Истории мертвого дома

Фрески

К деревушке под названием Гнилой Яр вышли к полудню — хоть пасмурь и не сходила, но было жарко, морило, низко носились стрижи. Спины у Вадима и Ярослава под рюкзаками взмокли.

— Кабздец жарища, — Ярик спустил рюкзак в высокую густую траву, коей заросла главная улица заброшенной деревушки.

— Давай не пойдем дальше, в деревне заночуем, — Вадим утер лоб, усеянный крупными каплями пота. — У меня только из жопы, наверное, не течет.

В небольшой пеший походик по соседней области сорвались неожиданно — жена Ярика уехала на другой конец страны к родителям в гости, забрав годовалую малышку. Тот сначала обрадовался неожиданной свободе, просиживал сутками за компом, гонял танки по экрану, накупил батарею пива и распрощался на время с трусами, сверкая голой задницей при зашторенных окнах. Но потом быстро заскучал, танки надоели, и неженатый Вадим, распивая с приятелем пиво, предложил на несколько дней смотаться по простому пешему маршруту, вспомнить юность.

Гнилой Яр был обычной мертвой деревней с типичными бревенчатыми домиками в резных наличниках и попадавшими электрическими столбами. Они побродили по деревеньке, нашли дом с непрогнившими половицами и устроили привал — в крестьянской избе было блаженно прохладно в жару.

— Там церковка есть, колокольня торчит, — прошамкал Ярик, цепляя ложкой горячую картошку из бич пакета. — Пошли глянем, пофоткаем.

Они прихватили по бутылке пива и зашоркали по спутанной траве кроссовками, пробираясь на окраину деревни. Церковь была когда-то, очевидно, беленая, но штукатурка осыпалась, обнажив красный кирпич в белых прожилках. Окна первого этажа были закрыты металлическим ржавыми листами — вероятно, использовали в быту в советское время как склад или клуб. Они миновали притвор и вошли в центральную часть храма, гулкую и прохладную, словно погреб. В нос шибанул тошнотворный сладкий запах гниения — на полу, ближе ко входу в алтарь, стояло множество пластиковых баклажек, заполненных цветами в разной степени разложения. Тут были полевые цветы, нарциссы, сирень — некоторые совсем свежие, какие-то увядшие, а некоторые превратились в коричневые склизкие плети. Воняло в церкви ужасно, будто кто-то сдох.

— Охренеть, — протянул Ярик. — Кто это сюда притащил…

— Места-то обжитые, — сказал Вадим. — Тут Заринск недалеко, на велике полчаса ходу. В Заринске монастырь большой, народу верующего много.

— И нафига это надо в такой развалюхе? Вон, рассыпается все.

Ярик подошел к стене и задрал голову, рассматривая большую фреску, на которой была изображена Дева Мария со своим извечным младенцем на руках. Маленький Иисус тянул к ней пухлые ручонки, а она смотрела на него с неизбывной тоской и нежностью. Фрески были написаны явно неопытной рукой — кривоватые, с нарушенными пропорциями, неверными, фальшивыми линиями. Провинциальная церквушка, какой же хороший мастер сюда поедет… Наверняка строили по заказу какого-нибудь купчины, которому и так сойдет, что эта деревенщина в искусстве понимает.

Ярик стукнул кулаком по стене, и вдруг с жутким грохотом, приумноженным высокими сводами, рухнул целый пласт штукатурки, обдав их древней серой пылью.

— Черт! — закашлялся Вадим. — Вот нахрена ты..!

Ярик отпрыгнул от стены, подальше от медленно садящейся пыли, и вдруг ахнул.

— Блиин..! Ты только глянь на это..!

Вадим повернулся к стене и присвистнул.

— Ничесе! Разве такое в церквях рисовали?

Под классической иконой с Богородицей и младенцем обнаружилась совсем другая роспись: совершенно обнаженная девушка, висящая на дыбе с вывернутыми в суставах плечами, ступни ее лизал огонь. Выписана она была в совсем ином духе — невероятно реалистично, детально, мастерски. Художник словно не рисовал, а перенес на фреску свою мятущуюся и болящую душу. Кожа девушки блестела от пота, рот был раскрыт в крике, одна глазница краснела кровавой кашей, а во вторую чертенок совал ложку на длинной ручке, намереваясь вынуть ею и другой глаз.

