Герой Ымперии

Академия Волшебных Букв

Падать – это тоже грамматика. Если вдуматься, всякая пропасть – всего лишь длинное тире, поставленное между тем, что было, и тем, чего ещё не придумали. Я ухнул в тёмную шахту вместе с эхом собственного имени, и эхо вело себя как прилежный студент: повторяло за преподавателем, делало вид, что понимает, и вовремя смеялось, когда надо.

Секунда – другая – третья, и пол сам собой возник с той неизбежностью, с какой возникает примечание у сложной мысли. Я приземлился на полированную доску, и невидимые кисти заботливо стерли с моей посадки неловкость. Передо мной открылась Аудитория Снизу-Вверх – главный лекционный зал Высшей Академии Буквальных Искусств. В ней всё было наоборот: кафедра – внизу, а ступени для слушателей – выше, этаж за этажом, как если бы знания сыпались вниз, как крупа, и каждому доставалось по горсти.

На кафедре стоял Ж. Пт. Чатский, пальцем придавив к столу мою Букву «Ы», отнятую минутой назад с запястья. Буква извивалась, как кошка, которой не объяснили, чем плох диван для туалета. Над ним, на стене, висел герб Академии: раскрытая книга, из которой торчала «Ы», напоминая якорь, которым обычно ловят смысл.

– Вопрос был прост, – сказал он своим математически тёплым голосом, – что вы потеряли, когда вас нашли?

Я оглянулся: ряды уже были заполнены. Смешение мундиров, мантия разных факультетов, блеск глаз – от голода до любопытства, перешёптывания, как дождик по крыше. Между рядами шуршали Слиневинцы – зелёные от змеиной гордости, чёрные от школьной дисциплины. Их эмаль блестела: змеиная голова, зажатая скрепкой. Скрепка, по замыслу герба, «держит» дисциплину. По сути – держит страх.

Я вдохнул – и вместо ответа рассмеялся. Тихо, без зубоскальства, так, словно шутка только что прошла мимо и помахала хвостиком.

– Я потерял, – сказал я, – возможность не отвечать.

Он поднял бровь, как поднимают шлагбаум с сомнением.

– Слабовато, Герой.

– Простите, – я развёл руками. – Я же Герой, а не Ответ.

Аудитория смеяться не стала – она смекнула. Это тоньше. Смех – это выпалить; смекнуть – это отметить в тетради и подвести аккуратную черту.

– У вас будет время договаривать остальное, – сказал Ж. Пт. Чатский и вернул «Ы» на место одним ровным движением мысли. Буква скользнула ко мне, как верная собака, заняла привычный виток на запястье и успокоилась. – Но пока – поступление. Академия – это формальность, доведённая до искусства.

Из боковой двери вышел высокий человек в мантии цвета чернильной ночи. На лацкане у него поблёскивала шпилька в форме скобок. Лицо – спокойное, как у того, кто видел все глупости мира и бережно оставил их в фонде библиотеки. Это и был ректор – величавый, как кавычки в нужном месте.

– Приветствую, – сказал ректор мягко. – Я Академик Круглоскобский. Сегодня вы – событие. А события мы записываем в протокол. Сначала – лекция-вводный ноль, затем – распределение по потокам, затем – ритуал безопасности, затем – культурная программа «Позор для новичка» от наших уважаемых Слиневинцев.

Слиневинцы довольно заурчали, как шкафы, которым выдали новые замки. Я поклонился им с благодарностью: ничего так не красит утро, как чьи-то чужие планы на твой позор.

– Итак, – ректор хлопнул в ладони. По залу прошла волна мела: на воздухе возникли строки, как если бы сама грамота решила немного подзаработать на стороне. – Магия Букв. Краткий курс для тех, кто ещё не разучился читать.

Он вёл от азбуки к арифметике, от фразы к формуле, показывал, как анекдот делается заклинанием, а интонация – рычагом управления реальностью. Он произнёс пару примеров, и в зал припорхали плюшевые облака, у каждого – бумажное удостоверение личности. Одно облако осторожно приземлилось мне на плечо и шепнуло: «У вас хороший профиль для эпоса, сударь. Аккуратнее – вас легко цитировать».

– Важно различать, – продолжал ректор, – складывание букв и сложение смысла. Буквы можно сложить бездарно – получится то, что мы по традиции… публикуем. Смысл же складывается только там, где присутствует мера, органика и хороший вкус.

