо прикрыл глаза Мастера, а затем, с болью, что рвалась наружу, бросился к кухарке Матурине:

– Это Салаи… Салаи погубил его!

Та, нежно обнимая и утешая, тихо шептала, а затем закрыла лицо руками, утирая слезы. Лицо Леонардо сохранило то же выражение, что и при жизни – глубокое, сосредоточенное, полное тихого внимания и непостижимой мудрости.

За темно-красным бархатным занавесом комнаты засияло раннее майское солнце. Его свет, теплый и живой, наполнил зелёные поляны и свежую листву платанов парка, где птицы пели свои первые песни, а цветы раскрывали нежные лепестки. Он так и не смог понять тайны той необъяснимой радости, которую приносит природа людям – радости, несмотря на всю бренность бытия.

Дубовые доски пола спальни, пропитанные многовековой историей, казались сейчас покрытыми золотом солнечных лучей. Из окна весело развевались в воздухе узкие флажки над башнями замка – символы жизни, продолжающейся без конца.

Радостная волна вечного обновления медленно разливалась по земле, и эта необъяснимая несправедливость – конец великой драмы, разыгранной на маленькой сцене его постели – казалась вопиющей и жестокой.

В это самое мгновение, снизу, из затенённой мастерской, где маэстро Леонардо проводил дни и ночи в трудах и размышлениях, влетел маленький воробушек – птица, которую он приучил хлебными крошками. Серое создание, словно тайный посланник судьбы, кружилось над телом великого Мастера, окружённым мерцающим светом погребальных свечей, пламя которых танцевало мутными бликами в нарастающем сиянии первого утреннего солнца. Воробей плавно опустился по привычке на сложенные руки покойника – как будто желая проститься, прикоснуться к душе, а потом внезапно встрепенулся, взвился к потолку и через открытое окно взмыл в светлое небо, весело чирикая.

Франческо, глядя вслед маленькому крылатому страннику, подумал: в последний раз учитель сделал то, что так любил – отпустил на волю пленницу, даря ей свободу. В памяти вдруг всплыла старая сказка, которую рассказывал ему когда-то сам Леонардо – сказка о завещании Орла.

Старый орел, что давно потерял счет годам, жил в гордом одиночестве среди неприступных скал. Но силы ему стали изменять, и он почувствовал, что конец его близок. Мощным призывным клекотом орел созвал своих сыновей, живших на склонах соседних гор. Когда все были в сборе, он оглядел каждого и молвил:

— Все вы вскормлены, взращены мной и с малых лет приучены смело смотреть солнцу в глаза. Вот отчего вы по праву летаете выше всех остальных птиц. И горе тому, кто посмеет приблизиться к вашему гнезду! Все живое трепещет перед вами. Но будьте великодушны и не чините зла слабым и беззащитным. Не забывайте старую добрую истину: бояться себя заставишь, а уважать не принудишь.

Молодые орлы с почтением внимали речам родителя.

— Дни мои сочтены, – продолжал тот. – Но в гнезде я не хочу умирать. Нет! В последний раз устремлюсь в заоблачную высь, куда смогут поднять меня крылья. Я полечу навстречу солнцу, чтобы в его лучах сжечь старые перья, и тотчас рухну в морскую пучину…

При этих словах воцарилась такая тишина, что даже горное эхо не осмелилось ее нарушить.

— Но знайте! – сказал отец сыновьям напоследок. – В этот самый миг должно свершиться чудо: из воды я вновь выйду молодым и сильным, чтобы прожить новую жизнь. И вас ждет та же участь. Таков наш орлиный жребий!

И вот, расправив крылья, старый орел поднялся в свой последний полет. Гордый и величавый, он сделал прощальный круг над скалой, где взрастил многочисленное потомство и прожил долгие годы.

Храня глубокое молчание, его сыновья наблюдали, как орел смело устремился навстречу солнцу…

Навстречу солнцу! – эхом прозвучало в сердце Франческо, когда вдруг издалека донеслось ржание лошадей и топот копыт – король Франциск и его рыцари из свиты стремглав гнали коней, надеясь успеть к замку и застать умирающего живым. Солнце уже стояло в зените, когда всадники ворвались во двор. Но тщетной оказалась их спешка: переступив порог, Франциск не смог сдержать слёз. Звонко и тяжело стуча каблуками по каменному полу, он бросился к постели Леонардо, опустился на колено и нежно приподнял голову своего великого друга, человека, что был ему ближе родных. Припав к холодной, безжизненной руке Мастера, его тело вздрагивало от рыдания.

В присутствии монарха монахи, наконец, прекратили бессмысленные споры, что казались неуместными в эти священные часы. Их взгляды были прикованы к королю – к мужчине, чья любовь и скорбь сильнее всяких слов. Лишь смерть могла положить конец их бесконечным дебатам о вечной истине.