— Это… — Ярик ошалело потер повлажневший лоб. — Это так странно. Никогда я подобного в церквях не видел.

— Ну, в Сикстинской капелле есть изображение страшного суда, — пожал плечами Вадим.

— В православных церквях так не писали.

— Странно вообще, конечно. Зачем было рисовать это, а потом закрывать другими фресками?

— Может, попы наняли художника, а когда увидели, что он тут натворил, выперли его и позвали другого, который и замалевал эту голую дамочку, — предположил Ярик. — Ты глянь, как он ее нарисовал… Сиськи такие прям сочные. Трындец. Хотя с другой стороны, прихожане обоссаться должны были от этой картинки и никогда боле не грешить.

Ярик окинул грешницу, сгорающую в адском пламени, странным взглядом и подошел к другой стене с изображением какого-то святого. Вадим тут же понял, что приятель хочет сделать, и поспешно отпрыгнул подальше. Ярик стукнул несколько раз кулаком по штукатурке — поверхность пошла трещинами, но рухнула не сразу, будто раздумывала, стоило ли являть миру свою тайну. Скрытая фреска изображала яму, куда из серых хмурых туч сыпались голые человеческие тела. Те, кому не посчастливилось быть на дне ямы, пытались выбраться, будучи совершенно искалеченными. Один несчастный тянул к зрителю раздавленную руку, из которой торчала кость, второй пытался запихнуть в разорванный живот кишки. Обезумевшие люди карабкались по куче из тел, но их побег был обречен — они снова падали вниз, сбитые все новыми и новыми телами. И снова изображение поражало своей реалистичностью и необыкновенным мастерством исполнения.

Вадим обрушил штукатурку с третьей стены, на которой неизвестный живописец изобразил, очевидно, сильных мира сего. К большому волосатому черту стояла очередь из обнаженных грешников, на пальцах которых красовались богатые перстни, а на шеях висели знаки отличия и бусы из блестящих каменьев и золота. Жуткий черт, выписанный так подробно и красочно, что виднелись мельчайшие волоски на его ногах-копытах, вынимал из чана, под которым горел костер, раскаленную докрасна корону и возлагал на голову несчастного, чья очередь подошла. Вадим невольно содрогнулся, кинув взгляд на грешника — лицо его было искажено от чудовищной боли, рот раскрыт в величайшей муке, и крик, исторгнутый его напряженной глоткой, почти висел в затхлом воздухе этой странной и страшной церкви.

— А-хре-неть, — по слогам прошептал Вадим.

Он достал телефон и сделал фотографии всех трех фресок. Ярик стоял у четвертой, алтарной стены, повесив голову, и не делал попыток обрушить штукатурку.

— Ну, ты чего? Давай, долбани по ней. Это просто невероятно круто… Надо, что ль, видос сделать, на ютуб залить. Стопудово, никто никогда такого в церквях не видел. Сюда, пожалуй, блогеры подтянутся, что про заброшки снимают. Это же просто великолепно… надо поискать инфу по этой церкви.

— Нет, — отозвался Ярик. — Пойдем. Зря мы вообще сюда пришли.

Голос его звучал глухо и монотонно, и Вадим подошел к приятелю и тронул его за плечо:

— Эй, ты чего?

Ярик поднял на него глаза, и Вадим увидел, что щеки его были совершенно залиты слезами.

— Блин, чувак, да что с тобой? Это всего лишь заброшенная церквушка.

— Пошли отсюда. Нам не стоило заходить…

— Ну ладно, пойдем, — пожал плечами Вадим. — Щас четвертую фреску засниму…

Он подошел к алтарной стене и занес кулак, но Ярик с силой оттолкнул его и заорал:

— Не трогай, я сказал! Не трогай, твою мать!

— Да ты чокнулся, что ли! — крикнул опешивший Вадим.

— Только тронь стену, убью!

Он с изумлением увидел, как в уголках губ приятеля выступили пузырьки слюны, а глаза налились дикой яростью и ненавистью. Вадим отступил на пару шагов и поднял ладони, показывая, что уступает.

