Искатель, 2002 №10

Полицейский заметил машину на мосту, но не обратил на нее особого внимания: водители частенько останавливались на полпути через реку, особенно поздними вечерами, когда поток машин иссякал и можно было не опасаться, что в спину, будто нож, вонзится истошный визг чьего-то сердитого клаксона.

Мост был стальной, ажурный и грациозный, а под ним, в теснине крутых берегов, бежала Морисси, которая делила город точнехонько пополам. С середины моста открывался замечательный вид: справа — сбившиеся в кучку дома старого центра, слева — выстроившиеся вдоль реки мельницы. Мягкая, радующая взор панорама и чайки над водой. Вот почему здесь часто останавливались люди. Полюбовавшись минуту-другую, они опять садились в машины и катили дальше.

Впрочем, не одни зеваки облюбовали этот мост. Поначалу полицейский не вспомнил о самоубийцах и спохватился, лишь когда из машины вылез мужчина. Тот медленно подошел к бордюру, ступил на тротуар и застыл в нерешительности, положив руку на перила моста. Что-то в этой одинокой фигуре, окутанной полуночной мглой, что-то в осанке и позе мужчины, что-то в сером ночном воздухе и наползавшем с реки тумане насторожило полицейского. Он чертыхнулся. В голове промелькнула тревожная мысль: успею или не успею?

Полицейский резво зашагал по пешеходной дорожке. Ему очень не хотелось кричать и дуть в свисток: он прекрасно знал, что будет, если напугать человека, который хочет прыгнуть с моста.

Увидев, как пальцы мужчины стиснули поручень, как он приподнялся на носках, полицейский едва сдержал крик и почти побежал. Но в этот миг пятки мужчины опять коснулись асфальта, руки расслабились. Он достал сигарету и закурил. Полицейский успокоился. Теперь он знал: время есть. Все самоубийцы непременно выкуривают последнюю сигарету, прежде чем перемахнуть через перила и кануть вниз.

Когда до незнакомца оставалось шагов десять, он испуганно вздрогнул, обернулся и кивнул, всем своим видом выказывая покорность судьбе. Ему было лет тридцать пять. Рослый, с узким продолговатым лицом, глубоко посаженными глазами и густыми черными бровями.

— Чудесная ночь, — сказал полицейский.

— Да уж…

— Любуетесь видом?

— Совершенно верно.

— А я гляжу, стоит человек, и думаю: дай-ка подойду, поболтаю малость. В такую пору частенько чувствуешь себя одиноко. — Полицейский похлопал по карманам. — Не найдется ли у вас лишней сигаретки? Мои, похоже, все вышли.

Мужчина угостил полицейского сигаретой. Она была с фильтром, полицейский к таким не привык, но тут уж не до сетований Он поблагодарил незнакомца, прикурил от его зажигалки, опять поблагодарил и, взявшись за перила, перегнулся через ограждение моста.

— Красота… — проговорил он, оглядывая реку и город.

— Правда?

— По-моему, да. Чудесный вид. Успокаивает. Дает ощущение душевного равновесия.

— Я этого не почувствовал, — сказал незнакомец. — Хотя думал как раз о том, что надо делать, чтобы обрести душевный покой.

— По мне, так лучший способ — жить, как живется, — рассудил полицейский. — Жизнь, она ведь имеет обыкновение рано или поздно налаживаться. Иногда на это уходит немало времени, и кажется, что все на свете — хуже некуда, но в конце концов дела поправляются.

— Вы действительно так считаете?

— Конечно.

— Несмотря на то, с чем вам приходится сталкиваться на службе?

— Даже так, — ответил полицейский. — Наш мир суров, но ведь это ни для кого не новость. Другого у нас все равно нет, я так думаю. И то, что ждет вас на дне реки, ничуть не лучше.

Мужчина долго молчал. Потом щелчком выбросил окурок в реку, и собеседники проводили его глазами. Рассыпая искры, окурок полетел вниз и с тихим шипением упал в воду.

