Квант удачи

Дело #20 — Нир 3

✦

— Рина! Как же так⁈

Человек распахнул дверь квартиры, протиснулся сквозь узкий коридор, перешагнул тень молчащего отца и уставился внутрь комнаты. Над плечом завис маленький полицейский дроид, но не вмешивался, ведь человек не вошёл в зону преступления, а остановился в проходе. Это был решительный мужчина, одетый неброско, но дорого; с лёгкой щетиной, но выбритыми висками; и взволнованно сверкающими глазами на потемневшем от напряжения лице.

— Макс! — Рин потянулась к нему прежде, чем успела подумать.

Её лицо стало таким доверчивым, а руки вздёрнулись и сложились в жест радости и надежды, будто этот мужчина мог совершить чудо и всё изменить. Не нужно быть лучшим сыщиком в галактике, чтобы увидеть в этом движении, что она относилась к куратору теплее, чем к отцу.

— Вьель Макс Нейман, инвестор и арт-куратор убитой, — сухо представила Клеасса и вытянула руку в предупреждающий жест «больше ни шагу». — Что вы здесь делаете, вьель Нейман, мы вызывали вас по визио.

— Как я мог не прийти?

Мужчина не обращал внимания на инспектора, детектива, родителей, его неверящий взгляд искал тело — и нашёл его вдалеке на полу, за две комнаты отсюда. Глаза расширились, а лицо, обычно уверенное и улыбчивое, сморщилось гримасой неприятия и страха. Внутренняя пружина, гнавшая Макса вперёд, надломилась, он обмяк и привалился к стене.

— Как же так, Рина? — повторил он потеряно, потянулся к вирпу, будто хотел взять девочку за плечо и встряхнуть. Но вместо этого отступил назад и закрыл скрюченной рукой половину лица, пытаясь спрятаться от реальности — безуспешно.

— Не знаю, — честно и пронзительно ответила девочка. — Мы ещё не поняли, что случилось.

— Случилось убийство, — строго поправила Клеасса, специалист по равнодушной бестактности к чувствам людей. — Вьель Нейман, вы готовы отвечать на вопросы?

— Готов, — глухо признал тот.

Фокс держал в руках старый инфокристалл и изучал материалы дела. Подняв голову, он спросил:

— После того, как Рин Шеллер в двенадцать лет выиграла два юношеских арт-конкурса, вы её заметили и финансировали дальнейшую учёбу и работу? Купили настоящее оборудование вместо любительского, помогли с обустройством мастерской, с дорогими материалами?

— Не заметил, а нашёл, — сказал Нейман с достоинством, без хвастовства. — Я был в жюри. Присудил ей победу. И да, выделил деньги.

Он махнул рукой.

— У вас с Шеллерами заключён весьма жёсткий продюсерский договор. Всё оборудование принадлежит вам, Рин лишь бесплатно арендует, и все её работы становятся вашей собственностью?

— Это формальности, — буркнул Нейман, глядя на детектива исподлобья, проницательно и недовольно. — Стандартный договор, да, кабальный, но это просто кучка нодов. Я делал всё, что требуется, чтобы Рин могла творить, и сделал бы что угодно ещё. Это было самое важное… Она была самым важным.

Рин невольно улыбнулась, услышав эти слова. Одиссей заметил, как Нора Шеллер смотрит на красивого, решительного мужчину: с тенью уважения и благодарности в усталых глазах.

— Вы не выставляли работы Рин на продажу, только подарили две из них разным галереям. Выходит, это была длительная стратегическая инвестиция с вашей стороны?

Рот Неймана дёрнулся, он заставил себя проглотить раздражение и спокойно ответил.

— Ученические работы не стоят дорого, пока у автора нет имени. Каким бы талантом она не родилась, гений и признание ждали Рину впереди. Да, мы работали на долгую перспективу. И, гипер-боги, какие там были возможности! Вы понятия не имеете, но Рина уже превосходила по мощности самых опытных эмфари, а по тонкости эмоционального окраса могла соперничать с мастерами. В неполных пятнадцать лет.

В словах куратора была гордость, во взгляде девочки благодарность.

— Смерть Рин Шеллер сделала ваши инвестиции невозвратными? — спросил Фокс, и пояснил, увидев резкий, тёмный взгляд мужчины. — Я уточняю для рапорта страховой.

— Наверное, — выплюнул тот. — Какая разница. Я сейчас не в настроении изучать этот вопрос.

Даже полностью выбитый из колеи, он тянулся к сарказму.

— Последняя работа, — Одиссей указал на спящий эфиограм в центре комнаты. — Вы знаете, о чём она?

— Конечно знает, — примирительно улыбнулась девочка. — Макс мой куратор, мы делали её вместе. И ещё он был одним из доноров.

— Да, — глухо сказал Нейман. Он услышал невысказанный тон подопечной и сделал усилие, чтобы не злиться на чужака, ведущего допрос. — Рина хотела впечатлить экзаменационную комиссию АМИТ. Решила превзойти себя, создать что-то значимое, так что мы взяли серьёзную тему. Работа называется «Отчаяние». Ради неё мы месяц назад летали на планету-колонию R-716, я оплатил путешествие и организовал эксацию преступников, приговорённых к глубокой гибернации без права пересмотра. Рина за два дня провела выдающуюся, кропотливую работу и сняла с них целый комплекс переживаний и чувств. Включая то, чего они не хотели выдавать, пытались скрыть.

Рука Макса непроизвольно сжалась в кулак невысказанного триумфа, в покрасневших глазах блеснуло восхищение.

— Они сопротивлялись, как могли, врали и скрывали, матёрые звери, старались напугать девочку, чтобы отступила. Но Рина была для них слишком чиста. Я смотрел, как её сочувствие и чистота побеждают каждого из четверых. Она нащупала глубочайшие чувства этих людей, преодолела сопротивление и уловки, подняла с мутного дна всю безнадёжность их поломанных жизней. Охранники были поражены, что их отборные чудовища плачут, как дети.

Нейман покачал головой одновременно насмешливо и тяжело, вспоминая это.

— Рин получила четыре заготовки, которые собиралась вплести в «Отчаяние». Какая бы это была работа…

— И вы тоже стали донором? — спросила Клеасса слегка удивлённо. — «Отчаяния»?

— Она искала не только тёмные чувства, — пожал плечом Макс.