— Лан, лан, чувак, успокойся. Уходим.

Он медленно пятился спиной к входу, и бешенство в глазах Ярика стало утихать. Вадим сделал несколько осторожных шагов — раздался грохот в тишине гулкой церкви, он обернулся и увидел, что задел одну из обрезанных пятилитровых баклажек с гнилыми цветами. На пол выплеснулась коричневая вонючая жижа, и Вадим ахнул: в банке кроме разложившихся стеблей были черепа каких-то мелких животных — крыс или кротов. Ярик схватил его за руку и поволок к выходу из храма.

По дороге к стоянке Ярик вытирал слезы, градом катившиеся по щекам, и на все вопросы молчал. В избе Вадим поставил кипятиться воду на газовую горелку и заварил кофе. Протянул кружку приятелю, но тот оттолкнул его, перетащил свой спальник в угол, встал на колени и принялся что-то шептать. Вадим уловил некоторые слова и с удивлением понял, что Ярик повторяет без остановки одну и ту же молитву — «Отче наш».

— Да что с тобой, в конце концов?! Чего ты так перепугался этих сраных фресок? В сети еще похуже картинки есть! — Вадим схватил его за плечо, потряс, но тот продолжал бормотать и даже не скинул его руку.

Когда за окнами начали сгущаться сумерки, приятель наконец умолк, свернулся в комок на спальнике и уснул, всхлипывая и во сне. Вадим же долго не мог уснуть, ворочаясь в спальнике на жестком полу. Подымил в темноте вейпом, полистал фотографии фресок в галерее, прислушался к всхлипыванию Ярика. Тот что-то еле слышно бормотал, но на этот раз не молитву. До Вадима донеслось:

— Прости меня. Я знал да, я знал… И не сказал.

— О господи, что тут за херня творится, — тихо прошептал сам себе Вадим и наконец почувствовал, как веки наливаются сонной дремотой.

Проснулся он среди ночи — в окна тускло светила луна, еле-еле пробивающаяся из-за туч. Вадим повернул голову и чуть не вскрикнул: Ярик сидел на своем спальнике и молча пялился на него.

— Эй, Яр, ты чего?

— Не надо нам было ходить в ту церковь. Но теперь уже поздно.

Вадим приподнялся на локте:

— О чем ты?

— Не для нас она построена. И фрески те не для наших глаз.

— А для кого?

— Она для тех, кто раскаялся и кто понес свое раскаяние… Ему.

— Кому?

— Ему, — Ярик потыкал пальцем в потолок.

— Да что ты заладил то, емае, про эту церковь! Завтра уберемся отсюда, а то ты, пожалуй, свихнешься на религиозной почве!

— Мы не уйдем, — пожал плечами Ярик. — Ну, то есть, я-то точно нет. Надеюсь, у тебя душа почище моей, и тебя отпустят.

— И что ж за грехи у тебя такие тяжкие, — с сарказмом кинул в темноту Вадим.

— Мне каяться уже поздно, но я расскажу. Это в школе случилось, в одиннадцатом классе. Пришел к нам пацан, Денис, отец у него военный был, кидало его по этим школам… И наши парни сразу его невзлюбили. Он как из кино был — красавчик, девчонки сразу по нему вздыхать начали, спортивный такой, батя его гонял по физухе. И главное — невозмутимый. У нас в компании был такой придурок, Славик, я, дурак, в рот ему смотрел. А чего смотреть, идиот он был и мразь первостатейная. Уроки вечно срывал, девкам под юбки лез, а сам читал еле-еле, чуть не по слогам. А нам по малолетству это круто казалось… И тут этот Денис. Славка пытался до него докопаться, но тот так удачно пошутил на его счет — весь класс впокатуху, у Денчика язык хорошо подвешен был. Начитанный, умный, одно слово, мальчик из хорошей семьи. А у Славки дома бабка парализованная в говне и мать с батей — два бухаря. В компаше своей он еще авторитет не потерял, и однажды услышал я, как он подбивает пацанов над Денисом типа подшутить. Ну как подшутить — напугать. Взять жидкость для розжига и вокруг него набрызгать и поджечь, чтоб он, значит, не умничал и не выпендривался. И я знал, где они и когда они это хотят провернуть. Знал! И зассал Денису сказать! Я его боялся, Славку! И что-то пошло у них не так… Жидкость попала Денису на одежду, вспыхнул он мгновенно. А те козлы не все разбежались, кто-то все-таки его потушил. Это я потом узнал от оперов — меня тоже допрашивали, хоть я там и не был. Всех из нашего класса допросили. Денис выжил, но остался полным инвалидом, ослеп, да еще внешне… Кошмар короче.

