Искатель, 2002 №7

«Поселок Пушкино горбил Акуловой горою…»

Или:

«Пригорок Пушкино горбил…»

Стихи забыты, поселок давно стал городом, Акулову гору срыли до основания, чтобы выстроить плотину, в болотистой низине полощутся утки, истерично ссорятся невидимые лягушачьи семьи… Спустись с шоссе, скользя среди белесых тополей и зарослей полыни, ступи на рыжую тропинку в камышах… В ноги, как верный пес, бросится быстрый ручей, а в бледном небе сверкнет фиолетовый селезень… И поднимись на пригорок, к деревянным избушкам, к пушистой иве, к изуродованному гипсовому памятнику…

Ложно-мужественное лицо, старомодные отвороты белого пиджака, отбитые пальцы…

Там, на хвойной подушке, лежала девочка в ярких шортах. Пустые серые глаза, бледные губы, наивно вздернутый нос. Рядом пакет — она несла на пляж полотенце, бутылку минеральной воды, несколько подгнивших на корню бананов. Еще несколько шагов — и она бы вышла из-под сосновой тени к светлой речке, к собачьему лаю, к голосам…

Но осталась здесь. И все, кто видел ее правую руку, отворачивались на мгновенье, не в силах поверить, что пальцы… Их больше не было.

— Уцелела одна фаланга указательного пальца, — диктовал следователь, осматривая тело. — Средний, безымянный и мизинец исчезли. Обглоданы до костей.

— Обглоданы?

В низине звонко залаяла собака, и вся группа, выехавшая на место происшествия, разом обернулась в ту сторону.

— Других следов насилия не обнаружено, слово за экспертами, — продолжал следователь. — Предположительно, смерть наступила в результате болевого шока и потери крови.

Но и эксперт не смог назвать другой причины. Микроизлияние в мозг, остановка сердца, большая потеря крови — вот и все, что узнали родители пятнадцатилетней школьницы, ее одноклассники, ее молодой рыжий исповедник, отслуживший заупокойную службу по «невинно убиенной…» А убийцы не нашли.

«Пригорок Пушкино горбил…»

Старик, собиравший первые грибы в обществе нечистокровной немецкой овчарки, был найден тем же летом в болоте, среди вязкой ряски и пухлых камы-щей. Ополоумевший пес метался на пригорке, облаивая всех, кто спускался в низину. Шерсть на загривке стояла дыбом, пенная слюна заливала сухую летнюю пыль, и чтобы добраться до тела, собаку пришлось застрелить. Она умерла, глядя на своих убийц святыми и глубокими карими глазами. В них отражалась белая тень — как отсвет летнего солнца.

— Уцелела одна фаланга указательного пальца, — диктовал следователь. — Средний, безымянный и мизинец…

На этот раз приехали эксперты из Москвы. Запахло серийными убийствами, картина повторилась один в один, изуродованная правая рука жертвы была осмотрена в мельчайших деталях.

— Мог он умереть от таких ран? — спрашивал местный эксперт.

— Навряд ли. Потеря крови не так велика. Скорее, не выдержало сердце.

— Да кого он мог испугаться? Бывший фронтовик, ветеран, не то, что та девчонка! И не сердечник!

— Собака…

В последующую неделю погибло два десятка бродячих собак, доверчиво посещавших окрестные помойки. Их убивали местные жители — обладатели дробовиков, и вооруженные милиционеры, патрулировавшие болото. Убили даже двухмесячного щенка по кличке Сонька — белого, как снег, черноглазого и ласкового. Владельцы домашних собак выводили их на прогулку под косыми, опасливыми взглядами соседей. А спустя неделю на Акуловой горе снова нашли трупы.

Пожилая женщина, по всей вероятности, собиралась спуститься под гору, пересечь болотистую низменность по тропинке и зайти в гости к сестре, чей дом возвышался на другой стороне. Именинница-сестра успела приготовить салаты, включить телевизор, поправить задешево купленные розы в хрустальной вазе… Деревенская гостья «с той стороны» запаздывала, за окном начинало темнеть, и женщина вышла на шоссе, придирчиво оглядывая расстилавшуюся под ногами болотистую низменность.

— Я услышала крик, — говорила она следователю. — Потом еще, еще… Это кричала она, но как же страшно!

