Annotation
Роман публиковался в книжном формате, соответственно аннотация (не написанная самим автором) легко находится в интернете. Вообще же - развитие идей Парацельса о стихийных духах, инверсия "Унесённых ветром" и кое-что по Финикии.
A G Condor
A G Condor
Луна появится
AG Condor
ЛУНА ПОЯВИТСЯ
роман
Москва
2011
- Виргиния, уберись, пожалуйста, куда-нибудь подальше, - сказала мисс Нэнси и тут же осудила себя. Героини романов, которые она читала, так со слугами не разговаривали. Правда, она добавила "пожалуйста" - слово, которое никогда не употреблялось ее отцом. Он всегда говорил просто: "Виргиния, уйди к черту", - или: "Джеффри, уйди к черту", - и это при том, что он был заместителем председателя Ривертонского филантропического общества!
Мисс Нэнси открыла глаза.
Виргиния, естественно, никуда не делась. Ей было велено разбудить в пол-десятого, вот она и будила, а просто сказать: "Мисс Нэнси, вставайте", - еще не значило разбудить. Будить господ - это совсем не то, что объявлять про обед на плантации; там все просто - крикнешь: "Обед!" - и все, побросав мачете, так и ринутся наперегонки к котлу с кукурузной кашей. А господа выскакивать из постели не будут - господа говорят: "Хорошо", - поворачиваются на другой бок и засыпают снова.
- Мисс Нэнси, - невозмутимо начала Виргиния, - я делаю то, что мне сказано. Если мне сказано разбудить...
- Вста-ю, - раздельно произнесла мисс Нэнси и уселась на кровати.
Собственно она была Агнесса, Агнесса Блай; "мисс Нэнси" ее называли слуги, а поскольку слуг у них было много - пять тысяч триста шестьдесят один человек по последнему пересчету, - с самого раннего детства она привыкла думать о себе как о "мисс Нэнси". У дочери крупного плантатора не слишком много возможностей научиться отличать подобострастие от веселой приветливости; кстати сказать, слово "рабы" на Острове никогда не употреблялось - только "слуги".
Коричневая рука Виргинии сжала губку, тонкая струйка воды брызнула в серебряный таз. Плечи Агнессы вздрогнули. "Какая вы беленькая, мисс Нэнси", - любовно произнесла Виргиния, проводя губкой по ее спине. Эта фраза была неизменной частью утреннего туалета; в детстве она нравилась Агнессе, а теперь стала смущать. Немного. "Нет ничего страшнее, чем религиозные негры", - любил повторять отец; все хорошо помнили о кровавом восстании на юге Острова, которое возглавил Амброзиус Ришелье, работник табачной фабрики, провозгласивший себя Христом и создавший своеобразное учение о том, как белые люди исказили христианство: это ложь, что дьявол - черный, черен как раз Христос, а дьявол - белый. Повстанцы методично казнили всех белых, кто попадался им в руки, предварительно надевая им на головы белые повязки; захваченные предметы роскоши Амброзиус Ришелье велел уничтожать как греховную скверну, и любого, кто нарушал этот принцип ради какого-нибудь перстня или серебряной ложки, ждала белая повязка и казнь, - и еще неизвестно было, что было для повстанцев страшнее. Восстание удалось подавить с большим трудом; за голову Амброзиуса Ришелье была назначена очень солидная сумма, но Иуды для новоявленного Христа так и не нашлось - это обстоятельство очень неприятно удивило белое население Острова. Конечно, Виргиния не была так уж особенно религиозна, но "Сладок Господь" (песнопение, от которого Агнессу тошнило) исполняла в церкви каким-то особо звонким, летящим и как будто бы даже немного чрезмерным в своей мелодичности голосом. Кто их знает, этих слуг?
Но Агнессе нравилось, когда Виргиния ее мыла по утрам. Что-то есть в этом такое - когда ты стоишь голая, а тебя моет очень толстая и очень пышно одетая женщина: в огромном фиолетовом тюрбане, в черно-сером полосатом платье, воротник которого приметно оттягивала вниз тяжелая камея с важным женским профилем (подарок хозяина), с деловито поджатыми иссиня-вишневыми губами. Иногда эти губы изрекали разные интересные вещи, например: "А вот сейчас мы немножко протрем вас уксусом, мисс Нэнси... особенно вот тут надо, под мышками, - а то утро жаркое, наденете белое платье, и будут на нем темные пятна". Она укоризненно качала головой, воображая эти темные пятна, - и ничего нельзя было с ней поделать. Невозможно было отучить ее от привычки говорить все, что ей приходило в голову. Решительно все, где бы она ни мыла. Но руки у нее были приятные, негрубые.
Агнесса зевнула: вставать в такую рань было, конечно, невыносимо - но что поделаешь, перед отъездом в Ривертон отец воззвал к ее чувству ответственности, - месяц, а то и больше она будет главным лицом в поместье, а это несовместимо с валянием в постели до полудня. Месяц, а то и больше Реджинальд Блай собирался посвятить политической деятельности: предстояли выборы в Законодательное Собрание Острова, побывать членом которого крупному землевладельцу в общем-то следовало, - иначе могло создаться впечатление некоторого уклонения от выполнения гражданского долга. Никакой законодательной властью Законодательное Собрание не обладало и не собиралось обладать, - никому и в голову бы не пришло посягать на авторитет обожаемого всеми генерала Шаннона Мак-Брея, героя Войны за Независимость и бессменного президента, портрет которого (коротко стриженный, седоусый военный с немного усталой и в то же время предупредительной улыбкой) можно было увидеть на Острове повсюду, в том числе и в гостиной дома Блаев. Проекты законов, исходившие из канцелярии генерала, одобрялись Законодательным Собранием безусловно и без проволочек - и именно за эту возможность быстро и четко выражать одобрение правительству членство в Собрании ценилось и за него боролись. Но борьба эта была Реджинальду Блаю в высшей степени неприятна.
- Избирательные кампании, Агнесса, - говорил он за ужином накануне отъезда, - суть отвратительный пережиток прошлого. До войны, когда мы еще входили в состав Штатов, нам приходилось плясать под их дудку, но сейчас-то зачем нужны эти унижения? Вот, например, мне придется выступать в трех клубах конторских служащих. Какое дело конторским служащим, пройду в Собрание я или, допустим, вместо меня туда пройдет Томсон? Ровным счетом никакого. Но вот потому-то, что им нет никакого дела, их голоса являются ключевыми: как проголосуют те, кому есть дело, мы знаем, а как проголосуют конторские служащие - нет. И как я могу привлечь на свою сторону людей, для которых от моей победы ничего не изменится? Разумеется, только устраивая для них банкеты, восхваляя их неоценимый вклад в развитие нашего государства и главное - самое гнусное - стараясь их рассмешить. Шутки! Независимые, демократически мыслящие избиратели очень любят шутки. Джошуа Боффер сидит в Собрании уже пятый срок, потому что ему не жаль ни времени, ни собственного достоинства -- он находит такие богом забытые углы, в какие уж точно никому другому не придет в голову ехать, и шутит, всегда шутит. В одной отдаленной рыбацкой деревушке послушать его вышли на площадь человек двадцать зевак и один осел. Джошуа Боффер распинается, зеваки сонно глядят на него и не понимают ни слова, осел тоже не понимает ни слова, и наконец ему приходит в голову зареветь. Это звездный час Джошуа Боффера. Джошуа Боффер поворачивается к ослу, снимает цилиндр и говорит: "Спасибо за поддержку, приятель". Очень остроумно. В "Ривертонском наблюдателе" тут же провозглашается, что Джошуа Боффер знает путь к сердцам простых людей, в "Ривертонском обозревателе" все это справедливо называется идиотизмом, но слава Джошуа Боффера уже парит в недосягаемых высотах - тем более что все знают, что "Ривертонский обозреватель", ратуя за соблюдение демократических принципов, всегда пишет строго противоположное тому, что пишет "Ривертонский наблюдатель".
Газет Агнесса никогда в руки не брала, но о чем в них пишут, знала - ей читала газеты за завтраком Виргиния. На тарелке перед Агнессой лежали тонко нарезанные ломтики холодной говядины, Агнесса методично посыпала их солью, поливала имбирным соусом и отправляла в рот, а бесстрастный, лишенный интонаций голос Виргинии (она очень гордилась, что умеет читать, и мысль о том, что словам при чтении можно придавать естественные интонации, казалась ей несерьезной, немного даже кощунственной) бубнил об угрозе демократии, которую представляет собой Реджинальд Блай, отец Агнессы.
"Мы имеем точные сведения о том, что Реджинальд Блай будет выдвигать свою кандидатуру", - бдительно и встревоженно начиналась заметка в "Ривертонском наблюдателе". "Точные сведения! - фыркнула Агнесса. - Можно подумать, что отец не говорил об этом каждому встречному и поперечному!" "Что же заставляет этого высокомерного господина, известного своей ненавистью к демократии, поступать вопреки убеждениям? Может быть, они изменились? Напрасная надежда! Господин Блай хочет сразить демократию ее же оружием - воспользовавшись доверием избирателей, пройти в Законодательное Собрание и там уже развернуть все свое влияние, чтобы отменить выборную систему..."
- Глупости, - сказала Агнесса. - Виргиния, почитай про свадьбы.
Но слушать про свадьбы было еще скучнее. Агнесса бросила взгляд на часы, стоявшие на каминной полке - бронзовые часы испанской работы: над циферблатом восседал святой Иероним с толстым томом в руках и что-то втолковывал двум разлегшимся по бокам от циферблата львам. Львы были изображены на испанский манер - похожими на каких-то до чрезвычайности спесивых грандов: казалось, что, слушая святого, они ядовито усмехаются.
Агнесса вздохнула: убранство столовой дома Блаев удивительно мало соответствовало ее назначению. Портреты предков на стенах смотрели укоризненно, словно сетуя на неискусность тогдашних художников; и было еще большое, очень известное на Острове полотно под называнием "Рука Провидения". В детстве это название озадачивало Агнессу, потому что никакой руки на картине она найти не могла; изображено было только грозное, темно-серое небо, разбушевавшееся море и захлебывающиеся в волнах неуклюжие, бронированные, низкобортные посудины. Это был решающий эпизод Войны за Независимость: Чрезвычайный совет по обороне Острова уже успел заключить союз с англичанами, но британская эскадра еще только готовилась к отплытию, и янки, конечно, не могли так просто упустить целый штат и притом отнюдь не самый бедный. Они решили бросить в бой мониторы - последнее слово инженерной мысли, железные боевые корабли, броню которых не могли пробить никакие снаряды. Доплыви мониторы до Острова, деревянная эскадра островитян оказалась бы в безнадежном положении... но мониторы не годились для открытого моря. Чтобы доплыть до Острова, им требовалась тихая погода; может быть, они смогли бы выдержать легкое волнение - но не бурю. Буря и стала рукой Провидения, - флотилия мониторов в полном составе пошла ко дну, и на этом Война за Независимость победоносно закончилась. Агнесса почитала предков и понимала, что, если б не буря, изображенная на картине, ей не пришлось бы сейчас завтракать в этой столовой - но все-таки для столовой общий колорит был чересчур сумрачен. Только одно яркое цветовое пятно нарушало его каждое утро - прозрачный стеклянный кувшин с апельсиновым соком.
Как и все порядочные дома на Острове, дом Блаев был выстроен в классическом стиле: шесть строгих дорических колонн, патриотический фронтон с гербом Острова - парящим орлом, символизирующим свободу, и латинской надписью "Nihil suavius" - "Ничего нет слаще"... Но в плане дом был необычен - в плане он представлял собой подкову, концы которой загибались от фасада назад, - и всю внутреннюю часть этой безукоризненно-белой подковы занимала апельсиновая роща.
Одним словом, бокал апельсинового сока к завтраку был Агнессе обеспечен. И от этого бокала ей всегда становилось весело - солнце оборачивалось к ней нежгучей, прохладной и влажной своей стороной. В детстве Агнессу очень занимала одна книжка - переложение для детей какого-то рыцарского романа: действие происходило в дикой и страшной горной стране, где из-за любой горы в любое мгновение мог высунуться великан, а из любой пещеры выползти дракон; и жила в этой стране фея, у которой был свой замок, а в замке, за могучими, несокрушимыми стенами - яблоневый сад; и этой фее не было никакого дела ни до великанов, ни до драконов, кого хотела, она угощала своими яблоками, кого не хотела - не угощала, и то, что фея жила сама по себе, очень понравилось маленькой Агнессе. "Я тоже фея, только она северная, а я - южная", - сказала она отцу. "Ты капризная маленькая негодяйка", - ласково ответил отец.
Но надо было еще выпить кофе, - день предстоял ответственный, а кофе для Агнессы как-то связывалось с чувством ответственности, с долгом - было в его вкусе что-то трезвое, деловитое, беспощадное... "Хозяин большого имения должен быть беспощадным", - говорил отец, не делая никакого ударения на слове "беспощадным" - беспощадность была просто одним из деловых качеств, необходимых для экономического благополучия Острова. Рядом с кофейником, начищенным до одуряющего блеска (да, у слуг было свое честолюбие - не один только страх, как уверяли в своих памфлетах янки), стояла на столе серебряная корзиночка, священный сосуд с основой основ - сахаром.
Сахар - светло-коричневая, шершавая, влажно тающая во рту сладость и одновременно - уходящие за горизонты поля, на которых никогда не прекращалась работа: тростник - никто уже не помнил, когда посаженный - рос сам по себе, и, пока дорубали созревшие стебли в конце участка, молодые стебли уже поднимались в его начале, - такого климата и такой почвы, как на Острове, не было больше нигде в мире, и взгляд у тех, кто работал в полях, был как бы сонный и как бы пьяный от этого вечного кругового движения, и так же безостановочно вращались мельницы, перемалывавшие стебли (отжимки не пропадали, как ничто на Острове не пропадало даром, - отжимки шли на корм коровам, и молоко, которое добавляла себе в кофе Агнесса, имело поэтому сладковатый привкус), и если и было в году время затишья, то это время было кратким - никто не успевал его заметить.
Это было к лучшему, - долгая праздность, как известно, порождает посторонние мысли.
