Герой Ымперии

Бал во славу Ымперии (и неудавшееся покушение на канапе)

Если признаться, у меня было два варианта: шагнуть в коридор из чистой геометрии – или сделать вид, что я временно забыл таблицу логарифмов и имею право на глоток шампанского. Я выбрал третий способ: моргнуть, и мир вернулся на место так, будто только проверял, не слишком ли мы к нему привязались. Чёрный прямоугольник втянулся в себя, оставив в воздухе едва слышный запах свежей типографской краски. Люстры поправили кристаллы, оркестр сделал вид, что играл всё это время одно и то же, а публика единодушно договорилась ничему не удивляться, ибо таков высший свет: он шокирован только в частном порядке.

– Сударь, – сказал дворецкий на ухо, – если кто спросит, вы показывали новый фокус Коротконоговых: «Буква как щит».

– Прекрасно, – кивнул я. – А если спросит он?

– Кто – он?

– Тот, чьи инициалы пишутся мелким аналитическим шрифтом.

Дворецкий посмотрел поверх очков, которых у него не было.

– Тогда скажите, что вы просто улыбались. Улыбка – самая непредсказуемая из Букв: никогда не знаешь, кого обезоружит.

Меня тут же утащили в круг танцев: то придворная мазурка, где руки встречались строго на расстоянии и немедленно расходились, как противоборствующие партии, то вальс, в котором пол и потолок ненадолго менялись местами, и никто не страдал от реформы. Я танцевал – чтобы не думать, и думал – чтобы не переставать улыбаться. Под левой лопаткой штрих-код логики зудел, словно хотел пройти кассу без очереди.

Если вы никогда не бывали на балах в Ымперии, вы многое выиграли, но немного потеряли в хохоте. Каждая дама здесь – аллюзия, каждый кавалер – сноска, а стол с закусками – примечание, которое, прикрой его шторкой, превратится в отдельный том собрания сочинений. Меня вежливо подталкивали ближе к буфету, словно кто-то невидимый старательно сортировал меня по полкам. Я догадывался, кто: у Ж. Пт. Чатский невероятный такт – он умеет стоять на вашей тени, не наступая на ноги.

Буфет сиял. На серебряных этажерках в шахматном порядке расстанцованы канапе – миниатюрные тосты, на которых философия и гастрономия объясняли друг другу, что такое вкус. На каждом – по капле крема, по лунке икры, по иголке укропа: ешь – и будто читаешь сопроводительную записку к собственному удовольствию.

– Сударь, – прошептал юный барон с усами-заявлением, – не берите вот те.

– Почему?

– Это канапе для людей, склонных к прогрессу.

– А я как?

– Вы склонны к смеху. Противопоказаний больше.

Я улыбнулся – первая Буква легко подмигнула миру. Но чуткий слух отметил: из глубины стола – не из кухни – поднимается другое, тонкое, как игла портного, шипение. Такое бывает, когда анекдоту не хватает последней строки. Я присмотрелся: в центре этажерки стояла тарелка немного не того серебра. Серебро чаше глянцевитого – как будто его начистили укором. А над ним почти не видимая вуаль воздуха вибрировала, как радуга, которой стыдно.

– Господа, – звеня браслетами, подкатила к столу великая княгиня из рода Толстоживых, – хочется чего-нибудь лёгкого!

– Вам – или политике? – вежливо уточнил кто-то.

Она отмахнулась – и взяла как раз то самое канапе. Я не успел возразить – слишком много этикета и слишком мало времени – и потому привычно спасся анекдотом:

– Простите, ваше высочество, но этот момент напоминает мне это один случай:

В трактир заходит Логика: «Кофе», – говорит. А ей: «Простите, кофе закончился, но есть чудо». Логика подумала и сказала: «Наливайте – я сегодня вне службы».

Княгиня засмеялась так звонко, что комнаты слегка подвинулись друг к другу, чтобы лучше слышать. В этот момент её пальцы коснулись опасной тарелки – и ничего. Вуаль осела, серебро перестало светить чужим светом, опасность устыдилась и покинула позицию, как плохая сноска из новой редакции. Она взяла соседнее канапе и с удовольствием отправила его в судьбу, не подозревая, что только что не умерла.

– Вы чудны, Герой, – сказала она. – С вами вкус живее.