И он, как бы между прочим, произнёс фразу, от которой у половины аудитории подсохли чернила в глазах:

– Запомните: те, кто бездарно складывают буквы – станут писателями, а не магами.

Пауза. Сначала – шёпот возмущения, как шелест страниц в книжной лавке, где объявления «скидок» неожиданно отменили. Потом – смех. И смех этот был не злым – узнающим. В первом ряду кто-то аккуратно спрятал под скамью тоненькую тетрадку со стихами.

– Не обижайтесь, – мягко добавил ректор. – Хорошие писатели из нас получаются редко. Мы слишком заняты тем, чтобы мир держался.

Слово «держался» он произнёс так, что перила у ряда выше сами собой потуже затянули болты.

– Переходим к распределению. – Ректор сделал знак, и из-под кафедры выползла шляпа. Это была очень серьёзная шляпа, с ленточкой экзамена и подкладкой регламента. – Каждый новичок по очереди скажет свою родовую Букву, а шляпа, посоветовавшись с совестью, направит его в поток.

– А если у кого-то совесть в отпуске? – спросил кто-то из Слиневинцев.

– Тогда шляпа посоветуется с бухгалтерией, – невозмутимо ответил ректор.

Очередь двигалась быстро. Шляпа одобрительно хмыкала, покряхтывала, иногда щёлкала языком, как училка на перемене. До меня оставалось двое.

– Герой Коротконогов, – объявил распорядитель. – Родовая Буква – «Ы».

Шляпа приподнялась, рассматривая меня, как падеж рассматривает существительное перед тем, как изменить ему жизнь.

– Ох, – сказала она. – Вот с вами будет весело.

– Мне бы – осмысленно, – попросил я.

– Это взаимозаменяемо, – сообщила шляпа. – Поток: смешанно-передовой. Куратор – профессор Гротеск-Сабатини. Лекции – у мастера Нинука и доцента Пикуля по совместительству. Практика – в Зале Подлунных Экзаменов, гастрольные провалы – на совести. Следующий!

Я прошёл к своей группе. Девицы из разных факультетов следили за мной с тем пристальным участием, с каким кошки следят за канарейками, втайне мечтая стать диетологами. Я поймал пару посланных мне записок. На одной каллиграфически было выведено: «Сударь Герой, мы хотели бы обсудить с вами фонетику шёпота в нашей гостиной после вечерних колоколов. Подпись: П. П. П.» Ниже – расшифровка: «Прекрасная Полина Перестрахнова». На второй было всего два слова: «Не ешьте чужих канапе». Подпись – маска павлина.

Я улыбнулся обеим запискам одинаково тепло и убрал их во внутренний карман, где уже лежала вчерашняя повестка судьбы. Скажу честно: внимание дам я не замечал не потому, что был деревянен. У меня были причины – добрые, смешные и, признаюсь, немного трагические.

Первая причина: перед Академией ректор выдал мне учебный браслет невозмутимости – официальный прибор, который гасит посторонние магические воздействия на студента: от гипноза до феромонической поэзии. У браслета была побочка – он выравнивал романтический шум до уровня белого. Любая улыбка превращалась в декоративный светильник. Любое томление – в курсив. Любая ловушка – в повесть без продолжения.

– Потерпите, – шепнул ректор, – неделя – другая, и браслет настроится на ваше чувство юмора.

Вторая причина: наш род шифровал магию фразами и анекдотами настолько надёжно, что любое предложение, начинавшееся со слов «Сударь, а не хотите ли…» запускало у меня рефлекс защиты. Прабабка так тщательно прописала алгоритм «Не соглашайся ни на что, пока не смешно», что моё «да» автоматически превращалось в элегантное «потом». Сколько сердечных драм она этим предотвратила – историки спорят до сих пор.

Третья причина: меня влекло – в учёбу. И это не кокетство. Когда ты попал в мир, где анекдот – это рычаг, а буква – скоба, удерживающая купол неба, желание разобраться – не просто похвальная черта; это гарнизонный долг.