- Джо уже ждет, мисс Нэнси, - сказала Виргиния, когда Агнесса встала из-за стола. - Сядете в коляску, проедетесь туда, проедетесь сюда, - не нужно, чтоб у людей были посторонние мысли: "Вот, мол, мистер Блай уехал, куда уехал, надолго ли..." Мистер Блай уехал, а мисс Блай - вот она, все видит, все замечает, да и приятно им будет, людям, посмотреть на молодую хозяйку.
Что верно, то верно: Джо вот, например, широко заулыбался от умиления, глядя, как Агнесса в белом платье спускается по белой лестнице, - круглый вырез платья украшен был бантом, а посередине банта была брошь - очень скромная, просто серебряная монограмма дома Блаев, только и всего. Но на Острове эта скромная брошь никому не казалась скромной.
- Доброе утро, мисс Нэнси, - сказал Джо, одной рукой сжимая вожжи, а другой держа на отлете цилиндр. - Куда поедем?
- Туда и сюда, - ответила Агнесса, поднимаясь в коляску и отмахиваясь от кучера и двух горничных, бросившихся ее подсаживать.
- Очень даже можно, мисс Нэнси! - понимающе воскликнул Джо - он все понимал и всегда пребывал в превосходнейшем настроении. - Туда и сюда. Очень даже можно.
Агнесса опустилась на серое плюшевое сиденье, Джо легонько тряхнул вожжами, и две серые с иссиня-черными гривами и хвостами лошади тронулись с места.
И как только Агнесса покачнулась на плюшевом сиденье, как только застучали копыта, так тут же воображение ее вернулось к имени, которое давно уже ее занимало - Парацельс.
Агнесса легла поздно, потому что читала - вернее, пыталась читать - Парацельса. Ничего необычного в этом не было - барышни хороших домов Острова любили придумывать себе эксцентричные увлечения. Луиза Ван-Тессел, например, увлекалась фортификацией и часами изводила Агнессу, когда та гостила у Ван-Тесселов, показывая и подробно объясняя ей планы старинных крепостей. Луиза говорила, что не выйдет замуж за человека, который не будет досконально разбираться в фортификации, и это было разумно - кое-какие молодые люди начинали уже серьезно заниматься предметом, заодно осваивая непростую науку, которая самому удачливому из них весьма бы пригодилась - науку примеряться к нраву Луизы. Но для Агнессы Парацельс был не просто эксцентричным увлечением.
Как мы уже сказали, Агнесса с детства интересовалась феями. Из романтических повестей она быстро узнала, что помимо фей вообще, бывают еще феи, непосредственно связанные со стихиями воздуха и воды - сильфиды и ундины. И, когда речь заходила об этих стихийных феях, тон повествователей немного менялся - давалось понять, что под флером легкой, забавной сказки скрывается нечто большее, появлялись глухие намеки на тайные знания, на древние, недоступные для непосвященных науки - алхимию, астрологию, оперативную магию... И если современность почитает эти науки вздором, то только потому, что сама современность - непосвященная... Агнессу очень привлекла эта мысль. У нее был дом и апельсиновая роща - она не хотела и не должна была быть непосвященной.
У истоков романтического увлечения стихийными духами стоял одутловатый швейцарец с брюзгливо скривившимися губами - Парацельс. Солидный немецкий том по истории науки, где был помещен портрет, разъяснил Агнессе, что именно этот явно мизантропически настроенный господин создал учение о стихийных духах и ввел в обиход их названия: ундины, сильфы, саламандры и гномы, - названия, широко распространившиеся, но нельзя сказать, что вполне ясные. Солидный том мягко намекал на необузданность воображения прославленного ученого, но человек на портрете совсем не похож был на восторженного мечтателя. И уж чего-чего, а романтических томлений его книга о стихийных духах была лишена напрочь.
Книгу привез Агнессе шустрый негритенок в красной ливрее, на которой был вышит золотом знак дома Ван-Тесселов - весло, обрамленное лавровым венком. Спрыгнув с огромной белой лошади, на спине которой он непонятно каким чудом удерживался, негритенок, лоснясь от удовольствия, преподнес лично Агнессе пакет - в нем была книга и любезное письмо от старшего Ван-Тессела: "Милая Агнесса, я чрезвычайно горд тем, что наша библиотека оказалась способна прийти вам на помощь", - и далее та же мысль, повторяемая во все более и более вычурных вариациях. Внизу была приписка от Луизы: "Нэн, ты хочешь быть по-настоящему оригинальной. Ты начинаешь читать книги, которые невозможно читать в принципе".
И пожалуй, Луиза была права. Книга была написана на ужасающем немецком, - создавалось впечатление, что писалась она под диктовку, что диктовавший был постоянно не в духе, а писавший постоянно пребывал в страхе получить подзатыльник. Над некоторыми фразами приходилось раздумывать очень долго: Агнесса съедала один бисквит, другой, а смысл все не прояснялся, - так что Виргиния в конце концов сказала, что отберет у нее или коробку с бисквитами, или книгу - на выбор. Пришлось отказаться от бисквитов, - книга, несмотря ни на что, оказалась интересной.
И неожиданной, - совсем неожиданные вещи, например, были написаны о сильфах. Агнесса видела и балет "Сильфида" (в Ривертонском театре был очень хороший балетмейстер-англичанин, сманивший за собой из Лондона еще и нескольких балерин, - здесь они получали такие деньги, какие им в Англии и не снились), и читала французский перевод одной русской романтической повести под тем же названием. Образ, возникавший при слове "сильфиды", был нежен и невесом: живущие в воздухе прекрасные девушки, чьи прозрачные руки ткут радуги и облака, чьи поцелуи заставляют поэтов писать длинные, сумбурные и завораживающие стихотворения... У Парацельса сильфиды не упоминались вообще, - речь шла только о сильфах, и сильфы эти были существа грубые, дюжие, высокие и не наделенные даром речи.
"Хорошенькие духи воздуха!" - подумала Агнесса; воздушность - что бы ни понимать под нею: изящество облика или изящество облеченной в слова мысли, - была явно чужда этим сильфам. Странно было и то, что Парацельс постоянно называл их то sylvestres - "лесные", то прямо по-немецки waltleut - "лесные люди"...
- Джо, - спросила Агнесса, - что ты знаешь о леших?
Они ехали низиной, и ничего вокруг, кроме высокой стены тростников по обоим краям дороги, не было видно. Было тихо - голоса работавших приглушенно доносились откуда-то издалека. Джо обернулся к Агнессе и широко, белозубо улыбнулся - казалось, он только и ждал именно этого вопроса.
- О леших, мисс Нэнси? Что все знают, то и я знаю.
- А что знают все?
Кто хочет знать, как выглядел Остров в прежние времена, должен уйти далеко, очень далеко от побережья - к Диким Холмам. Но только лучше, конечно, туда не ходить, потому что ничего хорошего в этих холмах нету: их покрывает сплошная непроходимая чаща, в которой хорошо только прятаться от жары, потому что солнечный свет из-за густоты ветвей до земли почти не доходит, а низины основательно заболочены, так что можно вволю наслаждаться и приятной тенью, и приятной сыростью. Но только наслаждаться следует, не сходя с места: лишний шаг - и ты уже или в трясине, или запутался в зарослях, заботливо заполняющих любой промежуток между стволами колючих, гибких и чрезвычайно прочных ползучих растений, или ухватился рукой за ядовитую фиолетовую лиану, которую не сразу распознаешь в сумерках - ожоги от нее долго не проходят, от них начинается жар и в голову лезут странные видения, окрашенные мутно-фиолетовым цветом. Одним словом, порядочному человеку, который любит трудиться, в этом лесу делать нечего, но вот только не все, мисс Нэнси (тут в голосе Джо появилось искреннее негодование), любят трудиться, не все. Были такие ленивые, нерадивые слуги, которые не хотели работать на плантациях, убегали от своих хозяев, - ну а куда на Острове можно сбежать, если не в лес? Поэтому тех, кто потом возвращался, особо и не наказывали - примерными работниками становились. Вот так-то, мисс Нэнси, - веско сказал Джо и сделал выразительную паузу, словно давая понять как непросто все в мире.
- Так что же лешие? - спросила Агнесса. - Умеют они говорить?
Нет, мисс Нэнси, - они молчуны. Вот в том-то и дело, что они молчуны. Тяжело с ними. Это ведь старый лес, индейский. Вы про индейцев-то слышали, мисс Нэнси? Я еще их застал, - вот уж, прости господи, были люди - хуже привидений: тощие, руки как плети, ходили сгорбившись, глаз не поднимали, а когда поднимали, не по себе становилось - унылые были глаза. Но кое-что эти индейцы делать умели - резчики по дереву они были отменные. Я видел их селение: лачуги от ветра шатаются, внутри шаром покати, много-много, если пара горшков найдется, а спали так прямо на голой земле, но зато у каждой семьи свой идол, любимый, наследственный - чурбан с вырезанной на нем угрюмой, безобразной харей. Леший. Великий бог. Творец мироздания. Того, какое у них было. А зачем он его сотворил, никто не спрашивал - ведь тяжелый это вопрос, мисс Нэнси. Я помню, как долговязый Эйби рассказывал, церковный наш староста - очень благочестивый был человек, а вот в молодости случился с ним грех. Гордый был, и показалось ему как-то раз, что выпороли его незаслуженно. Распалял, распалял себя обидой, а потом взял да и сбежал. Прямо днем, с плантации. И естественно, в лес. Думал пожить в лесу какое-то время, а там уже сообразить, куда податься: тревога уляжется, и вот он тихонечко-тихонечко, да и доберется до портового города, а там тихонечко-тихонечко, да и на корабль янки... Глупо, конечно, но они все так думают.
И вот, пока было светло, старался Эйби забиться как можно глубже в чащу, - живого места на нем, конечно, не осталось, но и обида жгла, и солнце как-никак сквозь ветки все-таки пробивалось. А как стало смеркаться, да как вышел он к большому болоту - он и не знал даже, что бывают такие большие болота, - вот тут и начал Эйби помаленьку остывать. Болото тянется себе и тянется - тростники, окна темной воды, раз окно, два окно, три окно, со счету собьешься, а ведь чтобы сгинуть без следа, и одного-то хватит. Тело горит, саднит, чешется (какая уж там плетка - вспоминать смешно!), и начинаешь понимать, что это значит -- настоящая лесная чаща. И тишина. Полная тишина. И в лесу, и на болоте. Даже странно, почему так тихо: ну пусть вечер, но должна же живность какая-нибудь ночная пробежать, ветка треснуть... Тишина. И как только Эйби этой тишине удивился, так тут он и услышал шаги.
Вот, мисс Нэнси, как человек ходит, все мы слышали. И как животные ходят, все мы слышали. И, кроме животных с человеком, вроде и ходить-то некому - так ведь? Вот почему Эйби как шаги эти услышал, так даже и не вздрогнул и не похолодел от страха - просто стало у него на душе невыносимо тяжело и одиноко. Другие шаги это были, другие - не такие, какие и за шаги-то принять можно... а вот если бы пень вдруг ни с того ни с сего сдвинулся с места да пошел бы ни с того ни сего, непонятно куда, непонятно зачем, просто так - пошел бы себе да и все - вот такие это были шаги.
А потом Эйби увидел шагавшего. Высокий - в полтора человеческих роста. Косматый - такой косматый, что невозможно было различить черты лица... но только едва ли оно было добрым. Сутулый - словно придавленный какой-то тяжкой неразрешимой думой. С длинными, могучими, но как-то безвольно висящими руками. "Ничего страшного, - сказал себе Эйби. - Ничего страшного". Действительно, ничего страшного не было - было очевидно, с мгновенно возникшей, унылой и безнадежной ясностью очевидно, что великий хозяин леса его не заметит.
Но, конечно, у хозяина была своя цель, была, - не просто так он вышел из чащи на берег болота. Была на этом берегу одна странность - большая куча увесистых булыжников. Непонятно было, откуда она взялась. Не было в ней как будто бы никакого смысла. Но размеренные шаги свои хозяин направлял именно к ней. Подошел, присел рядом, чернея сутулой глыбой в ночи... застыл - то ли задумался, то ли так просто застыл, кто его знает, но застылость эта длилась, длилась, скучно длилась, томительно, невыносимо длилась - и только где-то через полчаса в болото полетел первый булыжник.
В окне темной воды что-то увесисто чмокнуло, подбросило вверх водяной столб, разошлось кругами... Потом все стихло. Прошло еще с полчаса. Следующий булыжник попал в трясину, - здесь все уже было по-другому: чмоканье было менее отчетливым, но зато более сочным, жирным; трясина мягко колыхнулась и снова замерла в ожидании. Прошло еще с полчаса... ну да, впрочем, куча была большая, ночь длинная, о каждом булыжнике не расскажешь. Ничего плохого не делал леший Эйби, не в него же он, в конце концов, камнями швырялся, - но только чувствовал Эйби, как с каждым летящим в болото камнем падает и муторно замирает у него сердце... и понимал он, что еще одна-две такие ночи - и он не выдержит. Заорет что есть мочи благим матом - и утопится в этом чертовом болоте.
Потому что трудно людям с лешими. Непонятно, что все это значит. Развлечение? Ну, бывают у людей глупые развлечения - в карты играть, напиваться... - но даже в самых глупых человеческих развлечениях все-таки есть, есть какое-то движение души. Сегодня твой приятель напьется и скажет: "Ну и сволочь ты, Джо", - и вы подеретесь, а завтра он напьется и скажет: "Милейший человек ты, Джо", - и вы обниметесь. А тут булыжник за булыжником... булыжник за булыжником... век за веком... в одно и то же болото. Или, может, это высшая мудрость какая? Индейцы вот так и думали. Справедливым лешего называли. Ну, конечно, он справедливый - вот сравнить хотя бы, например, с надсмотрщиками. Людей жестоких, раздражительных в надсмотрщики, понятное дело, не берут, а все-таки разве не случается такое, мисс Нэнси, что порой накажут они кого-нибудь несправедливо? А вот у лешего - куча камней на берегу, и что один камень, что другой - никакой ему разницы... плюх да плюх... и тишина в промежутках. А еще верили индейцы, что если дерево скрипит ночью, то это голос их бога - мерный такой, неторопливый, бесстрастный, мудрый... И вот от этой-то мудрости они все и вымерли - сами собой, незаметно, никто их особо не притеснял, не трогал, просто не ужились они с новыми людьми, у которых другие глаза - не унылые.
