Гении тоже люди… Леонардо да Винчи

Глава 3

Колокольный звон, казавшийся неумолчно звучащим с ночи, разбудил Марко. Он с трудом открыл глаза и только спустя несколько секунд понял, что это был не перезвон погребальных колоколов, а настойчивый сигнал будильника. Электронный циферблат показывал 7:30. Он лежал, не в силах сразу встать: тело ломило, и по нему разливалась тяжёлая, гнетущая вялость. Видения прошедшей ночи были слишком явственными, словно он сам держал за руку умирающего Леонардо.

Наконец, поднявшись с постели, Марко побрёл на кухню. Выпил стакан холодной воды, тщательно почистил зубы, умылся – все эти ритуалы словно возвращали его к реальности, но не развеивали внутреннюю смуту. Он машинально заварил себе кофе. Горячая, терпкая жидкость с лёгкой горчинкой согревала, но не пробуждала.

За окном, как и обещали синоптики, хмурилось. Плотный слой облаков висел над Флоренцией, и Марко, собираясь, надел лёгкий серый шарф – подарок матери на День Ангела. Изделие тончайшей работы от Tranini, сочетающее шерсть ягнёнка и шёлк, он любил не только за мягкость, но и за тепло, с которым оно было вручено. Эстет до мозга костей, он даже в будний, неприметный день не мог одеться иначе, чем утончённо и с вкусом.

Надев кожаные перчатки и прихватив подмышку старого спутника – зонт-трость, верного друга ещё с учёбы в Лондоне, – он проверил карманы и взял портфель с конспектами. Зонт был строг и элегантен, с безупречным лаком и никелированным кольцом у основания. Вот уже почти девять лет он сопровождал профессора и не подводил ни разу, служа одинаково преданно и в дождь, и под палящим тосканским солнцем.

Марко бросил взгляд на часы: 8:30. В прихожей, в специальном шкафчике, не было свежих газет.

– Джеронимо ещё не приходил… – пробормотал он и тут же одёрнул себя. – Ну конечно, он никогда и не приносит их так рано…

Он раскрыл зонт, вышел из дома и направился по знакомому маршруту в сторону университета. Мокрая брусчатка блестела под редким дождём, и, казалось, даже старинные стены Флоренции дышали тяжёлой, затуманенной тоской, отголоском тех снов, что не отпускали его сознание.

На ещё вчера безмятежном небе теперь вились тяжёлые, свинцово-серые тучи. Они не просто плыли – они давили на горизонт, нависая над городом, словно навязчивые мысли над утомлённым разумом. Солнце, утратив уверенность, сникло, как актёр, забывший роль, и теперь едва просвечивало сквозь неповоротливые, нахмуренные громады.

Сверкнула молния – быстрая, как пощёчина, как удар исподтишка. За ней, через несколько тягостных секунд, последовал глухой рокот грома, будто старый каменный собор заговорил из-под земли. Всё это напоминало приближение не столько весны, сколько суда. Вот-вот небо прорвётся, и его неумолимое горе обрушится на землю…

Марко съёжился, инстинктивно поправив шарф. Он чувствовал, как вкрадчивый холод забирается под воротник, как его тело замирает в предчувствии – не столько непогоды, сколько некоего судьбоносного поворота. Ветер рванул зонт, и всё вокруг содрогнулось в первом вздохе бури.

А тем временем деревья, трава, лепестки цветов будто оживали. Они дрожали от восторга – от той самой влаги, которая вгрызалась в кожу Марко и заставляла его ежиться. Капли дождя сначала робко падали, растворяясь в жадной земле. Потом – крупнее, настойчивее, шумнее. Они сталкивались, сбивались в струи, в шуршащие, нетерпеливые потоки, и вот уже небеса раскрылись во всю ширь, и вода хлынула с силой, как если бы само небо оплакивало то, что должно было произойти.

Весна вступала в свои законные права, но её торжество почему-то не радовало. В воздухе ощущалась тревога, и на душе у Марко было как-то муторно и беспричинно тяжело. Только мысль о том, что после дождя небо, возможно, одарит землю первой радугой – лёгкой, зыбкой, как надежда – приносила краткое утешение.

