Кубинец

Глава 18

Я успел подумать, что это — не самый плохой вариант. Сейчас переночуем где-нибудь, и с утра отправимся назад, в Гавану. Ничего, что руки отваливаются и спина колом, потерплю немного.

— Дай-ка монтировку, — сказал Педро.

С названиями инструментов у меня не очень. Редко с этим сталкиваюсь. Услышав слова «палянка», я представил что угодно, только не железяку для взлома. В итоге революционер достал ее сам, пошел к задней двери, и, как заправский взломщик, вскрыл замок.

— Загоняй грузовик. Здесь и остановимся.

Ну, моё дело маленькое. Пусть Педро переживает по поводу полиции. Нарушение, по большому счету, не очень серьезное. Вломились в пустое кафе, из которого даже воровать ничего. Даст пару песо на лапу, вот и все разборки.

Мы вошли внутрь. Тут царило запустение. Пыль, еще пыль, два стола и стул — шаром покати. И еще старый диван, по жесткости ничем не отличающийся от пола. Для развлечения — рекламные плакаты на стенах.

— Здесь мы и заляжем на дно, — сказал Педро. — Никто нас здесь искать не будет. Окна занавешены, не заметят снаружи. Выходить будем по ночам. Рано или поздно связник объявится. Я ему оставлю сигнал в условленном месте.

— Подожди, Педро, — прервал его я. — Думаю, каждый из нас сейчас должен знать, как с нами свяжется нужный человек. Сам понимаешь, случиться может что угодно.

— Что же, ты прав, — немного подумав, кивнул революционер. — Он спросит, не видели ли мы чёрную корову со сломанным левым рогом. Ответ — тут черные только кошки.

Да уж, не самый запутанный пароль, слишком отдает дешевым романчиком. Но какая разница? Очень надеюсь, что мне не придется вступать в беседу о живности. Пусть все останутся живыми и на месте.

Педро вернулся минут через пять, и потом мы втроем долго корячились, вытаскивая из кузова Батисту и перенося бюст в кафе. В конце концов на мешках, которыми была укутана голова Фульхенсио, можно спать.

За продуктами отправили Мигеля, и он принес лепешки, овечий сыр и немного ветчины. Мы жили внутри кофейни, как в бункере. Первый день мы просто отсыпались, так измотала нас дорога. Солнце пробивалось сквозь плотно закрытые жалюзи лишь тонкими полосками света, создавая в помещении полумрак. Вечером поели, и вышли на улицу. В переулке, казалось, никто не живет — весь городской шум проходил мимо, из окрестностей доносились только кошачий няв и побрехивание кабыздоха вдали. Я размялся, попрыгал немного, и снова пошел спать. Утром всё пошло по накатанной, разве что Педро с Мигелем сели играть в конкиан. Карты были такими старыми и засаленными, что из них в случае голодовки наверняка можно было пару раз приготовить похлебку.

Я читал книгу с неизвестным названием — обложка и первые пятьдесят страниц отсутствовали. В ней были рассказы про какого-то Исидро Пароди, который сидел в тюрьме за убийство и раскрывал оттуда преступления на воле. Чтение шло тяжко — слишком уж вычурно автор составлял фразы. Но это было лучше, чем резаться в конкиан. К тому же я плохо знал эту игру, и против натуральных профессионалов, которыми были мои попутчики, садиться не имело смысла.

Вечером Педро решил, что его очередь выйти в люди. Он кивнул нам, взял корзинку, которую хозяева забыли в кафе из-за ее ничтожной ценности, и закрыл за собой дверь. Мы даже закрывать не стали, так и остались на своих местах — Мигель в привычной полудреме, я пытался разобраться в детективной истории, пользуясь последними лучами дневного света.

Но не прошло и пяти минут, как дверь хлопнула и в кафе очень быстро вошел Педро. С пустой корзинкой, кстати.

— Нас вычислили? — вскочил на ноги Мигель.

— Нет! — быстро ответил Педро, едва закрыв за собой дверь. — Тут рядом собираются йоруба!

Я нахмурился.

— Йоруба? Кто это такие?

Педро опустился на стул, выдохнул.

— Это потомки негров, которых завезли из Африки. У них тут что-то вроде фестиваля. Танцуют, поют, совершают «кормление» священных камней. Это происходит три раза в год и длится три дня. Добрым католикам на их собрания ходить запрещено. Но нам… почему бы и нет?