Он смотрел на призрак девочки и не мог отвести взгляд, Одиссею почудилось, что между ними застыла незримая и понимающая улыбка знавших нечто, недоступное остальным. Будто они вместе достигли рая, заглянули туда и увидели мир иным, а после вернулись обратно и с тех пор хранили это знание, деля его на двоих. Мужчина внезапно согнулся, как от тошноты, упёр руки в колени и застыл, тяжело дыша. Все молчали и ждали ответа.

— Рина верила в лучшее в людях, — хрипло сказал Макс Нейман, выпрямляясь. — В своей работе она задумала провести зрителя от падения к перерождению. Преодолеть Отчаяние, для этого нужно измениться, а для изменения нужна сила, воля. Рина не стала далеко искать, сняла с меня… целеустремлённость.

— Великодушие и щедрость! — добавила девочка, зная, что сам он этого не скажет. Её губы дрогнули, Рин хотела добавить что-то ещё, но не стала.

— Она со всех брала понемножку, мышка-побирушка, — раздался выцветший голос Норы Шеллер, мать сидела в своём углу, поглаживая свой любимый эфиограм.

Сквозь тень на лице девочки проступила улыбка; во взгляде Одиссея тлел задумчивый интерес.

— Логично, — после паузы сказал он, глядя на Макса Неймана. — Успешный бизнесмен, амбиции и умение двигаться к цели, победить отчаяние и упадок… Значит, эмфари берёт эмоции и переживания разных существ и сплетает из них цельное произведение, которое зритель воспринимает как собственные чувства, проживает, как часть себя?

Рина кивнула.

— Реакция у всех разная, — ответил Нейман. — Кто-то сможет прожить их всецело, как свои. Другие лишь прикоснутся к ощущениям. Но даже это поразительный опыт. Талантливый эфиограм может перевернуть душу, по меньшей мере, произвести сильное впечатление.

— После операции наша Илли была такая испуганная и нервная, — добавила мать. — Никак не получалось её упокоить. Тогда моя девочка повела её к своим приборам и вынула из малышки целый ком переживаний. Илли стала такой улыбчивой и покладистой, почти на неделю. Да и потом уже не так боялась.

Мимолётная нежность слетела с сухих губ матери, как осенний лист. Нора Шеллер опустила голову, волосы наползли ей на лицо. Малышка на кровати тихо улыбалась, играя с хрустальным шаром и куклой, Фокс смотрел, как тоненькие пальцы снова и снова пытаются поставить эфиограм, чтобы он держался у куклы в руках. Тот скатывался на покрывало, Илли опять пыталась, аккуратно и терпеливо, и улыбалась, не слыша мира вокруг.

— У меня пока нет вопросов, — сказал Одиссей. — Но могут возникнуть.

— Вейль Нейман, покиньте квартиру и оставайтесь во дворе, — распорядилась Клеасса, куратор кивнул и заторможенно пошёл к двери, словно пытался очнуться от сна.

— Макс! — звонко позвала Рин. — Простите, что так вышло. Что все ваши вложения…

— Что ты говоришь⁈ — почти закричал он. — Да какие к чёрту вложения! Рина!

— Я просто… Спасибо. За всё.

Слёзы, сверкавшие в глазах Макса Неймана как осколки стекла, дрогнули и поползли по щекам. Его лицо застыло маской неприятия, как у античного героя, пойманного в кулак судьбы.

✦

— Пора поговорить с отцом. А где он?

В коридоре никого не было.

— В закутке соц.депривации, — сообщила Клеасса, сверившись с россыпью маленьких дронов, и посеменила к выходу. — У вас появилась версия, отличная от первичной гипотезы следствия?

Как ловко она сформулировала собственный поспешный провал. «Первичная гипотеза».

— Появилась, — кивнул Фокс, вызвав резкие взгляды инспектора и убитой, удивлённый и полный эмоций.

— Какая? — не выдержала Рин. — Вы же ещё не допросили Илли, отца и… меня.

— Поэтому я ничего и не озвучил.

— Но это не папа? — в голосе девочки прорезалась мольба.

— Нет, не папа.

Инспектор уставилась на детектива подчёркнуто неодобрительно. Впрочем, мысленно одёрнула она себя, это не живой свидетель, а всего лишь программа, вирп никому ничего не скажет, блок не позволит. Так что и вреда следствию нет. Но всё же как-то неформально, не по правилам, не тщательно, слишком вольно. Как и многое, что делал этот человек.

Вернер Шеллер стоял в закрытом закутке рядом с мусорками, который снаружи не видно; в очерченном квадрате на одну персону под табличкой «Деприват-блок»; а сверху его с головой по плечи закрыла большая прозрачная вытяжка, очень похожая на аквариум-торшер. По периметру аквариума бежала яркая световая строка: «Курение понижает качество жизни!» и вслед за ней плыли удручающие иллюстрации печальных курильщиков, утративших смысл и задор.

Вернер курил внутри, прикрыв глаза, словно человек, потерявшийся в мечтах о весне. Впалые щёки вдыхали и выдыхали, как у рыбы на берегу, пожелтевшие кончики пальцев деликатно теснились на тонком древке сигареты, крошечный огонёк тлел на самом конце, как остатки душевных сил. Судя по длине сигареты, тлеть оставалось недолго.

— Мистер Шеллер, ваша очередь отвечать на вопросы следствия, — распорядилась Клеасса, неодобрительно глядя теперь уже на него.

Отец открыл глаза, и Одиссею во мгновение ока стало ясно, что обе дочери — не совсем его дети. У Вернера был редкий генетический дефект: пронзительно голубая радужка с нетипично-гладким покровом роговицы. Два осколка неба, выцветшие от прожитых лет, смотрели на детектива, и в них таился безбрежный простор, заслонённый насмешкой, горечью и тишиной.

— Ваш дефект генетически доминантный, — прямо сказал Фокс, не для себя, а для Рин с Клеассой. — Он случается при вынашивании и рождении плода в невесомости и держится два поколения: в первом зрачки гладко-голубые, а во втором смешанные, в крапинку. Я знал человека с такой мутацией, и глаза его детей были в крапинку. А у Рин с Илли — нет.

— У них глаза матери, — мягко ответил Вернер.

— Нет, — улыбнулся Фокс. — Этот ген доминантный.

— Что? — Рин Шеллер ошеломлённо смотрела на мужчину, который столько лет был её отцом, но, оказывается, не совсем.

Вернер вздохнул, набрав побольше дыма, добил несчастную сигарету и сунул её в утилизатор, после чего выдохнул и окутался дымом, как настоящий дракон.