– Вкус – это Буква, – ответил я. – Просто обычно её забывают выговаривать.

Пока публика смеялась и рассказывала моей шутке, как она провела детство, я вытянул руку и мягко, будто поправляю складку на скатерти, сдвинул ту самую тарелку на край стола. Мы с дворецким вдвоём умели одну хитрость: не привлекая внимания, привлечь внимание.

К буфету подкатился хлюпкий господин с бледным лбом и глазами, привыкшими к подвалам – в них уютно прячется чужая совесть. Я узнал эмблему на запонке: Контр-интендантская служба – организация, которая считает пирожные и идеологию, чтобы ни того, ни другого не стало слишком много у неподготовленных. Он не глядел на гостей – он слушал стол.

– Вкусно? – спросил я нейтрально.

– Опасно, – ответил он столь же нейтрально. – Сегодня всё опасно, даже торт «Наполеон».

– Именно потому мы и живём, – сказал я. – Чтоб опасность не скучала.

Он задержал взгляд на не той тарелке, потом – на моей руке, потом – снова на тарелке:

– Вы её сдвинули.

– Нет, – сказал я искренне. – Я её уговорил.

Он ничего не ответил, но из рукава у него выполз тёмный знак – контрольная галочка. Галочка села на край тарелки и сосредоточенно помолчала, как учитель, готовящийся поставить «два». Потом галочка перевернулась на спинку, зачесалась ручкой и испарилась: угрозы нет. Контр-интендант коротко кивнул – похвала тяжёлая, но тёплая – и уплыл дальше, постукивая животом о пуговицу.

– Это было покушение, – сухо произнёс дворецкий.

– Да, на канапе, – сказал я. – И оно не удалось.

Мы обменялись улыбками: иногда игра слов – лучший отвёрт. Но я чувствовал на себе чужую тень – взвешивающую, как фармацевт. Тень шевельнулась между колонн и стала человеком: тот самый господин с очками, в которых легко помещаются три собеседника и один вывод. Он подошёл не прямо – логарифмом.

– Поздравляю, Герой, – сказал он. – Вы спасли жизнь Высочества, не сообщив ей, что она была на волосок. Это хорошая арифметика: сумма двух неведений даёт спокойствие.

– А вы кто в этом уравнении?

– Скобка, – ответил он. – Отделяю необходимое от случайного. Иногда – придавливаю.

– Ваши инициалы случайно не…

– Случайностей нет, – сказал он так мягко, что стыдно стало самим случайностям. – Есть только разные модели описания. Одни – поют, другие – считают. Ваши предки пели. Я – считаю.

– Пение красивее, – заметил я.

– Красота – побочный эффект правды, – ответил он. – Я люблю первоисточники.

– Тогда вы оцените эту первоисточность, – вмешался дворецкий с идеальной учтивостью. – Герой должен танцевать кадриль с уважаемой домом Перестрахновых. Это традиция: мы отстаём от неё всего на полчаса.

– Традиции – медленные формулы, – вздохнул господин. – Идите. Мы с вами ещё соскобимся.

Он растворился – разумеется, под музыку. Я пошёл исполнять социальный долг, то есть улыбаться людям, которые привыкли вежливо бояться стихий и обожать Регламент. Дом Перестрахновых – это те, кто умеет любой риск упаковать в пять уровней осторожности, а затем послать курьера в обход, чтобы курьер не потерялся в собственной медлительности. Тётушки Перестрахновы пахли крахмалом, Временем и редким сортом укоризны. Братья Перестрахновы двигались так, будто всегда шли вдоль стен – даже если были в центре зала.

– Сударь Герой, – сказала старшая тётушка, – вы чудно улыбаетесь.

– Это у нас родовое, – ответил я. – В детстве нам вместо колыбельной читали сборник анекдотов.

– Ужас, – прошептала младшая. – Анекдоты опасны: они ставят вопрос в место ответа.

– У нас наоборот, – сказал я мягко. – Ответы ставятся туда, где вопрос боится.