— Одна фаланга указательного пальца, — обреченно повторял следователь, — средний, безымянный и мизинец отсутствуют…

— Ей надо было только болото перейти, но вот… — обморочно твердила сестра.

— Откушены?

Лес был рядом, но мог ли забежать оттуда волк? Таких случаев никто не мог припомнить. Бродячие собаки? Но все они ласкались к людям, стоило их позвать, да и кто из них мог воспроизводить из раза в раз один и тот же «почерк»? Бродяги? К чему им было уродовать руки случайных прохожих, не трогая ни одежды, ни денег?

— Объявился маньяк, — горестно замечал местный следователь. — И гадать нечего!

Проверили списки бежавших из ближних колоний. Ужесточили контроль на железнодорожных станциях, утроили патрулирование на вокзалах. Арестовывали всех бывших заключенных, которые «баловались» в прошлом членовредительством. Вразумительных показаний никто не дал.

К тому времени число жертв увеличилось до пяти.

— Мы шли как раз под гору, к реке, — рассказывала пожилая крестьянка, собирая в рваную гармошку коричневое лицо. — И на Володичкином пепелище, в золе…

«Володичкиным пепелищем» местные жители называли кирпичный остов летней дачи, где когда-то, годах в двадцатых, отдыхал Маяковский. Несколько лет назад дачка сгорела, исчезли в пламени фотографии поэта, его роковой возлюбленной, оригиналы черновиков… Земля на взгорье была дорогая, и многие считали, что дачу сожгли неспроста — нищенский музей мешал кому-то откупить участок. Но пепелище до сих пор никто не тронул, и уродливый гипсовый памятник по-прежнему возвышался над болотом. В левой руке поэт все еще сжимал записную книжку, в правой… В ней предполагался карандаш, но пальцы…

«В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето, была жара, жара плыла, на даче было это…»

— Одна фаланга… Две…

Дети лежали в таких позах, словно собирались зарыться в землю. Их уцелевшие скрюченные пальцы вцепились в землю, ноги протянули длинные борозды, и даже вывороченный мох как будто звал на помощь. Осиротевшая старуха медленно, аккуратно плакала, будто делала тяжелую работу:

— Близняшки, кому помешали? Отец в Москве, мать умерла, жили у тетки… Господи, лягушки не обидели!..

— Девушка, дети, двое пожилых людей, — подводил итоги московский следователь. — Маньяк? Однако никакой избирательности. Ничего характерного. Только…

— Откушенные пальцы.

И удалось выделить еще одну общую черту для всех преступлений — все они совершались на закате. В последний раз убитых видели в тот час, когда за остаток срытой Акуловой горы садилось летнее солнце.

«В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето…»

Дни стояли такие жаркие, что по ночам от болота поднимался плавный истошный вопль. Раздувшиеся лягушки стонали, тяжело и важно. Скрипели утки, на рассвете учившие летать своих детенышей. Звенели камыши. Наивно лаяла уцелевшая бродячая собака, перебегавшая ледяной, веселый ручей.

Дети очертя голову бросались в мелкую речку, и чайки клевали серебряных мальков на перекатах, алые лохматые розы продавались за бесценок в окрестных садах… И солнце цеплялось оранжевыми пальцами за Акулову гору.

— Значит, засада?

— Другого выхода нет.

Перед ним маячил памятник. Слева в наступающих сумерках виднелось пепелище. Сквозь рыжие сосновые иголки с еле слышным звуком прорастал гриб. Было так тихо, что тот, кто ждал в засаде, слышал интимный треск расправляющихся волокон. Нечто метнулось в траве — направо, налево, прямо… В болоте отчаянно вскрикнула лягушка — будто увидев свою смерть.

Пляж за его спиной опустел. Послышался яростный шлепок — крупная рыба запуталась в водорослях. Ее можно было взять голыми руками… Но он не должен был уходить с поста. В сиреневом небе показался прозрачный огрызок луны. Ущербная планета прощалась с заходящим солнцем. Оранжевый луч тянулся через речку, как призрачный пустой рукав, трогал траву, ласково гладил прораставший гриб по скользкой желтой голове. Находил засаду за памятником и как будто иронично улыбался, касаясь затаившегося в траве тела.

Яростно плеснула вода — рыбе удалось уйти из западни водорослей. Где-то в отдаленьи залаяла собака. Земля стала тверже и холодней. Впереди, среди тополиных зарослей, что-то шевельнулось. Он затаил дыхание.