Первая пара случилась у профессора Гротеск-Сабатини – хваткий мужчина с ухмылкой корсара и манерами застольного моралиста. Он любил переставлять стулья во время лекции, потому что «эффект непостоянства мебели тренирует лодыжки мысли». Нас посадили в полукруг, он сел на подоконник, выставив к солнцу ботинок, и начал:

– Стилистика боевых анекдотов. Разберём комбинацию: «трёхходовка с выводом противника из собственного аргумента». Пример: «Господа, оппонент прав – в том, что имеет право быть неправ. Здесь мы и сошлись». Дальше – удар по самоуверенности противника и отступление под вежливый смех. Главное – интонация, парни. И вы, барышни.

Он заставлял нас ритмизовать фразы, чуть-чуть запинаться на нужном слове, чтобы «реальность слышала, что её собираются поправить». Несколько раз он резко вскакивал, хватал со стола булочку и откусывал с таким видом, будто откусил ошибку у нашей синтаксической конструкции. В конце он швырнул булочку в воздух, выкрикнул что-то грубое на итальянском и поймал уже смысл. Мы аплодировали. Булочка тоже.

Следом – мастер Нинука. Лекция – «Ирония как метод перевоспитания факта». Он был безупречен, как документ, прошедший все подписи. В его голосе жила пауза, на которую хотелось положить монету – на счастье.

– Ирония, – сказал он, – это не насмешка. Это второй этаж смысла. Если вам смешно – проверьте, не качается ли лестница. Если качается – значит, вы ещё внизу.

Мы учились держать лицо, как держат раму для картины: чтобы не гнуть, чтобы не трясти, чтобы полотну было уютно. Он показал, как не рожать лишних слов, как не давить контекст, как подставлять плечо факту так, чтобы он сам шёл туда, куда нам надо.

И там-то прозвучала та самая фраза, которая уже ходила по Академии в виде анекдота, но из его уст стала аксиомой:

– «И не путайте технику с магией: груда слов не держит свод. Магия – это где всё стоит на месте, потому что подперто смыслом. Чудо прекрасно – только оно не строит мосты по плану».

Зал сдержал смех, как общество держит мнение, когда ещё не решило, кому его подарить. Я записал фразу, обвёл кружочком, а рядом приписал: «Но иногда чудо – наш союзник». Мастер увидел мою приписку и тонко кивнул, как кивают военным после парада.

А вот доцент Пикуль влетел в аудиторию, как марсов фрегат в бухту, и сразу повесил на воздух карту морских анекдотов. Он показывал, как малая фраза может подрезать большой парус, как соль спасает сладость, как гвоздь в шутке держит смысл, пока корабль качает.

– Все вы здесь, – рявкнул он ласково, – потому что хотите строить. И строить будете из букв. Каркас – история, обшивка – стиль, команда – интонация. А если кто-то начнёт бездарно складывать, как бревно к бревну – на берег, в писатели. Они тоже нужны: маяки из их слов спасают наши корабли в туман.

После трёх занятий мозг светился, как фонарь, и в этом свете становилось видно, кто из нас на самом деле хочет писать мир, а кто – переписывать. Я, признаться, хотел оба: и строить, и исправлять – но вот чтобы смешно.

К полудню настал час «Позора для новичка». Это был неофициальный ритуал, который Слиневинцы считали своим изобретением. Нас вывели в Каменный дворик – колодец света, окружённый стенами, где на балконах сидели вышестоящие и делали вид, что листают дневники дисциплины. В центре – круг, мелом очерченный. А в круг уже выходили четверо: те самые, что вчера пытались скормить мне арифметическое канапе.

– Регламент, – сказал старший, лениво обмахиваясь бумажным веером, на котором был напечатан Устав мелким шрифтом. – Мы задаём четыре задачи. Вы отвечаете. Если смешно – мы терпим. Если вежливо – мы удовлетворены. Если умно – мы рыдаем и признаём поражение. Если никак – вы моете наш зал змеиных размышлений до конца семестра.

– Тряпка – прилагается? – поинтересовался я.

– Конечно, – он кивнул. – Мы не звери. Мы бюрократы.

Балконы захихикали. Я шагнул в круг. «Ы» на запястье чуть нагрелась – как чай.

– Первая задача. – Старший бросил в воздух шарик. Шарик завис и начал говорить голосом старой учебной тревоги:

– Ответьте без подготовки: для чего нужна буква «Ы» в мире, где все хотят быть мягкими?

Я улыбнулся – и в моей улыбке «Ы» развернулась, как зонтик.