Когда дождь окончательно превратился в сплошной поток, Марко понял: дальше идти пешком – бессмысленно. Он остановил проезжавшее мимо такси. За рулём – типичный мигрант с Востока, словоохотливый и предприимчивый. Он с ходу назвал завышенную цену – ловкий приём, чтобы получить как можно больше с первого утреннего пассажира.

Таксист говорил без умолку, яростно жестикулируя, как будто пытался не убедить, а буквально вколотить свои жалобы в сознание собеседника. Сквозь акцент и обрывки слов Марко уловил суть: правительство хочет ввести лицензирование, поднять тарифы, и – как всегда – никто не думает о маленьком человеке.

Чтобы отвлечься от назойливого потока жалоб, Марко прикрыл глаза. Машина мчалась вдоль набережной Арно, и его тело расслабилось, поддавшись лёгкой дремоте. В голове ещё кружились остатки сна о Леонардо, но всё больше уступали место странному, расплывчатому предчувствию. Он почти ощутил тепло, разлившееся по телу…

И вдруг – жуткий скрежет. Резкий толчок. Что-то ударило по голове. Мир вывернулся наизнанку. Всё исчезло: свет, звук, мысль. Только боль. Боль и ощущение, что он летит – вниз, в пустоту. Или вверх? Он не знал. Пространство исчезло. Осталась только тьма…

* * *

Спустя всего пять минут после трагедии на экранах итальянского телеканала TgCom 24 замелькали тревожные ленты:

«На набережной реки Арно, в самом сердце Флоренции, недалеко от знаменитых мостов Понте Веккьо и Понте алле Грацие – треснул асфальт!»

Камеры вертелись, ловя кадры, от которых перехватывало дыхание: расколовшаяся земля, зияющая провальная трещина длиной около двухсот метров, в которую с глухим грохотом провалились два десятка припаркованных автомобилей. Некоторые из них исчезли в бездне почти бесследно. Два других, ещё с находившимися внутри пассажирами, зависли над пустотой, словно в последнем, отчаянном попытке удержаться в этом мире.

Тревожные сообщения сменяли друг друга. Передавалось, что есть пострадавшие, а с экрана уже демонстрировались первые фотографии изувеченных машин и людей в шоковом состоянии. Другие телеканалы мгновенно подхватили тему. Новостная волна накрыла страну. Ведущие с озабоченными лицами цитировали представителей мэрии: «Существует реальная угроза повторного обрушения дорожного полотна. Территория оцеплена. Опасность сохраняется».

Правоохранительные органы в срочном порядке опубликовали первые предварительные версии: причиной катастрофы мог стать дефект в подземных инженерных сетях. Однако спустя считанные часы версия сменилась: якобы всему виной подземные воды, постепенно размывавшие почву под дорожным покрытием. Представители мэрии поторопились озвучить третью – самую «официальную» версию: «Произошёл прорыв трубы городской водопроводной системы. Ситуация – под контролем».

На месте трагедии работали пожарные бригады, сотрудники коммунальных служб, четыре кареты скорой помощи. Дорожная полиция спешно перекрыла движение вдоль набережной. В воздухе звенела сиренами паника, гулом стояло напряжение, и казалось, сама земля пыталась напомнить городу, построенному на арках и мостах, как зыбка и ненадёжна под ним плоть.

* * *

Через одно из самых живописных мест Флоренции – площадь Сан-Пьер-Маджоре, где в суматохе утреннего рынка зеленели пучки рукколы, поблёскивали боками груши и наливались соком апельсины, где звенели голоса продавцов и сновали нетерпеливые покупатели, – быстрым, решительным шагом шла высокая, стройная женщина. Казалось, её шаги знали точку назначения, будто она направлялась на давно ожидаемую встречу – важную, быть может, даже судьбоносную.

Она выделялась среди толпы не одеждой – хоть и была одета со вкусом, – а именно осанкой. Тончайшее искусство ходьбы – это было её. Носки её туфель чуть развернуты в стороны, а пятки касались одной линии – это не шаг, а танец. Подбородок поднят, плечи отведены назад, мягко и свободно опущены вниз. Она шла, словно шла к алтарю, с достоинством, которому можно было бы позавидовать герцогини эпохи Возрождения.