Мы двинулись в кадриль. Шаг – поклон – поворот – уступи место – верни его в лучшем виде. Я попал в ритм, и вдруг заметил, как по краю зала крадутся двое в лиловых фраках. Лиловый – цвет зала ожиданий, чиновники в нём обычно приносят уведомление о том, что вам выпала честь: от налогов до дуэлей. Один нес бархатную подушечку, другой – маленький мраморный молоточек. На подушечке лежал прямоугольник чёрного стекла – близнец тому, что показывал зубы небу минутой назад.

– Принесло, – хмыкнул дворецкий, появляясь там, где я ещё не ожидал. – Уведомление.

– От кого?

– От тех, кто любит, чтобы всё шло по плану. Особенно – неожиданное.

Лиловые остановились передо мной, поклонились – отдельно мне, отдельно залу, отдельно выдоху оркестра. Старший дрогнул ресницей, и голос прозвучал как прочитанный вальс:

– Герой Коротконогов. В силу параграфа сорок девять дробь «й», подпункта «Ы» Учебного Статута Высшей Академии Буквальных Искусств, вам надлежит немедленно, без проволочек, с уважением к традиции и в сопровождении наших осанок, явиться в Отдел Приёмного Протокола для первичного зачисления.

– А если я… танцую?

– Танец – прекрасно. Вы можете продолжить его в пути, – мягко сообщил младший и слегка качнул подушечкой: чёрное стекло в центре моргнуло.

Публика загудела, как улей, в который подкинули законопроект. Кто-то одобрял столь оперативную администрацию судьбы; кто-то считал, что молодёжь нынче схвачена прежде, чем успеет ошибиться; многие просто выглядели так, словно им принесли ещё один десерт, но чужой.

– Сударь, – шепнул дворецкий, – это красивые кандалы. В Академии любят выдавать повестки в глянце.

– И что, отказаться нельзя?

– Можно. Но откажутся тогда от вас. Не рекомендую: Академия помнит всех детей, которых не выучила.

– А если это он? – спросил я.

– Он – везде, где линии прямые, – ответил дворецкий. – Но даже ему приходится танцевать при входе.

Я посмотрел на чёрное стекло. В глубине плескались цифры, похожие на маленьких рыбок, которым разрешили плавать только по правилам грамматики. За цифрами, как тень от тени, угадывалось чьё-то лицо – не одно, нет; это было лицо мысли. Та самая мысль, которая любит называть себя невымышленной. Мне стало прохладно. Я вспомнил, как в зале чуть раньше старый граф обмолвился: мол, Буква «Ы» – у Коротконоговых и у Ымперии общая дверная петля. Если крутить правильно – дверь поёт. Если крутить неправильно – поёт петля.

– Примем приглашение, – сказал я. – Но зайдём сверху.

– Как, сударь?

– Анекдотом.

Я облокотился на пустоту – всегда удобнее, чем кажется – и произнёс формулу, записанную когда-то прадедом у себя на обороте усов:

– «Захожу как-то в судьбу, а там табличка „Закрыто на обед“. Ясно, захожу через кухню».

В воздухе щёлкнуло. Чёрное стекло изогнулось, как ирония, и из его поверхности навстречу мне выпорхнула узкая лестница, ступени которой были буквами. «Ы» – первая, «м» – вторая, «п» – третья… Получался самопишущийся девиз: «Ымперия – это то, что началось с буквы». Публика ахнула, как полагается, а лиловые фраки едва заметно скривили уголок рта: бюрократия ценит изящество, когда оно вписано в формуляр.

– Разрешите сопровождать, – сухо спросил старший лиловый.

– Разрешите вести, – ещё суше ответил я.

Мы двинулись по лестнице, и зал потёк под нами, как строка над бегущим курсором. Музыка догоняла нас, хвостиками нот цепляясь за каблуки. Я оглянулся – и нечаянно встретился глазами с дамой в павлиньей маске. Она не улыбалась – первый раз за вечер. В её взгляде было предупреждение, как у человека, который знает, что в Академии иногда учат не только буквы, но и сносят вольные мысли.

– Если что, – сказал я негромко, не отрывая взгляда от неё, – дорогой Читатель, не забывай лайк и «в библиотеку». Вдруг там, куда я иду, сигнал пропадает, а поддержка – лучшая из Букв.