— Почти без всплеска, — заметил мужчина.

— Угу, — согласился полицейский.

— Большинство из нас тоже уходит тихо. — Мужчина помолчал, повернулся и взглянул на полицейского. — Меня зовут Эдвард Райт, — представился он. — Не думаю, что я прыгнул бы в воду. Во всяком случае, не сегодня.

— Глупо играть с судьбой.

— Наверное.

— Но именно этим вы сейчас и занимаетесь. Стоите на мосту и раздумываете, прыгать или нет. Все, кто увлекался такими размышлениями, рано или поздно отправлялись вниз. Нервы сдавали. И еще задолго до соприкосновения с водой выяснялось, что они, по сути дела, и не хотели этого. А ничего уже не поделаешь, слишком поздно. Не надо упорствовать, раз за разом искушая судьбу. Она этого не прощает.

— Полагаю, вы правы.

— Вы к врачам обращались?

— Бывало.

— Говорят, это помогает.

— Только они сами так и говорят.

— Кофе хотите?

Мужчина открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Он закурил новую сигарету и выпустил большое облако дыма, которое тотчас унесло ветром. Проводив его глазами, мужчина сказал:

— Теперь все будет хорошо.

— Вы уверены?

— Поеду домой, вздремну немного. Последнее время мне не спится. С тех пор, как умерла жена. Она была моей единственной отрадой. И вот ее нет.

Полицейский положил руку ему на плечо.

— Вы справитесь, мистер Райт. Надо держаться, вот и вся премудрость. Рано или поздно полегчает. Сейчас вам, небось, кажется, что жизнь кончилась, и как прежде уже не будет, но ведь…

— Я понимаю. Ладно, поеду домой. Извините, если добавил вам треволнений. Постараюсь расслабиться, и все будет хорошо.

Глядя вслед машине, полицейский гадал, правильно ли он поступил, отпустив Райта. В конце концов он решил, что забирать этого человека не имело смысла. Если тащить в участок каждого, кто норовит свести счеты с жизнью, с ума сойти можно. А этот Райт даже не пытался покончить с собой. Он просто думал о самоубийстве. Не посадишь же всех, у кого появляются такие мысли: нар не хватит.

Полицейский достал из кармана блокнот и карандаш и записал: «Эдвард Райт». А чтобы не забыть, что это за имя, нацарапал рядом: «Густые брови. Похоронил жену. Раздумывал, не прыгнуть ли с моста».

Психиатр поглаживал остренькую бородку и разглядывал лежавшего на кушетке пациента. Бородка и кушетка, как он не раз говорил жене, очень важны. Благодаря этим зримым символам пациенты видят в нем скорее функцию, чем личность, и это облегчает общение. Жена ненавидела его бородку и подозревала, что кушетка служила ему для облегчения общения совсем другого свойства. Да, верно, думал психиатр, пару раз мы с моей толстой белобрысой секретаршей забирались на эту кушетку вместе. Очень памятные события, мысленно признал он и смежил веки, с наслаждением вспоминая, как приятно было им с Ханной изучать дивно-бредового Краффта-Эбинга. Страницу за страницей.

Психиатр неохотно отогнал эти думы и заставил себя сосредоточиться на пациенте.

— …жизнь утратила всякий смысл, — долдонил тот. — Я буквально заставляю себя существовать, день за днем…

— Все мы живем одним днем, — ввернул психиатр.

— Но разве каждый новый день непременно должен быть тяжким испытанием?

— Нет.

— Вчера я был на грани самоубийства. Нет, позавчера. Чуть не прыгнул с моста через Морисси.

— Ага! Дальше?

— Мимо шел полицейский. Впрочем, я бы все равно не прыгнул.

— Почему?

— Не знаю.