Миновав башню Донати и обдав лицо ароматами из ближайшей пиццерии, она грациозно скользнула в узкую арку, где её взгляд на краткий миг столкнулся с глазами двух нищих и их собакой. Они сидели у стены, безмолвные, как живописный натюрморт – часть неизменного, вечного пейзажа города. Здесь, в этой каменной глотке между старинными домами, днём будет людно, многолюдно: будут гудеть рестораны, дышать чесноком винные лавки и щёлкать зубами сэндвич-бары, чудом уместившиеся в этих покатых, вечных арках. Сейчас же – утро, тишина, и её шаги звучали особенно ясно.

Пройдя сквозь арку, она вышла на улицу Сант-Эджидио и, как призрак времени, приблизилась к древней больнице – Санта-Мария-Нуова, старейшей из ныне действующих во всей Флоренции. Фасад её был заставлен бюстами последних Медичи – каменные лики, словно наблюдатели из прошлого, встречали каждого, кто подходил к вратам этого храма милосердия.

Основанная в самом конце XIII века Фолько Портинари, отцом той самой Беатриче, которую возлюбил Данте, – больница с тех пор стала местом, где пересекались история, искусство и сострадание. Но душой и сердцем её была вовсе не знатная фигура покровителя, а женщина – Монна Тесса, бывшая гувернантка шестерых дочерей Фолько. Она, следуя заветам святого Франциска Ассизского, возложила на себя заботу о больных с той нежностью и смирением, которое не часто встретишь даже в церквях. Её благоговейная любовь к страдающим вписалась в стены госпиталя так же прочно, как и фрески, украшавшие его коридоры.

Эти стены дышали искусством. Благочестивые горожане, купцы, вельможи – все, кто мог, жертвовали на благоустройство этого священного места. Для его убранства приглашали лучших мастеров, и некоторые из них – величайшие имена эпохи. Время многое унесло: фрески были сняты со стен и перемещены в музеи, картины рассеялись по коллекциям, но дух места остался.

Перед фасадом госпиталя – портик, созданный Бернардо Буонталенти, тот же, кто спроектировал и причудливую лестницу, ведущую к алтарю. У её подножия покоится прах основателя. В устав, составленный его рукой, было внесено золотое правило, которое могло бы быть эпиграфом ко всей истории человечности:

«Каждому больному, пришедшему на излечение, должно быть оказано такое внимание, такой уход и такая любовь, как если бы сам Христос, в образе страдальца, явился в стены сии»

Женщина остановилась перед воротами госпиталя. В её глазах мелькнул отблеск прошлого – быть может, она вспомнила это из книги. А может быть, она сама несла в себе нечто от Монны Тессы. Или от Беатриче. Или от Леонардо. В этом городе – каждый шаг перекликается с вечностью.

Филомена Тоскано, несмотря на свои шестьдесят восемь, оставалась женщиной, к которой оборачивались прохожие – не столько из вежливости, сколько из невольного восхищения. У неё была та редкая, благородная красота, которая не увядает, а превращается с возрастом в ауру. Её безупречный внешний вид, умение держаться и неизменное стремление нравиться придавали ей особую, почти театральную моложавость – но не вымученную, а естественную, как у женщин, которые любят себя и умеют носить свои годы с достоинством.

Филомена твёрдо верила: настоящая итальянка, если она действительно уважающая себя синьора, обязана посещать салон красоты минимум раз в неделю, и с возрастом её стиль должен становиться только изысканнее. «Più vecchia – più elegante!» – повторяла она, словно молитву. Её волосы – густые, вьющиеся, ухоженные до совершенства – были главной гордостью, предметом зависти и восхищения. Одежду она подбирала с вкусом, духи выбирала только французские, украшения – с историей, палантины носила так, как умеют только женщины, пережившие одну великую любовь и множество хороших романов.

В этот день на ней были лаконичные чёрные туфли на устойчивом каблуке, классические брюки цвета горького шоколада, блуза в мягких пастельных тонах и лёгкое, соответствующее сезону меховое манто. На шее поблёскивала нить чёрного жемчуга, а безымянный палец левой руки украшало кольцо с бриллиантом, некогда подаренное покойным мужем – сеньором Тоскано – в день их серебряной свадьбы.