А Эйби, когда рассвело и убрался леший в свою чащу, даже и раздумывать не стал - повернулся и пошел назад. Пришел на плантацию и сдался. Получил наказание и был очень рад - во-первых, тому, что оно было заслуженным, а во-вторых, тому, что оно было легким. Стал примерным работником и все время рассказывал про свой побег, про лешего, про то, как хорошо трудиться, выполнять осмысленную работу в сложном, гармонично устроенном человеческом хозяйстве. Выучился грамоте, стал читать книги, откуда и узнал слово "гармонично". Дослужился до церковного старосты, а выше звания для слуги, как вы знаете, мисс Нэнси, быть не может. Священник очень его уважал и нередко говаривал всем в назидание: "Вот как порой встреча с дьяволом может сделать из человека доброго христианина!"
И как раз в том миг, когда драматический рассказ Джо завершился этим торжественным, подводящим ликующий итог аккордом, коляска выехала на вершину пологого холма, и взору Агнессы открылась привольная панорама мирного труда. Описывающая огромный полукруг стена тростников прямо на глазах отступала все дальше и дальше - то там, то тут рушился под уверенным ударом мачете высокий ствол и тут же ладно и ловко разрубался на части - мужская работа; мужчина выпрямлялся и выбирал взглядом следующий ствол; очистить нарубленные куски от листьев, собрать, отнести в кучу было женским делом, и женщины делали его весело и даже как будто игриво: казалось, им как-то по-особому нравится сознание того, что они выполняют свою работу, а мужчины - свою. Черные тела, красные и синие юбки, зеленые тростники и горячее, мутное от зноя солнце - все было весело! Джо со скромным достоинством выпрямился на козлах: я, мол, так, ничего особенного, просто поручено мне везти хозяйку, я и везу, а то, что именно я везу, никакого такого чрезмерного значения не имеет, важничать я ни перед кем не собираюсь. Работавшие поднимали головы, завидев хозяйку, и приветливо кланялись; сидевший верхом на лошади надсмотрщик - сухопарый мужчина с острой черной бородкой, хищным носом и немного скучающим выражением на лице - повернувшись к Агнессе, учтиво приложил к краю шляпы два пальца. Это был простой и лаконичный жест, и в нем была огромная сила - все спокойно, госпожа Блай. Во всем вашем огромном хозяйстве все спокойно. Все идет так, как оно должно идти.
Вернувшись после своей "инспекционной", как она ее определила для себя, поездки, Агнесса пообедала и отправилась в рощу; в роще было все, что нужно: тень, вода (фонтан в английском вкусе - глубокая каменная чаша из почти необработанного камня, заросшая дремучим мхом, струя воды, не взлетающая парадно, на французский манер, вверх, а тихонько пробивающаяся со дна и создающая только чуть заметную рябь на поверхности; молоденькая бронзовая наяда, сидевшая на краю чаши, с любопытством тянулась к этой ряби рукой - что-то ее очень в ней занимало, и эта милая заинтересованность живо передавалась зрителю) и прохладное белое покрывало, на котором можно было валяться, постелив его прямо на траве и скинув надоевшие башмаки да в общем-то и все остальное, - в рощу, когда в ней отдыхала мисс Нэнси, кроме Виргинии и горничных никто не заглядывал.
Итак, у Парацельса речь шла именно о леших - сомнений в этом не было. Но каким образом с ними объединилась идея воздуха? Агнесса вспомнила портрет Парацельса: да, это был человек знающий, но склонный к неповоротливым, тяжеловесным обобщениям во вкусе рассветающей натурфилософии, - она ценила в объяснениях грубоватую простоту, именно в ней полагая солидность и уверенно предпочитая солидность истине в тех случаях, когда истина ей казалась несолидной. Ундины были связаны с водой, а гномы - с землей, и это, конечно, тут же наводило на мысль о четырех стихиях, - а что может быть проще и добротнее четырех стихий? Ну-ка, посмотрим: у классических авторов мы читали про Вулкана - отлично, вот и духи огня у нас есть, и в мире духов намечается образцовый порядок, - все чинно рассажены по своим стихиям, и никто за отведенные ему рамки ни ногой - очень, очень успокоительная картина, но только вот как же быть с лешими? Кто не слышал историй про леших - их рассказывают порой даже самые добропорядочные люди! Но только ведут себя эти лешие не совсем добропорядочно - не слишком считаются с уже почти стройной теорией, не соотносятся явным и однозначным образом ни с одной из стихий... Ну да и черт с ними! Что у нас там осталось вакантным - воздух? Вот и пусть будут духами воздуха, - подходят они к нему, не подходят - в конце концов, так или иначе к воздуху имеют отношение все...
"Логично", подумала Агнесса. Она отложила книгу, перевернулась на спину и стала смотреть вверх - туда, где безмолвно смеялась голубизна среди сонно шелестящей листвы апельсиновых деревьев. Учение о четырех стихиях явно не относилось к древним знаниям, и ей это нравилось - так было свободней. И сильфиды суть нечто большее, чем просто духи воздуха - гораздо, гораздо большее. "Почему они целуют только поэтов? - подумала Агнесса. - Или не только? Почему бы сильфиде не поцеловать меня? Меня!"
...это сильное слово, способное изменить ход мироздания - вот что почувствовала Агнесса в тот миг, когда к ее губам быстро прикоснулись чьи-то прохладные, осторожные губы. Что-то было в этом поцелуе - что-то было такое, что заставило Агнессу - барышню, надо заметить, не особо сентиментальную - сказать "Ах!", - и это "Ах!" тут же превратилось в сияющий, радужный шар, бешено завертевшийся у нее в сердце.
И, вертясь, этот шар нагревался (как нагревается прохладный воздух летнего утра) все больше, больше и больше - и, дойдя до какой-то блаженной теплоты, тронулся с места и поплыл - нескромно, коварно, дальше, к животу, к ногам.
И было у Агнессы видение... нет, слишком торжественно, просто промелькнул в сознании образ - тропический лес, синий предрассветный сумрак, напряженная, выжидающая тишина, обращенная острием ожидания к горизонту... и вот горизонт становится пурпурным, потом розовым, потом золотым, - и когда оно выплывает, по лесу ликующей волной прокатывается дрожь, и особенно полны ликования лианы...
...безудержные, алчные, они стремительными спиралями оплетают бедра Агнессы, одна из них, игривая, дотягивается тоненьким, щекочущим язычком ей до пяток, а другая, которой невыносимо, невыносимо хочется расцвести, разворачивается на полном ходу и бросается к тому месту, где расцветают лианы. И вспыхивает победоносно-прекрасным алым цветком.
Агнесса открыла глаза - небо было все то же, голубое, невинно-веселое. "Потрясающе", - сказала Агнесса вслух. Луиза Ван Тессел часто употребляла это слово, когда сообщала, например, что какой-нибудь ухаживающий за ней молодой человек "потрясающе глуп"; но тут было нечто другое - нечто действительно потрясающее. Агнесса приподнялась на локте - ощущение было как после шампанского, но только кружилась не голова. "Так вот какие у них поцелуи, - подумала Агнесса. - А как же романы?"
Да, в романах все было просто: в романах были бледные, анемичные девушки с ноздрями, красными от постоянного плача и нашатырного спирта, и румяные, подвижные, ловкие как мухи молодые люди, - с мухами их сравнивала Агнесса потому, что в комнаты к девушкам они попадали преимущественно через окна; едва завидев этих молодых людей, девушки начинали трепетать, но что вызывало этот трепет, Агнесса была совершенно не в состоянии понять; если дерево при полнейшем безветрии трепещет - значит, его кто-то трясет, - и у Агнессы возникало ощущение, что девушек трясет сам автор. Раньше все это казалось Агнессе просто смешным и нелепым, но сейчас, когда она поняла, что ветер бывает...
Весь вечер она просидела на диване в гостиной, глядя в овальное зеркало - в нем отражалась красная китайская свеча, подарок капитана Крэдока. Свеча была внушительных размеров и походила на квадратную в плане, чуть расширяющуюся книзу башню; сплошь она была покрыта довольно искусной резьбой - драконы, хризантемы и фениксы. "Варвары, - сказал капитан Крэдок, вручая подарок. - Делать такие красивые свечи!" Но Агнессе нравилось ее жечь - на самом деле китайцы были не такие уж варвары: все драконы, все хризантемы и все фениксы на свече были совершенно одинаковы и поэтому таяли, не вызывая сожалений.
Итак, Агнесса сидела на диване, глядела на отражение свечи и думала.
Вопреки расхожему мнению о том, что в жизни все бывает совсем не так, как в романах, молодые люди, которых знала Агнесса, были точно такие же, как в романах - никакие. Все в них - манеры, одежда, прическа, взгляд и усы - особенно, особенно усы! - находилось в каком-то даже комическом противоречии с самой идеей потрясения. Агнесса понимала, что за одного из них ей рано или поздно придется выйти замуж, - и если раньше ей казалось, что она относится к этой мысли так же легко, как Луиза Ван Тессел - та говорила о перспективе брака с небрежной зевотой - то теперь от этой легкости не осталось и следа. Все, что говорилось и писалось про любовь, которую непременно, с безличной точностью механического завода должны возбуждать в девушках молодые люди, было не просто условностью. Кривое зеркало - какая же это условность? "Волнение", "дрожь", "биение сердца" - все эти слова имели смысл (в ночь новолуния, по темной и влажной от росы траве идти на свидание с нею) и вне этого смысла начинали дребезжать, как потехи ради затащенное в ярмарочный балаган расстроенное пианино. Самое ужасное было в том, что Агнесса не только никогда не встречала, но и представить себе не могла мужчину, которого ей при любых, каких угодно обстоятельствах (спасение от льва, от тигра, от разбойников, корзина орхидей, изумрудное ожерелье, парусник с ее собственным изображением в качестве носовой фигуры) могло бы захотеться обнять. Благодарность - великое чувство, и в нем, наверно, есть своя музыка, но эта музыка будет тихой, приглушенной, неяркой... грустной. И эта грусть - то, что ожидает тебя с лучшими из мужчин.
Но Агнессе было нужно счастье. Да, она была высокого о себе мнения, да, она была надменна, самолюбива, капризна - и ей было нужно счастье. И она твердо знала, с кем она может испытывать счастье - только с тем, кто будет похож на нее. Она сидела, думала и смотрела в зеркало. Сильфида? Может быть, хоть самую малость... ну хоть самую-самую малую малость... я на нее похожа?
На другой день она снова была разбужена Виргинией рано. Оставалась еще винокурня - имение Блаев было крупным производителем рома. Там, где делают ром, напоминать о существовании хозяев особенно важно - глубоко понимающий эту истину Джо, тронув лошадей, позволил себе несколько советов:
- Держите спину прямо, мисс Нэнси, так прямо, как будто проглотили трость нашего преподобного мистера Перкинса ("Любят они красочные сравнения", - подумала Агнесса), подбородок поднимите как можно выше, глядите прямо перед собой, головы не поворачивайте, так, как будто нет вокруг ничего достойного вашего взгляда, и уж конечно не улыбайтесь. Это когда люди в поле работают, можно им разок-другой улыбнуться - веселее тогда у них на душе станет, веселее и работа пойдет, - а вот там, где спирт рядом, много, много спирта, там веселое настроение нежелательно. Понимаете, мисс Нэнси? Совсем, совсем нежелательно.
Что-то было особое в интонации, с какой Джо произнес эти слова - что-то тревожное, многозначительное... "Духи огня", - почему-то подумала Агнесса, хотя ей тут же стало ясно, почему: дело было, конечно, в слове "спирт", вмещавшем в себя оба понятия - и "духа", и "огня". И раз уже Джо ей напомнил про них...
"Не всякий христианин боится дьявола, но всякий негр боится духов огня". Агнесса не знала этого рожденного у далекого Невольничьего Берега образчика ходячей мудрости работорговцев (никем никогда не записывавшейся и не изучавшейся) - иначе она задала бы такой вопрос осторожно, подбирая выражения, а не так, чтобы Джо как сидел, так и подпрыгнул на своих козлах.
- Господь с вами, мисс Нэнси! Это-то вам зачем?
- Что ты так перепугался, Джо? Зачем, зачем! Мне интересно!
- Ох, уж эти белые люди! Все им интересно, и ничего они не боятся! Нет, мисс Нэнси, вы не должны меня об этом спрашивать.
Агнесса нахмурилась.
- То есть как это не должна? Что это значит?
- Нет-нет, мисс Нэнси, я не то, не то хотел сказать! Тем более, я ничего совсем об этом не знаю.
- Джо, если бы ты действительно ничего не знал, ты бы не напускал на себя этот таинственный вид. Останови здесь (они уже поравнялись с двором винокурни) и имей в виду: я еще вернусь к этому разговору.
Агнесса выпрыгнула из коляски (Джо только покачал головой, - хотя, конечно, он не ожидал всерьез, что своевольная мисс Нэнси последует его наставлениям), чуть-чуть опередив человека, бросившегося подать ей руку. Человек тут же отступил на шаг и поклонился - без подобострастия и даже без подчеркнутой учтивости - весело, пружинисто поклонился. У него были длинные, стройные ноги, широкий кожаный пояс (с кобурой, из которой непринужденно высовывалась рукоять "Смит и Вессона"), белая рубаха, черный шейный платок, светлые усы (необычные - словно отдуваемые ветром), словно отдуваемые ветром русые волосы и сумасшедшие глаза. Впрочем, нет, "сумасшедшие" - не то слово; глаза у него были такие, как будто он сто миль проскакал без передышки и спешился только для того, чтобы сменить очередную лошадь и скакать дальше. Агнесса раньше не видела этого человека - вероятно, он нанялся к ним недавно.
- Здравствуйте, госпожа Блай, - сказал он. - Приехали нас проведать?
- Доброе утро, - сказала Агнесса. - Проведывают тетушек, у которых мигрень, а я объезжаю свое поместье. Я не видела вас раньше - вы недавно у нас?
Ей захотелось смутить этого человека, - не то, чтобы ей нравилось смущать людей, но столь несомненное отсутствие смущения перед ней ее несколько уязвило. Новый надсмотрщик, впрочем, и не думал смущаться.