— У нас не получалось зачать ребёнка, — спокойно признал он. — Мои родители слишком беспечно странствовали по космосу, и дисхромия — не единственный мой дефект. После неудачи с восстановительной терапией мы решили взять в государственной базе генетический материал. И сделали двух девочек, увы, со второй возникли сложности. Зато первая необыкновенно удалась.

— Папа!! — воскликнула Рин, негодование и изумление в которой смешались взрывной волной. У Аны бы на её месте сейчас были очень яркие и выразительные волосы, подумал Одиссей. — Как вы могли нам не сказать⁈

— А разве это важно? — мягко спросил отец.

— Н-не знаю… — в глазах девочки темнел шок. — Но разве не в этом всё дело?

— Нет, это никак не связано с твоим убийством, — отрезал Фокс. — Просто каприз жизни, зигзаг судьбы. Жизнь часто подбрасывает нам неожиданные вещи, в которых нет специального умысла. В классическом детективе оказалось бы, что генетический материал принадлежал добросовестному гражданину Максу Нейману, и тот инстинктивно потянулся к тебе, даже не зная, что ты его дочь.

Девочка вздрогнула, на её лице отразился ужас. Собственно, этого Фокс и добивался. Реакция была слишком искренней, чтобы Рин успела её осознать и скрыть.

— Но это в художественном романе, — успокоил детектив. — А у нас скучная реальность вашей зарегулированной планеты. Здесь правят закономерности, а не случай.

Все трое смотрели на Одиссея, не вполне понимая, о чём он вообще говорит.

— Перейдём к действительно важным вопросам. К Иллирии.

В изрядно поблёкших глазах отца шевельнулся тот задавленный годами простор.

— Чудесная планета, — кашлянув, сказал он, глядя вверх. — Царство нескончаемых ветров. Они сплетаются в атмосферные полотна, неповторимые по своему устройству, хозяйничают в небе и на земле. Внизу всё выдуто и гладко, жизнь прячется под водой и в кавернах. А в небе никогда не знаешь, как тебя закрутит, каким маршрутом понесёт. Но каждый полёт, сочетание усилий и отдыха в потоке…

— Что вы там делали?

— Проходили практику и собирали рассеянную по ветрам пыльцу йероси, местных перелётных растений, чьи споры дорого стоят на рынке биоматериалов.

— Ваш институт устроил возможность подработать, чтобы студенты могли оплатить обучение? — догадался Фокс.

— Да, замечательно придумали. В итоге мы занимались делом для них и были свободны для себя.

— Два сезона?

— Два сезона.

— И как вы относились к этой планете, её ветрам? — спросил Одиссей. Опять не для себя, ведь он знал ответ на этот вопрос с момента, когда услышал название планеты и соотнёс его с именами дочерей.

— Мы были абсолютно счастливы, — улыбнулся поседевший, облысевший, усохший от многолетней бессмысленности и постоянного курения Вернер Шеллер.

— Почему же вы там не остались?

— Потому что там нельзя жить. Можно выживать, или забыться и летать. А Нора хотела семью, дом, детей, счастье. Она не могла остаться на Иллирии.

— Но ты мог.

Ведь можно стать профессиональным глайдером или спецом по йерохимии, в конце концов, метеорологом.

— Нет, — тихо сказал мужчина. — Я должен был идти с Норой. Я был ей нужен.

Одиссей не стал говорить, что благоустроенная клетка превратила их обоих в поблёкшие копии тех, кем они никогда не планировали стать. Вернер Шеллер и так это прекрасно понимал и жил с этим пониманием много лет.

— Почему вы были против эмфари? Считали плохой карьерой для дочери?

— Что? — поразился Вернер. — Нет конечно. Вы думаете, я хотел для Рин такой же убогой нормальной жизни, как у нас с Норой⁈ Да я был счастлив, что в её судьбе вспыхнул талант и забрезжил просвет. Мы с Норой были готовы молиться на этого Неймана. В начале.

Клеасса недоумённо шевельнулась.

— Почему же тогда вы были настолько против увлечения дочери эмпатографикой, что доходило до ссор, до жалобы Норы Шеллер, которая привела к ограничению ваших домашних прав? — спросила птюрса.

Вернер ответил не сразу. Он пожевал губами, перебирая пальцами ладонь. Посмотрел в глаза дочери.

— Рин оказалась слишком талантлива. Тот первый учитель был напыщенный дурак, но он держал её в рамках, пытался учить академическим стилям. Только этот Кохес оказался ограниченный и бесталанный, Рин обогнала его меньше, чем за оборот, а потом ушла, ведь он больше мешал ей, чем учил. И когда она стала экспериментировать с новыми приборами, собирать максимально чистые эмоции и чувства, проживать их, проводить сквозь себя, создавая эти шары… Я видел, как чужие эмоции меняют нашу девочку.

Глаза Вернера потемнели и стали пронзительного синего цвета, как у гневного неба. Он был такой облезлый, и вместе с тем пугающий.

— Сняв чужую злость, она сама становилась злой: умеренно, на время, но становилась. Взяв чужой восторг к взрывным ахимбарским бумбарам, она пару дней уплетала их горстями, а потом икала и проклинала, ведь всегда от них морщилась и не любила. Когда она сплела первую настоящую, серьёзную работу, то две недели ходила в депрессии.

Вернер всплеснул руками в бессилии, его запавшие глаза были ярче, чем всё на этой умеренной планете.

— Сотрясающая сила искусства, безумие творчества! — воскликнул он, сделав широкий абстрактный жест, в котором кривились напряжение и страх. — Я боялся, что дальше будет хуже, эфиограмы разрушат её личность, растащат на кусочки, заменят чужими отголосками. Что шаг за шагом, поглощённая огромным талантом, который водрузил ей на плечи мир, Рин будет терять саму себя. И сойдёт с ума.

Девочка смотрела на отца поражённо. Похоже, он никогда не говорил ей всего этого. И очень жаль, подумал Фокс.

— Когда вы узнали, что Рин приняла решение о поступлении в АМИТ, то в чувствах помчались домой. Что вы хотели сделать?

— Наконец высказать ей всё, что думаю, чего боюсь. Я понял, что зря скрывал от неё свои страхи, зря пытался уберечь. Хотел прибежать и сказать всё, пока не поздно.

Он опустил голову и замолчал, клочки поседевших волос неловко торчали в стороны.