Дворецкий кашлянул – не от осторожности, от согласия. Мы достигли площадки, где лестница складывалась в портал. Чернота в нём была не глухая – математическая: слышно, как числа шепчутся, строя рифму без метра. На пороге стоял декан – слишком молодой для своей седины и слишком старый для своих ботинок. На лацкане – эмблема Высшей Академии Буквальных Искусств: раскрытая книга, из которой торчит буква «Ы» как гордый якорь.

– Герой Коротконогов, – сказал декан и посмотрел на меня с вниманием, которым хирурги ласкают сложные случаи. – Вы приняты временно и безусловно. Временно – потому что мир меняется. Безусловно – потому что мне нравится ваша ирония.

– Взаимно, – ответил я. – А теперь – формальности?

– Разумеется. Для начала – ритуал безопасного входа. Пожалуйста, съешьте канапе новичка.

Он протянул на серебряной ложечке крохотный квадратик хлеба, на котором лежала капля белого крема и бисеринка икры. Серебро было правильное, а воздух над ложечкой – чист. Но я почувствовал, как где-то в глубине молча улыбается арифметика. Слишком идеально: канапе новичка на пороге Академии… даже слова слишком хорошо ложатся в предложение.

– Позвольте, – сказал я, – я начну с собственной буквы.

– Пожалуйста, – кивнул декан. – Мы любим инициативу. Особенно – в пределах устава.

Я коснулся запястья – нить «Ы» щёлкнула, как подтянутая струна. Произнес анекдот, который прадед считал неуклюжим, а прабабка – счастливым:

– «Сидит как-то Буква на букве, читает букварь. Подходит вопрос и говорит: „Свободно?“ – „Занято смыслами“, – отвечает буква».

Воздух передо мной вспыхнул мягким янтарём. Ложечка на миг остановилась в руке декана – и потом медленно развернулась обратно. Серебро, казалось, понялось на носочках и шепнуло что-то своему отражению. Декан прищурился – не от злости, от удовольствия:

– Осторожен. Это неплохой курс. Мы научим вас быть смелым так, чтобы осторожность снимала шляпу.

– И это всё? – спросил я.

– Почти, – ответил декан. – Ещё пустяк: мы должны зафиксировать вашу родовую Букву для студенческого реестра. Это чистая техника…

Он достал чёрное стекло – такое же, как приносили лиловые, только с окантовкой из светлого, как улыбка, металла. – Просто положите руку на поверхность и произнесите вслух вашу Букву.

Я протянул ладонь – и в этот момент в стекле дрогнула тень. На долю мгновения, короче вздоха, я увидел очень знакомое лицо – лёгкая усмешка, тонкие очки, взгляд, который не смотрит, а проверяет. Внутри стекла, в глубине цифр, Ж. Пт. Чатский приподнял палец, как учитель, который сейчас скажет: «Итак, с самого начала».

Я не дотронулся. Вместо этого улыбнулся настолько широко, чтобы под кожей послышалась родовая нота, и произнёс не букву, а анекдот:

– «Вы просите назвать фамилию? С удовольствием. Она начинается на „Ы“ и заканчивается на „мперия“».

Стекло тонко пискнуло, будто скрипка, которой дали решить уравнение. По его поверхности пробежали одновременно и буква, и слово. «Ы» и «Ымперия» совпали в одной точке, как две иголки, ткнувшие карту в одну и ту же столицу. Декан не удержался и улыбнулся впервые искренне:

– Любопытно. Очень любопытно. Мы, пожалуй, обсудим это в более тесном кругу.

– В каком смысле – тесном?

– В том, где от вопросов остаётся только кожа.

Лестница из букв зашевелилась, портал распахнулся, и из глубины воздушным шагом вышли четверо студентов в чёрно-зелёных мантиях – шевроны на рукавах обещали в жизни много фырканья и немного славы. На груди у каждого – змеиный эмаль, под которым горделиво читалось: Факультет Слиневинцев.

– Новенький? – сказал первый с довольной ленцой, той, которую раздают по блату.

– Герой Коротконогов, – представил меня декан. – Наш временнобезусловный.

– Тогда по уставу, – зевнул второй, – мы имеем честь поприветствовать его четырьмя приправами: насмешкой, намёком, неудобством и неаккуратным толчком.

– Это где-то написано? – спросил я.

– На стене уборной, – честно ответил третий. – Но стену рисовал наш магистр.

Четвёртый, щурясь, вынул из рукава крохотное канапе – то самое, от которого пахло идеальной арифметикой.