- Две недели, госпожа Блай. А зовут меня Дик, Дик Ричардс.
Он явно был из тех людей, которые придают особое значение своему имени: "Дик Ричардс" звучало для него совсем не так, как "Джон Смит", и тем, кто не видел разницы, он тут же был готов ее объяснить. Агнесса - к своей досаде - эту разницу почувствовала.
- Хорошо, - сухо сказала она. - Как идет дело?
- Как полагается, - ответил Дик Ричардс. - Если хотите, пройдемте по этой дорожке, посмотрим.
Дорожка, которую он указал, шла вдоль ровного, прямоугольного, посыпанного песком пространства перед зданием винокурни - все это пространство сплошь занимали огромные котлы, над которыми дрожал воздух. Между котлами прохаживались слуги, подбрасывали в огонь топливо - хворост, сухую тростниковую шелуху, помешивали в котлах, запускали в них черпаки, похожие на крохотные турецкие кофейники с непомерно длинными ручками, и вдумчиво разглядывали зачерпнутую мутно-золотистую влагу.
- Вот видите, госпожа Блай, - сказал Дик Ричардс, - здесь много людей не надо. Я один вполне справляюсь. Вот с этой дорожки все хорошо видно, ну и все кому надо понимают, что хорошо видно. Впрочем, народ у вас покладистый, легкий - приятно работать.
- Значит, вам у нас нравится? - спросила - не без некоторого сарказма - Агнесса.
- Нравится, - ответил Дик, поглядев на нее. Он просто ответил на заданный ему вопрос - в этом не было ничего неучтивого; но взгляд, улыбка... С такой улыбкой смотрят, прикрывшись ладонью от солнца, на далекую красивую местность. Агнесса резко отвернулась и стала наблюдать за работающими слугами. Их босые, черные ноги спокойно ступали по раскаленному песку, - Агнессе под ее белым зонтиком было трудно понять это спокойствие.
- Как же они ходят по такому песку! - сказала она.
- Люди, которые делают ром, не должны бояться жара, - ответил Дик, и Агнесса - против воли, как будто поддаваясь какому-то принуждению - мысленно завершила недосказанную им фразу: "И те, которые пьют - тоже". Этот человек - Дик Ричардс ("да какое мне дело, что он Дик Ричардс!") - начинал ее раздражать.
Внезапно Дик, прищурившись, вгляделся в одного из слуг и с быстротой молнии бросился к нему. Сухо щелкнул бич, и слуга, как бы очнувшись, крепче прижал к себе охапку топлива, которую нес. Дик вернулся назад.
- За что вы ударили этого человека? - гневно спросила Агнесса. Она не читала и не собиралась читать "Хижину дяди Тома" и прочую в таком роде сентиментальную дребедень, сочиняемую янки, но в имении Блаев было неписаное правило - при ней слуг никогда не наказывали. И Дик это тут же понял.
- Простите, госпожа Блай. Я у вас тут только две недели... самые простые вещи последними приходят в голову... простите. А за что ударил... понимаете, госпожа Блай, негры по сути своей народ ленивый, сонный. Их надо все время будить, встряхивать - для них же самих, понимаете? Этот парень засыпал на ходу - а тут кругом котлы, огонь... А поставили бы его работать на той стороне (он показал рукою на здание винокурни), где вкатывают на возы бочки... понимаете? Мы не можем говорить каждому: "Проснись, приятель", - но мы не бьем в таких случаях сильно - это тоже никому не нужно. Легонько ударь один раз - необидно, так, чтобы только напомнить - и тебе не придется бить дважды.
- Значит, вы умеете бить необидно? - спросила Агнесса. Ей, собственно, больше нечего было тут делать, - можно было ехать дальше или зайти в винокурню полюбоваться перегонными аппаратами, но она оставалась на месте.
- И стрелять чуть-чуть мимо цели, - ответил Дик.
- И вам часто приходилось стрелять, Дик? - со странным любопытством спросила Агнесса.
- Что вы, госпожа Блай! Если бы мне пришлось выстрелить хотя бы раз, меня бы не взяли на работу в такое имение, как ваше. Хороший надсмотрщик никогда не доводит дела до пальбы. Я знал парней, которые думали, что револьвер на боку - это все, и остальное не имеет значения: можно считать ворон, зевать и предаваться приятным воспоминаниям и думать, что негры ничего этого не заметят. Из таких парней не получается хороших надсмотрщиков. Ты ослабляешь внимание - и негры начинают работать медленней, ты думаешь о постороннем - и они начинают думать о постороннем, а посторонние мысли могут их далеко завести - так далеко, что никакой револьвер не спасет.
"Да, - подумала Агнесса, - с этим Диком посторонних мыслей действительно не возникает. Стою вот тут и слушаю... а почему, собственно, слушаю?"
- Вот что, Дик, - сказала она, - я хочу посмотреть винокурню. Вы можете меня проводить?
- Конечно, госпожа Блай, - спокойно ответил он.
Осмотр винокурни (он вежливо простился с ней у входа, сказав, что "здесь кончается его территория") не развеял ее странного настроения. Инженер Вестманн (в силу не совсем понятного обычая лица, ответственные за перегонку спирта, назывались на Острове "инженерами"), невысокий, полный, улыбчивый и говорливый человек, хорошо знал свое дело и мог очень толково все разъяснить, но глаза у него были не сумасшедшие, и Агнесса почему-то думала только об этом. Только когда она уселась в коляску и Джо тронул лошадей, шорох их движения словно встряхнул ее, и она вспомнила о прерванном разговоре.
- Итак, Джо, - сказала она, - духи огня.
- О духах огня можно говорить только правду или не говорить ничего - потому что за ложь они наказывают. - И не только они, - заметила Агнесса, а Джо, сделав это торжественное заявление, продолжил:
- Никто из нас, черных, не жалеет, мисс Нэнси, что отцам нашим пришлось покинуть Африку, и отцы наши никогда о том не жалели. Так, по крайней мере, говорит преподобный мистер Перкинс, а он знает, что говорит. Когда мы жили в Африке, мы поклонялись бесам - вот в чем дело. И если бы мы хотя бы знали, что это бесы, мы бы им, конечно, не поклонялись, - но в том-то и беда, что мы этого не знали, а злые колдуны, которые нами правили, уверяли нас, что это истинные боги.
- Разве вами правили колдуны? - спросила Агнесса. - Я читала, что там были цари.
Джо усмехнулся.
- Цари! Царь - это тот, кто сидит на троне, а колдун - это тот, кто разрешает ему сидеть на троне. Колдун никогда не сядет на трон, потому что трон - это позолоченный кусок дерева (так они говорят), и только слово колдуна делает его троном. И если это слово кривое, то и трон будет неправедным; только прямое слово делает праведный трон. Но, конечно, вы понимаете, мисс Нэнси, что никакой настоящей праведности у них не было...
- Само собой, - сказала Агнесса. - однако что это за прямые и кривые слова?
- Кривые слова говорили другие колдуны, те, что были раньше. В древние времена, когда духи огня еще не изрекли свою волю, правило всеми народами Общество Леопардов. "Леопард ловит добычу, не спрашивая о проступках, - говорили они, - леопард - это тот, кто ловит добычу". И они рассказывали, как началось на земле колдовство: жил некогда один человек, сильный и ловкий, но упрямый и своевольный. Захотелось ему однажды выпить пальмового вина, он налил себе сколько хотел и выпил сколько хотел. "Почему ты пьешь вино? - спросил его отец. - Разве сегодня праздник?" - "Глупец", - ответил он отцу. Тогда пришли к нему почтенные люди той деревни, в которой он жил, и сказали: "Как ты можешь называть своего отца глупцом?" - "Глупцы", - ответил он им. Тогда его схватили и повели к царю. "Как ты можешь называть почтенных людей глупцами?" - спросил царь. "Ты глупец, и все твои подданные глупцы", - ответил он, вырвался и убежал в лес. И вот в лесу, темной ночью, услышал он за своей спиной шорох, такой тихий, что не должен был его услышать человек - а вот он взял и услышал. Обернулся мгновенно - и увидел, как горят в темноте два янтарных глаза. "Ты всех считаешь глупцами, - сказал леопард. - Считаешь ли ты глупцом и меня?" - и прыгнул на этого человека. Но еще в прыжке почувствовал, как горло его сжали две могучих руки. Упали они оба на землю и стали бороться. "Я разорву тебя когтями, и ты умрешь, истекая кровью", - сказал леопард. "Ты не глупец и не будешь этого делать, потому что я успею тебя задушить", - ответил человек. Леопард засмеялся и сказал: "Двум умным нечего делить в мире, где столько глупцов. Я даю тебе свое тайное имя: называйся отныне так же, как и я - Едящий Едящих Траву, - и с каждым днем будет уменьшаться число желающих тебе перечить". И тот человек вернулся из леса и стал могучим колдуном, и теперь, когда он говорил царю: "Глупец", - царь опускал голову и ждал, что он скажет дальше; и настали на земле темные времена.
"Звездное небо - как шкура леопарда, приготовившегося к прыжку. Бойтесь ночи", - пелось в тогдашней песне. Ночью выходил на охоту великий колдун - Большой Леопард; ночью выходили на охоту и его ученики - "малые леопарды"; и, дабы не отстать от учителя, эти "малые леопарды" творили совсем не малые бесчинства. "Леопард не должен останавливаться ни перед чем", - говорил Большой Леопард; "малые леопарды" не останавливались ни перед чем. "Каждое мгновение своего бытия леопард должен выказывать решимость", - говорил Большой Леопард; "малые леопарды" ночи напролет выказывали решимость. "Только тот, кто ничего не боится, будет вызывать страх", - говорил Большой Леопард; и "малые леопарды" ничего не боялись и старательно вызывали страх. Для того чтобы ничего не бояться, они использовали пальмовое вино (в огромных количествах); для того чтобы вызывать побольше страха, надевали ужасные маски. Смело врывались в любой дом, - выказывая решимость, страшно рычали, забирали себе все, что хотели, дико плясали, в пространных речах красочно описывали свои людоедские наклонности. Царь, чья воля была полностью порабощена великим колдуном, начал по его повелению обширные завоевательные войны. Войны были успешны: воины, прошедшие подготовку в Обществе Леопардов, твердо верили в то, что исступленная боевая ярость делает их полностью неуязвимыми, и эта вера оказывала воздействие на их противников. Благодаря успешным войнам, Общество Леопардов смогло существенно расширить географию своих бесчинств.
Но вот тогда-то, на гребне успеха, Общество и начало терять постепенно свою магическую силу, - слишком много "леопарды" употребляли вина - решимость слабела, появлялась склонность к праздности, к привольному сну до полудня, даже к любовным утехам, - а там, где в дело вмешиваются женщины, сохранять независимость мышления становится чрезвычайно трудно. Ужасные маски, призванные вызывать трепет, превращались в предмет щегольства: "леопард" в просто ужасной маске казался теперь отсталым и недалеким, ценились теперь только вычурно-ужасные маски, и в начавшейся погоне за вычурностью про ужасность стали вообще забывать.
Одним словом, власть не принадлежала больше леопардам; власть перешла в руки женщин, виноделов и ремесленников, вырезавших и раскрашивавших маски; ни тех, ни других, ни третьих нисколько не волновало духовное единство и сплоченность Общества Леопардов, и Общество, раздираемое многообразными и противоречивыми внешними влияниями, быстро погружалось в пучину распрей. Распри чрезвычайно плохо сказывались на его авторитете; видя, что "леопарды", убивая друг друга, не испытывают тех затруднений, какие, по идее, должна была бы создавать магическая неуязвимость, лица, не входящие в Общество и до сих пор теоретически рассматривавшиеся как "добыча", "глупцы" и "едящие траву", стали смелеть, "набираться ума", нападать на "леопардов" и творить бесчинства на собственный страх и риск. Хаос, воцарившийся на всем пространстве созданной в ходе победоносных войн империи, не поддается никакому описанию; "леопарды" очень успешно упразднили повсюду местную власть, и теперь на восстановление порядка не было ни малейшей надежды; времена, когда уважались обычаи, когда не творились ежечасно разбой, притеснения и зверства, казались невозможной сказкой, рожденной отчаяньем призрачной мечтой; и вот тогда-то и изрекли свою волю духи огня.
Джо смущенно перетаптывался на пороге столовой; Виргиния, оцепенев от негодования, смотрела на него.
- Виргиния, - спросила Агнесса, - что у нас сегодня на обед?
- Суп и баранина со сладким перцем, мисс Нэнси, - ответила Виргиния, - но...
- Ты все правильно поняла, Виргиния: распорядись, чтоб накрыли и для Джо. Джо, ты любишь баранину со сладким перцем?
- Люблю, мисс Нэнси, но только мне, наверно...
- ...будет лучше сесть за стол и не пререкаться. Мы будем есть, и ты мне будешь рассказывать дальше. Я хочу дослушать твою историю.
Джо бросил на Виргинию извиняющийся взгляд: я-то, мол, прекрасно понимаю где мне место, а где мне не место, но что поделаешь с нашей мисс Нэнси, - если ей чего-нибудь захочется, она не отступит; и Виргиния, яростно закусив губу, отправилась на кухню отдавать распоряжение.
- А знаете, мисс Нэнси, - спросил Джо, с благоговейной тщательностью подвязывая себе салфетку, - как именно изрекли свою волю духи огня?
Тон, которым он задал этот вопрос, был какой-то лукавый и даже умиленный, - как будто после столь торжественного и грозного начала предполагалось некое неожиданно забавное и безобидное продолжение.
- Как? - спросила Агнесса.
- С помощью маленького мальчика, - ответил Джо.
- Как это?