Извечная пьеса шла по наезженной колее. Нескончаемая беседа врача и больного. Иногда врачу удавалось провести целый час, вообще ни о чем не думая, отвечая привычными штампами и не слыша ни единого слова из монолога страждущего. «Интересно, а приношу ли я пользу этим людям? — размышлял психиатр. — Хоть какую-то? Может, им просто хочется выговориться и они довольствуются иллюзией слушателя? Может, моя профессия — не более чем интеллектуальное мошенничество? Будь я священником, усомнившимся в своей вере, пошел бы к ближайшему епископу, но у психиатров нет епископов. В психиатрии одно плохо: не существует четкой иерархии. Разве можно выстроить так же хоть одну абсолютистскую религию?»

А потом ему пришлось выслушать повествование о сне. Почти все пациенты увлеченно скармливали психиатру свои сновидения, и это всегда раздражало его. Порой ему казалось, что все это — грандиозный розыгрыш и на самом деле никаких сновидений не существует. С чисто научным любопытством слушал он изложение сна, изредка поглядывая на часы, жалея, что пятьдесят минут, отпущенные пациенту, еще не истекли. Насколько он понимал, сон этого парня свидетельствовал об утрате жизнелюбия и возникновении подспудной жажды смерти, желания покончить с собой, слабо подавляемого страхом и воспитанием. Интересно, долго ли он сможет противиться стремлению наложить на себя руки? Он ходит сюда уже три недели, но, если что и меняется, то только к худшему.

И вот, очередной сон. Психиатр смежил веки и перестал слушать пациента. Еще пять минут, сказал он себе. Еще пять минут, и этот болван уберется. А тогда, возможно, удастся подбить толстую белобрысую Ханну на дальнейшее экспериментирование. Накануне психиатр вычитал у Штекеля нечто весьма сладострастное.

Врач пытливо разглядывал мужчину. Густые брови, глубоко посаженные глаза, искаженные страхом и отчаянием черты.

— Мне надо сделать промывание желудка, доктор. Вы можете провести процедуру прямо тут, или придется ехать в больницу?

— А что с вами стряслось?

— Пилюли…

— Какие пилюли? И сколько?

Мужчина перечислил врачу, что входит в состав принятых им пилюль, и сообщил, что проглотил двадцать штук.

— Смертельная доза — десять, — просветил его врач. — Давно это было?

— Полчаса назад. Нет, даже меньше. Минут двадцать.

— А потом вы решили не совершать этой вопиющей глупости, так? Насколько я понимаю, вы так и не уснули. Двадцать минут? Почему раньше не пришли?

— Пытался вызвать рвоту…

— И не смогли? Что ж, попробуем вас прокачать, — решил врач.

Процедура оказалась весьма неприятной, а результаты анализа содержимого желудка — и подавно. К счастью, сказал врач, успели вовремя. Лекарство еще не всосалось в кровь, разве что совсем чуть-чуть.

— Жить будете, — заявил врач на прощание.

— Спасибо, доктор.

— Не стоит благодарности. Как вы понимаете, мне придется сообщить об этом.

— Лучше не надо. Я… я стою на учете у психиатра. По сути дела, я наглотался этой дряни скорее по недосмотру, чем по какой-то иной причине.

— Двадцать пилюль? — Врач передернул плечами. — Ничего себе недосмотр. Вот что, заплатите-ка мне наличными, и немедленно. Терпеть не могу посылать счета потенциальным самоубийцам: можно вообще ничего не получить.

— За такую цену вы лучшего дробовика не достанете, — сказал продавец. — Конечно, можно купить что-нибудь более точное и дальнобойное, с прибамбасами. И стоить будет всего на несколько долларов дороже…

— Нет. Этот меня вполне устраивает. И коробку патронов, пожалуйста.

Продавец поставил коробку на прилавок.

— Можно приобрести три коробки всего за…

— Мне нужна только одна.