– И по традиции пусть он закрепит знакомство. Сладкое же. Даже дети любят.

Декан ничего не сказал. Дворецкий рядом ничего не сказал. Лиловые фраки ничего не сказали. А зал за порталом потёк в сторону, как сцена, освобождающая место основному номеру.

Я взял канапе двумя пальцами – словно щепотку обстоятельств. Поднёс к губам. Вдохнул – и услышал, как внутри него точит нож арифметика. В этот миг из-за моей спины тёплой тенью скользнула «Ы» – не буква даже, а намерение. Она встала между моими пальцами и крошечной ловушкой, как послушная кошка между чашкой и вашей рассеянностью.

– Простите, – сказал я тихо и очень вежливо. – По уставу Коротконоговых, новые знакомства я закусываю старым анекдотом.

И произнёс:

– «Идёт как-то покушение на канапе, а ему говорят: „Сначала представьтесь“. Покушение краснеет: „А я – не из дешёвых“».

Канапе съёжилось, как плохая мысль на освещении. Мгновенно превратилось в безвредную крошку и рассыпалось в пыль. Пыль вспыхнула безопасной искрой и исчезла, как сданный вовремя отчёт. Слиневинцы заморгали. Декан приподнял бровь. Лиловые впервые одобрительно шевельнули подбородками.

– Принимается, – сказал декан. – Нам годится студент, который умеет не есть приказ, если приказ приготовлен врагом. Добро пожаловать, Герой.

Он сделал жест – и пол под ногами меня поехал. Портал схлопнулся, лиловые остались по эту сторону реальности, зал потемнел, как недочитанная глава, а меня вместе с дворецким и четвёркой Слиневинцев утащило вниз – в лифт из букв. Стены шуршали алфавитом, потолок тихо звенел грамотой. Где-то в глубине снова шевельнулась мысль с тонкими очками – удовлетворённая, как математик, нашедший у примера обрывок юмора.

– В подвал? – спросил я.

– В поднебесье, – ответил декан, оставаясь наверху. – У нас они совпадают.

Лифт рванул. На секунду внутри стало темно, как в паузе между вопросом и смехом. Потом вспыхнули сигнальные слова: «Учебная часть», «Комендант», «Факультеты», «Зал Подлунных Экзаменов»… И, наконец, «Общая аудитория имени Буквы „Ы“ (временно закрыта на реконструкцию)».

– Временно? – спросил я у воздуха.

– До вас, – ответил воздух голосом, подозрительно похожим на улыбку.

Лифт дернулся и остановился. Двери раскрылись, и я увидел длинный коридор, по стенам которого висели портреты величайших Букв – от «А» до «Я», но между «Ъ» и «Э» зияло пустое место, обрамлённое золотой рамой. В рамке – ничего. Точнее, ожидание. Под рамой на табличке сухо было выведено: «Здесь будет размещена Ы». Ниже чья-то рука приписала карандашом: «Если мир доживёт до ясного произношения».

Я шагнул вперёд… и в этот миг что-то щёлкнуло у меня на запястье. Нить натянулась, как струна, и оборвалась. По коже прокатился холодок – будто из меня вынули камень, на котором стоял дом, и дом вежливо предложили перенести на соседний. В темноте коридора зашуршали мантии, у пола чиркнула мелом невидимая рука, и двери по обе стороны распахнулись сразу.

Из правой – пахнуло аудиториями, где вопросы приносят из дома и сдают правильные ответы. Из левой – ареной, где, говорят, выживают те, кто умеет смешить быстрее, чем бояться.

– Герой Коротконогов, – прокатился в полумраке знакомый логический тембр. – Добро пожаловать на ваш вступительный. Вопрос первый: что вы потеряли, когда вас нашли?

Я поднял голову – и увидел его. На кафедре, подсвеченный снизу светом, который обычно подают доказательствам, стоял Ж. Пт. Чатский Он снял очки и положил их на книгу, которая пахла типографией и намерениями. Его улыбка была теперь открытой, как Тезис. Он поднял ладонь – и над нею всплыла моя Буква «Ы», оборванная с запястья, тонкая, как игла.

– Отвечайте, Герой, – сказал он. – У вас пять секунд.

И в этот момент пол подо мной исчез.