- А вот как: жил в те времена один кузнец, очень честный и порядочный человек. Очень он сокрушался, видя, какие злодеяния кругом творятся, и более всего печалился о том, что сын его (ему тогда пять лет всего было) собьется с пути, когда вырастет или, вернее сказать, пойдет по тому же пути, что и все, по кривому пути, неправедному, пагубному. И вот ковал как-то кузнец с этими мыслями, этими страхами нож, выковал его любовно и тщательно, побрызгал на него водой с метелочки из пальмовых волокон, чтобы остыл, и положил на камень. Пришел сын к кузнице отца поиграть-поучиться, увидел нож, увидел, как красиво блестит он на солнце, и так ему этот нож понравился, что схватил он его и лизнул. Известное дело - дети, чего только не придет им в голову! И как только лизнул сын кузнеца нож, так тут же упал без сознания на землю. Бросился к нему отец, а сын открыл глаза и заговорил - заговорил не голосом пятилетнего мальчика и даже не голосом взрослого мужчины, а таким голосом, какой вообще от человека услышать невозможно: "Довольно греха. Довольно грязи. Довольно мрака. Мы, духи огня, духи ножа, выкованного с чистыми мыслями, полагаем предел. Зло, что прячется под масками, долго оскверняло чистый лунный свет, чистый звездный свет. Да будут маски сорваны и сожжены, носящие маски - поражены железом. После этого - вечный закон, вечная справедливость. Не грабить. Не воровать. Не брать чужого. Не лгать. Не клеветать. Не злословить. Всегда и везде думай о благе. Не делай ночью того, что стыдишься делать при свете солнца. Иди прямой дорогой, прямой дорогой", - и долго так говорил сын кузнеца, и хоть глаза у него были открыты, ничего они не видели и ничего в них не выражалось. А когда он пришел в себя, ничего он не помнил, только помнил, как красиво блестел нож. А в следующий раз увидел он этот нож уже в бликах пламени. Только одному человеку на свете мог довериться кузнец, рассказать о том, что произошло - своему старому отцу. Выслушал его отец, сказал спокойно: "Давно не собирались старики нашей деревни на сходку - нечего обсуждать было. Пусть теперь сойдутся, разомнут кости - может, и выйдет из этого какой-нибудь прок. Приходи сегодня ночью и приводи внука".
Конечно, со стороны отца кузнеца это было смелое решение - созвать сходку (узнай "леопарды" о том, что должно было на ней обсуждаться, от деревни вместе со всеми ее жителями не осталось бы и помину), но безрассудно смелым все же это решение не было. Авторитет собраний деревенских старейшин был освящен долгими веками; все, что имело к ним отношение, определялось описательным оборотом "то, о чем не знает жена" ("Можете себе представить, мисс Нэнси, какая это великая тайна, если даже жена о ней не знает"), и нарушить столь великую тайну даже в эту эпоху попрания всех обычаев решились бы очень немногие. А услышав слова великих огненных духов, исходящие из уст пятилетнего мальчика, не решился бы никто.
Собрания старейшин проходили на заповедной поляне, в глухом лесу, ночью, при свете костра. Представ перед старейшинами, кузнец рассказал о том, что произошло, предъявил собранию сына, предъявил нож. Увидев нож, сонный ребенок встрепенулся, и глаза его заблестели. "Дай", - просто сказал он отцу и, получив в руки нож, долго любовался им (деревенские старики, затаив дыхание, наблюдали), потом - как дети, вдоволь полюбовавшись сладостью, наконец, лизнут ее - лизнул. На этот раз он уже не падал на землю - он как будто окреп. Он стоял и говорил стоя. Речь началась с проклятия "леопардам", их пособникам и пособницам; последние вызывали у духов огня едва ли не наибольшую ярость: именно тогда была произнесена примечательная фраза "железо ржавеет от прикосновения женской руки", позднее ставшая одним из основополагающих изречений Общества Огня. Вслед за проклятиями и призывами очистить землю от скверны духи перешли к изложению положительных принципов, которыми следовало руководствоваться всем желающим исполнять их волю. Принципы эти до странности напоминали десять библейских заповедей; отсутствовало только повеление "Не сотвори себе кумира", но строгое осуждение тех, кто изготавливает и носит маски, до известной степени напоминало его.
- Странные бесы, - сказала Агнесса, - которые учат тому же, что написано в Библии.
- Бесы коварны, - ответил Джо. - Не всегда и распознаешь, где бесы, а где - нет.
Коварство бесов простиралось весьма далеко: они требовали помогать "вдовам и сиротам", провозглашали необходимость введения четких и справедливых правил торговли на рынках (позднее рынки восстановленной под знаком духов огня империи изумляли иноземцев своим образцовым порядком, и известный арабский географ, посетивший империю в составе посольской миссии, с горечью писал о том, что "огнепоклонники", полностью искоренившие любой вид мошенничества, являют собой живой укор мусульманам, куда менее преуспевшим в этом), призывали уважать родителей, старших вообще, царскую власть... Долго слушали зачарованные старейшины речи духов, а, когда сын кузнеца замолчал, обвел глазами всех присутствовавших и обычным детским голосом попросил пить, по собранию прошла волна изумления, решимости и восторга. Старики помолодели; в их глазах плясало живое пламя костра. И совсем немного нужно было теперь времени, чтобы новость о великом откровении, как лесной пожар, распространилась повсюду.
Джо возбужденно взмахнул рукою, показывая, как распространилась новость, и допил чай. Агнесса встала из-за стола.
- Прошу в гостиную, - сказала она.
Пафос рассказчика тут же покинул Джо.
- Ну как же это, мисс Нэнси, - пробормотал он. - Что про меня люди скажут - мол, обнаглел совсем...
- Скажут, что ты любезно выполняешь мои просьбы.
На пороге гостиной Агнесса остановилась и оглянулась на нерешительно следовавшего за ней Джо.
- Салфетка там не понадобится, - сказала она.
Джо, в ужасе всплеснув руками, сорвал с себя салфетку, тщательно свернул ее и, подбежав на цыпочках к столу, осторожно положил на него. Лакей, убиравший со стола, слегка усмехнулся. Джо сделал страшные глаза, очень быстрым, чуть уловимым движением руки показал ему кулак, решительно развернулся и прошел за Агнессой в гостиную.
Чего только не видал Джо в своей жизни, чего только не знал, а вот в глубоком кожаном кресле не сидел никогда. Лицо его расплылось от удовольствия, и он даже не сразу собрался с мыслями для продолжения рассказа.
- Ну да... так вот, стало быть... отовсюду сходились люди, чтобы послушать сына кузнеца, пробирались тайно поодиночке, по двое, по трое, потом шли уже не таясь, целыми толпами, и что удивительно, мисс Нэнси, "леопарды" долго ничего не замечали. Духи огня отвели им глаза, не иначе; но, с другой стороны, и слишком они были заняты распрями между собой, и слишком привыкли считать, что нет кроме них в мире никого, кому неведом страх. Конечно, разбойников было сколько угодно, но ведь разбойники когда смелы, а когда и нет. Это совсем не то, что выполнять повеления духов огня: здесь нет страха, нет сомнения, все хорошо, все приятно - и весть от одной деревни к другой передавать, и оружие ковать, и оружием этим пользоваться.
Полное истребление "леопардов" заняло сравнительно немного времени. Когда войска повстанцев подходили к столице, царь с весьма немногочисленной свитой вышел им навстречу, - на глазах у царя были слезы радости, и он тут же принялся благодарить вождей повстанцев за освобождение от невыносимого гнета "леопардов", подвергавших его бесчисленным унижениям. Вожди повстанцев (они же - Высокие толкователи воли духов огня, известные впоследствии как Семеро Праведных или, точнее сказать, как первые Семеро Праведных), без особого сочувствия выслушав излияния царя, объявили его низложенным; царь, в одно мгновение оказавшийся бывшим царем и оторопевший от столь внезапного поворота судьбы, заметил в рядах повстанцев своего троюродного брата, тучного и веселого человека, с радостной ухмылкой глядящего на него и игриво разводящего руками. Именно этот не самый близкий его родственник и был провозглашен новым царем, когда войска повстанцев вошли в столицу.
Охватившее всех ликование... нет, нельзя сказать, что не знало границ. Оно было огромным, это ликование, и таким, какого никто из ликовавших еще не испытывал в своей жизни, но оно знало границы. Все устали от хаоса, бесчинств, отсутствия ощущения твердой почвы под ногами; пьяных на празднике Восстановления порядка почти не было. Всем очень полюбился новый царь: в его тучности было что-то успокоительное, какой-то намек на грядущие времена мира и изобилия; он держался просто и весело, нисколько не гордясь (что было, впрочем, весьма разумно с его стороны) своим царским титулом; о духах огня, об их установлениях говорил как о чем-то в высшей степени само собой разумеющемся, надежном, добротном, пожимая плечами и удивляясь наивности людей, которым потребовалось особое откровение для уяснения столь очевидных истин.
- Что, ребята, - обращался он к толпе, - пить вино вы умеете (сам он очень умел пить вино - опрокидывал в рот одну резную деревянную чашку за другой, совершенно не пьянея), а уж как вы валять дурака умеете! Долго, долго чепухой занимались, - был бы я на месте великих духов, давно махнул бы на вас рукой и послал бы вас всех в болото, - ну да только я, к вашему счастью, не великий дух (взрыв смеха в толпе), а великие духи, они терпеливы, ох, терпеливы, нам с вами не понять такого терпения, да вот только (в голосе его появлялась интонация грустного упрека) стыдом нам обзавестись не мешало бы, чтобы пусть даже и бесконечного терпения не испытывать.
Терпеливость духов огня произвела большое впечатление на уже упоминавшегося нами арабского географа, - он с изумлением писал о том, что в империи "огнепоклонников" отсутствуют казни и отсутствуют тюрьмы. Он заговорил об этом с сановником царского двора, и тот разъяснил ему, что места казней - нечистые места, и тюрьмы - тоже нечистые места, а духам огня ненавистно все нечистое. На вопрос, как же в империи поступают с преступниками, сановник ответил, что разумное предостережение - великая сила. Веривший в силу разума араб пришел в восторг от этого ответа и не стал допытываться, что бывает в тех случаях, когда предостережение не оказало воздействия. Возможно, он решил, что в разумно устроенном государстве подобные случаи вообще немыслимы. Если так, он оказался не столь уж далек от истины - они были чрезвычайно редки.
- Да, мисс Нэнси, человек не для себя живет - для других живет; вот чему наших предков духи огня учили. Не полагай о себе слишком много - спроси у соседей, кто ты такой - вот как говорили в те времена. И еще говорили: кому нужна ложь? Кто станет лгать про хорошего человека? Всякий скажет: вот этот - хороший человек. А вот если ты берешь чужое без спроса, если наводишь на соседа порчу, если ссоры затеваешь без всякого повода - тут тебе уже всякий скажет, что так не годится. Сделал плохое соседу - зарежь курицу, пригласи его в гости, угости, попроси прощения - все и загладится. А вот если человек не хотел ничего заглаживать, делал дурное, и это дурное так и оставалось между ним и соседями, то рано или поздно и терпение у соседей заканчивалось. Приходилось им к духам огня обращаться.
Ночью дурной человек, исчерпавший терпение своих соседей, слышал "железные шаги", приближавшиеся к его двери. "Железными" шаги назывались потому, что их сопровождал неумолчный звон металлических подвесок, - все знали, что это за подвески, каждый мог видеть их, свисающих с кольца, зажатого в левой руке большой статуи Старшего Духа в главном храме империи. Видевшим ее европейцам эта статуя, выкованная из железа, казалась грубой и угловатой; черты лица были только очень условно намечены на железной голове, поза статуи была странной - она как будто спотыкалась на своих негнущихся ногах, - но нож в ее правой руке и кольцо с подвесками в левой были очень хорошо различимы. И звон этих подвесок слышался в ночи чрезвычайно отчетливо, - как бы крепко ни спал человек, отравляющий жизнь соседям, он обязательно просыпался; звон становился все громче, все отчетливей, все ближе и перед самой дверью его дома внезапно и резко затихал; мгновение, другое, третье провинившийся перед обществом слышал только стук собственного греховного сердца; потом голос, нисколько не похожий на человеческий голос, негромко произносил его имя - негромко и пожалуй даже доброжелательно; еще несколько мгновений длилась тишина, в которой не было слышно даже стука сердца; потом подвески вздрагивали, и звон не спеша начинал удаляться.
Это и было предостережение, и действовало оно чрезвычайно хорошо. Пессимистам, считающим, что дурные наклонности не поддаются исправлению, следовало бы посетить империю в те золотые времена, - они бы увидели, что поддаются, очень даже поддаются! Было заметно, что в глубине души Джо не особо верил в бесовскую природу духов огня, - да и существуют ли на свете такие негры, которые могли бы всерьез в это поверить? Что же такого бесовского в порядке, в справедливости, в том, что дурные люди переставали быть дурными?
- А если не переставали? - спросила Агнесса. - Ты сказал, что такое случалось редко - но все-таки случалось?
Джо замялся, но глубокое кожаное кресло оказывало свое действие.
- Это великая тайна, мисс Нэнси, - сказал он.
- Я не буду болтать о ней направо и налево, - сказала Агнесса.
Строго говоря, это не было обещанием хранить тайну; но даже нечто, отдаленно похожее на такое обещание, со стороны госпожи Блай было чрезвычайно, чрезвычайно лестно... Эх, была-не была!
- Человек существует потому, что в нем существует добро, - решительно выпалил Джо, - так учили духи огня. Если в человеке совсем нет добра, то такой человек попросту не существует. Это только видимость, пустая оболочка, только и всего. Когда дух огня называет человека по имени, если в нем есть хоть какое-нибудь добро, оно просыпается. А если не просыпается, значит, нет такого человека. Значит, ошибались все, думая, что есть такой человек. А когда понимаешь, что ошибся, продолжать ошибаться невозможно.
Попросту говоря, люди, не исправившиеся после того как получили предостережение, исчезали. Впрочем, "исчезали" звучит, пожалуй, слишком тревожно, слишком драматично. Однажды утром родственники такого-то просыпались и отмечали про себя, что такого-то среди них нет - вот и все. Никто ничего не слышал - ночью все спали крепко; никто ни о чем не спрашивал; никто ни о ком не вспоминал. Дети (самые маленькие) могли по неразумию задать какой-нибудь наивный вопрос; детям объясняли, что с хорошими людьми ничего подобного не происходит, и что хорошим людям не только незачем, но даже и невозможно об этом думать.