— Жесть… — протянул Вадим. — Но ведь не ты его поджег, Яр. В чем твоя-то вина, что испугался?

— В подлости. Я ведь не только Славика боялся, я боялся, что если расскажу, они меня из компании выпнут.

— О господи… Слушай, это давно было. Забудь и живи спокойно. У тебя жена, дочь… Что теперь, всю жизнь это вспоминать?

— Ты не понимаешь, — грустно усмехнулся Ярик. — Спокойно теперь не получится. Эта церковь, она как… как терка. Снимает всю ненужную шелуху. И остается только то, что у тебя внутри. Твоя истинная суть. Ее для этого строили, чтоб человек принес туда себя настоящего. Люди постились месяцами, молились, а потом шли туда… как бы очищенные. А мы с тобой разом всю свою грязь притащили. Она нас теперь не отпустит.

— Да кто она-то, блин?

— Церковь.

Ярик вытащил из кармашка спальника фонарика, задрал майку и осветил свою грудь. Вадим вскрикнул и бросился к приятелю: на его груди расползлось багровое пятно ожога, вздувались, лопались и опадали белесые волдыри, будто на коже жарилась яичница.

— Это… наказание, — прошептал Ярик.

— Господи боже, что ты сделал? Как ты это…

Вадим не договорил, потому что ожог, словно живой, пополз вниз к животу, к плечам, потекла сукровица, закрутились черные ошметки горелой кожи; запахло паленым. Ярик закричал, и майка его вспыхнула маленькими белыми язычками пламени, синтетическая ткань оплавилась и прилипла к коже. Он упал на пол и задыхаясь, проговорил:

— Если… если у тебя есть серьезный грех… Иди и расскажи в церкви..! Иди! Может, она тебя отпустит! Только… только. Если… полный… раскаяния… Полный…

Голос его, слабея, затих, плоть превратилась в плотную горелую корку на скелете с черными ошметками расплавившихся шортов и майки.

— Черт… черт… — шептал Вадим, глядя на жуткие останки. — О господи, господи…

Воздух толчками вырывался изо рта, руки тряслись, пока он судорожно шарил рядом со спальником, отыскивая телефон. Он не решился взять фонарик из обожженных рук Ярика и выбежал из избы, освещая себе путь смартфоном. В пустой и темной деревне разливался чудный запах разнотравья, усиленный влагой из низких туч и павшей росой. Даже ночь не принесла долгожданной прохлады — было все так же жарко и душно. Обливаясь потом, Вадим бежал, чувствуя, как сжимается от ужаса сердце и бегут мурашки по спине.

Церковь встретила его все тем же удушливым запахом гниющих и свежих цветов — кто носил их сюда? Паломники, те, кто решил навсегда очиститься и покаяться? Вадим поставил телефон, прислонив его к баклажке с цветами так, чтобы свет от слабого фонарика падал на фреску с кучей грешников. Он встал на колени прямо на земляной утрамбованный пол, перекрестился непривычной рукой и тихо произнес:

— Я не хотел. Но это было уже… просто невыносимо.

Голос его прозвучал неожиданно гулко и ясно в тишине покинутой церкви.