– Для того, чтобы Ымперия начиналась с себя, – сказал я. – Чтобы любой разговор начинался с хрипотцы смысла, которую не подделать бархатной мягкостью. Чтобы, когда вы говорите «мы», у вас где-то внутри звучало «ы» – как скоба, удерживающая купол от великих компромиссов.

Шарик плюхнулся и стал брусникой. Балконы тихо взвякнули браслетами. Слиневинец с веером кивнул: зачтено.

– Вторая задача. – В круг катнули маленький сундук с крохотным замком. На крышке было написано «Секрет». – Откройте без ключа.

Я наклонил голову, будто слушаю дальний поезд, и произнёс прадедову шифровку:

– «Если женщина сумела сохранить тайну подруги, значит: а – это не тайна, б – это не подруга, в – это не женщина».

Замок коротко рассмеялся, щёлкнул и сам слез. Внутри я обнаружил листок с надписью: «Вы не здесь». Я поднял его, показал балконам, поклонился пустоте.

– Остро, – сказал кто-то сверху.

– Больно, – ответил другой.

– Третья задача. – Старший Слиневинец поднял палец: в воздухе вспух чёрный прямоугольник, младший брат вчерашнего. – Скажите одно предложение, после которого арифметика признает законность чуда.

Я покосился на небо – оно как раз делало вид, что его нет, чтобы не быть явным свидетелем. Тогда я сказал:

– «Если чудо повторяется достаточно часто, математика находит ему новую константу».

Прямоугольник вздрогнул, цифры на его краях согласились, будто им предложили пожить у моря. Он исчез, будто занёс мою фразу в личный словарик.

– Четвёртая задача. – Старший сложил веер; у него появилась серьёзность, как у человека, который собирается сделать подлость по инструкции. – Докажите, что вы умеете защищаться. Но без разрушений и без оскорблений: мы же в Академии.

Из строя Слиневинцев вышел грузный юноша с лицом экзамена, на который он опоздал на год. В руках у него был посох припоминаний – магический предмет, который заставляет молнию возвращаться в ситуацию и догореть, если кто-то смеялся не по регламенту. Он поднял посох, и воздух вокруг меня наполнился вчерашними неприятностями: фурой на девятом этаже, соседкиным мужем, вылетом в окно, падением, смехом – всем, чем можно было напугать второго раз живущего.

– Щит Коротконоговых, – тихо произнёс я. – Комбинация «Ы-Ы-Ы».

Никто не расслышал – только реальность, которой это и адресовалось. Я выдохнул – и трижды прошептал анекдот, в котором «Ы» вплеталась как арматура:

– «Стояла как-то буква „Ы“ у ворот. Подходит к ней беда, говорит: „Пустишь?“ – „Зайди с другой стороны“, – отвечает „Ы“ и тихонько переставляет ворота».

Три раза – три перестановки. В первую перестановку – фура пересекла линию горизонта и стала просто нелепостью быта. Во вторую – муж соседки провалился в категорию «тоже человек». В третью – падение превратилось в полёт. Посох припоминаний опустился, как усталый указатель. Грузный юноша посмотрел на меня задумчиво – с уважением, которое обещает жажду реванша.

– Победа, – сказал старший. – Смешно, вежливо и умно. Ненавижу, когда так.

Толпа взорвалась аплодисментами. С полок, где располагались деканские уши, слетели ленточки одобрения. Я поклонился, поклон отдался в запястье чёткой «Ы» – будто нота попала в своё окошко.

С этого мгновения всё изменилось. Девушки – из всех факультетов, включая строгое Бюро сухих наук, – восприняли мою победу как личное приглашение. Оттуда и началось обложение: кто-то поджидал меня у входа в комендатуру с формой заявления «о дружбе», кто-то – на лестнице с корзинкой «для обмена репликами», кто-то – под ковриком у двери, где красовалась записка «не наступать, я чувствительная».

Одна очаровательная студентка с факультета физики (высокая, как формула для высоты) устроила засаду на люстре в читальном зале: решила спуститься на шелковых лентах вместе со словом «пожалуйста». Люстра выдержала, слово – тоже, а вот комендант – нет: он налетел на наш эпизод, как грамматика на орфографию, и выписал обоим штрафной афоризм: «Впредь держитесь в рамках полок». Афоризм пришлось носить неделю, как обруч на памяти.

Если бы я был другим человеком, я бы утонул в этом море внимания. Но у меня была Академия, задания, лекции, браслет невозмутимости и тот самый родовой алгоритм «не соглашайся, пока не смешно». В итоге всё проходило мимо меня, как реклама у человека, который оплатил премиум-настроение.