Верная служанка Матурина, вместе с опытной помощницей из соседней деревушки, взялись за омовение тела. Вторая не скрывала удивления: несмотря на паралич и иссохшие конечности, кожа Леонардо была удивительно гладкой, а мускулатура – крепкой, словно до последнего он сохранял связь с жизнью. Какая жестокая и властная была смерть, демонстрируя сейчас своё полное верховенство над жизнью, ликуя над поверженным гигантом!

По последней воле маэстро, тело пролежало в той же комнате ещё три дня – месте его последней, величайшей битвы с природой. Франческо Мельци позаботился о том, чтобы похороны прошли с честью, и чтобы никто не сомневался: Леонардо умер как истинный сын католической церкви. Однако народная молва, как два спорящих монаха, не унималась, обсуждая жизнь и смерть великого человека.

Вечный покой Леонардо был обретён в монастыре Сен-Флорентен. По пути на кладбище шли шестидесятники, неся шестьдесят свечей, и шестидесят нищих, которым Леонардо завещал милостыню. В четырёх церквах Амбуаза отслужили три больших и тридцать малых обедов, а семьдесят туренских су были розданы бедным и больным в городской больнице Сен-Лазар. На могильном камне вырезали слова, которые навсегда будут звучать как молитва:

«В стенах этого монастыря покоится прах Леонардо из Винчи, величайшего художника, инженера и зодчего Французского королевства».

Спустя месяц, немного оправившись от отчаяния, Франческо Мельци писал во Флоренцию, сообщая о смерти учителя его братьям по отцу:

«Сер Джулиано и братьям, с почтением. Я полагаю, вы получили известие о смерти мессера Леонардо да Винчи, вашего брата. Горя, причиненного мне смертью того, кто был для меня больше, чем отец, выразить я не могу. Но, пока жив, буду скорбеть о нем, потому что он любил меня великой и нежной любовью. Да и всякий, полагаю, должен скорбеть об утрате такого человека, ибо другого подобного природа не может создать. Ныне, всемогущий Боже, даруй ему вечный покой».

Горе угнетало Мельци так сильно, что он едва не сломался под его тяжестью. Но ему выпала великая ответственность – стать хранителем огромного наследия Учителя. Он стал обладателем бесчисленных томов, насыщенных рисунками и записями Леонардо. Забрав их с собой в Милан, Франческо с трепетом хранил их словно священные реликвии, пытаясь из этого необъятного и беспорядочного собрания собрать хотя бы одну книгу – «Трактат о живописи», над которым Мастер трудился последние двадцать пять лет своей жизни, но так и не довел до конца.

К сожалению, для последующих поколений судьба распорядилась иначе: Мельци не оставил ни воспоминаний о Леонардо, ни комментариев к его трудам, хотя бережно хранил их в течение полувека. Умирая, он завещал рукописи своему приёмному сыну Орацио, будучи уверен, что тот продолжит заботиться о них с такой же любовью.

Увы, судьба распорядилась иначе. Спустя годы Орацио распорядился отправить древние манускрипты на чердак, называя их «какими-то бумагами некоего Леонардо, скончавшегося пятьдесят лет назад». Так началась безжалостная утрата наследия Гения. Часть манускриптов была растерзана и похищена, другая часть передана скульптору Помпео Леони, обещавшему передать их королю Испании. Множество же рукописей было безжалостно уничтожено по глупости и невежству – страшной язве, которая пролегает между человеком и знанием. Невежество – упрямый отказ от познания; оно ненавидит всё непонятное и отвергает то, что требует напряжения мысли и готовности менять угол зрения.

Тем не менее, несмотря на варварские утраты, до наших дней дошли тысячи страниц рукописей Леонардо. Четырнадцать из них нашли своё место в Амброзианской библиотеке в Милане, а по приказу Наполеона тринадцать были вывезены во Францию – среди них знаменитый «Атлантический кодекс», который позднее вернулся в Милан. Многие другие манускрипты, претерпевшие испытания временем и дорогами, обрели убежище в Виндзорской королевской библиотеке, Британском музее, библиотеке наук и искусств Восточного Кингстона, библиотеке Холкан Холл Лорда Лестера.

Самый объёмный из них – «Атлантический кодекс» – состоит из 1222 переплетённых страниц, разбросанных без всякой логической системы, в соответствии с минутными порывами и настроениями их автора. На одних и тех же листах встречаются математические вычисления, эскизы, геометрические задачи, хозяйственные расчёты, анатомические рисунки, наблюдения о приливах и отливах, представления о работе глаза и испарении воды Средиземного моря, формулы и чертежи – многие из которых до сих пор остаются загадкой для учёных.

Но что несомненно – так это безграничный горизонт мысли Леонардо, его жажда постичь и исследовать мир до мельчайших деталей, его бесконечное стремление проникнуть в тайны бытия…

* * *

И вновь вознёсся колокольный звон – тот самый, что по приказу короля Франциска сопровождал похоронную процессию великого Мастера. Его завораживающая сила, невероятная мощь и благодатная красота поднимали дух, объединяли и исцеляли души скорбящих, оставляя в сердцах тихий свет надежды и памяти о человеке, чей гений навсегда вошёл в вечность.