— Мне было десять лет, когда родилась Света. Ей почти сразу поставили кучу диагнозов, но мама надеялась, что операция на сердце ей поможет. Операцию сделали, и не одну, и они, в общем-то, помогли, но я сестру почти сразу возненавидел. Первые два года ее жизни я маму почти не помню, она жила в больницах. Ездила в Москву постоянно, то на консультации, то на очередную операцию, иногда они уезжали с отцом, а меня кидали на бабку. Я думал, это все закончится, когда Свету наконец-то вылечат и выпишут из больничек, но потом стало еще хуже. У нее оказалось не только больное сердце, а еще и целый букет по психиатрии. Говорить она так и не научилась и даже показать или как то обозначить, что ей надо, не могла. Если она что-то хотела, то просто орала, будто ослица, а мы бегали, как сумасшедшие, и подносили ей то еду, то игрушки, то включали телек… В общем, угадывали, что ей надо, лишь бы она заткнулась. Отец старался меньше бывать дома, пропадал на работе, и я подозреваю, что роман на стороне завел. Мама, мне кажется, догадывалась, но молчала — деваться ей было некуда. Она не работала, сидела со Светой. Это был беспросветный ад — постоянные вопли, сестра почти не спала, самое большее три-четыре часа в сутки. Очень плохо ела, и мама заталкивала в нее еду со страшными сценами — Света орала так, что соседи пару раз полицию вызывали. Эти памперсы вечные, не успеешь сменить, говно будет на стенах. Мы все были… на грани. Однажды мама попросила меня посидеть с сестрой, пока она быстро сбегает в магазин. И вот сижу я, взрослый пацан уже, мне 15 уже стукнуло. Смотрю, как Света облизывает игрушечного пластикового петуха, и понимаю, что мать и отец просто скоро вздернутся от такой жизни. Я нашел в ящике свой старый наборчик, конструктор типа Лего. Высыпал перед Светой, и она с интересом начала перебирать детальки. Конечно, ничего строить она не стала, по интеллекту она была как животное. Но сестра сделала именно то, что я от нее ожидал — она сунула детальку в рот. Помуслякала, засунула еще одну. Я не ожидал, что получится с первого раза, но у меня получилось. Одна мелкая деталь попала ей в горло, и Света начала кашлять и хвататься за горло. А я… Я пошел на кухню и налил себе чаю, пока она там хрипела и колотила ногами и руками по полу.

На похоронах вообще никто не плакал и даже скорбных речей не произносил. Мать только качалась, как китайский болванчик и … улыбалась. Отец боялся, что она умом тронется, но ничего, обошлось.

Я… я раскаиваюсь. Я не должен был… этого делать.

Когда прозвучали последние слабые, неискренние слова, Вадим вдруг понял, что церковь его не отпустит. В глубине души он понимал, что поступил правильно, и сделал бы это еще раз и еще, чтобы избавить их семью от чудовища, которое и человеком-то можно было назвать весьма условно. Он не раскаивался и ничего не мог с этим поделать. Он почувствовал, как внутри его горла вспухло что-то колючее, твердое, что перекрыло доступ воздуху. Хрипя и хватая себя за майку на груди, он дошел на непослушных ногах до алтарной стены — последней из четырех, фреску на которой они не увидели. Из последних сил Вадим ударил кулаком по штукатурке, и когда она обвалилась, взглянул на роспись. Глаза его, налитые слезами, расширились от ужаса и восторга, и только теперь он понял, почему Ярик не дал ему взглянуть на фреску. Кто бы ни был художник, сделавший роспись, он был безумцем и гением одновременно, ибо только сумасшедший смог бы нарисовать саму суть греха. Увиденное так поразило Вадима, что он на секунду забыл про свою горящие и корчащиеся легкие и вдруг понял, как выглядит настоящий ад. В затухающем сознании мелькнула мысль, пришедшую в голову Ярику — не надо было ходить в эту церковь. Не надо было.

Настя захлопнула тетрадь. На чердаке сгущались тени — близился закат. Мы сидели на сумрачном душном чердаке, молчали, и, мне кажется, думали одно и то же. Дядя Володя вдруг предстал перед нами не как нелепый сумасшедший, изгой в нашей семье, но как человек, внутри которого был целый мистический мир. И как он только придумывал все эти истории… Я вспомнил, как он дарил мне дорогие игрушки, и кажется, радовался больше меня, и мне стало жалко его. Настя будто почувствовала мое настроение, обняла меня одной рукой за плечи, ткнувшись подбородком в макушку.

— Мне кажется, он был неплохой человек, наш дядька, — тихо сказала она.

Мы встрепенулись, когда снизу послышался голос бабушки:

— Вы где, пострелята? Ужинать идите!

Настя сунула тетрадь в коробку, и мы поспешили к крутой узкой лестнице.