— Было уже поздно, — закончил за него Одиссей. — Что случилось дома?

— Когда я вошёл в комнату, она корчилась на полу, задыхалась. Я подбежал и выкрутил веньеры на минимум, попытался отключить оборудование, но оно было заблокировано на хозяйку. Если бы мне не ущемили права, я мог бы его снять. Я позвал электронную Рин, позвал Нору, но никто не откликнулся, Нора спала под звукоизолирующим пологом. Пытался снять с Рин маску, сенсоры, эксаторы, но всё было заблокировано, а отдирать опасно, я боялся ей навредить. И было трудно… нарушить распорядок. Как и положено, с первых же мгновений вызвал врачей, но через тридцать секунд Рин прекратила дышать. Я содрал маску и отбросил, в этот момент вбежала Нора и начала кричать, оттаскивать меня, она подумала, что я пытаюсь убить дочку, влетел этот шмель, меня взяло в поле…

Он указал на дрона и бессильно опустил руки. Рин слушала историю отца как губка, впитывая каждое слово, но слова переполнили её, и на глазах у девочки выступили слёзы.

— У меня нет вопросов, — тихо сказал Фокс.

— Я не понимала, — вымолвила Рин с трудом. — Пап, я не знала, как тебе здесь плохо. Ты так старался делать нас с Илли счастливыми, что мы поверили… Какая же я дура. Я думала, мама просто строгая, а ты стараешься всем помочь. А вам было здесь тошно! Я не понимала…

Вернер смотрел на тень своей дочери, почти не испытывая эмоций. Он давно стал окурком погасшей сигареты, а сегодняшняя смерть задула искры, тлевшие внутри.

— Может, это и к лучшему, — наконец сказал он, — Что она умерла, не узнав.

Развернулся и, вложив руки в карманы, пошёл в дом.

— Поучительно, — сдержанно пробормотала Клеасса, склонив голову набок и с нечеловеческого ракурса заглядывая Фоксу в глаза. Она хотела бы знать, как этот пришелец разгадал ситуацию с отцом в таких подробностях, не зная местных реалий и до того, как изучил материалы дела. — Но к чему были вопросы о старой планете?

Рин тоже ждала ответа. Не обладая живым телом, она эмулировала его реакции — и сейчас старалась просто дышать, ведь искренность папы растрогала её и ударила под дых.

— Потому что они самые важные.

— Про направления ветров?

— Про свободу полёта. И крылья, оставленные в пути.

✦

— Я кое-что решила, — сказала Рин, вскинув голову и глядя Фоксу в глаза. — Хватит плакать и мучиться, хватит. Хочу раскрыть наше убийство, а не переживать о нём! Ведь и слёзы мои не настоящие, ну? Только мешаю другим, так что к чёрту. Хочу быть бодрой и помогать!

Рин через силу улыбнулась, её лицо просветлело.

— Самое время, — кивнул Одиссей, внимательно глядя на девочку. — Мне нужна твоя помощь.

— Спрашивайте. Я скажу.

— Ты влюблена в Макса Неймана.

— Д-да.

Клеасса не просто напряглась, а впервые за всё расследование издала писклый, клекочущий звук.

— А он?

— А он ничего! — вспыхнула девочка. — Он нормальный!

— Значит, ты просто была счастлива, что он тебя заметил и оценил, открыл для тебя весь мир профессиональной эмпатографики и сверкающих галерей, идёт по этому пути вместе с тобой и помогает тебе творить? — осторожно формулируя, уточнил Одиссей.

— Да, — красная от волнения, ответила Рин. — Я была ужасно счастлива. Мы обе были.

Фокс сменил тему.

— Зачем Рин сделала тебя такой? Копией самой себя. И когда это случилось?

— Три оборота назад, когда открыла эмфари. Никто не понимал эмфари и ничего о нём не знал, говорить было не с кем, Гаса я тогда ещё не встретила. Но эмоплетение нужно обсуждать с кем-то, искать, как правильно — это сложно осознать в одиночку. Мне… ей пришлось сделать себе отражение, зеркало. Подругу, которая всё понимает и обожает создавать эфиограмы так же, как она сама. Так появилась я.

— Вы всегда и во всём были вместе?

— Ну да. Конечно. А как ещё?

— Не всем дано ужиться с самим собой. Со стороны недостатки и некрасивые грани видны куда острее, чем изнутри. Почему интос-вирп — это редкость? Потому что в большинстве случаев они ссорятся, и это не кончается добром.

— Нет, — Рин сильно помотала головой. — У нас всё было не так, мы были во всём согласны!

— Это редкий дар, жить в согласии с самим собой.

— Эмфари — редкий дар, — возмутилась девочка. — А это…

— Хорошо, расскажи про эмфари. Когда ты забираешь чьи-то чувства, они хранятся в специальных ячейках, и могут быть там долго?

— Сколько угодно, можно поддерживать стазис и сохранять их, пока не вплетёшь в эфиограм.

— Значит, ты можешь постоянно снимать эмоции с окружающих и копить их, чтобы когда-нибудь использовать?

— Да, мы так и делали. Ради этого Рин общалась с сотней разных людей, чтобы взять у них кусочек интересных эмоций. Не все соглашались, но обычно люди не против поделиться своими чувствами. Тем более, для искусства.

— Когда ты забрала у Илли страх и панику после операции, малышка успокоилась. Но понемногу страх и паника вернулись.

— Да, ведь остались их источники: неприятные воспоминания о больнице и операции. И общая… болезнь Илли. Хотя первое время она была такая милая, спокойная и довольная, — Рин улыбнулась, вспоминая беспечного котёнка, который ластился к родителям и сестре.

— Понятно. Но сегодня все твои запасы, все собранные палитры и коллекции эмоций были влиты в Рин, и она погибла от безумного смешения и передозировки чувств?

Девочка побледнела.

— Да, — сказала она после паузы. — Все палитры пусты. Не только те, которые были нужны для «Отчаяния». Но и все запасы.

— Это можно сделать по ошибке? Илли проснулась ночью и тихонько прошла в комнату, подумала, что всё это игра?

— Нет. Только специально. Палитры я сама подключила к приборам. Конечно, несложно выкрутить все ручки на максимум, но в интерфейсе есть предохранители. Их все надо снять. Не могла она случайно.

— Как интос Рин Шеллер, ты должна была следить за её состоянием и вовремя отключить приборы, прервать операцию! — воскликнула Клеаса. — Почему этого не произошло?