Теперь же, твёрдо ступая по мозаичному полу приёмного отделения нейрохирургии госпиталя Санта-Мария-Нуова, она не шла – она шествовала, как героиня оперы, которой неведом страх.

– Senta! – с придыханием, но уверенно, произнесла она, обращаясь к врачу у стойки. – Я прошу разрешить мне увидеть моего сына.

Врач – пожилой человек в белоснежном халате и круглых очках на тонкой переносице – поднял на неё уставший, сочувственный взгляд.

– Синьора Тоскано, как вам известно, ваш сын перенёс тяжёлую черепно-мозговую травму в результате происшествия на мосту. Он находится в реанимационном блоке, в состоянии глубокой комы. Простите, но вход в отделение строго запрещён для посетителей…

Филомена слегка побледнела. Её голос задрожал, но слова звучали чётко:

– Chiedo scusa! Я – не посетитель. Я – мать.

Она сделала шаг вперёд, и в голосе её прозвучал металл:

– Поставьте себя на моё место, Dottore. Вы когда-нибудь держали на руках младенца, которого вы сами родили? Слышали, как он зовёт вас во сне? А теперь скажите мне, что я не имею права увидеть его, когда он умирает!

Она судорожно вдохнула, едва сдерживая слёзы:

– Впрочем… разве в ваших зачерствевших сердцах остались хоть крохи сострадания к чувствам матери? Я не умоляю – я требую. Или… да, если вам угодно, умоляю вас: пустите меня к сыну!

Молчание повисло между ними. Несколько секунд – почти вечность.

Доктор вздохнул. Его глаза потускнели от того, что он видел слишком много страданий, чтобы остаться совершенно бесчувственным.

Он кивнул, будто взвалив на себя груз чьей-то чужой вины.

– Наденьте халат, синьора. Пойдёмте.

Филомена, дрожащими пальцами накинув на плечи стерильный медицинский халат, прошла за врачом. Двери в реанимацию открылись, выпуская мягкий свет и шёпот приборов. Она вошла, как входят в храм. Потому что сейчас её сердце, старое, измученное и любящее, стучало только ради одного – увидеть сына.

Марко, казалось, спал. Но сон этот был чужд спокойствию. Он лежал недвижимо, с лицом, частично закрытым зондом и трубками. Аппарат искусственной вентиляции легких издавал равномерные шипящие звуки. Его кожа была бледна, почти прозрачна, и отсутствие даже малейшего движения вызвало у Филомены внезапный приступ слабости. Её охватило головокружение, и она машинально оперлась на руку доктора Моретти.

– Что с ним, Dottore? – прошептала она, едва сдерживая дрожь в голосе.

– Он находится в состоянии угнетённого сознания, синьора Тоскано, – ответил врач, мягко, но по-деловому. – Это результат травматического повреждения головного мозга. Даже при отсутствии явных повреждений ткани, мозг реагирует на ударную волну, нарушается работа нейронов… происходят сбои в передаче сигналов, и временно отключаются некоторые функции коры.

Он продолжал объяснять, но слова «аспирация», «брадикардия», «гемодинамический удар» утопали в её растерянности. Она больше не слушала – она смотрела.

Её сын, её Марко, её мальчик, лежал перед ней, отрезанный от мира. Словно в стеклянной колбе. Она сделала шаг к нему, но реанимационная сестра аккуратно преградила путь.

– Прошу вас, синьора, не тревожьте его. Ему нужен покой.

Филомена обернулась к врачу, слёзы уже стояли в её глазах:

– Dottore… скажите мне правду… Он теперь будет… инвалидом?

Доктор выдержал паузу и заговорил мягко, словно говорил не с матерью пациента, а с собственной родней:

– Не спешите с такими мыслями. Мы уже провели все необходимые исследования – МРТ, КТ, энцефалограмму. К счастью, жизненно важные центры мозга не повреждены, гематом нет, и – что особенно важно – функции центральной нервной системы сохранены. То есть операции не потребуется. Понимаете, он словно… родился в рубашке. Это невероятная удача при такой аварии.