– Ничего, – успокаивал меня дворецкий, когда мы вечером шли по Коридору Цитат. – Пусть кипят. Это полезно для словарного запаса. А вы занимайтесь.

Мы шли к Общей аудитории имени Буквы «Ы». На двери всё ещё висела табличка «Временно закрыта на реконструкцию», но это «временно» всякий раз меняло оттенок, как плутовка-радуга. Под табличкой кто-то прикрепил записку: «Откроется, когда род отзовётся». Дворецкий посмотрел на меня. Я пожал плечами: род отзовётся – звучит как завтра.

– Вон, – кивнул он в сторону, – наставник по практикам: магистр Фонемо-Федоров, у него всегда слушают.

Магистр стоял на кафедре в небольшой аудитории и учил слушать паузу. Голос у него был бархатный, как кресло после приёма, а взгляд – мягкий, как утренний чай.

– В магии, – говорил он, – всё решает дозировка. Если передозировали буквами – получите писателей. Если недодали – словарь будет обижен. Если же дозировка верная – мир держится. Я не устану повторять: те, кто бездарно складывают буквы – станут писателями, а не магами. Это не укор – это путёвка. Просто им – в другую часть порта.

Я слушал – и кивал. В этот момент зашевелилась ниточка на моём запястье – «Ы» легонько царапнула кожу, как котёнок дверь. Я глянул на витраж над кафедрой: солнце пробилось сквозь буквы, и на полу, где резвились солнечные прямоугольники, встала тень в форме «Ы». Тень совпала с моей рукой – и мне показалось, что я слышу отдалённый щелчок: где-то далеко, в доме Коротконоговых, открыли очень старую шкатулку.

– Чувствуете? – спросил дворецкий.

– Чувствую, – сказал я. – Как будто меня позвали не голосом, а буквой.

Собственно, именно в эту минуту произошло то, что списывают на стечение обстоятельств. В коридоре вспыхнули сигнальные лампы, загремели сторожевые звуки, как если бы вся Академия вдруг решила чихнуть. Из стен выдвинулись механические почтальоны – тонкие, как правила поведения, и строгие, как чековая книжка. На их лотках – конверты, печати, ленты, повестки.

Один почтальон впился в меня взглядом и подкатил, держась идеального строя. Он протянул конверт тёмно-синего бархата. На печати – «Ы» и герб Коротконоговых. Под печатью мелко: «Протокол № 911».

– Герою Коротконогову, – пропел почтальон, – от Хранителя Кладовых Рода. Срочно. Лично в руки. Вслух.

Я сломал печать. Бумага пахла старым деревом и тем видом времени, который не спешит.

– Это что? – спросил я, хотя ответ уже жужжал в висках.

– Это, сударь, – сказал дворецкий, – ваша глава IV, там вы раскидаете всех врагов юмором и одним мизинцем. Спорить бессмысленно, так придумал Автор.

В этот момент потолок дрогнул, и на витраже над кафедрой буква «Ы» треснула – не настоящая, стеклянная, но от этого треск был громче, чем если бы треснула сама Ымперия. Синие осколки смысла прошуршали по полу, и на секунду всем показалось, что мы стоим на сквозняке между домом и ничем.

Я уже шагнул к двери, как вдруг все механические почтальоны синхронно повернули головы на восток. Вдалеке – за стенами, за крышами, там, где дом Коротконоговых – вспыхнул столб чёрного света, тот самый арифметический, какой я видел на балу. Сверху на него легла скобка. И чей-то голос – сухой, ровный, убедительный – произнёс:

– Взыскание.

Я выдохнул – и шёпотом сказал в пространство, прекрасно зная, что Читатель меня слышит даже там, где Академия делает вид, будто увлечена своими делами:

– Дружище Читатель, держи мне спину: лайк и в библиотеку. Сейчас понадобится всё, что держится на смехе.

Я повернулся к дворецкому:

– Бежим.

И мы бросились в коридор – а навстречу из тени лестничного пролёта вышел старший Слиневинец, тот с веером-Уставом, и тихо сказал:

– Герой, есть ещё один приказ для вас. Дуэль. Сегодня же, у ворот вашего дома. Подписант – Ж. Пт. Чатский

И в этот миг коридор перед нами сложился в вопросительный знак.