Но жрецы духов огня не были лицемерами. Смертной казни в империи действительно не существовало - ни в явном, ни в скрытом виде. Существовал только отвар из листьев некоего таинственного кустарника, росшего неизвестно где и в любом случае ничем не примечательного на вид; человек, выпивший этот отвар, лишался воли. Вернее сказать, воля как бы цепенела в нем; он мог понимать разумом необходимость тех или иных действий, мог помнить о том, что когда-то у него были желания, но желать чего бы то ни было в настоящем он не мог. Взгляд у него становился пустым, но - вопреки предположениям буддистов - отнюдь не бездонным; буддийское учение о том, что отсутствие желаний приводит к высшей мудрости и просветлению, могло бы возникнуть где угодно, но только не в Африке. Но выполнять несложную работу люди, лишенные воли, были вполне способны, и, более того, их даже не требовалось бить, поскольку упрямство у них также отсутствовало. Ходили слухи о далеком, труднодоступном плоскогорье, о странных поселениях, в которых нельзя было услышать привычного шума человеческой жизни, о полях, которые вяло и нехотя обрабатывали существа, похожие на призраки... Общество Огня не тратило усилий на опровержение этих слухов, - не имело значения, что было и чего не было за пределами единственно подлинного бытия - мира людей доброй воли.
- Но справедливость, мисс Нэнси, - торжественно сказал Джо, - пределов не имеет. И во имя справедливости духи огня могли сделать невозможное, сделать немыслимое.
Джо сделал выразительную паузу.
- Что же это? - спросила Агнесса.
- Это случилось с дедом моего деда, - эффектно сказал Джо. Было видно, что ему приятно, что с дедом его деда случилось нечто необычное, и что он любит об этом рассказывать. А Агнессе, уже начинавшей становиться опытной слушательницей, не составило труда удивиться в нужном месте.
- Вот как? - удивилась она. - Так что же случилось с дедом твоего деда?
- Видите ли, мисс Нэнси, - начал Джо, - у него было одно дурное свойство: все, что он говорил, всегда сбывалось. К примеру он говорил рыбакам, собиравшимся ловить рыбу: "Эта лодка может перевернуться". Рыбаки (а среди них были умные люди, много лет ловившие рыбу) отвечали ему: "Эта лодка никогда не переворачивалась", - садились в нее, отплывали совсем недалеко от берега и переворачивались. Или он говорил: "В этом месяце будет засуха". Люди, разбиравшиеся в погоде, отвечали ему: "Мы знаем все знаки, которые могут предвещать засуху. Мы не видим ни одного такого знака". Но засуха наступала. Или он говорил: "Главный старейшина нашей деревни взял себе молодую жену. Она будет ему изменять". Ему отвечали: "Твой язык болтает пустое. Эта девушка из очень хорошей семьи, и ее родители очень хорошо ее воспитали". Но проходило совсем немного времени, и жену главного старейшины заставали с другим мужчиной, и даже не с одним, а сразу с тремя. Естественно, такое никому не понравится. Стали поговаривать, что по ночам из хижины деда моего деда вылетает шар фиолетового пламени и как дурной глаз летает по деревне - за всем подсматривает, во все тайны проникает, но хорошего ничего не видит, - видит только дурное, и от того, что он только дурное видит, все дурным и становится. И чем больше вели такие разговоры, тем больше страху на себя нагоняли. Скоро никто уже по ночам не спал, всем этот шар мерещился, а если не шар, то еще какие-нибудь ужасы. Пошли слухи, что дед моего деда сводит деревню с ума; зачем сводит, никто не мог объяснить, и от этого еще страшней становилось. И в самый разгар таких настроений случилось неладное: среди бела дня, невесть откуда, налетел на деревню смерч, хижины тех, кто громче всех против деда моего деда кричал, разметал по прутику-по соломинке, так что и следа от них не осталось, а перед его собственной хижиной остановился как в землю вкопанный и так тихонечко, осторожненько взял да и свернул в сторону. И в воздухе растворился.
Это было уже, конечно, слишком, и дед моего деда исчез в тот же день. Заметьте, мисс Нэнси, - исчез не ночью, как все исчезали, а днем, - исчез из дома главного старейшины, куда его отвели и где держали под стражей. Стражники сказали, что не знают, куда он делся, знают только одно: правосудие свершилось. И было в этом деле еще кое-что необычное: никакого предостережения дед моего деда не получал. Конечно, улики против него были сильные, кто бы спорил, но ведь и колдуна можно попытаться исправить. А тут не попытались. Забыли. Год был тогда такой, на колдунов богатый - то одна деревня, то другая с ума сходить начинала, все колдовство мерещилось, и распространялся страшный слух, что "леопарды" опять объявились и что готовят они восстание. Действовать, конечно, нужно было быстро, решительно, но все хорошо в меру, и вот в этом-то смысле деду моего деда и не повезло - слишком быстро, слишком решительно с ним поступили.
К тому моменту, когда Олугбенгу (именно так звали предка Джо, о чем Джо, как и все слуги на Острове, не знающий никакого языка, кроме английского, конечно не мог уже помнить) заставили выпить пресловутый отвар, он был настолько подавлен и сокрушен, что почти не ощутил его действия. Семеро Праведных в белых, не украшенных никакими узорами одеяниях, восседали вокруг него на своих тронах; по бокам каждого трона тянулись ввысь языки пламени из железных чаш, наполненных пальмовым маслом; воздушная струя порой проходила над ними, и тогда тени Праведных вздрагивали на стенах Зала Приговоров; но сами Праведные были совершенно неподвижны, и, если бы маски не были запрещены в Империи, их черные, бесстрастные лица вполне можно было бы принять за маски. Праведные не произносили приговор; они были слишком высоки для этого; приговор произносила печальная, согбенная фигура, с головы до ног закутанная в черную ткань; рыдающим голосом, сокрушаясь и скорбя о бездне зла, в которую низринул себя обвиняемый, фигура перечисляла совершенные им преступления; Общество Огня оказалось удивительно хорошо осведомлено: была упомянута и лодка, и засуха, и жена главного старейшины, и вообще все, все, все; и во всем был виноват Олугбенга.
Закончив произносить приговор, фигура в черном в бессилии опустилась на пол, как бы подавленная невыносимой тяжестью того, о чем ей пришлось поведать. Два огромных (и надо сказать, довольно злодейского вида) силача тут же подступили к Олугбенге и быстро, деловито выволокли его из Зала Приговоров.
Избиение заняло не очень много времени и было проделано без всякого видимого удовольствия, - излишняя жестокость строго осуждалась Обществом Огня. Но удары были крепкие и точные и и быстро превратили Олугбенгу в тряпку, в безвольный сосуд, в который можно было вливать все, что угодно. Отвар был горек на вкус, но это, конечно, уже никакого значения не имело. Потом Олугбенге дали отлежаться, а вечером следующего дня подняли и погнали далеко-далеко - туда, откуда он знал, что никогда не вернется.
Главное, что запомнил Олугбенга о своей новой жизни - что ничто в ней не имело никакого значения. К примеру, ему было совершенно все равно, кто были те люди, вместе с которыми ему приходилось обрабатывать поле, - он даже не мог их отличить одного от другого, хотя внешне они безусловно различались; но отсутствие выражения делает лица удивительно похожими. Поселение состояло из нескольких больших, довольно добротно построенных хижин; они ничем не отличались друг от друга, и Олугбенге, как и всем остальным, было решительно все равно, в какой из них провести ночь, вернувшись с поля; он заходил в первую попавшуюся и ложился на первую попавшуюся подстилку; подстилка безлично пахла потом чужих тел, но Олугбенгу не беспокоил этот запах, - он не мешал лежать, не шевелясь, с открытыми глазами и ни о чем не думать. Никто не разговаривал перед сном; никто не разговаривал и после пробуждения; единственным словом, которое Олугбенга слышал по утрам, было слово "вставать", которое говорил надсмотрщик, входя в хижину - говорил вялым и равнодушным голосом, - ему по большому счету не так уж и хотелось, чтобы они вставали; но даже это его очень маленькое желание все же было желанием, и оно приводило в движение тех, кто желаний не имел.
Что именно они выращивали на поле, Олугбенгу не интересовало - какие-то клубни, по видимому, съедобные, поскольку питались поселенцы исключительно ими. Клубни выкапывались и сносились в кучу, варились и поедались; все эти действия (в том числе поедание) были совершенно равнозначны - голода никто не испытывал, клубни были безвкусны, но надсмотрщик говорил: "Есть", - и все ели.
Что еще? Потом ложились спать - но об этом мы уже говорили. Сколько так просуществовал Олугбенга, он не мог сказать; при желании он мог бы вести счет времени: надсмотрщики в поселении менялись часто, долго на такой работе они не выдерживали - слишком быстро становились похожи на своих подопечных; но у Олугбенги не было желания вести счет времени. И только когда он вернулся, он с удивлением узнал, что прошел всего один год.
За этот год шестеро из Семи Праведных умерли - от разных причин или даже без видимых причин вовсе. Но причина на самом деле была одна - Олугбенга. Воля духов огня в отношении вынесения приговоров была хорошо известна: сначала предостережение, потом (и только потом, только если предостережение не подействует!) приговор. Нарушить волю духов огня означало совершить преступление. В теории Семеро Праведных не могли совершить преступление - это было так же немыслимо, как немыслим холодный огонь. Никто не знал, что делать в том случае, если семеро Праведных совершат преступление. Они сами не знали, что делать в таком случае. Это с одной стороны.
С другой, приговоры Семи Праведных не подлежали отмене: как тот же холодный огонь, такая отмена явилась бы нарушением очевидных и незыблемых законов мироздания. Иными словами, невозможный проступок Семи Праведных невозможно было исправить - поэтому они и не стали его исправлять. Сделали вид, что ничего не случилось. Лица, как были, так и остались величаво-бесстрастны.
Потом произошло вот что: переступая порог главного храма, один из Семи внезапно пошатнулся, упал без чувств и вскоре, не приходя в сознание, умер. Оставшиеся шестеро Праведных втайне похолодели от страха. Это был знак, и знак совершенно ясный: духи огня не шутили, когда изрекали свою волю, и не желали, чтобы к ней относились легкомысленно. Но что было делать? Публично признать роковую ошибку? Подорвать авторитет верховной власти - такой головокружительно-высокий авторитет, что если он рухнет... Нет, нет, мысль была слишком чудовищна. Лица стали еще более бесстрастны, жесты еще более полны достоинства. Второй из Семи Праведных умер во время Праздника Огня - главного праздника империи.
Праздник Огня - "когда огненные реки стекаются в огненное озеро" - так про него говорили в народе. Со всех концов столицы факельные шествия устремлялись к главной площади; каждый мужчина империи должен был участвовать в таком шествии с факелом в правой руке и ножом в левой. На главной площади происходила церемония Великой Клятвы: каждый высоко вздымал свой факел и, направив нож острием себе в грудь, клялся, что не творил зла со времени прошлого Праздника Огня и не собирается творить вплоть до времени будущего. Руководили церемонией, естественно, Праведные, и перед началом ее каждый из них испытывал страх - немного, может быть, наивный, детский, но неотступный страх, что произойдет что-нибудь картинное, такое, что происходит в преданиях и эпических поэмах: во время произнесения клятвы кто-нибудь из них (а может быть, даже все они сразу!) пошатнется и... Церемония прошла благополучно, но на следующий день (празднество еще продолжалось!) умер второй из Праведных. Умер у себя дома. Но празднество еще продолжалось.
Это было уже очень серьезное предупреждение. "Чего мы ждем?" - спросил один из Праведных на тайном совещании. Спросил ровным, ничего не выражающим голосом; но в самой форме вопроса было что-то истерическое. Никто не мог ничего сказать в ответ; очевидно, все ждали того, что подразумевалось вопросом - и долго ждать не пришлось. Третий из Праведных умер на другой день после совещания, и задавший вопрос, глубоко потрясенный быстрым действием своих слов, пережил его совсем не намного.
Пятый из Праведных был, по всей вероятности, отравлен царем, с которым у него были весьма неприязненные отношения: по крайней мере, он умер сразу же после большого пира во дворце, во время которого царь собственноручно подкладывал ему самые лакомые куски и заискивающе улыбался, делая вид, что желает помириться. В другое время царю бы это не сошло с рук: и одного подозрения было бы достаточно, чтобы он тут же лишился трона, а уж если бы оно подтвердилось... Но в другое время и царь не стал бы действовать так нагло - вот что было самое неприятное; слухи о поразившем Праведных проклятии потрясали империю, и очень, очень похоже было, что царь, которому надоело ощущать себя пустым местом, собирается воспользоваться ими в полной мере.
Нужно было действовать, и шестой из Праведных начал действовать, лично возглавив поход против одного небольшого, но довольно неприятного лесного охотничьего племени, не признававшего власти империи и твердо уверенного в том, что дичь должна принадлежать всем. Коровы, с точки зрения племени, являлись особенно хорошей, особенно удобной дичью, и жителям приграничных деревень приходилось тратить очень много усилий для охраны своего скота. Требовалось вмешательство власти, и власть (на самом высшем своем уровне) вмешалась. Но искать лесных дикарей в их собственном лесу оказалось делом совершенно бесполезным. Мудрые военачальники предлагали Праведному вернуться: лесных племен много, и если нужно избавиться от одного, то проще всего обратиться за помощью к другому; за умеренное вознаграждение и с большим удовольствием... Но Праведный был глух к уговорам: казалось, все зло на свете сосредоточилось для него в этих ускользающих дикарях, и он преследовал их с лихорадочной горячностью - только отравленная стрела смогла его остановить. Поход завершился бесславно, Праведный, раненый стрелой в плечо, был поспешно доставлен в столицу, - в принципе, имперские лекари могли лечить такие раны, но душевное состояние Праведного было таково, что излечение оказалось невозможным.
Духи Огня ждали вовсе не таких действий. Духам Огня не нужны были карательные походы, духам огня было нужно восстановление справедливости. Последний из Праведных больше не мог обманывать себя - шестеро его товарищей ясно показали ему бессмысленность самообмана. Нужна была правда - ранним утром последний из Праведных вышел на главную площадь и с ног до головы обсыпал себя пеплом. Белые одежды стали серыми. Это и был цвет правды - на душе стало легко и свободно. В путь!
В один прекрасный, а вернее сказать, совершенно не важно какой день Олугбенга заметил странную перемену в поведении надсмотрщиков. Они утратили обычную безучастность, они озабоченно переговаривались, они внимательно всматривались в работавших на поле, словно выискивая среди несуществующих кого-то, кто, может быть... "Наверно, они сошли с ума", - безразлично подумал Олугбенга и снова принялся за работу. Но надсмотрщики не сошли с ума, хотя удивление их было огромным. Весть о приближении Праведного дошла до них.