Филомена закрыла глаза. От облегчения дыхание её сбилось.

– Но почему же он не просыпается?..

– Это может занять время, – сказал Моретти. – Мозг восстанавливается медленно. Главное сейчас – не терять надежду. Поверьте, у него есть все шансы вернуться к нормальной жизни.

Он сделал приглашающий жест к выходу:

– Я вас очень прошу, синьора. Поезжайте домой. Сейчас вы ничем не можете ему помочь. А он – под постоянным наблюдением. Завтра я сам распишу пропуск, и вас спокойно пустят. Но сегодня… ему нужен покой. И вам – тоже.

Филомена, еле дождавшись утра, приехала в больницу. Ее пропуск был готов и ее сопроводили к сыну. Марко все еще был без сознания, напоминая глубоко спящего человека, и его кожные покровы были так же бледны как вчера. Дежурная сестра шепотом сообщила матери, что ночью у него была рвота. Позже подошел доктор Моретти. Осматривая пациента, он коснулся тыльной стороны его ступней и посветил ему фонариком в глаза, выразив затем сожаление, что ничего нового пока сказать не может.

– Мы стараемся улучшить кровоснабжение его мозга, вводим ему диуретики, ноотропы и сосудистые препараты. Мы также планируем начать антибактериальную терапию во избежание присоединения инфекции легких и мочевых путей. Поверьте, мы делаем все, что в наших возможностях. Если вы хотите остаться здесь, синьора Тоскано, то я бы настоятельно порекомендовал вам говорить с вашим сыном, можете также касаться его рук. Есть большая надежда, что у него появится реакция на внешние раздражители.

Доктор Моретти галантно изобразил поклон и поспешно покинул палату.

Филомена присела, взяла сына за руку – живую, тёплую. Погладила по волосам, едва касаясь – словно могла пробудить прикосновением.

– Марко… Это я, мама. Доброе утро, мой мальчик…

Голос дрожал. Она говорила медленно, будто каждое слово прокладывало путь сквозь тишину.

– Я знаю, ты меня слышишь. И мне нужно многое сказать. Прости. Я была рядом, но вечно в разъездах, съёмках, на показах. Ослеплённая успехом. А ты рос – тихо, терпеливо, в тени моей славы.

Она глубоко вдохнула.

– Меня снимали в рекламе духов, я открывала Недели моды. Я изнуряла себя диетами, тренировками – красота ведь требует жертв. Овсянка без сахара, вода на ужин, и никакой пощады телу.

Грустно усмехнулась:

– В спортзале как-то женщина спросила тренера: «Молодой человек, говорят, что для быстрого эффекта надо пить активированный уголь. Это правда? – на что тот, имея острый язык и не мешкая, ответил:

– Милочка, для того, чтобы быстро похудеть, уголь вам надо бы не пить, его надо разгружать где-нибудь там, на шахтах Сардинии! – Филомена сдержанно хмыкнула, ее веселые воспоминания показались ей сейчас уместными. После чего она неторопливо продолжила:

– Помню, как однажды сказала: «Я самый счастливый человек». А подруга: «Ты влюбилась?» – «Нет. Я просто выспалась». Понимаешь?

Она коснулась щеки сына.

– Я всегда шла вперёд. Мечтала стать великой моделью. И почти стала. Только теперь понимаю: всё это – пыль, если рядом нет любимого человека. Тебя.

– Я тогда жила мечтой: Париж, Милан, подиумы, блиц-интервью… И вдруг – Джорджо Армани. Он сам подошёл ко мне после показа, сказал: «У вас необычное лицо. Ни на кого не похоже». Ты представляешь, Марко, Армани! Он пригласил меня на фотосессию. Для обложки!

Сейчас это кажется сном. Он был внимателен, строг, без лишней суеты – сдержанный гений. Мог подойти, поправить воротник модели и уйти молча, но в этом движении было больше уважения, чем в тирадах других дизайнеров.

– Он однажды сказал мне: «Вы обладаете итальянским достоинством и французской печалью. Это редкость». Мне хотелось плакать. От счастья. От усталости. От того, что кто-то увидел меня – не фасад, не позу, а суть.