В сумерках мелькнула белая фигура. Штанина облегала колено гипсовыми белыми морщинами. Лягушки внизу потрясенно умолкли. Солнце втянуло оранжевый рукав и безразлично упало за дальнее село. Луна налилась мертвой белой кровью. Он нащупал пистолет.

— В июнь катилось лето!

Голос — густой, но странно приглушенный, как будто пришедший издалека, отозвался эхом на похолодевшей реке, взошел вверх по ребристым серым перекатам. Откуда-то потянуло дымом костра.

Он приподнялся, опершись на локоть. Выстрелил, целясь в колено. И опустил пистолет. Тот все еще шел к нему — будто не заметив раны.

— Была жара, — доверительно сообщил тот, минуя пепелище сожженной дачи. — Жара плыла…

— Сейчас, — лунатически пообещал он и выстрелил еще раз. Рядом с ним в траву лег белый осколок. Грязный гипсовый скол, мертвее мертвой плоти.

«Я промазал, — подумал он. — Выстрелил в памятник».

— На даче было это, — заметил тот, делая еще шаг.

Земля содрогнулась. Сосновые иголки бросились ему в лицо рыжим мертвым вихрем.

— Сейчас, — он опять прицелился. Ему в лицо брызнул гипс — тот был совсем рядом. Он прицелился, выстрелил еще раз… Пистолет дал осечку.

Сквозь тенистые ветви прорвалась безумная белая чайка и вонзилась в темнеющее небо — как шальная пуля, как крик, которого никто не услышит. Пистолет снова дал осечку — послышался беспомощный сухой треск. За болотом, в белом панельном доме постепенно зажигались огни. Земля наливалась холодом. Река притихла. Луна ваяла сама себя из пористого гипса, наливаясь белизной в темном небе. Откуда-то из садов тянулся приторный, безрассудный аромат расцветающих роз.

— Поговорим? — предложил он, стараясь сохранять спокойствие.

Белая фигура сделала еще один шаг. Болото в низине мертво затихо — царь лягушек приказал своим подданным молчать. Еще одна осечка. Береза над обрывом шепнула что-то — пугливо и нежно.

— Где мои пальцы? — пожелал узнать тот, кто подошел уже вплотную и склонился над тем, кто лежал в засаде. — Да вот же они!

В густых сумерках его правой руки коснулось что-то сухое, ржавое и острое — как обломки сгнившей арматуры. Это было не больно — как будто пролетавшая мимо птица задела его острым крылом. Белая тень склонилась ниже, четко обозначилось правильное, ложно-мужественное лицо.

— Что я наделал? Я погиб! — иронично заметила тень.

Тот снова прикоснулся к его руке. Это была уже не птица. Яркая луна оскалила кривые зубы и спустилась ниже. Руку охватил ледяной холод — это была болотная грязь, и была ржавчина, и умолкшие лягушки, и наивная рыжая макушка падающего за село солнца…

— Не надо!

Впервые в жизни он издал этот беспомощный крик. Как и обещал ему приобретенный опыт, на крик никто не ответил. Его пальцев касалось что-то иное — безжалостное, твердое, мертвое. Царь лягушек приказал своим подданым молчать, и они молчали. На другом берегу зажглось еще несколько окон.

— Чего ты хочешь? — спросил он, переведя дыхание.

— Цветы, — ответил тот. — И еще — пальцы. Отдай их… Это мое место, зачем вы приходите сюда?!

— Поговорим… — уже ни на что не надеясь, предложил он.

— Чем, так, без дела, заходить, ко мне на чай зашло бы! — бессмысленно выкрикнул тот.

— Зайдем-зайдем!

Когда говоришь с маньяком — главное, не противоречить ему.

— Поздно. — Тот взглянул туда, где исчезало солнце. Река как будто была изрисована пастельными мелками — голубыми, сизыми, розовыми. Цвета не сливались — они плыли вниз по реке яркими разводами, как пятна бензина и подгнившие водоросли, поднявшиеся с глубины. — Мне нужны пальцы.

— Зачем?

— Писать.

— Что?

Тот снова взял его руку. Это было не больно — как будто его руки коснулась холодная вода уснувшей реки. Как будто свет далеких окон упал на кожу. Будто любопытная луна опустилась ниже, чем обычно.