— Пожалуйста, — покладисто ответил продавец, извлекая из-под прилавка гроссбух и раскрывая его. — Вам придется расписаться. Уж осчастливьте власти штата.

Продавец внимательно изучил подпись.

— А теперь я обязан взглянуть на какое-нибудь удостоверение личности, мистер Райт. Водительских прав вполне достаточно, если они у вас с собой. — Он посмотрел на удостоверение, сличил росчерки, записал серийный номер и удовлетворенно кивнул.

— Спасибо, — сказал покупатель, забирая сдачу. — Большое спасибо.

— Вам спасибо, мистер Райт. Надеюсь, ружье сослужит вам добрую службу.

— Уверен, что так и будет.

Тем же вечером, в девять часов, Эдвард Райт услышал, как кто-то звонит у задней двери. Он спустился вниз, допил вино и поставил бокал. Он был рослым мужчиной с глубоко запавшими глазами и густыми черными бровями. Выглянув на двор, он узнал гостя и после секундного колебания распахнул дверь.

Гость тотчас приставил к его животу дробовик.

— Марк…

— Пригласи меня в дом, — потребовал пришелец. — Уж больно холодный вечер.

— Марк, я не…

— Поговорим внутри.

Когда они очутились в гостиной и Эдвард Райт округлившимися глазами посмотрел в оба дула дробовика, он понял, что сейчас умрет.

— Ты убил ее, Эд, — проговорил пришелец. — Она хотела развестись, но тебя это никак не устраивало, правильно? Я просил ее ничего тебе не сообщать, предупреждал, что это опасно, поскольку ты — мерзкое животное. Я умолял ее уехать со мной и навсегда забыть тебя, но она хотела, чтобы все было честно. Вот ты и убил ее.

— Ты сошел с ума!

— Все было обстряпано по высшему разряду и выглядело как несчастный случай. Как это тебе удалось? Говори, иначе этот дробовик выстрелит!

— Я ее ударил…

— Просто ударил? И убил насмерть? Только и всего?

Райт сглотнул. Он посмотрел на дробовик, потом — на лицо Марка.

— Да, ударил. Несколько раз… Много раз. А потом сбросил по лестнице в погреб. Ты не можешь пойти с этим в полицию. Тебе не поверят, а доказательств у них нет.

— А мы и не пойдем в полицию, — ответил Марк. — Ведь я не обратился туда раньше. Полиция не знала, что у тебя есть мотив. Я мог бы ее просветить, но не стал, Эдвард. Садись за свой письменный стол. Вот так, хорошо. Бери бумагу и перо. Делай, как я сказал, Эдвард. Сейчас тебе придется кое-что написать.

— Ты не…

— Пиши: «Я так больше не могу. На этот раз я доведу дело до конца». И подпись поставь.

— Ни за что!

— Давай, давай, Эдвард. — Марк прижал стволы дробовика к трясущемуся затылку хозяина.

— Ты не посмеешь! — вскричал тот.

— Еще как посмею.

— Тебя повесят, Марк. Это не сойдет тебе с рук.

— Самоубийство, Эдвард.

— Никто не поверит, что я покончил с собой. Подумаешь, записка!

— Ты напиши ее, Эдвард. А потом я оставлю тебе ружье и уйду. Совесть поможет тебе сделать правильный выбор. Я это точно знаю.

— Ты…

— Пиши, Эдвард. Я не хочу тебя убивать. Для начала нацарапай записку, а потом я уйду.

Райт не поверил. Но, когда к затылку прижат дробовик, выбора не остается. Он написал то, что от него требовали, и расписался.

— Повернись, Эдвард.

Хозяин повернулся и вытаращил глаза: перед ним стоял не Марк, а совсем другой человек. Гость успел приклеить густые брови, натянуть парик и намалевать круги под глазами.

— Догадываешься, на кого я похож, Эдвард?

— Нет.