Она на мгновение замолчала, глядя в лицо сына.

– Но счастье оказалось хрупким. Я тогда познакомилась со Стефано. Он был неотразим. Высокий, сдержанный, с глазами цвета пепла. Говорил мало, но каждое его слово будто вытекало из старинной книги.

– Мы встретились в Венеции, на приёме у Гальяно. Он просто подошёл и сказал: «Вы похожи на тосканскую мадонну». Я рассмеялась: «А вы, выходит, специалист по живописи Возрождения?» – «Нет. Просто тоскую».

Филомена улыбнулась сквозь слёзы:

– Мы были вместе два года. Он дарил мне книги, водил в галереи, пёк хлеб своими руками. Он не был богат. Но в нём было всё: сдержанность Северной Италии и огонь юга. Только… не было будущего.

Она опустила глаза.

– Однажды он исчез. Без письма, без объяснений. Просто не пришёл. Ни в кафе, ни домой. А через месяц я узнала, что он погиб. Авария. И… я уже носила тебя под сердцем.

– Ты родился, Марко, словно маленькое солнце – светлое, живое, с кудрями, как у ангела. Помню тот день, когда твоя тётушка Ортензия повесила на дверь голубой бант – символ защиты и надежды. Мне хотелось быть рядом каждую секунду, но работа звала меня в путь – в мир подиумов и огней.

С первых дней тебе уделяли внимание не только я и Ортензия, которая стала для тебя второй мамой. Она взяла на себя многое: воспитывала, учила, берегла. А я старалась совмещать всё – работу, тебя, мечты. Но однажды поняла: этот мир не щадит тех, кто не может быть идеальным во всем. Карьера стала требовать больше, чем могла дать я. И тогда я открыла модельное агентство, чтобы помочь молодым, дать им то, что когда-то было мне так нужно.

Она улыбнулась сквозь усталость:

– Помнишь, как ты в детстве, с мальчишеской добротой, кормил бездомных котят? Ортензия рассказала мне эту историю, и я поняла – в тебе живёт что-то большее, что нельзя сломать.

Филомена вздохнула глубоко, глядя на молчаливого сына:

– Ты всегда был моим светом, моим будущим. И сейчас я прошу тебя – открой глаза. Живи. Мы вместе справимся.

«Ты должен жить! И ты будешь жить!..» – вдруг, словно захваченная отчаянием, повторяла Филомена всё громче и громче. Затем, немного унявшись, вынула из маленького ридикюля носовой батистовый платок и промокнула слёзы, но они всё так же текли нескончаемым потоком. Наконец, с трудом выдавила из себя:

– Когда в последний раз я говорила тебе, Марко, что горжусь тобой? Если честно, не могу вспомнить… Значит, пора заглянуть глубже в свою дырявую память. Правда, я помню, как часто поднимала голос – торопила тебя, боясь опоздания в школу, когда сама спешила на работу. К сожалению, я чаще кричала, чем хвалила. Но сейчас, чувствуя, что ты меня слышишь, хочу сказать: знай, сын, я горжусь тобой. Восхищаюсь твоим профессионализмом, ценю твою независимость и умение заботиться о себе. Ты никогда не жаловался – и уже за это ты для меня – замечательный человек. Каждая мать мечтает о таком сыне. И когда мы стареем, как же важно, чтобы рядом были дети – терпеливые, искренние и любящие.

– Я прошу тебя, – слёзы блестели на глазах, – открой глаза, Марко! Ты – мои крылья за спиной, мои звёзды над землёй. Я просто хочу, чтобы ты знал: я люблю тебя.

Она вдруг остановилась, устало вскинувшись со стула, когда ей показалось, что веки Марко чуть-чуть задергались.

– Мама! Это голос мамы! – вот она, долгожданная реакция сына на призывы и мольбы Филомены. Она электрическим импульсом пронеслась в травмированном мозге Марко, Но видения его были сейчас крайне далеки от этой, накрытой светло-зеленой простыней больничной койки, от этих прозрачных трубок, соединявших его с работающей аппаратурой, и даже от находившейся рядом матери, что вот уже второй день неутомимо, но пока тщетно, искала в себе последние силы в борьбе за возвращение сына к жизни.