Праведный - в серых, грязных от пепла одеждах - двигался неторопливо, время от времени останавливаясь, чтобы с наслаждением поваляться в дорожной пыли. Он запретил кому бы то ни было сопровождать себя, поэтому на глаза ему старались не попадаться. Но, конечно, вся империя, затаив дыхание, наблюдала за шествием одинокой фигуры: все понимали, что происходит что-то небывалое, как небывалым было поразившее Праведных проклятие, и что небывалое можно отменить только небывалым. В деревнях, которые попадались по пути, Праведный смиренно просил воды и чего-нибудь поесть: "чего-нибудь такого, что вы даете собакам", - добавлял он; просьбы его выполнялись немедленно, но едва ли в полном объеме - иначе пришлось бы допустить, что собак во всех этих попутных деревнях кормят безмерно лучше, чем во всей остальной Африке. Предложения переночевать в хижинах Праведный решительно отвергал, говоря, что "такой великий грешник, как он, не должен осквернять своим присутствием жилище достойных людей"; достойные люди сокрушенно вздыхали и всю ночь, наблюдая издали, как Праведный мирно почивает на вольном воздухе, горячо спорили, к чьей именно хижине он все-таки лег поближе. Впоследствии рядом с очень многими деревнями появились особые, священные, почитаемые, наделенные целительной силой места, где "спал Праведный" - причем рядом даже и с такими деревнями, которые он никак не мог посетить на своем пути.
Но вот населенные места кончились, пошли места дикие и, на первый взгляд, совершенно непроходимые, - но уж кто-кто, а Праведный знал про тайную тропу, что вела к запретному плоскогорью. Чего он не знал - это как найти на этом плоскогорье Олугбенгу; и никто не смог бы помочь ему в этом: после вынесения приговора осужденный лишался имени, и все, кто попадали на плоскогорье, были для надсмотрщиков безымянны. Но праведный был полон решимости обойти, если понадобится, все поселения - и смиренно надеялся, что Олугбенга жив, ибо без него он возвращаться не собирался.
"Прекратить работать, - сказал надсмотрщик. - Просто стоять и ничего не делать". Олугбенга и и его товарищи положили мотыги на землю и выпрямились. Стоять так стоять. От края поля по направлению к ним шел человек, с ног до головы покрытый мокрой, черной, блестевшей на солнце грязью (перед тем как подняться на плоскогорье, закон которого он нарушил, Праведный счел нужным хорошенько изваляться в болоте); толпа надсмотрщиков и еще каких-то людей, которых Олугбенга никогда не видел, на почтительном удалении следовала за ним. Человек, покрытый грязью, узнал Олугбенгу сразу; и Олугбенга тоже, пожалуй, его узнал. "А, один из тех. Наверно, тоже сошел с ума". Выражение лица Олугбенги не изменилось. Человек, покрытый грязью, подошел и взволнованно взял его за руку. "Пойдем со мною", - сказал он.
Возвращение превратилось в праздник. Всю дорогу до столицы Праведный почти не отпускал руки Олугбенги; всю дорогу до столицы гигантская толпа, следовавшая за ними, пела и плясала не переставая; на смену падавшим в изнеможении тут же приходили другие, барабаны исступленно били во всех деревнях, и все, указывая на Праведного и Олугбенгу, в каком-то счастливом опьянении кричали: "Отец и сын! Отец и сын!"
Действительно, так оно и получалось, так была разрешена неразрешимая проблема. Олугбенга перестал существовать, Олугбенги не было - кого же тогда вел за руку Праведный? Сына Справедливости - так теперь назывался новый человек, созданный Праведным из ничего во искупление содеянного зла. "Сын Справедливости" значило куда больше, чем "сын женщины": "Не больше прямоты в женщинах, чем в змеях, - учили духи огня, - и рожденный женщиной долго, мучительно должен бороться с собой, прежде чем встанет на прямой путь". Сыну Справедливости не нужно было бороться с собой - он с самого рождения стоял на прямом пути. Все с умилением следили, как лицо его постепенно теряет безучастное выражение - в этом видели проявление праведной силы Праведного, хотя, конечно, какую-то роль сыграло и то, что Олугбенге - бывшему Олугбенге - перестали давать отвар; в поселении его полагалось пить раз в два дня.
Вот так свершилось это великое, неповторимое чудо (Праведные позднейших времен прилагали все усилия к тому, чтобы повторять его не пришлось), и Сын Справедливости прожил достойную, но в остальном не слишком примечательную жизнь. Империя благоденствовала, и, глядя на ее благоденствие, соседние государства тоже стали почитать духов огня. Все было прекрасно...
Джо замялся. Ему явно очень хотелось завершить рассказ словами "все было прекрасно". Но если все было прекрасно, то почему потомок Сына Справедливости находится здесь, на Острове и служит людям, которых до сих пор нисколько не интересовало его благородное происхождение? У империи не было выхода к морю - а вот соседние государства все как раз находились на побережье, и почитание духов огня приняло в них особую форму. Белые люди, приплывающие на своих кораблях, - не они ли истинные избранники духов огня? Разве не о том свидетельствуют их ружья, их пушки? Превосходство их кузнецов? Их ром, наконец?
Кое-что из этого могло достаться прибрежным Обществам Огня - но только в обмен. Белым людям нужны были черные люди. Зачем - прибрежные общества не задумывались. Такова, в конечном счете, была воля духов огня, возвещенная через их избранников. Где взять черных людей, прибрежные Общества знали: в империи, мирной, благоустроенной, их было очень, очень много - и они не прятались по лесам, как какие-нибудь дикари, они спокойно жили в своих деревнях. Это было слишком заманчиво... а что касается страха перед империей, то ведь и прибрежные государства, уподобившись ей, стали сильны - и сами по себе, и особенно когда заключали военные союзы друг с другом.
Вот так многие подданные империи оказались вдали от Африки. Джо вздохнул, но тут же повеселел: ведь теперь мисс Нэнси, сама мисс Нэнси знает, кто он такой! Он обедал с ней за одним столом! Он сидит в кожаном кресле у нее в гостиной! Все было прекрасно, и все прекрасно!
- Спасибо, Джо, - сказала Агнесса. - Твой рассказ был очень интересен.
Джо посмотрел на темные окна, на горящие свечи (он даже не заметил лакея, который приходил их зажечь) и поспешно вскочил.
- Ох, как поздно уже, мисс Нэнси! Пора, пора мне бежать!
Агнесса задумчиво кивнула. Лицо Джо вдруг стало озабоченным. Уже на пороге гостиной он обернулся.
- Только вы не думайте много о том, что я рассказал, мисс Нэнси. Это все колдовские дела. Хорошим барышням не нужно о них много думать.
Легко сказать. Агнесса встала с постели и подошла к окну. Заснуть было невозможно, потому что она совершенно не могла лежать спокойно: как только она принимала какую-нибудь определенную позу, в ногах тут же начинался странный зуд, как будто ноги протестовали против неподвижности, сами собой порывались куда-то идти... Думала ли Агнесса о духах огня? В некотором роде. Не всех, конечно, белых людей можно считать их избранниками, не все они, не пьянея, пьют ром, непринужденно обращаются с огнестрельным оружием, но к одному из них это очень, очень подходит... Агнесса снова почувствовала странный зуд в ногах (что так просто стоять у окна? Идти надо, идти!) и, резко повернувшись, вернулась к постели. Прав Джо - все это колдовские дела. Но неужели же они не дадут Агнессе Блай спать, если она хочет спать? В конце концов, можно принять снотворное...
...которое совершенно бесполезно против колдовства, детка, - сказал Медвежонок Фрэнки, ласково похлопывая ее по плечу. Трудно понять, почему его прозвали Медвежонком: может, кому-то показалось забавным называть похожего на гигантского борова человека Медвежонком, может, в прозвище был намек на неотъемлемое от Фрэнки добродушие. Безусловно, Нэнси повезло, что именно Фрэнки взял ее на работу. Второй кабак у них в поселке был хуже - там больше отирались закоренелые пьянчуги, крикливые, постоянно спорящие ни о чем или доказывающие, что "элементарно", "ну совершенно без всяких усилий" могли бы "отмолотить" каких-то одним только им ведомых Джеков или Биллов. Медвежонок Фрэнки таких посетителей не приветствовал. "Почему-то считается, что питейное заведение непременно должно быть шумным - а собственно почему? - любил рассуждать он. - По мне, хорошее питейное заведение должно быть тихим - ведь и порядочным людям тоже порой хочется чего-нибудь выпить". Порядочных людей в поселке было много - лесорубы, охотники - народ, по большей части, все-таки молчаливый. Деревья, деревья... целый день деревья. Выпьют стакан виски - а перед глазами все равно - деревья, деревья... есть над чем задуматься. А задача у Нэнси такая - не допустить, чтобы над пустым стаканом человек думал. "Как увидишь, что стакан у кого-нибудь опустел, - наставлял Фрэнки, - так тут же подпархиваешь, стаканчик - раз! - забираешь и тряпочкой по столу, чтобы он блестел. Столы у нас, стойка, - Фрэнки с гордостью похлопывал рукой по стойке, - все новое, дубовое. За чистым, блестящим столом человек просто так сидеть не будет - неловко. Или заказывай еще стакан, или уходи". Да, что говорить, немалая это честь - служить у Фрэнки. Подпархиваешь! Именно такая ему девушка и нужна, чтобы порхала по залу - много ли у них таких в поселке? Фрэнки вот и платье ей купил хорошее, голубенькое и передник беленький, с оборочками... цивилизация! Да, кстати, что он такое только что говорил? Насчет колдовства? Ага, вот и старый Эбсалом Финч входит. Сейчас усядется на табурет, вздохнет и скажет: "А плесни-ка мне, Нэнси". Что ж, работа есть работа - и колдовство тут совсем ни при чем - чего только порой не послышится!
Эбсалом Финч - плотник, и поэтому глаз у него верный. Так, по крайней мере, сам он считает. Ничто от него не укроется.
- Что, девочка, все на дверь поглядываешь? - спросил он, когда Нэнси принесла ему второй стакан. - Ох, смотри, не увлекайся залетными птицами! Разве мало в поселке хороших парней?
Доброе наставление, отеческое... а пошел бы он к черту со своими наставлениями! Мало ли в поселке хороших парней! Да какое Нэнси дело, много их или мало? Неужели же она должна выйти замуж за лесоруба, как мать вышла, и просыпаться по ночам от сотрясающего дом храпа? "Это единственное, что я когда бы то ни было слышала от твоего отца в постели", - как-то сказала мать. Спокойно так сказала, отстраненно - а Нэнси от этих слов передернуло. Нет, не хочет она такого спокойствия. Выйти замуж и думать всю жизнь: "а ведь бывают, наверно, - не могут не быть - и другие люди..."
Бывают. Если б не этот пожар на лесопилке, Нэнси, быть может, и не узнала бы, что бывают. С самого начала возникло подозрение, что это поджог, вот новый помощник шерифа и приехал во всем разбираться. Был этот новый помощник совсем даже не местный - откуда-то с Запада родом, - но шериф в людях толк понимает, кого попало к себе брать не будет. И уж в ком-в ком, а в Дике Ричардсе он не ошибся, совсем не ошибся! И как только Дик умудрился сразу всю эту цепочку распутать - тем более что цепочка была совершенно дурацкая! Сэм Бартон, охотник, здорово повздорил с Биллом Трейси, хозяином конторы по закупке пушнины: Сэма не устраивала цена, Билл считал ее идеально справедливой. Билл любит ругаться замысловато и подбирает самые неожиданные слова для своих ругательств - все к этому привыкли, и никто особого внимания на это не обращает. Но тут случилось так, что он, потеряв с Сэмом всякое терпение, громогласно и воздев руки к небу, обозвал его "Большим Лосем, Что Живет На Дне Озера". Большой Лось, Что Живет На Дне Озера - это особый зверь, которого никто никогда не видел, кроме индейцев; почему его называют "лосем" - непонятно, потому что на лося он нисколько не похож - как не похож, впрочем, и ни на какое другое животное. Очень страшный зверь: выходит из озера по ночам, ломает кусты на берегу, оставляет огромные шестипалые следы (которых опять же, кроме индейцев, никто не видел) и всех, кого встретит, утаскивает к себе в озеро. Одни индейцы (по неизвестным причинам) относятся к этому зверю с большим почтением, и назвать кого-нибудь Большим Лосем, Что Живет На Дне Озера, означает у них высшую степень похвалы; другие индейцы (также по неизвестным причинам) видят в этом звере чуть ли не воплощение всего мирового зла, и для них назвать кого-нибудь Большим Лосем, Что Живет На Дне Озера означает нанести самое страшное оскорбление.
И вот теперь надо сказать о том, о чем совершенно не подумал Билл Трейси: Сэм Бартон - наполовину индеец, а с полукровками нужно вести себя осторожно - никогда не угадаешь заранее, что могли им нашептать в детстве их индейские матери. Мать Сэма, как оказалось, была как раз из того племени, что относится к Большому Лосю, Что Живет На Дне Озера, очень плохо.
Сэм, конечно, виду не подал, что оскорблен смертельно (полукровка, не забывайте!) - просто перестал спорить, развернулся и ушел, как будто бы ни с того ни с сего. Ушел и стал думать, что ему с Биллом Трейси сделать. Застрелить? Но Билл, хоть и имеет дело с пушниной, по лесам не особо-то бродит, - поди-ка застрели его так, чтобы не узнали, кто это сделал. Что это за месть, которой не дадут понаслаждаться как следует - хорошей местью надо наслаждаться долго и тайно, тайно! Надо ли повторять еще раз: осторожнее с полукровками! Месть, которую Сэм придумал, была весьма недурна: все знали, что Билл Трейси помолвлен с дочерью Джереми Бэнкса - да, того самого Джереми Бэнкса, которому принадлежит лесопилка. И все знали, что не столько Билл любит дочь Джереми (девицу весьма не невинную и при этом до крайности неразборчивую), сколько эту самую лесопилку. Зато уж тут любовь была настоящая, глубокая, искренняя. "Она у Джереми единственная", - говорил он, млея от счастья, своим приятелям в кабаке у Фрэнки, и все понимали, что говорит он, конечно, о дочке, но чувство счастья вызывает у него отсутствие у Джереми других наследников. Все разговоры эти слышали, все видели, что блаженствует человек в предвкушении блаженства, вот и решил Сэм Бартон блаженство это у него отнять.