Он замолчал, его взгляд блестел от предвкушения.

— Предлагаю пройтись, — заявил Педро. — Полиции там точно не будет. Развеемся! Там наверняка будут такие цыпочки…

— Не пойду, — буркнул Мигель. — Нечего мне там делать, — и он быстро перекрестился, а потом достал крестик из-под рубашки и поцеловал его.

— А ты, Луис? — Педро перевел взгляд на меня.

— Хорошо, — сказал я, вставая. — Пойдем, посмотрим на народный праздник.

Мы вышли из кофейни. Улицы Гисы уже погружались в сумерки, и лишь вдалеке горел одинокий фонарь. Идти пришлось недалеко. В таком населенном пункте всё рядом. Можно задуматься, прогуливаясь, и случайно пройти от одной окраины до другой.

Впереди шла компания негров. Человек шесть, наверное. Они о чем-то негромко переговаривались, пару раз засмеялись над какой-то шуткой.

— А ничего, что нас там никто не знает? — спросил я у Педро. — Бить не будут, что заявились на чужие танцы?

— Не переживай, никто нас не тронет. Если что, могут попросить уйти, но я такого не припомню.

Так что мы пошли за неграми, которые нас и привели на место. Оказалось, что праздник в разгаре. Огромная поляна, окруженная редкими кустами и старыми, пыльными пальмами, была заполнена людьми. Десятки, может быть, сотни кубинцев, смуглых, темных, почти черных, с редкими вкраплениями мулатов и белых, сливались в единую, пульсирующую массу. В воздухе витал густой, пряный запах дыма, пота, экзотических цветов и чего-то сладковато-приторного. Благовоние специфическое? Или курят что-то для настроения? Над толпой висели клубы пыли, поднятые танцующими ногами.

В центре поляны, освещенные факелами, горел довольно большой костер, отбрасывая на лица танцующих оранжевые блики. Вокруг него в широком кругу двигались люди. Их движения были резкими, ритмичными, почти судорожными. Барабаны, низкие и глухие, отбивали неистовый ритм, проникающий до самых костей. Тонкие, пронзительные голоса певцов, смешиваясь с женскими выкриками и ритмичными хлопками в ладоши, создавали какофонию звуков, от которой у меня почти сразу закружилась голова. Люди раскачивались из стороны в сторону, подпрыгивали, тряслись, их тела извивались в странном танце. Некоторые падали на землю, их тела бились в конвульсиях, а изо рта шла пена. Их быстро подхватывали и относили в сторону, где они продолжали трястись и стонать. Зрелище было одновременно завораживающим и пугающим.

Мы прошли по поляне справа налево, послушали музыку. Голова продолжала немного кружиться, будто я выпил большую порцию чего-то крепкого. И не поймешь, не то это от музыки, не то я надышался чем-то. Красивых «цыпочек», и правда, было немало. Все они были негритянками, совсем немного мулаток. И все как одна в очень легкой одежде.

Мое внимание привлекла полная, с массивными бедрами и грудью, женщина. Ее темная кожа блестела от пота. Прическа из туго заплетенных косичек, на шее и руках навешаны бусы и амулеты из ракушек, бус и костяных пластин. Глаза ее были полуприкрыты, а губы беззвучно шевелились, что-то бормоча. Она стояла чуть в стороне от основного круга танцующих, в компании с другими дамами, которые держали в руках большие глиняные сосуды. Точно, верховная шаманка. Или ведьма. Кто знает, как их тут называют? Эта сторона жизни прошла мимо меня.

Я обернулся к Педро. Но он уже общался с какой-то статной мулаткой. Меня, если честно, приключения с неизвестными дамочками интересуют мало. Кто знает, что можно получить от них в награду? И пусть лекарство уже есть — тот же пенициллин, судя по описаниям, может быстро оставить досадное недоразумение в прошлом, но где я его возьму в этом захолустье? А кондомы я с собой не брал — не думал, что в них может возникнуть нужда в этой поездке.

Что же… Посмотрим на местную «ведьму». В ее руках был маленький белый петух, которого она прижимала к груди. Глаза у птицы были ошалевшие. Будто она понимала, что ее ждет.

Толстуха подняла петуха над головой, и его белый пух блеснул в свете факелов. Затем она резко опустила его, и острый нож, мелькнувший в ее руке, вспорол горло птице. Голова петуха отлетела в сторону, а струя горячей, пульсирующей крови хлынула на большой, темный камень, лежащий у ее ног. Раздался дружный вопль местных йоруба. Впрочем, танцевать они не перестали и кажется, даже ускорились.