— Да на тебя! Разумеется, сходство неполное и мне не удалось бы одурачить никого из твоих знакомых, но мы с тобой одного роста и сложены одинаково. Достаточно добавить несколько примечательных черт — брови, волосы, запавшие глаза, — и дело сделано. А если у человека, называющего себя Эдвардом Райтом, есть водительские права с этим именем, что получается? Неплохая копия, вот что.

— Так ты корчил из себя меня?

— Конечно.

— Зачем?

— Развитие характера — так это называется у актеров. Ты только что сказал: никто не поверит в твое самоубийство, поскольку ты не имеешь ни малейшей склонности к нему. Но ты будешь очень удивлен, когда узнаешь о своих недавних поступках. Один полицейский насилу убедил тебя не прыгать с моста через Морисси. Психиатр лечил тебя от депрессии и непреодолимого желания наложить на себя руки. Для полноты клинической картины ты рассказал ему о своих снах и фантазиях. А сегодня одному врачу пришлось промыть тебе желудок. — Марк пощекотал живот Эдварда дробовиком.

— Промыть мне…

— Да, да, желудок. Ужасно неприятная процедура, Эдвард. Видишь, на какие мучения я пошел ради тебя. Это была самая настоящая пытка. Я даже боялся, что с меня соскользнет парик, но этот новый эпоксидный клей — просто чудо. Говорят, парик держится даже в воде. — Марк ковырнул ногтем бровь. — Смотри, как крепко прилипла. И ведь они совсем как настоящие, не правда ли?

Эдвард не ответил.

— Странно, что ты не помнишь, каких дел натворил, Эдвард. Неужто забыл, как покупал этот дробовик?

— Я…

— Да, ты, кто же еще? И часа не прошло. Ты отправился в оружейный магазин и приобрел двустволку, а к ней — коробку патронов. Тебя попросили расписаться и показать водительское удостоверение.

— Как ты им завладел?

— Никак. Нарисовал поддельное. — Марк усмехнулся. — Полицейский сразу распознал бы «липу», но ведь я не показывал его полицейским. А продавец ничего не заподозрил и старательно переписал номер удостоверения. Так что, выходит, ты все-таки купил этот дробовик, Эдвард. — Марк провел ладонью по парику. — Совсем как настоящий, — повторил он. — Просто удивительно. Если я когда-нибудь облысею, куплю себе такой же. — Он расхохотался. — Говоришь, ты не из тех, кто способен покончить с собой? Эдвард, на прошлой неделе в нашем городе не было человека, более склонного к самоубийству, чем ты, и четверо уважаемых людей готовы заявить об этом под присягой.

— А мои друзья и сослуживцы? Как быть с ними?

— Да никак. Стоит человеку наложить на себя руки, и все его приятели тотчас вспоминают, что последнее время он был мрачнее тучи. Людям свойственно стремление на сцену. Я уверен, что после смерти жены ты корчил из себя убитого горем вдовца. Положение обязывало, правильно? Ты не должен был гробить ее, Эдвард. Я ее любил, а ты — нет. Надо было отпустить ее ко мне, Эдвард.

По телу Райта заструился пот.

— Ты сказал, что не собираешься убивать меня, Марк. Обещал оставить мне ружье…

— Не верь всему, что тебе говорят, Эдвард, — ответил Марк и, с дивной ловкостью вложив стволы дробовика в разинутый рот хозяина, мгновенно спустил курок.

Он снял с Райта один башмак и согнул ногу покойного так, чтобы создалось впечатление, будто тот нажал на спусковой крючок большим пальцем. Стерев с дробовика свои отпечатки, Марк взял руку Эдварда и несколько раз приложил ее к ружью. Записку он оставил на столе, потом сунул в бумажник Райта визитную карточку психиатра, а в карман — чек из оружейного магазина.

— Ты не должен был гробить ее, — повторил Марк, обращаясь к мертвецу. Потом он едва заметно усмехнулся и, выскользнув из дома через заднюю дверь, растворился в сумраке ночи.