Придумано было неплохо - поджог лесопилки! Даже если и поймут, что это поджог, подумают на каких-нибудь врагов Джереми Бэнкса, к которому Сэм ни малейшего отношения не имел. Дик Ричардс так ему и сказал, когда пришел его арестовывать: "Здорово ты придумал, Сэм". Сэм сидел на бревне перед своей хижиной, грелся на солнце, и мысли у него были приятные: ход расследования мало его волновал, потому что всех, кроме себя, он считал дураками. И новый помощник шерифа вроде бы никак им не интересовался до сих пор - а тут вдруг подходит и сразу по имени! И слова сказал такие, как будто мысли его прочитал! Сэм медленно, очень медленно повернул голову, посмотрел на Дика и спросил: "Ты о чем, парень?" Глаза у Дика были веселые и... какие-то понимающие, что ли. "О поджоге, Сэм, - ответил он. - О поджоге лесопилки". Вот тут-то Сэм и потерял голову. Молнией бросился он в свою хижину, схватил винчестер, высунулся из окна и давай палить почем зря - показалось ему, что Дик где-то во дворе у него спрятался. Так увлекся, что не сразу и почувствовал, как в шею ему сзади уткнулось что-то холодное, металлическое. И голос Дика произнес - очень мягко и примирительно: "Ну ладно, Сэм, будет. Брось свой карабин. Я знаю, ты хорошо стреляешь, вот и не стал ждать, пока ты меня подстрелишь". Сэм выронил карабин - и не от страха даже, от удивления. Не мог Дик успеть забежать за ним в хижину, никак не мог... по времени не выходило... Не мог! Не знал он Дика.
Лесопилка в поселке - дело серьезное: рабочие места. Нельзя такие вещи, как поджог оставлять безнаказанными - многих это касается. Понятно, что стал Дик Ричардс в поселке героем: "Ай да парень!", "Молодчина Дик!", "Здорово вы, мистер Ричардс, это дело распутали!" - и так далее, и так далее, а Медвежонок Фрэнки, как человек чувствительный, не выдержал и торжественно заявил:
- Можете меня арестовать, помощник шерифа, но я должен вас угостить по-настоящему... за счет заведения...
И поставил перед Диком на стол бутылку первосортного островного рома.
Вообще-то, Штаты не признавали Остров как государство и, следовательно, никаких торговых отношений с ним не имели. Произведенный на Острове ром безусловно являлся контрабандой. Но, конечно, Фрэнки не думал всерьез, что Дик его арестует. Ром был очень хорош, и, честно говоря, его пили все. Сам шериф его пил - и без малейших угрызений совести. "Я представляю закон штата, - говорил он, - и уважаю закон штата. Федералы пусть сами выполняют свои законы. Наши в Сенате предлагали признать Остров? Предлагали. Их не послушались? Не послушались. Ну, пусть сами и отлавливают тогда свою контрабанду". Это, конечно, была шутка. Все понимали, что воспрепятствовать тайному ввозу товаров с Острова федеральная власть была бессильна - прежде всего потому, что товары эти были чрезвычайно высокого качества. Все понимали, что не сегодня-завтра Остров придется признать - так ради чего же сейчас отказывать себе в удовольствии?
- Спасибо, Фрэнки, спасибо, - сказал Дик. - Присаживайся со мной рядом, поболтаем - ты сам понимаешь, я не местный, мало чего у вас тут знаю. И первый вопрос к тебе будет такой: как зовут эту девушку?
- Эту? Нэнси.
- Я слышал, что к ней обращаются "Нэнси". Но я не обращаюсь так к девушкам. Меня интересует ее полное имя.
- Нэнси Блай.
- Спасибо, Фрэнки. - Дик поднялся из-за стола. - Простите, мисс Блай, не могли бы вы составить нам компанию? Так, ненадолго - попробуйте хорошую вещь, и мне будет пить ее намного приятнее.
Нэнси, удивленная, подошла к столу. Дик взглянул на этикетку: пышно завивающиеся, склоненные вправо буквы с геральдической торжественностью возвещали: "Блай и Ривера".
- Блай, - прочитал Дик и весело посмотрел на Нэнс., - Не ваш ли родственник?
"Естественно, мой", - подумала Агнесса, но тут Фрэнки шумно рассмеялся, пораженный остроумием Дика.
- Надо же, - сказал он. - А мне и не пришло в голову. Вот это я понимаю, помощник шерифа - все сразу схватывает.
Нэнси тоже показалось забавным, что у нее такая же точно фамилия, как у производителя рома. Дик налил ей совсем немного - отчего не попробовать?
- Приятно, - сказала она.
Ей, действительно, стало очень приятно. Тепло. Теплый человек - этот Дик. О ней вот подумал. Парни у них в поселке совсем не такие - приятного от них не дождешься. Да и вообще - поставь любого из них на место Дика в этой истории с лесопилкой - что бы он сделал? Смешно представить! Стоял бы, чесал затылок и бормотал: "Ну и ну... подумать только... неужто в самом деле поджог? И зачем это понадобилось поджигать нашу лесопилку?" Нэнси улыбнулась, представив себе это зрелище, и, продолжая улыбаться, посмотрела на Дика.
- Ваше здоровье, мисс Блай, - сказал он. - Как вам тут работается?
- Хорошо, - ответила она. Это было второе слово, сказанное ей в разговоре с Диком. Первым было "приятно".
Фрэнки горячо поддержал ее:
- Еще бы не хорошо! Порядочной девушке в этом поселке только у меня и работать! Здесь рук никто распускать не будет - пусть только попробует! Вышвырну за дверь и на порог не пущу больше.
- Правильно, Фрэнки, так и надо, - сказал Дик. Не просто так сказал - веско; как будто какой-то у него свой, особый интерес был в том, чтобы по отношению именно к этой девушке никто не распускал руки.
Фрэнки, правильно оценив эту вескость, еще некоторое время пораспространялся о том, какое у него надежное и благопристойное заведение, и даже для чего-то упомянул о собственной твердой приверженности семейным ценностям.
- Ты молодец, Фрэнки, - одобрительно сказал Дик и, разливая ром, задержал руку с бутылкой над стаканом Нэнси. - Мисс Блай? Еще чуть-чуть?
Нэнси (она раскраснелась, глаза у нее блестели) кивнула.
- Хороший ром делают рабовладельцы, - сказал Дик.
- Отличный! - воскликнул Фрэнки и добавил, понизив голос. - И я всегда вот думал: какое наше собачье дело, как они обращаются с черными? Я этих черных в глаза никогда не видел.
- Я видел, - сказал Дик. - Скажу честно - с ними только так и можно.
Мужчины рассмеялись. "Хорошие они люди... За ними как за стеной", - в блаженном и теплом тумане подумала Нэнси.
С того вечера Дик стал часто заглядывать к Фрэнки. Дни стояли ясные, солнечные, но (заметила Нэнси) те из них, в которые Дик появлялся, были как-будто солнечнее, чем остальные. И слова - не знала она раньше, что слова могут звучать как музыка: "Здравствуйте, мисс Блай", "Хороший сегодня день, мисс Блай", "Что вы мне сегодня расскажете, мисс Блай?" И она рассказывала - что-нибудь смешное: у них много в поселке смешного происходило - ну то есть, смешного для нее и для Дика. Сами себе-то эти увальни смешными не кажутся - народ серьезный, основательный, один вот вчера основательно упал за дверью, - не смейтесь, мистер Ричардс, для него это большое достижение. "Достижение, мисс Блай?" - "Ну да, в том смысле, что он достиг двери, - вы же знаете, Фрэнки всех приучает к порядку - вот, например, чтобы под стол никто не падал, и Том Лаббок, хоть нагрузился весьма порядочно, про порядок не забыл - встал из последних сил, сказал: "Нлана па-а бя" ("Что такое "нлана па-а бя", мисс Блай?" - "Это значит: "Ну ладно, пока ребята"), - и, твердо пройдя несколько шагов до двери, твердо открыл дверь и упал уже только за дверью. Так что видите, мистер Ричардс, теперь у нас новый герой; то вы были нашим героем, а теперь вам придется потесниться". Дик улыбается. Глаза Нэнси смеются - он видит в этих глазах, что нет, не придется ему потесниться... и Том Лаббок опять всплывает, - он нужен, нужен им этот Том Лаббок, ведь это такая игра, это просто мяч, которым они перекидываются в веселом солнечном свете... "А знаете, мистер Ричардс, - они ведь вчера говорили о вас" - "Обо мне?" - "Ну да: в городе обокрали лавочника, и я слышала, что вы взяли воров ровно через двадцать минут после совершения кражи." - "Господи, вот придумают же люди! Я никак не мог взять их через двадцать минут - я только через полтора часа прибыл на место." - "Но все равно, вы взяли их быстро, и один скрутили двоих человек!" - "Двоих идиотов, мисс Блай, - я думаю, и вы бы их на моем месте скрутили: некоторым людям просто нельзя держать в руках деньги - они так обрадовались, что тут же решили устроить себе праздник в ближайшем кабаке, и, когда я до них добрался, надеть на них наручники оказалось проще, чем разбудить." - "А вот Том не склонен вас недооценивать - он вчера так прямо и сказал: "А толково новый помощник шерифа этих шаромыжников-то сцапал. Только я на его месте еще и врезал бы им как следует!" И как кашлянет в кулачище! Кто-то из его приятелей спрашивает: "Что такой воинственный, Том?" У Тома от друзей - никаких секретов. Обвел он всех глазами значительно и говорит: "Я, ребята, в город собираюсь переехать и тоже лавку там открыть - не побоюсь сказать, средства мои позволяют". И опять в кулачище кашлянул - но уже потише, как будто боялся, что если громче кашлянет, то средства его тут же вспорхнут и улетучатся. Приятели говорят: "Чертов Том! И когда это он успел накопить столько денег... Нет, Том, ты должен угостить нас по этому случаю!" И вот угощал он их, угощал себя..." - "Ну, вы смеетесь над Томом, мисс Блай, а ведь он неплохой парень. Во всяком случае, не из моих". Нэнси знает, что это означает "не из моих". С Диком весело, с Диком хорошо, но он всех видит насквозь. Кто-то еще только затевает преступление... нет, даже не затевает еще, а только в принципе способен его совершить, а Дик уже... Как хорошо все-таки, что Том Лаббок не из его - ведь он, действительно, неплохой... нет, просто чудесный парень!
Но что же сегодня? В это время Дик обычно уже приходит. Прав, прав этот краснорожий Эбсалом: она только и смотрит на дверь. Откроется, вот-вот откроется... и что тогда будет? Все эти дни словно натягивалась какая-то золотая тетива - и вот (Нэнси чувствует) она натянута до предела. Что-то произойдет, когда откроется дверь. Дик войдет и решительными шагами направится к ней... нет, сначала к Фрэнки. Почему к Фрэнки? Подожди, не спеши, дверь вот-вот откроется, и ты все узнаешь. Дверь открылась, и Дик, войдя, решительными шагами направился к Фрэнки. Фрэнки, добряк Фрэнки, смотрел на него так, как будто заранее знал, что он скажет, как будто заранее был готов кивнуть в ответ.
- Привет, Фрэнки. Ты отпустишь мисс Блай на часок? Мне нужно с ней поговорить.
- Что-нибудь натворила, Дик? - шутит Фрэнки, но тут же лицо его делается серьезным и проникновенным. - Отпущу, Дик. Видит бог, отпущу.
- Спасибо, Фрэнки. - Дик поворачивается и подходит к Нэнси. Очень просит немного пройтись с ним - он должен сказать ей что-то важное. Разумеется, она согласна. Дик такой человек: то, что важно для него, не может быть для других неважным. Они выходят на улицу - она у них в поселке одна-единственная, и, наверно, весь поселок уже знает, что они вышли на улицу, и в этом есть что-то торжественное. Белые облака в небе. "Вы - единственная девушка, с которой..." - говорит Дик. Единственная. Большая честь - быть единственной девушкой для Дика. Они медленно идут к ее дому (потом еще рассказывали, что Дик посадил ее на своего белого коня и отвез ее к ее дому - так, конечно, было бы еще лучше). Мать стоит на крыльце - она уже все знает ("это как-то скучно, что она уже все знает", - подумала Агнесса, но мысль, ввиду своей неуместности, не задержалась), и лицо ее торжественно.
- Миссис Блай, - обращается к ней Дик, - ваша дочь не дает мне покоя. Что-то надо с этим сделать.
- Я только так могу это понять, мистер Ричардс, - говорит мать с улыбкой, - что вы просите руки Нэнси.
- Точно так, - говорит Дик.
Край солнца, сияя, выглядывает из-за облака, словно солнце не в силах удержаться от счастливого смеха. Они втроем стоят на крыльце - на головокружительной высоте, высоко-высоко над поселком, над всем миром.
- Нет ничего скучнее на свете, чем свадьбы, - уверяет Луиза Ван-Тессел. -Представьте, что зрители соберутся в театре, посидят перед опущенным занавесом и разойдутся. А когда занавес поднимется, выйдут актеры и станут играть перед пустым залом. Тоска!
Хорошо, что среди подружек Нэнси нет таких насмешниц, как Луиза Ван-Тессел. Подружки Нэнси с уважением относятся к свадьбам. А тут еще такая свадьба! Вы знаете, где она будет праздноваться? В городе, в доме у шерифа! Ничего нет удивительного в том, что шериф полюбил Дика как сына. Дом у него большой, пустует после того как дочь вышла замуж, вот он и предложил молодым пожить на первых порах у него. Представляете?! Мать Нэнси только за одно переживает: не опозорился бы ее дуралей в городском доме; гости-то на свадьбе будут серьезные, друзья шерифа, - но ничего, если приодеть его да велеть помалкивать (слава богу, что он и так молчун - впервые в жизни мать Нэнси выразила удовлетворение этим обстоятельством), все еще, глядишь, обойдется.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