Виртуальная девочка побледнела.

— Рин понизила порог вмешательства системы, — ответила она. — Потому что любое плетение эфиограма, который чуть сложнее элементарных — тяжёлая нагрузка на эмфари. Если не понизить порог безопасности, заниматься эмпатографикой вообще нельзя. Поэтому в первый раз их понизили мама и папа вместе с учителем Кохесом. Второй раз Рин и Макс при настройке оборудования. А третий раз мы с Рин перед тем, как плести Отчаяние.

Клеасса всплеснула своими короткими крыльями, атрофированными до рук.

— Зачем⁈ — возопила птюрса.

— Потому что иначе было нельзя! — пронзительно ответила девочка, и Одиссей знал, что она права. Как лучшие актёры падали без сил или бились в приступе от наивысшего напряжения своей роли — так эмфари, напрямую получая и проводя сильные чувства разных людей, должны были открывать им душу и не прятаться за подушками защитных систем.

— Мука творчества неизбежна? — спросил он.

— Не знаю, избежна или не! — Рин было не до пафосных выражений. — Но когда пытаешься создать что-то настоящее, она просто есть .

— Но никогда до сих пор эмоциональная нагрузка не была по-настоящему опасна и, тем более, смертельна?

— Никогда, — эхом повторила Рин, бледная, как полотно.

Одиссей едва слышно вздохнул.

— После того, как Вернер выкрутил веньеры на минимум, чтобы прервать процесс, они вернулись на максимум. Кто их вернул?

— Не знаю! — воскликнула девочка. — В комнате никого, кроме папы, не было. В один момент потоки эмоций снизились, а потом снова выросли. Кажется, это был уже не папа, он в тот момент вызывал врачей. Кажется, они вернулись на максимум сами.

— Кажется?

— Я была полностью занята внутри и не следила за тем, что снаружи.

— Когда она умирала, Вернер позвал тебя, интоса. Почему ты не откликнулась на зов?

— Я не была в системах дома и не слышала зова. Я была внутри эфиограма вместе с Рин. Мы плели Отчаяние вместе.

— В чём заключалась твоя помощь?

— Я не могла работать с чувствами, но помогала координировать другие процессы. Сцены, музыку, вибрации, цвета… всё, что мы придумали и создали к тому моменту. Она была процессором эмоций, я оперативной памятью системы.

— И ты не поняла, что ей плохо? — переспросила Клеасса.

— Ей должно было быть плохо . Нельзя работать с отчаянием убийц, потерявших всё, и не чувствовать муку и боль.

— Значит, эмпатографику следует ограничить для несовершеннолетних! — решительно клюкнула Клеасса, вспрыгнув на пик гражданской ответственности.

— Ограничение давно уже есть, Рин два года требовала разрешения работать с негативными эмоциями, потому что без них не создать ничего стоящего. Мама с Рин подписали разрешение, а папа был против, но его лишили права голоса…

— Когда ты поняла, что что-то не так?

— Когда умерла. Всё кончилось, и я оказалась одна. Мама сказала, чтобы я заткнулась и ждала медиков и полицию, а папа вырвался и молча ушёл, дрон нашей секции сопровождал его, чтобы не отпускать… А потом я ждала, ждала, пыталась понять и не понимала, и наконец появились вы.

— Понятно, — тяжело сказал Одиссей. — Спасибо, Рин.

— Вы знаете, что случилось? — спросила она из последних сил. — Почему я умерла?

— Кажется, знаю. Но я должен провести маленький следственный эксперимент.

— Испытать отчаяние? — слабо улыбнулась девочка.

И Фокс кивнул.

✦

Хрустальная сфера была прозрачной и тяжёлой, но поворачивалась в плетёном металлическом ложе отзывчиво и легко. После активации она налилась цветом и стала выглядеть, как огранённый кусок неба, забитый тусклым маревом тревожных облаков. От касаний, а порой и просто так по сфере проходила вибрация, она отдавалась в воздухе, и напряжение вокруг эфиограма чувствовалось и росло. Неслышимая ухом музыка текла прямо в тело, и внутри всё начинало сжиматься в ожидании дурных событий и вестей.

Ужа на этапе предвкушения Рин Шеллер сделала выдающуюся работу, тонкую, как кружево детского страха и мрачную, как сумрак взрослых мыслей.

Одиссей положил на сферу ладони и всмотрелся, ему показалось, что облака расходятся, открывая зарево в глубине. Хрусталь под руками вздрогнул, чувство необратимости заполнило тело; вдруг руки провалились внутрь, прежде чем мышцы успели напрячься и оттолкнуть, а крик в горле родиться — и вслед за руками внутрь провалился весь человек.

Когда пригнувшиеся от ветра рейдеры реют на тонких полётных досках над злыми волнами на штормовой стороне Буреады-9, а спереди из-за короткого горизонта доносится предупреждение распорядителя гонок: «Волна апогея! До столкновения 4 тика, 3, 2, 1…» — всё тело готовится к удару, доска заворачивается носом и передним краем вверх, весь опыт гонщика подсказывает, как правильно двинуться, как лучше застыть, чтобы оседлать накатывающую Волну. Но удар дочери апогея всё равно оказывается неудержим и неукротим. Она врезается в дрожащий строй, опрокидывая неумелых, трусливых, слабых, жадным криком моря погребая их под толщей бурлящего гнева.

Одиссей знал, что его ждёт отчаяние, понимал, что оно взято у тех, кто потерял всё; знал, что оно сплетено и усилено эмфари-гением, равных которому в галактике не было и теперь нет — но всё равно он был не готов к тому, что испытает.

Чужое отчаяние заполнило его с ног до головы и стало своим. И он наделил чистые чувства собственным смыслом. Одиссей осознал, что не сможет спасти Ану, не сумеет сохранить её жизнь, она обречена корчиться в муке распада так же, как он и все остальные. Они были изначально на это обречены, и разве Фокс мог остановить весь падающий в бездну мир? Да что он вообще такое? Обыкновенное маленькое ничтожество из плоти и крови, с капелькой теллагерсы, которая не знает, что творит. Крошечный червяк, который вообразил себя бессмертным, прожив какие-то жалкие крохи лет. Да многие деревья живут в десятки раз дольше, а другие в сотни, и в тысячи, не говоря уж о камнях, астероидах, кометах, о планетах и звёздах, о скоплениях газа — величественных и безжизненных, неприкаянных, скорбных. Все они кажутся такими долгими по сравнению с человеком, но все они — такие же горстки угасающего пепла в жадной пасти неизмеримого небытия.