Женщина наклонилась, ее низкий, гортанный голос затянул тяжелую, протяжную песню, а руки начали окроплять кровью черный камень, втирая ее в неровную поверхность. Запах крови, теплый и металлический, смешался с запахом дыма и пота. У меня по коже побежали мурашки, волосы на руках встали дыбом.

Я еще раз оглянулся. Рядом уже стоял Педро. Видать, мулатка его отшила.

— Что она делает? — спросил я, стараясь говорить спокойно.

— Это «мать» йоруба, — ответил Педро. — Жрица богини Ориши. Она местный оракул, палеро. Говорят, ей являются духи, и она может предсказывать будущее. Или узнать прошлое.

В этот момент мать-жрица резко выпрямилась. Ее глаза закатились, став белыми, а изо рта начала идти пена, стекая по подбородку. Ее тело затряслось в конвульсиях, руки вытянулись вперед, пальцы скрючились. Она начала крутиться на месте, как юла, а затем резко остановилась, указав пальцем прямо на меня. Я остолбенел. Ее голос, до этого низкий и гортанный, внезапно зазвучал громко, пронзительно, разрывая оглушительный гул барабанов.

— Слушайте! Слушайте голос Элеггуа, открывающий пути! Вот что было явлено мне в видении, — толстуха начала медленно подходить ко мне. — Я видела, как Луна стала красной, а море отступило на три шага от берега. Тот, кто придёт не своим телом, но своей болью, увидит дорогу, идущую в две стороны. В одном зеркале — брат, в другом — враг, и оба носят одно имя. Он пойдет туда, где прошлое ещё не решилось быть будущим. Если он протянет руку, то обожжётся пламенем; если отдёрнет — потеряет тень. Но выбор сделает не он, а тот, кто идёт за ним!

Она кричала, ее голос срывался на визг, а тело тряслось всё сильнее. Музыка смолкла, толстуха делала шаг за шагом, приближаясь ко мне, ее палец по-прежнему был направлен в мою сторону. Люди вокруг замерли. Десятки, сотни глаз уставились на меня, на их лицах читались испуг и благоговение. Они стояли молча, боясь пошевелиться, будто ожидая, что сейчас с неба снизойдет какой-то бог. Я тоже чувствовал себя пригвожденным к месту, не в силах отступить. Мои ноги казались чугунными, а легкие отказывались вдыхать воздух.

Жрица подошла вплотную, ее горячее, потное тело почти касалось меня. Ее пена изо рта летела на рубашку. Ее закатившиеся глаза смотрели прямо в мои. И это было страшно.

— Соверши задуманное и предначертанное! — взревела она в последний раз, ее голос был полон нечеловеческой силы.

И тут же рухнула на землю, как подкошенная. Тело ее обмякло, веки закрылись.

Я зачем-то бросился к ней, упал на колени рядом с обмякшим телом. Я нащупал пульс на шее. Бьется. Слабо, но ровно. Значит, не умерла. Скорее всего, у нее какой-то припадок, типа падучей. У таких деятелей часто случается. Главное, меня отпустило. Будто толстуха перестала держать ноги.

Кто-то оттащил меня в сторону, я встал, и вернулся к Педро.

— Зря я тебя сюда позвал, Луис, — прошептал он, его голос был едва слышен. — Надо было оставаться в кофейне. Пойдем скорее отсюда!

Он схватил меня за руку, и потащил за собой. И я не сопротивлялся. Праздник явно не задался.

Поначалу я в своей голове успешно отставил в сторону сумасшедшую бабу, бьющуюся в падучей. Педро рассказал пару анекдотов, я вежливо посмеялся, да вроде и заглохло. Помнилось, но не так чтобы затмевало всё. Я даже начал размышлять о прочитанной сегодня книге, как так этого Исидоро засадили на двадцать один год за убийство, которого он не совершал.

Но потом, когда мы вернулись, и сели доедать остатки овечьего сыра с подсохшими лепешками, картина бьющейся в корчах толстухи снова встала перед глазами. Чёрная как смоль баба всё тыкала в меня чуть скрюченным пальцем, извозюканным в крови, и рассказывала про красную луну.

Педро с Мигелем продолжили бесконечное сражение в конкиан, я посидел рядом, чтобы пользоваться светом от той же свечи, да и лег спать.