— Стихи, — сказал тот. — Про это. Вы не понимаете? Вы отбили у меня пальцы, а мне они нужны. Иначе я не стал бы… Смотри. Я должен писать про это!

Где-то вверху по течению на берегу горел костер. На болоте опять надрывались лягушки — влажно и плавно. Царь лягушек решил, что все кончено. Дым спускался по воде, и грустно, по-детски пахло смолой. Луна опустилась еще ниже, и уронила между сосен голубые гипсовые осколки.

— Больно не будет, — пообещал тот. — Мне просто нужны ваши пальцы.

— Вы убивали!

— Нет. Я только забирал пальцы. Я должен писать. Если есть записная книжка в левой руке, значит, на правой руке должны быть пальцы, которые держат ручку. А у меня их больше нет. Их отбили. Не знаю, кто. Но мои пальцы у кого-то из вас.

— А если… — Ему в голову пришла идея, как успокоить маньяка. — Мы починим памятник? Восстановим его?

— Поздно. — Белая тень придвинулась еще ближе. — Дайте руку.

Бесполезный пистолет лежал рядом, в траве. Тень переступила с ноги на ногу, и земля под ним содрогнулась. Сколько должен был весить этот человек, если земля так тяжело отвечала его шагам? Он вспомнил про фонарик. Выцарапал его из кармана куртки, направил в лицо тому, кто стоял над ним. Грязное гипсовое лицо слегка растянуло в ответ полные, твердо очерченные губы. Луч фонаря ударил между сосен, коснулся пьедестала. Пустого.

— Дайте руку! Кто-то из вас забрал мои пальцы!

— Но это был не я, — прошептал он, глядя в белое лицо гипсовой статуи.

— Я не помню, кто из вас. Но вы тоже были здесь, и тоже ничего не сделали для меня. Вы только смотрели на меня, и ничего не делали. Мой дом сгорел. Моя любовь умерла. Но писать я должен, ведь я поэт.

— Мы восстановим памятник!

— Может быть. Потом. Но писать я должен сейчас. Ржавые прутья арматуры — то, что когда-то составляло остов отбитых пальцев, снова сплелись вокруг его руки. И он понял, что ответить нечего.

— Только пусть не будет больно, — из последних сил попросил он.

— Не будет. — Тот крепче сжал протянутые пальцы. — Все это в конце-концов понимали.

И в самом деле, было не больно. Как будто железо коснулось горячей плоти… Как будто серое гипсовое лицо попыталось улыбнуться. Лягучашья истерика охватила подгнившее летнее болото. И еще одно окно зажглось в дальнем доме. И последний луч солнца исчез за Акуловой горою.

— Откушена одна фаланга указательного пальца на правой руке… Средний, безымянный и мизинец обглоданы до костей. Рядом лежит пистолет.

— Почему он не стрелял? Пистолет в полной исправности.

— Возможно, сердце остановилось раньше, чем он успел выстрелить.

— Выяснить бы хоть, почему маньяк так привязан к этому месту! Именно к этому! Пол и возраст жертвы ему безразличны, но вот место!

— Возможно, ритуальные жертвоприношения?

— В конце концов, он попадется. Рано или поздно кто-нибудь его заметит и сможет описать.

Следователь обошел тело и остановился над обрывом. Внизу орали лягушки — как будто хотели дать свидетельские показания, да не могли, не зная человеческого языка. Он оглянулся на место происшествия — на памятник, который маячил в жидкой тени умирающих пихт.

— Вандалы повсюду, — произнес он. — Пальцы на руке отбиты, на колене — дыра. Можно подумать, что в памятник стреляли! Здесь когда-то жил Маяковский?

— Наверное, — послышалось из-за сосен. — Иначе зачем его тут поставили?

— Хорошо бы выяснить, кто изуродовал памятник? Рука повреждена очень похоже. Вдруг действовало одно и то же лицо?

— Будем говорить с соседями.

— Посадить бы здесь цветы, что ли? — Вздохнул следователь. — Починить памятник… Вы помните эти стихи: «В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето…»

— Это было давно, — безразлично ответили сосны. — В школе. Наверное, сейчас этого уже не проходят.

— Наверное, — согласился следователь, глядя вниз, на болото. — Как там дальше… «Была жара, жара плыла…» Не помню я этих стихов. Все забыл.