С чего он решил, что получится победить Ничто? Что жизнь, радость и любовь в принципе возможны? Что у дурацкой неуклюжей махонькой вселенной с её ограниченным сроком годности есть хоть какой-то смысл? Пустота насмешливо смотрела на Одиссея Фокса изнутри, а снаружи таяли облака безнадёжных помыслов бедных-несчастных людей. Годы потерь и разочарований прошли через разум за несколько минут: он пытался выкарабкаться из ямы, обдирая руки о слипшиеся комья чужой безысходности, об острые камни обречённых надежд. Каждая попытка подняться заканчивалась падением вниз — а внизу лежали белеющие трупы людей, которых он знал и любил, их было так много, и каждый, неподвижный и холодный, терзал сердце Одиссея. Он ощутил на щеках безнадёжный холод чужих и своих слёз.

Но в центре отчаяния бился пойманный огонёк. Увидев его, человек рванулся изо всех сил, нащупал, схватил, и почувствовал, как они заполняют его: сострадание и любовь Рин, человечность и надежда Макса, радость Гаса и Илли, забота Норы, мечты и свобода Вернера, уверенность и целеустремлённость Неймана, его щедрость — и многие чувства и всполохи, кропотливо собранные юной эмфари. Они сложились в сияющий хор, из огонька разгорелось пламя, и безнадёжные тучи разошлись. Внутри заполненного отчаянием сознания человека появились надежда и любовь, и он начал верить, что даже немыслимое и невозможное — возможно.

Повсюду хлынул дождь. Наверное, это были невыплаканные слёзы и невыстраданные упрёки убийц, но пылающий хор, сплетённый в силуэт птицы, воздел крылья и защищал Одиссея своим огнём. А когда всё прогорело, эфиограм закончился, и сознание подняло его обратно в голову.

Несколько секунд детектив стоял, оглушённый, чувствуя, как от волнения дрожат руки. Затем вытер мокрое лицо рукавом свитера и повернулся к Рин.

— Спасибо, — сказал он.

— Вы в порядке? — осторожно переспросила Клеасса.

— В полном. Соберите семью в главной комнате, — Фокс ухватил тяжёлый хрустальный шар обеими руками. — Нужно перенести эфиограм туда.

— Туда? Почему?

Он потопал ногой по пружинящему покрытию.

— Здесь слишком мягко.

Глаза шестерых смотрели на Одиссея, а ещё его снимала инфосистема страховой.

— С детективной точки зрения, это несложное дело, — пожал плечами Фокс. — Рин убило конкретное действие: снять предохранители в интерфейсе, открыть все каналы сразу и выкрутить все веньеры на максимум. Это сразу определило узкий круг тех, кто имел доступ: Нора, Макс, сама Рин и её вирп.

Он посмотрел на девочку.

— Ты же не давала внутреннего доступа Гасу?

— Нет, он просто друг, — пробормотала девочка.

— Вот и весь список. У других не было самой возможности это сделать.

— Мы можем получить ордер на доступ к логам и точно узнать, — оживилась Клеасса. — Это быстро!

— Логи покажут, что Рин отдала приказы сама. Убийца не идиот, и использовал агонию девочки, чтобы совершать действия от её лица. Ведь даже если она сумела это заметить, уже не могла помешать. Рин до последнего не понимала, что умирает, и старалась завершить плетение своей лучшей, самой важной и сильной работы. Один из самых печальных аспектов этого дела в этом: когда в девочку хлынули реки ненужного, лишнего и сводящего с ума — она могла пропустить все чувства и переживания сквозь себя, прямиком в эфиограм. Он превратился бы в кашу и бессмыслицу, но Рин бы отделалась нервным срывом от превышения переживаний, максимум, сердечным приступом — и не умерла. А она не поняла, что угроза смертельна, и изо всех сил старалась завершить Отчаяние, сплести всё, как задумано. Поэтому переизбытки эмоций остались в ней, во всём безумном противоречии чувств и переживаний, и убили Рин Шеллер.

Отец отвернулся к стене, мать закрыла лицо руками, а Нейман смотрел в одну точку.

— Но есть простой способ выяснить, кто убийца, без всяких логов.

— Как же? — удивилась Клеасса.

— Вас устроит чистосердечное признание? — спросил Одиссей и с размаху швырнул Отчаяние в пол.

Оно врезалось в немягкую поверхность и разбилось на куски: звон хрусталя, сверкание осколков, вскрики Рин, Норы и Макса, ошарашенный вид инспектора, восторженный ах малышки и всполох синего неба в восхищённых глазах отца. Всё это перекрыл нарастающий беззвучный хор, хлещущий шелест — сизая дымка целой туманности сплетённых эмоций вырвалась на свободу, всех обдало то ли ветром ментального взрыва, то ли волной расходящихся освобождённых чувств…

— Сумасшедший! — крик Норы Шеллер, болезненный и злой.

— Это вещественное доказательство! — конечно же, Клеасса.

Рин в шоке смотрела на детектива, а Макс нервно вскинул руки:

— Это моё имущество, — его лицо потемнело. — Это последнее, что от неё осталось!

— Верно, — сказал Фокс в наступившей тишине. — Ваше имущество. Лучшая и самая судьбоносная из работ гениальной Рин Шеллер, чьё имя совсем скоро прогремит на всю галактику. Ведь она не только создала несколько шедевральных эфиограмов в свои неполные пятнадцать лет, но и превысила все существующие пороги. Сумела оперировать таким количеством и такой чистотой эмоций, которым не оперировал никто и никогда. А ещё умерла уникальной смертью.

Он развёл руки, показывая широту хайпа.

— Ребёнок-эмфари, погибший от мощи собственного гения. Сенсация, достойная галактических СМИ. Но этот гений создал лишь несколько работ, и только они останутся в мировой копилке сокровищ… И все они принадлежат тебе, Макс.

Молчание придавило комнату многотонным прессом, девочка с ужасом смотрела на мужчину, которого любила больше всех — но он был законопослушным и нормальным гражданином и не позволил себе любить её в ответ.

— Нет, — не поверила Рин. — Макс не мог убить меня из-за денег! Он такой человечный, великодушный и щедрый!