Обычно я сны не запоминаю, и всегда считал это счастливым знаком. Но этой ночью сон длился и длился, никак не хотел кончаться.

Сначала всё выглядело спокойно. Мы с Софьей сидели в беседке, и она улыбалась своей волшебной улыбкой с ямочкой на правой щеке. На столе стояли фарфоровые чашки.

— Зачем? — удивился я.

— Сегодня праздник, — ответила она, и её голос звенел тонко, почти нереально. — Кто же в такой день из простых пьёт?

Я оглянулся, и понял, что сидим мы в моём гаванском доме, в той самой беседке. С дерева упал апельсин, покатился ко мне под ноги, ударился о ботинок — и в тот же миг стал красной луной. Огромной, зловещей, закрывающей половину неба. Я хотел показать Софье чудо, но напротив уже сидел Самуил Мойшевич. Улыбка его была гадкой, а палец, которым он погрозил, был испачкан кровью.

— Шо же вы, Сёма, целочку строите из себя? Вон, аптекаря кантаридином траванули, и не поморщились. И рука, как говорять, не дрогнула. Та шо там рука, сразу пошел на танцульки и девку в койку уложил. Даже спинжак не снял! А мне в такой пустячной просьбе и отказал. Нехорошо, Сёма! — и он вдруг начал доставать что-то из кармана. И видеть это мне не хотелось.

Я силился сказать, что всё сделано, договор исполнен, но слова застряли в горле, вместо Самуила Мойшевича сидела толстая негритянка, прихлебывая чай из моей чашки.

— Помни, Симон. Каждое слово — камень. Забыть можно и жизнь, и тень.

Наконец, я смог встать и убежать из беседки. Но ничего хорошего из этого не вышло. Я оказался в Аушвице, в газовой камере, только был одет в свой новый костюм и шляпу-федору. А вокруг стояли бесчисленные голые люди, и где-то били в барабаны, так что они начали подтанцовывать. Я пробивался сквозь эту кошмарную пляску, пока не вышел к Йосе. Он был таким же нескладным, как при жизни, и говорил тихо, почти жалобно:

— У меня совсем маленькая просьба. Ничтожная даже. Я, помнится, не дочитал молитву. Дошел до слов «Укшартам леот аль ядеха», а потом жизнь моя кончилась. Вы же грамотный человек, Симон, вам не трудно будет сходить в синагогу и произнести за меня остальные слова?

Слава богу, тут меня затормошили и я проснулся. Надо мной стоял Мигель.

— Ты чего, Луис? Кошмар приснился? Всё кончилось. Прочитай лучше «Патер ностер» или «Аве, Мария», и всё пройдет.

Так и проворочался я потом, не в силах уснуть. Слышал, как встал Мигель, чуть погодя — Педро. А я лежал, вспоминая сон. Да уж, давно так прошлое о себе не напоминало. Наконец, решил устроить подъём. Хватит валяться. Сходил, плеснул себе в лицо холодной водой, но легче не стало — будто вчера у меня была долгая пьянка. Занялся прыжками со скакалкой — нельзя запускать занятия, Сагарра меня специально предупредил. Если не буду в форме — отчислит из клуба. Хорошо бы еще с лапой позаниматься. Но где ее взять? Я с сомнением посмотрел на валик кресла в зале. Может поставить Мигеля подержать его пока бью? С ним у меня сложились самые дружеские отношения из всех.

Педро нарочито бодро схватил корзинку, буркнув, что вчера так и не купил еды, вышел на улицу. Вот странное дело — от нас требует осторожности, в сортир лишний раз не дает выйти, а сам гуляет по улицам средь бела дня. Я еще стоял над умывальником, когда дверь заскрипела. Опять наш начальник придумал отговорку и вернулся?

Что это Мигель застыл на месте и пялится в дверь? Тоже повернул голову и увидел чужака. Типичный барбудо: высокий, бородатый, в рубашке хаки. Уверен, что если его раздеть, то правое плечо всё в синяках от приклада.

— Ола, амигос. Это ваш грузовик во дворе? — спросил он, настороженно осматривая внутренности кафе.

Я кивнул, чувствуя, как по спине потекла капля пота.

— Черную корову со сломанным левым рогом не видели? — добавил он.

Я замялся и пробормотал:

— Здесь только овцы…

— Не овцы! Кошки! — выкрикнул Мигель так резко, что я вздрогнул.