— Был. Пока Рин Шеллер со всей мощью своего гения не забрала все эти качества, чтобы победить Отчаяние и создать свой лучший эфиограмм. Пока ты не выдрала из Макса Неймана всё лучшее, что в нём было. Остался лишь голый и прагматичный бизнесмен, инвестор, который после нескольких сеансов эксации закономерно осознал, что очень глупо вкладывать массу денег и времени в развитие юного гения, сопровождение её за ручку по жизни на протяжении многих лет, и долгосрочное ожидание. Куда проще устроить Рин Шеллер красивую смерть уже сейчас. И получить её работы, которые в течение года после этой сенсации с руками оторвут лучшие коллекционеры со всей галактики. Быстро, эффективно, крайне прибыльно.

Куратор дрогнул и отступил на шаг, к его лицу словно приросла чужая античная маска, неслышимый шёпот носился вокруг него, словно голоса совести, человечности, великодушия и задавленной любви. Они молили и стенали, и только он их слышал, не мог от них спрятаться, потому что это были его чувства и голоса.

— У Макса был прямой доступ ко всем системам и настройкам, правовой статус владения всей техникой, а потому наивысшие права. Он отдал смертельные приказы от лица Рин, пока обе девочки были сначала перегружены созданием шедевра, а затем пытались пережить агонию. Отец открутил веньеры, но как только он отвернулся, Макс прагматично вернул их на максимум, чтобы Рин умерла.

Нейман замычал, схватившись за голову. Человечность возвращалась к нему вместе с пониманием ужаса совершённого, вместе с водопадом шока и боли. Ведь обычный Макс никогда бы не убил девочку, она была ему так дорога! Дороже денег. Но после трёх сеансов, в которых такая талантливая, такая смеющаяся и серьёзная Рин взяла у мужчины всё, чем в нём восхищалась — от него остался полупустой, искалеченный остов. Который легко посчитал выгоду и легко убил.

Макс застонал и упал на колени, закрыв руками лицо, мокрое от слёз.

— Чувства и качества, которых он был лишён, возвращаются, — печально сказал Фокс. — Не знаю, что скажет по этому поводу суд вашей планеты. Насколько это было умышленное убийство, насколько убийца Макс Нейман, какова мера его вины. Не мне решать.

— Рин, — утробно простонал куратор, на коленях потянувшись к ученице, распростёртой в мастерской. Он смотрел сквозь плачущий призрак девочки на мёртвое тело, белевшее в полутьме. — Что я наделал…

Клеасса встрепенулась, приходя в себя посреди омута гаснущих, рассеянных чувств.

— Макс Нейман, — сказала она тихо и даже почти скорбно. — Вы признаёте свою вину?

— Да, — застонал тот. — Признаю! Признаю!

Мать и отец не пытались наброситься на убийцу или что-нибудь швырнуть. Не потому, что их и Макса ограждали силовые поля деловитых полицейских шмелей, а потому, что правда высилась на пути у чёрно-белых действий.

— Пожалуйста, — выговорил куратор, повернув багровое лицо к Норе. — Простите меня, я не хотел! Это не я убил Рину, это какой-то кошмар. У меня… были чувства к вашей дочери, но я их задавил… Простите! Как вам помочь…

Мать накрылась подушкой и беззвучно завыла в неё, отец поднял малышку на руки и вышел с ней на улицу, к утреннему солнцу, играть на многофункциональной площадке с другими детьми.

— Выставь работы Рин на аукцион, — сказал Одиссей. — А деньги отдай её семье. Им нужно убраться с этой планеты и вернуться на свободу.

Макс секунду смотрел на детектива расширенными глазами на багровом лице, затем резко кивнул и неразборчиво застонал, согнувшись под тяжестью того, что в данный момент не мог понять и принять.

Призрачная Рин утёрла слёзы, подошла к нему, наклонилась и положила руки на плечи. Что-то шептала и говорила, мужчина уставился на неё и слушал, как спасительный звёздный хор.

Затем она встала и подошла к Норе Шеллер.

— Мам, я знаю, как тебе больно, — сказала девочка, садясь на краешек кровати. — Я не настоящая, но во мне есть любовь твоей Рин. И я могу передать её вам с папой, хотя бы немного.

Цифровой оттиск Рин Шеллер светился, словно ожившая душа, и мать посмотрела на неё не так, как раньше. Ведь теперь у неё не было другой девочки.

Шмели накрыли Неймана парализующим полем и понесли к выходу, Клеасса посеменила туда, махнув Одиссею идти следом.

— Постойте!

Рин раздвоилась, и один её призрак подвёл детектива к нише в мастерской. Там лежали маленькие эфиограмы, пара десятков работ.

— Возьмите один на память, — сказала девочка. — Она бы этого хотела, уж я знаю.

— Есть самый первый эфиограм, что ты сделала?

— «Мои Мечты», — улыбнулась Рин Шеллер. — Простенький, вот он. Пожалуйста, возьмите.

Внутри Фокса шевельнулось нечто легкое, невесомое и неуловимое, но такое светлое, когда он взял в руки хрустальный шарик, созданный двенадцатилетней Рин.

— А что это? — он указал на потёртую детскую вещицу в уголке ниши.

— Любительский эмпато-сканер. Я с детства им играла и любила воровать у людей вокруг капельки эмоций. Проживать их, иногда несколько сразу, чтобы получались необычные комбинации. Так началось моё эмфари.

Она взглянула на Одиссея с немым сомнением в глазах.

— Вы очень умный, да?

— Я вижу, что у тебя какой-то вопрос.

— Может, вы знаете, — с надеждой сказала девочка. — Кохес не знал, и Макс тоже. Эмфари как медитация, погружение в глубину. Нужно абстрагироваться от себя, чтобы твои чувства не смешались с эмоциями, которые ты плетёшь. И говорят, у меня от рождения был выдающийся дар, может поэтому другие эмфари, которых я спрашивала, не слышали… это. А я слышала.

— Что слышала?

— Нир.

Одиссей рассматривал девочку и ничего не отвечал.

— Я его чувствовала, когда погружалась в сферы, но только краешком, и всегда хотела найти и понять этот нир.

— И что он такое?

— Сложно сформулировать… Это как слышать тишину посреди разной громкой музыки, разглядеть белый цвет в пестроте раскиданных цветов. Ведь человек всегда что-то чувствует, даже во время медитации внутри меня есть фон. Но что за этим фоном? Не равнодушие, не пустота, не апатия, а что-то другое…

Рин запнулась, почти стесняясь, но детектив не смеялся и не возражал, его взгляд был таким внимательным и согласным, что девочка с вдохновением продолжила:

— Как дыхание жизни, слишком тихое, чтобы его почувствовать! Я пыталась нащупать, и несколько раз даже почти получилось, когда входила в медитацию и достигала рассредоточения сознания до уровня созерцания. И там оно… проглядывало. Я назвала это нир , но не знаю, что означает это слово, оно просто однажды ко мне пришло, уже когда мы работали с Максом. И в тот день я поклялась, что обязательно найду нир и открою его для всех, и стану первой в галактике. Ведь не зря у меня был дар!

Она печально замолчала.

— Но я не успела. И теперь никогда не узнаю, что это такое. Вот и подумала, может вы знаете? И объясните мне?

Одиссей вспомнил, как висел в пустоте, и бездна чудовищно поглощала его, разъедая всё существо. В тот момент, без единой надежды спастись, самым нутряным слоем себя, как живого существа, Одиссей ощутил его: тихое, смиренное, радостное даже в горе, отвергающее страх, всепрощающее и всеобъятное. Чувство бытия.

Нир.

Он не мог рассказать об этом единственной, кто тоже прикоснулась к этому чувству, и даже дала ему подходящее имя. Не мог. Волнуясь, девочка ждала ответа.

— Рин, — сказал Одиссей серьёзно. — В одном из языков нашей прародины было слово «нирвана», и его первый слог «нир» означал угасание и затухание. Потерю своих чувств и желаний, утрату личности, отказ от стремлений. Но это лишь буквальное значение, а по смыслу нир в нирване означал не пустоту, а то, что независимо от нашей субъективности. Что пребудет вечно. Смысл и цель все жизни, можно, наверное, так сказать.

— Здорово! — восхитилась девочка. — Значит, эмфари продолжает традицию древних искать нечто за пределами своей жизни и самих себя?

— Выходит, что так. И может быть, мы когда-нибудь найдём.

✦

— Страховая выражает недоумение по поводу ваших методов, вейль Фокс, — деликатно сообщила Клеасса, разгладив пёрышки на плечах и подставляя голову солнцу. — По исходу дела они были не обязаны делать крупную страховую выплату Максу Нейману, потому что он оказался убийцей. Так что страховая очень довольна вашей работой.

Она усмехнулась.

— Но вы разбили ценнейший эфиограм, потерянная стоимость которого уже через несколько эместров будет зашкаливать. И теперь страховая обязана выплатить крупную сумму Максу Нейману, даже если суд признает его виновным. Поэтому страховая очень недовольна вашей работой.

— Напишите в отчёте, что это был единственный способ получить признание в отсутствии улик, — равнодушно сказал Одиссей. — К тому же, если я верно понял его психотип, Нейман откажется от страховой выплаты. Иначе она будет ярчайшим напоминанием на всю жизнь о том, что он всеми силами постарается пережить и забыть.

— Что ж, так и сделаю, — согласилась инспектор.

А потом спросила, озадаченно покосившись на человека:

— «Убраться прочь с этой планеты на свободу». И чем же вам так не нравится наша планета? У нас такой прекрасный распорядок, всё учтено, все тонкости продуманы, четыре народа живут в мире и гармонии: мы с людьми на поверхности, шелкопрядки под землёй, нурлы в морях и океанах. Везде развитие, жизнь и уют, все трудятся и живут бок о бок, поддерживая друг друга плечом и согревая дыханием. Птюрсы, как архитекторы этого мира, гордятся высокоэффективной проделанной работой. Что не так⁈

— Для вас всё так. Потому что вы перестали быть птицами и стали птюрсами. Но когда-то вы летали в небе, где нет тесноты и нет улиц, а все маршруты незримые, в ваших инстинктах и чутье. И вы могли лететь каждый день по-разному, не зная, что будет завтра.

Клеасса представила эту картину с явным страхом.

— Как хорошо, что теперь не так! — облегченно проклекотала она. — Не знать, что будет завтра, и не чувствовать под ногами земли? Ужасное ощущение.

— Да, — кивнул Одиссей, который не знал, что будет завтра, большую часть своих жизней. И мчался по ним не как пойманный траекторией астероид, а как непредсказуемый и свободный астероидный нырок. — Ужасно живое.

Он посмотрел сквозь солнечные лучи, как на площадке играют сонные дети. Маленький хрустальный шар в ладони казался пустым, но Фокс знал, что внутри он полон надежд. Он расплёл старый свитер у самого сердца, вложил туда подарок Рин Шеллер и зашил навсегда.

✦

Чернушка была недовольна.

Она упрямо тыкалась головой Фоксу в спину, плечо и бок, одновременно ластилась, как собака, и долбила, как сердитый баран. От таких нежностей могут остаться и синяки.

— Хочешь играть? — спросил детектив, который и сам жутко устал висеть в гамаке и ждать возвращения экипажа. Да и перерыв на короткое расследование совсем не пошёл на пользу настроению. — Я тоже хочу играть, между прочим!

Птица радостно вскрикнула, схватила клювом Кружбан, швырнула его со всей дури в потолок и тут же телепортировалась на двадцать метров вверх, чтобы поймать. Но ударилась крылом о переборку и резко, недовольно крякнула.

— Мусорог тебе тесен, Чернушка, ты птица свободного космоса, — кивнул Одиссей. — Хочешь туда, за обшивку, но как я смогу за тобой угнаться в простом скафандре? Эх… Ты и не знаешь, что когда-то я тоже любил и умел летать.

Чернушка посмотрела с сомнением, на её памяти хозяин только и делал, что валялся в гнезде или в гамаке. Она полыхнула тьмой и оказалась на спине у Фокса, вцарапав в него лапы и элегантно обвив четырьмя крыльями голову, мол, всё, я исчезла, ты ничего не видишь. В этом положении и правда было ни черта не видно, и даже то, что на панели вспыхнули требовательные синие огоньки.

— Вызов Аны, — подсказал мудрый голос свыше.

— Ну, вы наконец закончили⁈ — сбросив Чернушку и приняв вызов, облегчённо воскликнул Фокс. Ему очень хотелось перестать быть наедине с мыслями.

— Практически да, — улыбнулась принцесса. — Я по делу: какое оружие купить тебе ?

Детектив раздумывал всего секунду. Затем улыбнулся, подмигнул недовольной Чернушке и ответил:

— Моё любимое. Хорошую полётную доску.

Минздрав галактики предупреждает: превращение в сигарету опасно для вашей жизни.

До следующей истории, птицы!